2.
Жили-были. Умерли-шмумерли.
А туннеля нет никакого. Так я и знал, что брешут!
Есть дорога. Обычная. Довольно каменистая. Скорее тропа.
Бредём загробными тропАми, долинами небытия … .
- Тебе лет сорок было? – смотрю на своего спутника с плохо скрываемой неприязнью. Маленький, толстый. Идёт, еле ноги волочит, а мне уже голову напекло и пить жутко хочется. Солнце пали-ит!
- Если быть совсем точным, - он семенит по правую руку, пыхтит, как перекормленный мопс, - сорок два года и три месяца. Я – январский.
- А здесь, в этом Адском Пекле, ты – снова пацан. Больше двенадцати я бы тебе не дал. При всём уважении.
Вот ещё! Уважать такого остолопа. Он и при жизни был редкостным занудой. И фотка его детская мне никогда не нравилась. И прав ведь был - маленький, жирный недоносок!
Знал бы, что, а главное КТО, ждёт меня после смерти, хрен бы когда умер!
- Сань, я понимаю, тебя сейчас нелегко, но это место не Пекло. В смысле, не Ад в христианском его понимании.
Зануда!
- А что? Педофильский Рай? Все дружно превращаемся в ребятишек и начинаем радостно сношаться!
- Узнаю старого доброго Мамая, - с гаденькой ухмылкой заглядывает мне в глаза - Всё такой же балагур и сквернослов.
«Мамай» – это уже мой сетевой ник. Узнаёт он, видите ли!
И смотрит этот узнавала не снизу вверх, а почти на равных.
Бли-ин!!!
И тут только до меня доходит. Начинаю лихорадочно себя осматривать, ощупывать да оглаживать.
- Эй, как тебя … Витька, зеркало есть?!

3.
Таким я себя не видел давно. Лет двадцать по меньшей мере!
Сколько же мне было тем летом? В лагере на Чёрном море …
Двенадцать? Точно!
Тонкие, звонкие, загорелые, выгоревшие на солнце двенадцать лет!
Зеркальце у него маленькое и мутное, сплошь заляпанное жирными пальцами. Но я углядел.
Моя любимая оранжевая футболка. Не так давно я обнаружил её на кухне под мойкой . Наверное, мама нашла её на антресолях и определила в тряпки. Жалко. Но теперь она снова на мне. Новенькая и нарядная.
И джинсы. Сильно потёртые индийские джинсы. К двенадцати годам они сделались мне малы, тесны, коротковаты, да и молния не до конца сходилась. Но я их просто обожал. Ведь это были мои первые НАСТОЯЩИЕ джинсы!
И кеды на ногах. Точнее «полукеды». Прямо на босу ногу. Родные китайские, а не какая-то отечественная подделка!
Мои лучистые серые глаза. Мои длинные прямые ресницы. Мои улыбчивые губы. И зуб с щербинкой. И ямочки. И маленький, буковкой зет, бледный шрамик на подбородке. Я – Зорррррро!!!
Мои жеребячьи ноги. Плоский живот. Трогательно тощая шея.
Это я. Я! Йааааааа!!!
Худой. Стройный. Пронзительно юный.
Малосольный огурчик!
Славный пацан, не траченный жизнью. Не вкусивший ещё плодов с Древа Познания. Не познавший Еву. Никаких тебе на тот момент Ев, да и Адамов пока тоже. Так, лёгкие обжималки с ровесниками: «Ты потрогай у меня, я потрогаю у тебя». Милые детские забавы. Несравненная, невосполнимо утраченная, пронзительная сладость от чужой неумелой ладошки.
Шик! Блеск! Красота!
Как легко и уютно в этом неизношенном теле. Дорога сама летит под резвые ноги. Плечи развёрнуты. Спина прямая, руки, как крылья.
Э-ГЕ-ГЕ-ГЕЙ!
А голос-то, голос звонкий какой!
Только жарко. И пить охота.
- Слышь, Витёк, а чего здесь так жарко? И … где это «здесь» вообще есть?
Симпатичный он в сущности парень, этот Витёк, хоть и толстый. Отвечает:
- Судя по климату – Средиземноморье. Или его местный аналог. Субтропическая зона. Тут и фауна соответствующая, и флора …
Нет. Всё-таки зануда! Как можно быть таким нудным в двенадцать лет?! И даже в фактические сорок два и три месяца?
- А тут и море есть?! – ору, во всё свое снова двенадцатилетнее горло.
Море – это восторг моего детства. Море – это кайфффф! Тем более в такую жарищу. Суп тропическую.
- Конечно, Сашка. Мы же на ОСТРОВЕ.

