КНИГА ПЕРВАЯ
1

Он клонился под тяжестью сумки. Там было слово. Там были отцовские шары [Шары для традиционной английской спортивной игры в боулз]. Это означало, что вес тянул его в одну сторону. Когда он сошёл с автобуса и отправился в долгий путь к дому, его потянуло к кустам справа. После чего он перебросил сумку на другое плечо, и его тут же потянуло к кустам слева. Иногда у него не получалось пройти за раз столько. Сегодня он смог бы добраться и до усадьбы, если бы не поменял так быстро плечи. Теперь он оказался рядом с лавровым кустом. Там сидел Грегори, играющий со щепками и машинкой скорой помощи.

- У меня хорошая мена, - заявил Дэвид.

Грегори перестал запихивать щепки в окно «скорой», и крепко схватил её. Сколов на краске не было. Машинка имела красный крест и серебристые бамперы. Грегори протянул ему сломанное откидное сиденье. Дэвид отпихнул его назад.

- Что у тебя есть? - спросил Грегори.

Дэвид достал свой джип. Он всё ещё осматривал машину скорой помощи.

Грегори сморщил нос, и спрятал «скорую» за спину.
- Твоя мама ходила когда-нибудь, или нет? - спросил он.

Дэвид ничего не сказал. Он не мог вспомнить.

- А она ходила, моя мама говорит. Это случилось сразу после того, как ты родился.

- Ты должен поменяться, - сказал Дэвид, - потому что завтра мой день рождения. Мне стукнет восемь и у меня будет восемь свечей.

- Я могу прийти?

- Тебе не разрешат, - заявил Дэвид. - Ты только живёшь в нашем доме, и ты ещё слишком мал.
Грегори издал звук, похожий на треск отлетающей пуговицы.

- А потом, в другой раз, я смогу прийти?

Дэвид присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть «скорую».
- У меня больше не будет дней рождения. Я уезжаю в школу-интернат на юге.
У него не было уверенности, что тот находится на юге.

Грегори прижал «скорую» к комбинезону. Дэвид поднял джип к своему носу, словно тот ехал прямиком в его глаза. Он прикрыл один.

- Может, поменяешь только те белые шины на черные с этого джипа? - Дэвид открыл глаз и прикрыл другой, попытавшись добраться языком до передних колес джипа. Не дотянулся. Он подумал, что его рот достаточно большой, чтобы стать гаражом для джипа. Но он только прокатил его по губам.
Грегори прижимал «скорую» к своему животу. Дэвид понимал, что они слишком близко к дому, чтобы попробовать отнять. Во всяком случае, когда Грегори разревётся - он точно испугается. Он пихнул Грегори коленом так, что тот скатился на бок как мяч, по-прежнему прижимая к себе машинку.

- Твоя мать шлёпает тебя, она делает вот так, - сказал он. Наклонившись к Грегори, он хлопнул того по заду. В действительности, это была только имитация. - Она делает так, правда?

Он задумал перетащить Грегори к себе на колени, но побоялся, что тот поднимет рёв.
Грегори схватил горсть земли и бросил её в лицо Дэвиду. Тот, отплёвываясь, отвернулся.

- Ты меня не испугаешь, смотри, не трогай мои вещи! - закричал Грегори.

Дэвид шагнул назад, размахивая сумкой на ремешке, словно боевым топором.
- Настоящая машина у меня будет быстрее, чем газонокосилка. Твой отец собирается построить дорогу вокруг озера, чтобы я мог там гонять.

- И когда она у тебя будет?

- В следующем году, - заявил Дэвид. - А ещё у меня будет пистолет. И я смогу застрелить тебя.

- У моего папы есть пистолет.
Грегори вёл себя как маленький. Он по-прежнему прижимал к своему комбинезону «скорую», так, как мальчишки в школе держат мышей.

- Вот только он древнее любого из нас, -  произнёс Дэвид. Он сунул руки в карманы, чтобы показать, что под комбинезоном у него не спрятано никаких вещей. - У меня будет новый, из Лондона. Он лучше убьёт тебя.

- Почему твоя мама осталась без ног? - спросил Грегори.

Дэвид взял сумку и снова завертел её вокруг своей головы.
- Они есть.  Просто не работают.

Он размахивал сумкой всё быстрее и быстрее, размышляя, позволит ли это оторваться от земли, словно вертолету. Вскоре заболели руки.

- Я даже не хочу те белые шины, - сказал он, остановившись и глядя на Грегори. Земля под ним закачалась, словно он неожиданно оказался в лодке на озере. Хотя Грегори оставался совершенно неподвижным. Он просто сидел на земле, теперь держа в руке откидное сиденье из «скорой», словно собираясь его выбросить, и наблюдал за Дэвидом.
Дэвид снова начал вращение, раздумывая о словах «позже» и «ноги». В интервале между ними вклинился разговор о нем самом. Тогда он оказался на детской площадке под окном.

- Конечно, я думаю, что они завели его слишком поздно, - сказала мисс Перри. Затем раздался голос мисс Гардинер, - ведь Дэвид единственный ребёнок в семье, да?
После чего они издали звуки, похожие на кудахтанье.

- Это стало ужасной причиной, - заговорила мисс Перри. Дэвид больше не слушал, потому что наблюдал за пчелой на клумбе. Но потом голос мисс Перри неожиданно, очень медленно, произнес:
- Бедная женщина!

Это было сказано так дрожаще и грустно, как свист поезда, въезжающего в туннель. Дэвид задумался, сможет ли он повторить это прямо сейчас, здесь, в светлом парке, чтобы посмотреть, прозвучат ли слова так же, как тогда, если он произнесёт их. Он решил не пробовать.

Шагая, не разбирая дороги, он обнаружил, что снова забрёл в кусты. Если бы ему хотелось идти напрямик, то можно было забросить сумку за спину. Он подумал, что поступит не так, потому что гораздо интереснее идти в обход. Во всяком случае, после очередного зигзага пути он свернул, желая пройти то место, где он когда-то  убил дрозда. Когда камень ударил в птицу, он всё никак не мог поверить, что это был его бросок. Птицу никогда не поймать, потому что они всегда улетают. Но этот упал и не двигался. Либо не мог двигаться. И тогда Дэвид подошёл к нему, хотя всё его тело сотрясала дрожь. Птичьи глаза были наполовину закрыты, и клюв, словно раздавленный изюм, слегка треснул и изнутри выглядел гладко отполированным. Лапы птицы казались парализованными.
Он миновал то место, и уже мог видеть дом. Со стороны тот выглядел мрачным и темным. И внутри он тоже был мрачен и тёмен. В музыкальной комнате он иногда залазил под рояль, подозревая, что потолок может соскользнуть вниз по стенам. Когда он входил в последний поворот на своём пути, ему показалось, что окна наблюдают за ним, и он уставился в землю.
Он очень осторожно открыл дверь, прислушиваясь, нет ли где инвалидного кресла. В доме стояла абсолютная тишина. Когда он не понимал, в какой комнате его мать - она могла оказать в любой. Он не мог войти ни в одну из них, чтобы к нему сразу же не обернулось кресло. Его квадратная форма перекрывала двери и окна. Когда она начинала говорить, то всегда срывалась на крик.
Дэвид опустил сумку рядом с высокой корзиной, наполненной его оружием и клюшками для гольфа. Он вытащил своё копье. Оказавшись снаружи, он сбежал по тропинке вниз, к озеру, подпрыгивая в воздух за гусеницами, потому что они висели в десяти футах над землёй. Пару раз он оглядывался через плечо, но вскоре окна дома скрылись за деревьями. На берегу озера стояла тишина. По далёкой воде пробегала золотистая от солнца рябь, похожая на кожуру ананаса. Рядом с берегом вода была прозрачной и зеленоватой. Там водились рыбки, мелкие, как карандашный грифель. Они то неподвижно держались стаей, то неожиданно становились буйными, и, казалось, кусаясь, гонялись друг за другом.
Дэвид вошёл в лодочный сарай, где хранилась газонокосилка. Он отвинтил крышку бака, и тут же запахло бензином. Он попробовал его пальцем. Тот оказался холодным и неприятным. Выходя, он обнаружил на двери сарая паутину. Он сгреб ее, и в его руке она скаталась в липкую веревку. После темноты сарая солнце оказалось очень ярким. Дэвид вернулся вовнутрь, чтобы отравить наконечник копья бензином. Над причалом вился рой мошкары, похожий на золотистую пыль. Она была слишком мелкой.
Он решил пройтись вокруг озера. В этой части парка, в основном,  цвели нарциссы, и он часто опускался на четвереньки, чтобы понять, можно ли уловить разницу в запахе между желтыми и белыми цветами. Время от времени он метал своё копьё в заросли, хотя иногда и промахивался мимо цели.
Пока он шёл вокруг озера, небо побелело и, казалось, стало больше. Сразу запели птицы, словно до этого времени они спали. В огороде отца Грегори что-то сжигали на костре. Дэвид посмотрел поверх высоких железных ворот. Дым поднимался толстым желтоватым столбом, постепенно приобретая коричневый цвет, и расстилался по небу прекрасными прядями волос. Щурясь, Дэвид попытался увидеть, как высоко они поднимаются, прежде чем растают в воздухе.
Его позвала кухарка.
- Иду, - завопил он во весь голос.

Когда он мчался вверх по тропинке, то снова закричал. Ужасно, если они подумают, что он заблудился.

***

- Мы стали пленными, - сказал Коул нравоучительно. - Мы были беспомощны, парни! Когда японцы захватили наши плантации - стало бесполезно сопротивляться.

Коул развалился в большом кресле в комнате старост. Он всегда занимал лучшее. Он располагался там как можно ниже. Седалище его шорт, казалось, прилипало к подушке кресла, так что его ноги по всё своей длине оказывались голыми.
- Это была пытка, - сказал он. - Правда!

Он посмотрел на ожидающие лица и откусил от двухунциевого куска Cadbury's blended [Сорт шоколада]. Тот был только что из кондитерской. Коул всегда брал четыре унции, потому что у него имелись купоны его матери.

- Что случилось, когда все мальчики построились? - спросил кто-то.

- Наши руки были связаны за спиной, проводом, - продолжил Коул.
Он слегка завёл свои запястья за спину, и Дэвид, разинув рот, глазел, как тот корчится в таком положении. Колени Коула разошлись в стороны, а затем шлёпнулись, вновь воссоединившись. Они были цвета нового пенни.

Коул закатил глаза.
- Потом - потом мы ложились перед ними, или они толкали нас вниз. Они ходили вдоль ряда, тыча в нас своими мечами и кричали: «Давай быстрее!»

- На японском?

- Конечно, они говорили на японском.

- Как часто они делали это?

- По пять раз на дню, - заявил Коул.

- Это делали все мужчины или только мальчики? - спросил Мудд. Он был серьёзным и брал книги из комнаты отдыха учителей.

Коул повернул голову, чтобы посмотреть на него.
- Да.

- Заткнись, Мудд, мы хотим дослушать, - вставил кто-то ещё.

- Странно, - пробормотал Мудд, отворачиваясь. - Немного непонятно. Стало бы понятнее, если бы у них была истерика.
Он выглядел так, как будто не верил Коулу. После чего, казалось, его посетила какая-то мысль, и он снова вернулся назад:
- Это все, что они делали? Не они не пытались типа обнять тебя?

- Они были грязными, парень! - сердито крикнул Коул. - С какой стати им бы захотелось нас обнимать?

- Они как крысы, книжный ты червь! - сказал Филдинг, бывший лучшим другом Коула.

- Давай, Колли. Что случилось, когда вы ложились там?

- Когда они укладывали их, ты это имеешь в виду, - сказал другой мальчик. - У него же были связаны руки за спиной.

Коул посмотрел на него угрожающе.

- Там было что-то ещё, - сказал Мудд, вернувшись в разговор. - А как насчет захваченных девушек? Они должны были там находиться.

Все уставились на него. Коул покраснел.
- У них не было девушек, въедливый книжный червь, так что они ничего с девушками не делали.

Мудд взял книгу из своего шкафчика и пробежал пальцем по странице.
- Ты противный, Коул, - медленно произнёс он, не поднимая головы.

- Не я, парень. Они! - воскликнул Коул.

Мудд перестал двигать пальцем по странице.
- Я выяснил, что, когда японцы пришли на Малайю [т.н. Британская Малайя, ныне государство Малайзия], тебе было всего четыре года, - сказал он.

- Эй, вышвырните-ка его отсюда! - крикнул Коул.

Филдинг вытолкал Мудда из комнаты и тщательно закрыл дверь. Коул выгнул тело над сиденьем кресла, а затем снова уселся, развалившись ещё больше, чем раньше. Дэвид наблюдал, как у того свешиваются колени. У него закружилась голова, и он подумал, что больше не сможет тут стоять. Неожиданно он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Эти южные англичане были весьма странными.
Он медленно пересек холл, засунув руки в карманы; тщательно ставя ноги одну перед другой, пытаясь наступать только на определённые, до блеска отполированные половицы. На полпути он остановился, балансируя, и вслушиваясь в тиканье часов, висевших тут. За окном красками играл зимний вечер, подобно воде, растекавшейся серым по листу сахарно-белой бумаги. Дэвид пожелал, чтобы вечер оказался холодным, и чтобы холод остудил его тело. Одежда на нём была теплой и тяжелой. Она цеплялись к нему почти так же, как если бы он упал в ней в пруд. Он посмотрел на свою грудь, ожидая увидеть пар, просачивающийся из-под пуловера. Он подумал, что, возможно, он сможет полностью расплавиться; заполнит свои ботинки, а затем польётся заполнять трещины между блестящими половицами, набитые рыхлой пылью. Он вздрогнул, стоя на одной ноге, а затем и вовсе поднялся на пальцы ног. Вести себя так старшекласснику не полагалось, но тут никого не было. Все эти упражнения не заставили его почувствовать себя лучше. Наоборот, он чувствовал себя всё хуже и хуже.
Дэвид пнул дверь туалета так яростно, что та ударилась о соседнюю стену, и, отскочив, снова закрылась. Он пнул её еще несколько раз, пока грохот, казалось, не заполнил здание целиком. Только тогда, когда увеличившееся эхо стало его тревожить, он вошел в уборную и заперся там. После чего ему в голову пришла идея получше.

Он вышел и направился в игровую комнату сквитов [уничижительное прозвище младшеклассников]. Там были и пинг-понг, и драка, и все ужасы подряд. Он увидел Грея, ковыляющего по комнате на боковинах своих туфель, и почувствовал растерянность. Даже когда он прикидывался брюзгой или кем-то подобным, Грей всё равно оставался для него красивым как кукла. На нем был белый пуловер для крикета с мягким воротником. В этот момент он встал на руки и колени, возможно, изображая белого медведя.
Дэвид медленно прошёлся по комнате, бессистемно вышагивая, и пытаясь не столкнуться с Греем. Когда он обернулся, Грея уже не было. Дэвид неожиданно почувствовал радость, потому что сейчас он мог сделать то, что ему хотелось. Очень часто хотелось.
Хоукс сидел на подоконнике, наблюдая за пинг-понгом. Свои кулаки он засунул под пуловер, создав себе грудь, но этого никто не замечал. Дэвид подошел к нему.
- Твоя сестрица выкрасила волосы в рыжий цвет, - произнёс он.

Хоукс избавился от груди и поднял на него глаза.

- Я говорю, что она покрасилась в рыжий цвет.

Неожиданно Хоукс лягнул его. Дэвид подобрался поближе, чтобы не пропустить следующий выпад.

- Инострашка! - прошептал Дэвид. Действительно, тот был чрезвычайно неприятным. Хотя, думать об этом совершенно не стоило.

Следующий пинок Хоукса пришёлся ему в бедро.

- Это драка, кажется? - заявил Дэвид. Он нежно взялся за скуитские запястья, и сбросил того на пол, после чего уселся на него верхом. Хоукс попытался высвободить руки и начал колотить по груди Дэвида.

- Всегда получаешь тычки в спину в очереди за сладким, да? - сказал Дэвид, устраиваясь удобнее.

Хоукс упёрся коленями в рёбра Дэвида, и вцепился в его пуловер. Он начал выходить из себя.
- Ты всегда придираешься! Все сеньоры [старшеклассники] придираются!

Дэвид по-прежнему удерживал запястья новичка, но сделал вид, что ему тоже досталось. Он застонал.
- Ты не должен бить... бить по моему животу... это не честная драка...

Хоукс упёрся в его в живот, и Дэвид легко соскользнул вниз по его телу. Он смотрел на плотно сжатый рот Хоукса сквозь полузакрытые глаза. Губы мальчика изгибались в виде лука. Неожиданно Дэвид прижал тыльную сторону ладони к его губам, потому что не мог поцеловать их.
Дэвид понимал, что должен излиться. Возможно, тому виной был его полный желудок. Теперь ничто не имело значения, даже если бы жена директора школы и все матроны строем вошли сюда. Его даже не заботило, что мог войти Грей. Он отпустил запястья скуита и прижал его руки к его же груди. И стал опускаться на него, ожидая, что вот-вот коснётся его тела...

Дэвид оттолкнул Хоукса. Встал на колени и зажмурил глаза. Спустя минуту он ощутил, как изо рта потекла слюна, и обдало холодом подбородок. Он опустился на живот, ощущая себя подобно медузе. Он оставался в такой позе до начала занятий, когда прозвенел звонок. Стук пинг-понгового шарика и гвалт, создаваемый младшеклассниками, постепенно затих.

- С тобой всё в порядке, Роджерс?.. Роджерс?

Дэвиду не было нужды поднимать глаза. Он быстро отвернул голову так, что Грей не смог заметить слез, которыми неожиданно пропитались манжеты его пуловера. Он размышлял, как долго пробыл тут, в комнате, и, казалось, слезы потекли быстрее. Слегка приоткрыв глаза, он смог увидеть ноги Грея. Тот опять стоял на боковинах своих туфель.

- В чём дело? Ты, что, упал?

Дэвид не отвечал. Рыдания стали сотрясать всё его тело, и он не мог подавить их. Он зажал голову обеими руками и лизнул пыль на полу, для того, чтобы что-то сделать со своим языком. Его плач перешёл в икоту, а затем в хихиканье. Теперь это была смесь всех трех компонентов, потому что если бы он поднялся на ноги перед Греем, тот, вероятно, подумал бы, что Дэвид обмочился, а это было абсолютной чепухой. Но, вдруг, подобное перестало его заботить. Неожиданно он поднялся на колени. После чего не смог взглянуть на Грея выше его носа. Он попытался поднять глаза выше, но они не поднимались. Вместо этого он огляделся вокруг. Больше никого не было.

- Ты хочешь сладкого?

- Почему? Тебе не хочется? - спросил Грей.

- Там воздушный шоколад и Смартс [шоколадные конфеты в глазури типа М&M's]... В моем шкафчике. Мне они не очень нравятся. На самом деле, я их вообще не люблю.
Дэвид все-таки смог поднять взгляд выше носа Грея. У того оказались карие глаза, как у чучела оленя. До Дэвида дошло, что раньше он не знал никого с карими глазами.

- Черт возьми! Благодарю тебя, Роджерс! - заявил Грей. Он убежал, на этот раз наступая как надо.

Снаружи разошлись облака. Два скуита вошли в комнату. Там, где луч света лёг на угол стола для пинг-понга, проявился замечательный изумрудный газон, словно лужайка перед домом в солнечном свете. Дэвид повернулся лицом к окну, и тут же чихнул. Он сильно застонал и резко треснулся лбом об пол, чтобы понять, сколько боли он сможет вытерпеть. Он заслужил её за то, что сделал.

* * *

Брюс Ланг с треском отложил свой карандаш.
- Если в этом цена мира, тогда возьми его!
Он открыл ящик стола и через плечо передал Паркеру туго свернутый рулон. - И, ради бога, не наделай там дырок. Я не могу понять, почему ты никак не заведёшь себе своё.
Он снова склонился над учебником, который был полон стеклянных трубок и электрических проводов.

Паркер развернул фото на своём столе, водя руками, чтобы концы свитка не скручивались. Пару раз он произнес:
- Вау!

- Это оптическая иллюзия, - сказал Ланг. - Школьники сидят полукругом перед зданием, а камера снимает с фиксированной точки. Из-за чего мы все кажемся на прямой линии, а здание позади выглядит выпуклым.

Паркер взглянул с ужасом.
- Здание? Мы, Брюс?

Дэвид, сидя в кресле, продолжал изучать Бетховена. Комната была полна солнечного света. Казалось, это раздвинуло стены, но помещение оставалось по-прежнему тесным. Беспорядок раздражал его. Никто не вымыл кастрюлю из-под молока и остатки в посуде издавали запах. Поднять чашку можно было только с приставшим к ней блюдцем. Даже чайные ложки часто становились сиамскими близнецами, склеившись между собой.

- Что вы думаете о новых мальчиках? - спросил Паркер, ни к кому конкретно не обращаясь.

- Мы можем только надеяться, что они удачно расселятся, - сказал Ланг, сверяясь с логарифмической линейкой.

Паркер в отвращении отпустил фотографию на своем столе. Она свернулась рулоном в два цилиндра, словно бинокль.
- Кстати, тот тупица Гривз скакал вокруг Хендерсона, словно блоха по собаке, хотя среди Маленьких Мальчиков Хендерсон слывёт самым большим занудой.

Глаза Дэвида остановились посередине такта. Через его тело пробежала дрожь, как при игре в регби, когда его наполнял только азарт. Удивительно, но скрытый выпад в случайном замечании Паркера не достиг цели. Он не ощутил ни ревности, ни гнева. Поскольку он знал, что идея обладания Маленьким Мальчиком была желанной и никчёмной; раздражающая чепуха, которой люди типа Паркера смущали сами себя. Она не имела ничего общего с его чувствами к Питеру Гривзу. Задело его только упоминание имени Питера. Хотя,  при любом раскладе его реакция оказалась бы точно такой же. Он поблагодарил Бога, что в школе было четыреста душ, а Питер избежал ярлыка Маленького Мальчика. Хотя, даже в школьном реестре Паркера он был обведён красным кружком, что, по-видимому, означало «красивый», и черным, что означало «очень». Конечно, в последнее время он был небрежен в хранении своих записей, но, в любом случае, этот выпад благополучно вытерпел в тишине.

- Наполните чайник! - сказал Дэвид, выпячивая грудь и зевая, чтобы скрыть свою дрожь.

- Холодной водой, - высказался Ланг.

Паркер вышел, но всунул свою голову назад, чтобы поцеловать очаровательную девушку на двери, которую он вырезан из Пари Матч [Французский еженедельный журнал новостей].

- Я многое дал бы, чтобы увидеть момент, когда Алан окажется лицом к лицу с живой девушкой или живым Маленьким Мальчиком, - произнёс Ланг, когда тот снова вышел.

Дэвид ничего не сказал. Все чаще ощущение отчуждённости заставляло его замолкать даже среди друзей. Почти год образ Питера жил в его мыслях. Он появлялся в пастельных тонах, беспокоя периферию его сознательных мыслей. Иногда приобретая объём, становился ярким, поразительным миражом, вызывая удивительное потрясение. Когда это случалось, Дэвиду казалось, будто в его глаза вонзаются иглы, лицо морщилось, и он плакал, как ребенок. Так, как это произошло прошлой ночью. Но плакал он больше от жалости к себе, чем от потрясения. Возможно, его депрессия была следствием его позора. Он посмотрел на Ланга, склонившегося над столом, и прикидывал, что тот расскажет капеллану. Вероятно, так:
- Сэр, Дэвид Роджерс плачет. Он не ложится спать, и ничего не делает.
Затем он должен будет рассказать, что поводом для расстройства стал Маленький Мальчик. Конечно, он не станет использовать подобное словосочетание. Дьявольски  Святой Брюс. Только всё это случилось с самим Дэвидом.
Дэвид яростно нахмурился, в смущении припоминая все произошедшее тогда сумасшествие. Капеллан спустился к нему и увел в свою комнату, как на мрачное жертвоприношение. Приготовил чай и достал из собственных запасов таблетки сахарина. Он назвал их глубинными бомбами, потому что они вспыхивали на поверхности спустя несколько секунд после того, как их роняли в чай. Дэвид наблюдал за их взрывами, которые шли один за другим. Затем священник заговорил. Иногда его подбородок опускался вниз и в сторону так, что капеллан выглядел как один из святых на средневековой фреске, у которого, казалось, была сломана шея. Такая поза придавала ему смиренный вид, который растрогал Дэвида. Но контакта между ним не получилось. Когда капеллан попытался сделать внушение, он только почувствовал себя ещё более виноватым. Неспособность к общению становилась его проблемой.
- Брюс рассказал мне, что вы были очень расстроены, и он думает, что это может быть связано с каким-то маленьким мальчиком, - сказал священник. - В этом проблема, Дэвид? 
Печальный тон смутил Дэвида. Это заставило его замкнуться, а уход в себя был последним, в чём он нуждался.
- Примерно... есть кое-кто... кто мне нравится.

После этого он замолчал, уставившись на ковер, который казался странным после наготы комнат школьного общежития, так что глаза Дэвида осмотрели его в деталях. Затем начался кошмар. Он заметил, как ковёр медленно приподнимается. Но это был один из тех кошмаров, чей приход не вызывает опасений, потому что вы точно знаете, что спите.
Когда священник заговорил, стало ясно, что он подумал - у Дэвида был секс с неким безымянным мальчиком. Только так капеллан смог понять его раскаяние. Словно во сне, Дэвид покачал головой и сказал:
- Нет.
Он не стал яростно протестовать, потому что мысли капеллана больше не беспокоили его. Предположение казалось фантастическим. Своей неправдоподобностью оно не смогло вызвать у него негодования, и в то время, своей бессмысленностью почти развеселило его. Но Дэвид не стал смеяться. Представление не сопровождалось недовольством по отношению к себе, и было частью сна.
Его отчуждённость привела к трансу. Он понимал, что за стену он возвёл вокруг себя, и как фатально за ней оставаться. И все же он был не в силах вырваться оттуда. Он сидел, рассеянно слушая, лишь смутно возмущаясь неспособностью этого человека понять, что дело было только в любви, с которой он не мог справиться. Он молчал, потому так было нужно. Нельзя рассказать о любви. Её величина делает это невозможным. Её нельзя выразить словом. На неё можно только намекнуть, но сделать это вы сможете, только изменив свой мозг. Теперь он увидел последствия тех намеков, вырвавшихся на свободу. Их неадекватность пытала его, обнажая одиночество.

- Ты замечательный парень, знаешь, - говорил капеллан. - Видишь, тебе нет и семнадцати, а ты уже играл в первой лиге-пятнадцать [Регби, где в команде 15 игроков, First XV] в прошлом году, так?

- Да, сэр, - сказал Дэвид.

- Так не будет ли хорошей идеей попросту забыть об этом, старина?

- Да, сэр, - повторил Дэвид.

У человека, должно быть, повреждён мозг, как у лягушки из лаборатории. Как он мог подумать, что Дэвид сам выбрал свою одержимость к Питеру, и забудет его только потому, что решит так поступить?
Капеллан велел ему встать на колени на коврике. Он произнес длинную молитву, называя Дэвида «этот ребёнок». Было бы ужасно забавно рассказать об этом своим приятелям. Хотя Дэвид понимал, что не сможет рассказать.

- Где, черт возьми, крышка от этой штуковины? - Паркер с чайником встал рядом с Дэвидом.

- Посмотри у соседей, - предложил Ланг.

- Или в нижнем ящике шкафа, - сказал Дэвид. - Можешь на меня не рассчитывать, Алан, я собираюсь прогуляться. Кроме того, я не думаю, что у нас завалялся какой-нибудь чай.

- Иисус! - взорвался Паркер, после чего глянул в замешательстве. - Ни один из нас не включил его в список покупок.

- Я больше не буду пить какао в четыре часа, - произнёс, не оборачиваясь, Ланг.

Дэвид положил ноги на свой стол. Тот был совершенно новым, с прозрачной желтой       полировкой, цвета ячменного сахара.
- Кстати, Брюс прикончил шерри перед обедом.

- Внеси и шерри в список покупок, - заказал Ланг.

- И где тот придурок, который оплатит это, камрад? Полагаю, ты в курсе, торговцы вином больше не отпускают нам в кредит?

- Только потому, что ты ввалился туда в школьной форме, - сказал Ланг. - Возьмёшь в бакалее. Но не в «Бритиш броун».

* * *

Дэвид сидел у ворот рядом с буковым лесом. Ворота были, что называется, пятирешётчатыми. Он никогда не задумывался об этом раньше, но всё так и было: четыре горизонтальных рейки и одна  диагональная. Он закурил сигарету. На свежем воздухе у неё оказался не такой приятный вкус, но, за исключением сидения на корточках в сортире посреди школы, тут было единственное место, где можно было спокойно покурить. Через минуту он выбросил сигарету. У осени был свой дымный привкус, покалывающий в носу и в задней части горла. Возможно, в разлагающихся листьях шёл какой-то процесс тления.
Дэвид взглянул на свою руку. На коже остались два бледных полумесяца, там, где ногти врезались в ладонь. Питер доводил его до нервного срыва. Раны, однако, появились по его собственной вине. Ему следовало обрезать ногти короче. Любовь сделала его ясновидящим, но открытие не стало неожиданным. Более того, его предчувствие не давало ему никакой защиты. Перед выходом из класса, или до того, как завернуть за угол в коридоре, он вдруг понимал, что там окажется Питер. Тот неизменно там оказывался, однако предвидение никак не предохраняло от потрясения. Он стал носить в руке карандаш. Встречаясь с Питером подобным образом, он ломал его. В последний раз карандаша не оказалось, и он своими впившимися ногтями порезал руку. Дэвид снова оглядел метки в форме полумесяца. Все происходящее становилось абсурдом. Казалось, он видел себя со стороны, но был не в силах исправить увиденное. Ему приходилось жить в настоящем, сознавая его тщетность и одновременно участвуя в нём, и подобное делало его циником.  Доказательством служила его кошмарная третья соната для фортепиано. Конечно, он вёл себя слишком серьезно. Он мог только предполагать, что то был рок, присущий его возрасту, но, опять же, такое оправдание не утешало. Раздражало больше всего то, что сила его любви растрачивалась впустую. Не имея возможности общаться с Питером, он потреблял любовь сам. Жалость к себе всегда оказывалась где-то рядом. Третья соната доказала это, даже слишком. Его душевный груз не имел четкого определения; отсутствие изменений не позволяло ему ни сосредоточиться на себе, ни стать доступным кому-нибудь ещё.

 Дэвид дважды вдохнул полной грудью воздух, неустойчиво взгромоздившись на ворота. Он достал свою четвертую сонату из неуместного тайника в фолианте Бетховена и стал читать  её медленными движениями. Через минуту он сморщил лицо и выругался. Четвёртая соната получилась лишь немного лучше третьей. Он спрятал её и вернулся к Бетховену. Только в нём он находил покой. Откровения гения поразили его наравне с красотой Питера, и, в силу этого, красота Питера потеряла часть своей силы, мучившей его. Он обнаружил другую красоту, непохожую, хотя и такую же мощную, как у Питера, и облегчение от подобного оказалось безмерным. Музыка предоставляла собой нечто необъятное; рядом с ней его несчастья становились неуместными. Он чувствовал, что их значение сокращается до отметки, когда они вообще ничего не стоят. И в то же время он сам пытался что-то делать для величия музыки.
За чтением, в голову Дэвида пришла мысль, что пустыня одиночества, в которой он обитает, существует в качестве принудительного прибежища, где ему становится доступным большое интеллектуальное откровение. Изгнание в пустыню заставило его быстрее открыть мир музыки, существующий без слов или физических символов, и сосредоточиться на нём.
Вернулось ощущение присутствия Питера, назойливое, как муха на глазу лошади. Дэвид положил фолиант на колени и оркестр в его голове умолк. Питер где-то рядом?
Он столкнулся лицом к лицу с совершенно необъяснимой вещью. Не имеющей отношения к сексу. Он ничего не мог найти самым циничным самоанализом. Не существовало связи между Питером и счастливым животным началом его поступков в средней школе. Конечно же, оно было и не совсем счастливым, и не совсем животным, хотя сейчас казалось именно таким; оно наполняло его стыдом, и было незаметной степенью безумия. Вспоминая о тех событиях, Дэвид улыбнулся. Там не было ничего общего даже с сомнительным очарованием невинности. Оргазм не может быть безгреховным, даже если наслаждаться им полностью одетым. Но невинность всё же остаётся. Он ощущал гораздо больше стыда и смущения сейчас при малейшей мысли о Питере, чем тогда, когда был застигнут Греем в мокрых штанах.
Это могло случиться только потому, что Питер завладел им полностью, заполнив эмоциональные потребности, которых не существовало раньше. Душевное волнение исключало секс. Оно концентрировалось на гипнотическом волшебстве, чьё место сосредоточения оставалось неясным. Опрятность и хрупкость Питера, казалось, грозили исчезнуть в их ограниченном, буйном мире. Потом появилась алогичность. Образ Питера, сидящего на скамейке рядом с каким-то обычным человеком, с ножом и вилкой в руках. Разум Дэвида не мог бороться с подобными вещами. Вот здесь и таилась опасность. Тут разум отступал; отказывался от реальности, с которой не мог справиться, даже если её легко было распознать. Неудивительно, что он так тормозил! Он не стремился познакомиться с Питером. Любые обстоятельства, связанные с Питером, о которых он узнавал, заполняли его; их магия оказалась настолько огромной, что для иного не оставалось места.  Сумма обстоятельств оказалась катастрофической. Он не мог навести в них порядок. Если бы он попытался уменьшить их количество, то на это не хватило бы никакого времени. 

- Как мне хочется поцеловать его, - пробормотал Дэвид вслух. Смущение от невольно высказанного едва не заставило его свалиться с ворот. Он восстановил равновесие, поняв, как неустойчиво его положение. В двадцати ярдах впереди Питер Гривз разглядывал его в телескоп. Он совершенно неподвижно стоял среди буковых деревьев с футляром в форме колчана через плечо. Минуту назад его там не было. Ногти Дэвида впились в рыхлую древесину ворот. Он почувствовал головокружение, словно затянулся сигаретой после нескольких недель воздержания.

- Довольно забавная птичка! - отчётливо выкрикнул невысокий мальчик.

Дэвид не мог сказать, было ли это рассчитано на какой-то эффект, или нет. Но в этот момент Питер Гривз закинул телескоп в футляр и стал приближаться к нему. Когда он подошел, Дэвид оказался осведомленным, главным образом,  о мокрых листьях, налипших на подошвы туфель Питера. Это потому, что глаза Дэвида были прикованы к земле.

- Страус, я думаю, - сказал Гривз, остановившись в метре от него. Он, должно быть, сообразил об очевидной озабоченности Дэвида его обувью, ибо начал шаркать туфлями по нижней части ворот. Дэвид закачался вместе с ними.
- На самом деле тебе ничего не надо делать, потому что я высматриваю сороку.

Дэвид поднял на него глаза. Худощавая фигурка Питера выглядела нелепо из-за болтающегося на боку футляра телескопа. Разгорячённая, оттенка сена, кожа, и лёгкая, облегающая его фигуру одежда, были знакомы во всех деталях, но оставались почти невыносимой загадкой. Объект мечтаний поднял свои глаза, и грозил ими воспламенить. Они двигались и постоянно менялись.

- Ты орнитолог? - спросил Дэвид.

- Да, - кивнул Гривз. - По крайней мере, по свободным дням. В остальные я составляю расписание поездов.

Дэвид тоже кивнул, но более энергично. Новая информация переполнила его.
- Тут, должно быть, много птиц.
Неадекватность сказанного высмеяла его прежде, чем закрылся рот.

- Да, встречаются, - произнёс Гривз.
Дэвид вздохнул.

- Ты не староста!
Он опустился к окурку и посмотрел на Дэвида с дикой радостью. Отпрыгнул назад и начал упаковывать грязный бычок в свой носовой платок.
- Шантаж! Только в случае обмана! Там остались отпечатки пальцев.
Его губы шевелились самым странным образом. Из-за слов, не соответствующих своему значению, Дэвид почувствовал себя глупо.
Гривз, казалось, сразу же забыл об окурке. Он снова наклонился. На этот раз он поднял хрупкий лист-скелетон. Скелет оказался целым, с черенком, оторванным от ветки, и похожим на паутину, сотканную из тонкой медной проволоки. Посмотрев на него, он заявил:
- Ценная вещь!
Замечание было так не похоже на восклицание обычного школяра, что мгновенно выбило из колеи ещё больше. После чего он приблизился к Дэвиду, протягивая листик, и тот взял его за хрупкий рифлёный черенок.
Дэвид разглядывал его в ладони своей руки, но просто фантастическая близость к мальчику превратилась в  несфокусированные воспоминания его жеста, потому что он, получив хрупкий дар на сохранение, сосредоточился только на устойчивости руки и глаза. И тут же, в момент интенсивной концентрации, когда по-прежнему не получалось сосредоточиться на  Питере, стоявшем рядом, его тело стала сотрясать дрожь.

- Думаю, что пойдёт дождь, - заявил Гривз.

Дэвид протянул лист обратно. Питер прижал его к глазу и посмотрел сквозь него на Дэвида. Затем он посмотрел на деревья, и обратно на Дэвида. В этом жесте не было ничего кокетливого. Ему просто было любопытно посмотреть сквозь мелкую сетку листа. Заботливо разгладив тот, он опустил его в карман пиджака, и поправил тяжелый футляр телескопа. Он развернулся.
- Мне пора.

- До встречи.
Некоторое время Дэвид смотрел на лицо Гривза. Затем он смотрел, как тот удаляется. С увеличением расстояния эта задача становилась всё более невыносимой. Неожиданно, его перестала заботить дрожь в собственном голосе.
- Питер! - Позвал он. - Я скажу тебе, если встречу сороку.

Мальчик оглянулся. Дэвиду казалось, что тот определённо должен спросить, как он узнал его имя, но Питер только улыбнулся и сказал:
- Спасибо!

Дэвид обнаружил, что ворота под ним ходят ходуном. Питер отошел на несколько шагов, а затем, не оборачиваясь, вынул свой скомканный носовой платок и вытряхнул его на расстоянии вытянутой руки. Дэвид смог разглядеть только бычок, упавший на землю.

 

Полиция мысли [репрессивный орган тоталитарного государства Океании, описанный Джорджем Оруэллом в романе «1984» (1949). Занимается поиском и обезвреживанием мыслепреступников. Тут имеется в виду вызов на ковёр к директору школы за какое-то прегрешение] собирается арестовать Гривза сегодня вечером! - взволнованно объявил Паркер. - Я знал это... Я всегда знал это!

Ланг, не смотря ни на что, пил какао, хотя Дэвид, унижения ради, не внёс его в список покупок.
Паркер выглядел сейчас очень испуганным, возможно потому, что Дэвид обычно не хватал людей за горло.
- Только полиция мысли, Дэвид, - сказал он тревожно. - Рутинное увещевание, ты же знаешь, камрад...

КНИГА ВТОРАЯ

2

Дэвид Роджерс упёрся головой в острый гравий. Его руки были раскинуты в стороны и плавали, как тряпичные крылья чайки. Затем они стали конечностями, украденными у мадам Тюссо, и плавились на электрической плитке. Новая метафизическая игра. Он растянулся  спиной на парапете пруда с рыбками, являвшегося геометрическим центром Большого квадранта [Магдален Колледж - один из колледжей Оксфордского Университета Великобритании, известный своим хором и хоровой школой, в романе имеет вымышленное название].
Выглядывая из-под непроницаемого сокровища, которое, должно быть, являлось черепаховой оправой его очков, Дэвид позволил своим глазам отклониться вдоль южной стены квадранта и недоверчиво пробормотал сам себе:
- Святая Цецилия.

Там шла повторная облицовка Холла, но даже отсюда было видно, что монструозные каменные горгульи из портлендского известняка не производили впечатления ни на грузчиков, ни на преподавателей, а были всего лишь остаточным кошмарным напоминанием о забытом мастерстве. Двадцатый век уже не знал страхов с рогами. Эти лица были пустой пародией зла, и, возможно, их цветные изображения можно было использовать на бомбардировщиках S.A.C [Стратегические воздушные силы] из Брайз Нортона [Военно-воздушная база в Оксфордшире близ Лондона].
В квадранте находилось всего несколько человек. Было воскресенье, и стоял час затишья. Глаза Дэвида бродили по восточной стене квадранта. Фасад, словно зубы курильщика, окрашивала ржавчина. Одного из зубов не хватало, и зияющая дыра вела в храм. Спустя секунду оттуда появился первый, обутый в замшу, англиканин. Сбившись снаружи своими белыми стихарями в толпу, они тщетно пытались вычистить пятна ржавчины, как множество зубных фей - зубы. Их разговор своим трепетом мог бы освежить тишину.
Дэвид решил проследить, кто появится первым: юный церковник с рыскающей походкой, или леди из Северного Оксфорда, сверяющаяся с путеводителем по «Святой Цецилии», а затем, закрыв глаза и, полагаясь только на свои уши, описать постепенный разгон, который неизбежно произойдет, когда кто-нибудь из них начнёт перемещаться по громадной территории двора.
Северный Оксфорд победил. На самом деле, первой появилась жена духовника Дэвида. Она держала младенца, который в свою очередь хватался за мягкую игрушку со сломанной шеей, демонстрируя специфический капризный вид.
В конце концов, Дэвид пристроился на гравии и закрыл глаза. В течение, вероятно, пяти минут, лежа на спине, он ощущал неясное рассредоточение молящихся. Хотя пятьдесят ног, несущих разный вес, постоянно бродили неподалеку от его ушей, они производили меньше шума, чем он ожидал. Единственный членораздельный возглас, который он различил, пришел из удаленного западного угла, противоположного входу в храм:
- Как насчёт тенниса после полудня, Джейми? - на что другой голос, предположительно Джейми, извинился и добавил что-то о Генриетте.

Дэвид почувствовал жар солнца на своих веках и абсолютно расслабился. Со стороны правого уха он услышал шепот:
- Он умер!

Другой голос, словно объясняя, сказал:
- Он, вероятно, сдавал экзамены. Они у них летом.

- Стоп, - произнёс Дэвид вслух, не посоветовавшись с собой, и не открывая глаз.

Ответом стала тишина, нарушаемая лишь топотом ног, скользящих по гравию, а затем голос, в котором он признал второго говорящего, спросил:
- Вы имеете в виду нас, сэр?

 Дэвид неожиданно улыбнулся. Он приоткрыл глаза настолько, насколько позволял непривычно яркий солнечный свет.
- Я не сэр. И я не умер.

Он увидел серые носки с тёмно-красными и тёмно-синими разводами у резинки. Выше его заболевшие глаза разглядели голое колено и серую штанину фланелевых шорт. Мальчик из церковного хора слегка нагнулся над ним, и обширный подол его чёрного оперного плаща прикрыл глаза Дэвида от солнца.

- Что вы делаете там внизу? - спросил мальчик.

Прежде чем ответить, Дэвид достал авторучку, заложенную за носок мальчишки, которая потекла, окрасив кожу и ткань в тёмно-красный цвет, сливавшийся с синим. Он задрал её к небу.
- Ich habe genug – gehabt! [Имею достаточно, обладая, нем.] - сказал он; все немецкое было почерпнуто им через Баха. К его радости мальчик рассмеялся, и, казалось, почувствовал себя заговорщиком.
- Мы тоже, - сказал он, а затем добавил, - Хэмли почувствовал себя плохо на Причастии.

Дэвид скорее почувствовал, чем увидел кивок Хэмли.

Поскольку его глаза в тени привыкли к свету, он понял, что смотрит прямо вверх, на  золотистый брус мальчишеского бедра в тени широкого раструба шорт. Дэвид отвёл взгляд, кажется раньше, чем мальчик почувствовал беспокойство. Он слегка выгнул колено вперед и в сторону, как фотомодель, так, что края его шорт сомкнулись вокруг его конечности. Он не предпринял никаких попыток убрать ногу. Вместо этого он рассеянно ввернул носок своей туфли в гравий. Дэвид заметил инициалы А.С., грубо выбитые латунными гвоздиками на подошве. Алессандро Скарлатти? Он по-прежнему не мог разглядеть лицо мальчика.

- Вы знаете что-нибудь о лягушках? - Спросил мальчик, прекратив на мгновение терзать свою обувь.

Именно тогда Дэвиду, косящемуся на грудь мальчишки, стало известно о пожилом преподавателе в пятидесяти ярдах отсюда, уставившегося на них в изумлении. Без причины он положил руку на лодыжку паренька.

- О чём?

- Лягушках. Это модель двигателя самолета. У меня не взлетает.

- Ты купил топливо для заправки?

- Да.

- Ну, попробуй увеличить степень сжатия - добавь одну часть эфира на пять частей топлива.

- Отлично, так и сделаю.

- А чего ты не отдыхаешь с остальными крокодилами? [Крокодил (crocodile, англ.) – шутливое название вереницы школьников, идущих парами]

Мальчишка пожал плечами.
- Я держал тазик для Хэмли. Ему плохо с одиннадцати часов.

- Сегодняшнего утра?

- Думаю, что это из-за жареного хлеба, - сказал Хэмли, первый раз вступая в разговор откуда-то извне поля зрения Дэвида.

- Нет, я думаю, что это такая служба.

Мальчик стоял над Дэвидом, наклонив своё тело так, что его оперный плащ топорщился на его заду. Взгляд Дэвида пропутешествовал по аккуратным складкам его серых шорт. Скарлатти был опрятным ребёнком, за исключением чернильного пятна на носке.
- Все это «В радостном песнопении Богу наша сила», Манди, и проповедь епископа Дорчестера, и тому подобное.

Хэмли стал топтаться. Возможно, он размышлял об обеде. Мальчик, стоящий над Дэвидом, казалось, не очень охотно думал об уходе.

- Вы используете рукавицу, чтобы запустить двигатель? В смысле, они у вас есть?

Дэвид усмехнулся в небо. Он все еще не мог разглядеть большую часть мальчика выше синего эластичного пояса.

- Нет. Ты же не хочешь сказать, что боишься? Просто привыкни, что нужно резко крутануть пропеллер для создания сжатия. Твой палец естественно уйдёт в сторону.

- Это то, чего я боюсь! Остаться без пальца! Я постараюсь сделать, как вы сказали, и с таким топливом.

Мальчик встряхнул рукой в воздухе, издав губами что-то, имитирующее звук мотора. Сделав это, он наклонился вперед, и Дэвид разглядел его лицо. Ровная дуга линии его волос была изломана абсурдным коническим замком академической шапочки. Дэвид едва обратил на неё внимание.

- Сейчас мы должны идти, - сказал мальчик. - Может быть, я снова увижу вас.
Он развернулся на одной ноге и приказал Хэмли не отставать. Через мгновение ясный голос прозвенел по всему Большому квадранту:
- Не забудьте! Ich habe genug gehabt тоже!

Дэвид поднял руку, которой он исследовал протяжённость кривой, откуда отступили его волосы. Неожиданно, он почувствовал себя бодрее, чем после своих метафизических игр. Он поднялся, глядя на часы. Двенадцать сорок пять. У него были знакомые, живущие в колледже, у которых он мог напиться, если бы заглянул к ним в комнаты, или его друг Ланг, которого он знал с тех пор, как они вдвоём закончили одну школу два года назад. Он отказался от знакомых, а затем и от Ланга, вспомнив, что тот в данный момент получает наставления из Рима, и в этот час у него, должно быть, ошивается целый  рой иезуитов, сидящий на его кровати, как воронье на воротах. Последний раз, когда он заглядывал к Лангу, в качестве аудитории там присутствовал испанский иезуит, куривший турецкие сигареты. Дэвиду пришлось быстро переговорить  с приятелем за кулисами, нащупывая за своей спиной дверную ручку.
Вместо этого он решил купить бутерброд в пабе, и вышел через западные ворота Большого квадранта. На тротуаре три американские леди в три голоса искали причину не посещать «Святую Цецилию». Тезис, что «внутри всё будет точно таким же» мог бы порадовать Свифта. Дэвид уступил дорогу профессору, который маневрируя, по непонятным причинам загнал свой потрепанный Форд на тротуар, и, перейдя дорогу, вошёл в «Осиное Гнездо», где купил пиво и сэндвич увеличенного размера в полиэтилене.

После обеда Дэвид бесцельно прогулялся по Большому парку. Наступало раннее лето. Воздух был наполнен едва заметным гнётом сильной жары. Это был один из тех своеобразных, характерных для долины Темзы окончаний дня, когда солнце может привести тело и душу на краю Элизиума, но где в блаженстве содержится страх чьего-то невидимого и загадочного присутствия. На протяжении своего первого года в колледже Дэвид постоянно наблюдал, как этот самый солнечный свет переползает каменную балюстраду с наружной стороны слухового окна его комнаты в «Святой Цецилии» до тех пор, пока не лизнёт карандашную отметку, определяющую время чаепития. Сейчас, погружённый в тепло, он сидел, прислушиваясь к ритмичным стукам уключин, исходящим от реки, и глядел на большие полумесяцы расцветающих крон деревьев, раскиданных по «Святой Цецилии». Он чувствовал себя расслабленным, надежно убаюканным, словно в него входила какая-то новая жизнь. Однако смутное ощущение драмы оставалось. Возможно, это походило на страх чахоточного, ожидающего возвращение кашля.

