1.

Ты писала с ошибками, округлым детским почерком, но всё-таки писала. Два этих долгих-долгих года, раз в месяц, а то и чаще, я выхватывал из рук почтальона заветный конверт. Мог ли я на это надеяться?
Я улыбался, каждый раз улыбался, увидев старательно выписанный адрес. В/Ч такая-то, область, район. Представлял твои сосредоточенно сжатые губы, прищуренные глаза с оранжевыми в них крапинками. В самом письме буквы и строки были куда менее ровными и аккуратными.
Получается, я совсем не знал тебя.

«Кто тебе пишет опять?», - спрашивал Алиев. Так и спрашивал: Кто тебе пишет опять?
Почему «опять»?
«Я ж не русский, что ты хочешь от бедного чурки?», - ухмылялся, сверкая стальной фиксой, форсировал несуществующий акцент: «Дэвишка? Кирасывий?».
А у самого мама - учительница русского языка.
«Фотку бы показал, что ли».
На, смотри.

Фотография была неудачной, странно, что ты её выбрала. Тени под глазами, нос заострился, выбилась прядка. В жизни ты лучше. Много-много лучше. И всё равно «кирасывий», даже так.

«Вах!», - Алиев причмокивал губами, целовал пальцев горсть, картинно закатывал глаза. – «Пэрсик, слюшай!».
Обнимал за плечи.
«Повезло тебе, Серёга, честно. Мне вот никто не пишет».
Мой лучший друг. Выдержит ли эта дружба испытание дембелем? Испытание временем и разлукой?

Тебя-то я по-настоящему узнал и понял, как мне кажется, лишь на расстоянии. По письмам этим твоим. Раньше, до армии, ты мне совсем иной представлялась. Но мы ведь и не общались толком. И как решился тебе написать? Ты из «А», я из «Б», как будто из разных вселенных. Пересекались нечасто. Вместе сидели на районной олимпиаде по географии. Я только из-за тебя и вызвался, учебник наизусть выучил. Два раза танцевали на школьных дискотеках. В первый раз – это я тебя пригласил. Боже, как потели ладошки. Наверняка, ты заметила. А потом вернула долг – белым танцем, месяца три спустя.

Твой адрес. Откуда он у меня? Я признался, в первом же письме рассказал, как есть. Как дело было. Я выследил тебя давным-давно. Взъерошенный семиклассник крался за своей тайной возлюбленной от школьных дверей, перебегал от дерева к дереву, от тополя к ясеню, таился в тени гаражей. Ловил паутину нечесаной макушкой, пятнал колени травяным майским соком. А после пытался вычислить номер квартиры, по твоей, предположительно, тени, мелькнувшей за занавеской. Уравнение с тысячью неизвестных.

Я думал, тебе понравится эта милая детская история. Она ведь достаточно романтична, чтобы затронуть падкое на романтику девичье сердце? Но ты пропустила её мимо ушей. Точнее, мимо глаз своих зелёных. Ну, и ладно. Я узнал твой адрес из школьного журнала. Он лежал на учительском столе в кабинете математики. Зашёл, увидел, прочитал. По средам у вас математика была вторым уроком, а у нас третьим. В девятом классе, помнишь? Ничего-то ты не помнишь.

Романтики в тебе ни на грош, уж прости. Не то, чтобы я искал её, нет. Просто, переписываясь с девушкой, ожидаешь чего-то … эдакого. Восходы-закаты, засушенная незабудка между страниц. Меж страниц твоего письма мне попалась только жопа. Цветная фотография оголённых ягодиц.
Господи, как ты умудрилась её сделать?! Мой покойный отец был фотографом-энтузиастом, на антресолях осталась куча его фотографического барахла: фотоувеличитель, лотки, бачки, какой-то металлический резак с красной ручкой. Ещё тебе наверняка понадобился штатив. У отца он был.

Проявить. Закрепить. Высушить на бельевой верёвке. Неужели всё сама? Какими ещё скрытыми способностями ты обладаешь?

Алиев впервые не нашёлся что сказать. Я не утерпел, помахал фотокарточкой перед его орлиным носом. На левой ягодице две симпатичные родинки. В своих фантазиях я целовал их несчётное количество раз. Я уходил за ангар продовольственного склада, и в укромной тишине изливал свою тоску по тебе на пыльные листья мать-и-мачехи.

Ты не та, что я любил. Ты оказалась совершенно другой, проще, грубее. Я полюбил кисейную барышню, небесное создание, а ты вполне себе земная. Я придумал тебя, но ты отказалась соответствовать моим придумкам. И знаешь что? Тебя новую, вновь открытую,  я тоже люблю. С этими твоими родинками и скабрезностями.