4.
Небо бледно-голубое, выцветшее под жарким солнцем, как старая джинса. Оглядываюсь вокруг, вижу: пологие уступчатые горы, густо поросшие зеленью, в основном травой и кустами. Деревьев, кстати, гораздо меньше, чем у нас, в средней полосе.
«Весь покрытый зеленью, абсолютно весь, ОСТРОВ НЕВЕЗЕНИЯ в океане есть…».
Дорога вьётся обезумевшей коброй, то вверх, то вниз. Скачет по холмам и долам, словно коза шалая. Неподалёку – роща приземистых дерев, с уродливо искривлёнными стволами и пышной зонтичной кроной. Чуть поодаль, похожие на тёмно-зелёное эскимо, гордо высятся … кипарисы? Во всяком случае очень похожи.
Кипарисы или «их местный аналог», как любит говаривать мой маленький жирноватый гид, большой специалист по острову Где-то-Когда-то. Или в другом переводе - Нет-и-не-будет.
Ау, Питер Пен!
- А море тёплое? – спрашиваю.
- Когда как. В основном, конечно, тёплое. Правда, я всё равно плавать не умею. – Виновато пожимает плечами. На мой взгляд, глупейшая привычка!
- Ну ты, блин, даёшь! А чего не научишься-то? Времени не хватает? – хихикаю. – Так у нас его целая Вечность впереди!
- Здесь? – смотрит жалостно. – ЗДЕСЬ довольно сложно чему-то научиться.
Вот те раз!
- А что такое «здесь»? Объясни. Ты говоришь: не Ад, вроде, и не Рай. «В христианском его понимании», – удачно пародирую его интонацию. - Что тогда? На Валгаллу тоже не сильно смахивает.
- Да какая, к Одину, Вальхалла, Сань! Обычный О-ЭН-ДЭ.
- Как, простите?
- ОНД - Отстойник Незрелых Душ.
- Отстойник?! То есть, что-то типа Чистилища?
- Вот именно, что «что-то типа». Ведь тут одни только наши, - слово «наши» он произносит почти с отвращением, - и никого, не единого человечка со стороны!
- В смысле … сплошь одни дохлые педофилы?
Витька-Грэм кивает.
- И все в детском обличии?
Кивает.
- Ёшкин кот! Так ведь это – ПЕДОФИЛЬСКИЙ РАЙ!!!