3

Поддавшись импульсу, Дэвид решил появиться на чаепитии в доме своего преподавателя языков. Он мог бы даже оставить ему своё исследование касательно абсурдности англосаксов из Оксфорда, имевшее название «Попытка Кембриджского университета», где много говорилось о разъяренных последователях школы, утверждающей, что древнесаксонский язык был изобретен группой сумасшедших немецких филологов в девятнадцатом веке, и назывались имена редакторов, таких как Квирк и Гримм, поддерживающих эти утверждения. Однако требовались непреложные факты. Единственное, что приходило ему на ум – вот бы кто-то, блуждающий по Мерсии, или в Нортумбрии, обнаружил бы маленького школяра с немецким лицом, долотом наносившего руны на подлинные английские надгробия, задержал бы его и расспросил о его занятии.
Дэвид отряхнулся от череды мыслей, склонных двигаться по замкнутому кругу, и сел на автобус, идущий по второму маршруту до Северного Оксфорда.
Черный коготь обхватил его сзади за шею, прижав плечи к спинке сиденья. На секунду ему подумалось, что кондуктор  западно-индийского происхождения пришёл в ярость, и он станет первым мучеником воинственной касты, но потом увидел, что его душит всего лишь ручка итальянского  зонтика.

- Ради Бога! - раздался голос, - подождите меня!
Мгновение спустя незнакомый Дэвиду человек рухнул на сиденье рядом с ним и закрыл лицо руками. Тем временем Дэвид освободился от зонтика.

- Ты Роджерс, так ведь? - сказал Кроули, впиваясь зубами в обшивку сиденья перед ним. - Нет, не отвечай!

Возникла пауза, в течение которой Дэвид закурил сигарету и почувствовал неловкость из-за повернувшихся к ним пассажиров.

- Роджерс... - начал Кроули, и остановился, словно никак не желая признавать такой диагноз, как рак. - … Роджерс, если бы ты только знал о моральной ответственности пишущих что-либо  для этих десяти тысяч юных голов, сбитых с толку!

- У вас получается, - рискнул Дэвид.

- Заткнись, пожалуйста. Я должен поговорить с тобой, потому что подозреваю, что ты сможешь прочесть это. Ты не играешь на банджо, нет? - Кроули снова уцепился за свой зонтик. Это был воинственный жест. - Девяносто процентов в этом университете не могут этого, ты же знаешь. У них нет ни ушей, ни глаз, ни ума. Только органы для секса, животы для пива... лёгкие для никотина.
Тональность Кроули трагически скатилась в минор. Затем неожиданно вернулась на мажорных нотках:
- Роджерс, разве у тебя в зубах не сигарета?

- Да.

- Пожалуйста, выкинь её в окно.

Дэвид выбросил сигарету. Возможно, у мужика повредился разум.

- Читают ли сейчас люди? Вот какой вопрос мучает меня, Роджерс. Наслаждаются ли они чем-нибудь? Чем именно? Посмотри, как однажды вдохновил Христос! Посмотри на Него теперь! Мертвы даже сморщенные вдовы эпохи Эдуарда, выползающие на служение Ему по вторым воскресеньям. Посмотри на Рафаэля, Роджерс! Даже Анджело, бедолага. А Данте?! Красивая история вдохновила как великих людей, так и простолюдинов. А что у нас сейчас? Нас окружает море потребителей. Телли и ужасное олово - Боже, парень, посмотри на эту машину!

- Они называют Оксфорд плавильным котлом, - продолжал Кроули. На верхней палубе автобуса кроме них двоих, было пусто.  Он мог позволить себе понизить голос. - Но это не так. Наши десять тысяч курсов параллельны. Там нет связей.

- Там, где они есть - не очень-то демократично, - вставил Дэвид. Кроули не услышал его.

- Боже! - Прошептал он. - Связь, Роджерс! Вы не сможете очень хорошо сыграть на вашей флейте. Хотя продолжаете пробовать. Это моя остановка. Сейчас я должен тебя покинуть.

- Со мной всё будет в порядке, - сказал Дэвид. Кроули поднялся и в трансе проследовал к лестнице.

Дэвид хорошо освоился в Северном Оксфорде, частенько гуляя тут после обеда в свой первый год учёбы в ожидании, когда солнце достигнет карандашной отметки на балюстраде, а данное событие позволит ему поставить чайник. Опасность здесь исходила не от дорожного движения, а от острых зубов избалованных маленьких терьеров, которые, казалось, гуляли в основном с престарелыми профессорами. То была квадратная миля безмолвия, нарушаемая только крадущимся посыльным на велосипеде, бассет-хаундами врачей-акушеров, и газонокосилкой с соседних участков, принадлежащих сквайрам. Два маленьких мальчика неторопливо обогнали Дэвида по водосточному желобу, ведя разговор о ракетах. Он повернул голову - казалась, тишина тут же восстановилась вслед за косолапыми фигурками.
Практически достигшая совершеннолетия девушка в одних трусиках приоткрыла дверь квартиры Фурлоу. Она посмотрела на Дэвида сквозь очки с одной целой линзой.
- Да?

- Твой отец дома? - спросил Дэвид. Девушка ничего не ответила.

- Я Дэвид Роджерс. Один из учеников твоего отца, - с отчаянием произнёс Дэвид.
Он был загипнотизирован сильно увеличенным глазом за единственной линзой. Ребенок по-прежнему не делал попытки впустить его.
- И-мутация? [фонетическое явление сингармонизма в некоторых языках, заключающееся в изменении артикуляции и тембра гласных] - равномерно произнёс Дэвид. - Эш? Торн? Йок, да? Нет? [Дэвид предполагает, что девушка не знает современного английского и называет буквы древнеанглийского языка]
Пусть ваши глаза изменятся и склонятся в игре,
следуя парадигме!

Ребенок не выказывал никаких признаков понимания.

- Умляут! [то же что и и-мутация] - воззвал Дэвид, хлопая рукой по животу в попытке решить вопрос.

Девочка слегка улыбнулась, пожалуй, скептически, распахивая дверь большим пальцем ноги.
- Вы легко впадаете в панику, да? - сказала она.  - Чай в саду, если вам  действительно кто-то нужен. Там Гарольд, - прибавила она, властно указывая направление в сад через глубины дома той же босой ногой. - Хотела приготовить пирог, но читаю «Джейн Эйр». Что вы думаете о женщинах-писательницах?

- Мэнсфилд отлично пишет, -  Дэвид был осторожен. - Вульф и Мердок ещё лучше [Кэтрин Мэнсфилд, 1888-1923, новозеландская и английская писательница-новеллистка, самая знаменитая писательница Новой Зеландии; Вирджиния Вулф, 1882-1941, английская писательница; Айрис Мёрдок, 1919-1999, английская писательница и философ, лауреат Букеровской премии].

- «Волны» [Волны / The Waves (1931) - роман Вирджинии Вульф] поставили меня в тупик, - сказала девушка. Она сняла бюстгальтер с вешалки для шляп и стала его надевать.

- Меня тоже, - признался Дэвид.

- Вы довольно слабый человек, не так ли?

Дэвид пристально посмотрел на увеличенный глаз.
- Давайте предположим, что вы выйдете в сад через десять минут и расскажите мне, почему там нет ни одной женщины-композитора,  - сказал он.

Он прошел через заставленную книжными полками оранжерею в указанном направлении.  И достиг стеклянной двери, ведущей в сад, когда за ней проявилась личность Гарольда, вызвавшая неприятное потрясение. Гарольд Рикс был тем самым чокнутым профессором из «Святой Цецилии», который так недоверчиво уставился на него сегодня утром в Большом квадранте. Дэвид понял, что профессорская ладонь придерживает дверную ручку. Он толкнул дверь, освобождая себе проход.

- Да ведь это Роджерс! – вскричал Фурлоу. Тяжелое кресло, по-видимому, было принесено из дома, и его наставник полулежал в нём в своей обычной позе. Дэвид, как он сам полагал, совершил блестящий выход на лужайку.
Кроме Рикса, и своего ровесника со второго курса Брогхема, присутствовали только богемного вида дама, в которой Дэвид предположил миссис Фурлоу, и девушка, сидящая в нескольких ярдах в стороне, с бросающимся в глаза унынием, какое может быть только у девушек из Франции. Кажется, Северный Оксфорд импортировал их для разгрузки угля.
Представив Дэвиду богемную даму в качестве своей жены, и махнув рукой в сторону французской девушки, звавшейся Сюзанной, Фурлоу указал на лёгкий складной стул непрочного вида и сказал:
- Как ты думаешь, когда люди перестали спать голыми?

- А они перестали? - безучастно спросил Дэвид.
Он сознавал, что Рикс, словно птица, рассматривает его из-под бровей, похожих на куст шиповника.

- Я так понимаю, что вы имеете в виду, сэр, - произнёс Брогхем, прижимаясь подбородком к бледно-синему шарфу, служащему ему галстуком, - что люди начинают потакать привычке носить ночные одежды постоянно, в отличие от тех, кто обладает ими, и отказывается от них только... хмм… периодически... для надлежащего исполнения... мм... супружеских обязанностей?

- Она, - сказал Дэвид.

- Прошу прощения?

- Ночная одежда в единственном числе.

Брогхем проигнорировал его и повернулся к Фурлоу.

- Я думаю, что так допустимо, сэр?
Он слегка покраснел и повернул голову к миссис Фурлоу и тихой девушке-иностранке. Его галстук-шарф будто бы служил амортизирующей подставкой для пасхального яйца, окрашенного кошенилью [натуральная краска красного цвета].

- Да, вполне, - сказал Фурлоу. - Смотрите, есть множество свидетельств того, что в средние века спали вообще без ничего, например, на гравюрах всегда показывают в постели голых людей. Перед тем, как ты пришёл, мистер Рикс и я были жутко удивлены, что подобная практика продолжается. Не думаю, что даже у Елизаветинцев были ночные рубашки. Рикс?

Старик ничего не добавил. Он по-прежнему рассматривал Дэвида, как будто тот был каким-то изотопом в свинцовом корпусе.

- Есть «потные ночные колпаки» у Шекспира, - рискнул Дэвид, откусывая от конического миндального печенья. - И автор «Наставления отшельницам» [Ancrene Riwle, средневековый трактат] указывает, что отшельницы могут надевать шерстяные носки в постель, если ночи холодные. А было это в английском средневековье...

- Я знаю. Это очень интересно.
Фурлоу пересел в своём кресле вперёд, теперь погрузившись в раздумье. Вероятно, он на самом деле думает, что это очень интересно - с ужасом понял Дэвид. Фурлоу медленно поднял сигарету, которая свалилась к лапам его большой пастушьей собаки. В раздумье он набрал полный рот дыма, а затем выдохнул его из лёгких обратно, содрогнувшись всем телом. Дэвиду почему-то вспомнились сухие завтраки из кукурузных хлопьев, омрачавшие всё его детство. Фурлоу помутузил своё лицо. Он взял очки в правую руку и яростно потер скулы. Мизинцем левой руки, как штопором, залез в своё левое ухо, и, казалось, открыл для себя что-то странное, из-за чего весь процесс застопорился.
Тишина опустилась на сад в Северном Оксфорде. Миссис Фурлоу исчезла в доме, а Брогхем потягивал чай с благовоспитанной аффектацией. Даже Рикс оторвал глаза от Дэвида, и вместо этого рассматривал ряд золотых зубочисток в кармане жилета своего ворсистого костюма.
Недоброжелательно игнорируя Брогхема, собравшегося предложить ему одну из своих сигарет с гербом колледжа, под которым на самом деле скрывались Senior Service [марка сигарет с фильтром], Дэвид обратился к французской девушке.

- Вы были на нашей реке?
Он тут же понял, что это всё равно, что привязываться к собаке, не желающей идти на прогулку.

- Что, простите?

- На реке, - Дэвид усмехнулся, проделав в воздухе балансирующее движение ногой, словно он направлял фантом плоскодонки в живот Рикса. Но девушка только посмотрела ещё нетерпеливее.
- Простите, что?
Она опустила подбородок и высокомерно глянула на него.

Тяжело вдохнув, как будто набирая дым как Фурлоу, Дэвид сделал широкий жест, и произнес,  по-идиотски коверкая слова, - прекрасная английский лето!

- Простите?!
Явно удовлетворенно повторила девушка, и Дэвид осознал, что Рикс, слегка насупившись, наблюдает за ним, словно силясь сфотографировать это баловство.

- Это как-то связано с запоздалой эмансипацией женщин, но только чуть-чуть, - сказала дочь Фурлоу. Она материализовалось рядом со стулом Дэвида. Её бюстгальтер, должно быть, снова повис на вешалке для шляп.
- Основная причина в том, что мужская энергия - творческая и поисковая. Они добытчики, если хотите. Женская энергия более интроспективна. Я думаю, что она, в основном, направлена на получение потомства, а затем на то, чтобы удержать семью.

Девочка смотрела на Дэвида почти как равная по интеллекту. Это его странно тронуло.

- Итак, вы видите, - продолжила она, - что, именно поэтому среди них нет женщин-композиторов и очень мало женщин-художников. Есть писатели. Но это интроспективные энергии. Я думаю, женщины-художники, словно пещерные люди, сражаются за свою жизнь не только против реальных врагов, но ещё и против воображаемых, чей террор Фрейд слегка видоизменил для нас.
Она рассмеялась, опустившись на голые колени рядом с ним:
- Как вам мои протуберанцы Везувия? [иносказательно – женские груди, или вид печенья]

Запаниковав, Дэвид вспомнил, что она ещё и повар. Он  благодарно укусил ещё одно миндальное печенье:
- Они мне нравятся.

- Отлично, - сказал угрюмый ребёнок. - Вам нравится, когда хорошо отзываются о жёнах профессоров?

- Я не думал об этом.

Девушка медленно кивнула.
- Если захотите, я сделаю вам стрижку покороче.

Дочь Фурлоу ушла. Дэвид поднялся на ноги, убив желание взглянуть на часы. Фурлоу, по-видимому, был не в состоянии извлечь свой палец из уха, Брогхем ласкал бородку у пекинеса, без сомнения,  мотивируемый тем же побуждением, возникшим когда-то у Дэвида, когда он на хересной вечеринке у преподавателя ткнул кочергой в электрический камин.

- Мы видели настоящее событие, не так ли, Саломон? - любезно сказал Дэвид. - Интеллектуальный эмбрион, - пояснил он, не давая Брогхему сбежать.

- О, да, весьма! - сказал Брогхем.

Дэвид повернулся к Фурлоу.
- До свидания, сэр. Спасибо.

Фурлоу поднял руку, незанятую ухом.

У ворот Дэвид поздравлял себя с тем, что обошёлся без очередной встречи с ребенком-циклопом, когда сзади раздалось шарканье, и чья-то рука легла на его плечо. Рука производила впечатление рисового пудинга, обёрнутого кожей, которая в любой момент могла треснуть и обнажить бесформенную мякоть. Это оказался Рикс.

- Это вы были там, Роджерс, - произнёс он без надобности. - Роджерс, не так ли? Да, я получил представление о вас. Хочу, однако, чтобы вы знали, что за все мои годы в Цецилии я никогда не видел такого необычного зрелища, свидетелем которого я стал сегодня утром во дворе. Весьма примечательно!
Старик тяжело дышал после усилий, затраченных на поимку Дэвида.
- Знаете, я думаю, что эти юные мальчики проходят через Большой квадрант в хоровую школу по шесть раз на дню. Возможно, некоторые из них симпатичны, хотя сам я не различаю детей. Но я никогда не видел, чтобы с ними беседовал студент университета. Вы гомосексуалист?

Как-то Рикс спросил у одного первокурсника:
- Молодой человек, вы девственник?

И тот якобы ответил:
- Спереди или сзади, сэр?

Дэвид лишь покачал головой; подобное никак не претендовало на остроумие. Ему вспомнилось , как Рикс, придя в школу на лекцию,  сорвал с себя трусы в попытке очистить аудиторию от женщин.
Дэвид прикурил сигарету Риксу, и распрощался с ним, развернувшись через мгновение, чтобы понаблюдать, как тот шаркающей походкой уходит прочь в строгую перспективу Чарлбури-Роад. Он развернулся туда, откуда пришёл, и зашагал в сторону  Белбротон-роад  по опавшим лепесткам цветов, разбросанных ветерком у его ног.
Полчаса спустя Дэвид вышел из задних ворот «Святой Цецилии», куда вернулся, чтобы забрать накопившуюся почту. Была только половина шестого, и солнце по-прежнему жарило, окрашивая здания в золотистые тона. Он уселся на террасе с видом на Большой парк, простиравшийся до реки. Под деревьями трава уже приобретала буроватый оттенок, а воздух был полон жужжащих насекомых.
Его почта содержала обычный набор открыток различных религиозных обществ, которые продолжали преследовать его душу, поскольку опрометчивое желание духовного единения и паническое состояние новичка заставили его в свой первый семестр разом подписаться на все существующие рассылки.
Он с дикостью набросился на одну довольно хвастливую открытку, но вынужден был отмахнуться от шмеля, который, казалось, кружил у его головы. Застыв, он посмотрел туда, где вдалеке невидимый двигатель «лягушки» в 75 кубических сантиметров разгневанно носился по орбите между землей и небом.

Дэвид улыбнулся при мысли о том, что сделал своего рода вклад в некое гигантское сообщество, членом которого стал, и направился в сторону своей берлоги на Валтон-стрит.

4

Дэвид вёл поиски подходящего жилья в течение года, а выбрал за секунду, что, несомненно, отражало его буржуазную предрасположенность к напускному благополучию. Он обустроил квартиру сам, позаимствовав серо-стальной ковёр из дома, вымыв стены розовой эмульсией, и выкрасив деревянные конструкции в серый цвет, который больше всего подходил для подкорки головного мозга, и который мог бы обмануть её в качестве анестезиологии. Небольшое пианино он внёс при помощи простого приема – на тротуаре отпилил у него ножки, а затем склеил их клеем Bostik, укрепив шестидюймовыми гвоздями. Комната получилась обставленной без претензий, а интерьер был тщательно продуманным, с учетом воздействия на кору головного мозга. Дэвид обладал навязчивым стремлением всех буржуа - прятать непристойности по ящикам; поэтому, кроме нескольких коробок, стоявших на антресолях шкафа и хранивших в себе оборудование для фотографии, единственным, приковывающим к себе внимание объектом в комнате оказалось большое фото греческих лошадей с купола собора Святого Марка в Венеции, повешенное на стену рядом с консультацией соседа-ученого по поводу логарифмической линейки.
Дэвид, согласно своей привычке, входил в дом, только полуприкрыв глаза. Многоквартирный дом не был трущобой, как его соседи по улице. Бледно-желтый кирпич был точно таким, как у общественной прачечной, находившейся неподалёку, но фасад дома раскрашивался студентами в счёт арендной платы, и выделялся кричащим канареечным цветом среди запыленного черного и зеленого, подобно таинственному фрукту Вергилия в первобытном лесу. Его арендаторская иерархия, если перечислять её снизу вверх, хотя и не включала в себе божественный надел, состояла из парикмахера, занимавшего цокольный этаж, которого иногда можно было заметить ругающимся со своей женой; миссис Кантер - владелицы здания; учёного из Бейллиол-колледжа, имевшего пансион с завтраком; и самого Дэвида, завтрака не имевшего. Квартира человека из Бейллиола внесла оговорку, сделав его ответственным за подметание лестницы.

Дэвид рухнул в свое кресло у стола, открыл пишущую машинку, и вставил в неё чистый лист бумаги. Он слишком устал, чтобы дотягиваться до нужных книг с нависавшей над ним полки. Отличный благовидный предлог. Он щелчком передвинул индикатор ленты на красный, чтобы придать абсолютный эффект, и, подобно Кроули, вцепившегося зубами в автобусное сиденье, в раздумье впился зубами в корпус, прикрывающий каретку с уже давно затёртым словом Remington. Он нажал зубами клавишу абзаца, потом ещё раз. Механизм энергичными прыжками пересек страницу, но вдохновение не снизошло, даже, когда звякнул колокольчик. Он поднялся, чтобы посмотреть на лошадей Святого Марка, покружил по комнате, поводил пальцем по стойке с грампластинками, а затем снова, с расстояния в один ярд, сиганул в кресло. Он начал жать на все клавиши подряд, выбивая бессмыслицу. Затем вернул бумагу к первой строке, поправив её горизонтальное положение, открыл пианино и ударил серию аккордов, демонстрирующих его состояние. Потрясенный, он отступил к столу в третий раз, и начал погружаться в болезненное, летнее ночное эссе для своего преподавателя по литературе.
Возможно, спустя час, Дэвид уже играл пассаж из Моцарта на пишущей машинке. Рычажки каретки влетали в священный полукруг, плотно прижимая символ к символу. Это была скорее Оксфордская женская гонка. Совершенствуя новую забаву, он вполсилы нажимал литеру G, задерживая на время тонкий палец в воздухе. Другой рукой он за это время выбивал три буквы. Т опередила, зацепив несчастную G так невыносимо, что та издала металлический вой. Вероятно, черного человека звали Тоска, а девушку G - Святой Хильдой, с головой, полной подросткового социализма и расовых слез.
Дэвид выбил линии букв X и S, оставив чистое место, которое он мог бы заполнить позже. Почему не создавать сочинения в рулоне, сделав их отрывными, как туалетную бумагу? Он как-то в один присест произвёл эссе на целый семестр, и, возможно, весь сегодняшний вечер проблуждает между Свифтом, Папой и Джонсоном. Пора включаться.
Спустя ещё час Дэвид сунул руку в карман за сигаретой, запаниковал, натолкнувшись пальцем на корешок своей чековой книжки, и стал нажимать на клавиши с удвоенной яростью, практически не делая перерывов.

 

Дорогой Сэр,

Я только что получил Ваш счет за ремонт моей MKIV, произведённый в марте, и хотел бы обратить Ваше внимание на два пункта.
Мой первый пункт касается проведённых лако-красочных работ согласно Ваших обязательств с заслуживающими внимания ограничениями. Тем не менее, ранее я справлялся о необходимости данных работ, и о том, будет ли их стоимость отнесена к моим издержкам. Никаких разъяснений не последовало ни в Вашем ответе, ни при личной встрече с менеджером. Я полагал, что этот вопрос должен решиться за счёт полученной гарантии. Я же, со своей стороны, готов считать необъяснимый сбой следствием самых честных намерений.
Второй момент касается начисления оплаты за обычные сервисные регулировки и техническое обслуживание. Я прочитал руководство, включающее в себя список необходимых операций, выбранных «в соответствии со спецификой изделия», и надеялся получить только их. Тем не менее, Ваш список выполненных работ 7-10-0 насчитывает около 15 человеко-часов, или 2 удивительно интенсивных человеко-дня. Может, в этом есть какая-то техническая ошибка?

Не в моей привычке ставить под сомнение выставленные счета. Надеюсь, что смогу воспользоваться Вашими услугами и в будущем. Буду признателен некоторым разъяснениям вышеперечисленного.

С уважением, Д. Роджерс

 

Дэвид встал из-за стола и открыл шкаф в поисках новой пачки сигарет; его взгляд упал на уровень виски в бутылке. Вслух он сказал:
- Мой капитал составляет три сотни фунтов. Будь я проклят, если собираюсь спустить его просто так.
Он вернулся за стол.

 

В страховую компанию

Уважаемые господа,

В связи с задержкой оплаты счета в соответствии с распиской, находящейся в Вашем распоряжении, я могу сказать только одно. Как вы уже знаете, моя машина остановилась на светофоре, и неподвижно стояла в течение нескольких минут, когда автомобиль миссис Шеперд въехал в неё сзади. Только мое беспокойство из-за явно истерического состояния миссис Шеперд предотвратило вызов полиции для того, чтобы предъявить ей обвинение в опасном вождении. Как мне кажется, вследствие этого, Ваша ответственность установлена вне всяких сомнений.
Великолепно, если г-жа Шеперд будет возмещать расходы по судебному иску только за привилегию подставить Вашу компанию, предоставляя неверные сведения об аварии. Между тем, я предлагаю Вам поставить в известность Вашего клиента о целесообразности возмещения согласно фактической информации, что позволит Вам оплатить мои издержки наличными в течение следующих сорока восьми часов.

С глубоким уважением к Вам,
Д. Роджерс

Внезапно устав, Дэвид открыл свой шкаф и допил последнее диски. Было два часа утра. Он сорвал с себя одежду, сложил, и отступив, рассматривал её в течение минуты, а затем прокрался по пыльной лестнице вниз, чтобы посмотреть, не оставил ли Бейллиольский атомный человек [в Бейллиол-колледже занимались атомными исследованиями] молока за своей дверью. Молока не оказалось. На лестничной площадке две кошки прервали акт совокупления. В шоке они уставились на него, с застывшими на их мордах масками ужаса, после чего разбежались в разные стороны. В доме наступила абсолютная тишина.

5

Дэвид проснулся в одиннадцать. Не утруждая себя чашкой «Nescafe», он, вырезав параграфы из написанного им в предыдущий вечер эссе, приклеил их к рулону бумаги, предназначенному для этой цели, вместе с другими, имевшими отношение к теме отрывками машинописного текста, которые он сумел отыскать. Его консультация с преподавателем по литературе должна была состояться в три часа пополудни.
Около двенадцати он со своим рулоном под мышкой побрел в «Джо Лайонс» [J. Lyons & Co – английская сеть ресторанов быстрого обслуживания, основанная в 1884 году] в Карфаксе [район Оксфорда], по пути остановившись для того, чтобы сделать выговор небольшой девчушке, игравшей в канаве на Валтон-стрит, и показавшей ему язык.
Кафетерии уже был полон;  Дэвид катил свой поднос вдоль прилавка из пластика, стараясь оставить больше места для слепого, двигавшегося перед ним. Над поверхностью прилавка выступали металлические полозья, и лоток слепого съехал с них, расплескав суп. Дэвид наблюдал, как тот спрашивает говядину. Вторая девушка за прилавком вылила ковшик соуса на мясо, затем, видя, что человек слеп, поправила его поднос влажным пальцем и выдала ему еще один ковшик. Мясо в тарелке почти плавало.
Дэвид отнёс свой бутерброд и стакан русского чай на угловой столик. Он извинился перед женщиной за то, что наступил ей на ногу, и сердито посмотрел на её ребенка, перемазавшего мороженым свой подбородок, словно покрыв его пеной для бритья. Человек на стремянке ремонтировал сломанный вентилятор. Едоки сидели с остекленевшими глазами, а зал был полон смога: от резко очерченных синевато-стальных колец сигаретного дыма, поднимавшегося от забытых окурков до бесформенной массы желтоватых клубов, выделяемых легкими. Через липкие стеклянные двери Дэвид вырвался на солнечный свет.

Он вернулся в «Святую Цецилию», решив до  встречи с преподавателем побыть в Большом парке. Без четверти три он глянул на часы, и вновь услышав звук «лягушки». На этот раз гул не удивил его, и он понял, что ожидал его услышать. Он зашел в колледж, написал записку о расстройстве желудка, сильной и необъяснимой рвоте, и сунул её вместе со своим эссе в ящик для сообщений. После чего пошел в сторону реки по направлению к пронзительному звуку.

Он достиг низких перил, окружающих игровое поле хоровой школы и на секунду там задержался. Мальчик его не видел. Он стоял в одиночестве посередине поля, удерживая ручку управления самолётом и отклоняясь назад под действием центробежной силы, в то время как планер кружился над его головой. Затем он, должно быть неожиданно, заметил Дэвида, потому что поднял свободную руку, заводя самолётик на ухабистую посадку, после чего зашагал навстречу Дэвиду. Дэвид заметил, что на этот раз мальчик был одет не в костюм из серой фланели, а в светло-серые хлопковые шорты и синий блейзер с эмблемой колледжа на груди. На его зубах блестела серебристая проволока, хотя Дэвид не мог представить себе, зачем она нужна. Подойдя поближе, мальчик снял скобки и отправил их в карман пиджака.

- Отлично, это сработало!

- Я знаю, - сказал Дэвид. - Я слышал вчера вечером.

- Кстати, как вас зовут?
Мальчик поставил ногу на нижнюю перекладину ограды. На нём по-прежнему были черные туфли.

- Дэвид. Дэвид Роджерс.

- Мне называть вас Дэвид или мистер Роджерс?

Дэвид рассмеялся.
- Дэвид, я думаю. Полагаю, что ты, должно быть, Алессандро Скарлатти, потому что я вчера увидел буквы А и С на подошве твоей обуви. Это ты?

Мальчик быстро улыбнулся, и на его верхних зубах показалась жвачка.
- Нет, я Энтони Сандел. На самом деле я был крещен как Энтони, но все зовут меня Тони. Моя тетя зовет меня Ант, потому что «я такой один»! - добавил он с очевидным подражанием. На мгновение его жвачка показалась вновь. - Хотите, пойдём и посмотрим на самолёт?

Дэвид перелез через забор, и они зашагали через поле. Самолет оказался прекрасно выполненной масштабной моделью Темпеста [Hawker Tempest — британский одноместный истребитель  40-50х годов XX века].

- Шины повредились, - сказал Тони.

- Ты сам её построил?

- Да. Я обычно собираю одну за семестр. Моя тетя, это моя хорошая тетя, покупает мне комплекты для сборки.

- Ты живешь с тетей? - спросил Дэвид, сразу же пожалев о своей дерзости.

- Да. Мои родители умерли. У нас не так много денег, и именно поэтому я здесь. Видите ли, нам платят. То есть, это своего рода стипендия. За пение, я имею в виду.

- Мне очень жаль, - сказал Дэвид. - Твоих родителей, я имею в виду.
Выражение мальчика оказалось заразным. - А что о плохой тете?

- Ох, это мои дядя и тетя. На самом деле у них все в порядке. Думаю, это потому, что у них слишком много денег. Но они иногда берут меня кататься на лыжах и на их яхту летом - хотя, вы, вероятно, заметили, - добавил он философски, но не совсем непонятно.

- Заметил?

- Да. Мои ноги.
Он поставил ногу на носок и оттянул до паха штанину шорт. Контур его мышцы был очень слабым, как выступ песчаной косы под золотистой кожей. Мальчик явно забыл про самолет.

- Сколько тебе лет, Тони? - Дэвид попытался задать вопрос, прозвучавший как-то нелогично. Он забеспокоился.

- Тринадцать. Я должен на следующий семестр поехать в Гленелджин, но они хотят, чтобы я остался здесь.
Он повернул голову к далеким шпилям собора «Святой Цецилии», не отрывая глаз от Дэвида. - Я бы послушался, если бы условия тут не были так плохи.

- О чём ты?

- О еде. Ллойд, мальчик из моего класса, болел пять раз за последний семестр.

Дэвид улыбнулся.
- Ну, вероятно, это просто возраст. У меня были сотни расстройств живота за всю мою жизнь в подготовительной школе.
В голову ему пришла мысль, что, вероятно,  в эту самую минуту его наставник читает его работу.

- Я так не думаю, - серьезно сказал мальчик. - Возьмите Хэмли вчера и поджаренный хлеб. Это был поджаренный хлеб, я уверен. Нет, еда плохая, - повторил он, упёршись носком туфли в руль самолёта и двигая его туда-сюда. - Сандерс собирался в последний семестр организовать забастовку и отказаться петь. Но его голос стал ломаться, а потом у него выросли там волосы, так что его забастовка не имела бы никакого смысла.
Мальчик стал пихать самолёт с другой стороны. - Я надеюсь, что у меня они пока не вырастут.

 Дэвиду стало дико интересно, может ли ребенок усматривать некоторую трагическую связь между этими «волосами» и своим голосом, или же он думает только красоте тела. Но долго размышлять над этим ему не пришлось.

- Я имею в виду, что это портит его не тут, а пониже вашего живота. Смотрите. Линия должна быть гладкой, вот так.
Он развернул своё тело боком к Дэвиду, демонстрируя профиль, и, сдерживая нетерпение, развернул закатанную штанину шорт одной рукой, а другой медленно описал в воздухе дугу, обрисовавшую его живот сверху вниз, сделав чашеобразное углубление в нижней части движения.
- Понимаете?
Он поднял улыбающиеся глаза, и снова махнул рукой в сторону собора с его шпилями.
- Там есть статуя в часовне, у которой так же гладко вот тут. И выглядит гораздо приятнее, чем у Сандерса.

- Расскажи мне о Сандерсе, и о школьном хоре, - попросил Дэвид. Он начинал чувствовать симпатию к этому необыкновенному ребенку.

- Ну, Сандерса на самом деле уже нет. Школа не так уж и плоха. У нас есть один приличный учитель, мистер Саймон, есть много книг по искусству, но он должен уйти в конце этого семестра. Я боюсь, что он кого-то соблазнил.

- Понимаю. Ты не пропускаешь статуи в книгах по искусству?

- Да. Мне нравятся статуи. И картины, тоже, правда. Но статуи больше. Матроны неплохие, но мне не нравится Гуль [мифическое существо и фольклорный персонаж, оборотень, представитель нежити в арабской, персидской и тюркской мифологии]. На самом деле, я скорее ненавижу Гуля. Он зовёт меня певчим в свой хор. Но это совсем не смешная шутка.

- Я не понял её.

- Ох, видите ли...

Дэвид удивился, что у мальчика, казалось, были некие запреты в отношении мистического, хотя, вероятно, только потому, что сам мальчик ещё оставался для него загадкой. Он обнаружил, что выдавил каблуком довольно глубокую ямку в твердом грунте.
- Я думаю, что ты не шутил, Тони.

Мальчик пребывал в своём собственном мире, переступая ногами по траве, которая в центре поля уже приобрела буроватый оттенок. Он в третий раз кивнул в сторону собора.
- Мне скоро придётся туда пойти. Вернусь в школу, переоденусь в лучший костюм, лево-право, крокодилом, и потом все эти облачения! По крайней мере, нам не нужно красить губы помадой, как я делал это в Вене.

- Ты был в Вене?

- Ага, - кивнул мальчик. - Прошлым летом у меня был обмен с мальчиком из Венского хора; мальчик из Королевского и ещё один из Королевской Часовни тоже поехали. Но все они там мажутся помадой для концертов.

- Так вот почему ты вчера так быстро понял мой немецкий!

- Да. Я знаю только некоторые либретто. Ох, и, как разбираться в кремовых тортах.

Дэвид улыбнулся в небо. - И я тоже! Я тоже был в Вене.

- Правда?!

- Само собой! Послушай, Тони, ты сможешь прийти ко мне на чай?

- Нам не позволяют, - сказал мальчик автоматически, а затем, после паузы:
- Когда?

Дэвид оглянулся на пустое поле, и на здания «Святой Цецилии» вдалеке. Но его мысли были прерваны взволнованным голосом мальчика.

- Я знаю! Бородавки.

- Что?

- Бородавки! У мальчика из моей спальни они есть. Если я коснусь своей босой ногой его ноги, я поймаю их и конец крикету!
Ребёнок довольно засиял! Как одна из статуй, освещенная для фотографии.

- Ну, знаешь ли, они не приживаются так быстро...

- Вот увидите! Я буду завтра в половине третьего там, у забора - мы играем на верхнем поле, так что никто не узнает.

- Но...

- Завтра будет не так хорошо?
Голос мальчика упал на полтона, впервые став нерешительным.

- Отлично, - сказал Дэвид. - Я буду там. Но я хочу увидеть записку: «Сандел вне игры и ему разрешено запускать самолет».

- Хотите, я надену свой лучший костюм?

- Разве ты надеваешь свой лучший костюм, чтобы запускать самолёт?

- Нет, полагаю, что нет.
Тони посмотрел на свои туфли, затем глянул лукаво снизу вверх на Дэвида.
- Почему вы смотрите мне в глаза вот как сейчас? Как вы думаете, они замечательные?

- Они большие, - сказал Дэвид и почувствовал себя глупо.

Мальчик, не улыбаясь, кивнул, и начал сматывать провод управления.
- Моя прабабушка была цыганкой - одной из настоящих цыганских королев, а мой прадед был шведским принцем. Вся наша семья - необычное собрание, или как-то так, как выразилась моя тётя. Дедушка был, конечно, простолюдином и с тех пор мы стали очень англичанами. Его и моего отца, по правде говоря, преследовал Форейн Офис [министерство иностранных дел  Великобритании]. Я последний из Санделов.
Он вытер об траву масло с пальца и сунул планер под мышку.
- Мне пора. До свидания.

На секунду Дэвид подумал, что мальчик собирается пожать руку. Вместо этого, тот сделал разворот на носке одной из туфель и зашагал прочь. Мгновение спустя он крикнул.
- Дэвид, а что мне делать с самолётом?

- Приноси его, - ответил Дэвид. Когда мальчик снова отвернулся, он впервые заметил парня и девушку, облокотившихся на перила позади него. Они без интереса осматривали поле. Дэвид наблюдал за удаляющейся фигуркой в светло-сером и синем, пока та не скрылась из виду. После чего уселся на траве.

6

Дэвид не был в «Погребке Майского Дерева» после первых недель своих безумств на первом курсе университета. Он постоял на каменных ступенях, глядя вниз, на толпу, бурлящую под музыку единственного тромбона. Сверхъестественные, пастельные тона были подобны песчаной буре в турецкой бане. Ничего общего со «Станциями метро» Генри Мура [английский скульптор и художник]. Дэвид почувствовал себя больным.
Ступени под ним были залиты бутылочным пивом с крошечными пузырьками; вздуваясь и лопаясь, они закрывали свой миллион глаз, уставившихся на него. Здесь и там темнели лужицы или медленно расползавшиеся пятна разлитого Гиннесса. Он увидел Глорию, развалившуюся на трибуне рядом с играющим тромбонистом. Никто не знал, кто такая, или что такое Глория. Сейчас Дэвид уже не понимал, что он хотел от неё когда-то. Он спутался с ней в свой первый университетский год. Тогда это казалось современным и зрелым поступком.
Он ударился об пульсирующее на полу тело. Девушка закричала в протесте. Дэвид держал курс на Глорию. Сейчас он смог чётче различить её сквозь испарения, исходящие от танцоров. Ее волосы свисали также плохо, как и тёмный занавес, о  котором он неожиданно вспомнил; ее рот походил на открывшуюся рану. Должно быть, ей было около сорока. Дэвид рассматривал её, пока шёл, подумав,  что ее конечности похожи на куски мяса, неумело разделанные мясником. Когда он подошёл, Глория замоталась в светонепроницаемый занавес.

- Генри?

- Нет.

- Хорошо. Тогда Самуэль, или кто-нибудь ещё! Всё равно, я узнаю тебя.

- Потанцуй со мной, Глория, - произнёс Дэвид.

Глория, казалось, влетела гарпией с тяжёлым взмахом крыльев. Они задвигались в танце.

- Ты часто приходишь сюда? - спросил Дэвид.

- Позволь мне задать тебе вопрос, дорогой.
Глория так плотно прижалась к нему, что он почти задохнулся.
- Где ты был? Я всегда знала, что ты не похож на других мальчиков. Ты сидел над книгами? Или играл на своём пианино? Или спал с ним...

- Не очень-то удобно спать с пианино, - практично заметил Дэвид.

- Что же тогда? Учёба в университете?

Дэвид не ответил. После трёх двойных виски в «Осином гнезде» ему казалось, что зал был оббит шерстью. Он опустил голову на плечо Глории.
- Заткнись, Глория. Я ненавижу твои потроха.

- Ладно, дорогой! Только это не совсем по-доброму?

Грохот сотрясал Дэвида, как вода, падавшая на мельничное колесо. Он был уставшим пловцом в ловушке, навсегда попавшим в яму под мельничным колесом. Ничто не могло остановить воду.
Они проталкивались в сторону выхода. Он, должно быть, сказал еще несколько оскорбительных фраз.

- У тебя был тяжёлый день, дорогой, - произнесла Глория. - Давно пора в постельку.

Они вышли в двери, и она тут же отпихнула его от своего живота, как лошадь, избавляющаяся от назойливой мухи.

Дэвид закрыл глаза, когда его качнуло на мостике над цокольным этажом парикмахера. Он с преувеличенной осторожностью закрыл за собой входную дверь и поднялся по лестничным пролетам, как обкурившийся осьминог. Разложив снятую одежду, он избавил ванну от волосков атомщика и открыл краны с водой. Затем вернулся в свою комнату и выкурил сигарету, развалившись голышом в кресле. После чего опустошил в ванну полбутылки Dettol [Марка чистящих, моющих и гигиенических средств], принадлежащие миссис Кантер.

7

В колледже Дэвида ожидали два письма. Одно было от его наставника по литературе, которое он немедленно прочёл:

Мой дорогой Роджерс,

Мне очень жаль узнать, что Вы заболели. Спасибо за Ваше эссе. Боюсь, я очень мало поспособствовал этому, хотя, несмотря на очевидное невнимание, у Вас получилось отредактировать его для меня.
Если вы почувствуете себя лучше, вы сможете прийти ко мне завтра в 6 (в среду)

С уважением, Дж. Томпсон.

 

Другое письмо было адресовано мистеру Д. Роджерсу, и также было доставлено почтовой службой колледжа. Мальчик, должно быть, занёс его туда по пути к мессе, так как на нём стояло время - 6 шесть часов утра! Дэвид прочитал его, довольно неуклюже держа в руке.

 

Здравствуйте, Дэвид,

Я коснулся ноги Ллойда, и думаю, что у меня сейчас появились бородавки. Я сказал матроне, что у меня бородавки, и теперь все в порядке, потому что она освободила меня от игры.

С большой любовью, Алессандро Скарлатти (Конспирация!)

 

Дэвид оставил свою машину у Ботанического сада. Незадолго до половины третьего он отправился к Большому Парку «Святой Цецилии», огибая ближний угол луга Церкви Христовой [Christ Church Meadow].
Мальчик стоял и смотрел в небо, прислонившись спиной к ограде и опираясь локтями на её верхнюю перекладину. Самолет лежал возле его ног. Когда подошел Дэвид, он вынул скомканную кепи из кармана своего блейзера, и с некоторой сосредоточенностью водрузил её на свою голову.  На ней была та же эмблема, что и на блейзере.

- Пошли, - сказал Дэвид. Мальчик подхватил большую модель, и они пошли к машине.

Дэвид открыл водительскую дверь, и мальчик протиснулся на другую сторону, примостив самолет в багажный отсек позади них. На нём по-прежнему были летние хлопковые шорты, но Дэвид заметил по тому, как они сидели на мальчике, что это была другая пара. Проследив за его взглядом, Тони вывернулся боком и откинул полу своего блейзера.

- Посмотрите! - сказал он, добавив с пафосом. - Это Гуль.

На его седалище виднелся след от каблука, слегка очерченный чёрным.

- Они были чистыми сегодня утром, и это не сотрется. Это уголь, потому что ему нужно топить котлы.

Дэвид не смог сдержать улыбки.
- Как это ты умудрился?

- Ну, он читал нам рассказ на уроке истории, и она была о вагоне, полном серебряных монет, которые назывались долларами в Испании, и который упал со скалы - и все они рассыпались. Рассказ назывался «Дождь из долларов», понимаете, r.a.i.n. [rain - дождь, англ.] Ну, я и нарисовал картинку - американский доллар с короной на вершине, и передал его Хэмли. Понимаете? R.e.i.g.n. [reign - царство. Здесь игра слов - слово «дождь» и слово «царство» произносятся одинаково]. И Гуль поймал меня. Он заставил меня перед всем классом наклониться и испортил мои чистые шорты. Я думаю, что ему это нравится, - добавил он, - бить меня, имею в виду. Он специально делает это медленно.

Дэвид перестал улыбаться.

- Вы бы ударили мальчика за это? - спросил Тони. Это был один из его философских моментов, которым Дэвид всегда отдавал должное.

- Я бы сказал ему, что он, вероятно, один из самых умных мальчиков в классе, - сказал Дэвид. - Но не вслух. Или наедине с ним.

Мальчик кивнул так, словно они говорили о ком-то другом.
- Вот с этим я действительно согласен.

- Отлично. Теперь, верни свои скобки назад. Они мне нравятся.

Тони вынул скобки из серебристой проволоки из кармана и почистил их от налипших ворсинок. Приложил их к зубам, толкая вверх большими пальцами, а затем улыбнулся Дэвиду.
- Куда мы поедем?

- В Бёрфорд, думаю. Я знаю там хорошее местечко, где можно попить чаю.
Дэвид отпустил сцепление. Как ни странно, мальчик едва обратил внимание на автомобиль. Теперь он некритически отнёсся к месту, куда они едут. Он посмотрел в окно и сказал тоном, бывшим одновременно строгим и отрешённым:

- Вы сможете подбросить меня назад, к вечерней мессе?

Дэвид смахнул кепи с мальчика и запустил пальцы в его волосы. Тони сполз по сиденью, и приняв истомную позу, заулыбался. Дэвид, собрав пальцы, провёл кистью руки по лбу мальчика. Движения на дороге почти не было. Они пересекли перекрёсток с круговым движением, и перед ними вытянулась объездная дорога.
Из-под ноги Дэвида тянулся боуден-трос, открывающий посредством длинной и гладкой тяги близнецы-дроссели. Стрелки тахометра и спидометра поднялись и легли параллельно друг другу.  Тахометр неудержимо тащил за собой стрелку скорости, неуклонно поднимаясь по дуге. Мальчик выронил огнетушитель, который он отсоединил от крепления и с восторгом глядел сквозь лобовое стекло. Дэвид с ужасом вспомнил, что с ним мальчик. Он совсем о нём позабыл. Он позволил тросу резко отпрыгнуть назад по своей оболочке. Две стрелки перед его глазами вздрогнули, а затем вместе стали падать назад, по-прежнему связанные в диминуэндо [постепенно ослабевающий звук в музыке]. Дэвид понял, что его бьёт дрожь.
Замедлившись до тридцати миль в час, он сманеврировал через Уитни, густо заросший зеленью, и выбрался на дорогу, ведущую через Котсуолдс в Бёрфорд. День был очень тихий. Справа вдалеке акварельная зелень долины Виндраша была окутана дымкой. Небо над верхушками стройных тополей до горизонта было покрыто белыми нитями - дымными следами от самолётов ВВС США. Дэвид знал, что через несколько часов в долине поднимется ветер. Заходящее солнце превратит тополя в прекрасные узоры из полированной медной марли, а ветер развеет дымные следы, как моток шёлка из руки праздного бога.

Тони посмотрел в сторону речной долины.
- Как называется ручей?

- Виндраш

Мальчик на мгновение задумался.
- Думаю, это красивое имя, - сказал он некоторое время спустя.

Дэвида взволновало возвращение к странной изысканности.
- Выше в него впадает другой ручей, называется Эвенлоуд.

- Предполагаю, что там есть стрекозы, - сказал мальчик. - Мы можем пойти и посмотреть?

Дэвид остановил машину. Когда они прошли полпути по пологому полю, мальчик спросил:
- Что ты изучаешь в университете?

- Английский.

- Только английский?

- Да.

- Откуда ты знаешь название ручья?

- Я гулял здесь, когда только поступил в университет.

- У тебя есть другие друзья?

Дэвид улыбнулся и указал на стрекозу на камне, но это оказалась не стрекоза.
- Нет, Тони. Думаю, что нет. Мне просто нравится большую часть времени проводить с самим собой.

- Это забавно. В школе больше никто не собирает самолёты, и я тоже люблю побыть в одиночестве... Только Хэмли...
Тони оступился и зачерпнул туфлей воду.

Дэвид улыбнулся.
- Ну что же ты!

Вернувшись к машине, Дэвид взял чистый кусок тряпки и макнул его в бензин.
- Ну, а теперь твои шорты!

Мальчик послушно наклонился.

- Не будь ослом, Тони. Я имел в виду, что ты сделаешь это сам.

Мальчик взял тряпку и потёр угольное пятно, заглядывая через плечо.

- И заставь этого Гуля вытирать ноги, прежде чем он ударит тебя, - добавил Дэвид.

- Великолепно. Так и сделаю.
Тони, по-видимому, остался доволен результатом своей работы.

Дэвид выбрал «Бухту дерева», потому что знал о привычке заведения поощрять клиентов, разрешая им самостоятельно разрезать торты собственной выпечки, что для мальчика, вероятно,  выглядело бы довольно привлекательно. Кроме того, отель считался учебным заведением для юных леди, и поэтому обходился без стандартно-медлительных официанток. На террасе находилось всего несколько человек. Воздух был полон лёгких чешуек семян, падающих с гигантских вязов, окаймляющих сад. Пока готовился их чай, Тони бегал по газону, пытаясь поймать их до того, как они упадут.
Тони, конечно же, налёг на чай, хотя Дэвид дважды отклонял нож на торте под более тупым углом, пытаясь противодействовать скромности мальчика. Тот ел, стараясь соблюсти все приличия, и, казалось, вполне смог немного приноровиться, опираясь на знания, полученные им только в школьной столовой. Крылатые семена вяза покрывали террасу и стол, слегка усеяв волосы мальчика, в то время как юные барышни по соседству были одинаково нежны и внимательны к брату Дэвида... Или это был его сын? Или...

- Могу я спросить, сколько вам лет? 
Казалось, Тони прочёл его мысли.

- Девятнадцать.

Мальчик вновь занялся тортом. Он посмотрел в сторону киоска и девушки, раскладывающей пирожные. Она вышла с встревоженным взглядом. Тони, как воробей, склонил голову набок и вопросительно ей улыбнулся. Дэвид, с неловкостью признал, что тот великолепно строит глазки. Возможно, это бросалось в глаза окружающим. Но все сомнения развеялись, когда внезапный порыв ветра принёс ещё одну волну семян, падающих с верхушек вязов. Тони закрыл глаза и вцепился в ручки кресла, словно находясь на приёме у стоматолога.