Тон твоих писем раз от разу становился всё фривольней. Там такое, от чего бросало в жар, и сердце пускалось вскачь. Полумифический столовский бром не в силах был притушить распалённое тобой пламя. А я всё бегал к ангару. Выстреливал далеко, украшая жидким перламутром павшие на осенних фронтах листья. И снег. И новую уже мать-и-мачеху.

Тщеславие враг всего тайного. Хочется делиться. Не тобой, нет, а лишь самим фактом, что ты у меня есть. У меня и вдруг ты.

Алиев, сын русички, читая твои письма, посмеивался: «Да она у тебя в слове «х…й» три ошибки делает!». Прости, прости, прости! Его плохо скрываемая зависть дарила уверенность, что всё это не сон. Думаешь, просто поверить в нежданное счастье?

Три ошибки? Нет. Это слово ты писала безошибочно. Одно из немногих. И обещала неделю не давать упасть, когда мы к тебе с ним вернёмся. Слово «сосать» ты и правда написала через два «а». Не страшно. По-моему, это пустяк, я и сам не такой уж грамотей.

Вернёмся к тебе, ко мне, ко всему безошибочному, что есть между нами. Уходил не от кого, возвращаюсь к кому-то. Это так воодушевляет, честно. В моей жизни никогда ещё не было столько смысла. Столько перемен. И столько раскалённых добела ожиданий.

Возвращаюсь. Совсем скоро. Дембель неизбежен, как победа коммунизма. Так у нас говорят. И вот уже он.

К тебе, к тебе, к тебе. Стучат колёса поезда. Стучит и моё сердце.

2.

Я втягиваю воздух, через рот, через нос, наполняя себя до отказа феромонами щей, кошек, домашней выпечки, свежевыстиранного белья – всего гражданского, что выветрилось, вымылось из моей крови двумя годами казённого быта, муштры, скуки, однообразия и предопределённости. Я прискакал сюда прямо с вокзала, влетел в подъезд, взбежал по лестнице и остановился у пухлой, обитой чёрным дермантином двери, шумно втягивая воздух. Минута нерешительности. В левой руке тощая сумка с нехитрым, нажитым за два года добром, в правой – купленные на вокзале нарциссы. Стопка твоих писем топорщит китель на груди, под сложносочинённым аксельбантом из белоснежной витой верёвки. Капелька пота из-под фуражки щекочет висок.
«Надо было «по гражданке» ехать», - мелькает запоздалая мысль. К чему всё это? Значки, аксельбант, красиво окантованные погоны с буковками «СЛ» («Свободные Люди») – павлинье тщеславие глупого мальчишки. О господи, а ведь есть ещё и дембельский альбом! Лежит в сумке рядом с томиком Чехова, который я прихватил на память из ротной библиотечки. Вопиющее соседство, воплощённая пошлость рядом со своим антидотом.
Жаркая волна стыда накатила и схлынула. Всё не важно. Ведь я знаю, для чего корпел над альбомом и погонами. Это помогло скоротать время, убыстрить ход последних вязких дней, пусть и субъективно, но приблизило момент долгожданной встречи.
Я опускаю сумку на пол, перекладываю букет в левую руку. Палец касается кнопки. Будь, что будет! Нажимаю звонок, за дверью мелодично тренькает. Несколько секунд томительного ожидания. Щёлкают замки, дверь отворяется.
«Привет, любимая, я вернулся!». Слова, отрепетированные дорогой, готовые сорваться с языка, удержанные в последний момент, претворяются в невнятное бульканье. Куда девать проклятые цветы?!

 - Вам … кого? – В дверном проёме не она. Босой подросток в трусах, уже не ребёнок, ещё не юноша. Не умею определять возраст мальчишек. Да и зачем оно мне? Макушка на уровне моего подбородка. Видно, только что из постели, волосы топорщатся, на щеке красный шрам от подушки. Что-то ты заспался, братец, уже двенадцать минуло.
Какое-то время мы пялимся друг на друга с одинаковым недоумением. Я выгляжу странно в своих аксельбантах. Мальчишка переминается с ноги на ногу, нервно одёргивает трусы. С непонятно острым смущением замечаю не вполне угасшую эрекцию. Стремительно отвожу взгляд. У подростка зелёные глаза, с оранжевыми в них крапинками. Братец? Брат! Младший её братишка. Как он вырос за минувшие два года!
Выразительные, как у сестры, брови взлетают вверх. Кажется, он что-то обо мне знает.

- Ой! Заходи скорей! – парень хватает меня за руку и увлекает в квартиру. Босиком выскакивает на площадку за моей сумкой. Движется со стремительной грацией некрупного хищника. То, что привлекало в его сестре. Запирает дверь, оборачивается с улыбкой.

- Проходи. Вот моя комната. – Выхватывает у меня нарциссы, уносится, шлёпая босыми ногами по паркету. Обдаёт меня ветром и запахом детского пота. Отчего-то приятным. На кухне шумит вода.