5.
«На острове, на острове, на ЛУЧШЕМ В МИРЕ острове …».
В одной из придорожных рощ находим ручей, вполне античного вида. Утоляем жажду, по-звериному встав на карачки. Жадно глотаем, шумно фыркаем. Вода чистая и прохладная. Полянка с густой, пружинящей под ногами муравой. Почти круглая заводь. Неглубокая, мне едва по пояс. Подсвеченные солнцем, камушки на дне кажутся разноцветной карамелью. Благодать!
Кеды долой. Скидываю с себя одежку, под джинсами обнаруживаются простые х/б трусишки, белые, с разноцветными якорями, розами ветров и корабельными штурвалами. Тоже мои любимые!
Сигаю в воду. Плюхаюсь разгорячённым, разопревшим на жаре телом в студёную прозрачность. Фейерверк брызг. Дух захватывает. Широко распахиваю глаза, плыву, любуясь причудливой игрой светотени на карамельном дне. Пронзительное, яркое, прохладное счастье.
О, Боже, как же мне легко! Словно тесную, скучную, постылую униформу, сорвать с себя без малого четверть века. Четверть века пыльных стёкол, выхлопного газа, взрослых проблем, разборок и нервотрёпки. Вновь сделаться лучистым и звонким. Апрельской капелью. Июньским ливнем. Солнечным бликом на свежем снегу.
Выныриваю у берега. Жемчужные капли стекают по загорелой, мурашками покрывшейся коже, по торчащим рёбрам, по приятно рельефному животику, по безволосым худым ляжкам. Намокшие трусики липнут к телу.
Набегает тень. Очень чётко, будто в зеркале, вижу себя – худой, чуть замерзший мальчишка в облипших трусах. Наклоняюсь ниже. Ближе. Любуюсь своим новым, хорошо забытым старым отражением. Это, как встреча с потерянным другом! Выгляжу неплохо. Даже то, что некогда раздражало, например, излишне простонародный, по моему тогдашнему мнению, нос сапожком, кажется милым, симпатичным, родным. Уж не в этих ли водах любовался собою бедняга Нарцисс?
Не глядись в лужицу, Санечка, цветочком станешь!
Ловлю на себе взгляд Грэма. Смотрит он как-то странно. Буквально пожирает глазами. Шарит. Трогает. Пытается забраться под мои якорьки и штурвалы.
Вот тварь похабная! Сатир козлорогий!
- Сашка, я ты красивый, - говорит. – Почему своих детских фотографий не присылал?
- Да ладно тебе «красивый». Никогда я красавцем не был!
Выхожу на берег. Встряхиваюсь по-собачьи, брызги летят во все стороны. Блин, у меня же тогда (теперь!), двенадцатым летом моим, причёска была под битлов, и волосы выгорели, красиво так, перьями -от льняной белизны до пшеничной золотистости. Когда подстригался к школе, ужас, как жалко было!
Потягиваюсь прямо перед его похотливой рожей. Долго и смачно. Зачем я это делаю?! Мне же неприятно его внимание. Мне ж прикрыться хочется от его липких взглядов. Или нет?
- Красивый, красивый, - голос Грэма срывается на хрипотцу. Теперь он точно не мальчик Витя, а старый растлитель Грэм. – Знаешь, я обаяние всегда ценил в мальчишках больше, чем классическую правильность черт. Все эти слащавые фото-модели или женоподобные красавчики – это не по мне. Я живых пацанов люблю! Настоящих! Нашенских!
- А ты азартен, Парамоша! – треплю его по загривку, он млеет, как верный пёс. Тает под моей ладошкой.
Фу, какая гадость! Почему в своем далёком пионерском детстве он не мог быть, ну, хоть немного симпатичнее?
- Ты – настоящий, Сань! – продолжает ободрённый. – Твоя улыбка – это нечто! Помнишь, как у Набокова: «Медленная мальчишеская улыбка»? Как будто про тебя, Сань, честное слово! Улыбнись, а?
Растягиваю пальцами губы, выкатываю глаза. Грэм смеётся. Смех у него неприятный с какими-то щенячьими взвизгами.
Хлопаю себя по «булкам». Трусы высыхают прямо на глазах. В смысле, на вновь обретённом мной упругом и ладном задке. Подхватываю джинсы – можно одеваться.
- Погоди, - почти с испугом меня останавливает. – У нас тут есть одно правило.
По глазам вижу: сейчас соврёт.