- Она выглядит как матрона из школы, - прошептал он, когда девушка ушла, и исчез ещё один кусок торта, оставивший сахарную глазурь на его скобках.

- Если тебе захочется ещё шоколада, то ты найдёшь его немного южнее своего носа, - сказал Дэвид.

Мальчик высунул язык и обыскал свой подбородок в поисках шоколада. Шоколад был отправлен в рот, также задержавшись на проволоке его скобок. Ничего не объясняя, он снял скобки, и, взглянув на Дэвида, ополоснул их в своём стакане с чаем, отправив затем обратно. Проволока вновь гипнотически заблестела.

Тони порылся в кармане. Он вытащил измятое письмо.
- Сможете ли вы помочь вот  с этим?

- Что это?

- Это письмо от французского мальчика. В прошлый семестр наш учитель французского ездил во французскую школу, и сделал так, чтобы несколько ребят оттуда написали нам, а мы пишем им. Только они пишут на английском языке, а мы пишем по-французски. Это что-то вроде педагогического приёма.

Дэвид взял письмо и прочитал.

Дорогой Энтони.

Я получил твоё письмо вчера, и ответил так быстро, как смог. Я очень рад получить его от тебя. Я не получал писем из Оксфорда, и я спрашиваю тебя, не мешает ли что-то тебе писать мне. Я надеюсь, что ты был рад прочитать эти строки.
Я смотрю на твою фотографию, и пишу тебе, что ты очень красив, и я не думаю искать мальчика, лучше, чем ты.
Поскольку мы пишем друг другу, я расскажу о французских пабах и воскресенье. Здесь пабы открыты с утра с 6 часов до 4 утра. Все люди могут ходить туда; Мальчики как мужчины. Женщины, как мальчики и девочки. В моем городе есть 8 пабов на 6000 жителей. Для француза воскресенье - это день развлечений. Мы это помним, утром поднимаемся в 9 часов – в паб, затем Месса. В 12 часов - обед с курицей (часто). Во второй половине дня: - с 2 до 3 в пабе. В 3 кино до 6. В 6 танцы до 8. От 8 до 9 Вечерня, с 9 до 9 - паб. С 9 и до полуночи или 4 танцы. С 2 до 4 «полуночный» ужин.
В следующем письме,  пожалуйста, расскажи мне об английских пабах и воскресенье.
Надеюсь на скорую весть от тебя,

твой друг, Гастон де Янг.

- Что же делать? - отчаянно спросил Тони, когда Дэвид взглянул на него.

- Я думаю, что это кафе, а не пабы, вот чем он интересуется, - сказал Дэвид. - Нам лучше попытаться объяснить разницу. Кто этот Гастон?

- Певчий из Реймса.

Дэвид кивнул.
- Мы будем честными? Или мы бродим взад-вперед между алтарем и пабом?

- Думаю, что лучше быть честным.

Дэвид достал лист бумаги из бумажника.
- Хорошо, диктуй.

Спустя пять минут он закончил письмо мальчику. Тони посмотрел на него критически.
- Разве слово пирожное [gâteau] не должно иметь шляпы?

- Accent circonflexe? Mais oui! [Диакритический знак? Конечно, да! фр.]

- Alors! [В таком случае всё, фр.] - преданно произнёс Тони, заправляя бумагу в нагрудный карман с Розой Тюдоров [традиционная геральдическая эмблема Англии и Хэмпшира].
Он вытянул ноги под столом и поправил синий эластичный пояс.
- Иногда пытаюсь оставаться школьником.

Дэвид улыбнулся.
- Расскажите мне о предложенной Сандерсом забастовке.

- Ох, мне кажется, что он собирался оставить на алтаре записку, где бы говорилось:
«Кормите моих Мальчиков лучше или я оставлю это место.  И. Христос».

Дэвид нахмурился на мгновение, но мальчик продолжил.
- Но это бы не сработало. Нам не разрешается подходить к алтарю. Он неприкосненный.

- Неприкосновенный.

- Ах, да, спасибо.
Тони сгрёб в ладонь крошки от торта, затем остановился.
- Можно ли мне взять их с собой?

- Боже мой! - Дэвид был поражен. - Неужели всё так плохо?

Мальчик засмеялся.
- Я начал держать тропических рыбок. В моей книжке говорится, что иногда им можно давать что-то вроде крошек от торта. Они любят сахар. Но вы должны быть очень осторожны с ними. Особенно, когда покупаете. Иногда вы можете купить плохую рыбку - я имею в виду слабую - и она умрёт. Иногда это даже не тропические рыбы. Но мне купили в «Харольдсе». [Известный в Лондоне универмаг]

- И они как надо, сильные?

- Да, - сказал Тони, - но есть очень много обмана в мире тропических рыб.

Ноги мальчика были вытянуты под столом. Неожиданно он их согнул, упёршись лодыжками в боковые перекладины стула, как жокей, привставший в стременах, и его колени оказались широко разведёнными.

- Странно всё это, - произнёс Дэвид. - Ты тревожишься о маленькой отметке на своих шортах, но пачкаешь чернилами носок, трёшь свою обувь об гравий, и мочишь её в ручье. Почему?  
К его замешательству по щекам мальчика распространился глубокий румянец, подобный отражению пожара, пойманному медным экраном.

- Носки и туфли не имеют большого значения, - сказал он, - потому что они довольно старые.
Он с отвращением провёл по своей одежде. - И всё это тоже довольно ужасное.

- Ты выглядишь очень... хорошо, - сказал Дэвид. После чего разозлился на себя за то, что изменил последнее слово, и поэтому даже попытался прибегнуть к шутливому тону.

- Спасибо вам, - сказал Тони. Он настолько серьезно взглянул в глаза Дэвиду, что тот импульсивно дёрнулся вперёд и стал стряхивать с его волос семена вяза.

- Чистить сто раз вперед и сто раз обратно, - радостно сказал Тони между движениями его руки.

Они добрались до Ботанического сада, и мальчик извлек кепи и самолет из багажника.
- Когда я смогу увидеть вас снова? - спросил он нерешительно.

Дэвид обхватил одну из ступиц колёс самолётика. Шины и в правду оказались надувными.
- Я не знаю, Тони. Как долго держались бородавки в последний раз?

- Весь семестр, - не колеблясь, ответил мальчик.

- Что насчёт субботы?

- Мне надо быть на том же месте?

Дэвид кивнул. Он поправил мальчику кепи.
- Аккуратнее неси самолет, Тони. И иди прямиком в школу.

Дэвид пересек мостик над парикмахером, и поднялся по лестнице, не прикрывая глаз. Исправил положение стульев, расставленных не по своим местам убиравшейся в его комнате миссис Кантер, а затем уселся за пишущую машинку. Десять минут спустя он вытащил на четверть заполненный лист и всмотрелся в него.

ТРОПИЧЕСКИЕ РЫБКИ

Are a delectable dish

Much favoured in the Orient.

But to Ant

They simply can't

Be anything but orn(i)ament.

These rare marine fauna

Then, normally orna-

Ment the tables of Chinamen.

But to Ony Tony

(When proved Bona

Fide) they're stock for his aquarium.

To you or me a fish

Is a fish

Whether gold, or tropical, or merely cod.

But to Ant

They're sacrosant

And certainly not food.

Блюдо из тропических рыбок
Вызывает на востоке море улыбок.
Но для Анта
Они совсем не услада.
Та редкая морская фауна
Затем, как правило, украшает
столы в чайнатаунах.
Но для одного такого Тони
( Как оказалось, с добрыми намерениями)
в его аквариум куплены были они.
Для тебя и меня рыба
есть рыба
будь она хоть из золота, тропиков или просто треска.
Ну а для Анта
она священна
и, конечно, совсем не еда.

Дэвид запечатал стихи в конверт и отложил его.

8

Никаких иезуитов на кровати Брюса Ланга не сидело. Установив это через замочную скважину, Дэвид распахнул дверь, чуть не опрокинув стол, на котором в очевидном беспорядке перемешались произведения Томаса Манна со словарями. Хотя сейчас Ланг находился всего в восьми месяцах от пути в Рим, он по-прежнему жил на чердаке отставного каноника из Бата, который был в «Святой Цецилии» деканом факультета богословия, и занимал большой пост в церковной иерархии. Поскольку каноник никогда не обременял своего квартиранта, то обстановка, как мог сказать Ланг, оставалась весьма комфортной.

Дэвид прошёл в комнату, стараясь не смотреть на цветную фотографии Папы над каминной полкой. Его Святейшество держал маленькую птичку. Лицом к нему, на противоположной стене висело более скромное изображение Ланга в роли Христа в Честерском цикле мистерий,  который они когда-то разыгрывали в школе. Восточная стена оставалась голой, храня на себе двухфутовое распятие, в комплекте с искривлённым Спасителем. Дэвид коснулся его своим челом.
- Grüß Gott, Gott! [Добрый день, Боже! нем.]

- Дэвид, тот человек страдал за тебя! - взревел Ланг.

- Да, Брюс. Я знаю.

- А ты не считаешь, что есть определенная дерзость так фамильярно обращаться к Богу в присутствии Бога?

Дэвид снова взглянул на уродливую фигуру. Она напомнила ему семейный пансион в Сан-Жакю в Бретани, который управлялся монахинями. Все они носили двухфутовые распятия, и когда прислуживали за столом, то ноги Спасителя позвякивали, ударяясь об супницы.
-  Мне вспомнился Л'Аббайе [пансионат в Сан-Жакю].

- О, да, - уныло отозвался Ланг.
Он поднялся и налил Дэвиду стакан портвейна, хотя было всего лишь около пяти. Он отложил фарфоровую чашку, которую держал в руке, и Дэвид взял её. Это был превосходно выполненный сосуд со стенками толщиной в яичную скорлупу с узкими, рифлеными выемками, поднимавшимися по спирали вверх, от основания к зубчатой кромке. Сейчас это была чаша, бывшая когда-то чашкой, чья начисто отломанная ручка искусно маскировалась продолжением росписи. Но цвет не совсем сочетался, и блестящая синева оригинальной глазури казалась неповторимой.

- Как думаешь, когда она была восстановлена?

Ланг вновь уселся в кресло, оббитое коричневым вельветом.
- Вероятно, вскоре после того, как была сделана, хотя, как можешь видеть, слишком поздно. Должно быть, заново покрыта глазурью и снова обожжена. Это из ранних вещей Короны Дерби [Royal Crown Derby Porcelain Company - компания-производитель фарфора из  города Дерби, известная своим высококачественным костяным фарфором; производит посуду с середины 1750х]; я думаю - примерно последняя четверть восемнадцатого века.

- Неужели она так ценилась уже в те дни, что кто-то взял на себя труд восстановить её? В конце концов, это всего лишь чайная чашка.

- Вероятно. Та синяя глазурь была коммерческой тайной керамики из Дерби, и скрывалась даже от филиала в Лондоне. Позолота подходит идеально, но кто бы это ни делал, ему не удался синий. Вполне возможно, она была восстановлена Лондонской Керамикой от Боу [название знаменитой мастерской китайского фарфора].

Дэвид вернул гибрид на стол и вздохнул.
- Я ожидаю, что подхожу к концу, Брюс!

- Чего это?

- ещё одна Алая Леди [коктейль] - и  пора на покой - ну, ты понял.

Ланг улыбнулся.

- Это должно быть замечательно, когда добиваешься своего, - продолжил Дэвид, водя пальцем по одной из выемок на чаше. - Следовать путём, ведущим через горы, и счастливо топтать его, имея с собой только котомку с пищей. И все это с благоговейной помпой. Сладковато-зловонный дым благовоний, и ковыряющие в носу плебеи-алтарники, прогуливающиеся вокруг с лейками, позвякивая маленькими колокольчиками. После чего следует догма о счастливом последнем пристанище - гибкая, как тростник под волнующими мартовскими бурями. Ах, благословенная идиосинкразическая интерпретация!

Дэвиду представилось, будто резинки, привязанные к его ушам, растягивают края рта. Он едва сдерживал ребяческое торжество.

Ланг уставился в точку в нескольких ярдах от его ног, и прикрыл один глаз.

- А помнишь?
- Отче! - провозгласил Дэвид с исповедальной торжественностью. - В марте прошлого года, посмотрев итальянский фильм в «Скала» [Кинотеатр в Лондоне на улице Кингс Кросс, ныне не существующий], который тоже стал перстом указующим, я слезно покаялся своему языческому другу Роджерсу, что Воскрешение должно возвращать Тело к четырнадцати годам, ибо, иначе, оно бессмысленно. Это точные мои слова, отче. Что же мне теперь делать? - Дэвид понизил голос на октаву, и сам себе ответил:
- Повтори четыреста раз Богородицу, сын мой.

Ланг поднял тяжелую подушку, полностью вытянув руки над головой. После чего с ворчаньем швырнул её. Подушка, миновав Дэвида, зацепила стол, завершив дезориентацию Манна. Дэвид встал и поднял книги.
- Разве эта штука не перст указующий? - он сложил стопкой «Иосифа и его братьев», «Феликса Крула» и «Смерть в Венеции» [произведения Томаса Манна].

Ланг откинулся назад, и устало посмотрел на Дэвида.
- Манн был глубоко религиозным человеком, и, вероятно, он один из величайших мыслителей нашего века.
Казалось, он приладил к своим словам маленькие крылышки.

- Мне кажется, что все, стоящее на полках, совсем не ортодоксально. Хорошие романы. Что так много то?
Дэвид провел рукой по корешкам Жида, Сартра и Пруста. Он остановился перед двумя томами Пейрефитта [французский писатель] на французском языке, «Les amities particulieres» [«Особенная дружба», роман (1944)] и «Les Cles de saint Pierre» [«Ключи святого Петра», роман (1955)].
- Вот так сюрприз! - пробормотал он, вытаскивая последний, и глядя на Ланга в ужасе.  - О, Брюс! Там, в почтовом ящике, должно быть, уже лежит папская булла. Ты должен спрятать это, парень! [в книге «Ключи святого Петра» Роже Пейрефитт атаковал Ватикан и Папу Пия XII, присвоив последнему прозвище «Папы гомосексуалистов»]

Ланг снова замахнулся подушкой, но передумал. Вместо этого он сказал:
- Если бы ты читал все элементарные основы в школе, например, «Ареопагитику» Мильтона, ты бы знал, что добро и зло с давних пор приходило в мир, как два близнеца, сросшихся вместе, и единственной заботой человека стал поиск их различий. Он должен научиться, если я правильно помню, «воспринимать и рассматривать порок со всеми его соблазнами и кажущимися удовольствиями, воздерживаться от них, и различать их». И таким образом он становится «воюющим за истину христианином»...

- Конечно, конечно, - пробормотал Дэвид. - Мильтон [Джон Мильтон — английский поэт XVII века, политический деятель и мыслитель; автор политических памфлетов и религиозных трактатов.] беспокоился кое о чём  еще, ты же знаешь это. Рим, мой мальчик! «Тайная стая волков». Орудие инквизиции - они засадили в тюрьму Галилея, и сломали игрушечный вертолёт Да Винчи.
Дэвид указал на кровать, где привыкли сидеть иезуиты.
- Кто знал, что вы не сможете извращать географию и дальше, или подавлять человечность Греции, чьей «культурной мудрости» мы обязаны, что, после всего, мы еще не стали готами и ютами!

- Имей в виду, - добавил Дэвид. - Мильтон написал это ещё до изобретения англосаксов  в девятнадцатом веке. [Историки дают такое название германским племенам англов, саксов, и примкнувшим к ним ютам. Эти племена, жившие между реками Эльбой и Рейном, и на Ютландском полуострове, в середине V века в результате климатических изменений начали переселяться в Британию. Англосаксонское завоевание Британии продолжалось свыше 180 лет. Дэвид считает их вымышленными]. Сейчас мы готы, и страна ютов, хотя, на этот раз и не по вашей вине.

- Спасибо тебе за это, - произнёс Ланг. - Кстати, Мильтон изучал англосаксов, хотя, вероятно, знал о них меньше, чем ты.

Дэвид был недоверчив.
- В самом деле?

На лице Ланга застыла улыбка. Дэвиду подумалось, что улыбаясь, он напоминает испанского иезуита.

- Я придерживаюсь той точки зрения, - сказал Ланг, - что мы должны читать обо всём, и нести ответственность.

- Римский зонтик! - пробормотал Дэвид. - Ореол таинственности и радушия, который изображает европейские массы вернее, чем телевизор. Конечно, большинство из них не имеют телевизора - или плаща - на случай дождя. У вас нет денег на кафе? Зато всегда есть ладанка в углу!

- Ты ведешь себя очень глупо, Дэвид! - Ланг неожиданно рассердился.

- Наверное. Но мне не нравятся такие фашистские штучки. «Мы, избранные знанием, из-за чего у нас есть долг перед массами».

- Интеллектуальное превосходство не обязательно должно противоречить смирению, - мягко возразил Ланг. - Ты же знаешь - я высокомерен, Дэвид, но это к делу не относится.
Похоже, Ланг был готов применить любое оружие, и он понимал, что у Дэвида не то настроение, чтобы нападать.

Дэвид нашёл укрытие.
- Ты облапошил меня на манёвре с доктриной. Тогда, быть может, ты предпочтёшь, чтобы мы говорили на итальянском; или на испанском?

- Ты же знаешь, что я не говорю ни на одном из них.
Ланг соскользнул по креслу вниз, и его длинное тело торчало оттуда, как волнорез.

- Кстати, - продолжил Дэвид, - говоря о плаще и ответственности, ты по-прежнему будешь утверждать, что достойнее бросить полкроны в колодец, посвятив их Богу, чем потратиться на одежду для беженцев? Вот еще одно из изречений, с предписанием «иметь к сведению».

Ланг ничего не ответил. Он выкарабкался из кресла и подошёл к книжному шкафу. Вытащив том, он развернулся к Дэвиду.
- Я изменил диагноз твоих мыслей, - сказал он. - Прочесть тебе?

- Пожалуйста!

- Очень хорошо. Лесли Стивен написал об одном замечательном человеке, сэре Томасе Брауне - вероятно, это не последнее, чем ты пренебрёг.

- Всемогущий Боже! Только не говори мне, что в Медицинской Школе еще читают «Религию Медичи». [«The Religion of a Doctor» - книга сэра Томаса Брауна, включающая его духовное завещание и один из первых психологических автопортретов]

- Мы - нет, а я - да, и заткнись, - сказал Ланг. Он начал читать.

- «Остроты сэра Томаса», читай Дэвида Роджерса, «подобны гротескной резьбе в готическом соборе. Совершенно очевидно, что у него в голове они не имеют ни малейшего оттенка сознательной непочтительности. Они просто его естественный способ самовыражения; не будь у него чувства юмора, и вы бы могли запретить ему говорить вообще... Он мистик с чувством юмора, или, вернее, его обычное настроение определяется притяжением к двум противоположным полюсам - юмору и мистике... Он, кажется, сдерживается от экстаза абстрактной медитации в основном за счёт своеобразного чувства юмора... Его чувство почтительности смешивается со скептицизмом. Это противоречивое чувство. Но тогда и суть его юмора противоречива».

Ланг поднял глаза на Дэвида.
- Конец цитаты. Не очень много, - сказал он. - Кстати, ещё до фрейдистского анализа Стивен описал функции остроумия и юмора, как примиряющие противоположности импульсы, имея в виду словесную сноровку и двусмысленности. Его описание довольно проницательно.

Дэвид был поражен.
- Но, Брюс, ты же не хочешь для меня иной судьбы, да?

- Это потребует семи лет на кушетке психоаналитика, и будет стоить слишком дорого, - практично сказал Ланг. - И после тебе будет трудно написать что-нибудь лирическое размером больше детского стишка.

- Я подумаю об этом.

- Так же как и я. Помни, я буду иметь право и возможность проверять тебя в течение трех лет.

Дэвид с сомнением кивнул.
- Завязать с пианино, а?

- Боюсь, что да. Но это поможет избавиться от скандала с мальчиком.

На некоторое время повисла тишина. Дэвид заглотил дым, как Фурлоу.

- Хочешь четвёртый стакан моего портвейна? - немного сухо поинтересовался Ланг.

- Нет, Брюс, совершенно не хочется, спасибо.
Дэвид позволил своим глазам прогуляться по комнате. Ланг был в большей степени человеком «Святой Цецилии», чем он. Даже табакерка на каминной полке несла на себе герб колледжа.
- Почему бы нам не навестить в школу в ближайшее воскресенье?

- Нет, Дэвид. Я сказал себе, что никогда больше, и буду держаться своих слов. Нет, после того, что ты учудил в прошлый раз.

- О, да. Но тогда были зловещие предзнаменования, помнишь? Электрические бури, и те совы, зависшие над равниной.

- Ты знаешь, что ничего подобного не было!

- О, все в порядке.
Дэвид изо всех сил боролся со сном. Резиновые полосы на этот раз прочно скрепили его воротник и веки.
- Послушай, я действительно пришел просить тебя очистить память и вернуться в прошлое.

- Мы пили портвейн, а не древесный спирт.

- Я понял - на самом деле это был древесный портвейн. Я имел в виду, вспомнить более раннюю стадию на твоём пути к беатификации [Обряд причисления умершего к лику блаженных в католической церкви. Предваряет канонизацию]. Не до Конфирмации, которая всегда понятна, учитывая, что кое-кто был рожден британцем, или даже не с первых шагов в англиканстве, а с последних - с твоих дней в церкви «Святой Цецилии»...

- Зачем? - настороженно спросил Ланг.

- Я хочу использовать орган.

- Понятно, но подобные вещи лучше всего делать в таинстве брака.

Дэвид резко открыл глаза.
- Великолепно! Дважды Первый иезуит не смог бы высказаться учтивее! Я имел в виду церковный орган.

Ланг смутился.
- Что ты хочешь знать?

- Просто знать, существует ли возможность того, что сумасшедший органист сможет поиграть посреди ночи, и насколько он будет подвержен вмешательству молящихся в этот час?

- Я в не могу гарантировать тебе ответа, и, кроме того, если ты хочешь сыграть что-то на органе, почему бы тебе не попросить об этом? И зачем он тебе нужен?

- Я написал кантату.

- Разве для них требуется оркестр?

- Да, для моей, да. Я хочу в будущем преобразовать её для органа. Добавить дополнительную спонтанность.

Ланг обдумывал за своим стаканом портера.
- Не думаю, что старик Булл будет играть посреди ночи, но, очевидно, люди приходят молиться в любое время. Я не понимаю, почему это должно тебя беспокоить?

- Я застенчив, ты же знаешь.

Где-то выше чердака начали бить часы «Святой Цецилии». Казалось, что звук рушится прямо на них. Дэвиду показалось, что он слышит, как дрожит коллекция фарфора Ланга.

- О Боже! Консультация!

- Язык. Или Литература?

- Литература. Но какая разница, если Томпсон всегда появляется через десять минут после назначенного времени? Ходит в туалет после каждой консультации. Мне пора лететь, парень!

Дэвид с ворчанием поднялся.
- Спасибо, Брюс. Хороший портвейн. Я должен подарить тебе большой настенный плакат с гербом колледжа.

Он закрыл дверь и взял свою накидку, который он оставил снаружи. К труду, Роджерс. Частная школа и Олд Стоун Б.А. - это путь к успеху. Они заворачивают вас на этот путь, когда вам всего семь. Как они могут быть плохими?
Он с грохотом стал спускаться по лестнице, ведущей из комнаты под чердаком.

9

Снаружи Дэвид приостановился у двери квартиры каноника. Большой квадрант был пустынен, и вечернее солнце омыло здания золотом. Для грачей над квадрантом, планирующих высоко над головами вдоль свободных диагоналей небосклона, дул лёгкий ветерок, позволяющий их крыльям быть практически неподвижными. Вероятно, они прилетели с огромных буков Большого парка. Отголоски боя часов затихли, и Дэвид вспомнил о карпе, снова плавающем на поверхности пруда, а затем и о золотой рыбке, чей блеск теперь был съеден кожным вирусом.
У входа в церковь на дальней стороне двора зародилось движение. Появился маленький мальчик, несущий на своих плечах оперный плащ, за ним показался другой, а затем вышел и Тони. Тони подошел к Холлу и встал, глядя на новую горгулью, которую каменщики оставили лежать на террасе. Он поднял и поставил ногу на шип у основания головы существа. Порылся в кармане своего пиджака, а затем приложил пальцы к зубам. Мальчик продолжал стоять в одиночестве, издали похожий на карманного Наполеона. Казалось, он находится очень далеко; и выглядит муравьём на фоне зубчатого замка «Святой Цецилии». Он уставился на строительные леса на фасаде Холла, и по положению его головы Дэвид мог предположить, что тот, должно быть, щурится от солнца. Плащ мальчика слегка шевелился, лаская тыльную часть его голых коленей, а затем затрепетал в воздухе позади него. Дэвид позволил своим глазам пропутешествовать от мальчика к грачам, описывающим круги высоко над колледжем. Мгновение спустя шестнадцать ребят собрались вместе и колонна в черных плащах начала движение через Большой квадрант. Она сделала крюк вокруг пруда и вышла в гигантские двери под колокольней.
Каноник оказался рядом с ним. Дэвид развернулся, чтобы уйти, но было уже слишком поздно. Тот всё ещё был в облачении, и, должно быть, прямо со службы. Его приближение походило на движение вперёд одного из тех механических медведей, которые идут, нюхая перед собой землю, когда вы тянете их на веревочке. Старик взглянул на Дэвида. Его веки походили на оболочку от колбасы.
- Что я могу сделать для вас, молодой человек?

- Ничего, сэр. Спасибо. Я навещал вашего постояльца с чердака.

- Боже мой! Там кто-то живёт?
Каноник сложил руки на рукояти трости под своей грудью. Его глаза заволокло, словно на них опустилось немного колбасной кожуры.
- Ах да, конечно! Молодой Китченер. Прекрасный греческий ученый и к тому же ещё и военный. Да благословит Господь мою душу!

- Нет, сэр, - пробормотал Дэвид. - Ланг. Брюс Ланг. И он римлянин.

Каноник, казалось, начал что-то припоминать.
- Один из близнецов Паравецини? Наверное, Клаудио, или Ипполит. Я должен пригласить его на завтрак.

Дэвид почувствовал себя как в ситуации с Тони и Гулем.
- Я имел в виду, что он католик.

- Ах! Были бы все мы так терпимы, как Паравецини! Его двоюродный брат, Карл Заксен-Кобург, тоже очень приятный человек – и это загадка!
Он повернулся, как флюгер.
- Я верю, что это его человек вон там!

Дэвид проследил за его взглядом. Единственным человеком в квадранте был глава колледжа, резво возвращающийся в своё жилище.

- Какие молодцы эти пруссаки, - размышлял каноник.

- Вы знаете Санделов? - спросил Дэвид. - Последнего из Санделов?
Он понял, что произнёс это имя, поступая так исключительно ради того, чтобы возразить.

- Мы никогда не приглашали Сандела, - сказал каноник. - И никогда не слышали о нём.
Он приложил голову и одну руку к своей двери. Дэвид открыл её для него.
- Я надеюсь, что вы придете к завтраку, - произнёс каноник, и исчез.

- Псих! - Пробормотал Дэвид. - Это место состоит целиком из одних психов. Преступление - отправлять сюда маленьких мальчиков, даже крокодилом.
Он пересек двор, направляясь в J.C.R. [Junior Common Room - студенческая общая комната], по пути встретив только Брогхема, чья голова покоилась на новом шарфе.
Там его ждало письмо от страховой компании миссис Шепперд, обещавшей свои «профессиональные консультации» в деле с автомобильной аварией. Что это за таинственные профессиональные знания, отменяющие единственное число в деловом мире? Дэвид задумался. Для таких редких случаев у него имелся выходной костюм, сшитый на заказ и именуемый «брючным».
Ещё было письмо от Тони. Дэвид открыл его следом, как ребенок, оставляющий персики из компота напоследок. Он достал нож из кармана, чтобы аккуратно надрезать конверт.

Здравствуйте, Дэвид

Большое спасибо за стихотворение. Я думаю, что оно весёлое. С субботой всё будет в порядке, потому что мои бородавки стали хуже, и я проткнул их финкой Армстронга для того, чтобы так стало. Мне передали посылку от тети с жевательным мармеладом и брайтонским леденцом. Я скормил мармелад собаке Гуля. Может быть, вам захочется леденца, потому что я его не люблю?

С большой любовью, Тони.

P.S. Я принесу леденец в любом случае.

 

Дэвид взял открытку и конверт, и, отпихнув в сторону рунический журнал «Medium Aevum», уселся за один из столов  в J.C.R.

БРАЙТОНСКИЙ ЛЕДЕНЕЦ

Alas! Eternal Brighton Rock!

Aunt has sent yet another stock.

You can go on biting,

But can't eat the writing,

As far as you bite on

It still says, Brighton.

Увы! Вечный брайтонский леденец!
Тетя прислала ещё образец.
Вы сможете его съесть,
Но нельзя написанное проесть,
Сколько его не кусай,
Он по-прежнему говорит – Брайтону внимай.

Дэвид вздохнул. Ланг, возможно, был прав насчет него. Через мгновение он добавил:

‘Jelly babies

Give dogs rabies.

Give the Ghoul's hound

One pound

Regularly!’

Жевательный мармелад
Вызывает бешенство у собак.
Давать борзой Гуля
Один фунт таких вот пилюль
Регулярно!

Запечатав конверт, и, не будучи уверенным, что почтовая служба доставляет письма в хоровую школу, он, тем не менее, опустил его в почтовый ящик, стоящий в комнате.

* * *

Лестничная клетка Томсона располагалась в задней части Малого квадранта «Святой Цецилии». Пролёт был покрыт грязью регбийных баталий прошлого семестра. Дэвид выглянул в окно. Прямо под ним находилась крыша здешнего Тюдора, покрытая дешёвой, но настоящей каменной черепицей, толстой, со сколами на кромке, как на устричных раковинах.
За его спиной возникло движение. Обернувшись, он обнаружил, что дверь Томсона открыта, а его ученик, чьего ухода Дэвид вежливо дожидался, спускается вниз по лестнице. Конечно же, Томпсон тоже вышел и спустился вниз, не глядя ни вправо, ни влево. Вернувшись, он посмотрел сквозь Дэвида, и снова зашёл в свою комнату. Теперь Дэвид, согласно приличиям, мог постучать в полуоткрытую дверь.
Томпсон был порывистым, как птица, человечком, проделывавшим быстрые, бессмысленные движения, склонные вызывать тревогу у окружающих. Когда вошел Дэвид, он стоял перед камином. Опустив подбородок на грудь, он резко поднял голову, и, как марионетка, выражающая замешательство, так же быстро опустил её обратно. Дэвиду показалось, что он расслышал, как подбородок треснулся о грудь.

- Ах, Роджерс! - сказал он, и последний сказанный им слог заблудился в его галстуке. - Садись.

Дэвид сел, перед этим отодвинув шахматную доску в сторону. Томпсон никогда не играл в шахматы, но когда чемпион мира, казалось, застыл в тупике в Москве, Томпсон спокойно дал ему оттаять в уединении своей комнаты.

- Я собираюсь поговорить с тобой, Роджерс. - Томпсон резко поднял глаза. Кукловод яростно дёрнул за веревку. - Надеюсь, ты не возражаешь. Нет? Очень хорошо.
Он схватил листы картона, на которых располагалось эссе Дэвида.
- Свифт. Ужасно! Но Джонсон - Сэмуэль!  [Сэмуэль Джонсон - английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения] А где
мы? - он перетасовал карточки Дэвида, как гигантские игральные карты, после чего начал читать нервным монотонным голосом. - Тссс. «Многочисленные и очевидные ошибки Джонсоновского литературного критицизма у некоторых из его критиков вызвали отрицание у него воображения. Это одновременно и правда, и абсурдная ложь. У Джонсона на самом деле ужасающее воображение - так было сказано в откровениях миссис Трейл, отомкнувшей висячий замок к Джонсону; есть и многое другое, что наводит на эту мысль. Но в невежестве, предшествующем Крафту-Эбингу [Рихард Фридолин Йозеф барон Краффт фон Фестенберг ауф Фронберг, называемый фон Эбинг, 1840-1902, австрийский и немецкий психиатр, невропатолог, криминалист, исследователь человеческой сексуальности] Джонсон не имел шансов, отказывая себе в подобной свободе самовыражения при всех своих возможностях. Попросту говоря, Джонсон приравнивал воображение, или, по крайней мере, болезненное воображение, к безумию. Джонсон говорит об этом в нескольких местах...» Тссс.  Цитаты. «В эпоху Джонсона, воображение означало две вещи: оно отвечало за то, что он называл ужасной меланхолией, и оно же отвечало за сексуальный фетишизм, из-за которого он уже не надеялся на понимание, и поэтому смог лишь сделать вывод о наступающем безумии. Поэтому мы находим, что Джонсон в своём критицизме отрицает творческую силу воображения у поэтов, и настаивает, по выражению Хейгстрома, что «интеллектуальные действия должны быть низведены до первичного восприятия». Тссс. Это чушь, Роджерс. Полнейшая чушь. Но затем ты продолжаешь. Тссс. «Существуют, однако, странности в критицизме Джонсона, которые не так легко не объяснить простым пролистыванием учебника...» Итак, Роджерс, мы, может быть, самодовольны. Да, мы самодовольны, я думаю. Ты самодоволен. Но мы никогда не пролистываем учебник просто так. Никогда! Ты в кого-нибудь влюблён?
Томпсон посмотрел на Дэвида в упор, склонив голову на одно плечо.

- Нет, - сказал Дэвид; он произнёс это резче, чем намеревался.

- У тебя есть девушка?

- У меня было один раз, сэр...

- Да, да! Я не имею в виду, что вы должны зайти так далеко. Просто прогулки. Литературное чаепитие. С томиком Донни [Джон Донн — английский поэт и проповедник XVI-XVII веков]. Знаешь, к чему я клоню? Лучше занимайся!
Почему-то Томпсон затряс руками, как спортсмен на разминке.
- Не делай этого, Роджерс. Они самодовольны, умны, красивы, умелы, поверхностны. Понимаешь, что я имею в виду?

Дэвид посмотрел на пешку, запертую на шахматной доске.

- Ты в курсе, что «New Science» [научно-популярный журнал] называет невротизмом?

- Ну, да. Примерно, - неубедительно произнёс Дэвид.
Через минуту они оба плакали. Ему нравился Томсон. Если когда-нибудь случиться Голгофа, то там окажется Томпсон со своей энергией. Он не будет знать, что с ней делать, но это будет поступком.

- Мы ничего больше не скажем о Джонсоне.
Томпсон был решительно настроен.

В течение некоторого времени Дэвид чувствовал всё возрастающее давление в своей предлобной доле мозга. Теперь там появился слабый импульс со штрихами сопрано.

- У тебя есть что-нибудь про Томпсона? Томпсон, Роджерс? Поэт! [Джеймс Томсон, 1700-1748, шотландский поэт и драматург, известный в первую очередь благодаря своему произведению «Времена года»]

- Ох, да.

- Это хорошо. Надеюсь, не одно из твоих глупых толкований. Томпсон - мой предок, - добавил он непоследовательно.

- Думаю, что я оставил Томпсона у себя в комнате.

- Давай сюда!
Потомок Томпсона наступал на него, как творение Тёрбера [Джеймс Тёрбер - Американский писатель, карикатурист и выдающийся юморист]. Дэвид капитулировал и выдал картонку.

Томпсон тихо забормотал. Затем бормотание стала отчётливее.
- «Касательно Томпсона, который, безусловно, меньше поэт, чем любопытный показатель, указав на который, историк литературы сможет продемонстрировать бесчисленное множество вещей. Пожалуй, несправедливо выбирать отдельные штрихи из Томпсона, например:
Бесплодные дебри
низвергающие своих суровых обитателей.

Но печальное и прозаическое столь же легко можно найти и в целых отрывках:

The bleating kind
Eye the bleak heaven, and next the glistening earth
With looks of dumb despair; then sad-dispersed,
Dig for the withered herb through heaps of snow.

Блеющее племя
Глазу мрачно небо, а рядом блестит земля;
С взглядом немого отчаяния, следом в печали рассеянно,
За увядшей травой роется в снега сугробах.

Это красиво подмеченная картина заблудших овец; но она также ужасно забавна тем, что так не может быть никогда».
Дэвид сглотнул. Потомок поэта продолжил. Но бормотание Томпсона упало на одну восьмую, а звучание стало совсем уж причудливым.
- «Томпсон, по словам Добри [Бонэми Добри, 1891-1974, английский академик, профессор английской литературы], был наиболее успешен в своих сентиментальных камеях. Возможно, это неверно, но я нашел, что их трудно воспринимать.
In vain for him the officious wife prepares
The fire fair-blazing and the vestments warm;
In vain his little children, peeping out
Into the mighty storm, demand their sire
With tears of artless innocence.

Напрасно для него назойливо жена готовит,
Очаг пылает и облачения теплы;
Напрасно его маленькие дети смотрят
В могучий шторм, надежды об отце тусклы,
В слезах бесхитростных невинности горят.

Прочитав «Зиму», читатель готов поверить всему, что пишет Томпсон, и нет ничего удивительного, что этот человек обнаруживает, кто является автором «Правь, Британия» [«Правь, Британия!» - патриотическая песня Великобритании, написана по поэме Джеймса Томсона на музыку Томаса Арна в 1740г.]

Современный Томпсон совершил бросок в минор.
- Тсс-тсс. «Перед исследованием мест, где Томпсон является поэтом… И некоторые даже находят их, если занимаются этим достаточно долго…» Тссс.

Стул под Дэвидом вибрировал. Это было поразительно. Человечек с флейтой-пикколо обладал тональной глубиной фагота. Бормотание вновь запустило вибрацию.

- «Несмотря на два его изъяна: мучительную манеру выражения и размытость, Томпсону иногда удаётся ударить по мячу, и тот точно и безошибочно воспаряет в небо. Свои примеры почерпнуты мной из Добри, потому что я уснул намного раньше, чем Томпсон сомкнул свои глаза». Цссс. «Попутно можно отметить, что манера выражать свои мысли у Томпсона не совсем банальна. Он тоже был основоположником, и, кажется, придумал новый глагол, сильнонадрываться [thick-urge - на самом деле перевод не точный, так как для меня загадка, что это слово означает, прим. переводчика], как в этой фразе:
...a blackening train
Of clamorous rooks thick-urge their weary flight.

...чернеющий шлейф
Из крикливых грачей, сильнонадрывающихся в их усталом полете».

Современный Томсон выпятил подбородок и швырнул карточку на колени Дэвида.
- Полагаю, ты знаешь, что мог бы стать первым, если бы не твоя просто чертовски жуткая глупость?

Дэвид пробормотал что-то и пожал плечами как Фернандель [Фернандель, 1903-1971, французский актёр, один из величайших комиков театра и кино Франции и Италии]. Он нашёл, что если прикрепить слово «сэр» к ответной тираде, то она прозвучит неподобающе. То был секрет голосового изменения формы слова, утерянный после школы. Он промолчал.

* * *

Дэвид поспешил по направлению к двери. Казалось, Томпсон отмахивается от невидимых комаров. Он посмотрел через плечо вниз, на лестничную площадку. Без сомнения, Томпсон собирался в туалет, но делал вид, для тех, кто, возможно, мог это заметить, что ему туда не нужно.

- Стойте там, где стоите, Роджерс! - приказал Кроули.

Дверь Томпсона захлопнулась за Дэвидом. Кроули застыл вдалеке от него, словно собирался, как герой вестерна, свести с кем-то счёты при помощи шестизарядного кольта. С десяти ярдов Кроули громко прокричал:
- Что нового, старый ты чёрт, все еще стажируешься?

Стайка туристов, проходившая между ними в этот момент, нисколько не смогла заглушить  этот веселый крик. Когда Дэвид открыл глаза, туристы уже ушли, и Кроули подходил к нему в угрюмой ярости.
- Не стоит так поступать, - сказал он, качая головой.

Дэвид рассердился.
- Я должен покраснеть?!

- Не стоит тестировать глупые приветствия на этом месте, - рассеянно произнёс Кроули. - Смотри, Роджерс, я могу пройти с тобой примерно до Большого квадранта. Сейчас я занят ещё одной благотворительной работой для слепых.

- Всё ваши зависимые десять тысяч?

- Да.
Кроули резко поднял глаза. - И работа рядом с девушкой не проходит бесследно - я собираюсь жениться.

- Забавно, - безжалостно прервал Дэвид, - Томпсон только что выступил в поддержку одного из лучших моих трудов.

Кроули остановился как вкопанный.
- Наша работа не то же самое, Роджерс. Ты схоластик, а я такой один. Я художник.

- Нет! Это слишком громко сказано, ты же понимаешь.

- Пожалуйста, позволь мне сказать, - произнёс Кроули. - Я должен покинуть тебя до десяти, и я знаю, что разрушит мир. Недостаток общения - взаимного общения: культурного, политического, интеллектуального - какого угодно. Но, главное - это снобизм и самообман, это  искусственные защитные барьеры, мешающие общению. Ты видел рабочих Ковли [промышленный район Оксфорда], утекающих от собак. Что ты чувствовал? Роджерс! Я задал тебе вопрос, ради Бога!

- Ох! Превосходно. Я совсем не лучше парня – существа, у которого мозгов немногим больше, чем у животного. Что я должен встретиться с ним на каком-то там уровне. Но такого никогда не будет.

Кроули вдруг уселся в Малом квадранте. Он с бешенством посмотрел на Дэвида.
- Я вот общался!

- И я тоже, - сказал Дэвид. - Ты собирался покинуть меня здесь, помнишь?

- Ты первый человек, которого я достал! Первый из моих людей!

- Думаю, что мы все, черт побери, ваши люди, - бросил Дэвид через плечо.

Он прогулялся через Большой квадрант. Солнце опустилось ниже зубчатой стены, оставив кусок сонного тепла в ловушке между стенами зданий. Он ненадолго зашёл под колокольню, и там оказалось это - горячий апельсин, необъяснимо приклеившийся к шпилю Сент-Элдейт.

Дэвид направился к остановке третьего маршрута автобуса, и встал там. Портвейн и херес с Томсоном, помещённым между ними. Нет, с двумя Томсонами. Призрачный поэт и суетливый человечек-птица в клетчатом твиде. Их было слишком много. Ребенок смотрел на него, словно камея Томсона. Он рыгнул, свесившись через плечо матери.
- И мне тоже хочется, - сказал Дэвид. - И это будет получаться на ура, до тех пор, пока тысяча запущенных межконтинентальных баллистических ракет не приземлится на Брайз Нортон. Нет времени для принятия решений, не говоря уж об их пересмотре. Нет времени закончить песню.

Миссис Кантер оказалась на первом этаже.

- О, миссис Кантер. Мой младший брат собирается прийти ко мне на чай в субботу. Надеюсь, вы не будете возражать?

Женщина заулыбалась.
- Почему же, мистер Роджерс, конечно, нет! Я и не знала, что у вас есть брат!

- Да. Он учится в хоровой школе «Святой Цецилии».

- Как прелестно! И сколько ему?

- Тринадцать.

Миссис Кантер заулыбалась ещё шире.
- Я приготовлю для вас пирог! Ему понравится шоколадный?

- Конечно, - сказал без колебаний Дэвид. - Но, пожалуйста, вам не стоит беспокоиться...

- Беспокойство! Не будьте глупым, мистер Роджерс. Чей это дом?

- Конечно ваш.
Дэвид был озадачен.

- Ну вот, просто не глупите в нём! - торжественно объяснила миссис Кантер.

Дэвид улыбнулся. Драматичная манера произнесения рабочим классом высокопарных сентенции редко когда нуждалась в изобретательности.

- И это не беспокойство, - продолжила миссис Кантер, - просто не волнуйтесь об этом. Я принесу его в вашу комнату в обеденное время. А сейчас идите к себе.

Дэвид всегда понимал приказ, когда слышал его.
- Вы очень добры. По-настоящему.

Он закрыл дверь и бросился на кровать.
- Ты - паршивый лжец, Роджерс, - произнёс он вслух. Он ощущал себя корыстолюбцем. - Ты заслужил только MacVitie's digestives [марка печенья с тёмным шоколадом] вместо обеда.

10

- Спасибо за те, другие стихи, - сказал Тони, когда Дэвид встретился с ним у кромки поля. На его высоких скулах появился румянец; одет он был во фланелевый костюм. Он не принес с собой самолет.

- Ну, на самом деле это не стихи, а просто рифмы.

Мальчик перебрался через ограду, и, усевшись, как-то странно посмотрел на Дэвида.
- Мне они очень понравились.

Дэвид улыбнулся.
- Пошли. Надеюсь, ты не возражаешь против того, чтобы сегодня побыть моим братом. Мы будем пить чай у меня в берлоге. Моя хозяйка готовит для тебя пирог.

- Мы же не будем пить чай вместе с ней?

- Нет, конечно же, нет!

У мальчика, казалось, наступило облегчение. Он счастливо улыбался, когда садился в машину.
- Пока не забыл - леденец! - Он вытащил огромную палку леденца из кармана. - Думайте о нём, как о символическом подарке, если хотите.

Дэвид торжественно уложил его как можно дальше. Тревожная мысль пришла ему в голову.
- Тони, у тебя не альт, нет?

- Нет, сопрано. Ну, то есть, я на самом деле довольно уникальный...

- Я знаю.
Дэвид посмотрел на линию носа мальчика. Неожиданно Тони сложился от смеха. Он ухватился за лацканы пиджака Дэвида и потянул их.

- Я имел в виду свой голос.

- Отлично. Расскажешь мне о своём голосе.

- Это почти меццо, - сказал мальчик, отпустив Дэвида. - Я первый сопрано, но я также могу петь в большей части диапазона альта.

Дэвид завел машину. Волнение сжало его желудок. Он начал мысленно пересматривать свою  линию сопрано; раскладывая её по определённым неторопливым ритмам, словно по рифлёным выемкам на фарфоровой чаше Ланга.
- Тебе нравится петь, правда?

- Да, особенно для привилегированных особ, - сказал Тони. Дэвид посмотрел на него. Тон мальчика содержал странную смесь эмоций. Но тут его внимание отвлекли магазины, мимо которых они проезжали.
- Там в окне ласты, - заявил он.

Дэвид затаил дыхание, поднимаясь по лестнице. Ему не хотелось, чтобы миссис Кантер высунулась, однако какая-то его часть желала, чтобы она таки появилась. Однако она так и не вышла. Конечно же, посередине его стола находился шоколадный пирог, прикрытый бумажной шапкой. Серые глаза Тони распахнулись.
- А чья это шапка?

- Пирога, конечно. Чтобы мухи не садились.

- Тут нет никаких мух.

- Нет.

Мальчик встал у одного из высоких окон мансарды. Свою кепи он сразу же повесил на дверь, как только они зашли внутрь. Теперь же он произнёс извиняющимся тоном:
- Извините, что мой костюм довольно потрёпан.

Дэвид оторвался от сервировки стола.
- Это очень приятно, но я бы задался вопросом, почему ты снова его надел?
Он заметил, что Тони отлично сочетается с умственно-серой окраской его комнаты.

Мальчик выглядел смущенным.
- Он целиком из шерсти, - сказал он, отклонившись от темы. - В костюмах Нью-Колледжа есть десять процентов нейлона - но мне нравятся их красные-бело-черные носки, они лучше, чем у нас.
Он пренебрежительно взглянул на свои, винного цвета с голубыми полосками по верху.
- Хотя наши костюмы лучше.
Он выдвинул вперед колено. - Пощупай.

Дэвид пощупал полу пиджака.
- Забавный ты мальчик, Тони, - сказал он сбивчиво: он не рискнул произнести слово «маленький».

Мальчик побрёл дальше, ничуть не обидевшись, и стукнул по клавишам пианино. Затем он развернулся, неожиданно оживившись.
- Гуль всегда говорит, что мы выглядим потрепанными и о Нью-колледже, - произнёс он. Засунув руки в карманы шорт и растопырив их там, он натянул шорты на живот, и качнулся на каблуках. Затем, заметив мантию Дэвида, висевшую на двери, он развернулся, накинул её себе на плечи, и снова принял ту же позицию. Откинувшись назад, на каблуки, и изо всех сил пытаясь подавить глупую улыбку, он передразнил:
- Мальчики из Нью-колледж-Скул, которую на старых картах можно увидеть расположенной не совсем верно, на пересечении Ловерс Лейн и Сэвилл Роад, никогда не выглядят потрепанно! Более того, их манеры...
Но всё было бесполезно. Опьяненный своим перфомансом, Тони сложился в меццо-сопрановом хихиканье, и упал на кровать.

Через минуту он выкарабкался назад, поправляя покрывало.
- А ещё они должны снимать кепи перед автомобилями на пешеходных переходах, - сказал он обычным голосом, когда полностью пришел в себя.

- «О человеке судят по манерам», - запоздалая заповедь Вайкхема [Вильям Вайкхем,1320 или 1324-1404, епископ Винчестера и канцлер Англии, основатель Нью-Колледжа].

Тони обнаружил штатив Дэвида.
- Так вы тоже фотографией увлекаетесь, да?
Казалось, он позабыл и о своём презрении к нейлону в костюмах Нью-колледжа, и о тайном восхищении их носками.
- Так о чём это я?! Разве это не забавно.
Он уселся на краешек стула и пристально посмотрел на Дэвида своими серыми глазами из-под бровей, которые бог, должно быть, вывел карандашом в качестве окончательного выражения собственного удивления.
- О вас и обо мне, я имею в виду. Вы разбираетесь и в моделях самолетов, и в музыке, и в фотографии, как и я. Я думаю, что у нас что-то вроде связи...
Тони уставился в пол; он стушевался.