В прихожей стягиваю ушитые надраенные сапоги. Ноги не пахнут. Ещё бы! В поезде я надел свежие носки. Готовился к встрече. Но где она, любовь моя? Прохожу в комнату мальчика. Неубранная постель, на столе бардак, на книжных полках Стивенсон, Твен, Волков, Крапивин. Неплохой выбор. Ещё «Томек у истоков Амазонки». Помню, интересная книжка. А мальчика зовут Толик, в смысле, брата. Теперь я и это вспомнил.
Толик возвращается ко мне, несёт перед собой огромную трёхлитровую банку с моим жалким букетом. К стеблям прилепились крошечные пузырьки воздуха.

- Я ножки им подрезал, как мама делает! – гордо заявляет брат Анатолий, ткнув мне в лицо нарциссами. Потом водружает импровизированную вазу на стол, её же дном освобождая место. Какие-то гайки сыплются на пол и раскатываются по всей комнате. Пацан улыбается мне смущённо, нечаянно наступает на гайку, морщит нос, прыгает на одной ноге, ухватив себя за ступню. Тут же наступает на другую. А я не могу удержаться от смеха. Толик присоединяется ко мне. Мы хохочем, разглядывая друг друга украдкой.
Он пластичен, как восточная плясунья. С этой банкой своей он напомнил мне танцовщицу с кувшином. Боже, что за мысли лезут в голову? Просто … он так похож на сестру.

- А где мама твоя? – спрашиваю, раз уж к слову пришлась. Боюсь задать самый главный вопрос.

- Предки на даче на все выходные! – Толик плюхается на кровать и, подтянув ступню к носу, внимательно изучает гаечные повреждения. Мошонка мальчика, не такая уж и маленькая, беззастенчиво покидает трусы. Я отворачиваюсь к окну. Что за бред! Поворачиваюсь.

- Сестра тоже? – подхожу вплотную, заглядываю брату в лицо. Толик внезапно смущается, отводит взгляд.

- Ленка … нет. Она не там. Не на даче.

- А где, Толь, где твоя сестра? – беру его за подбородок, заставляю смотреть. Недобрые предчувствия у меня. – С ней всё в порядке?

Мальчишка вырывается, протискивается мимо меня, бредёт прочь из комнаты. На пороге оборачивается.

 - Замуж она выскочила, - говорит спокойно без вызова. – Полтора года назад ещё.

Покидает меня со словами: «Сейчас, мне надо …».

Погоди! Это мне надо! Что? Не знаю. Мой мир рушится. Ноги ватные. Опускаюсь на кровать, закрываю лицо ладонями. Но и без того в глазах темно. Как быстро померк яркий июньский день. Что же это? Как? Почему?!
Луплю, что есть сил, кулаками по бёдрам. Стискиваю пальцами колени. Сжимаю зубы. Взгляд мечется по комнате, как залетевший в форточку воробей. На столе тонкая жёлтая тетрадь, присыпанная хламом. Яркое пятно, бросается в глаза. Машинально тяну руку, вытаскиваю тетрадь из-под паяльника, опять эти гайки проклятые стекают со стола на пол. На обложке знакомым округлым почерком заполнены строки:

По русскому языку.
7-го «Б» класса.
… озина Анатолия

Ему тринадцать лет. Или уже четырнадцать? Закончил седьмой класс, перешёл в восьмой. В первый в семь, в седьмой в тринадцать. Всё верно. Но … это же бред! Зачем ему мне писать? Он же мальчик, ребёнок. Не может быть! Жестокая шутка? Бред!
А фотография?! Я год дрочил на детскую задницу?! На мальчишескую детскую задницу! О, господи! Нет! Да ещё и перед Алиевым щеголял, смотри, мол, какая у меня девчонка. Девчонка?! А мальчишку не хочешь?! Родинки, блядь! Это пиздец, это полный пиздец!
Мне физически плохо, сердце сбивается с ритма, какая-то муть накатывает. Проглатываю кое-как едкий колючий комок. Иду искать Анатолия. Нахожу в ванной комнате. Он стоит на табуретке в своих дурацких трусах, из которых всё всегда выскакивает. Спиной ко мне. Тянется, снимает с бельевой лески - она высоко - проявленные, высохшие фотографии. Тянется и тянется, оттопырив круглую свою мальчишескую жопу. Толик слышит, что я зашёл, но не реагирует. Продолжает собирать фотографический урожай. Я всё знаю, но мне надо удостовериться. Резким движением сдёргиваю с мальчишки трусы, Толик чуть не падает, но я успеваю его удержать. На левой ягодице две родинки. Те самые.