6.
- Это что же, право первой ночи?! – возмущению моему нет предела. – Я тебе не крепостная девка!
Витёк вяло мнётся, бубнит, гнусавит, но от своего отступать явно не намерен. Вот настырный тип!
- Мамай, ну что ты мелешь? Как маленький, прямо. Причём тут первая ночь? Речь идёт об обычной благодарности. Думаешь мне охота было тащиться за тобой по жаре к чёрту на куличики? Да ещё в больницу! У меня, знаешь ли, с больницами не самые приятные воспоминания связаны. Я там полгода подыхал в жутких мучениях!
- Ладно, Вить, харэ на жалость бить. Чего тебе от меня надо?
- Я тебя ВСТРЕТИЛ и хочу получить … небольшое вознаграждение.
- Ну, ни фига себе, альтруист хренов! А если бы я оказался прыщавым уродцем, что тогда?
- В таком случае, я встретил бы тебя «безвозмездно, то есть даром».
Он ещё мультики мне цитировать будет!
- А если я тебе наваляю сейчас безвозмездно и даром? Думаешь мне слабо?
- Саша, ну, что за детский сад? Что за агрессивность подростковая? Нам же не по двенадцать лет на самом деле. И даже не по двадцать. Правила есть правила, не я это придумал: старенький встречает, новенький благодарит. Если старенькому того будет угодно. А ты мне очень понравился, и я прекрасно понимаю, что завтра ты на меня и не посмотришь. Думаешь, иначе кто бы ходил встречать? А так ходят! Просто представь, каково бы тебе пришлось, окажись ты здесь один одинёшенек? Смерть – сама по себе шок, а тут ещё остров этот …
Удивительно, но мне становится его жалко. И прежде всё маялся, сюда попал, и тут, судя по всему, с личной жизнью не заладилось. Это в Раю-то?
- Ладно. Считай уговорил. Только быстро и безо всяких там … изощрений.
Витька явно обрадован, видать, не особо надеялся, меня уломать. Значит, точно врал – нету здесь никаких таких правил!
- Да какие там изощрения, - подступает ко мне. – Обычный минет.
- Фу!!!
- Я! Я тебе! – успокаивает.
Опускается на колени, тянет вниз любимые трусишки с якорьками. Жадными быстрыми поцелуями начинает покрывать мои оголившиеся … «прелести». Как ни странно, я возбуждаюсь. В двенадцать лет у меня было двенадцать же сантиметров в «рабочем режиме». И туго сползающая шкурка. И совсем немного тончайших волосков в ложбинке у основания члена. И ещё несколько на мошонке.
И теперь – всё как прежде. Один в один!
- Один раз, - Грэм шепчет, как в бреду. Сжимая своими пухлыми пальцами мои худосочные ягодицы. – До спуска. Кончишь мне в рот. Обязательно!
- Это уж как получится, старина. Ничего не могу гарантировать.
Мне снова весело и … приятно!

7.
«Мне часто сняться острова и удивительные страны …».
Просто удивительно насколько чувствителен член у двенадцатилетнего мальчишки. Наверное, как женская «киска». Он буквально создан для наслаждений, этот молочной спелости орган. Наслаждений не сиюминутных, резких, взрывных, как у взрослого мужчины, а нежных, мягких, растянутых во времени. Бесконечно долгих. Упоительных.
Мальчишеский двенадцатилетний член готов отозваться удовольствием на каждое прикосновение.
Помню в лагере, как раз в двенадцать, сосед по койке заснул, забыв у меня в трусах свою шаловливую ручонку. Это было на тихом часу. И я наслаждался его потными пальчиками целую вечность! Сжимая и расслабляя ляжки. Вминаясь жадной до ласк головкой в его безвольно расслабленную ладонь. Тихо млея от сладкого счастья. Покачиваясь на лазурных волнах невинного детского кайфа. Безжалостно пресекая все его сонные попытки этот кайф у меня отобрать.
Со звуками горна, - «Подъём, подъём, кто спит, того убьём!», - я сжал его пальцы на истомившейся от полуторачасовой истомы пипке моей, и быстро, буквально в пару движений кончил. Почти по-взрослому. Замочил, запачкал жидковатым тогда ещё соком и его, и себя. Он брезгливо вытер руку об мою простыню и сказал хриплым со сна голосом простое мальчишеское: «За…л!».
А ночью снова полез ко мне в трусы.
Или я к нему полез.
Мы, вообще, любили трогать друг дружку. Это называлось «полапать».
Думаю, моему приятелю, как и мне самому, в ту славную пору куда больше нравилось быть «облапаным», чем «лапать» самому.
В погоне за наслаждениями мы были на редкость неопытны и эгоистичны.
По-глупому брезгливы.
Нам бы и в голову не пришло пососать друг у друга.
В двенадцать лет у меня никто не сосал.
Я и представить не мог, подобной остроты ощущений!
Господи, как много я потерял! Но теперь, кажется, появился шанс эту потерю восполнить.
О, да!