Дэвид рассматривал Тони. Тот был восхитительно красивым мальчиком. В голове крутилось только выражение «не может быть», ибо только оно могло выразить грандиозность красоты мальчика, без страха признать её. Конечно же, то было простое балансирование на грани допустимого, в чём его и обвинял Ланг.
- Я тоже так думаю, Тони.
Он импульсивно поднялся. – Чай! После него я покажу тебе свою фотокамеру.

Мальчик снова взглянул на него с ослепительной улыбкой. Дэвид вышел из комнаты, чтобы наполнить чайник. Когда он вернулся, Тони стоял на коленях на коврике у камина, перебирая стопку пластинок, вываленных им из стойки. Он вывернул правую руку; средний и указательный пальцы находились у него во рту, а нос уткнулся в ладонь. Когда Дэвид вошел в комнату, он быстро убрал пальцы. Дэвид сделал вид, что ничего не заметил, и зажег газовую горелку.

- Вы знаете ещё какие-нибудь стихи - я имею в виду рифмы? - спросил Тони.

Дэвид бросил потухшую спичку в корзинку для бумаг.
- Есть одна о коврике, на котором ты растянулся.

- Что, об этом коврике?!

- О нём. Это мохер. Думаю, что рифма должна быть особенно притягательной для тебя.

- Тогда давайте! - заулыбался Тони.

- Отлично. Она называется Мохеровые овцы.

The mohair sheep
Is two feet deep.
He may be worn,
Shorn;
Or tinned, Skinned.
Spread flat,
As a mat,
He will dispose
Of cold toes;
For he has a pile on
Superior to nylon.

Мохер овцы
двухфутовой глубины.
Он может стать особенным,
состриженным;
Или содранным, переработанным.
Ляжет плоско целиком
Станет ковриком.
Будет отдавать тепло;
Любому холоду назло;
В нём преимуществ куча,
Он нейлона лучше.

Дэвид неторопливо произнёс последнюю строчку. Тони засмеялся и провел пальцами по длинному ворсу коврика.

- Неужели это придумали вы?

Дэвид признал, что это сделал он, собственной персоной.

- Прямо сейчас?

- Боюсь, что да.

- Боже мой! - медленно произнёс мальчик.  Он развернул голову к свету, проникающему через окна, а затем вернулся в тень. Это было похоже на эффект, который можно наблюдать, когда низкое облако преследует полоску золота на поверхности кукурузного поля. Тони засмеялся.
- Извините! Я, правда, верю! Но мне кажется, что это козел, а не овца!

- А теперь гулянка! - заявил Дэвид. Чайник закипел.

Кормёжка Тони была делом непредсказуемым. К счастью, у пирога миссис Кантер имелось преимущество над безе и эклерами, заготовленными Дэвидом. Мальчик начал должным образом с хлеба; изменил своей системе с клубничным джемом, тщательно выверяя количество жидкой фракции и целых фруктов, а затем переключился на пирог миссис Кантер. В конце концов, он откинулся на спинку стула и кивнул в сторону кучи пластинок на полу.
- Вы заметили, что в записи Венского хора мальчиков, в Эллиенхоре Мендельсона есть плохой немецкий акцент?

- Нет, не заметил.

- Ну, там есть , и то был я.

- В самом деле? Я надеюсь, что они тебе нормально заплатили. Они, вероятно, выпустили тысячи таких записей. Боже мой! И я, должно быть, заплатил особую пошлину за импорт голоса доморощенного гения - Сандела!

- Да, нас часто используют.

- Тебе понравились «Тропические рыбки»? Как, кстати, они?

- О, очень хорошо, спасибо.
Казалось, Тони витает где-то далеко.

- Давай, мы сыграем на запись? - предложил Дэвид.

Тони вернулся из грёз.
- Как?! Когда же вы поймёте, каков я настоящий? Мы не хотим записывать ничего похожего на Мохеровых коз-овец!

Дэвид взглянул на солнце. На секунду он плотно сжал губы.

- Хотя, можно сначала посмотреть на фотокамеру?

Дэвид достал камеру и передал ее мальчику. Тони тоже встал со стула, и мягко скакнул на край кровати.
- Что за модель?

- Роллейфлекс 2 и 8 Е2 [Rollei - марка немецких фотоаппаратов], - ответил Дэвид, почувствовав себя глупо.

Тони с любопытством повернул колечко на объективе.
- Значит ли это, что можно снимать очень большие фото?

- Ну, их можно увеличить до большого размера, если они чёрно-белые.

- Насколько?

- Ох, ну до размеров вот этой стены.

Тони посмотрел на стену.
- Я вам не верю! Вы шутите!
Дэвид слышал, как тот сглотнул. Возможно, это был нервный жест, заставившее его вдруг поправить узел галстука.

- Разве можно сделать лист фотобумаги таким большим?

- Тут не нужно использовать фотобумагу. Тебе нужно затемнить комнату, нанести химические реактивы на стену, и спроецировать негатив от другой стороны комнаты. Затем, по-прежнему в темноте, нанести на стену ещё химикатов, с помощью одного из тех валиков на длинной ручке, которыми моют поезда. И, наконец, тебе придётся сидеть посреди комнаты и брызгать из шланга на стену в течение примерно трех часов. После чего ты сможешь включить свет, и там окажется огромный Тони, навсегда отпечатавшийся на стене.

Дэвид посмотрел на мальчика. Того больше не не беспокоил узел галстука.

- Мы сможем? - спросил Тони.

- Конечно, нет! Это довольно сложно, и может разозлить мою хозяйку.

- Я полагаю, из-за воды.

- Именно.

Тони посмотрел в видоискатель.
- Покажи мне, как это работает. Кажется, тут много ручек.

- Что такое апертура?

- Отверстие, - выдал Тони без запинки. - Оно должна быть очень широким для цвета. Но почему для фото нужно больше света для цвета?

- По той же причине, по какой ты не выходишь в сад рисовать розы в полночь, или даже в сумерки. Твоим глазам, как и фотографии, нужно больше света, чтобы точнее отразить цвет.

- Мы сможем поснимать в цвете внутри комнаты?

- Ну, ты можешь попробовать.

- Сможете ли вы, имел я в виду?
Тони взглянул на золотистые формы своих бёдер там, где они высовывались из штанин его мягких шорт, а потом с отвращением посмотрел на свои носки  винного цвета с синей полоской сверху.
- Это лучше делать снаружи на солнечном свете.

Тони глубокомысленно кивнул.
- Любите фотографировать?

На мгновение Дэвид заколебался.
- Да и нет. Это не совсем искусство; но с требованиями, присущими искусству, я полагаю - это как писать музыку. Это интересно, но может стать навязчивой идеей - технологической и визуальной одержимостью.

- Что вы имеете в виду под словом «одержимость»?

Дэвид повернулся к нему с рывком. Он оглядел на мальчика, сидящего рядом с ним на кровати.
- Это как расчесывать волосы по десять раз на день; постоянно проверять, как завязан галстук, и... всё время беспокоиться о своем костюме.

Тони медленно поднялся на ноги. С неожиданной силой он взъерошил свои волосы; со злостью свернул свой галстук на бок, а затем, для вящего эффекта, схватился за переднюю часть шорт и завернул их вбок так, что они повисли абсолютно абсурдным образом. Он глянул на Дэвида с видом, в котором смешался вызов с умыслом, совершенно несвойственным для его лет.

Дэвид привстал и слегка прижал его к своему боку.
- Мы споем! Что это будет?

Тони диковато улыбнулся, а затем посмотрел на свои носки.
- Ну, моё фирменное блюдо, моя образцовая вещь - Бенедикт Моцарта из Реквиема. Но нам нужен альт, тенор и бас, - добавил он с сомнением.

Дэвид посмотрел на него с недоверием. Он вспомнил мелодию сопрано, достигающую высот под сводами Реймского собора, где он когда-то слышал Реквием вживую.
- Ты на самом деле можешь так?

- О, да.
Тони выдал музыкальную фразу почти без подготовки, по-прежнему уставившись на свои носки.

- Тебе не хочется виски или чего-нибудь такого?

Мальчик хихикнул, но Дэвид сказал это не в шутку. Он сомневался, не потеряет ли он контроль над пальцами.

- Знаешь что, - произнёс Тони. - Давай остановимся, до тех пор, пока мы не сможем заграбастать Хэмли или кого-нибудь ещё для альта. А сейчас я просто спою Laudate Dominimum из сто шестнадцатого псалма. Вы знаете его?

Дэвид тяжело опустился на фортепианный табурет, и так  же, как Фурлоу, помутузил своё лицо. Правда разрядка принесла ему больше боли, чем увидел мальчик. Призрачность кантилены сопрано требовала дисциплины, которой ни один мальчишка по своей воле придерживаться не будет, но даже если это не так, то весьма маловероятно, что английский мальчик имеет хорошую подготовку для исполнения подобной вещи. Он поднял глаза.

- Отлично. Я буду придерживаться линии скрипки, идущей, чтобы поддержать тебя, и просто взмахни рукой в оркестре, когда мне нужно вступить. Я буду играть итродукцию дважды, так чтобы ты знал, где ты есть. Окей?

Тони кивнул. Он стал очень сосредоточенным. Его брекеты из серебристой проволоки отдыхали в небольшой тарелке на верхушке дешевой стойки для грампластинок.
Дэвид начал играть; ощущая ноты, но, не видя их.
- Теперь твоя скрипка, - произнёс он тихо.

Следующие несколько минут Дэвид начисто забыл о какой бы то ни было реальности. Его пальцы обследовали глубину и резонанс голоса Тони; а затем мальчишеский голос стал общаться с его пальцами напрямую, из-за чего аккомпанемент достиг возможности поддерживать его в совершеннейшей гармонии. Голос оказался под его сверхъестественным мысленным контролем. Он раскрывался чувствами, подобно распускающемуся цветку, чья эволюция чудесным образом ускорялась как в фильмах Диснея. Он был гладким и упругим, как струя фонтана: потоком серебра он устремлялся в небо; его исток стал мягким, как сплав олова со свинцом. Выше нижнего регистра сопрано тон его голоса был превосходен: почти меццо, как и говорил мальчик, почти альт, хотя полностью не то и не другое.
Тони потянулся к своей тарелке. Он пристраивал проволоку к зубам.

Дэвид произнёс:
- Ты - величайшее завоевание музыки со времён потрясения из-за валторны, Тони!
Он обнял мальчика. Симулируя упадок сил, Тони опустился на колени. Пятна тепла снова засветились на его щеках, и Дэвид почувствовал, что под усталостью маскируется смущение. Он ничего не сказал. Тони переместил вес и прижался боком к животу Дэвида. Дэвид закрыл глаза. Его рот и нос оказались заполненными тонкими волосами мальчика.
- Встань! - скомандовал он.

Мальчик умышленно развернулся. Он прижался разгорячённым, испуганным лицом прямо ко рту Дэвида. Дэвид почувствовал, как серебристая проволока резанула губу. Он ещё плотнее зажмурил глаза. Фиолетовые пятна под веками взорвались всполохами огня. Он осторожно потянул мальчика, поднимая его с колен.

- Я написал тебе кантату, - тупо сказал Дэвид.
Тони по-прежнему был красным, но сиял торжеством. Дэвид дотянулся до нот на верхней крышке пианино.
- Вот. Просмотри, пока я уберусь.

Он сложил посуду на поднос, и отнес его под нерешительный перезвон чашек в ванную, расположенную на другой стороне лестничной клетки. Там он уселся на холодном линолеуме, и попытался преодолеть неконтролируемое потрясение. Он наклонил голову и выставил свои бесполезные руки перед глазами.
Когда Дэвид вернулся в комнату, Тони, свернувшись калачиком, лежал на мохеровом коврике. Одной рукой он лениво перебирал манускрипт партитуры Дэвида; другая была вывернута и её два пальца обретались во рту мальчика. Пиджак мальчика растегнуто  демонстрировал пуловер, плотно облегающий его торс, с красными и синими полосами у шеи и на талии. Несомненно, он тоже из стопроцентной шерсти - не к месту подумалось Дэвиду. Тогда до него дошло, что хотя Тони увидел его, он не вынул пальцы изо рта. Вместо этого, он указал на страницу партитуры свободной рукой, и глянул вверх.
- В этом есть немного от Баха, - оповестил он сквозь мокрые пальцы.

- Весьма вероятно! Это трудно - не стырить иногда немного - как правило, это случается бессознательно.

Тони вынул пальцы изо рта, и вытер их об ковер, а не об свой костюм.
- Мне понравилось, - без обиняков сказал он.

Дэвид ничего не ответил. Мальчик успокоился, и цвет его лица вернулся к приглушённой яркости, походившей на античное золото, но ему не хотелось рисковать, высказывая что-то, способное вернуть страсть обратно.
- Я подумал, что мы могли бы сыграть её вместе, если ты сможешь прийти сюда в следующую субботу.

Тони нанёс мохеру тяжелый удар.
- Черт возьми! Я не смогу. Это последняя ночь Гребной недели [Гребная Неделя, известная также как Летняя Восьмерка - четырехдневная регата гребных гонок, главное межвузовское гребное событие года Оксфордского университета], и Гуль хочет, чтобы я был там и оказывал что-то вроде поддержки лодкам колледжа. Он слегка помешан на лодках, гребле на байдарках и прочих вещах.

Дэвид воздержалась от предположения, что Гуль помешан чуточку больше и не только на лодках, гребле и подобных вещах. Вместо этого он отодвинул стул от стола, и развернув, оседлал его, уставившись в спину мальчику.
- Расскажи мне об этом.

Тони вытянул колени под ним вдоль ковра. Он небрежно пожал изящными плечами.
- Ну, идея была такая -  на мне должны быть белые шорты, мой пиджак и канотье...

- Что должно прекрасно смотреться на барже «Святой Цецилии»! - закончил за него Дэвид.

- Ну, да.
Тони, казалось, принялся выискивать мелких животных в ворсе мохера.

Дэвид едва сдерживался.
- Тони, у этого Гуля нет никакого права предлагать подобное. Я, я вообще думаю, что это абсурд. Я имею в виду - тебе действительно хочется там быть?

Невольно, он вызвал ужасную дилемму у мальчика. В течение минуты Тони отчаянно качал головой, всё еще исследуя шерсть коврика. После чего воскликнул:
- Нет, нет! Я думаю, что это будет слишком глупо. И я ненавижу Гуля, и мне... Мне нравится быть с вами, но...
Казалось, он не решался привести аргумент.

- Что но, Тони?

Ответ мальчика был почти угрюм.
- Видите ли, ну... Я думал, что смог бы после оставить те белые шорты себе.

- Понимаю.
Дэвид встал и прошёлся по комнате. Не самый подходящий момент демонстрировать на лице ревность, или оценивать мораль, потворствуя эксцентричному тщеславию мальчишки.
- Кто я такой?

- Дэвид.

- Вот именно. И во второй половине дня я был твоим?..

- Братом?

- Так, - Дэвид приостановился. - Теперь предположим, что я должен был купить тебе те чертовы белые шорты - при условии, что они будут из стопроцентной шерсти...

Тони взялся за уголок коврика и уткнулся в него носом.

- Я останусь твоим братом - я не понимаю, почему, черт возьми, я не могу им быть. В следующую субботу я заберу тебя. Официально. Семейная забота о твоём гардеробе. По приказу тети. Тщательный осмотр. Семейное торжество или что-нибудь в этом роде. Однако... Тебе лучше ничего не знать об этом, пока ваш директор не объявит о предстоящем визите твоего брата. Понятно?

- Думаю, да.

- Отлично. Теперь перестать неприлично вести себя с ковром.

- Да.
Тони сразу же бросил терзать угол мата.

- Я собираюсь предложить тебе сбежать сегодняшним вечером, и у нас будет шанс сыграть кантату на церковном органе. Но это возможно только не раньше одиннадцати, и, думаю, ты будешь слишком уставшим к тому времени...

- Нет, правда, я не устану! - не раздумывая произнёс Тони. Он продемонстрировал свои часы, и у Дэвида сложилось впечатление, что все его возражения были ожидаемо отвергнуты. - Мои часы светятся, и я никогда не ложусь спать рано. Кроме того, завтра у меня будет сильный насморк, и я проведу весь день в постели, потому что я так скажу матроне. Всё будет в полном порядке!

- Когда воспитатель или кто-то делает последний обход?

- Сегодня Чемберс. Он не станет этого делать.

Мальчик объяснил расположение задней части здания, и, в конце концов, Дэвид произнёс:
- Отлично. Тогда первое, ты не должен уходить из коридора, пока я не встречусь с тобой, и второе, ты завтра будешь отдыхать.

Тони сказал:
- Обещаю.
Сейчас он был спокоен.

Дэвид приложил палец к его носу.
- Скажи мне, зачем они?

Тони поводил носом вверх-вниз под пальцем. Он широко улыбнулся.
- Что?

- Брекеты.

- Ох, как-нибудь потом расскажу.

- Думаю, они предназначены для украшения. Или, возможно, это искусственная дека для колоратуры [совокупность орнаментальных приёмов в вокальной музыке, прежде всего в классической опере].

Тони поднял правую ногу и приставил ее к икре левой ноги. Качаясь, он удержал равновесие.
- Эй! Оп! - загадочно произнёс он.

Затем подхватил партитуру.
- Мне лучше взять её и просмотреть этим вечером, правда?

- Да.
Они сверили часы, Дэвид  застенчивей, чем мальчик.

На лестнице Тони сказал:
- Нужно ли мне сказать спасибо за пирог вашей хозяйке?

- Выкинь из головы, - ответил Дэвид. Тот продолжил спускаться вниз по лестнице.

11

Дэвид засел в кустах. Перед ним, в темноте, возвышался совершенно причудливый дом. Без вопросов, это было дежавю - когда-то он проделывал подобное и раньше. Затем он вспомнил, когда. Конечно же! Ланг, наверное, долго будет про это помнить. Тогда Дэвид напился, и пребывал в такой сумасшедшей неопределенности, что при аресте смог только  попросить:
- Не стреляйте, я пьян в стельку! - но выходка, таинственным образом, обошлась без последствий. Он улыбнулся, подумав сейчас о Ланге, утомлённым портвейном и лежащим в постели.

 Он вновь начал продвигаться вперед. Вдруг перед ним замаячил плохо привязанный бык, оказавшийся всего лишь розовым кустом. Он подобрался к стене дома и отыскал заднюю дверь. С чрезвычайной осторожностью повернул дверную ручку, и она поддалась. Он вошёл в узкий проход. По крайней мере, он попал в нужный дом. Во мраке он определил ряд кепи и плащей, висевших на колышках, и строй резиновых сапог с нарисованными на них номерами, простиравшихся снизу вдоль стены.
Когда его глаза привыкли к свету, Дэвид понял, что коридор, в котором он стоит, ведёт под прямым углом к тому, что должно быть центральным холлом. Он осторожно двинулся вперед. Это и в самом деле оказался холл, а посередине его горел ночник.
Вдруг Дэвид замер. В дюйме от его уха спустили воду в туалете. Хлопнула дверь, и маленький мальчик в халате сонно протащился мимо него по коридору. Он взглянул на Дэвида:
- Спокойной ночи, сэр.

- Спокойной ночи, - хрипло ответил Дэвид, но мальчик уже зашел в спальню под лестницей. Дэвид отступил назад, в коридор. Было без пяти минут одиннадцать.

Сверху послышался скрип досок, затем топот тапок, спускающихся по ковровой дорожке лестницы. В следующее мгновение Тони оказался рядом с ним. Мальчик надел фланелевые шорты и свитер поверх пижамы. Тут он снял пальто с одного из колышков.

- Ты не замёрзнешь? - прошептал Дэвид. Тони кивнул и улыбнулся. Он просыпался.

Карабканье в «Святую Цецилию» Дэвиду обошлось всего лишь в несколько незначительных ссадин на предплечьях, полученных, когда он подсаживал мальчика на шестифутовую стену, ограждавшую сад главы колледжа. Кто-то, должно быть, недавно смазал двери церкви, ибо они распахнулись без единого скрипа. Большая церковь была темна и тиха, но Дэвид ощущал величественный простор готического пространства, вздымающегося над ними. Тут было восхитительно прохладно после черного тепла ночи.

- Ты захватил партитуру?

- Да, - прошептал в ответ мальчик.

- Отлично, веди меня на чердак, к органу.

Тони повел его сквозь тьму по проходу. Затем они поднимались по деревянным лестницам. Щёлкнуло, и глубокий гул заполнил тьму.
- Тут все готово, - произнёс Тони, на этот раз громче.

Дэвид ощутил его перед собой, и слабый свет возник над двухклавиатурным инструментом. Это была превосходная вещь: вероятно, один из красивейших ранних английских органов, построенный Томасом Дэллеммом между 1605 и 1606 годами. Дэвид взглянул на мальчика.
- Думаю, ты знаешь его довольно хорошо?

- Довольно хорошо, - уверенно повторил Тони. Он достал партитуру из кармана и положил на пюпитр. Затем снял пиджак и уложил его на пол. Выпрямившись, он осмотрел свой странный комплект одежды.
- Пощупай, какой я толстый сзади.

Дэвид пощупал.
- Как абрикос. Только с серым пушком, - сказал он. - Так, давайте покончим с этим делом.

Мальчик подошел ближе, заглядывая через плечо Дэвида. Руки Дэвида начали двигаться по клавиатуре. Тут же к ним бессознательно присоединились его ноги, в полном слиянии с ритмом. Звук органа выбрался из мрака снизу, и наполнил тьму над ними. Дэвид скорректировал паузы, и вытащил вокс хумбна [регистр (гл. обр. 8') в старинных и современных органах, резонатор на трубах]. Рефрен прошептал, затем почтительно упал, оставив только  одну тростнику мелодии. Он кивнул головой.
Тони оказался сейчас в своей стихии. Животная чувственность полностью исчезла, и все его существо стало инструментом звука. Его голос вспыхнул. Стал текучим и неуемным; просачивался в черные трещины панели с распятием, и ныл своими мягкими интонациями по соседству с невидимыми лепестками сводами собора. Потом интонации поплыли неохотнее, как осенний лист, или умышленно ныряли вниз, как альбатрос с высоты.  Затем они вновь уверенно возрождались, достигая стен и потолка большой церкви, покрытых таинственной позолотой. Не осталось никаких сомнений о глубине его альта. Тони мог исполнять все песни из репертуара покойной Кэтлин Ферриер [Кэтлин Ферриер, 1912-1953, выдающаяся английская певица-контральто].

В церкви зажглись огни. Внезапно голос мальчика оборвался. Дэвид сбился на фразе, подхватил её, словно она поскользнулась, и продолжил играть. Он вытянул руку, чтобы успокоить мальчика, а затем перестал играть вовсе. Шаги эхом отдавались от каменного пола под ними, а затем их тон изменился на безошибочно угадываемый деревянный стук по ведущей на органный чердак лестнице. Перед ними появился Ланг.

- Иисусе! - воскликнул Дэвид.

- Нет, не в этот раз. Это всего лишь я.
Ланг с любопытством посмотрел на Тони, а затем обратно на Дэвида.
- Обычная сцена, - пробормотал он.

- Перепад высот, - весело возразил Дэвид, указывая жестом в сторону перил.

Ланг уселся на верхней ступени лестницы, вытягивая из кармана пачку сигарет. Затем он, видимо, передумал. Дэвид тем временем полностью пришёл в себя.
- Дорога в Рим здесь не проходит.

- Но, возможно, для тебя здесь пролегает дорога на Итаку [Итака - греческий остров в Ионическом море], - ответил Ланг весьма недвусмысленно.

- Это Тони, - представил Дэвид.

Ланг равнодушно взглянул на него.
- Привет Тони.

Тони ничего не ответил.

- Дэвид, - яростно начал  Ланг, по-прежнему пытаясь нащупать сигареты, - покушение на авторские права...

- Тебе не кажется, что нам лучше говорить по-французски перед ребенком? - иронически спросил Дэвид.

Ланг кисло взглянул.
- Я сомневаюсь, что в этом будет хоть какой-либо смысл.
Он тяжело поднял своё долговязое туловищем на ноги, и нерешительно нажал на клавишу органа. Когда звук затих, он медленно перевёл взгляд от инструмента к мальчику.
- Какая мелодия на этот раз? Это наставление, или устный экзамен? [Сказанное Лангом звучит двусмысленно - What's the tune tonight? Manual; or oral?]

Дэвид поднялся. Его кулаки сжались от гнева, и задрожала челюсть:
- Брюс, если тебе хочется быть замученным в англиканской сектантской молельне, просто оставайся ещё пять секунд там, где стоишь!

Ланг умиротворяюще поднял руку.
- Это может оказаться немного неуместным. Спокойной ночи, Дэвид.
Он махнул рукой в сторону Тони. - И не забудь вернуть домой всё по принадлежности.
Затем повернулся и стал тяжело спускаться вниз по лестнице. Спустя мгновение часовня снова погрузилась в темноту.

- Вы его знаете? - спросил мальчик.

- Да, всё будет в порядке. Но, думаю, нам лучше сейчас остановиться. Мне очень жаль, Тони, и - спасибо!
Неожиданно, Дэвид улыбнулся в голубоватом свете, освещавшем орган.
- Я полагаю, ты знаешь, что у тебя не совсем обычный голос?

- О, да, - Тони был невозмутим. -  Я думаю, что следующие несколько месяцев должны стать пиком моей карьеры.

- Могу ли я быть возле тебя?

- Вы можете стать моим менеджером.

- Что он имел в виду, когда говорил об Итаке? - спросил Тони, когда они успешно преодолели стену главы колледжа, и пробирались через кустарник.

- Я даже не знаю, - ответил Дэвид после короткой паузы. - Итака была домом Одиссея, куда он вернулся после своих странствий. Все было не совсем счастливо, когда он вернулся. Но ты не должен иногда принимать слова Брюса всерьёз.

- Я понял. Я увижусь с вами в субботу?

- Не беспокойся! Просто жди, пока директор школы скажет тебе, что пришёл я.

Они дошли до двери. Дэвид понизил голос.
- Теперь не забудь отдохнуть завтра. Если я увижу тебя, то будут проблемы!

- Обещаю.

- Отлично. Спокойной ночи, Тони.
Он смотрел, как мальчик идёт на цыпочках по коридору. У угла он повернулся и помахал рукой. Дэвид дождался, пока над ним негромко хлопнула дверь, и над домом снова повисла тишина.

Дома Дэвид проглотил четыре гранулы секонала [лекарственный препарат, производимый из барбитуровой кислоты, оказывающий угнетающее влияние на центральную нервную систему. В зависимости от дозы, эффект может проявляться от состояния лёгкой седации до стадии наркоза], запив его молоком человека из Бейллиола. Он откусил от Брайтонского леденца и лег на кровать, думая о мальчике. Секонал баранками опустился на его глаза. Он тут же услышал, как поёт мальчик, и увидел его. Но он увидел и другое: отражение Тони в матовом стекле экрана Роллейфлекса. Тысячу граней Тони, словно отражающихся во множественном глазу мухи. Тысячу лиц из какого-то сюрреалистического фильма в ловушке из пузырьков, словно в бокале шампанского. Он ещё плотнее зажмурил глаза. Он оказался катапультированным в один из этих пузырьков. На секунду тот раздулся навстречу ему: мерцающая выпуклая поверхность с заключенным внутри него Тони. Пузырь лопнул, мокро щекоча его уши. Его лицо оказалось прижатым к теплому пуловеру Тони. Для него это стало пределом, и он погрузился во тьму.

12

Неделя казалась бесконечной, а жара - едва выносимой. Это было липкое, больничное тепло, от которого тело покрывалось потом, и шелушилась краска на подоконниках. Дэвид пытался играть на пианино, но пальцы соскальзывали с клавиш, как будто кто-то намазал их глицерином. Он вытирал пальцы о мохер, и пробовал снова, но с тем же успехом. Он раздумывал, с кем ему лучше поссориться, с парикмахером или атомщиком из Бейллиола. Он решил, что парикмахер может оказаться не по зубам; и атомщик, в ожидании финала, жил в своей комнате или в какой-то лаборатории на Паркс Роад, освинцованный как изотоп. Вероятно, по-прежнему поглощая пансионные завтраки, он приобрёл сухое молоко в банках из запасов Армии США до 1945 года, и смешивал его с Nescafe. Он забыл отменить заказанную им треть пинты молока со стронцием, ежедневно доставляемую к его двери, и Дэвид регулярно её выпивал.
В воскресенье миссис Кантер поймала Дэвида на лестничной площадке. Он узнал, что его младший брат «очаровашка», «херувимчик», и «такой красивый мальчик». Дэвид содрогнулся. Тем не менее, он скользнул улыбкой по потному лицу, словно перегонял влагу с места на место. Ему нравилась миссис Кантер.
По утрам он проводил долгие часы за работой над MK IV [возможно, автомобиль AC Cobra MK IV], и проклинал обычай, не позволявший устраивать дуэльные гонки посреди недели. К обеду он покупал неопределённую зеленоватую всячину среди деликатесов на крытом рынке. По вечерам у него были бутерброды с пивом в «Птице и Малыше». Он вдруг почувствовал потребность всплеска цвета, летней свежести в своей комнате. И для этого купил отборные апельсины и лимоны, а затем обыскал весь рынок в поисках подходящей чаши для них.

* * *

Календарик из банка  утверждал, что сегодня вторник, а банки не часто ошибаются в таких вещах. Дэвид вошел в телефонную будку, всё ещё запихивая в свой бумажник затёртые записки, всегда казавшиеся ему только что полученными. Он провел пальцем по столбцам в телефонном справочнике. Не веря, что искомое окажется среди такого количества  филиалов офисов и телефонов, но не тут-то было - вот, директор, хоровая школа: преподобный Р.Х. Джонс.
Дэвид, волнуясь, прочитал имя, а затем быстро глянул в зеркальное стекло телефонной будки.
- Джонс, - пробормотал он, - преподобный Джонс.
Он набрал номер и вставил четыре пенни. Одна монетка тут же упала. Почему люди всегда оставляют ему записки, как проститутки - своё белье, а пенни хватает только на туалетную бумагу? Он скорчил гримасу плакату с Георгом VI и стал яростно накручивать диск телефона.

- Джонс? - вопросил голос.

Дэвид надавил на кнопку вызова. Контрапункт, подумал он. [Контрапункт - одновременное сочетание двух или более самостоятельных мелодических голосов]
- Алло? Это директор школы? Это брат Тони Сандела. Послушайте, - Дэвид почувствовал запятую в воздухе; прекрасную, вагнеровскую паузу, - я собираюсь наведаться в субботу в Оксфорд, и я хочу спросить, сможете ли вы отпустить Тони со мной на весь день?

- Ну конечно, мистер Сандел, я так рад.

- Меня зовут Роджерс. Я сводный брат.

- Ну, конечно! Как глупо с моей стороны, мистер Роджерс.

Дэвид взмолился, чтобы поблизости не оказалось тёти Тони.  Если повезёт, правда не выплывет наружу.
- Ну, это очень хорошо, что я попал на вас. На самом деле, я бы предпочел, чтобы он остался и на ужин. Что-то вроде семейного торжества, - Дэвид лгал, больше не обращая внимания на зеркальную стенку в телефонной кабинке.

- Конечно, конечно! - Голос Джонса зазвучал почти укоризненно. – Но, может быть, вы сначала зайдёте и пообедаете с нами?

- Обязательно. Спасибо.
Это было одним из тех решений, которые впоследствии могли осложнить жизнь.

- Вот и договорились. Я скажу Питеру прямо сейчас.

- Тони,  - уточнил Дэвид. - Тони Сандел.
Ему незачем было рыться в кадке с отрубями в поисках подаренных мальчиков-хористов [в Великобритании в кадке с отрубями традиционно прячут подарки].

- Милостивый Боже! Что это со мной?! - произнёс Джонс, и звук этот был подобен всплеску в стакане алкоголика. - Значит, обед в субботу! Потом вы забираете Тони на весь день, включая ужин.
Преподобный торжествующе поправился. Дэвид с любопытством посмотрел на динамик трубки, словно пытался разглядеть там улыбающегося человека.

- Спасибо, мистер Джонс. Я буду с нетерпением ждать встречи с вами в субботу. До свидания.

Дэвид положил трубку, и тяжело оперся на стеклянную стену будки. Будто в зарядном устройстве произошло короткое замыкание.
- Шах и мат, Гуль, - произнёс он вслух.

Кто-то настойчиво заколотил в стенку кабинки. Дэвид, как золотая рыбка, прислонил свой нос вплотную к стеклу. Дневной свет заслонила Глория. Она открыла дверь и протиснулась в будку, смахивая завесу волос перед своими глазами. Подпружиненная дверь прижала ее к Дэвиду.
- Добрался до телефонных линий? - Промурлыкала она. - Беспечный Волфенден  [Джереми Волфенден был иностранным корреспондентом, британским шпионом в разгар «Холодной Войны», и гомосексуалистом].

- Кажется, тебе нужно выйти наружу, - сказал Дэвид, борясь за возможность дышать.

- Это довольно невежливо, дорогой.
Глория взялась пальцами за узел его галстука. Она подтянула узел до его кадыка, как надоедливую дверную защёлку. Защелка невольно упала обратно.

- Ты же знаешь предписания прокторов [надзиратель в Кембриджском и Оксфордском университете, облеченный полицейской властью] - студенты не должны слоняться там, где у них могут произойти «нежелательные знакомства». Выметайся, Глория. Или, по крайней мере, дай мне выйти.
Он понял, что она отпустила его галстук.
- Из чего сделана телефонная будка, Глория?

- Ну, полагаю, в основном, из стекла.

- Из нас, - сказал Дэвид, произнеся слова по отдельности, словно это были капли, падающие в уши.

Раздался резкий стук в дверь. Дэвид мельком увидел яростно орудовавший пластиковый зонтик, и очередь, выстроившуюся снаружи. Он выдавил Глорию из будки и встал на тротуаре. Она ушла, понял он, обведя рукой своё тело, как осьминог, прощающийся с любимой скалой.

- Молодой человек, вы приставали там к женщине?

Это была женщина с пластиковым зонтиком, уродливого вида, низкорослая. Погружение, подумал Дэвид. Курс на дальний Юг. Брайз Нортон.

- Я должна просить вас назвать мне свое имя и колледж, - пискнула женщина, оглядываясь на очередь за поддержкой. Дэвид взглянул на карлицу и решил забыть о погружении.

- Камберлайн Смит, - сказал он радостно. - Колледж Магдалена. Я член совета колледжа.
Он захромал прочь.

Свежей почты в колледже не оказалось. Дэвид посмотрел в небо над Большим квадрантом. То, что должно было стать солнцем Божественной Среды, неподвижно сияло над башней с часами. Возможно, оно всё никак не могло решиться зайти сегодня вечером. Что же потом? Учебный год потенциально расстроен, и возможны неприятные объяснения в Гринвиче, предположил он.
Он прогулялся через Большой квадрант, которым не пренебрёг бы и Нерон, в качестве места для гонок колесниц, и вышел в парк «Святой Цецилии». Вдалеке на заборе, на краю школьного поля сидела одинокая фигурка. Пока Дэвид наблюдал, к ней подошла другая фигура и сдёрнула первую с изгороди. Тони неохотно последовал за другим мальчиком, вяло топча пропечённую землю. Он сгибал ноги в лодыжках, как хорошая породистая лошадь, бегущая рысью, затем, уперев руки в бедра и запрокинув назад голову, перешёл на увеличенный гусиный шаг. Неожиданно он кувыркнулся.
Дэвид закусил губу и взял курс на Валтон-стрит. Была почти половина шестого, и некоторые магазины уже закрывались. Неожиданно он свернул на Корн Маркет [основная торговая улица в Оксфорде] и вошёл в двери «Elliston and Cavell» [Один из популярных в 60-е XX века универмагов Оксфорда]. Интуиция сработала незамедлительно,  подумал он, оказавшись в отделе детских колясок. Возможно, она становится его условным рефлексом. Он пробрался через «Парфюмерию», и нашел указатель отделов.
Дэвид поднялся по лестнице. За широким прилавком склонилась девушка. У нее была оранжевая помада, будто бы нанесённая мастихином [специальный нож для смешивания красок в живописи]; вероятно, то была реакция на её черное форменное платье. Дэвид проконсультировался с воображаемым клочком бумажки в своём портмоне.

- Это у вас тут всё для школы Нью-Колледжа, не так ли? - В его голосе прозвучал оттенок нежелания привлекать к себе внимание.

Девушка кивнула. Она копалась в своих волосах карандашом, имевшим на конце желтый сигнальный фонарик. Дэвид сверился с клочком бумаги и напел несколько тактов Букстехуде [Дитрих Букстехуде, 1637-1707, датско-немецкий органист и один из наиболее известных композиторов эпохи Барокко]. Он снова поднял глаза.

- Мне нужна пара носков.

- Размер?
Казалось, девушка нашла всё, что хотела, с помощью мигающего сигнального маячка.

- Понятия не имею, - Дэвид снова был расплывчат.

- Тогда возраст?

- Тринадцать.

- У него большая нога?

- Совсем нет!
Дэвиду пришло в голову, что она может не разбираться в нейлоне, раз называет коричневый  овсяным, а желтый - медовым.

- Думаю, шесть с половиной,  - сказала девушка. Немного помады оказалось у неё на зубах. Она открыла ящик позади себя, и хлопнула парой носков об прилавок. Всё верно. У серых носков были блестящая красная полоса, безупречно чистая белая, и ещё черная. Бедный Тони.

- Они выглядят какими-то плоскими, - заявил Дэвид, - двухмерными.

Девушка сунула руку в один из них, и посмотрела на него с жалостью.

- О, понятно. Полагаю, в них есть нейлон?

- Понимаете, это носки, - произнесла девушка.

Маленькая женщина, похожая на полупинтовую бутылку из-под пива Гиннесс, выступила из-за другого прилавка.
- Отлично, Пил.
Дэвид подумал, что она собирается дунуть в свисток. Пил отошла.

- Я могу вам помочь, сэр? - спросила предводительница девочек-скаутов в штатском.

Дэвид вернул озабоченную внимательность на своё лицо, и указал на носки.
- Я только что купил их, - медленно произнёс он. – Ещё я интересуюсь, сможете ли вы подсказать мне, где есть фланелевые костюмы из чистой шерсти?

Полупинтовая женщина целиком обратилась во внимание.
- Мы только что приобрели партию подобных из стопроцентной шерсти с небольшой добавкой нейлона. Они очень теплые, и к тому же форменные. Ахиллес.

- Прощу прощения?

- Ахиллес - это торговая марка.

- О, понятно.

Женщина, казалось, занялась на прилавке какими-то математическими уравнениями с носками., Не глядя, она потянулась за себя, и, отцепив серый костюм из ряда ему подобных, выложила его на прилавок и начала складывать.
- Это его размер, - сказала она с уверенностью Конфуция. - За всё вместе будет семь фунтов.

- Вы не поняли, - встревожился Дэвид. - Костюм должен быть целиком из шерсти. И у него не должно быть длинных брюк, как, кажется, у этого. И, кроме того, сейчас он мне не нужен.

Женщина резко перестала разглаживать и складывать, и решительно оглядела его с ног до головы, словно он был девочкой-скаутом, нарушившей слово. Затем, должно быть, она вспомнила о леди Баден-Пауэлл [Основатель и лидер движения девочек-скаутов и девочек-гидов, жена основателя скаутского движения], потому что неожиданно смягчилась. Дэвид приготовился пожимать её левую руку.
- Боюсь, сэр, что вам придётся съездить в «Харродс» или «Нил Фрезерс» за фланелью из чистой шерсти.

- Понятно. «Харродс» или «Нил Фрезерс». Большое спасибо. Я возьму только носки.

- Очень хорошо, сэр. Я надеюсь, вам понравится наш последний каталог одежды для мальчиков?

- Да, пожалуй, - покорно произнёс Дэвид.

Женщина отбежала прочь, и глаза Дэвида перескочили с рекламных листков, где маленькие мальчики с взорами эльфов с важным видом демонстрировали нижнее бельё, на ассортимент кепи ярких цветов для подготовительной школы. Возможно, они нужны тем, кто  боится потерять учеников на снегу. Он поднял пару штанов, из тех, что были разложены на прилавке и с любопытством на них уставился.

- Добрый день, - произнёс кто-то дрожащим голосом у него за спиной. Дэвид повернулся. Это оказался Рикс. Старик протестировал наличие зубочистки, выступающей из кармана жилета, и воскликнул:
- Невероятно!

Дэвид неловко отбросил штаны.
- Мужской отдел в цокольном этаже, сэр, - произнёс он.

Рикс улыбнулся, как одна из беспризорных овец поэта Томпсона и поплёлся своей дорогой. Женщина с гордостью выложила каталог на прилавок перед Дэвидом. Он вежливо перелистал страницы. Ещё более эльфоподобные мальчики размахивали ведёрками и морскими звездами. «Всплеск солнечных цветов для малышей»; «Белье Ледибёрд с корсажем из латекса»; «Плотные парусиновые шорты (свободный покрой, голубиный белый или красный бретон)»; «Одежда для игр «Томбой», одновременно прочная и эффектная»; «Форменный свитер (белый и карибская синева)»; «Школьные шорты (средне-серый и синевато-серый)».

- Спасибо, - сказал Дэвид. Он дошёл только до «ещё одних превосходнейших прошитых туфлей для мальчиков-подростков», и «нежарких легких сандалий».
Женщина, казалось, была благосклонно к нему расположена.
- А вы искали такой костюм на складе «Кафедральной школы» на Куин-стрит? Думаю - у них может оказаться «Бо Браммелл», но не уверена, что он из чистой шерсти. Все школьные костюмы в наши дни имеют стандартный состав.

Дэвид улыбнулся про себя, представив Тони, обсуждающего очевидную привлекательность  костюма марки «Бо Браммелл», превосходящего его нынешний прикид от церкви Христа.
- Нет, думаю, я лучше поищу его в «Харродсе» и «Нил Фрезерс».

- Очень хорошо.
Женщина стала укладывать носки в бумажный пакет.
- Между нами, я думаю, что у них может оказаться более тонкая ткань, нежели та, к которой мы привыкли у себя в провинции.
К ужасу Дэвида она неожиданно подмигнула, самым пренебрежительным образом.

- Здорово! Великолепно! - произнёс он едва слышно. Забрал пакет и спустился вниз на лифте.

Дэвид не забыл и про ласты. Он снова вышел на Корн Маркет. Солнце ультрафиолетовым прожектором жгло улицу. По краям проезжей части асфальт расплавился, и выглядел как губы негра. Кроули толкался на тротуаре, и его выплеснуло за пределы толпы. Тут и там виднелись шумные студенческие компании в мантиях, в замшевых сапожках, солнцезащитных очках и громкоголосые, многие с девушками, свисавшими с их рук наподобие пластиковых дождевиков. Это место принадлежало им; так они говорили, и так это было. Дэвид остановился, чтобы перевести дух. Кроули и мантии должны были разойтись. На тротуаре не хватало физического пространства. Но для Дэвида не имело значения, кто уступит.
Он пробился сквозь толпу. Вне толковища он прижался вплотную к витрине и заглянул в бумажник. Это позор, что «Святая Цецилия» не раздаёт своим певчим ласты на безвозмездной основе.

- Вот очень хорошая модель, - сказал мужчина. - Они только что были испытаны в Южных морях. И вы можете носить их как снегоступы, видите?
Он взревел от хохота, затем приняв конфиденциальный вид, склонился через прилавок к Дэвиду.
- Какой размер, сынок?

Дэвид открыл бумажный пакет из «Elliston and Cavell» и сверился с носками.
- Шесть с половиной.

- А не слишком малы они будут?

- Это для мальчика.

- Ах!
Челюсть у продавца была как позднего неандертальца. - Мальчуганы любят ласты! [в оригинале Nippers love flippers!]
Он непроизвольно хохотнул, треснув волосатой лапищей по прилавку.
- Какого цвета желаете? - под конец, схватившись за живот, открыл пасть юморист. - Серые или черные?

- Серые.

Австралопитек упаковал ласты в пакет и завязал его горловину.
- Что-нибудь ещё, сынок? Маска, трубка?

- Мальчику не нужна маска или трубка, - сказал Дэвид. Намёк пропал даром.

- Будь по-вашему. Пятьдесят девять шиллингов  и одиннадцать пенсов. Мы не берём плату за упаковку, - снова взревел человек. Дэвид подождал, чтобы посмотреть, засунет ли тот деньги себе за щеку.

- Я рад, что нашел тебя, Роджерс, - заявил Кроули. У Дэвида сложилось впечатление, что слова имели некий глубинный смысл, а не определяли физический захват его локтя.
- Я хочу купить немного оксфордского мармелада для Джин. Пожалуйста, пойдём со мной.

Кроули протащил его сквозь двери к бакалейщику и встал, безучастно уставившись на прилавок с  ветчиной.
- У тебя есть какая-нибудь идея насчёт состояния культуры среди рабочего класса?.. Как думаешь, мы попали в нужное место?.. Мисс? - в качестве пробы обратился он девушке-продавщице:
- Мне нужен прилавок с мармеладом.

- У меня только одна пара рук, видите? - сказала девушка. - Вам нужно дождаться своей очереди, нет?

- О, очень хорошо, - ответил Кроули. - Когда подойдёт моя очередь, мне понадобится большая банка оксфордского мармелада.
Он повернулся к Дэвиду, страдавшему в это время от знакомого ощущения, что их пристально рассматривают; это казалось неизбежным, когда он находился в компании с Кроули.
- Им никогда не стать творцами, Роджерс, но что-то нужно делать, чтобы повысить порог их восприимчивости.

- Кого именно?

Кроули посмотрел на него с любопытством.
- Рабочего класса, Роджерс. Что у них есть в жизни? Мюзик-холл мёртв, церковь мертва, даже пение в пабе мертво. Что есть у них?

- Телевизор? - покорно предложил Дэвид.

- Вот именно! Все чёртовы вещи в их жизни, кроме секса, законсервированы, парень!
Кроули сделал жест, охватывающий продуктовые полки и последних покупателей.
- И это не только рабочий класс. Я мог бы назвать тебе с десяток людей с профессиями и с семьями, которые теряли сознание в своих креслах в пять тридцать и переключали каналы рукой, не чувствующей тапочек. Часто они даже не смотрят вокруг. Для них это всего лишь необходимая окружающая среда, вместе с задёрнутыми шторами и слоняющимися детьми.

- Ты против чего: телевизора как института, или против того, что он представляет  собой и чего игнорирует? Ты случаем не стал выступать на Би-Би-Си?

- Я возражаю против того, что у них нет никаких целей, кроме физического благополучия и скучающего выживания. Иногда, только иногда, заметь, они выдают шутливые претензии к другим ценностям - спонтанная защита, возможно, просто потому, что ты или я рядом. Мы верим в образование, детей, во что же ещё? «Нужно послать мальчишку в государственную школу, Кроули, старина; только скажи мне одну вещь, как на духу. Я всегда думал, что парням надо преподавать ценности. Жена со мной согласна, Кроули. И тогда мы постарались дать ему хороший старт. Купили ему несколько книг на днях. Неужели он показывал вам свои книги? Он хороший парень. Честно могу сказать это про него, хотя он мой сын. Он хорошо разбирается в телевидении; выбирает себе программы, которые лучше, чем те, которые смотрят дети наших соседей. О, он таков. Еще одну каплю виски, а потом мы будем кушать».

Кроули прервал тираду и трогательно посмотрел на Дэвида.
- И что за этим стоит? Отчасти, это признание вины. Неохотное, конечно, потому что у них может сложиться спасительное подозрение, что они неполноценные люди. В остальном, - он пожал плечами, - это страх. Страх, что они или их сыновья каким-либо образом не смогут оправдать общепринятый образ касты. Но что произойдет, если ты попытаешься определить этот образ? Ты не сможешь. Он существует только как смутная проекция собственной самооценки, и до той поры, пока все остальное в их жизни является непонятым, как может этот образ обрести логичность?

Кроули снова мрачно уставился на окорока. Продавщица, облокотившись о прилавок, уже некоторое время со скукой разглядывала их. Дэвид понял, что хозяин уже встал возле дверей, потому что они были последними клиентами.

- Да? - спросила девушка.

- Банка мармелада Купера была тем, что я просил, - заявил Кроули. - Мы должны сделать все от нас зависящее для этих людей, - обратился он к Дэвиду. - Средство для их самопознания находится в каждой гостиной. Это мы с вами должны обеспечить привлекательную основу, а затем привести их к своего рода завершению... что это значит, три пенни?

- Это значит, что мармелад стоит всего лишь два шиллинга и девять пенсов. Вот эти коричневые и есть пенни, - сказала девушка, указывая на руку Кроули.

- Наше общество больно, Роджерс, а больные ни перед кем не отвечают. Не пользуйся их изречениями как должным. Проверяй каждое их предположение.

- Да, - смиренно произнёс Дэвид.

- Спокойной ночи, - сказал мужчина у дверей.

Дэвид брёл по Валтон-стрит, решив произвести на следующий день установку новых пружин на клапана  MK IV. Вот если бы погонять сейчас! В течение часа его замыслы стали более определёнными. Главное - он мог бы уехать из Оксфорда.
Жена парикмахера Суини, Глэд, ожидала его в окне своего полуподвала.
- Если вы будете водить женщин, которые будут петь в вашей комнате, как в прошлую субботу, то мы пожалуемся миссис Кантер, - сказала она. - Так нельзя поступать.