- Зачем? – всё, что получается из себя выдавить. Голос срывается

Толик разворачивается, медленно переступая ногами. Трусы сбились к щиколоткам, но он не пытается вернуть их на место. Смотрит на меня сверху вниз. Я не выдерживаю взгляда, опускаю глаза. На лобке у мальчика первая жалка поросль. Но говорит он твёрдо, как взрослый. Не оправдывается, нет. Объясняет.

- Ленка твоя, это она меня подучила тебе написать. В первый раз. Помнишь своё самое первое письмо, из карантина? Поржать хотела. Я маленький был, глупый. Думал, правда, смешно. Потом она съехала, к этому своему, а ты всё писал и писал. Каждую неделю. Я … мне тебя жалко было и противно … что у этой сучки на поводу пошёл. После все разы я уже сам отвечал. Но жалко, это сперва только, а дальше … там уже всё по-другому. По-правде. У тебя же такие письма были … ну … ты сам хуй поймёшь, какие! Хорошие! Не знаю я, что тебе говорить, понял?!

Мальчишка нагибается за трусами. Собственное косноязычие злит его. Мне хочется ударить Толика. Жестоко изо всей силы. Наказать, как две недели назад я наказывал в роте оборзевших молодых узбеков. Я жду, когда он распрямится, делаю шаг вперёд и … неожиданно для себя обнимаю. За бёдра, за жопу, за то, что подвернулось. Он же на табуретке! Стою, прижавшись лицом к его гладкому плоскому животу. Дышу его сладковатым запахом. Чувствую, как по щекам бегут горячие горькие слёзы. Не думаю ни о чём. Слышу, как что-то – фотокарточки – падает в ванну. А потом на мою голову нерешительно опускаются две лёгкие ладони.

3.

Мы лежим вдвоём на узкой детской койке, зажатые между стеной и столом, тем самым, с гайками и нарциссами. Между гордостью и предубеждением. Между радостью обретения и страхом потери. Но со страхом мы справимся, если армия чему и учит, так это преодолению ужаса. Пройдя эту школу, ты или ломаешься или приучаешься быть смельчаком. Кажется, я неплохой ученик.
Теперь мы оба в трусах. А чуть раньше обходились без них. Я целовал твои родинки, и поверь, они не обманули моих ожиданий. Нам пока сложно. Мы движемся по наитию, но опыт обретается быстро.
Мы не пара незнакомцев, вот в чём дело. Мы узнали друг друга задолго до нашей первой встречи. Хотя и она не была первой. Мы, конечно, встречались в школе, ты был малыш, я старшеклассник. Не важно. Наши души. Мы раскрывали их друг другу в письмах. В течение двух долгих лет. Я признавался в любви тебе, именно тебе, хотя и думал, что обращаюсь к твоей жестокой и неумной сестрице. А ты? Ты-то всё знал изначально. Именно ты, мой распутный пубертатный ангел, ты и никто иной, грозился, что неделю не позволишь «ему» упасть. Не пора ли исполнить обещанное?
Нет, я не прошу тебя «сАсать». К этому мы ещё придём … быть может … хотя …
О-ох! Постой. Да! Нет, не останавливайся. Я потеряю мысль, но и бог с ней. Найду себе ещё. Потом, когда мы с этим закончим.

4.

У нас много общего. Мы любим книги и секс. Секс друг с другом, а это уже не мало.
Ты не смог объясниться своими словами. Не знал, как ответить на моё «зачем?». На все высказанные и невысказанные вопросы. Живот у тебя сделался влажным от моих слёз и, возможно, соплей. Ты спрыгнул с табуретки и принёс мне книгу с двумя парнями на обложке. «Комната Джованни». Ты хранил и хранишь её под матрасом, чтобы не увидела мама и, упаси господи, отец. Как ты обзавёлся ей, надо будет спросить?
Ты отвёл меня на кухню, заварил чай, нарезал бутерброды и сказал:

- Читай. Или поймёшь, или нет. – И ушёл, притворив за собой дверь. Такой взрослый! Такой беззащитно и трогательно юный.

Читаю я быстро, а у нас впереди целые выходные. И знаешь, я понял. Не всё, но кое-что важное до меня дошло. Любовь –  редкий дар и глупо такими подарками разбрасываться. Глупо и жаль.

«Мальчики, девочки, какая в попу разница?», - любил пошутить мой армейский друг Алиев.
Конечно, не всё так прямолинейно, но …

Если уж любишь, можно смириться с некоторыми нюансами. К тому же, как выяснилось, ты замечательно умеешь «сАсать».

Эй, эй, не распускай руки! Вместе мы подтянем твоё правописание. Ты научишься, и писать, и сосать одинаково здорово. Ой! Нет? А что? Ладно, ладно, я и сам хотел предложить. Покажи-ка мне ещё разок, а я перейму движения. Оу-у! Да. А теперь позволь мне.

©Артём Сказкин (Ильяс Мидасов), июнь 2017