8.
Закрыть глаза, чтобы не видеть этой конопато-курносой умильной физиономии. Представить, что не старина Грэм примостился у моих ног, а тот самый, симпатичный, между прочим, мальчишка-рукоблуд из лагерного детства. Двигаться ему навстречу в медленном неагрессивном ритме. Купаться в томной жаркой влажности. Тонуть в ней. Забыть всё. Наслаждаться, не опасаясь быстрой разрядки. Отдаться на милость шустрого умелого языка и мягких губ. И …
- Немедленно прекратить! – грубый окрик, тон не терпящий возражений.
Грэм подаётся назад, отлипает от меня, медленно выпускает изо рта. Кажется, плюхается на задницу.
Открываю глаза, так и есть, Витёк сидит на жопе с глупейшим видом. Оглядываюсь, вижу сперва одного, после замечаю ещё двоих. Мальчишки! А кто же ещё? Здесь-то, на Острове Незрелых Педофилов?
Обложили. Двоим – лет по одиннадцать, третий – постарше, долговязый и лопоухий. В руках у них рогатки на боевом взводе. Чем стрелять-то собираются? Камнями? Точно! Галькой, подобранной тут же у ручья.
Все трое обнажены. Ну, то есть абсолютно. У мелких неплохие фигурки. Но … Брови мои взмывают вверх. Челюсть отвисает. Твою мать!!!
Абсолютно голые. В руках рогатки. А ниже … . Ниже нет у них ничего! То есть пупки есть, и коленки на месте. Ноги, животы – всё как положено. А вот то, что должно находится «повыше колена, пониже пупка» … «между ног болтаться на «Х» начинаться» … . Отсутствует! Там у них пустое место! Как у пупсов. Как у манекенов. У кукол целлулоидных.
Гладко! Чисто! Даже шрамов нет. Как и не было ничего.
Мамочки! Да что же это такое?!
Кастраты? Кто ж их так?!
С ужасом опускаю взгляд на своего «писунка». На месте милый! Изрядно обслюнявленный, но гордый, реет под неимоверным для взрослого человека углом. Чуть ли не к животу льнёт. Подёргивается в память об неоконченном Витькой минете.
Спешно прикрываюсь. Как футболист, стоящий в стенке. Не от смущения. Не для защиты. А чтобы и на ощупь убедиться, - так вернее, - что у меня не то, что у этих.
Фух!!!
- Случку немедленно прекратить, - говорит старший, мелкие молчат, но глаза у них злые, опасные, того и гляди каменюкой в лобешник засандалят. – Оденетесь и свалите отсюда. Заметим ещё раз, обстреляем из рогаток.
- Да ладно тебе, Юрок! – Витька мой, кажется, приходит в себя, поднимается на ноги, и смотрит на главкастрата хоть и с опаской, но без особого пиетета. Кивает на меня. – Какие проблемы? У нас же по обоюдному согласию. Это мой старый товарищ, ещё по жизни. Здесь, кстати, первый день. Давно не виделись, соскучились.
Уж кто-кто, а я по тебе скучал не сильно, дорогой ты мой «старый товарищ» Грэм! Но вслух молчу.
- Мне это говно педофильское сто лет не интересно, - старший непреклонен. – сношаться вы здесь не будете, я сказал! Пошли, мужики!
Это он уже своим спутникам. Разворачиваются и уходят. Что называется, с гордо поднятой головой. Но без членов!
Остаюсь в недоумении.
- Вот … … … позорные, весь кайф обломали! – это уже Витька. Не ожидал от него подобной лексики.
- Слушай, Вить, кто это? И почему у них …?
- Бипы!
- Кто-кто?
- Белые и пушистые!
- А кто ж их так? Бли-ин! Неужели сами?!
Витька ухмыляется.
- Да никто! Именно в таком виде они здесь и появляются. Без руля и без ветрил. Поэтому и злые, как собаки. Сами не живут и другим не дают. Пакостят постоянно. Сволочи! Даже задницы у них без дырок. Всё дерьмо в себе носят.
- М-да, не знаю, что и сказать.
- Главного их видел? Некто Юрий Дедкин, ты его должен по сети помнить.