Дэвид отложил носки и ласты в сторону. Он ободрал дюйм вощеной бумаги с леденца Тони и откусил от него. Подумал, нужно ли ему вслушиваться в плохой немецкий акцент Тони на записи Венского хора мальчиков, но решил этого не делать. Он спросил себя, стоит ли сыграть Бенедикт Моцарта из Реквиема, стараясь, чтобы Глэд не решила, что он тайно содержит тут целый гарем, но отказался и от этого. Вслепую провел пальцем вдоль книжной полки, остановившись на Донни.
Дэвид распахнул окно и посмотрел на небо. Оно выглядело как кровь и вода в японском закате. И в вышине парили серебряные стрелы самолётов; их крылья располагались под углом сорок пять градусов - машины неподражаемой красоты и безумия.

Он поправил лампу на своем столе, чтобы приглушить свет в комнате, а затем забрался в кровать и натянул простыню до носа. Уставился в потолок. Через некоторое время он нащупал и вытащил из прикроватной тумбочки штучку печенья МакВити из непросеянной муки и номер «Черуэлла» [Оксфордское издание для студентов]. Он сонно просматривал новостные заголовки и жевал под простыней печенье, в то время как складка ткани напротив его губ становилась всё теплее и теплее. Раскрыв газету, он позволил своим глазам подобно проколотому футбольному мячу проскакать вниз, вдоль колонки с объявлениями. Проделав около трех четвертей пути по странице, мяч тревожно остановился. Дэвид в ярости вскочил. Он ещё раз прочитал объявление.

«Инакомыслящему протестанту немедленно требуется встретиться с красивой, похожей на мальчика, девушкой, предпочтительно католичкой, с целью связать себя священными узами брака. Кандидатки должны соответствовать стандарту 32-30-32 б.т.б. [чем тоньше, тем лучше], иметь исправляющее ортодонтическое устройство и, желательно, загорелые ноги. Обращаться: Брюс Ланг: «Святая Цецилия». Объявление дано с намерением отвлечь друга от гиацинтовой ереси».

В течение некоторого времени Дэвид бродил по комнате, бессвязно бормоча. Затем, поборов внезапный приступ усталости, он упал в кресло за столом. Благоразумно вставив в машинку только небольшую открытку.

Уважаемый Брюс,

«Черуэлл» - на самом деле не очень смешно - однако твои намерения были из лучших побуждений. Отстань.

Твой Д.

Он сунул открытку вместе с оскорбительной долговой распиской на десять шиллингов в конверт и адресовал его Лангу. Вторая мысль была добрее - и он вынул деньги. Он ещё раз укусил леденец Тони, и снова забрался в постель.

13

Согласно прогнозам английских синоптиков, антициклон, в течение последних нескольких дней окутывавший страну душным воздухом, начал рассеиваться. Однако, как подсказали когда-то Дэвиду, единственно верный способ определить погоду в Оксфорде – позвонить на базу ВВС США в Брайз Нортоне и как бы невзначай заговорить о сельском празднике, шатрах и страховке. Он так и поступил, и был немедленно переключен на «метеорологическую будку», что, по его представлениям выглядело, скорее всего, как вокзал в Мюнхене. Кто-то с акцентом уроженца Дакоты сообщил ему, что весь день будет ясно и солнечно, но не выше 70 градусов по Фаренгейту [примерно около 20 градусов по Цельсию], а от пяти до двадцати минут после полуночи начнётся дождь, который будет лить в течение, примерно, одиннадцати часов. Говоривший извинился за столь приблизительный прогноз, и, переключившись на магнитофонное приглашение на бейсбольный матч в следующий четверг, повесил трубку.

Дэвид решил, что он может спокойно оставить хардтоп [съёмный верх для автомобиля] от МК IV в гараже. Он закурил сигарету и вновь просмотрел письмо от Ланга.

Мой дорогой Дэвид,

Общеизвестно, что общество всегда вынуждено играть роль шута относительно своих чудаков. Я думаю, это как раз то, что происходит с тобой. Говоря медицинским языком, ситуация станет опасной, когда люди рядом с тобой перестанут существовать сами по себе, а станут лишь субъективными искажениями твоего разума. Внимательно вглядывайся в приближение сего времени и пробуй молиться.
На моё объявление было несколько откликов. Пара девушек из «Святой Марии» [оксфордский колледж], настаивающих, однако, что все, что они могли бы сделать для тебя, они должны делать вместе. Может это привлечёт тебя? Другая заявительница - девушка из города. Она говорит, что может «переодеться» и что она прежде «делала такого рода вещи» для других людей. Думая об этом, мне пришло в голову, что ты мог бы сказать ей: «шорты долой!», или как там у вас принято.

Ни у кого из них нет похотливого, дёрганого взгляда певчего, но, возможно, кто-то  тебя заинтересует.

Пожалуйста, сразу же свяжитесь со мной. Давай поговорим об этом.

Всегда твой, Брюс

 

Дэвид откинулся и выдохнул дым.
Как далеко заходят люди, пытаясь поддержать ложь.  Ланг жил во лжи, и семьи людей с профессией от Кроули тоже намеревались следовать ей, только определялась она не так однозначно. Он, Дэвид, устанавливал целую систему лжи для каждого отдельного случая отношений с кем-либо, и всё потому, что его основная ложь ещё не полностью сформировалась.
То была еженедельная ложь преподавателям, беспокойно-взрывоопасная ложь Глории, и целый ряд меньшего вранья, походившего на измышления сектанта, создающего обоснование для подтверждения обещанной истины. Только чаще всего спасительное средство создавалось на таком мелководье, становилась так трудно различать реальность и вымысел, что  этот парадокс, в конечном итоге, вызывал панику у своего создателя.
Только мальчик не требовал лжи. Можно было назвать уловкой попытку добиться его расположения, но это не относилось к делу, и являлось всего лишь технической стороной. Где главенствующей ложью Ланга был Бог священно-подавляющий, а ложью людей с профессией - путаная целесообразность, то его, Дэвида, определяющей ложью мог стать мальчик. И, если всё так и было, то этот обман ему пока ещё не открылся.
Он встал со стула.
Содержание личной лжи вполне можно объяснить противоречиями между  людьми. Тони, был уверен Дэвид, мог запросто обанкротить Китай, потому что шорты их певчих были совсем  уж плохи, в то время как у мальчика не было никаких иллюзий по поводу себя. Глэд, Броугхэм, и ещё Бог знает сколько членов совета Академии музыки были уже почти повержены его, Дэвида, собственной гордыней. Хотя, подобный тезис вполне мог исходить от Кроули. Он, конечно же, сделал бы из себя мученика за освобождение своих людей. В конце концов, он ведь тоже жил своей ложью.
Дэвид робко ударил серию аккордов на фортепиано; пробуя только те постоянные истины, которые знал.

* * *

Без четверти час Дэвид свернул на дорожку, ведущую к школе. Он с тревогой отметил, что палисадник был набит бетонными гномами. Не испугавшись, он позвонил в дверь, и спросил себя,  авторитетно ли прозвучит такая фраза – «меня зовут Роджерс». Он решил, что да, и с облегчением стал ждать ответа. После двух дополнительных звонков вслед за безукоризненно выдержанной паузой, дверь открылась.
Перед ним появился  молодой человек с застывшей разочарованной улыбкой, линялой как какой-то трагичный отпечаток, оставшийся на сохранившейся стене в Хиросиме. Не издавая движения реликвией, человек вопросил:
- Да?

- Меня зовут Роджерс. Я верю, что вы меня ждёте.

- Вот как?
Человек не сделал ничего, чтобы признать это. После паузы он спросил:
- Но почему вы звонили?

Дэвид задался вопросом, как Общество Друзей «Святой Цецилии», организующее годовую певческую вечеринку, среагировало бы на этого человека, чей разум был начисто убит мальчишками.
- Обычно я всегда так поступаю, - произнёс он мягко.

- О, понял. Вам надо было просто войти и идти дальше.

Дэвид заметил ещё одного гнома с бетонным портфелем, служившего подпоркой для ворот, и другого, сидевшего прямо у крыльца, рядом с садовым катком.
- Да, полагаю, что так и надо было поступить, - сказал он.

Молодой человек провёл его в холл.
- Школа закончилась, - сказал он.

Дэвид выразил испуг.
- О, нет! А как насчет государственной помощи?

- Утренняя школа, - сказал человек, не меняя выражения лица.

Дэвид тут же услышал гомон распускаемых классов. Мужчина указал на дверь и распорядился подождать там.
- Преподобный Джонс будет внизу через минуту, - произнёс он и исчез.

Это оказался холл, который Дэвид уже видел в свою ночную экскурсию. На месте висел и ночник, сейчас потушенный. Стены были обшиты дубовыми панелями. С одной из них сверху вниз на него взирала весьма потрёпанная голова медведя. На остальных висели цветные картины, изображавшие жизнь маленького Христа. Маленький Иисус, обладающий ложной красотой прерафаэлитов, в храме; Маленький Иисус, ведущий ряд шерстистых ягнят, которые, конечно же, оказались без авторитетного предводителя; и Маленький Иисус, бьющий молотком по гвоздю в столярной мастерской.
- Знайте, что он такой же, как и мы, -  пробормотал Дэвид, с любопытством разглядывая последнюю.

Комната, в которую его направил мученик, не имела единого стиля. Обшивка стена была такой же, как и в холле, но её покрывали разнообразные киноафиши, графики дежурств и благословенные расписания автобусов. В других местах царила самая настоящая неразбериха. Стояли наполовину употреблённые бутылки с портвейном и кофейные чашки без ручек, полные сахара; беспорядочно разбросанные маленькие прозрачные треугольники из геометрических наборов Вулворта; банки с окаменевшими чернилами; старые кеды; книги без обложек; ракетка для сквоша в трёх частях, и переднее колесо от велосипеда. Почти скрытый диваном, в углу стоял скромный бочонок горького пива со стопкой новой розовой промокательной бумаги со следами потёков под краном.
Дэвид прислонился к каминной полке и закрыл глаза. Открыв их, он понял, что полка, должно быть, служит хранилищем конфиската. Там лежали: камень, перевязанный дорогим батистовым носовым платком с пришитой именной ленточкой «Лейвингтон»; механическая мышь с шелковистыми усами; длинноствольный кольт с рельефным мустангом на пластиковой рукоятке; базука, стреляющая шариками для пинг-понга, а также широкий выбор пластиковых ракет из пакетов с кукурузными хлопьями.
Скрипнула дверь. Дэвид повернулся, обнаружив голову Тони, торчащую в дверном проёме. Мальчик улыбался со смесью волнения и растерянности. Его скулы алели.

- Все в порядке, - быстро сказал он. - Гуль сказал Хантеру, что на реку пойдёт он. Он тупица - но не его друзья. Кстати, Гуля по-настоящему зовут не Гулем. Он Гулд, так что знайте, если встретитесь с ним.

Тони обернулся через плечо.
- Я должен идти, так что увидимся после обеда. Не думаю, что у тебя хватит нервов прийти на обед!

- Спасибо, - серьезно сказал Дэвид. - Тебе лучше бежать.

Мальчик, казалось, не хотел уходить. Он странно посмотрел на Дэвида. Но кивнул и исчез.

- Ах, Роджерс! Мне так жаль, что заставил вас ждать.

Дэвид развернулся и пожал протянутую руку преподобного Джонса.

- Думаю, вам надо умыться с дороги?

- Спасибо.

Джонс начал двигаться к двери крабообразными движениями. Дэвид пошёл с ним в ногу. Внезапно Джонс остановился и испытующе глянул на него. Не было никаких сомнений в сладости улыбки, которую Дэвид пытался уловить в телефонной трубке. Вероятно, преподобный мог пить лимонный сок без сахара.

- Вы что-нибудь понимаете в охоте волчат?

Дэвиду стало легче, потому что он мог говорить честно.
- Ну, я охотился, когда мне было столько же лет, сколько и Тони, но, прошло много времени, с тех пор как я ездил верхом с гончими.

Джонс посмотрел на него с любопытством.
- Боже мой, нет, Роджерс! Не спортивная охота. Скауты-волчата.

Дэвид начал чувствовать, что он из другого мира, нежели люди отсюда. Возможно, ему не стоило называться братом Тони.

- Ну, дайте мне знать, что вы думаете о своем свободном времени.
Джонс возобновил своё движение к двери.

- И что с ним? - безрассудно рискнул Дэвид.

Джонс снова остановился.
- Милостивый Боже, Роджерс. Мне так жаль! Я имел в виду, конечно же, наш с вами разговор о них. Всего два часа в неделю по вечерам в пятницу - я думаю, что пятничные вечера лучше.

Дэвид нахмурился. Ему представилась картина, как волчата, делящие своё время между плетением узлов и сидением в круге вокруг Большого Волка (Д. Роджерс) тявкают: Большой Волк (Д. Роджерс) любезно подвывает им в ответ. Но он был уверен, что сказал Джонсу о том, что приехал Оксфорд, а не живёт тут.
- Вы что-то спрашивали меня, - удалось сказать ему. - Насчёт вашего предложения - мне нужно больше времени, чтобы обдумать его.

- Дорогой мой, да! Довольно, довольно.
Джонс явно забыл про эту тему, так же, как он, по-видимому, забыл, что Дэвиду нужно умыться. Они перешли в холл, а затем миновали ещё пару распашных дверей. Джонс сказал:
- Садитесь там, Роджерс, и будьте хорошим парнем.

Дэвид сел там, где велели. Он с ужасом понял, что комната была заполнена певчими. Джонс проследовал в ещё одни двери и пропал.

Дэвид оказался во главе длинного стола под взглядами двух рядов и примерно тридцати любопытствующих лиц,  и, в безнадежной недосягаемости воспитателей, которые, кажется, отсутствовали вовсе. Слева от него находился такой же стол, только с меньшим количеством мальчиков. Ещё дальше, за раздаточным столом девушка с длинным половником колдовала над котлом с каким-то варевом; на другом конце его стола в это же самое время усаживался человек, очевидно, преподаватель  трудового воспитания, с большими руками и в кожаном фартуке.
Дэвид осмотрелся и пришел к выводу, что это, должно быть, пристройка к столовой, в которую ушёл Джонс, предназначенная для младшеклассников; и в этот момент ему стало известно о маленьком мальчике с полотенцем вокруг талии, вставшего рядом с ним и уважительно пихнувшего его ногой. Между тем тридцать пар глаз за длинным столом по-прежнему пялились на него. Он приподнял бровь в сторону мальчика в импровизированном фартуке, который, очевидно, выполнял своего рода детскую черновую работу. Мальчик профессиональным движением вытер руки о полотенце.

- Вам обычную порцию для учителей, или маленькую?

- Это ты мне?

- Ну да, - мальчик принял рассудительный вид, - обычная для учителей больше, чем обычная обычная, а малая для учителей больше, чем малая обычная. Или вы можете получить обычную с малым картофелем, или ещё как-нибудь.

У Дэвида голова пошла кругом.

- Мистер Робинсон берёт большую для учителей, - услужливо добавил мальчик.

- Думаю, что обычную обычную, пожалуйста.

Мальчик-официант ушел, и Дэвид развернулся к мальчику слева. Якобы, между прочим, он указал на большерукого человека на другом конце стола, выглядевшего ещё более растерянно, чем он сам.
- Кто это?

Другие мальчики тут же заговорили и забренчали стаканами.
Мальчик, к которому обратился Дэвид, взглянул на того человека и сказал:
- Думаю, что он привёз мороженое, сэр. Директор сказал ему сесть там и пообедать.

Дэвид был удивлен. Тем не менее, человек не выглядел всамделишным. Возможно, он был подсадным, посаженным тут ради розыгрыша. В этот момент пребывавший в замешательстве парень поймал его взгляд. Дэвид кивнул ему, и повернулся к мальчику справа.
- Как тебя зовут?

- Хантер, сэр.
Свёл ли ребёнок свои колени вместе, когда заговорил с Дэвидом, тот увидеть не мог, потому что они были под столом. Он попытался представить себе говорящего Хантера в канотье и во всём остальном. Тот обладал какой-то фарфоровой красивостью, а подстриженные волосы цвета вороного крыла, пожалуй, были слишком тщательно зачёсаны набок. Дэвиду подумалось, что Хантер вряд ли смог бы вызвать у него слишком большую симпатию. Однако, его вопрос, казалось, снял своего рода табу на разговоры, и его осадили со всех сторон.

- Чему вы собираетесь учить, сэр?

- Сэр, вы были на войне?

- Сэр, это правда, что Штуки [Немецкие штурмовики Junkers-Ju87 времён Второй Мировой] воют?

 - Сэр, Кейсон принёс модель Джевлина от Динки Той [Gloster Javelin - английский истребитель-перехватчик 50-60х годов XX века, Dinky Toys - известная фабрика по производству игрушечных моделей] с подвесными топливными баками, но у него их не было, ведь так же, сэр?

- Да заткнитесь вы все, - произнёс мальчик слева от Дэвида. - Пусть несчастный человек поест.
Очевидно, он был рожден стать уполномоченным представителем, которого легко можно отыскать в любой школе.

Мальчик-официант поставил перед Дэвидом тарелку. Дэвид поднял глаза и снова поймал взгляд мороженщика. Он провозгласил через стол:
- Рекомендую обычную обычную!

Человек неуверенно улыбнулся.
- И вам доброго дня, сэр! - доблестно отозвался он.

 Теперь Дэвид был убежден, что на самом деле тот человек -  подсадной кальвинист, прокравшийся подлить растительных гормонов мальчикам-хористам в кашу - именно её больше всего напоминала та субстанция, которая находилась перед ним в тарелке. В нём взыграла честь «Святой Цецилии». Человек, должно быть, шпионил. Дэвид снова повернулся к мальчику слева, который, казалось, был склонен считать заботу о его благополучии своей личной ответственностью. Но мальчик, очевидно решив, что несчастный человек уже достаточно насытился, успел первым.

- Вы кто? - спросил он запросто.

- Брат Тони Сандела.

- Вы не похожи на него, - с подозрением произнёс мальчик в очках.

- Вы пришли, чтобы учить, сэр? - Спросил Хантер.

- Нет. Только чтобы забрать Тони.

- Тогда почему вы тут?
Мальчик в очках держал ложку тушеного мяса, балансируя ею перед ртом и упираясь её кончиком в стиснутые зубы. Без сомнения, это походило на ожидание открытия шлюза или крепостных ворот.
Дэвид припомнил, что Фрёбель [Фридрих Фрёбель, 1782-1852, немецкий педагог, теоретик дошкольного воспитания, создатель понятия «детский сад»] запретил использовать иронию в общении с малышами, и поэтому не ответил ни на один вопрос. Вместо этого он снова повернулся к соседу слева.

- Кто же тогда ты?

- Крокетт.

- Он родственник Дайви [Дэвид Крокетт, американский конгрессмен и национальный герой Америки], сэр! - отозвался кто-то из-за стола.

- В самом деле? Ты родился в Теннесси?

- Нет, на самом деле на Англси [остров в Ирландском море, у побережья Уэльса]. Вернее,  близко от него.
Крокетт, казалось, обладал несомненным талантом общения.

- На вершине горы?

- Нет, на моторной яхте.

- Но воспитывался в лесной глуши?

- Боюсь, что в Кнайтбридже! - Крокетт виновато признал провал игры. - Все наши имена заканчиваются на «у», - продолжил он, очевидно желая установить, что его происхождение от героя Аламо не вызывает сомнений. - Я Генри [Henry], и мой отец Харли [Harley], но тут есть большое несоответствие - Джон Крокетт - это мой младший брат. Он не хочет, чтобы его называли Джонни [Johnny], а Дэви было бы глупо в любом случае, поэтому он говорит, что никто на самом деле не сможет убить медведя в три года [охотничья легенда о Дэвиде Крокетте].

- О, я не знаю.
Дэвид взглянул на порцию пудинга, испускающего пар и на заварной крем, выставленные перед ним. Очевидно, мальчик-официант решил, что он был обычным обычным клиентом, вне зависимости от подаваемого блюда.
Шум в зале значительно возрос. Дэвид посмотрел на человека за столом, находящимся слева от него. Тот походил на швейцара из диккенсовских романов. Один или два раза он повторил: «Тихо!», но это больше походило на похвалу романтического поэта, чем на эффективный запрет. При этом он оглядывал пространство и утыкался в свою жидкую кашу. Затем он поднялся и вовсе вышел из комнаты.
Хантер укоризненно прервал его размышления.
- Сэр, мисс Пул уже минуту делает вам знаки.

Дэвид в тревоге посмотрел. Девушка с черпаком строила ему глазки и беззвучно шевелила губами, как будто пела до-ре-ми за оконным стеклом. Ему стало интересно: сколько секунд она делает подобное, и как долго это будет продолжаться. Крокетт пришёл ему на выручку.

- О, это добавка. Она даёт знак, вы сообщаете, а затем быстро приносят вторую порцию. Это довольно просто, - добавил он сочувственно, - вам только нужно сказать «вторую».

- Вторую, - повторил Дэвид.

- Без заварного крема! - завопил Хантер вслед за гонщиком со вторым подносом. Не приходилось сомневаться, что голос талисмана Гуля достигнет лодки-восьмёрки «Святой Цецилии». И, возможно, даже сможет разрушить её корпус.

- Т.и.ш.е., - произнесла девушка одними губами в сторону Дэвида, совершенно беззвучно, но с такой губной артикуляцией, с помощью которой, должно быть, она взяла бы приз за диктант для губ в любой школе для глухонемых.

- Тише! - произнёс Дэвид. В этот момент грузный мужчина лет сорока вошёл со стороны дальней комнаты. Краем глаза Дэвид заметил, что Хантер стал вести себя как волнистый попугайчик при виде другого. Он передвинул свой маленький зад назад и выпятил грудь.

- Это кто? - спросил Дэвид, хотя необходимости в этом не было.

- Сэр, это мистер Гулд, сэр.
Хантер сжал колени под столом, и всосал свою нижнюю губу в рот.

- Сэр, мы будем тише, сэр, и я смогу задать вам вопрос? - сказал мальчик с середины стола.

Дэвид рассудительно кивнул.

- Ну, сэр, вы до сих пор не сказали нам, были ли вы на войне, сэр, вы там были?

- Обкатай мустанга, малыш, - медленно произнёс Дэвид. - Или сплавай в каноэ через Атлантику. Если этого не достаточно, попробуй схватить лапу у кошки, и дай ей оцарапать тебя.

Мальчик восхищенно хихикнул. Какая-нибудь из семей Кроули могла бы им гордиться.
- Нет, сэр, честно, вы там были?

- Принеси мне разделочный нож. Я приставлю его к твоему животу, и ты, наверное, позабудешь о войне.

Риторика оказалась фатальной. Дэвид не смог бы успешнее возбудить  жажду крови у мальчишек, пытайся он сделать это намеренно. Половина стола схватились за животы, и застонала в восторженном ожидании, вытаращив на него глаза.
Возникли небольшие стычки.

- Сэр, Кейсон собирается зареветь! - объявил мальчик.

Мальчик, сидящий напротив того, кого назвали Кейсоном, пнул его под столом. Кейсон тихо заревел в свой заварной крем.

- Он писается в постель! – выкрикнул мальчик, пнувший бедолагу.

- И у него к тому же есть таблетки, сэр! - торжествующе прокричал другой, презрительно пихнув Кейсона локтем в бок.

- И он должен обращаться к врачу каждую неделю, тупица! - обратился к Кейсону с последним едким словом заводила.

Дэвид с опаской посмотрел на основных зачинщиков.
- В самом деле? Я писаюсь в постель, у меня есть таблетки, и я вижусь со своим врачом каждый четверг.

Он ощутил наступившее в комнате ошеломленное молчание, и восемьдесят глаз уставились на него. Кейсон, казалось, обнаружил гинею при раскопках каши, но был не в силах поверить своему счастью.

- Джентльмены! - произнёс Дэвид, ухватившись за молчание в зале. - Не стоит разговаривать до конца трапезы.
Он поднялся на ноги, осознав, что в дверях стоит Джонс. Тот нагнал его холле с дубовыми панелями. Он сказал:
- В учительской будет кофе - ваш брат должен переодеться через минуту. Роджерс? - добавил он, явно обеспокоенно, - к вопросу о моём предложении. Вы дадите мне знать, не так ли?
Он хлопнул Дэвида по плечу, и побрел прочь, качая головой.

Тони появился в холле. Он нарядился в костюм, и, похоже, был в новых фирменных туфлях. Как только они оказались у машины, он спросил:
- Ты говорил с ним?

- С кем?

- С Гулем?

- Нет.

- Он снова меня побил.

- Почему?

- Ну, он  рассказал нам, что Питт реформировал Лондон и разработал новую систему налогов. Я же сказал, что не думаю, что в те дни в Лондоне были такси. [Здесь игра слов: taxes (налоги) и taxis (такси) произносятся практически одинаково]

- Тогда ты это заслужил, - Дэвид был бескомпромиссен. - Во всяком случае, я думал, что Гуль преподаёт математику.

- И историю тоже.

- Тони, давай забудем о Гуле. Ты еще не сказал мне привет.

Мальчик скользнул на сиденье и заулыбался.
- Привет!

Дэвид приостановил машину у школьных ворот, пропуская пешехода. Его желудок неожиданно сжался в комок.

- Это тот человек, да? - воскликнул Тони.

Дэвид ускорился в сторону в Сент Элдейт. Ланг стоял и смотрел им вслед.

14

- Я провёл расследование, - сказал Дэвид. Они остановились на светофоре. - Все лучшее из шерсти продаётся в «Нил Фрезерс». В Чёлтнеме, вероятно, есть филиал. Вот туда мы и поедем.

- Вы действительно собираетесь купить мне новую одежду?

- Конечно.
Дэвид быстро взглянул на мальчика, выжимая сцепление, так как загорелся жёлтый.

- А как насчёт белых?

- Что за белые?

- О, это не имеет значения, - быстро сказал Тони. - Я имел в виду шорты для крикета, - добавил он через мгновение. - Видите ли, у нас в среду будет матч против Кингов в Кембридже, и я подумал, что мои бородавки могут снова уменьшиться.

Дэвид бросил на него подозрительный взгляд.
- Я думал, ты не особо любишь крикет.

- Не люблю. Я хочу посмотреть статуи в музее Фицвильяма [музей искусств и истории при Кембриджском университете в городе Кембридж]. Обычно мне удается смотаться на час.

- Разве не школа всегда выдаёт одиннадцать пар белых шорт?

- О, да, - Тони был уклончив. - Но их  выдают всем, кто играет, и они не очень симпатичные.

- Понятно. Против кого ты ещё играл?

- Нью-Колледж, конечно, и Церковь Христа. Хотя они довольно безобидны, и мы всегда побеждаем их. Однажды я сделал шесть подач Мертону, - скромно добавил Тони.

Дэвид улыбнулся.
- Вспомнил. У меня есть для тебя подарок - на самом деле два. Хотя я начинаю подозревать, что мне не стоило делать первый.
Автомобиль накатом катился вдоль Уитни Роуд. Дэвид достал из-за спины носки, по-прежнему обретающиеся в собственном пакете. Тони развернул его, сделал вдох, а затем сложился со смеху. Дэвид достал ласты. Тони посерьёзнел.
- Вы очень добры ко мне, - сказал он. - Как вы узнали, что я их хотел?

Дэвид склонил голову, нечего не  ответив. Очевидно, мальчик просто позабыл. Тони тут же стянул с себя туфли с носками и надел на ноги ласты. Он подтянул края своих шорт, чтобы лучше полюбоваться своими длинными загорелыми ногами. Носки с неоновым верхом были благополучно преданы забвению.
Тони, казалось, погрузился в дрёму, деля внимание между сельской местностью, через которую они проезжали, и собственными ногами, заканчивающимися абсурдными резиновыми ступнями. Метеослужба ВВС США и в самом деле оказалось на высоте. Было тепло, и легкий ветерок трепал волосы мальчика в открытом автомобиле. Они снова ехали вдоль долины Уиндраша; только сегодня воздух был ясен, и они могли видеть серебряную ленточку ручья, извивающуюся в полях. Вдалеке торчал шпиль Бёрфордской церкви. Мне нужно найти вишни и повесить их на уши мальчику, не к месту подумалось Дэвиду.
- Мы же не видели ни одной стрекозы, да? - спросил Тони.

- Нет.

- Или где Уиндраш втекает в Эвенлоуд.

Дэвида странно тронуло то, что мальчика запомнил названия двух ручьев.

- Мне хочется спросить у вас, - Тони по-прежнему сжимал края шорт. Вытянув ноги, он поднял и опустил их, разглядывая. – Это казалось лёгким прошлой ночью...

- Давай.

- Ну, это... Вы же не думаете, что я похож на девушку, да?

Дэвид позволил колёсам с его стороны ритмично задеть «кошачий глаз» [разметка по центру дороги с катафотом].
- Дурацкий вопрос. Нет, Тони. Я думаю, что ты похож на мальчика.

- Хорошо, - произнёс Тони утверждающе. - Думаю, что мальчик может быть лучше, чем девушка.
Казалось, он  предоставил Дэвиду самому решать, что он имел в виду. Было очевидно, что сам он этого не знал. Спустя некоторое время он добавил:
- Вам понравился я вместе с теми семенами вяза, или то, что они были в том месте, где мы пили чай?

Дэвид улыбнулся.
- Знаю, что если скажу это, ты тут же зачерпнёшь их в горсть и посыплешь свои волосы!

Тони неожиданно оживился. Он стал хлопать своими резиновыми ступнями по полу автомобиля.
- Я подумал, что мы могли  бы купить холодную курицу или что-то в этом роде для сегодняшнего вечера, и слопать её у меня в комнате, - сказал Дэвид спустя время. - К тому же я запасся несколькими роликами плёнки.

Тони взглянул на него
- И цветной?

- И в цветной тоже. Но лучший эффект получается в чёрно-белой. К тому же ты не сможешь добиться от цветной такого размера на стене.

Тони поджал губы. Дэвид вопросительно посмотрел на него.
- Не беспокойся! Мы будем использовать обе. Мне очень хочется снять тебя в твоём лихом оперном плаще, в каком ты был, когда впервые вошёл в мой мир.

- На самом деле вы тогда сказали «стоп»! - поправил Тони. - Но плащи забрали, и я, вероятно, не смогу достать. На лето у нас только накидки.

Дэвид был озадачен.
- Но в воскресенье, ты, определенно,  был в плаще.

- Да. Это потому, что наши накидки должны были оказаться в химчистке, но их отослали  назад в вашу общую комнату для профессоров, и я думаю, что они заблудились. Понимаете, они длиннее мантий - гораздо длиннее, чем у вас, - пустился он в объяснения.

- О! - сказал Дэвид, отчётливо представляя себе размеры своей студенческой мантии. - Я, конечно, не могу поручиться за наших профессоров, что это не они стянули ваши накидки. Их собственные довольно потрёпаны.

В течение нескольких минут, пока машина неслась через раскинувшиеся поля, ни один из них не произнёс ни слова. В небе  жёлтыми атласными подушками висели облака.

- Я знаю, сегодня еще не закончилось, но когда я увижу вас снова? - неожиданно спросил Тони.

- Я не знаю.
Дэвид в раздумье склонился над ободом руля. Краем глаза он заметил, как мальчик приготовил записную книжку. - Когда ты будешь свободен? В среду у тебя Кембридж. А как насчет понедельника?

- Похороны, - ответил Тони. - Один из ваших профессоров. Затем, во вторник, у меня свадьба.

- Вы, определённо, повидали жизнь.

- Да, мы такие, - Тони был задумчив. - Обычно мы получаем пять шиллингов за свадьбу, потому что это сверхурочные. Хотя мы ничего не получаем за похороны. Не то, чтобы мы хотели бы этого, - добавил он, как будто чувствуя некоторую неуместность сказанного.

- Тогда это подводит нас к четвергу.

Тони перевернул страницу своей записной книжки.
- Проклятье! У меня концерт в церкви Христа. Их первое сопрано сбили на перекрёстке Сент Элдейт, и они попросили меня.

- Конечно, - глухо повторил Дэвид, но он был потрясен. - Он сильно пострадал?

- Не думаю. Просто синяки. Это был всего лишь студент на велосипеде.
Тони на мгновение приподнял свои резиновые ступни. - Он, должно быть, почувствовал себя круглым дураком.

- Кто?

- Человек.

- Да, полагаю, что так. Похоже, снова в выходные?

- Боюсь, что да, - извиняющимся тоном сказал Тони. - Это ужасно неприятно, когда профессиональная жизнь вмешивается в личные отношения. Скажем, в субботу?

Дэвид кивнул.
- В половине третьего на заборе.

Тони вернулся к записям в своём ежедневнике, и, казалось, стал что-то интенсивно изучать.

- Дэвид?

- Да?

- Что значит гомосексуалист?

Дэвид посмотрел на мальчика, но тот был сосредоточен на дневнике.
- Это мужчина, которого влечёт к кому-то того же пола.

- Того же пола?
Тони поднял глаза.

- Да.

- Это греческое слово?

- Ты умный парень! Только часть слова, гомо, остальное происходит от латинского.

- А я могу быть одним из них, потому что меня влечёт к тебе?

- Ну, нет. Этим словом обозначают более зрелую привлекательность.

- Как «взрослая любовь»?
Тон мальчика стал настойчиво-вопросительным.

- Возможно.

- Я понял, -  Тони старательно перевернул страницу своего дневника. - Ещё одно слово, педераст. Что это?

- Тони, откуда в мирской жизни ты набрался таких слов?

- Проповедь, - простодушно сказал Тони. - Я спросил у одной из матрон  что значит «педераст», и она сказала, что думает, что это значит стоять как статуя. Когда я спросил ее о другом слове, она сказала, что она занята, поэтому я решил, что это должно быть одно из тех слов, которые мы не должны знать, и что мне лучше спросить у тебя. У нас есть словарь, Чамберс [Chambers Dictionary], но там ничего подобного нет.
Он стал потихоньку загораться идеей о знании, до настоящего момента скрытого от него.

Дэвид улыбнулся.
- Ясно. Ну, твой греческий должен помочь тебе в этом. Что такое erastēs?

- Э… любовь. Любовник.

- И pais?

- Мальчик.

- Вот именно. А теперь сложи их вместе.

- Мальчик-любовь? - рискнул Тони. - Или мальчик-любовник! Но это звучит как одна современных песен с их невозможными гармоническими сочетаниями.

- Твоя манера выражаться - педантична, если не сказать больше, - рассмеялся Дэвид. - Нет, это означает того кто любит мальчиков.

- Не «Иисус любит нас» и всё такое? - спросил Тони с  подозрением.

- Не совсем. Трудно провести границу между различными вариациями любви. Слова не всегда помогают, потому что люди по-разному интерпретируют их. Это одна из причин, почему я пишу музыку.

- Но, постойте, - смутился Тони. - Существует только один вид любви, так ведь?

- Вероятно, по крайней мере, я так думаю. Хотя, секунду назад, ты совсем неохотно признавал Божью любовь ко всем.

- Ну, мы сталкиваемся с религией по три раза на день, - сказал Тони, - хотя наши воспитатели - атеисты или лицемеры. Это всё запутывает. Если это всё одна любовь, то какая же связь между молитвами, которые мне совсем не хочется исступлённо проделывать, и поцелуями, которые мне нравятся? Я имею в виду Сандерса, я думаю, что рассказывал вам о нем, мальчика, у которого появились там волосы; до этого он достал фотографию Бардо [Бриджит Бардо, французская актриса и певица], ну, вы знаете её, и спустил свои шорты перед ней и сказал, что любит ее. А ещё...
Тони внезапно прервался, порывисто пытаясь сосредоточиться.
- А ещё, миссис Джонс сказала, что  Святой Франциск призывал любить птиц - она имела в виду пернатых. Так что же думать о миссис Джонс, которая сказала это, и о Сандерсе, спускающем шорты, и дрочащем на фото в комнате. Понимаете?

- Я не встретился с миссис Джонс сегодня утром, - произнёс Дэвид. Эта вспышка эмоций сразила его, и ему требовалось время переварить. - Я к тому, что ты должен думать обо всех формах любви как о разных сторонах одной силы, которую никто из нас не может полностью понять. Это потому, что любовь может иметь очень много форм, используемых во благо, или ради своего эгоизма.

- Типа секса?

Дэвид ещё раз взглянул на мальчика.
- И секс, и все остальное. Видишь ли, Сандерс, если он не просто так демонстрировал это всем вам, то хотел найти какое-то счастье - и чувство защищённости, может быть и с киноактрисой; миссис Джонс, хотя, конечно, я ее не знаю, может искать своё счастье в заботе о птицах и других животных. Когда люди исступлённо молятся, как ты выразился, это потому, что они так же точно ищут защищённости, и счастья, и чувства принадлежности к Богу. В твоём возрасте ты не можешь знать, где ты, в конце концов, будешь счастлив. Некоторые люди проживают жизнь, не подозревая, что они могут по-настоящему любить, или быть там, где они будут ощущать себя лучше всего. Конечно же, я пока всего не знаю.

- Одного возраста! - произнёс Тони с поразительной иронией. Он провёл пальцем взад-вперед вдоль приборной панели. - Впрочем, я понял чуточку лучше. Но в чём разница между этими двумя словами? Я имею в виду гомосексуалиста и педераста.

- Ну, первый - это очень общий термин, а второй является специфическим или детальным термином.

- Для мужчин, которые любят мальчиков?

- Да.

- А есть определённый термин для мальчика, который любит мужчину?
Тони без обиняков сказал это Дэвиду; казалось, у него обнаружился интерес к панели автомобиля, и он чертил ногтем по текстуре грецкого ореха.

- Я не знаю ни одного. Возможно, люди не принимают вас достаточно серьезно, чтобы придумывать специальное слово.

- Они принимают нас достаточно серьезно, если мы пропускаем рутину, - высказался Тони с некоторым жаром.

Дэвид был озадачен своей бестактностью.
- Ты часто вслушиваешься в слова проповеди?

- Да, если она интересная. Я не уверен, хочется ли мне вслушиваться, потому что Хэмли издаёт такой шум, когда разворачивает конфеты.

- Что?! Так открыто?

- О нет. Он втягивает руки в рукава и просто сидит так без рук. А затем он разворачивает там сласти. Или играет сам с собой, думаю. Только сейчас он не ест так много конфет, потому что один раз, когда молитва закончилась слишком рано, и мы встали для гимна, и сэр Вернон Булл поднял палочку, и все затихло, Хэмли неожиданно подавился. Конфета со свистом вылетела из его рта, и мы все слышали, как она прыгала вдоль нефа, как шарик марбл. Мы не стали хихикать, потому что мы никогда так не делаем, - продолжил Тони, - но вы же знаете, что глава колледжа садится в ту ложу, которая совсем рядом с нами, и его глаза всегда открыты, как будто он чучело? Ну вот, он закрыл их, и как бы погрузился в ложу. Поднялся ужасный гвалт. И теперь Хэмли не ест конфеты так часто. Хотя, он по-прежнему что-то делает руками, хотя бы потому, что часто, когда мы встаём, руки Хэмли чем-то заняты и он вынужден пользоваться моей книгой. Если вы спросите меня, то хор из-за этого выглядит слегка небрежно, но никто не в состоянии устранить подобное.

Автомобиль продолжал бег по Глостерширской гряде холмов Котсуолдс через сменяющие друг друга узоры из овец, лесов и солнечного света. Дэвид въехал в центр Чёлтнема, и нашел место для парковки на Эспланаде.
Тони снял ласты и надел свои носки. Он тщательно завязал шнурки туфель цвета сакуры и пригладил волосы, смотрясь в зеркальце заднего вида. Затем он склонил голову набок и печально улыбнулся.
- О! - Он придал себе сосредоточенное выражение. - Семена вяза!
Он сделал вид, что роется в кармане и насупился.

- Пошли, задница! произнёс Дэвид. - И смотри, веди себя как надо, потому что я нервничаю.

Они на мгновение задержались возле машины, и Дэвид положил руку на плечо мальчика.
- Ты действительно хочешь этот новый костюм?

Лицом Тони наполнилось радостью и смущением. Они перешли дорогу и прошли мимо одряхлевшего ряда домов времён Регентства [Английское Регентство, или просто Регентство - наименование периода в истории Англии с 1811 по 1820 гг.]. Дэвид толкнул входную дверь, надеясь, что не случится так, как это бывает с нормальными детьми в конфетных супермаркетах. До конца месяца у него оставалось только тридцать фунтов. Все они находились в его бумажнике. Капитал его бабушки из трех сотен фунтов таял без особых усилий.
Они оказались в зале, отданном пуховой одежде для малышей, колыбелям с ручками, проверенными на  безопасность, и кроликам из разноцветного гигиенического пластика Формика. Тут же были перины для таких же миниатюрных особ, которые, как гласил рекламный плакат, обещали быстрое привыкание к себе.
Они прошли через отдел одежды для девочек-подростков и просто девочек;  всё это время Тони разглядывал носки своих туфель. Наконец они беспрепятственно прибыли к месту, казавшимся искомым. Тони потрогал восковую фигурку мальчика, уныло сидевшего посреди зала на сундуке для сладостей. Инициалами мальчика являлись буквы Б. Х-Б. Так было написано на ящике. Бенджамин Хейуокер-Браш или как-его-там выглядел очень несчастным.
Шарообразный человек выступил им навстречу.

- Добрый день, - начал Дэвид. - Мне нужна пара фланелевых костюмов на этого мальчика.

- Из чистой шерсти, - вмешался Тони. Он на мгновение в изумлении глянул на Дэвида.

- Конечно, сэр!
Человек потер руки. Он качнулся в раздумье на пятках назад и оглядел Тони с ног до головы. - Сейчас, сэр! Он снова качнулся к Дэвиду. - Нужен ли с костюм с короткими штанами? Или это будет брючный костюм?

- С шортами, - вяло перебил Тони. Он, казалось, сразу же невзлюбил человека, теперь наступавшего на него с сантиметром. Тот опустился на одно колено, но Тони неуклюже сделал шаг назад.

- У меня восьмой размер, - быстро произнёс он. Дэвид был поражен и немного смущен кокетливым поведением мальчика. У него появилось неловкое чувство, что это был Нил Фрейзер собственной персоной. Человек тут же отвёл их в кабинку и незаметно удалился.

- Я надеюсь, у тебя чистые трусы? - спросил Дэвид, когда они остались одни.

Тони удивленно поднял глаза.
- Я не ношу трусы летом.

- Понятно.
Дэвид задался вопросом, стоит ли и дальше говорить вслух о трусах, но решил этого не делать. У Нила Фрейзера могло появиться желание выставить их вон.

Тони выбрал первый костюм. Дэвиду пришлось признать, что эффект оказался блистательный. Мальчик обернул свой пояс вокруг шорт, не продевая его в петли.

- Почему бы не оставить его на себе? - предложил Дэвид.

- Можно, - сказал Тони, глядя вниз на живот. - Пуговицы слишком тугие.

Дэвид улыбнулся.
- Ну, я надеюсь, что хоть ноги вынимаются.

Тони ради эксперимента вытащил одну ногу из шорт.

- Отлично! -  быстро произнёс Дэвид: - Нам нужно посмотреть, есть ли у них такой же синий пояс, чтобы быть как мальчик с ящика для сладостей.

Мистер Нил Фрейзер принёс ремень.
- Носки? Что-нибудь ещё?

- У нас есть свои носки, - заявил Тони.

- О, да, - вспомнил Дэвид. - Одну пару белых крикетных шорт; того же размера, и чем больше там шерсти, тем лучше.

Тони начал вдевать новый ремень в шорты, сопровождая это экстравагантными движениями бедер. Нил Фрейзер упаковал пакет, и Дэвид расстался с пятнадцатью фунтами.

Как только они вышли под полуденное солнце, Дэвид слегка отстал. Мальчик, несомненно, обладал сверхъестественным чувством определять одежду, дополняющую его собственную красоту. Тони уселся на краю тротуара. Его голова склонилась на бок, и он - золотой телец, облачённый в нежное серебро - смотрел вдоль улицы в  сторону Брайз Нортона, откуда дул освежающий ветер. Они вместе прошлись под липами по Эспланаде, и у Дэвида появилось ощущение прозрачного пузыря, в котором они оказались заключены, и который сопровождал их, куда бы они не шли. Их совершенно не волновал мир снаружи.
Неожиданно ему вспомнился французский сюрреалистический фильм, в котором мальчик полюбил, и, в конечном итоге, приручил дикого жеребца из Камарга [White Mane – французский фильм 1953 года] - как он усаживался на него во время грозы, и тот, неудержимо, галопом, нес его, все быстрее и быстрее, в море. Дэвид поспешно вернулся назад, в солнечной пузырь, под спокойные липы Чёлтнема.

- Спасибо за обновки, - произнёс Тони. - Они действительно слишком велики, чтобы просто сказать тебе за них спасибо.

- Видеть их на тебе тоже награда.

- Как я выгляжу? - Тони внезапно остановился.

- Для меня? Как желтый стул Ван Гога для Ван Гога, полагаю. Жаль, что я не художник, а фотограф.

- Ты композитор, - заявил Тони.

Чёлтнем стал синонимом наличных. Провинция, полковники и жеребята, меню Кавендиш Хауса:

Чаепитие с медвежонком Тедди для детей:
медовый сэндвич
шоколадный бисквит
мороженое «медвежонок Тедди»
апельсиновый сок или стакан молока

Тони ничего не понравилось. Вместо этого он выбрал чай A la carte, с оговоркой, что мороженное «медвежонок Тедди» будет подано на стол вслед за d'Hete. Дэвид согласился на то же самое.
Среди столов проходило что-то вроде неофициального показа одежды. Модели медленно циркулировали по залу, как беспокойные осенние листья. Тони, с двумя бумажными салфетками:  одной под подбородком, а другой заткнутой за пояс, достигнув стадии мороженного, монотонно поглощал его. Дэвид откинулся и закурил. Школьный обед был с этим совершенно не согласен. Между тем его мороженый медвежонок уже давно пьяно завалился на живот, и теперь своими передними подтаявшими лапами пытался выплыть из бассейна со своей собственной субстанцией.

Тони поднял глаза.
- Разве тебе не хочется?

- Думаю, что нет.

Тони перегнулся через стол, обменял тарелки, и вновь опустил голову.

Официантка была снисходительна к Тони. Дэвид решил, что если она назовёт его «дорогой», то он пронзительно закричит, а затем что-нибудь сломает. Странно, подумал он, все женщины, с которыми я сталкиваюсь, по-матерински навязчивы - миссис Кантер, Глория, Рикс, а теперь вот и она.
- Кстати, - произнёс он вслух, - что случилось с письмом, которое мы писали французскому мальчику?

Тони втянул языком восвояси несколько заблудившихся капель с медведя.
- О, оно ушло. Он написал ответ и попросил, чтобы я послал ему жестяную банку английского пива.

- Неисправимый.

- Мы пошлём?

- Нет. Я не буду добровольно толкать француза на путь к алкоголизму. Кроме того, соответственно, твои педагоги по английскому и французскому могут начать подозревать Роджерса. Хотя, черт возьми, почему нет? Посмотрим. Я предлагаю Bartram's Black Export [марка пива]. Оно ужасно.

Дефиле продолжало клубиться вокруг них. Женщина колыхнула своей нижней частью, чтобы Дэвид смог проинспектировать её.

- У вас есть Bartram's Black Export? - Спросил он официантку.

- Я не знаю такого, я уверена в этом. В «Кристиан Нитсдейле» сейчас есть Paris Sack Line [белое сухое вино типа хереса]. Оно тоже очень приятное. Она указала вниз.

- Оно ужасное, - заявил Тони, которого не испугал заказ пива.

- Мой счёт, - быстро вставил Дэвид.

Тони уселся в машину только после того, как тщательно вытер сиденье. Ласты были позабыты в свете великолепия его нового костюма. Дэвид исхитрился купить курицу-гриль, помидоры, консервированные манго, бутылку мозельского, свежие вишни, выросшие подозрительно большими под сенью Хэйвелла, и даже банку Bartram's Black Export. Теперь, когда они сидели в машине, Дэвид нашёл две двойных вишни и повесил их на уши мальчику. Тони повернулся к нему лицом, и опустил веки. Дэвид показал стройную бутылку мозельского.
- Я сделаю из тебя сэра Тони Черри из Санделвуда вот этим сладким белым вином.

С изысканно-притворной деликатностью, Тони снял вишни и съел их.

Автомобиль поднялся из Чёлтнема на высокую, открытую гряду Котсуолдс между Андовесфордом и Норличом. На высоте примерно тысячи футов над пустынной дорогой кружил американский B-47. Он томно накренился, начиная сваливаться в вираж, в то время как солнце, идущее к закату, выглядывало из-под его стройного, посеребрённого брюха.

- Он ищет место, чтобы приземлиться, - произнёс Тони.

Дэвид направил автомобиль к обочине.

- Что ты собираешься делать?

- Посигналить.
Дэвид включил фонарик-прожектор и зажал его в держателе на лобовом стекле. - Ты знаешь азбуку Морзе?

- Немного, - нерешительно произнёс Тони.

- Не бери в голову. Просто накрой его своими ластами.

Тони достал гротескные резиновые ступни, и стал держать их, как маской прикрывая свет фонаря, которая Дэвид направил в небо.

- Начали!
Он начал мигать прожектором; посылая закодированное послание от мальчика: « Е.д.е.м д.о.м.о.й.». Он сделал паузу, а затем повторил сообщение.