9.
- Есть тут пещерка одна, очень удобная. Там они нас точно не достанут. Хочешь, пойдём?
- Давай позже, Вить, я сначала разобраться хочу, что, как и почём.
- А потом сходим? Мы же не закончили вроде.
- Потом сходим, обещаю. И кончим. И закончим. Только ты объясни мне сначала …
- Знаешь, Сань, в этой пещере на стене кто-то написал «С днём рождения, Тимур!». Мило, правда? Я здесь ни одного Тимура не знаю, но …
- Да хватит уже про пещеру! Что тут у вас происходит, а?!

10.
Расположились под сенью смоквы или другой какой тенистой флоры, беседуем.
- Помнишь теорию Сказкина, об инфантильности педофилов?
- Помню, что заумь какая-то, а конкретно … .
Витёк снисходительно улыбается.
- Заумь, не заумь, а здесь на Острове, эти его идеи блестящем образом воплотились. Сказкин утверждал: все педофилы – люди душевно незрелые.
- То есть дебилы что ли?
- Да нет, не то! С умственным развитием у нас обычно всё в порядке. Но согласись, Душа и Разум – не одно и то же!
- Соглашаюсь. И что дальше?
- Здесь, после жизни, мы выглядим так, как выглядит наша душа. Внешний облик совпадает, наконец, с внутренним. И ещё момент. Я когда попал сюда, поразился: где наказание за грехи?! Я лично тут нескольких насильников знаю. Растлители, сластолюбцы – каждый второй, если не первый! И никакого тебе возмездия! Мы неподсудны. Почему? А может, мы вообще недееспособны с точки зрения Высшего Суда? По малолетству души, так сказать! Нас не судят, нас просто отправляют в Отстойник, позволяя вариться в собственном соку. Или как бы сказал наш общий знакомец Юра Дедкин: в собственном дерьме!
Грэм явно наслаждается ситуацией. Глаза его блестят. Ох, до чего же я не люблю все эти навязчивые идеи и сумасшедшие теории! А также тех, кто меня ими потчует!
- Кстати о Сказкине, - замечаю, – мне тут совсем недавно один его стишок вспомнился, что называется, на злобу дня:
Бредём загробными тропами,
Долинами небытия,
И пыль под нашими стопами –
Не пыль, а прах ста тысяч я,
Тех самых я, что были прежде …
Бла-бла-бла-бла, чего-то тут.
Бредём в отчаянной надежде
Последний обрести приют.
- Да. Но дело не в этом! – похоже Виктор крепко уселся на любимого конька. Продолжает вещать:
- Все местные обитатели, а их здесь масса, закончили свой жизненный путь вполне зрелыми людьми, как ты, как я, а выглядят ребятишками. Примерно, от девяти и до шестнадцати. Не старше и не младше!
- И не взрослеют? – спрашиваю.
- В том-то и дело! Иногда взрослеют. Правда, очень и очень медленно. Почти незаметно. Реже молодеют и тоже незначительно. Совсем карапузов здесь не бывает. Как и взрослых. Гораздо чаше человек фиксируется на каком-то возрасте и может пребывать в этом состоянии сколь угодно долго.
- Постой. А как же с теми, кто всё-таки повзрослел? Или помолодел слишком сильно? Они-то куда деются?
- Насчёт сильно помолодевших врать не буду, слухи разные ходят, но толком никто ничего сказать не может. А вот те, кому удаётся достичь Душевного Совершеннолетия, просто напросто ВОЗНОСЯТСЯ.
- Как это? – от подобных перспектив у меня мурашки бегут по коже. Сложно всё-таки смириться с тем, что ты не на Земле уже, а … чёрт его знает где! И творится здесь чёрт его знает что! – Куда?
- Туда, - Грэм улыбается и тычет пальцем в небо. – Помнишь, как в фильме «Приведение»? Столб света с небес, шагнул туда и вся недолга. Шестнадцать душевных лет – у нас Официальный Возраст Вознесения. Только мало кто его достигает. А может, это и есть наше НАКАЗАНИЕ? Целую вечность пробыть маленьким мальчиком, ничего нового не узнать, ничему новому не научиться, не измениться ни на йоту, а? Только бегать, скакать, смеяться над идиотскими шутками и трахаться, трахаться, трахаться при малейшей возможности. Без страха и упрёка. Без любви и даже привязанности. Просто для удовольствия. И никакой тебе ответственности. Никакой душевной работы. Ничего. Рай это или Ад, Саня?!
- А по-моему, за что боролись, на то и напоролись. Разве ты не мечтал, жить среди пацанов, е…ться с ними, сколько захочешь, и чтобы тебе за это ничего не было?
- Мечтал, Саня, ещё как мечтал!