Бомбардировщик в течение некоторого времени продолжал  двигаться по дуге. Затем накренился в другую сторону, и пропал за горизонтом на западе.

- Он полетел домой! - радостно воскликнул Тони.

- Я так не думаю, Тони.

Неожиданно гигантский бомбардировщик появился из-за холма, летя вдоль дороги. Он неуклонно приближался, идя прямо на них, теперь едва ли выше пятидесяти футов. Слабый аморфизм крыльев с их шестью двигателями в подвесных гондолах придавал самолёту вид поникших плеч. Только концы стройных крыльев были задраны вверх, они дрожали как фехтовальные рапиры, подобно рессорам, пытаясь выдержать вес большой машины.

- Они открыли бомболюки! - закричал Тони в потоке от реактивного двигателя. Он вскочил на сиденье и ухватился за лобовое стекло для лучшего обзора. В его голосе появился ужас.
- Они сбросили бомбу!

Это была правда. От самолёта отделился маленький чёрный предмет. Он приземлился на дороге в десяти ярдах от автомобиля, который вздрогнул, словно об него, подобно приливной волне, разбилась тень от бомбардировщика. Постепенно рев затих.

Тони стоял и упорно смотрел на предмет на дороге. Очень медленно он отцепил руки с ветрового стекла и прижал их к ушам.

- Тони! - Дэвид обнял мальчика рукой и встряхнул его. - Тони!
Мальчик по-прежнему в ужасе смотрел на пакет. Казалось, он ничего не слышал. Дэвид протянул к нему другую руку. С осторожностью он развернул голову мальчика. Теперь тот смотрел в глаза Дэвида, но не видел их. Дэвид поднял его на руки.
- Тони, прости меня... - Он не мог подобрать слова.

Прошло несколько секунд, прежде чем Тони вернулся к действительности; затем он улыбнулся.
- Не разорвалась.

Дэвид кивнул; он был слишком потрясен, чтобы ответить.

- Можно мне её взять? Ты же не думаешь, что она радиоактивная?

- Она не будет радиоактивной.

Тони выскочил из машины и перебежал через дорогу. Он вернулся с пакетом. Это был тяжелый пакет размером в восемнадцать квадратных дюймов, запакованный в полиэтиленовую плёнку. На нём была оттиснута белым трафаретная надпись «Набор для выживания в пустынной местности». Под буквами было написано шариковой ручкой: «Пользуйтесь. Мак».

Тони развернул сверток, который состоял из мешочков, как в наборе инструментов. Имелся один пустой, угловой мешочек, который, очевидно, должен был таковым и оставаться. Во всех остальных что-то содержалось. Была замечательная складная удочка и ассортимент сухих мух; прорезиненный фонарик и уродливый нож; морфин, разнообразие промаркированных таблеток; немного спичек в запаянной банке; сухие концентраты, похожие на кусочки фанеры; полфунта жевательной резинки; и стопка заметок о кулинарных особенностях некоторых рыб и трав, которые можно найти в сибирских степях.

Дэвид развернул жвачку и сунул её в рот Тони. Себе в карман он положил морфин и таблетки, вернув пакет мальчику.

- Ты можешь попробовать предложить один из этих концентратов школьному повару, вот в таком вот виде, - произнёс он. - Но, думаю, если развести его в воде на малом огне из лепёшки навоза, то он превратятся в Chicken Maryland [историческое блюдо, ассоциируемое с США, штатом Мэриленд] и Angel Cake [бисквитное пирожное, популярное в Великобритании].
Он на минуту достал один коричневый кусок.
- Вот этот, конечно же, окажется клюквенным соусом. Мне кажется, что он будет больше, чем упаковка медовых вафель.

Тони улыбнулся своей широчайшей улыбкой, двигая челюстью со жвачкой, как завзятый американец. Он начал раскладывать телескопическую удочку.

15

- Ты всё ещё не прикончил леденец!
Тони положил локти на каминную полку, и с негодованием посмотрел на толстый стержень, чей розовый цвет скрывался под непрозрачной обёрткой.

Дэвид улыбнулся.
- Нет. Я кусаю его после того, как почищу зубы, и сосу всю ночь. Обычно мне хватает до утра.

- Понятно.
Хотя, казалось, что Тони ничего не понял. Он задумчиво оглядел средний и указательный пальцы своей правой руки.

Дэвид выложил провизию на стол. Тони нашел Роллейфлекс и осматривал через объектив комнату, словно снимал кинохронику. Он развернул камеру, направив её на себя. Дэвид подбросил в воздух скатерть, словно это была примитивная рыболовная сеть. Она раскрылась над столом.
- Кедр, Сандел, и сладкое белое вино, - провозгласил он.

Тони заулыбался.
- Вы собираетесь меня напоить?

- Нет. Строго по норме.

Тони вернулся к камере. Он прижал одну из складок на своих шортах пальцем и увлечённо смотрел, как это она вновь разворачивается.

- Для начала поедим, - произнёс Дэвид. Тони склонил голову набок. Получилось, будто кто-то гениальный разлил краску помидорного цвета под его золотисто-оливковыми скулами.
- Мне хотелось бы знать, что и как в фотоаппарате, - сказал он, садясь. - Там, в Гленелжине, есть фотографический клуб - я мог бы делать отпечатки размером с вашу стену. Я знаю, как делать маленькие на контактную бумагу при помощи солнечного света.

Дэвид удивился.
- Мы должны сделать их вместе. Что заставило тебя выбрать Гленелжин? Или это идея твоей тети?

- Они носят шорты, - Тони на минуту задумался. - Правда, они у них только синие.

- Из чистой шерсти?

Тони, по-видимому, встревожился.
- Я не знаю. По правде говоря, мне нравятся только серые.

- А ещё и белые, - сказал Дэвид, пытаясь рассмешить его. - Просто из-за какой-то спортивной выставки в Кембридже.

Тони выдавил из себя довольно слабую версию улыбки.

- Ты привыкнешь к ним.
Дэвид постарался сказать это обнадеживающе.

Тони встал.
- Может быть. Серый лучше всего подходит к моей коже, вам так не кажется?

Он задрал ногу, так, что она легла на его бедро. Приоткрывшаяся трёх дюймовая кромка ткани была запасом на вырост Тони. Дэвид не мог представить себе, что Тони может вырасти. Он поискал в своём уме некие признаки себялюбия, болезненные проявления которого должны были повергнуть его в ужас, если бы он не путался с мальчиком, а тот, в качестве соучастника, своим жалким шантажом, как, например, этот, способствовал проявлению всех видов либидо, по крайней мере, большей их части. Но, возможно, развитие подобного состояния пугало его, и столкнувшись с ним, он чувствовал нерешительность, вкупе с беспомощностью.

- Ты немного плут, Тони, - неубедительно произнёс он. Он сжал ногу мальчика с допустимой краткостью. Рот Тони демонстрировал неоднозначное выражение, которое, возможно, могло означать как подавленное презрение, так и осознанную скромность.
Тони развернулся одним из своих медленных, гироскопических движений. Он уселся, и опустил свой подбородок на скатерть.
- Я раздражаю вас, да? - сказал он, неотрывно глядя в глаза Дэвиду.

Дэвид разрезал курицу с силой и хирургическим энтузиазмом, удивившим его.
- Немного. Но это, вероятно, неизбежно.

- Проклятье! - заявил Тони, вскакивая вновь, и оглядывая комнату. - Накидка. В последний раз, когда на мне был новый костюм, я залил его кофе. Я чувствовал, как будто меня изнасиловали, потому что он был полностью испорчен.
Он с наслаждением содрогнулся; и неожиданно Дэвид разозлился от этого. Он указал на свою жёванную шелковую мантию, висящую на двери.

- Возьми её. Винни-Пух. Затем садись есть.
С глухим стуком он выложил на тарелку Тони половину цыпленка.
Дэвид допил вино и поднялся из-за стола.
- Отлично! Теперь фотосессия.

Тони набросил мантию на плечи, а затем вытянул руки по швам, так, что она драматично соскользнула на пол. Он стоял в изумрудной полосе света как посеребрённая Венера.
- Сколько вы собираетесь сделать кадров?

- Думаю, что пятьдесят или шестьдесят. Смотря как у нас пойдёт.

- Шестьдесят!

- Ладно!

- Тут хорошие цвета?

Дэвид улыбнулся и занялся настройкой камеры. Если он сожжёт весь дом, то его смогут привлечь к суду, как Суинни Тодда. [Вымышленный персонаж, парикмахер, живший на Флит-стрит в Лондоне, и убивавший своих клиентов. Согласно сюжету английского фильма 1936 года «Sweeney Todd: The Demon Barber of Fleet Street», обнаружив, что раскрыт, поджигает парикмахерскую, чтобы скрыть следы преступлений]
- А теперь, захвати тот «Оксфордский Компаньон» [серия книг, изданных издательством Оксфордского университета по разным областям знаний] с полки, свернись калачиком на мохере, и делай вид, что читаешь его.

Тони устроился на коврике и принялся читать «Оксфордский Компаньон» по музыке. Вдруг он поднял глаза.
- Эй, Дэвид! Здесь, в статье, говорится: «Певчие и Пресс Ганг» [Press Gang - система принудительного набора на  флот в Великобритании XVII - XIX веках. Здесь имеется в виду жестокое обращение и сексуальное насилие по отношению к певчим]. И ниже – «Певчие: жестокое обращение», и, «Пренебрежение из девятнадцатого века».

- Лучше прочти всё целиком. Посмотри, говорится ли там о школьных обедах. Упоминается ли «Святая Цецилия»? И сколько раз?

Тони снова поднял глаза, его губы шевелились из-за жвачки. Дэвид умышленно нажал на спусковой тросик.

Дэвид видел изображение мальчика, ярко отражавшееся на матовом стекле экрана Роллейфлекса. Он непрерывно изменял положение камеры и освещения. Иногда отвлекал внимание Тони от книги, иногда менял положение головы по отношению к его руке, возможно точно также, хотя и нежнее, чем Суини, меняющий позу своих клиентов в кресле.
Он зажал добавочную линзу на объективе и снял только глаза мальчика с расстояния в шесть дюймов. Любопытствуя, он осмотрел через магический экран нос Тони в профиль. Его форма была такой, какую пластические хирурги обычно считают подходящей для манекенщиц. На Дэвида снизошло озарение - если придерживаться некоторого усердия, то он мог бы продавать светокопии носа и содержать Тони в ластах всю жизнь. В «Vogue» годами бы демонстрировались многочисленные носы Сандела.
Дэвид почувствовал, как тревожная одержимость искусством начала завладевать им. Рядом с осветительными лампами стало жарко. Он сорвал с себя галстук и засучил рукава рубашки. Он понимал, что будет тайно любить каждую удавшуюся фотографию. Но они не могли передать реальность. Тони не мог быть собранием черных химических пятен на белой бумаге, а оно не могло быть тем, что он любил прежде всего. Эти фотографии могли обладать только нулевой ценностью, в отличие от тех,  где мальчик был бы свободен от одежды. Тщетность попыток сохранить изображение Тони вдруг стало его угнетать. Но, тем не менее, стоило приложить усилия.

Тони не замечал изменений в сьёмке, но сейчас он поднял голову.

- Привет! - Дэвид опустошённо улыбнулся.

Выглянув из световой клетки, Тони, казалось, встревожился.
- Ты выглядишь, как Гуль, вертящийся на крикетном питче!

- Это жаркая работа. Но, думаю, ты в любом случае получишь пару шестерок. Теперь забудь о книге. Я хочу побольше крупных планов твоего лица.

- Мне слишком жарко, - объявил Тони через несколько минут. - Я собираюсь раздеться, чтобы ты смог снять меня обнажённым, как статую. Это ничего?

- Если хочешь. Я почти готов для перекура.

- Найдите мне для начала вешалку.

Дэвид повиновался, а затем довольно застенчиво пристроился в полутьме, подобно зрительному залу, окружавшей освещенную область.
Тони снял пиджак и аккуратно пристроил его на вешалке. Сняв галстук, он потащил через голову одновременно пуловер, рубашку и жилет, сложив их как одно целое на стуле. Под стулом он пришвартовал, словно два корабля, пару туфлей цвета цветущей сакуры, и, сняв с себя носки, разгладил их рукой, пока они не стали плоскими и не приобрели двухмерность, в чём их однажды заподозрил Дэвид в магазине «Elliston and Cavell». Наконец, оставшись в новых шортах, он расстегнул только ремень, после чего, избавился от них, извиваясь экстравагантными движениями бедер и зада.

- Бабочка вышла из своего шелкового кокона, - высказался Дэвид, когда мальчик повесил шорты на крючок. Это был своего рода маленький эпос. - Хотя, я чувствую, что есть проблема.

Тони оттолкнул стул, нагруженный одеждой.
- Какая?

- У меня нет идеи, как снимать обнажённых.

Тони закусил нижнюю губу, и поискал карманы, которых не было. В недоумении Дэвид почесал затылок. Он отодвинул камеру назад.
- Я думаю, тебе лучше просто стоять. Теперь, стань лицом ко мне и расслабь руки по бокам. Хорошо. Перемести правую ногу немного вперед, и перенеси свой вес на левую ногу. Посмотри на пол... без интереса.

- Я думаю, что так правильно, - произнёс Тони сомневающимся тоном. - Покажи мне, как ты показывал с моей головой.

Дэвид слегка подвинул правое колено мальчика.

- Хотите посмотреть на синяк на моём заду, который поставил Гуль?

-Помилуй, только не сейчас! Во всяком случае, я думал, что мы заключили договор, что не будем говорить о Гуле.

- Я понял! - Воскликнул Тони. - Я буду держать бокал!

- Не будешь!-  холодно произнёс Дэвид. - Оставайся так, как ты сейчас, и расслабься.

Когда Дэвид вернулся к камере, мальчик умышленно пожал плечами. В тот момент, когда он опустил их, все его тело приняло бессознательно-гармоничный вид. Его глаза по-прежнему были устремлены в пол. Дэвид, не дыша, повторил кадр.

Он неотрывно сконцентрировался на Роллее; работа с ним вошла в чёткий и привычный ритм. Но она не стала счастливой или дающей полное удовлетворение, и никогда не стала бы таковой. Ибо все, что он ревностно проделывал с объективом камеры,  так поглощало,  но приносило так мало удовлетворения,  что у него появилось чувство, будто бы его нет вовсе.  Тони, казалось, бессознательно приспособился к потребностям камеры; менял позы по желанию, или по знаку Дэвида, всегда при этом придерживаясь в них баланса,  казавшегося основанным  на почти искушённой демонстрации неосведомлённости.

Монстр с линзами, должно быть, уже насытился. Дэвид осмотрел мальчика своими глазами. Он был совсем не тощим ребенком, как представлял это Ланг. Осанка, и беззаботная поза придавали глубокую гармонию его нагому телу, с великолепно вылепленным торсом, гладким животом, и голым, плоским лобком с идеальными пропорциями. Красота была ещё более убедительной, возможно, более нереальной, из-за её очевидной быстротечности. Его тело достигло силы и формы, обладавшей почти линейной строгостью после бесформенности детства. Его аккуратность еще не разрушили дисбаланс и нескладность подросткового возраста.

- Посмотри немного злее, - сказал Дэвид.
Камера, в конечном итоге, требовала ещё.
Тони нахмурился, выпятив подбородок. Он начал чувствовать свою позу, и её ритм был испорчен.

- У меня есть финальная идея.
Дэвид полез за гардероб за бамбуковой палкой, которую он держал для того, чтобы закрывать верхнее окно, после чего проверил её упругость.

- О, Господи! - Выдохнул Тони. Его даже не пришлось бы уговаривать. Он произнёс это с такой покорностью, которая граничила с благоговением.

- Не будь идиотом, Тони! - При всей своей усталости Дэвид не смог удержаться от смеха. - Я хочу, чтобы ты согнул ее почти до предела в руках, а затем вокруг своих плеч.

Действия, он надеялся, изменят позу мальчика, снова вернув ей гармонию.

Дэвид указал на ковер.
- Мы закончим «Мальчиком на медведе». Сандел, растянувшийся на животе и дрыгающий ногами.

Когда всё было закончено, Дэвид устало откинулся в кресле. Сосредоточенность и жар из-за потока фотографий, сделали тяжесть ночи более гнетущей. Его голова кружилась.
- Одевайся, Тони Медведь. Частные пляжи - самое подходящее место для голых Санделов [Каламбур : Тони Медведь  - Tony Bear, голый Сандел - Bare Sandel, Bear и Bare звучат почти одинаково]. У тебя есть галоши [Рифмы; bear-bare- footwear]? Тут может получиться ещё один каламбур.

- Есть, - сказал Тони. Он вскользнул в шорты, скрепив застёжкой ремень, но не застегнул пояс, так, что он, свесившись, приоткрыл темную шелковую подкладку. Тони заметил это и предостерегающе поднёс палец к носу.
- Никогда не оставляйте что-то не застёгнутым, когда рядом Гуль! Однажды он схватил мальчика за это и его шорты порвались. Гуль ужасно растерялся. Хотя со мной такого не будет, - добавил он, задумчиво дергая за отворот пояса.

- Просто заткнись насчёт Гуля!
Дэвид уткнулся подбородком в руку, пытаясь обрести контроль над своим гневом.

Тони заправил пояс назад и застегнул его. Он медленно прошелся по комнате, выбрасывая босые ноги перед собой, как в тот день, когда Дэвид наблюдал за ним на поле. Он провёл рукой вдоль полки с книгами, как ребенок, ведущий рукой вдоль парковой ограды.

- Я могу вас не раздражать? - произнёс он, когда додрейфовал туда, где сидел Дэвид. Он опустился на подлокотник кресла, нависнув над коленями Дэвида. На нём не было и тени его недавнего смущения. Дэвид не попытался оттолкнуть его.

Тони протянул обнаженную руку и взял лимон из вазы с фруктами на столе. Он подержал его перед собой, и, казалось, рассматривал.  «Он  - мальчик-ириска в серебряной фольге», подумалось Дэвиду. Тони намеренно уронил лимон ему на колени. Дэвид поднял его, затем позволил снова упасть. Тони жаждал повторения игры. Когда ему надоело, он извернулся телом и прижался к Дэвиду, зарывшись лицом в его шею. Дэвид нащупал лимон и сунул его под нос мальчику. Тони глубоко вгрызся в него, слюна потекла по зубам, как Ниагара, и сбежав по его серебристым брекетам, упала блестящими каплями на его голую грудь. Дэвид ощутил едкий сок на губах мальчика.
Тони неожиданно отстранился, уперев руки в плечи Дэвида.

- Ты помнишь, что я сказал сегодня днем? Что мальчики лучше девочек?

Дэвид кивнул. Он почувствовал что-то вроде риторической подготовки, требующей разрешения на продолжение.

- Ну... Я не совсем понимаю... - Тони, казалось, на мгновение растерялся; вызов в его голосе сменился раздражением. - Вы знаете, как люди обнимают девушек - как в фильмах, например. Ну, я не понимаю, как они могут их правильно обнять.
Тони произнёс слова со свирепостью, как будто, споткнувшись о замешательство, выбрал агрессию, словно только она была единственной возможностью для движения вперёд. - Я к тому, не мешает ли им грудь?

Дэвид ничего не ответил. Казалось, ответить на это было не возможно. Но для Тони, по-видимому, сам вопрос оказался достаточной разрядкой, и он больше не жаждал ответа. Он принялся обнимать Дэвида.

Для Дэвида миг счастья был быстролётен и непрочен; казалась, такой же была и красота наготы Тони, когда тот стоял перед ним на полу. Из-за чувства надвигающейся потери, обладание, которое не могло быть бесконечным, под угрозой своего завершения выкрало реальность даже из осознанного настоящего. Его руки охватывали мальчика, каждый нерв их оголился. Тони стал отполированным грецким орехом и мягким пухом. Но он был потерянной частью самого Дэвида, которая таинственным образом вернулась. Теперь он снова одно целое. Выдолбленное каноэ вновь превратилось в живое дерево.

- Я должен вернуть тебя обратно в школу.

Тони издал пренебрежительный звук. Дэвид больше ничего не сказал. Он стал выдохом, а тело мальчика - угасающим пламенем свечи. Он стал ночной бабочкой, прижавшейся к непрерывно меняющейся поверхности. Его руки похолодели. Он поднёс их к пламени. Его ладони завибрировали, как барабанная кожа. Он расправил руки над неизменно твёрдыми гранями блуждающего пламени. Но он никак не мог найти, куда их приложить.

- Понадобится сырая говядина,- произнёс Тони. - Ударю куда-нибудь... Мой нос как раз напротив твоих глаз.

Тони пришёл в неистовство. Он в ярости бросился на Дэвида, как выброшенная на берег рыба, решительно сражающаяся за свою жизнь до последнего воздуха, и умирающая в луже собственной крови. После чего тихо свалился с ног. Рука Дэвида в беспокойстве проследовала взад-вперёд по рёбрам мальчика жестом, каким гладят леопарда в неволе. Он прижал ладонь к напряженно-пружинящей клетке.

- Тони, сейчас я отвезу тебя назад, - произнёс Дэвид. - Домой... в школу.
Он поднял его на ноги.

Они смотрели друг на друга в замешательстве от жестокой стычки, потому что никто из них не её желал.

16

- Беда с тобой, - произнёс Ланг, - сначала ты создаёшь удобную для себя сентенцию, а затем ждёшь, что весь мир будет жить по ней. Так не бывает, ты же знаешь.
Он сидел в кресле и потягивал портвейн.
- Из того, что ты так радостно рассказал, выходит, что певчий – твой любовник.

- Совсем нет, - ответил Дэвид. - И вообще, думаю, что Тони назвал бы это обжиманием.

- И, тем не менее, ты, похоже, запрыгнул в постель с ребенком.

- Совсем нет! Говорю тебе! Неужели ты не понимаешь? Мы не делали ничего подобного. Что может случиться завтра... Я не знаю.

- И после всего ты не предложил ему завалиться в постель? Или, возможно, с изумлением оглядывал оазис, как Альфред Дуглас [Альфред Брюс Дуглас, 1870-1945, английский поэт и переводчик, лорд, наиболее известен как близкий друг и любовник Оскара Уайльда] вместе с раскрашенным арабским мальчиком?

- Дуглас был ублюдком и лицемером, и Тони не нравится живопись.
Дэвид смутился. Он спросил себя, зачем пришел сюда. В комнате было душно; за окнами гремели раскаты грома. Он глянул на часы. Было семь минут после полуночи. Тотчас, как он заметил время, по стеклу ударили капли дождя. Брайз Нортон давным-давно что-то говорил о непогоде. Ланг продолжал о чём-то вещать.

- Конечно, я не предлагаю тебе измениться. Но если тебе нужно развратить...

- О, не веди себя так чертовски глупо!
Несколько раскатов грома прозвучали и в голове Дэвида.
- Я приехал сюда ради дружбы, - сказал он грубо. - И что получил? Шутки и банальности. У тебя закончились камни? Может быть, ты почувствуешь себя лучше, если зажжёшь кадило.

Он отвернулся и прижался лбом к приоткрытой створке окна. Ланг всегда открывал её, когда приходил Дэвид, чтобы дать дыму выветриваться. Полил дождь. Он затопил оконное стекло, сбегая вдоль кромки рамы, и капая на подоконник. Дэвиду вспомнилась слюна, текущая по серебристой проволоке брекетов Тони, когда тот укусил лимон. Он развернулся лицом в комнату.

- Разве я не могу любить, и не быть добровольцем на Голгофу? Я ведь смогу, если ты на скорую руку собьёшь крест ​​ и будешь руководить.

- Мазохизм, - сказал Ланг. - И болезненная жалость к себе.

- Согласен. Но тогда что-то жалкое есть изначально в попытке оправдаться  человеком, который любит.

- Кошка мурлычет, если ты погладишь её, - медленно произнёс Ланг. - Все юные животные требуют ласки. Мальчик, будучи выше их, просто, без разглагольствований, идет к ней, желая прикосновений к волнующим местам; всё происходит намного изысканней. Кроме того, он пользуется некоторыми уловками, типа этого создания - Гуля, или игры с лимоном.

- А  быть заключённым в десятитонные объятия можно?

- Нет. Моё мнение таково – чисто технически, половой акт, в любой комбинации - это потворство желанию одного человека получить удовольствие.

Дэвид прижал руку ко лбу:
- Ах, Боже мой! Отлично! Какое чудо, что  у него в первый же раз совместились секс и любовь!

Ланг обратился к своему распятию.
- Аргумент, кажется, просуществует до тех пор, пока будет возможность потакать детским случайным поступкам и в будущем, что ты и собираешься делать, оправдываясь тем, что твоё наивное предположение исходит от теперешних более чем полных отношений?  На самом деле это очень благородно с твоей стороны. Как иметь круглый счёт в банке, и кто-то чужой растранжирит его впоследствии.

- Может быть.
Дэвид чувствовал себя неловко.

- Тогда почему бы тебе не признать, что именно вожделением обусловлен инцидент, случившийся этим вечером, и сейчас твоими нелогичными объяснениями движет подозрение, что это именно так?

- Ты спрашиваешь меня, чтобы оправдать акт любви, но не упомянуть взаимное притяжение влюбленных. Я не могу ответить... Вожделение, как и ограбление банка - неправильные слова. Их подтекстом является извлечение выгоды. Случившееся не имеет к подобному никакого отношения.

- Полагаю, это мальчик соблазнил тебя?

Дэвид улыбнулся про себя, вспоминая.
- Ничего не случилось. И этого не было... ни здесь, ни там. Кроме того, я не могу признать себя соблазнённым. Повторяю, этот термин предполагает осуждение. Что кто-то виноват в случившемся.

- И ты элегантно прикрываешь случившееся.

- Нет, - Дэвид медленно покачал головой. – Хотя, вероятно, зря. Но некоторое тщеславие, наверное, неизбежно, когда один любит... и находит себя любимым.

Ланг потянулся, и этот жест, казалось, заполнил комнату.

- Я признаю, что у мальчика есть некоторого рода влюблённость в тебя, и даже готов оправдать то, что ты с ним обнимался. Постель - совсем другое дело. Я не сомневаюсь, что психологически твои аргументы о счастливом слиянии любви и секса имеют смысл. Тем не менее, в данном случае, психология и мораль несовместимы.

- Что касается твоего первого вопроса, - Дэвид мягко спародировал идиому Ланга, - если ты на самом деле с одной стороны рассматриваешь любовь с точки зрения биохимии, а с другой - через терминологию рассказов школьницы, то мне очень жаль тебя. Ничто не является более тошнотворным, чем попытки насадить живые изгороди между любовью и сексуальной страстью. Я не осуждаю тебя за это. Это не твоя вина. Что-то в человеческом разуме заботится о том, чтобы секс между другими всегда был бы немыслим. Мы всякий раз нервно признаём наш страх перед этим, когда грязно шутим по такому поводу.

Ланг поднял руку.
- Могу ли я не упоминать, что твоя непочтительность к Богу имеет точно такое же нервное происхождение?

Дэвид поклонился. Ланг сразу перестал быть просителем.

- Остается вопрос о морали.

- Получу ли я портвейна, в конце концов, - произнёс Дэвид, вставая. - У меня гонка утром.

Ланг милостиво махнул рукой, но, на удивление, графин не размножился. Дэвид щедро налил себе. Возможно, позже, Ланг сможет восполнить выпитое более сосредоточенной молитвой.

- Ты сошёл с ума, - заявил Дэвид.

- Ты должен находиться в постели в одиночестве.

- Ты импотент, Брюс.

- Прощу прощения?

- Я сказал, что ты импотент... и старик. Ты и я, сидим в нашей пещере на медвежьих шкурах. Там и Тони, и наложница из соседнего племени, которую ты треснул с ходу по голове и утащил за волосы. Вокруг повсюду свирепые звери и люди, желающие поиметь тебя... Жуть. Я беру Тони в свой угол и игнорирую подаренную тобой наложницу. Это не очень хорошо. Нет детей. Очень правильно, что ты приравниваешь отсутствие детей к смерти. Не будет тех, кто сможет защитить тебя в старости от угрозы извне. Что ты делаешь? Ты можешь внушить любому - это не сложно - что такое уклонистское поведение чертовски неловко, неверно, очень порочно - именно в таком порядке. Они передадут этот сомнительный секрет из поколения в поколение, и мы получим общепринятую мораль. Ты инициировал то, что фактически стало условным рефлексом.

- Так убийство тоже безвредно? Просто слегка ослабляет жизнеспособность племени?

- Нет. Есть два различных вида морали.

Ланг застонал.
- Я не сомневаюсь, что одна из них является Роджеровской моралью личного удобства.

- Нет. Одна твоя, - сказал Дэвид. - Твоя мораль удобна и традиционна. Изобилие незаконнорождённых в  одной пещере; бигамия в другой, и так далее. Тогда как есть другая - и единственная настоящая нравственность - её определение зависит от количества вреда, нанесённого кому-нибудь. Очевидно, что убийство заслуживает порицания. И жертва, и все рядом с ней страдают. Занятие любовью с Тони не заслуживает порицания только потому, что я знаю - оно не наносит вреда. Как я уже сказал, это почти наверняка благотворно.

- Для кого? - строго спросил Ланг. - А как быть со мной, если на мою пещеру напали из-за отсутствия твоего драгоценного потомства? Ты не ответственен перед моей немощью?

- В идеале, да. Но тогда, в идеале, ты должен быть мной.

Во время паузы Ланг поправил свои очки.
- Как ты можешь быть уверен, что на мальчике это никак не отразится?

Дэвид с любопытством наблюдал за уровнем в графине. Целесообразность академической дискуссии насчёт его понижения в моменты радости и человеческого общения казалась ему бессмысленной, поэтому он смог только устало ответить:
- Уверен, что никак. Но если тебя посетила мысль о том, что сексуальная девиация может каким-нибудь способом развиться в юном возрасте, то это заблуждение - ты обнаружишь это, когда прочтёшь свои учебники. Если существует врождённая предрасположенность, своего рода образная чувственность, то тогда, очевидно, она сможет укорениться. Зарождение чего-либо в природе не бывает случайным. Вспомни сеятеля, чьи семена упали на разные почвы. Это совершенно не случайно, потому что у человек есть разум, и его восприимчивость, его реакции безграничны...

- Разум хорош, а бесчувственный разум - порочен.

- Или податливый и неподатливый разум? Нет, игра словами совсем не к месту. Скажи просто: нормальный и аномальный разум. И нормальность разума не обязательно добродетель.

- Тебе нужно заседать в комитете, - инертно произнёс Ланг. - Я до сих пор не могу внять тому твоему слабому предположению, что из-за распространённости одновозрастной бигамии [Двоежёнство (бигамия, двоебрачие) - частный случай полигинии, одновременное состояние в браке с двумя женщинами] Дэвид Роджерс может принимать у себя в постели алтарных мальчиков.

- Ты понял все не так.
Дэвид был терпелив. - Я подразумевал совсем не такую связь. Я привёл пример отклонения от нормы лишь для демонстрации произвольной сущности общепринятой морали. Я, кстати, хочу, чтобы ты отказаться от такого взгляда на певчих - это не хорошо.

- Нет, - ответствовал Ланг. Он осушил стакан с портвейном. - Однако, для того, чтобы рассмотреть разновозрастных партнёров, ты, без сомнения, напомнишь мне дальше о педерастии в Лакедемоне? [Lacedaemon, лат. - Спарта]

- По твоему настоянию. И каков результат?

- Не знаю. Представляю несчастных маленьких мальчиков, блуждающих вокруг, и сжимающих ноющий от боли зад.
Ланг был само спокойствие.

- Напротив, там не было адюльтеров и неврозов.

- Ты поражаешь меня! - Ланг продемонстрировал недоверие.

- Какой нервоз может быть от Плутарха на латыни? Но все это довольно избито, ты же знаешь, - продолжил он, с подозрением осматривая осадок на дне своего стакана с портвейном. - Греки и Жид; свободная любовь; отрывки из Дэвида Герберта Лоуренса... [Один из известнейших английских писателей начала XX века. Некоторые книги Лоуренса были долгое время запрещены к публикации по причине непристойности.]

- Я не могу представить Христа, сожительствующего с кем-нибудь.

Ответ Ланга был достаточно разумно проигнорирован Дэвидом.

- Кстати, как насчет аборигенов Кимберли, которые предоставляют мальчиков в качестве временных жён, когда в племени случается нехватка девушек? - с преувеличенным сарказмом произнёс Ланг. - Затем, давай посмотрим… мы имеем Дориана - мальчика, захваченного для гарема [имеется в виду вторая книга, «Муссон», третьей части цикла южно-африканского писателя Вилбура Смита о семействе Кортни, «The Courtney Novels»], маленьких пажей крестоносцев, китайских мальчиков-профессионалов, современных турков и албанцев, прушунов американских бродяг [в Америке времён Великой депрессии - мальчики-любовники, сманиваемые бродягами-трапперами] - хотя, полагаю, что они недавно были заменены тыквами... Боже мой, о скольких прецедентах ты позабыл!

- Я не читаю так много неподобающих книг, - сказал Дэвид. - Чем раньше ты спрячешься в уединённом монастыре, полном монахов-отшельников, тем лучше.

Ланг вытянул длинные ноги. Он был равнодушен к детским подколкам.
- Но как насчёт твоего исправления, Дэвид? Мое предложение о женитьбе остается в силе.

- Очень жаль, - сказал Дэвид, намеренно делая вид, что не понял его. - Попробуй с Риксом. Мне нравятся только мальчики.
Он вдруг почувствовал усталость от постоянных игривых споров. Это не могло продолжаться дальше. Но, тем не менее, они вдвоём продолжили механическую игру друг с другом.

- Эта замечание обличает тебя, - сказал Ланг.

- Это было образно; просто шутка.

- Я понял. Но кто ж еще сможет? Это доказывает всё то, что я говорил раньше. Однажды ты хлопнешь эпиграммой подобное, и это обернётся катастрофой. Только разум немногих способен принять такого рода интеллектуальные высоты, востребованные тобой.

- Может быть, - ответил Дэвид. - Но я не могу отвергнуть Тони из-за всего этого. Назови это извращенной гордыней, если хочешь. На чьей стороне в этом споре ты?

- На стороне рациональности и ангелов, как и всегда, - благочестиво молвил Ланг.

- Понятно. Брюс держится больших батальонов, но может протянуть руку самарянина к ереси, когда выбирает! Говоря о притчах и моей женитьбе, я когда-нибудь рассказывал тебе о бегемоте?
Ланг устало взглянул на него и покачал головой.

- Хорошо. Видишь ли, это был довольно таки беспокойный бегемот. И его друзья, и родственники, другие гиппопотамы, наблюдая за его страданиями, однажды собрались и встали вокруг него в большой круг - держать гиппотамий совет. Они сказали, «Август» - так его звали – «Август! Мы настоятельно рекомендуем тебе жениться». Август уверенно кивнул головой, а затем сказал: «Да. Но я не знаком с верблюдом».

Ланг посмотрел довольно озадаченно.

- Это притча, Брюс! До тебя доходят такие вещи?

Дэвид посмотрел на часы. Было три часа ночи. Ему оставалось всего семь часов, чтобы поменять заднюю ось MK IV и перебраться в Сильверстоун [Знаменитая гоночная трасса]. Снаружи по-прежнему лил дождь. Он поднялся.

 - Так ты и дальше будешь стоять на своём? - спросил Ланг. Его вопрос был странно нерешителен, словно он считал, что пауза в разговоре могла привести к каким-то изменениям.

- По-видимому. Разве ты тоже не будешь придерживаться своего мнения? Нетерпимость происходит из-за двух вещей – и каждая противоречива: осознание чувства вины, исчезающее в солидарности стада, и необходимость придерживаться всего самого ценного для себя, будучи отдельной личностью. Человек чувствует, что его спасение зависит от него самого. Кто может сказать, что это не так?

- Тогда мы каждого из нас приговорим к изоляционизму?

- Конечно! - Дэвид был взволнован. - И, несомненно, твой Бог хитро придумал это для того, чтобы заставить нас, в конечном счете, зависеть от него. Я не знаю. Знаю точно, что ты никогда не сможешь остановить людей, испытывающих любовь друг к другу. Ты никогда не поймёшь, что заставляет их симпатизировать друг другу, и потому нелепо бросаться обвинениями. Может быть, даже обсуждение бессмысленно, только потому, что никто не может принять действенное участие в судьбе других людей.

На протяжении этого спича Ланг покачивал головой. Теперь же он заявил:
- Это не защита твоего поведения, а истерика, признающая твоё одиночество. Проклятье, если тебе так больше нравится. Можно почти поверить в то, что ты привлек мальчика, чтобы успешнее соблазнить его.

- Нет, - сказал Дэвид, и, достигнув двери, повторил, - нет!

- Постой! Я еще не закончил.
Ланг поднялся в волнении, несвойственном для него. - Ты пытаешься возродить Питера. Этот Тони является его проекцией. Но глупее всего то, что за счет сочетания детской скороспелости, и твоей собственной нужды в хоть какой-то ориентации, ты вписался в отношения, которые были бы немыслимы с Питером. Смерть Питера, возможно, открыла для тебя много ценного. Ты же позволил себе стать аутсайдером. С этим чёртовым мальчишкой ты не сможешь найти то, что ищешь. Это не только неправильно, но и стремясь перенести фантазии в реальность, ты не только не найдёшь себя, но можешь безвозвратно потеряться.

- Зрелость – это как раз и есть перемещение фантазий в реальность.

- Конечно! - Ланг нервно перебрал визитки на каминной полке. - Но ты пользуешься неверными фантазиями. Ты должен знать, что они не осуществятся. Однако некоторая концепция несговорчивости - должен сказать, предвзятая - движет тобой... - он запнулся, и отвернулся. - Это то, что ты не используешь... из-за упрямства.

Дэвид неотрывно смотрел на него, по-прежнему держась за дверную ручку. Теперь, когда пустота между ними испарились, он почувствовал облегчение. Тем не менее, неопределенность, за которой, в качестве фундамента, они вдвоём признали глупость, не уменьшилась.

- Ты прав насчёт одиночества, - сказал он. - Я обнаружил Тони в пустоте. Кроме того... Что? Я люблю его. Конечно, это может быть тем, что мы называем иллюзией. Но так ли уж она абсолютна?

* * *

Уже некоторое время Дэвид лежал, распластавшись на верхушке стены, ограждающей колледж. Он промок до нитки. Гром по-прежнему грохотал над головой, как танки на марше в тревожном рассвете. Сполохи молний мерцали как вспышки гигантских фотоламп, странно затягивающиеся в замедленном темпе. Они освещали спящие здания «Святой Цецилии» и парящие контрфорсы Храма Тони.

- Доброе утро, сэр, - произнёс голос.

Дэвид посмотрел на фонарь ночного вахтёра.

- Не упадите, сэр. Просто назовите своё имя.

- Тони Сандел, - сказал Дэвид. - Нет... подождите минуту. Это Дэвид Роджерс. Я не уверен. Я не думаю, что есть большая разница...

- Вскоре узнаю, - успокаивающе молвил вахтёр. Он, казалось, сверился с каким-то списком. - Мистер Роджерс, сэр. У нас, кажется, нет мистера Сандела.

* * *

Предмет на тротуаре не походил на мусорный контейнер. Это был Кроули. Он сидел, сгорбившись под дождем, опустив ноги в канаву. Они посмотрели друг на друга.

- Я жду, чтобы увидеть восход солнца, - сказал Кроули. - Это то, что я раньше никогда не делал.
Он погрузил палец в поток воды, текущий ниже его колен. - Роджерс... Джин покинула меня. Это случилось вчера днем​​. Мы ехали в Абингдон на втором этаже автобуса. Думаю, мы смотрели на реку... там были утки и прочие вещи. Она топнула ногой в чайной и заявила: «Забери меня домой!» Все повернулись, чтобы посмотреть...

- Что тебя тревожит? - осторожно начал Дэвид.

Казалось, что Кроули не может подобрать слова.
- Видишь ли, Роджерс, с ней я был... всамделишным. Самим собой. Она придавала мне... достоверности. То, что я не могу найти здесь. Она не имела отношения к университету. Мы вместе могли быть настоящими. Мы собирались пожениться... Нет, не усаживайся под дождём, парень.

- Я уже полностью промок, - сказал Дэвид.

- Забавно, - Кроули снова задумался. - Любовь такая сложная штука. Она так много разоблачает. Так много создаёт. Столько зависимостей. А потом... У тебя есть лист бумаги?

Дэвид вытащил чистую страницу партитуры.
- Только у меня нечем писать.

- Нет! Нет! - вскричал Кроули, в порыве эмоций. Он склонился над сточной канавой, защищая нотный лист от дождя, и начал складывать бумажный кораблик. Фонарь рядом с институтом Тейлора плескал бледным светом на дорогу. Кроули спустил на воду кораблик с тонкой полоской парусов. Тот проплыл всего несколько ярдов вдоль желоба и сел на мель.

- Я предчувствовал такой поворот событий. Я вижу как сейчас. Но всё равно в это не верю. Потому что не хочу, полагаю. Есть ли у тебя ещё бумага?

- Что ты собираешься делать? - спросил Дэвид.

- Я не знаю. Я не найду другую Джин. Можно попробовать привыкнуть, разве нет? Жизнь была бы невыносимой, если было бы по-другому. Полагаю, я буду создавать другую маску.

Кроули собрался запустить второй кораблик, затем смял его в руке.
- В Годстоу мы играли, чья палочка будет первой, - сказал он. - Ты знаешь эту игру?

- Да.

Кроули неожиданно пришёл в себя.
- Проклятые эмоции женщин! Беда в том, что никто не знает, какая настоящая, а какая выдумана в тот момент. Но это не похоже на Джин. Или, вернее, мы им не следовали. Помимо начальных маневров ухаживаний. Они могут скорее раздражать, чем быть приятными для мужчин.
- Я буду делать то, что никогда раньше не делал, - продолжил он, снова помрачнев. - Я буду курить и пить. На самом деле я здесь не для того, чтобы увидеть восход солнца. Я не хочу мечтать. У меня рецидив. Я цепляюсь за веревки... они спускаются вертикально, спускаются из ниоткуда, никуда не ведут. Мои руки начинают скользить по ним, и те загораются. Но это не имеет значения, потому что я слишком устал, и не могу больше держаться...

- У меня имеется чёртова надежда, что ты сможешь удержать гаечный ключ? - сказал Дэвид спустя минуту.

- Что?

- Техподдержка. Мне нужно помочь с автомобилем, который должен быть готов к утренней гонке.

- Гонки? - Кроули беспомощно посмотрел. - Это вопреки университетским Положениям, да?
Тем не менее, он встал. Около Рэдклиффа [Камера Рэдклиффа, здание Оксфордского университета] он поразил ночь своей первой сигаретой. Когда кашель угас, он сказал:
- Послушай, Роджерс, я думаю, что не знаю твоего имени.

Дэвид слабо улыбнулся. Менее чем полчаса назад он забыл его сам.

17

Трасса стала убийственной: это было понятно сразу. Дождь прекратился, но бед он наделал немало. Переоборудованный периметр старого аэродрома влажно блестел под желтым утренним туманом. Там и тут виднелись полосы сожжённой резины под прозрачной пленкой влаги. Пятна медленно растекающихся бензиновых разноцветных колец казались упавшими и скрученными в агонии радугами.

Дэвид застегнул шлем, и расправил плечи по спинке сиденья MK IV, вибрирующей под ним на стартовой решетке. Он посмотрел в сторону беспорядочной линии зрителей у паддока. Девушки в куртках из овчины и платках. Несколько безвольных мам с бумажными пакетиками первой помощи. Все как обычно на клубном мероприятии. По левую сторону от Дэвида узконосый Lotus Seven обнюхивал землю, словно такса. Дэвид уменьшил обороты двигателя и услышал посапывание. Исходящее, вероятно, от угловатого Форда 105E. Он сможет опередить его ещё на стартовой решетке. Справа от него находился здоровенный Fiat-Abarth Zagatto, чей двигатель гудел как пчела, попавшая в консервную банку. Автомобиль богача. Безо всякой надежды на успех. Позади него в беспорядке выстроился ассортимент Спрайтов [Austin Healey Sprite, 1959] и Беркли [Berkeley Sports], Морганов [Morgan +4], Файрторпов, и Тёрнеров. Все основательно-деловитые. MK IV была автомобилем, ближе всего припавшим к дороге, хотя бы потому, что он забыл поменять колёсные диски. Джентльмен Роджерс.
Стартующий поднял свой ​​флаг. Дэвид довёл обороты двигателя до 3500 и удерживал их на этом уровне. Это значило, что придётся менять сцепление. Значит, так тому и быть. Неосознанно, он забормотал в шарф, прикрывающий рот:
- Для мальчиков, ежегодное издание [Thrills, for Boys, Bumper Annual - Увлечения, для мальчиков], - произнёс он. - Большая красная гонка. Обложка и страницы как промокашка. Дерзкий Дик [Дерзкий Дик – популярный герой комиксов]. Наблюдать за ним...
Задние колеса системы автомобиля закрутились на месте. Инстинктивно он прекратил пробуксовку и рванул вперёд.
- Роджерс в лидерах, - самодовольно сказал он в шарф. Abarth провыл мимо него, и они вдвоём вскользнули в вероломный правый вираж Роща [Copse, правый поворот на гоночной трассе в Силверстоуне].
- Роджерс уступает ради спасения жизни конкурирующего водителя, - пробормотал Дэвид.

Автомобили прогрохотали на прямой Хангер [Hanger Straight], как заряды из ружей. Вираж Стоув [Stowe]. Слезы текли из глаз Дэвида, щекоча его уши. Машины безрассудно выровнялись друг с другом. Он никогда бы не пошёл в школу в Брэндс-Хэтч [Знаменитая гоночная трасса]. MK IV зацепила кузовом асфальт в Стоуве. Слишком быстро.
- Диски, - произнёс Дэвид; тут же успокоившись. Он нажал на педаль; дрифтуя, приподнял передние колёса на двенадцать дюймов; приспустил их на шесть. Сменив направление, приподнял их на восемнадцать, опустив обратно до девяти. Его сила концентрировалась злостью в пальцах и запястьях: остальное его тело, включая икроножные мышцы, расслабилось. Автомобиль угрожающе корчился в его руках, словно живая ласка. Но это тут же прекратилось; выравниваясь и ускоряясь в Клаб Корнер [Club Corner], он стал как стрела, ещё вибрирующая после выстрела из лука. «Имущество Роджерса переходит к Тони Санделу. Завещание. Портвейн для Ланга». Он миновал Клаб. Пологий поворот виража Эбби [Abbey Curve] принял его как смазанная духовая трубка. Кипы сена слились в одну, цвета сливочного масла. Он ракетой влетел на финишную прямую.

- Ах, как умирал Роджерс, вытягивая руки к милым дамам с цветами в волосах, и говоря: «Протяните мне руки, полные лилий. Сколотите мне ​​гроб из сандалового дерева, и я буду счастливо спать с муравьями. Помяните белым вином в Храме, а потом пусть споёт Сандел...» Автомобиль достиг Вудкота [Woodcot] как троллейбус, чья верхняя палуба была перегружена ртутью. Дэвида это не волновало. «И потом не забывайте кормить Сандела досыта...»
Слова слетали с его губ, но не достигали ушей. Он спрашивал себя - было ли его участие в гонке чем-то большим, чем жест ослабленного разума? Этакая форма неполового эксгибиционизма, где он был единственной аудиторией и комментатором. Он бросил машину в вираж точно по траектории. В тренировках ли кроется сила? У Дерзкого Дика противостояние с пустотой? Вождение гоночного автомобиля было явным стремлением к безумию.
Отрезвев, Дэвид сел на хвост Тёрнера [Вероятнее всего, Turner 950S]. Кто-то безжалостно помял его заднюю часть, под отслаивающейся  краской проглядывал голый алюминий. Он направил свои колеса вправо и зад Тёрнера скользнул влево, переместившись по другую сторону его ветрового стекла. Он взял левее, но не смог обойти и с этой стороны. Он продолжал направлять колёса то вправо, то влево, в то время как зад Тёрнера колебался взад и вперед, как волан между стойками его лобового стекла. Он фиксировал изображение между стойками строго в момент контакта. Дик обнаружил новую игру.
Но Тёрнер отрывался. Дэвид бросил сердитый взгляд. Автомобиль надо было оснастить двигателем Climax. Он с силой сжал челюсти и расслабил предплечья. Равномерно выжал Боуден-трос, открывающий дроссели; на всю длину, для полной тяги. Двигатель заскулил дьявольским крещендо.
Но, несмотря ни на что, Тёрнер отрывался. Они вплотную друг к другу миновали длинный вираж Беккеттс [Becketts], и на максимальной скорости вышли на прямую Хангер [Hanger Straight]. Вдруг Дэвид напрягся. Толчок, судорогой сведя предплечья, бомбой взорвался в пальцах левой руки. Тёрнер загадил трассу. По крайней мере, один шатун вывалился в картер двигателя, заливая маслом асфальт. Дэвид схватился за рычаг переключения передач. Коробка взвыла в знак протеста. Он надавил на тормоз, одновременно стараясь увести автомобиль с траектории так резко, насколько хватало смелости. Слишком поздно. Его правые колеса занесло, когда они увязли в разлившемся масле. Автомобиль дико закружило, завертело, и он, ударившись о тюки сена, развалился на дороге  разрозненными кусками металла. Через секунду превратившись в огненный шар.
У Дэвида была повреждена спина. Каким-то образом он оказался вне автомобиля. Жгучая боль в ногах стала слабеть, в то время как тепло распространяется по его голове.

* * *

Темные фигуры стояли над ним. Они заворачивали в саван его тело, и он сражался с ними, потому не хотел умирать. Он видел другие завёрнутые фигуры, стоящие на склоне холма. Небольшие создания копошились у их основания. У них были четырёхугольные шляпы и черные крылья, как у орлов. Теперь он понял, что они собираются сдёрнуть покров со статуи. Черные фигуры скакали вокруг неё. Ему нужно было узнать, какая она. Фигура под саваном было трудно угадываемой, угловатой. Тело Тони должно быть высечено из самшита; губы окрашены соком вишневого дерева. Который мог оказаться прозрачным как вода. Когда Дэвид понял это, его охватила паника. Он боялся за фигуру из кристаллов, потому что её грудь состояла из кубиков льда и могла расплавиться на солнце. Её нельзя было разрушать.
Дэвид снова увидел мальчика. Тот в одиночестве стоял перед ним. Он чувствовал, что это он создал мальчика; вылепил его из глины, которая почти высохла; её графитовая текстура была терпима к тонкой отделке. В момент, когда она застыла, он обессилел, способный только отбросить в сторону свои инструменты. Ему они больше никогда не потребуются. Он боялся эксцентричности своей скульптуры.
Но теперь что-то пошло не так. Перспектива сжалась так же быстро, как кулиса джазового тромбона. Его отшвырнуло от его творения, когда он попытался за него зайти; в ужасе отбросило к начальной точке движения. Тогда он понял, что не он создал мальчика, и никогда не сможет постичь его: как муха, ударившаяся об пол во время исполнения симфонии, он сможет только беспомощно лежать, слушая чужую музыку.

18

- Похоже, ты чуть не умер.
Ланг бесстрастно оглядел кровать.

Дэвид лежал на спине. Одна из его ног была заключена в гипс и была задрана над ним, как будто хотела сделать гигантский шаг вверх по стене. За его головой находился ряд блоков, и это оборудование выглядело уместным скорее для порта Лондона, чем для больничной палаты, в которой, по его предположениям, он должен был лежать.

- Поразмыслив, - продолжил Ланг, - я пришел к выводу, что ты зря этого не сделал.
Он присел на край кровати и подверг портовое оборудование тщательному исследованию. Голова Дэвида, казалось, получила возможность пребывать в состоянии невесомости и тенденцию всплывать с подушки.

- Это почему?

Ланг встретился с ним взглядом и улыбнулся.
- Дэвид, ты теперь прихожанин Римско-католической церкви.

- Да ладно!

- Ты сам выбрал. В бреду, конечно. Но вера и воля там присутствовали, ну, а для таких экстремальных условий этого вполне достаточно.

Дэвид попытался возразить, но Ланг властно поднял руку.
- Если бы ты умер, я уверен, все сложилось бы хорошо, но теперь, - он указал на Дэвида, - мы имеем дело с новым сопротивлением - не говоря уже о накоплении новых грехов, так как мы уже сделали финальное отпущение.
- Сложно всё это, - задумчиво добавил Ланг. - Восстанавливаться после спасения в аварии.
Он с любопытством поправил спасательное оборудование над кроватью Дэвида, и нога в гипсе беспомощно дёрнулась, когда он манипулировал с растяжкой.

Дэвид обрел голос.
- Ты хочешь сказать, что в то время, пока я лежал здесь без памяти, ты усадил иезуитов на мою кровать, где они ушами хлопали по моим губам?

- Примерно так, - скромно признался Ланг. – Скорее, это было похоже на обращение Уайльда.

- Ох, Брюс!
Дэвид поднёс руку к балласту над головой.

- Отцы очень бы огорчились, услышав тебя сейчас. Их бдение закончилось не так быстро, ты должен это понимать.

- Спорю, что нет!

Ланг вдруг рассмеялся.
- Иезуиты были здесь, но, конечно же, ты пока не настоящий новообращенный – пока еще нет. Кстати, ты не популярен в Обществе Святого Иоанна [Англиканский мужской религиозный орден].

- Да? Иезуиты обошли их в желании заполучить мою душу - вместе с бенедиктинцами, работающими за одну треть? Что-то в этом роде?

- Бригада скорой помощи, - сухо пояснил Ланг. - Видимо, ты восстал из мертвых и выбрал кого-нибудь из них.

Теперь некоторая память вернулась к Дэвиду.
- Они пытались закатать меня в саван. Похоронный саван - понимаешь...

- Одеяло. Первая помощь при шоке.

- Ох, - Дэвид постарался пошевелиться телом, но его талия оказалась закованной в гипс.
- Сейчас же расскажи мне всю историю, включая и то, где я нахожусь. Но сперва - сегодня же не суббота, да?

Ланг странно на него посмотрел.
- Сегодня четверг.

Дэвид оглядел закованное в гипс тело, и впервые оценил затруднительность своего положения.

- Окей. Так где же я?

- В Эклендском госпитале [Acland Nursing Home, частный госпиталь в Оксфорде].

- И о чём говорят те маленькие объявления?

Ланг пересек комнату и осторожно заглянул в объявления, обрамляющие стену.
- Фонд Экленда...

- Главное, ради Бога!

Ланг вернулся к прикроватному стулу, где длина его ног довела его позу профессиональной заботливости до абсурда.
- Двадцать четыре гинеи в неделю, за исключением операции, - заявил он. Рискуя потерять достоинство духовной особы, он, развернув стул, оседлал его, и, локтями упёршись в спинку, пристально уставился на Дэвида.

- Откуда же я должен взять двадцать четыре гинеи?

- На самом деле, примерно около двухсот, - Ланг снова озадаченно посмотрел на него.

Дэвид встревожился.
- Сейчас, подожди минутку. Кто решал, что я стану частным пациентом? И, в такое место не привозят людей, покрытых кровью... раненных? Почему меня не доставили в Рэдклифф или куда-нибудь ещё?

- Сначала ты оказался там. Что касается полномочий тех, кто направил тебя сюда - так это был колледж. Старший декан обнаружил в документах твою медицинскую страховку. И, когда из Рэдклиффа дали понять, что устали от тебя, колледж, согласно сумме страховки, перевёл тебя сюда, хотя у меня есть небольшое представление о том, что студентам «Святой Цецилии», и даже исключённым из «Святой Цецилии» будет неподобающе умирать в общественной больнице, потому  стало очевидным, что нужно делать.

Теперь Дэвид схватился за голову обеими руками. Слова формировались нелепо, как у Томпсона.
– Не спеши, Брюс! Помедленнее! Рэдклифф устал от меня?

- Да.

- Причём тут исключённые из «Святой Цецилии»?

Ланг недоумённо нахмурился.
- Ты имеешь в виду, что не знаешь, что тебя исключили?

- Парень, ты первый мой посетитель, с тех пор, как я пришёл в сознание, черт побери!
Первый день после пробуждения принёс некоторые проблемы.

Ланг в замешательстве поднялся.
- Дэвид! У меня не было ни малейшего представления... Мне сказали, что ты был в сознании несколько дней...

- Включался и выключался. Теперь я припоминаю. Доктор и медсёстры, думаю. Хотя, всё это субъективно.

Ланг что-то пробормотал, но Дэвид сразу же перебил.
- Ты мог не знать. Конечно, я всегда понимал, что автомобильные гонки противоречат Надзирательским Положениям. Но мы не во всём следуем им.

- Почему?
Ланг уставился на него.

- С каких это пор твоим предназначением стал развоз пациентов, находящихся в коме, и спустя всего несколько дней после крупной аварии? И как насчёт тех двухсот фунтов? Врачи из скорой потребовали возместить убытки, или меня оперировали здесь?
Говоря, Дэвид указывал на объявления, прикреплённые к стене.

Ланг, который, казалось, обрел своё обычное самообладание, быстро потерял его снова. Его лицо неодобрительно нахмурилось, как у пьяного пахаря перед работой. Он порывался вынуть номер «The Times» из кармана своей ворсистой спортивной куртки, но потом, видимо, передумал.

- Дэвид, я говорил тебе минуту назад, что сегодня четверг, и это действительно так. Но сегодня четверг первого сентября. Ты пробыл без сознания больше десяти недель.
Ланг смотрел на него в упор, делая это заявление, после чего протянул ему газету.

Дэвид взял её, но тут же положил, не глядя. Его тело странно похолодело. Шея покрылась гусиной кожей, делавшей набеги за уши и к скулам. Облизнув губы, он, как Озимандия [«Озимандия» - сонет Перси Биши Шелли (1792-1822)], ощутил камни пустыни.
- Я обещал встретиться с Тони. У забора, где мы часто встречались. Он, должно быть, сидел и ждал... и я не пришел...

- Ты выглядишь довольно хорошо, - произнёс Ланг; он предпринял круг по палате.  - Но если я вскоре не уйду, то, похоже, меня не станут вышвыривать вон, а предпочтут этому непредумышленное убийство. Меня пустили только потому, что местный хирург преподаёт у нас.

Дэвид не улыбнулся.
- Твой визит оказался дьявольски целительным. Просто предположим, ты уходишь и убеждаешь кого-то провести сюда один из тех переносных телефонов. В подобном месте в каждой комнате должны быть розетки.

Ланг пожал его руку. Это был эмпирический жест, демонстрирующий немую заботу. Однажды, с его помощью можно будет открывать гробницы. Теперь он просто добавил:
- Новости! Что касается того несчастного маленького мальчика - я забрал из общей комнаты письма, адресованные тебе, и думаю, что там есть и от него. Во всяком случае, почерк обладает паучьими особенностями и склонность манерно растягиваться через весь конверт, что позволяет сделать вывод - это может быть только певчий. Буквы то микроскопические, то раздуваются, а содержание таково, одним словом, эту бумагу можно смело выбрасывать в корзину.
- Кроме того, - продолжил задумчиво Ланг, - Я не могу не отметить, что открытка - там есть одна - несёт странные заглавные X и зеро, в то время как иллюстрация поразила меня странным выбором для ребенка.

В то время как Ланг развивал свой рассказ, Дэвид вытянул над кроватью руку.
- Кажется, ты, по-дружески, тщательно обследовал мою почту.

- Моя привязанность к ней на этом не закончилась, уверяю тебя! - Ланг извлёк из нагрудного кармана большой конверт. - Я запечатал их сюда, чтобы они сохранились от случайных невзгод - перегибов, загрязнения атмосферы и прочего. Кроме того, - Ланг полез в другой карман и достал моток лент, - я купил это после небольшой консультации с девушкой из «Woolworths» [знаменитая сеть магазинов], которая уверила меня, что розовый «определённо» подойдёт для этой цели.

Протянутая рука Дэвида оставалась в таком положении всё время представления. Теперь ей было позволено приблизиться к письмам Тони. Он поволок затёкшую руку обратно на кровать.

- Язык, пожалуйста, - коротко приказал Ланг.

- Что?

- Высунь язык!

Дэвид высунул язык.

- М-да! - Ланг покачал головой. - Знаешь, ты не курил десять недель, и всё равно твой язык по-прежнему выглядит как половик. Как думаешь, почему? Ладно, я посмотрю, что можно сделать насчёт телефона, хотя, вероятно, мое имя будет вычеркнуто из списка посетителей прежде, чем я добьюсь какого-нибудь результата.

- Это случится в любом случае, если ты станешь оскорблять языки своих пациентов... Всегда останавливайся на
«M-да!», и не рискуй, делая подобные дружеские замечания.

Ланг взглянул на конверт, который Дэвид даже не попытался открыть.
- Я собираюсь побродить по газонам. Только не пытайся взлететь, как Тинкербелл [Tinkerbell - сказочная фея из «Питера Пена»]. Я не хочу устраивать на тебя охоту в Кенсингтонских садах,  или где-нибудь ещё, в месте, откуда исходят эти нездоровые послания.

19

После ухода Ланга Дэвид рассмотрел конверт, а затем огляделся в маленькой палате. У него не было никаких воспоминаний о ней, и, по-видимому, это значило, что в этот день он впервые пребывает в полном сознании. Было странным, что пока с ним находился Ланг, не случилось никаких медицинских пауз - не танцев с бубнами, или даже ритуальных предостережений о необходимости отдыхать и экономить силы. Скорее всего, он без энтузиазма всплывал на поверхность в течение многих дней, и его восстановление было прогнозируемым.
Дэвид снова посмотрел на большой конверт в руках. Его глаза переместились на кремового цвета стен палаты, в которой было довольно голо; исключение составляли: одинокая бледная лилия в оловянной вазе, стул, на котором сидел Ланг, и плохо замаскированный викторианский комод, попытка достичь которого, без сомнения, может стать его единственным физическим достижением в ближайшие нескольких недель. В действительности комод в буквальном смысле слова стоял в пути к свету, ибо размещался перед французским окном, замеченным им только сейчас, и выходившим на ряд сбегающих вниз террасных газонов. В нижней части сада рос дуб, чья одинокая стать словно надсмехалась над раболепием его собственной, нелепо загнанной в ловушку летальности. Было всего четыре часа, но близился вечер. Солнечный свет стал водянистым; словно разбавленный скипидаром художника, он неудержимо растекался холодом по углам холста. Той же прохладой была наполнена вся сцена, заключённая в раму окна. Лёгкая желтизна пока ещё зелёных дубовых листьев, и скрученные серые, опавшие с роз лепестки, были связаны постепенным подчинением наступавшему тональному единообразию зимы. Впервые ему стал  полностью ясен причудливый результат его аварии. Он проспал до наступления осени.
Дэвид снова вернулся к конверту, принесённому Лангом, понимая, что он только пытается оттянуть момент, когда живой Тони выпрыгнет со страниц своих писем. Открытка имела самую раннюю дату, и была послана из Кембриджа 8 июня, в день, когда Тони учувствовал в матче против «Королей». Послание было незамысловатым:

Совсем не ноль! Увидимся в субботу. С любовью, Т.

В дополнении оно несло символы, упомянутые Лангом, а в качестве картинки была фотография статуи, давшая возможность предположить, что Тони всё-таки посетил Музей Фицвильяма. У статуи отсутствовали руки, как у Хэмли, вставшего исполнять гимн.

Первое из писем было датировано 12-м июня, или, следующим днём после назначенной встречи у забора. Дэвид открыл его, не давая себе времени для размышлений. Он так явственно ощутил голос Тони, что испугался:

Здравствуйте, Дэвид

Вы забыли про субботу? Я был там в 2:30. Я надеюсь, что вы не больны или что-нибудь в этом роде, или что вы устали от меня. Во всяком случае, я подумал, что вы, должно быть, забыли. Потом я осмотрел всё вдоль забора на случай, если вы оставили мне сообщение. Я пропустил вечернюю службу. Был ужасный нагоняй. Миссис Джонс была в ярости. Я сказал, что подумал, что потерял память, как в фильме, который я однажды видел. Тогда миссис Джонс сказала: «Ребенок расстроен, Гарольд», и притиснула меня к своей груди. Вы скоро ответите?

С большой любовью, Тони?

P.S. Одна из моих рыбок умерла. Я думаю, что это из-за грома.

Дэвид провёл рукавом пижамы по лицу и механически открыл следующее письмо. Он поблагодарил Бога, что Ланг вскрыл их несколько месяцев назад, и осмотрительность, снизошедшую на него в тот момент, когда Ланг впервые увидел открытку, и попытка взяться за телефон [на момент написания книги гомосексуализм в Великобритании преследовался по закону. При этом возраст значения не имел. Декриминализован в Англии и Уэльсе в 1968 году] уступила место здравому смыслу. А он, благодаря собственному идиотизму, вляпался на MK IV в масло, разлитое Тёрнером. Неосторожное предательство своей академической карьеры было одним: предательство Тони - совершенно иным. Дэвид в отчаянии глянул через французское окно, но там не было никаких признаков Ланга. Тут отсутствовал даже звонок для связи, а он не имел ничего существенного, чем можно было швырнуть в окно, за исключением наручных часов. С таким же успехом, он мог бы находиться в смирительной рубашке.

Второе письмо, судя по почтовому штемпелю, пришло десять дней спустя.

Здравствуйте, Дэвид

Я всё ещё не получил от Вас письма. Я знаю, что вы заболели. Я надеюсь, что Вы скоро поправитесь. Но не волнуйтесь, если Вы не можете написать мне. Может, Вы попросите кого-нибудь, чтобы мне передали, где Вы находитесь?
В моём дневнике было записано, что ваш семестр заканчивается завтра, поэтому после рутины сегодня утром я пошел в квадрант и позвонил в квартиру Главы колледжа, чтобы справиться, знает ли он, где вы находитесь. Я думаю, что тот, кто вышел, был дворецким, потому что на нём был фрак, как у кондуктора. Это был тот же человек, который забирал наши шапки на нашей вечеринке под Рождество. Он назвал меня «Мистер Сандел», и сказал, что сэр Юстас и Леди Джанет находятся в Америке. Тогда я сказал, что хотел бы узнать, где находитесь Вы, но это скорее личный вопрос, и он ответил, что есть профессор, которого зовут Рикс, и который, как он думает, знает гораздо больше о «юных джентльменах», и я могу «быть любезным и проследовать» к нему. Там была горничная, вытиравшая в холле пыль, и дворецкий сказал: «Смит, принимайте всех посетителей, пока я буду сопровождать мистера Сандела через двор». Затем он повёл меня прямо через квадрант, вытянув руки по швам. Я подумал, что должен идти с ним в ногу, как в гимнастическом зале, но это было трудно, потому что дул сильный ветер и моя мантия задиралась мне на голову. Когда мы добрались до квартиры профессора, дворецкий сказал: «Простите, сэр, но один из хористов, мистер Энтони Сандел, стремиться узнать о местонахождении мистера Роджерса, из-за чего и нанёс визит в дом главы колледжа, и я подумал, что будет уместнее направить его к вам, сэр». Профессор сказал: «Спасибо, Мекин», и дворецкий ушел. Когда он ушел, профессор посмотрел на меня и сказал: «Экстраординарно!» Это был маленький человечек с седыми волосами и с довольно приятным взглядом. Он стал обходить меня по кругу, а я стоял и пытался следовать за ним своей головой. Когда он снова встал передо мной, то сказал: «Экстраординарно!» Как перед этим. Потом он достал мантию из шкафа и надел её. Полагаю, потому что, на мне тоже была мантия. Когда он вернулся, то сказал: «Значит, ты друг Роджерса?» Я сказал: «Да», и он снова обошёл вокруг меня. Потом он дал мне стакан сока из лайма.
После такого он стал очень хорошим - как моя бабушка, которая умерла. Он сказал, что вы находитесь в больнице, но он думает, что Вам станет лучше в ближайшее время, и Вы напишете мне. Он сказал, что к тому же имеются «некоторые сложности с колледжем», но я не должен волноваться, и что он «очень тревожился» по поводу Вас в последние несколько дней. У него была папка, как та, которой мы пользуемся на географии, только больше, и в которой, как сказал он, находятся записи о Вас. Он вписал туда несколько замечаний, и сказал: «Экстраординарно!», когда просмотрел их.
Когда я собрался уходить, он сказал, что надеется, что, когда я стану взрослым, то приеду в «Святую Цецилию», когда он умрёт. Затем он позвал своего служителя, чтобы проводить меня обратно через квадрант и снова сказал, что я не должен волноваться. Так что теперь я знаю, что Вы заболели, но не знаю, где Вы находитесь. Я надеюсь, что Вам станет лучше в ближайшее время. Я надеюсь, что Вы не против того, что я расспрашивал профессора про Вас.

С большой любовью, Тони

Дэвид глубоко вздохнул. Почувствовав необходимость, Тони, не задумываясь, решил обратиться к Главе колледжа. Богу известно, скольких студентов четвертого курса, включая даже неисправимого исключённого Дж. А. Фуллбрайдса, один вид этого дверного звонка в Большом квадранте мог бы ввести в ступор. Мысль об извержении Тони на Рикса, который, конечно же, никогда не видел мальчика, была со всех сторон превосходна. Однако тревожила идея Рикса изучить Тони в качестве необычного представителя человеческого рода. К тому же, в каком это смысле Рикс «очень тревожился» за него? В любом случае, это было хоть чем-то, о чём Тони смог узнать за две недели - он был болен и не бросил его, хотя подобное знание мало объясняло его продолжающееся молчание. Вероятно, Рикс был не в состоянии или не желал сообщать о его местонахождении, когда Тони виделся с ним.
От Ланга по-прежнему не было никаких известий. Хотя он ушёл только около двадцати минут назад, солнце уже упала за садовую стену, и в комнате сразу стало холодно и темно.

Дэвид открыл последнее письмо, посланное около трех недель назад из Бадли Солтертона. Он прочитал всего несколько строк, когда понял, что письмо определённо отличается от всех предыдущих. Это явно было не из-за того, что прошедшие недели, казалось, выработали у мальчика большое отчаяние, и не из-за возникших было признаков возмущенного терпения. Письмо имело отношение только к настоящему, но это было настоящее, в чьём содержании имелась неосознанная связь с прошлым. Тони писал так, как будто заново овладел тонким пониманием происходящего. Или даже зрелостью; хотя зрелость - это слишком громкое слово.
Дэвид снова вернулся к началу письма, и, по мере прочитанного, у него росло плохо объяснимое чувство некой новизны в Тони, а вместе с этим перед его мысленным взором красовалось видение такой абсолютной силы, завладевшее им, что на время, пока оно продолжалось, казалось, ему пришлось изо всех сил сражаться за выживание своих чувств. Это был просто образ мальчика, сидящего на склоне холма, и пишущего письмо пачкающей шариковой ручкой.
Дэвид со всей силы ударил своей подвешенной ногой о ближайшую стену. Что, возможно, могло вызвать протестующий вой по другую её сторону. Штукатурка брызнула на кровать, и он бессмысленно улыбнулся вмятине, оголившей глянцевую краску. Это стало похоже на заднюю часть Тёрнера. Дэвид набросился на стену с новыми силами, и на этот раз человеческое происхождение протеста стало очевидным. Он вернулся к письму с чернильными кляксами.

Здравствуйте, Дэвид,

Я до сих пор не получил от Вас письма, и я думаю, что оно, должно быть, потерялось на почте. У нашего почтальона только одна нога, поэтому, не могли бы Вы отправить еще одно письмо?

Я должен был рассказать о Вас тете - немного, только что Вы мой друг, и я не знаю, где Вы находитесь. Она сказала, что с Вами, вероятно, всё в порядке, но я не знаю, как она может знать это, если я не знаю. Как-нибудь спрошу её об этом.

У нас здесь был концерт. Я пел довольно большую партию и одел Ваш другой костюм. Они хотят, чтобы я спел где-то в Виттории, думаю, это зал в Лондоне. И, может быть, запишут для телевидения. Здесь после концерта маленькая девочка подошла к эстраде и вручила букет цветов леди, которая говорила о том, как был хорош концерт. Потом она встала на цыпочки и поцеловала меня. Все зааплодировали. Я думаю, что все это было подстроено. Я вытер лицо, а они все закричали «Позор!» и смеялись. Потом я вымыл лицо. Я написал письмо в Лондон и сказал, что буду петь только тогда, когда меня не будут целовать, как случилось здесь. Вскоре состоится более профессиональный концерт в Эксетере. Тот, который прошёл здесь - был местным, ну, вы понимаете. В Эксетере, вероятно, не будет разговоров и глупых цветов. Я буду настаивать! Да-да-да!

Дэвид, я пишу сидя на вершине скалы. Думаю, мимо меня проплывает лайнер, но он слишком далеко, чтобы увидеть его название или сколько у него труб. Не знаю почему, но мне весело. Надеюсь, Вы не обидитесь, или что-то вроде этого, но я не думаю, что Вы сделаете это. Я свернул другой новый костюм в ком с камнями и сбросил его в море. Думаю, я сделал это из-за того, что вы сказали насчёт раздражения. У меня остались старые хлопчатобумажные шорты, которые грязные, но я не думаю об этом. Я очень загорел, и, думаю, очень Вам бы понравился! Я не могу раздеваться догола, потому что мы не имеем права ходить сюда. Хотя я снял свои сандалии. У меня есть еще один хороший костюм, но только для концертов.
Здесь рядом есть ручей, который впадает в море. Он называется Оттер [Otter, англ., выдра]. Я решил, что скажу вам о нём, потому что знаю, что Вам нравятся названия ручьев. Можно напиться воды на высоте. Если же следовать вдоль него вниз через папоротники к морю, то Вы можете почувствовать, как его вкус через каждые сто шагов становится всё более солёным. Затем он впадает в море.

Дэвид - я не знаю, почему я стал говорить «Дэвид», я надеюсь, вы не подумаете, что я дурак. Дэвид, у меня здесь нет друзей, и иногда мне ужасно скучно. Есть только один мальчик моего возраста. Он желает играть в дурацкие игры и постоянно ходит за мной. Мне это не нравится, поэтому я просто сбегаю от него. Я сказал, что он противный и я всё расскажу его матери (конечно, я так не поступлю). Это его успокоило! Он купил мне эскимо. Я засунул его ему за шиворот. У него очень уродливая одежда - из терилена [терилен – лёгкая, эластичная ткань из синтетического полиэфирного волокна]. Извини!

Я с большим нетерпением жду следующего семестра, и не хочу его. Это трудно объяснить. Я чувствую, что мне здесь тесно. Это место раздражает меня. Миссис Джонс стала особенно придирчива, придирается самым дурацким образом. Но я смогу часто видеться с Вами, и я должен вернуться на дополнительный семестр, потому что старина Бул хочет меня. В начале семестра должно быть много работы. К тому же мы должны записываться для компании Арго. С Королями вышло всё отлично, Вы знаете, мы выпустили им кишки. А это только по секрету! Человек, который был на нашем концерте здесь, говорил со мной. Он хочет записать только меня одного и поместить мою фотографию на конверт пластинки. Я сказал, что должен спросить мою тетю и Вас в первую очередь.

Мне пора идти. Трава нагрелась на солнце, появилась мошкара, и лайнер ушёл. Я собираюсь наклеить две четырёхпенсовые марки на письмо, чтобы все понимали, что оно важное, и вы должны получить его.

С большой любовью, Тони.

P.S. Вы ещё не сделали наши фото? Возможно, мы могли бы использовать одно из них, где я как статуя, на обложку конверта для пластинки. Нет, думаю, не сможем!

С любовью, Т.

Дэвид сложил письмо обратно в конверт и уставился на уныло парящую трапецию у себя над головой. Снаружи стемнело, и не было ничего вокруг, на что стоило бы посмотреть. Его глаза обнаружили рубец на гипсовой пятке, получившийся, когда он пинал стену, и ему неожиданно захотелось извиниться перед обитателем палаты по соседству.

Ланг нёс телефон, словно дворецкий Главы колледжа, всем своим видом вопрошающий, как обращаться с этим устройством. Хотя, очевидно, что сомнения Ланга имели менее достойную причину.

- Это, - объявил он, выпутываясь из-под ярдов телефонного кабеля, - послужит доказательством моего падения, и если ты умрёшь, уликой, на основании которой вынесут обвинение. Ты можешь сделать максимум два звонка, без эмоций, такой продолжительности, которой хватит для передачи только самого необходимого, а я должен покинуть санаторий в течение пятнадцати минут. Между тем весь Британский Медицинский Совет стратегически рассредоточился по всему саду, и каждый его член вооружен копией клятвы Гиппократа.

Ланг сделал паузу, и Дэвид холодно взглянул на него.

- Знаешь, Брюс, я выслушивал подобное ребёнком... мальчиком... до которого быстрее доходят односложные слова, нежели те, на которые ты мог бы надеяться после пятилетнего курса в школе ораторского искусства. Более того, подобного эффекта не достичь, как с взбитыми сливками -  это всё равно, что сказать, чтобы этот мальчик не бродил по саду с вымышленной кастрюлей, полной кипящих риторических жиров... Даже если он так и поступит, но только не в то время, когда ждёт телефона, который кое-кто должен был давно принести... А теперь давай-ка его сюда!

Ланг приподнял брови, по-прежнему удерживая телефон. Когда он открыл рот, Дэвид понял, что грянет нечто большое.
- Поверь мне, Дэвид, я должен был одним из первых поддержать главенство сохранения невинности. Но не могу понять, как ты можешь утверждать, что сохранил невинное состояние того самого певчего, Хильдебранда Кёртла, или как там его зовут. Твоя позиция лицемерна.

Ланг выстрелил последние слова с беспрецедентным простодушием. Вероятно, где-то треснула и развалилась на части икона.

- Его зовут Тони Сандел, и ты отлично это знаешь, - сказал Дэвид. Он почувствовал совсем не маленькую усталость. - Что касается невинности, у нас разные представления о ней. Для меня невинность имеет смысл относительно истины. Я ненавижу все, что оскорбляет её. Я ненавижу иллюзии. Жизнь, как одно из тех полей в Нормандии, на которое, как боялись немцы, союзники могли высадить десант и посадить планеры. Так что же они сделали? Они нарисовали укрепления на холстах, там, в открытом поле, где в действительности ничего не было. Союзникам не хватило нервов высадиться там. Если бы они решились, то, возможно, начали бы освобождение оттуда, откуда раньше было немыслимо.

- И кто в этом красочном панегирике немцы?

- То не просто условность. Условности часто оказываются правильными. Но нельзя слепо следовать условностям, которые не могут быть поставлены ​​под сомнение только потому, что сам акт сомнения нарушает условность. Кстати, под «условностью» я подразумеваю не конкретную, обычную мораль - как ты попытаешься предположить.

- Да? - Ланг поднял брови, мохнатые, как половик перед входной дверью.
Телефон был по-прежнему вне досягаемости Дэвида.

- Нет. Целый ворох самообмана, к которому я причисляю и некоторые уловки Рима. Хотя, может быть, это не основная идея, - добавил Дэвид.

- Основная идея?!
Ланг подбросил половики на небеса для генеральной уборки.

Дэвид воспользовался замешательством, чтобы овладеть телефоном. Тот оказался не подключённым.

- Дэвид, во всех своих эмоциональных философских постулатах ты не в состоянии привести убедительные доводы.
Ланг аккуратно опустил брови на их обычное место.
- Минуту назад ты сделал вывод, что не предавал свою невинность, потому что не действовал вопреки своей правде. Что заставляет тебя предполагать, что невинности мальчика не нанесён ущерб?

Дэвид отказался от попытки удержать свою голову на подушке.
- Ни Сандел, ни я не ощутили никакой мерзости... были далеки от этого. Нас влекло друг к другу без всякой задней мысли. Мы достигли одной из тех областей, которые бессовестно скрываются. До сих пор ни один из нас не оказался разочарован тем, что мы нашли там.

Ланг пожал плечами. Возможно так же, как несовершеннолетний рыбак из Галилеи, вытащивший пустой невод, наполненный только водой [намёк на Андрея Первозванного, первого из апостолов Христа, которого он сделал «ловцом человеков».]. Ни один из них не произнёс ни слова. Дэвид обессиленно откинулся назад. Холод, как приливная волна, распространился по всему его телу. В этот раз - возможно, как множество раз прежде - его собственные слова не смогли задержаться в его ушах. Он пристально уставился на конструкцию над своей головой. На мгновение над ним навис страх, почти так же грозно, как это было когда-то с потолком в музыкальной комнате родного дома. Когда он снова заговорил, то его голос звучал неуверенно.

- Что скрывается под словами... что есть реальность? Живу ли я во лжи? Как много странного может стать ценным для человека... и он становится фанатиком. Если знаешь, ты, рыбак с приманкой, то скажи - чьи это мысли, что мир абсурден. Может мне пора заиметь детскую лошадку? Если я сошёл с ума, то как быть с Тони?..

Ланг встал.
- Ты один из поэтов, попавших в ловушку Естества, Дэвид. И один из тех, кто сбрендил от подобного.

Пораженный такой откровенностью, Дэвид быстро взглянул на него. Затем он увидел, что телефон подключен.
- Погоди минутку! - сказал он. - Без сомнения, это только твоя личина. Что же скрывается за ней?

- Ты невыносим, - произнёс Ланг.

20

Медицинский Совет проявил значительную сдержанность. Они до сих пор не вломились через французское окно, не смотря на все нарушения, хотя Ланг уже злоупотребил их пятнадцатью минутной милостью.
Дэвид попросил больничный коммутатор соединиться с Бадли Солтертоном. Его желудок был пуст. Он заметил, как нахмурился Ланг, и поднял брови, чтобы узнать причину. Ланг бросил реплику:
- Мне просто интересно, что подумает та тетка или кто-то другой, когда некто странный позвонит им и попросит к телефону их обожаемого подопечного.

Дэвид ничего не сказал. Линия не отвечала. Внезапно его до его уха донёсся женский голос. Он был похож на совершенно незатухающее тремоло [букв. – дрожащий - приём игры на струнных, клавишных, ударных и других музыкальных инструментах], сыгранное на гобое.
- Пруденс Лейинг. Да?

- Мисс Лейинг, меня зовут...

- Да, Дэвид. Я поняла.

- Да. Я звоню...

- Из больницы, мне сказали.

- Как, да... - Дэвид бросил беспомощный взгляд на Ланга, который подобрался поближе. - Мисс Лейинг, мог бы я...

- Ант пробудет в Лондоне весь день.

- Ант? - Кто-то неизвестный осушил рот Дэвида огнеметом.

- Энтони. Мой племянник.

- О, да, конечно! Простите меня...

- Одну минутку, молодой человек, - гобой ушел в устойчивое анданте. - Оператор сказал мне, что вызов идёт из больницы. Это правда?

- Да. Я...

- Очень хорошо. В таком случае я должна сначала переговорить с врачом, так как мне многое нужно вам сказать.

На протяжении всего разговора Ланг, напряжённо вытянув шею, прислушивался к телефонной трубке. Теперь он неожиданно прикрыл рукой микрофон. Дэвид с недоумением посмотрел на него.

- Лги! Ради бога, соври, парень! - Прошипел Ланг.

Дэвид тупо уставился на него. Тут его осенила причина тревоги Ланга. Одновременно, потрясение от увиденной, столь резкой, перемены в Ланге, казалось, позволило его рту наполниться слюной. Он взглянул на трубку, которую тот по-прежнему прикрывал рукой.

- Встречаясь с мелодрамой такого рода, парень, я могу понять обман, когда ты ищешь Тони; но не признавайся о своих отношениях с ним, никогда. До тебя не дойдёт и до третьих петухов - поэтому воздержись, ради Бога!

Перебранка длилась всего несколько секунд. Пожав плечами, Ланг вверил ситуацию высшим силам, и отпустил микрофон.

- Извините, - Дэвид снова заговорил в черную трубку. - Меня прервали. Нет, я достаточно хорошо себя чувствую, чтобы продолжить разговор. Все, что я хотел - чтобы Тони знал, что со мной всё в порядке. Я не мог ответить на его письма, потому что попал в аварию. Я пробыл без сознания около десяти недель.

- Это необычно и крайне прискорбно! Надеюсь, что вы скоро поправитесь. Но, думаю, вы уже ответили на вопрос, который я должна была вам задать.

- Вопрос? - Дэвид взглянул на Ланга, который выглядел как Дейфоб, стремящийся избавиться от власти Феба [Персонажи «Илиады» Гомера].

- Да. О природе ваших отношений с Энтони.

Феб взял верх над Лангом. Тот явно сдался.

- А теперь скажите мне, - продолжал голос мисс Лейинг. - Вы намерены увидеться с моим племянником?

- Конечно, да!

- Хорошо. Тогда ладно. Вам лучше продолжать придерживаться той лжи, что вы его сводный брат.

Дэвид сглотнул.

- Не стоит изворачиваться, Дэвид.
У мисс Лейинг, должно быть, имелись уши, как у летучей мыши. Возможно, ее глаза могли отслеживать спутники при свете дня. - Я была очень заинтригована, когда позвонила миссис Джонс, и сказала, что Энтони не нуждается в новом костюме, потому что неожиданно объявился его брат и купил ему сразу два! У меня создалось впечатление, что это не очень обеспокоило миссис Джонс, но она сомневается, что у Энтони есть брат.

- И вы...

- Я пришла к выводу, что любой, кого Ант убедил потакать своему тщеславию, должно быть, обрёл счастье в отношениях с ним.

- И что вы ей ответили?

- Ответила ей? Я сказала, что не желаю находить стоимость этого телефонного звонка в своём счете!

Дэвид уронил голову на подушку. Его рот раскрылся в изумлении. Единственным нарушением нравственности, как он изложит это Лангу - было втягивание Тони в одну-единственную ложь – это когда он представился его братом. Поскольку никто не может оспорить право этой Лейинг без долгих рассуждений выбирать братьев, или рукополагать кого-либо еще в этот сан, он получил отпущение своего единственного греха. Ланг погрузился в медитацию в изножье его кровати. Дэвид был поражен полученной свободой действий согласно предписанию из Бадли.

- Не доверяйте ей! Эта женщина глупа; вы поймёте это, как только встретитесь с ней.

- Я видел ее только мельком, когда был в школе...

- Что вы о ней подумали? - выстрелила вопросом Мисс Лейинг.

- Не знаю, она не говорила со мной. Она была похожа на сплюснутую стопку пончиков. Невысокая и коренастая.
Дэвид почувствовал, как растёт его симпатия к мисс Лейинг. Теперь он находил слова. Обстоятельства этого общения были весьма странными.

- Тони, как я знаю, относится к ней, как к чему-то тёмному и непонятному. Хотя, мне кажется, он не совсем понимает причину этого.

- Нет ребёнка без заскока, - мисс Лейинг была позитивна. - Что вы думаете о Гуле?

- Э?..

- Гуль, Дэвид. Гулд!

- А! Псих, я думаю.

В ухе у Дэвида раздалось фырканье, словно шаловливый слон раздумывал, выбирая направление атаки. Раздумье длилось недолго.

- Он извращенец! Привязывает мальчиков.

- Привязывает?..

- Веревками, волчат к деревьям, чтобы продемонстрировать узлы.

Дэвид попытался представить Хантера, привязанного к дереву. Это не совсем получилось.

- Во всяком случае, он ушёл.

- На пенсию?

- Да. Великий Боже! Я забегаю вперёд в разговоре. Я говорила с Джонсом, чтобы он предложил вам должность, если вы этого захотите. Он, кажется, был впечатлен вами.

- Мне было сделано одно сумасшедшее предложение в тот момент, когда я входил в здание школы, - медленно произнёс Дэвид. - Хотя, в данный момент я свободен...

- Тогда примите его. Вы сможете скрасить Анту последний семестр в этой ужасной маленькой школе. Во всяком случае, я скажу ему, как только он вернется, что вы в безопасности и объясню, почему вы не писали. Что бы вы ни решили, позаботьтесь о нём.

- Я сделаю все возможное, - сказал Дэвид, и повесил трубку. После чего ему пришло в голову, что на удивление, сама Пруденс не попрощалась. Ну, люди иногда так поступают. Ланг восстановился только частично. Решение духовной дилеммы было долгим делом. Во всяком случае, он полностью погрузился в неё, ибо, когда Дэвид позвонил Джонсу, и пообещал подтвердить в письменной форме свое намерение занять вакантную должность, освободившуюся после ухода Гуля, Ланг не запротестовал, символически выдирая у себя волосы.

Дэвид же расслабился. По-видимому, его успокоение на этот раз стало более официальным, и  никак не связанным с корпорацией «Святой Цецилии». Хотя с другой стороны, можно было предположить, что это не совсем так. В любом случае, работа будет наиболее достойным выходом для человека, попавшего в опалу «Святой ​​Цецилии». Конечно же, он вполне мог бы стать сборщиком арендной платы в её многочисленных разрозненных окрестных землях; или даже получить должность священника в одном из уютных приходов, принадлежащих ей.

Ланг воскрес в изножье кровати.
- Знаешь, Дэвид, твоё состояние по-прежнему таково, что его можно смело назвать критическим. Мой собственный диагноз - твой мозг пострадал намного больше, чем предполагалось вначале. Можно несерьёзно относиться к безумным крайностям, но сейчас это может привести к летальному исходу. Из-за того, чему я был очевидцем за последние полчаса - это время не стало счастливым для друга. Я ухожу, но перед уходом перекинусь несколькими словами с медсестрой.

Дэвид взмахнул руками.
- Нет, постой! Есть множество вещей, о которых я всё ещё хочу узнать.

- Например? - Ланг был экспансивен. Несмотря на новую позу, которая явно была временной обороной, указывающей на подготовку новой линии поведения, он заметно повеселел. Возможно, от осознания того, что мисс Лейинг не будет искать виновного для жёсткой порки.

- Ну, во-первых, какого чёрта ты оказался в Оксфорде во время отпуска?

Ланг склонил голову.

- Я так и думал. Хранитель брата по вере. Ну, а как насчет автомобиля?

- В конечном счёте, я продал его дьявольскому мотористу с черными ногтями и в очках с большой диоптрией, который, по-видимому, оказался на месте твоей аварии через несколько секунд и с гаечными ключами. Твой двигатель, кажется, был «плавно-разгоняемый 100E с гениальной работой клапанов» ​​- ты об этом знал?

Дэвид рассмеялся.

- Вырученную сумму, - продолжил Ланг. - Я сжег. Пятьдесят свечей, скромно распределенные  между офисом капеллана, Кэмпион Холлом [колледж Оксфорда], Грейфрайерзом [колледж Оксфорда] и колледжем Святого Беннета, и посвященные, в равном разделении, спасению твоей души и души того жалкого маленького мальчика. Ещё ровно два шиллинга и шесть пенсов, от оставшихся двух фунтов десяти шиллингов я потратил на изданные «Пингвином» [Известное британское издательство] сочинения Фомы Кемпийского [немецкий католический монах, средневековый августинский регулярный каноник, переписчик, писатель и мистик, предполагаемый автор известного трактата «О подражании Христу»].

Ланг вынул издание «Пингвин Классик», окаймлённое сакраментально-фиолетовым цветом. Дэвид поклонился так низко, как только смог, сидя на кровати, будто принимая дар. Было нечто трогательное в мысли о двадцати пяти свечах, горящих яркими кинжалами пламени в честь Тони.
- Значит, MK IV списана в утиль. А как насчёт меня?

Ланг совершил трансформацию во временно исполняющего обязанности врачевателя, чья забота была весьма добросовестна, но производилась без особой охоты, потому что являлась обыденным делом. Он состроил печальную мину.
- Изначально, я понял, имелось субдуральное кровотечение, что подразумевает сверление отверстия в твоём черепе и осторожный отсос крови, примерно как с кокосовым орехом. И вот тут, боюсь, они, возможно, откачали слишком много - или, может быть, слишком мало.

Дэвид кинулся изучать свой череп.

- О, сейчас ты там ничего не найдёшь, - ответ Ланга звучал обнадеживающе. - Всё зажило; несмотря на замечательную толщину твоего черепа. Кстати, странно, как им удалось сделать фотографии и измерения.

- Ох.

- Кроме этого, - Ланг развел руками, - у тебя тяжелое сотрясение мозга. Хотя, ранее, ты, казалось, приходил в сознание несколько раз.

- И вот тогда ты позвал иезуитов.

- Да.

- Больше ничего не рассказывай.

- Хорошо, - Ланг был удивлен. - Тем не менее, что касается костей, у тебя было сломано левое бедро, и довольно противный набор переломов правой ноги.
Он указал на опозоренную часть тела Дэвида:
- Кость непристойно торчала из твоих штанов.

Дэвид кисло рассматривал гипс. По крайней мере, иезуиты не оставили на нем своих инициалов.
- И на какую дату ты намечаешь Воскресение?

Ланг насторожился.

- Ладно, Брюс! Когда наступит обещанное время? Когда я встану?[иносказательно stand erect - синоним эрекции]

- У тебя не получится, - сказал Ланг. - И не из-за брюшного гипса. Вот почему я собираюсь предложить тебе пофлиртовать с медсестрой. У тебя есть идеальное алиби.

- Высший балл, - немного устало признал Дэвид. - Ты же понял, черт возьми, что я имел в виду - когда я встану на ноги.

- Нельзя назвать реальный срок, - Ланг снова напустил на себя профессионально-этический вид. - К настоящему времени переломы должны были срастись, поэтому я предполагаю, что гипс могут снять в любой день. Затем, если с твоей головой всё в порядке, твоё тело всё равно ослабло. Я бы сказал, три недели. Только не цитируй меня тут, или они продержат тебя ещё шесть.

Дэвид нахмурился.
- Просто скажи им, что Роджерс должен подняться через три недели.

- Нет, - Ланг повернулся к двери. - Я навещу тебя через несколько дней. В первую очередь потому, что скопились письма менее личного характера. Кстати, по-видимому, откликнулась твоя хозяйка, а ещё, она послала твоему брату шоколадный торт. Этот твой преподаватель, Томпсон, тоже был здесь. Выгнали, потому что ему хотелось понять: отличается ли твоё нынешнее состояние после аварии от твоего нормального состояния при встречах с ним. Это было до того, как тебя отчислили. После он приходил снова. Если услышишь выстрел в коридоре, значит, это Медицинский Совет свершил над ним скорое правосудие.

Дэвид улыбнулся и поднял на прощание руку.

* * *

Дэвид откинулся на распрямлённых подушках. Медсестра представила бумагу, похлёбку, похожую на жидкое мыло, и получасовую отсрочку перед приёмом таблеток. Он попытал Донни [Джон Донн, английский поэт и проповедник XVII века], но без успеха:

For every hour that thou wilt spare me now,
I will allow,
Usurious God of Love, twenty to thee.

За каждый час, что ты жалеешь мне сейчас,
Себе позволю
Взять взаймы от божества любви не меньше двадцати.

Не сработало. Пришёл черёд таблеток.

Письмо Томпсону может подождать. Оно не будет лёгким. Он не имел ничего против Томпсона, но тот обидел его. Миссис Кантер и Джонс тоже подождут; в первую очередь необходима телеграмма в «Harrods», чтобы возместить потерю тропической рыбки, убитой громом.

Дэвид выдохся. Медсестра оставил шторы не задвинутыми. Он мог видеть дуб, выделяющийся на  фоне глубокого неба, что напоминало о Рождестве. Было безоблачно, но ветрено. Дэвида посетили почти Водсвортовские мрачные предчувствия магии [Вильям Водсворт, английский поэт-романтик XVIII-XIX веков], прячущейся за ветром. Томпсон, подумал он, вероятно, будет поражён подобной идеей. Но в тоже время у него не было более или менее поддающейся толкованию, или глубоко укоренившейся любви к осени. Это не было инстинктом смерти, и не сам сезон вызвал у него такое возбуждение. Тем не менее, чувство завершения чего-то присутствовало: ощущение движения по пустынному коридору укорачивающихся дней, безропотное, но с сильнейшим ожиданием того, что с обнажившимися чувствами, из любой точки, можно будет наблюдать и вслушиваться в неглубокое дыхание мира. Теперь это ожидание в нём усилилось, потому что он должен был возродиться с новым телом в преддверии осени; и из-за предчувствия чего-то нового в Тони, чью тайну он углядел в том тяжелом лете.

Дэвид написал несколько слов полученным карандашом. Он заполнил полстраницы. Завтра он сможет написать еще. Затем он стал использовать символы, которые для него были более доходчивы; которые также хорошо понял бы Тони. Он изо всех сил старался обуздать океан, который мог высвободиться из-под его пальцев. Вместо этого, он продолжил простую линию мелодии, поспешно струящуюся и бликующую на солнце, как Уиндраш или Эвенлоуд. Но новый ручей, стекающий по щёкам валунов, словно покрытое рябью стекло, оказался Оттером; и Дэвид позволил ему, как более солёному, двинуться в сторону моря. Он выпустил ручной орган, встретив это с улыбкой, чередующейся с объятиями. После чего, конечно же, Оттер стал морем.

Дэвид проглотил красные таблетки. Он протянул медсестре письмо.
- Не могли бы вы наклеить на него две четырёхпенсовые марки? Видите ли, почтальон на другом конце имеет только одну ногу.

Медсестра сунула ему под язык термометр. Она приподняла его безвольное запястье тремя сильными пальцами и снисходительно кивнула.

21

Склонившись над ним, лежащим на кровати, Глория выглядела как нечто опрокинутое верх тормашками из гипсовочных Музея Виктории и Альберта [крупнейший в мире музей декоративно-прикладного искусства и дизайна, расположенный в Лондоне]. Когда такой курьёзный образ возник в голове Дэвида, он возненавидел свою миелиновою оболочку мозга, понимая, что именно она выдаёт нечто подобное. Он обнаружил в  Глории подлинную доброту, но привычное к ней отношение умирало с трудом. В данный момент его пальцы запутались в ее волосах. За них можно было держаться.
- Давай, - произнесла Глория. - Расскажи мне о Питере.

Вместо этого Дэвид медленно ей улыбнулся.
- Глория, думаю, ты единственный взрослый, которого я понимаю. Мы делаем вид, что выросли. На самом деле все мы погружённые в себя дети.

- Когда ты говоришь мы, то имеешь в виду меня?

- Возможно! - Рассмеялся Дэвид.
Он шевельнул ногой, которая всё ещё плохо сгибалась.

- Я выслушивала тебя множество раз, - сказала Глория. - У тебя столько жалости к себе, сколько нет больше ни  у кого-либо ещё.

Дэвид быстро взглянул на неё; затем усмехнулся.
- Наверное. Мир весьма недостойное место. Просто иногда можно найти что-то, или кого-то, кто не таков.

- Хватит, мы не настолько угрюмы! Про Питера! - решительно заявила Глория.