10.
Обещанную удобную пещерку уже облюбовала другая пара. На большом плоском камне, словно специально самой природой для того предназначенном, на подложенной для мягкости рубахе, распластался грудью шоколадно-золотистый черноглазый красавчик лет одиннадцати. Широко расставив длинные стройные ножки. Высоко задрав аппетитный задок. Покусывая полные губы, поигрывая тонкими соболиными бровками, он принимает в себя немалый, даже на беглый взгляд, член своего партнёра.
Тот, года на три-четыре старше, шикарно мускулистый, широкоплечий, кудрявый, чем-то похожий на Давида Микеланджело, уверенно, по-хозяйски ухватив малыша за бедра, двигается мощно и размашисто. То вминаясь пушистым пахом в шоколадные ягодицы, то выдвигая свой, блестящий от смазки могучий «поршень», практически на всю длину. Сантиметров двадцать, не меньше! Дышит шумно, тонко постанывает от удовольствия. Вдруг, хлёстко и звонко шлёпает мелкого по попке.
- Ой! – удивляется малыш, хмурит красивые брови и обернувшись. – Так не надо! Больно!
- Заткнись, Сенька! Не сбивай с ритма!
И дальше. И снова. Мощно вонзается в малыша, а у того дёргается хохолок на макушке.
Мы стоим сзади. Чуть сбоку. Нас не замечают.
Грэм тянет меня назад, к выходу. А я всё не могу оторваться от завлекательного зрелища. Сколько порнухи пересмотрел, но такого класса не видел. Чтоб и пацаны красивые, и удовольствие неподдельное. И антураж оригинальный – тимуровская пещера!
Наконец, уходим. Так и не дождавшись конца представления. Ну и здоровы они здесь е…ться!
Спускаемся по тропинке. Прочь от входа в пещеру любви. Грэм спрашивает:
- Знаешь, кто этот мелкий?
- Не знаю, но красив чертяка!
- Серёга, твой земляк.
- Что, правда?! Хотя, похож. Я с ним встречался пару раз. Потом, слышал, его приняли …
- Умер на допросе. Не выдержал пыток. Сердце.
- Суки!
- А перед этим целую неделю урки в камере насиловали. Так что рак, это ещё не самый плохой вариант.
- М’да.

11.
- А мне здесь не сладко приходится, – бредём с Грэмом дальше, он говорит, я слушаю, солнце начинает клониться к западу. – В детстве был толстым и слабым, надо мной всегда издевались. Потом вырос, выучился, стало полегче. Впрочем, как был неудачником, так и остался. Ни работы хорошей, ни денег. Чтобы пацана на ночь снять, ты не поверишь, по полгода копил. Домой водить боялся, а гостиницы сейчас дорогие. Просто так познакомится не мог. Понимал, без денег я им не интересен. Толстый. Скучный. Ну, какой им интерес со мной общаться? Не жил, а мучался. И помирал тяжело. Попал сюда, и снова здорова! Опять жирный и слабый. Опять издевательства. Шуточки эти обидные.
Дорога стремится вверх. Запыхались. Выше и выше. Забрались. И я, наконец, вижу море. Далеко внизу. Синее. Разноцветное. Сказочное.
Витька тяжело дышит, согнулся, отдыхает, опершись ладонями о колени.
Идём дальше. Теперь уже вниз.
- Народ здесь паршивый. Гниловатый народец, прямо скажем. Вечные скандалы, интриги, сплетни. Кто с кем переспал, кто кого у кого отбил. Красивых пацанов – раз два и обчёлся. Ведут себя отвратительно. Строят из себя бог знает что. Эгоистичные. Самовлюблённые. Противно! Хорошие люди, правда, тоже есть, но их мало и они не в авторитете. Дедовщина процветает. Мелких насилуют.
- Даже так?!
- Конечно! И отговорку красивую придумали, мол, это не настоящий ребёнок, а такой же педофил, в прошлой жизни, растлитель, возможно, насильник. И делай с ним, что хошь!
- Чем дальше, тем страшнее.
- Тебе-то что, ты симпатичный и не трус. Найдёшь себе друга, уйдёте из Посёлка, построите шалаш, будете жить. Еды здесь навалом – фрукты, ягоды. А можно и совсем не есть. Всё равно не помрёшь!
- Уже помер.

12.
- Удивительно: здесь лето, а у нас там зима лютая. Снег. Метель. Дороги – каток! Чего я и разбился.
- Что ж неаккуратно так?
- С Вовкой поссорился. Разругались вдрызг. Он домой побежал. Я в машину и по газам. Занесло. На встречку выбросило. Прямо под КАМАЗ. Или МАЗ. Не успел разглядеть.
- Раньше, помню, у тебя тоже был Вовка.
- Тот же самый. Один Вовка на всю жизнь. Как оказалось.
- Счастливый.
- Угу.

13.
Вовка. Вовка! ВОВКА!!!
В сердце вонзается раскалённая спица. Перед глазами туман. Не видно больше острова, дороги, неба, моря. И Витька-Грэм куда-то пропал.
Вот он Вовка. Вбегает в стеклянные двери, пугая старушек. Высокий плечистый парень. Уже не мальчишка. Ещё не юноша. Бледный. Ресницы слиплись от слёз. Ай-яй-яй, такой большой мальчик, а плачет!
Пулей к регистратуре. Отпихнул сутулого мужика в драповом пальтишке.
- Саша Мамаев! Посмотрите! Как он?! Быстро!!!
Пожилая женщина, седая вся, держится из последних сил. Подходит. Обнимает за плечи. Руки дрожат.
- Володенька, успокойся. В операционной он, ничего пока не известно.
Уводит. Мама. МАМА!!!

14.
- САНЁК, ТЫ КУДА?!!!

15.
Куда? Обратно! Туда, где я нужен. Где ждут меня и любят. Неужели вы могли подумать, что я их брошу? Вот так, запросто? Нет! Я, конечно, эгоист, но не настолько.
Обратно. Обратно. Обратно. Быстро. Бегом. Пока ещё горят яркие лампы. Пока копошатся усталые люди в зелёных халатах.
Только бы не опоздать!
Не огорчайся, Грэм, я вернусь. Не сейчас. Позже.
А может быть, и нет. Может, душа моя повзрослеет и попадет после смерти в настоящий Рай. Или в Ад. Поживём, увидим.
Но я не хочу больше быть мальчишкой!
Пора становиться мужчиной. Мне есть о ком заботиться! Есть за кого отвечать!
Пора …

16.
- Как он, доктор?!
- Состояние тяжёлое, но жить будет. Теперь будет. Это я вам обещаю.