- Ну! - начал без подготовки Дэвид. - Питер был всего лишь малышом.
Он смог услышать, как его слова повисают в комнате: не мальчик, не ребенок, а «малыш». Это нервы снова опередили речь. Он громко добавил:
- Жилец с первого этажа у моей хозяйки сделал несколько обидных замечаний об общественных школах, хотя, Бог знает, для этого у него не было никаких причин, за исключением того, что я его раздражаю. Или, скорее, сделано это было потому, что я не делал ничего хорошего. Бедный старина Суини...

Дэвид закурил сигарету и свалился головой вниз на пол. Отросшие в клинике волосы смягчили удар.
- Я приведу тебе один пример нравов в общественных школах. Рассказы о сексе. Которые проходят без врача... специалиста... Довольное хихиканье во втором и третьем классах. Смущение и шарканье ногами в пятом и шестом. Начало: цветные слайды о цветах. Следующий шаг: птицы и пчелы. Затем ошеломляющие фото женского тела. Как бы между делом, малый упоминает, что он - отец четырнадцати дочерей. Становится понятно, почему. Окей. До сих пор это было честным. Но дальше то пойдёт ложь.  Можно почувствовать, как парень расслабляет даже свой ​​член в попытке быть неформальным. Зрители начинают трепетать как в мареве. «Об этих самых гомосексуалистах», говорит он. «Не стоит увлекаться, мальчики. Я скажу вам, почему. Я знавал одного гомосексуалиста, и его мать умерла. Сам он застрелился. Ему не оставалось ничего другого».

Глория внезапно склонилась с кровати и поцеловала Дэвида в ухо.

- Слушай дальше. Насчёт этого нет никаких научных подтверждений. Но один из мальчиков поступит так... спустя несколько дней. Только не с помощью пистолета, и патологоанатом скажет, что верёвка должна была сделать это с первого раза. По-видимому, полиция может сказать, что на дерево карабкались дважды.

- Это был Питер? Откуда ты всё это знаешь?

- Это был Питер, - медленно произнёс Дэвид. - Но как тебе понять, что кто-то любит тебя?
Он глянул через незанавешенное окно; по направлению к каналу у нижней части узкого сада.

- Это был твой топор?

Дэвид поднял на неё глаза.

- Нет. У меня нечем было перерезать…  или я не сознавал. Словно всё померкло... стало нереальным. Возможно, тогда я не поверил в случившееся. Не получалось думать о ребенке четырнадцати лет, наложившим на себя руки... и когда тебе самому только семнадцать. Правда, иногда меня настигают кошмарные представления о состоянии его разума. Может быть, он нашёл  нечто хрупкое, но нежное, замечательное, и оно, из-за безответственной лжи, превратилось во что-то чудовищное.  И он начал бороться, пытаясь сохранить его для себя, и в этот момент...  эта борьба сломала его…

Глория уселась на кровати; ее ноги оказались сбоку напротив места, куда Дэвид прислонился спиной.
- Как думаешь, почему он это сделал, Дэвид?

- Я не знаю. Практически не из-за чего. Думаю, что он дурацким образом последовал по пути младших мальчиков и поцеловал префекта [префект - старшеклассник, наблюдающий за младшими школьниками]... перед доской объявлений. Заведующий пансионом поговорил с ним об этом. Все наложилось друг на друга. Про то была немаленькая заметка в «The Times», интервью, которое дал директором школы. Забавно! - Дэвид неожиданно рассмеялся. - До той поры никто не думал, что директор школы, «The Times», и тестовые крикетные матчи являются Божественной истиной.

Глория стала лениво раскачивать ногой.
- Вероятно, в первую очередь он был слабаком и невротиком.

Дэвид ничего не сказал.

- И тогда ты сбежал?

- Так быстро, как только смог. Европа. Затем Северная Африка. Я болел при виде белых лиц... но больше стыда было за свое собственное. Мне захотелось чего-то несовершенного... смеси красоты и уродства. Ты не можешь себе представить убожества Туниса... Или красоту арабов. У них самые правильные зубы в мире... Волосы черные, как окна их домов...

Дэвид отстранился от кровати, и растянулся полуголым телом на ковре. Он слышал перекличку сов в темноте у канала и звук радио, проникающий сквозь стены из соседних квартир.
- Извини меня, Глория. За такое занудство... и обман с моей стороны.

Глория, в конце концов, что-то получила. Она задвигалась по комнате, делая обыденные, человеческие дела. В данный момент она зажигала газовую горелку.

22

Без сомнений, миссис Джонс была большой. По сути, она выглядела как ледокол, и создавала впечатление женщины, постоянно маневрирующей в домашних водах. Дэвид надеялся, что её территориальные воды не будут включать в себя квартиру, в которой он остановился. В настоящий момент миссис Джонс нетерпеливо всплеснула руками и, бросив быстролётную улыбку Дэвиду, которая выглядела странно напряжённой на её дряблом лице, походившем на морду чау-чау, поспешно вышла из комнаты в поисках какой-то пропавшей принадлежности для чаепития.

Сегодняшнее утро Дэвид провел вместе с Джонсом в каморке под лестницей, запираемой  на Йельский замок, и, очевидно, служившей в школе своего рода оперативным штабом; там он получил несколько кратких импровизаций о сути своих обязанностей. Так как до момента его прибытия тем утром Джонс начисто забыл о своём приглашении, то это могли быть только импровизации. Тем не менее, существовало что-то вроде расписания, с которым Джонс в эту минуту и ковырялся в углу.
В первой половине дня, не став заниматься распаковкой одежды и пожитков, ​​Дэвид, с сигаретой, устроился в кресле перед окном с искажающими ромбовидными стеклами; окно находилось в большой комнате на первом этаже, в которой до недавнего времени жил  Гуль. Дэвид был на ногах уже целых десять дней, но по-прежнему ощущал слабость. Окно давало вид на панораму Большого парка «Святой Цецилии», ограниченного с юга рекой. Самая северная сторона обзора Дэвида была отмечена задами колледжа Корпуса Кристи и приземистой башней Мертона, выглядевшей в лучах солнца замком из золотых слитков; в то время как Плейн [пересечение нескольких улиц в Оксфорде] был скрыт деревьями, чья зимняя негостеприимность подчёркивалась седым холодным камнем колокольни колледжа Магдалины. Перспектива была рассчитана настолько идеально, что очертания колокольни Магдалины могли вызывать у любого хроническое нервное возбуждение. Дэвид отметил про себя, что только не у него. И все же, вид, расстилавшийся перед ним, в сочетании с ощущением, появившемся чуть раньше - несомненным приходом осени, неизменно вызывавшем у него душевное волнение, которое было так же старо и загадочно, как и воспоминание о нём - повергли его в неопределённую, пышную грусть. По правде говоря, он не страдал от нервного возбуждения, и преждевременный конец карьеры не оставил у него сожаления;  во всяком случае, его нынешнее настроение вновь убеждало его, что счастье оказалось фантазией из прошлого. Теперь, когда он устроился у окна с видом на университет, который дистанцировался от него во времени и пространстве, и который по-прежнему стоял перед его глазами, было бы удивительно, если бы он не рассматривал своё прошлое с некоторым снисхождением и сожалением. Но, с другой стороны, сказал он сам себе, - там не было жизни до появления Тони. И хотя в настоящем он разглядывал Оксфорд через Большой парк как иностранец, или, вернее, как житель города, не имеющий отношения к университету, обстоятельства, в конце концов, привели его как можно ближе к Тони. Необычность его нынешнего окружения, и, конечно же, близость Тони, должны были способствовать появлению чувства едва ли не истеричной печали, которая в любой момент могла перейти в дикую и неуемную радость.
Тони, как узнал Дэвид от Джонса, не приедет на школьном поезде, прибывающем в пять, потому что, по каким-то своим соображениям, выбрал более поздний, приходящий около восьми. Дэвид был удивлен этим известием, и истолковал задержку в свете последних писем мальчика, по чьему тону было ясно, что тот предпочитает считать себя скорее гостем, нежели учеником, в период, который, как он считал, станет семестром его милости по отношению к школе. Вероятно, он перенёс своё возвращение ради скульптур в «Tate» [Тейт Британия — художественный музей в Лондоне, самое крупное в мире собрание британского искусства с 1500 года до настоящего времени], или чего-нибудь подобного, стараясь особенно не торопиться. Дэвид не огорчился, и даже получил облегчение от этого известия. Это давало ему больше времени на обустройство. Он чувствовал, что ему необходима передышка, и хотел потратить часик-другой, чтобы, лежа плашмя на кровати, подготовиться к предстоящей встрече, где он окажется в непосредственной близости от Тони. Его страх перед этим моментом стал острым, как никогда прежде. И всё из-за того, что в его мыслях Тони представал всего лишь рядом воспоминаний, каждое из которых, казалось, содержалось в своем собственном, прозрачном пузыре солнечного света, таинственным образом оставшимися свежими и нетронутыми на протяжении десяти бессознательных недель. К ним, в течение нескольких недель его выздоровления, добавились бесчисленные душевные метания, ослабевшие в его сознании под воздействием писем от Тони, а также те бессчётные, мучительные и часто ужасающие образы, пришедшие невесть откуда. В действительности же у него не было реальной картины мальчика. В отсутствие фотографий, которые по-прежнему лежали непроявленными, любимое лицо оставалось, будто бы прикрытое вуалью. Иногда вуаль, согласно дьявольской нелогичности, неподвластной человеческой воле, или даже мольбе, слегка приоткрывалась. Иногда, волею  случая, лицо Тони проявлялось настолько реалистично, вызывая совершенно ошеломляющий разлад способностей у Дэвида, который создавал у него убеждение, что если Дева Мария на самом деле когда-то привиделась Лангу на тропинке в Вимборне, то это явление, возможно, было совсем не таким уж забавным и приятным, как представлялось ему ранее.
К концу распаковки, когда он как раз определил для себя, что не будет заглядывать ни в прошлое, ни в будущее дальше конца наступившего семестра и отъезда Тони в отдалённую шотландскую школу, его позвал к Джонсам маленький мальчик, которого, наверное, доставили в школу раньше срока, на машине. Размышления о прошлом были предназначением грядущих дней, в то время как мысли о завтрашнем дне неизбежно казались бесполезной тратой психической энергии. Или, размышлял он, следуя по пятам за мальчиком, безутешно и неумело играющим с йо-йо, это всё равно, что сказать, что всё его существо влечёт к Тони так сильно, что заставляет не признавать ни прошлого, ни будущего; или, сверх того, заставляет отрицать любую другую сферу притяжения, кроме той, которая, словно магнит, притягивающий к себе опилки, непосредственно отвечала за гравитационное поле Тони.

Дэвид положил руку на плечо мальчика, идущего перед ним, и забрал йо-йо. Обмотав верёвку вокруг оси ярко-желтой катушки, он уверенно бросил её в пустоту, в то время как ребенок пристально наблюдал за ним. Мягко натянув веревку в самой нижней точке своего падения, яркая катушка снова заторопилась вверх, яростно пожирая свою линию жизни, до тех пор, пока не отскочила от кончиков пальцев. Установив ритм, желтый диск гипнотически затанцевал вверх и вниз в темном коридоре, в то время как их глаза безмолвно следили за его перемещениями.

- Думаю, сейчас у меня получится, - произнёс ребёнок.

Дэвид выпустил веревку, и поймал катушку в воздухе.
- Секрет в ритме; нужно рассчитать, когда тянуть за веревку. Ты должен это чувствовать.

Малыш уставился на неживой предмет в своей руке, словно боясь начинать эксперимент.

- Тут нет ничего страшного! - рассмеялся Дэвид. - Просто как можно дальше держи верёвку и не осаживай йо-йо.

Казалось, голову ребенка посетила мысль.
- Если вы будете большим, я имею в виду очень большим, чтобы вы смогли сесть вон туда, и вы подвесите его к потолку, будет ли оно ходить вверх и вниз?
Он вопросительно уставился на Дэвида.

- Нет! Верёвку должен держать человек, который точно знает, когда и как тянуть за неё.

- А если человек, который может чувствовать это, как вы сказали, и он будет достаточно большим, чтобы держать ещё одного большого?
Ребёнок поднял глаза к потолку.

- Да, - заверил его Дэвид, - тогда это сработает.

- Бог! - искренне произнёс ребенок. - Бог будет достаточно большим, и он сможет это почувствовать.

Дэвид спросил себя, сможет ли он, на законных основаниях, засунуть это младенца в одну из вентилируемых коробок, которые используют на железной дороге для перевозки морских свинок, для того,  чтобы отправить его Лангу. Хотя, для него это было слишком  метафизично. Тем не менее, у него имелись обязанности в этом заведении.
- Да, - признался он, - Бог сможет сделать это очень хорошо. Если ты совершенно уверен, что это Бог держит веревку, тогда во что бы то ни стало, не осаживай йо-йо. Но до тех пор, пока не уверен в этом, держи верёвку сам.
Дэвид развернулся в сторону места своего назначения.

- Большое спасибо, сэр, - сказал ребенок, который, решил, что Дэвид должен быть сэром.

Дэвид покинул его, все еще пребывающего в некотором смятении, и направился на квартиру к Джонсам, где и пребывал до сей поры, в то время как Джонс, забыв о его присутствии, продолжал рыться в расписаниях.
Миссис Джонс дополняла комнату, стискивая в руках сахарницу.
- Извините, что заставили вас ждать, мистер Роджерс, - сказала она тоном, каким обращаются к торговцам. Это была правда - Дэвид всё ещё стоял в ожидании.

- Ничего страшного.

Где-то в здании зазвонил колокол, по-видимому, сзывая приехавших мальчиков, и менее привилегированный персонал, на аналогичное подкрепление сил. Миссис Джонс склонилась над столом, разливая чай.
- Один кусочек или два, мистер Роджерс?
Она пропела это дискантом.

- Спасибо, я пью без сахара.

Миссис Джонс поправила свои пышные формы и подвинула к Дэвиду чашку с чаем и тарелку ярко глазированной выпечки.
- Вы протестант или католик, мистер Роджерс? [Большинство жителей Англии - последователи англиканства, что, по сути, является формой протестантизма]

Этот вопрос, как уже не раз в прошлом, нес в себе определенное предположение. На секунду у Дэвида появился соблазн дать примерно такой же ответ.
- Я был воспитан как протестант.

Миссис Джонс кивнула.
- На самом деле я спросила об этом только потому, что в этот семестр у нас будут два мальчика-католика, и мы решаем, с кем им ходить в свою церковь.

- Понятно.
Дэвида это заинтересовало. Фактически, в своих мыслях он взвешивал то излишнее «на самом деле»,  полагая, что это и есть ключ к разгадке характера миссис Джонс.

Неловкая ситуация продолжалась. Миссис Джонс стояла перед Дэвидом, удерживая тарелку с пирожными в одной руке и  чашку чая в другой, в то время как сам Дэвид, в отсутствие приглашения сесть, по-прежнему стоял, опираясь на трость, захваченную им с собой. Ситуация могла разрешиться, если бы он взял только чашку и оставил тарелку миссис Джонс. Но, к сожалению, он был голоден. Так как у миссис Джонс не было никаких признаков решения проблемы, то Дэвид виновато улыбнулся и сказал:
- Думаю, что мне лучше сесть, если это возможно.

Сопроводив свои слова действием, он опустился на стул и сунул трость между ног. Освободив миссис Джонс от чая и одного из пирожных, он заметил, что она неприязненно отнеслась к его трости. Та была сделана из черного эбенового дерева, и венчалась резной головой негра; Дэвид обнаружил её на «скотном рынке» в своё первое утро свободы после больничной койки. Пожалуй, тема оформления была выбрана довольно не удачно, в момент, когда деколонизация стала всеобщим требованием; и в его голове уже стала складываться шутка об этом, когда следующее замечание миссис Джонс дало понять, что она, скорее всего, не поймёт ее. В сущности, она произнесла следующее:
- В прошлом у нас было много неприятностей с мальчиками из заграницы. Вы знаете, на самом деле они такие разные в своём поведении.

- Да, - сказал Дэвид, не видевший другой возможной реплики на эту глубокую и запутанную проблему.

Миссис Джонс, взяв чашку с чаем и один из больших кексов, встала, расположившись посередине ковра. Глаза у неё были экстраординарными. Светло-голубые и большие, они не обладали привлекательностью из-за того, что были чрезмерно на выкате. Вместе с тяжеловесностью окружающего их лица, один из подбородков которого находился в процессе расчесывания, они давали возможность предположить у миссис Джонс эгоистичный и нестабильный темперамент. Возможно, она принимала таблетки от гипертонии, и, очевидно, была из категории сердечников. Следуя за придирчивым ходом своих мыслей, он глазами обследовал неудачную фигуру миссис Джонс сверху донизу, до самого ковра, и не смог не заметить, что ее массивные ноги напоминали некоторые виды тропических растений, стоящих в горшках в фойе Брайтон-отеля.

- Директор, выпей чай, прежде чем он остынет, - раздраженно произнесла миссис Джонс.

Дэвид оглянулся через плечо, ожидая увидеть шеренгу мальчиков, или, может быть, членов школьного персонала, перед которым необходимо было поддержать престиж Джонса. Но никого не было. Он прошелся взглядом по комнате. Её центром был большой телевизор, перед которым располагался диван, где скорчившись, восседал Джонс. Помимо этих предметов мебели имелись еще два кресла и бюро, чья широкая крышка загромождалась стопкой почтовой бумаги, фирменный бланк которой сообщал, что исходит от лица директора хоровой школы «Святой Цецилии».
В книжном шкафу, располагавшемся поблизости от бюро, стояли: копия ежегодного справочника «Общественные и Подготовительные Школы» за 1957 год; атлас дорожных карт Великобритании; очень большая Библия; совсем крохотный карманный Оксфордский словарик, на который Дэвид некогда положил глаз; и большой ассортимент потёртых запыленных папок, чьё содержание, как предположил он, могло быть посвящено различным сторонам английской сельской жизни. Картины на стенах был подобраны таким же благоразумным и консервативным глазом, как и те, что висели в холле школы, ужаснув Дэвида во время его первого визита туда. Тут находился «Мальчик в голубом» Гейнсборо; и еще один сюжет из Святого писания с молящимися маленькими детьми. Над каминной полкой, между двумя стаффордширскими собаками, чья безобразность вызывала сомнения в их подлинности, располагался сюжет с двумя маленькими детьми в отдалении, на этот раз поэтично истрёпанными оборванцами, и, пожалуй, премиленькими бедолагами, изображенными запускающими игрушечный кораблик в том, что вполне могло оказаться Серпентайном [Serpentine - озеро в Гайд-парке Лондона].

Глаза Дэвида резко отпрянули от фарфоровых спаниелей, и перебежали на миссис Джонс.
- Эти мальчики-иностранцы - своего рода обмен на пару ваших? - осмелился он.
Он отверг слово «наших», потому что на данном этапе его службы это прозвучало бы слишком самонадеянно.

Миссис Джонс перенесла внимание своего царапающего пальца на другой подбородок. Теперь Дэвиду стало понятно, что это было нервное.
- Ну, да, это так. Два наших мальчика отправились в школы тех иностранных мальчиков, - миссис Джонс сделала паузу, будто сомневаясь, что она уделила достаточно внимания первому подбородку. - Директор и я думаем, что это так замечательно, когда мальчики могут уехать подобным образом на семестр, понимаете.

Дэвид сказал, что понимает.
- Я знаю, что Тони был очень благодарен за свой семестр в Вене, - добавил он, отчасти, чтобы сделать любезность, но, по большей части, ради того, чтобы произнести имя Тони вслух.

- Один из тех мальчиков приедет из Вены. О, я надеюсь, что он не будет таким озорником, как последний, директор! - Она повернулась к Джонсу, который только буркнул что-то в ответ. - Он был единственным мальчиком за всё наше время в этой школе, которого директору пришлось отправить домой. Он украл яблоки, - пояснила она.

- Какой ужас!
Слишком поздно Дэвид понял, что его актёрское мастерство не соответствует экспрессии его слов, и поспешно продолжил. - А откуда приедет другой?

- Из Парижа.

- Думаю, что переведу Ганса Гюнтера фон Манца, и того другого мальчика, Рассигнака, под вашу опеку, Роджерс, - прервал их Джонс. - Вы можете подтянуть их английский или ещё что-нибудь, когда будете свободны.

- Хорошо, - твёрдо сказал Дэвид, тоном, которым он надеялся внушить, что у него уже есть соображения, конечно же, тщательно продуманные, что нужно сделать для тех двух иностранцев.

Миссис Джонс собрала чайную посуду. Она с еще большей неприязнью глянула на голову негра на трости Дэвида. Дэвид заметил, что Джонс ни разу не назвал его «мой милый мальчик». Джонс в присутствии своей жены, казалось, становился более робким, и, конечно же, менее естественным. Он занялся какими-то бумагами, которые прилипли к кружке с чаем.
- Мы всё еще не знаем, согласится ли Хэмли поехать в Вену или нет, дорогая. Вы сможете позвонить полковнику Хэмли и узнать?

Миссис Джонс ещё решительнее ощупала свою шею, и ее веки, в знак согласия, на мгновение опустились. Дэвид, в свою очередь, не смог сдержать улыбки. Он подумал о Хэмли, чей желудок не смог переварить ломтик жареного хлеба, и который столкнётся с тарелкой венской выпечки с поистине гигантской горой взбитых сливок; и о Хэмли без рук, ради которого долгие часы бдения в Соборе святого Стефана [Собор Святого Стефана в Вене - католический собор, национальный символ Австрии и символ города Вены], возможно, будут продлены в качестве любезности. И неожиданно, несомненно, благодаря какой-то неосознанной цепи ассоциаций, завеса перед мысленным взором Дэвида разошлась, обнажив образ Тони, абсолютно живой, как будто отобразившийся в тот момент на матовом стекле экрана его Роллейфлекса. Лицо Тони было искажено ужасом, когда он рассматривал помаду в чьей-то руке, протягиваемой из учительского шкафа, чьё предплечье было задрапировано бросающимся в глаза матросским костюмом. Но Дэвид не замечал ее. Его мысли отшатнулись назад перед магическим взаимодействием линий и цвета, составляющих композицию лица Тони. Высокие, чуть надменные, тонко очерченные дуги бровей над его серыми глазами; необычно хрупкая структура скул, стремящихся назад, к его озорным ушам; прекрасно сформированный нос фотомодели; нелепый, едва уловимый след испытываемого сожаления, скрывавшийся вокруг рта и губ, текстура и окраска которых была иной, несоответствующей цветам невинности, и которые, пожалуй, играли основную роль в отличии красоты Тони от красоты любого симпатичного мальчика того же возраста. Все это, и в особенности, великолепно очерченные губы, раскрывшиеся в ужасе от протягиваемой косметики, Дэвид попытался воспроизвести в памяти, как только миновал первый шок от осознания произошедшего. Но видение исчезло; потерялось, если не безвозвратно, то, по крайней мере, для вызова в кристаллической реальности своего первозданного вида. Память смогла воспроизвести всю сцену, но только в качестве размытой фотографии.
Дэвид поднялся на ноги и обнаружил, что у него занемели пальцы ног. Схватив палку, он доковылял к двери и открыл ее для миссис Джонс, катившей перед собой тележку. Он улыбнулся ей почти заискивающе, когда она уходила.

Он вспомнил своё высказывание о том, что ему хотелось стать художником, и возмущенное утверждение Тони, что он был композитором. Симфония соль, по-прежнему существовавшая только как коллекция разрозненных тем с воодушевляющим ключевым переходом между ними, требовала исключительную массу времени и вычислений для своей оркестровки. С другой стороны, неортодоксальная вокальная соната, которая, как он предполагал, после своего завершения и записи, должна продемонстрировать совершенно новый способ применения мальчишеского сопрано, была едва начата. Пагубным здесь было время. Тони исполнилось тринадцать лет и одиннадцать месяцев. Его голос мог уже завтра начать ломаться, и погибнуть в течение десяти дней. В качестве альтернативы, наступил бы период постепенного угасания длительностью в месяцы, когда стало бы преступным использовать его при напряжённых тестах сонаты, которые могли потребоваться перед её первым прогоном, не говоря уже о репетициях, необходимых для удовлетворительной профессиональной записи. Хотя Дэвид и не имел никакого формального образования в области хорового пения, он понимал, что у Тони был голос, который появляется раз в поколение. Кроме того, мальчик, казалось, достиг пика в обучении, что означало незаурядное доверие к «Святой Цецилии», и обладание врожденным музыкальным интеллектом, отсутствие которого оставляло многие, технически совершенные мальчишеские голоса беспомощно неполноценными при любой образной интерпретации. Одним словом, Тони был гением. Но его гений, как и его физической красота, в ближайшее время должны были начать угасать.

Дэвид, не обращая внимания на скорчившегося Джонса, также как и Джонс не обращал внимания на него, уставился в окно, отыскав отражение своей меланхолии в саду, где солнце покидало то, что, наверное, было клумбами с розами, лично ухоженными миссис Джонс. Он нахмурился на стоявшую в отдалении группу бетонных гномов. Белый кот, вероятно, тот самый, которого мальчики окрестили Палестриной [Палестрина, Джованни Пьерлуиджи, итальянский композитор церковной музыки, живший в XVI веке], возник из-под ног одного из них, потянулся, и, крадучись, двинулся к западной стороне здания, чтобы насладиться последними лучами заходящего солнца. Проблема была не нова. Обучать мальчика тяжело, особенно, когда тому восемь. В двенадцать он уже в хорошей форме для пения; и он поёт с возрастающим успехом в течение восемнадцати месяцев или двух лет. Но именно тогда, когда его легкие в состоянии поддерживать, а горло контролировать что-то ещё, кроме тонкого писка, и далее, когда он получает некий намек относительно того, что означает музыка, он приходит к финишу. Кто же в таком случае может насладиться кратким моментом его достижений? В «Святой Цецилии» -  несколько старых леди, приковылявших из Хедингтона и Северного Оксфорда, и выводок тех вкрадчивых англикан, кто не отличит сопрано от пикколо. Не в первый раз Дэвид спрашивал у себя, почему он никогда не слышал пения Тони в церкви. И у него по-прежнему не было ответа.
Что касается Тони, то проблема недолговечности певческой мальчишеской карьеры стояла особенно остро, будучи, очевидно, осложнённой личными чувствами. Как и в фотографии, Дэвид чувствовал себя обязанным фиксировать неизменность; но ту неизменность, которая обладала бы более универсальным очарованием, и ещё большей живостью по отношению к себе. Он не мог надеяться на нечто большее, кроме того, что Тони выполнит свою часть работы. По крайней мере, на данный момент, у мальчика был голос; он обладал музыкальными способностями, и его легкие были пропорциональны его донателловской [Донателло, Донато ди Никколо ди Бетто Барди, 1386-1466, итальянский скульптор эпохи возрождения] груди.

- Мне лучше заставлять себя больше знакомится со школой, - произнёс Дэвид.

Джонс провел рукой по своим редеющим волосам.
- Да, так и поступайте, Роджерс. Отличная идея. Боже мой, поезд вот-вот придёт, а Сэмюель ещё не приехал. Хэйдену придется впервые взять на себя эту обязанность. Наблюдайте за ним, Роджерс. Наблюдайте и учитесь, он хороший работник, - Джонс с торжеством посмотрел на бумаги на столе. - Вашим первым заданием будет сопровождение школы на молитву в церковь завтра в девять часов.

- В церковь колледжа?

Джонс с удивлением посмотрел.
- Ну, конечно же, мой милый мальчик!

- Отлично, - смущённо закончил Дэвид.
Он развернулся к двери, но ему пришлось поспешно вжаться в стену. Миссис Джонс была взволнована, и оттенок её лица стал опасно интенсивным.

- Чрезвычайное происшествие, директор! - объявила она. - Чрезвычайное!

У Дэвида сложилось впечатление, что эти слова были своего рода сигналом, при котором всё семейство должно броситься выполнять некую тщательно отрепетированную последовательность действий. Он инстинктивно напрягся.

- Снова тот бачок в туалете для мальчиков, - заявила миссис Джонс.

Недоумение Дэвида прошло, когда он вспомнил об информации миссис Джонс, которую она сообщила ему по прибытии, называя её географией дома.
- У меня есть опыт обращения с бачками туалетов, - вызвался он.

Но директор уже смиренно проследовал в холл за своей женой. Дэвид с опозданием разворачивался в кильватерной струе странной пары. Ему пришло в голову, не мог ли тот мальчик из Вены, который «украл яблоки» с такими беспрецедентными последствиями, легкомысленно помочиться в Большом квадранте или на клумбу с розами миссис Джонс.
* * *
Изыскания Дэвида не имели никакой логики. Вместо неё он практически хаотично блуждал по в значительной степени заброшенному зданию. Поезд, очевидно, еще не прибыл, но случающийся время от времени шелест шин по гравию объявлял о прибытии мальчиков, возвращающихся на машинах.
В дверях одной из спален Дэвид смог стать незаметным свидетелем странного спектакля, представляющего встречу после разлуки трех обитателей школы. Сначала мальчики, вырванные из каникулярного окружения, семейного дома и обычной одежды, переоделись и, не сговариваясь, ведомые сквозь сентябрьский день ​​к определённому месту, некой фокальной точке, сошлись там, едва узнавая друг дружку, или же, готовые сделать это только формально, что одновременно было и трогательным, и комичным. Постепенно, по мере того, как из коробки извлекалась неохотно демонстрируемая новая игрушка, произносилось имя, возвращались общие воспоминания, или начинался спор - приспосабливание заметно ускорялось. Затем, вслед за нетерпеливой рукой с коробкой, требующей вернуть назад игрушку Динки [игрушка британской фирмы Dinky Toys, преимущественно миниатюрная модель автомобиля], или же, с раскованным смехом при воспоминании о чьей-то проделки с его молоком, преобразование завершалось, и домашняя обстановка с родителями, сестрами и братьями становилась такой далёкой и неправдоподобной, какой, должно быть, всего несколько часов назад казалась школа. Как только увеличивалась частота физических и психических связей, росло ощущение незабвенности дружеских отношений, также и шум.

Подобные сцены Дэвид обнаруживал в различных формах, и среди различных групп, во всех частях здания. То тут, то там, то присаживаясь на единственный исправный стул в классе, вся мебель которого была составлена неопрятной кучей, или же апатично странствуя по коридору, и периодически подкармливаясь из бумажного пакетика в кармане, он присутствовал при рождении неудачников. Один из таких освежал знания геометрических теорем, другой в темном углу разговаривал по душам с каким-то потомком Палестрины, а третий, открыв коробку с цветными мелками и насупив лицо, с жаром принимался выражать себя, до тех пор, пока не уставал.
И везде, где он проходил, Дэвид постоянно поражался красотой встреченных им мальчиков.
- Да, так и есть, - признавался он сам себе.

Конечно, там не было похожих на Тони, и, наверное, сказал он себе сухо, не будет ничего, что могло бы вызвать крушение иллюзий после нескольких недель близкого знакомства, навязанного ежедневными встречами в классе. Но сейчас, недавно обретя свободу после длительного пребывания в больнице, в эти моменты он был ошеломлён изобилием такого количества юных существ, сильно будоражившими его своими гибкими телами, заточённые в школьную униформу. Он стал усиленно опасаться влияния Тони, которое тот мог бы оказать на него этим вечером. Между тем, размышлял он, удовольствие, которое он получал при виде некоторых мальчиков, не очень сильно отличалось от внезапного подъема радости, испытанного им при виде необузданно цветущих деревьев и случайных грачей в момент своей первой нерешительной прогулки по Большому парку. А если это так, тогда опасаться подобного не стоит.
Дэвид обнаружил выставочную комнату там, где, должно быть, раньше, когда здание еще ​​было частным домом, располагался зимний сад. С минуту он постоял перед единственной из неостеклённых стен, оклеенной голубовато-серой бумагой, на которой висели экспонаты. Рисунки не отличались от тех, что украшали подобную комнату в его частной школе. По сути, тут были точно такие же самолеты, украшенные точно такой же свастикой, за которые, вероятно, отвечало скорее наследие капитана У.Э. Джонса [William Earl Johns, 1893-1968, английский писатель, автор более 200 фантастических и приключенческих книг] нежели жизненные впечатления родителей. Дэвид исследовал коллекцию на общий знаменатель, и сразу понял, что она являлась прямым отражением энергии неугомонного движения, которая, с приходом школьного поезда, теперь заполняла здание. Тем не менее, там было что-то еще, что он смог определить только как радость. Это, вероятно, было ближе к тому, что христиане называют Свидетельствами [Собрание христианских свидетельств из жизни людей, которые пережили встречу с Всемогущим Богом]. Самолет мог не летать, но он обязательно должен был изрыгать огонь из всех своих пушек и одновременно сбрасывать бомбы из своего брюха. Если под судном не пенились просторы океана, а оно по каким-то причинам было заключено в гавань с тяжелыми черными якорными цепями на каждом конце, тогда человек, а то и два, должны были в этот момент падать с мачты. Опять же, тот старый, добросовестно плоский коттедж посреди сельского пейзажа, уверенно изрыгал дым в летнее небо из всех своих труб, коих было неоправданно большое количество.

Тони, размышлял Дэвид, глядя на этот последний рисунок, мог смирно сесть и поговорить. Он мог писать письма, или мог устроиться на вершине своего холма, разучивая музыку. У него было интеллектуальное превосходство над авторами подобных рисунков. Но у него осталась их непосредственность.

- Это мой дом, - сказал Хантер, каким-то образом оказавшись рядом с Дэвидом, - ...Сэр?
Хантер поднял глаза, и Дэвид заметил, что отчасти вычурная чёлка цвета вороного крыла у лодочного талисмана Гуля слишком долго уклонялась от ножниц. Его пронзительно голубые глаза нельзя было назвать непривлекательными.
- Сэр, это правда, что вы будете преподавать в классах мистера Гулда?

- Есть немного, - рассеянно кивнул Дэвид. - А зачем тебе это?

Мальчик смутился.
- Сэр, ну, просто, я был у мистера Гулда старостой класса, сэр, и...

Дэвид остановил его. Выражение лица мальчика со всей очевидностью продемонстрировало, что он выдвигает на показ предварительные притязания на любовь к себе, и надеется автоматически сделаться полезным преемнику Гуля.
- Там видно будет.

- Спасибо, сэр. Большое спасибо, сэр!

Хантер убежал, как только кто-то окликнул его по имени, и Дэвид отвернулся в некотором недоумении. До него дошло, что работа, которой он будет заниматься в первую очередь - это работа няньки. И завтра ему придётся сопровождать «крокодила» [Юмористическое название вереницы, строя школьников, идущих парами].
Следуя по зданию без коврового покрытия, наполненному хаосом хлопающих дверей, пронзительных выкриков, и беготнёй серых школьных униформ - кое-кто из них драматически останавливал себя, чтобы взглянуть на него с притворным ужасом или тревогой, или, даже с неподдельным восторгом - этот, ​​казалось, завизжав с некоторой натужностью, запнулся перед ним на полированном полу, тихо буркнул: «простите, сэр» прежде, чем уважительно пройти мимо, а затем рванул дальше с ещё большим шумом, - Дэвид набрёл на большой пустой актовый зал, занимавший большую часть западного крыла здания.
Он остановился на мгновение, вслушиваясь во властный голос, кричавший: «Домашняя обувь! Ужина не будет, пока ты не переобуешься в домашнюю обувь, я тебе сказал, идиот...», прежде чем заключил себя в относительную тишину.
Перед ним в пустом зале находился блютнеровский концертный рояль [Julius Blüthner Pianofortefabrik, знаменитая немецкая фабрика по изготовлению музыкальных инструментов, известная с 1853 года]. Дэвид присвистнул и почти испуганно открыл клавиатуру. Ударив аккорд, он пришёл к выводу, что кто-то относится к хоровой школе «Святой Цецилии» с довольно большим уважением. Он не мог представить себе, чтобы административный совет колледжа мог выделить всю сумму для покупки подобного рояля. Он ударил еще ряд аккордов. Лучи заходящего солнца проникали через западные окна, чтобы расплавиться в ослепительных озёрах на полированном красном дереве. Без дальнейших церемоний Дэвид размял пальцы и начал прямо с Третьего концерта Рахманинова, хотя оркестровка была слышна только в его голове. Этот был смелый шаг после его заточения. Тем не менее, он был в некритичном настроении - через мгновение он остановился, чтобы поднять верхнюю крышку и начать заново.
Воодушевление Дэвида неудержимо росло. Он взлетал по касательной на гребень самой бесстыдно высокомерной Рахманиновской волны, спонтанно наделяя Третий неуместным оргазмом. Затем, в экстазе, он продолжил импровизацию. Блютнер был превосходен: так чуток, словно его громыхание, журчание, и мяуканье возбуждалось посредством электрических импульсов, протекающих через мозг Дэвида.

Ребенок, чья голова была едва видна, и который смотрел на него из-под угла, образованного крышкой пианино и его основанием, обильно разрыдался. «Приехали!» подумал Дэвид. У Чайковского появилась аудитория - ещё одно романтическое сердце. Он резко перестал играть.

- Ты умеешь играть на пианино?

Ребенок ничего не ответил. Он посмотрел на Дэвида покрасневшими глазами, но переместился к передней части инструмента. Он был одет настолько во всё новое, с иголочки, что Дэвид почти ожидал увидеть на его униформе ещё не сорванные магазинные этикетки.

- Как тебя зовут? - Он сделал ещё одну попытку.

- Дэвид.
Мальчик выдавил слово, но признание собственной идентичности оказалось для него слишком непосильным. Свежие слезы навернулись на его глаза и изменчивыми курсами побежали по щекам.

Дэвид кивнул.
- Я тоже Дэвид. Но я не могу повязывать галстук так аккуратно, как ты.
Слишком поздно он понял свою ошибку. Лицо ребенка оказалось теперь полностью залитым слезами.

- Это сделала мама, - рыдания стали судорожными. - Я забыл своего барашка.

Спустя мгновение Дэвид достал ручку и нащупал листок бумаги. Он провёл короткий штрих вниз и ещё один под тупым углом назад, словно рисуя якорь. Он приподнял бумажку над пюпитром; затем внимательно посмотрел на мальчика.
- Его нос... вот такой?

Мальчик недоуменно кивнул.

Глаза Дэвида сузились. - И из черного хлопка?

- Он чёрный.

Дэвид прикусил нижнюю губу в глубокой растерянности.
- А теперь глаза... Из стекла или кожи? Ну, быстрее!

- Они из коричневого стекла.
Ребенок шмыгнул, и оставил на манжете своей фланелевой рубашки серебристую соплю, похожую на след улитки на камне. Дэвиду подумалось, что Тони пришёл бы в ужас от подобного. Но он, нарочито свирепо сдвинув брови, погрузился в расчёт угла ракурса на рисунке. Наконец, изобразив глаза, он испытующе глянул на мальчика.

- Расположены вот так?
У мальчишки явно обозначился интерес.

Дэвид смотрел на мальчика с изумлением, которое по-прежнему терзали сомнения. После долгой паузы он взял себя в руки и покачал головой. Изобразив длинную узкую U, а затем, перечеркнув её посередине, как наполовину заполненную пробирку, он заштриховал нижнюю часть.
- Подумай, прежде чем ответить, Дэвид, - сказал он. - Ягненок белый. Это его нога. Какого цвета нижняя часть ноги?

- Коричневая, - без колебаний ответил мальчик.

Дэвид витал в воспоминаниях.
- Я так и думал! Как будто их обмакнули в шоколад, - он бодро вернулся в настоящее, и отыскал чистую почтовую открытку в своём бумажнике. - Я потерял такого же много лет назад.

Понимание распространилось по лицу ребенка.
- Думаю, вы ещё сможете достать себе нового, - с беспокойством произнёс он.

- Неважно,-  сказал Дэвид. - Мы пошлём за твоим.
Он, как положено, заполнил открытку.

- Мы будем здесь читать и писать? - спросил мальчик.

- Я надеюсь на это! - Дэвид с облегчением отказался от обмана. - Лично я не собирался писать тебе домой обо всём, что ты там забыл.

Мальчик мужественно выдержал испытание.
- В моей другой школе мы рисовали пальцами. У меня будут уроки тромбона, потому что мой папа играет на тромбоне в Лондонской филармонии. А вас, правда, тоже зовут Дэвидом?

Дэвид решил, что выполнил свою работу. Ребенок снова стал словоохотливым. Он поднялся из-за рояля.
- Ты знаешь, какой длины тромбон, когда он полностью выдвинут?

Мальчик помотал головой, вдруг заподозрив подвох.

- По крайней мере, один мой рост, или два с половиной твоих.
Он направился к двери, оставив ребенка ломать над этим голову.

Как долго мисс Пул, повелительница добавочных порций, стояла там, он даже боялся подумать. Она стала ещё привлекательней, чем он помнил, и смотрела на него так, словно он представлял собой какой-то особенный знак зодиака.

- Джин, - произнесла она.
- А я Дэвид, - сказал Дэвид. - И пришёл сюда по зову тёзки из-за игрушечного барашка.

23

Дэвид лежал на кровати. Было без десяти восемь. Ужин с сотрудниками школы прошёл довольно легко. Это было суетливое событие с людьми, то приходящими, то уходящими, так что он не знал точно, встретил он всех своих коллег или нет. Помимо Джин Пул, там присутствовали: ещё одна матрона; человек с бледным лицом, которого он принял за викария, и который  так растерянно приветствовал Дэвида во время его первого визита в школу; круглый мужчина средних лет, Сэмюель; и молодой робкий человек по фамилии Уоллес, чья изящная одежда внушала мысль об эмоциональной компенсации. Джонсы не присутствовали, так же как и дежурный учитель Хейден, чей голос, тем не менее, отчётливо долетал до них из различных частей здания. Когда это случалось, викарий вздрагивал, словно его било разрядом электричества.
Сейчас, отгородившись ото всего, Дэвид решал проблему, можно ли на самом деле услышать сердечные ритмы загнанного в угол секретного агента, постоянно ожидающего провала. Он пытался представить себе, как внезапно столкнётся с непредсказуемостью Тони, и размышлял, что же ему тогда делать. Должно случиться значительное потрясение в сверкающих цветах и жизнерадостной теплоте, которых он так долго был лишён. За исключением этого, у него не получалось представить события, которые могли бы последовать дальше. Он подозревал, что ему непременно потребуется вступить в некоторый физический контакт с мальчиком, но делать подобное казалось  для него невозможным, поэтому они могли встретиться как посторонние. Вероятно, у них получится только пожать друг другу руки.
В этот момент кто-то вошёл в коридор, и звук шагов был неровным, будто этот кто-то тащил тяжеленный чемодан. Чтобы обмануть внезапное чувство паники, Дэвид придал своему лицу фальшивое выражение скуки и глянул поверх груди на дверь. Натянутая маска поддёргивалась на губах. У него не получалось удержать своё лицо неподвижным, а по всему телу пробегала дрожь.
Тони оглушительно забарабанил в дверь, после чего переступил порог. Швырнув чемодан на пол, он задвинул его ногой подальше в комнату, а затем захлопнул за собой дверь и сложил руки за спину. Дэвид тотчас заметил небольшие изменения. Имелась попытка изменить причёску, и Тони был одет во фланелевый костюм с длинными брюками, отражавший своими серебристыми переливами свет, и придававший мальчику схожесть с каким-то несравненно богатым эльфийским купидоном, выделяющимся грацией своих небольших форм. Тони улыбнулся вовсю ширь необычайно светлой улыбкой, ослепив на мгновение, и Дэвид понял, что и брекетов на зубах не было.

- Портрет одного плохого учителя подготовительной школы! - объявил тот.

- Плохого? - ошеломлённо повторил Дэвид.

- Ну, то есть ленивого, - легко исправился Тони. Он встал посередине комнаты перед колеблющимся огнём газовой горелки в камине. - Поднимайся!

Дэвид подчинился, скидывая с кровати ноги. Тони, приложив одну руку к макушке, встал по стойке смирно.
- Давай ближе!

Дэвид ничего не понимал. Тони сократил расстояние, отделявший их, так, что его тело почти касалось Дэвида. Он поднял глаза вверх, к своей руке, а затем тряхнул головой так, что, что его волосы с готовностью упали вниз прежней чёлкой. Ребро ладони упёрлось в переносицу Дэвида.

- Я так и думал. До вашего носа.

Пояснение случившегося сейчас так и не прозвучало. Глаза Тони смеялись в трёх дюймах ниже глаз Дэвида. После чего улыбка мальчика стала застенчивой.
- Что вы думаете о них? Бьюсь об заклад, брюки последнее, что вы ожидали увидеть... Не думайте, что они имеют какой-то смысл, или что-то вроде этого.

Дэвид улыбнулся.
- Они мне нравятся.

Тони расстегнул пиджак, удерживая его полы распахнутыми, подобно крыльям, так, чтобы Дэвид смог лучше полюбоваться длинными штанами. Тони неодобрительно глянул вниз, в сторону своей талии, затянутой эластичным поясом, затем вновь резко поднял глаза на Дэвида. Даже неприязнь в его голосе смогла только слегка наморщить идеальную форму его носа:
- Вы подумали, что я растолстел?

Даже если бы мальчика не выдала абсурдность вопроса, то это сделали бы его глаза. Дэвид задрожал от тщательно подстроенной близости.
- Жулик! - бесцельно произнёс он.
Скользнув руками к талии мальчика, он позволил лбу погрузиться в его пружинящие волосы.
Дэвид почувствовал, как свело мышцы его челюстей. Это было словно объятие симфонией; нечто запредельное. Тело Тони не отступало. Он стоял прямо, официально; триумфально играя сам с собой в некую игру, понятную только ему.  Неожиданно, он прижался к Дэвиду с краткой, детской страстью, и, крутанув себя со столь же неистовой реакцией, с восторженной усмешкой плюхнулся задом в кресло. Дэвид,  успокоившись, тоже присел.

Тони заговорил первым; рывком приняв вертикальное положение в глубоком кресле, и что-то нащупывая в кармане пиджака.
- У меня есть для вас подарок. Мне нужно было остаться в Лондоне и подобрать подходящую упаковку для него, вот почему я опоздал. Закройте глаза!

Дэвид так и поступил, а затем открыл их вновь, обнаружив Тони откинувшимся на спинку кресла, и с застенчивым выражением изучающим свой галстук. Небольшая коробочка в его руках была из пластика и имела прозрачную крышку. Дэвид прочитал на ней имя лондонского стоматолога, а затем поднял крышку, чтобы лучше рассмотреть блестящую платиновую проволоку брекетов на розовой пластине. Подбородок Тони по-прежнему был опущен, но он смотрел сквозь ресницы, а его губы неуверенно колебались между смущением и смехом. Дэвид улыбнулся:
- Я не мог пожелать лучшего подарка. Я буду хранить это как улыбку Чеширского кота!

Тони мгновенно ожил.
- Вы не найдете на них ни еды, ни чего-нибудь другого. Я их специально почистил.

Дэвид вытащил на свет альбом со скульптурами, который он купил в кредит, полученный им в Блэквеллсе [Blackwells - английское общество по розничной продаже академических книг и учебников, занимающееся поддержкой публичных библиотек; основано в 1879 году Бенджамином Генри Блэквеллом] вследствие покупки большого количества англосаксонских учебников. Тони в изумлении открыл тяжеленный том, лежащий на его коленях. Мгновение спустя он воскликнул:
- Десять гиней? Это больше, чем стоил костюм с шортами!

- Но я верю, что он не удостоится участи быть сброшенным в море!

Тони резко вскинул голову.
- Кто это вам сказал?

- Ну как же, ты сам.

Тони нахмурился.
- О, так я и сделал. Жаль, но сейчас я бы его не выбросил.

- Так это была импульсивная жертва, а не устоявшееся решение?

Глаза Тони сузились, когда он задумался об этом. Он кивнул; потом лукаво улыбнулся.
- Боюсь, что так!

Дэвид покачал головой.
- А почему сейчас костюм с брюками?

- Чтобы достойно выглядеть на концертах и ​​записях, - стушевавшись, сказал Тони. - Но я по-прежнему предпочитаю шорты...

- Из-за самолюбования, - услужливо закончил Дэвид.

Тони закрыл книгу и положил ее на пол рядом с собой. Он тщетно попытался нахмурить взгляд, сдвинув брови вниз и выгнув их арками, одновременно свирепо поджимая губы. Эффект оказался просто комическим.
- Знаете что, мистер Роджерс? Вы разговариваете с выдающимся старшим учеником, Энтони Санделом, и даже привилегированным членам персонала школы рекомендовано придерживаться в его отношении правильной позиции.

Дэвид рассмеялся.
- Я не верю этому! И даже если так, я все равно получил бы огромное удовольствие, публично выпоров твой зад, например, в общей спальне.

- В общей спальне? - в пренебрежительной интонации Тони безошибочно угадывалась провокация. - Старший мальчик, позвольте вам сказать, имеет отдельную спальню, - Тони решительно отчеканил слова, и добавил:
- Это просто дальше по вашему коридору. Можете не стучать!
Он откинулся назад, рассматривая смущение Дэвида с самым возмутительным выражением на лице.

Дэвид проигнорировал сказанное; и мысли Тони, кажется, вновь приняли должное направление.

- Что случилось с машиной? Как давно вы вышли из больницы?

Дэвид рассказал.

Тони снова стал нащупывать что-то в кармане.
- Тот профессор, мистер Рикс, прислал мне на каникулах письмо, рассказав, где вы находитесь, но эта старая шляпа, женщина Джонса, не переслала его. Теперь, полагаю, я должен ответить ему, что сожалею, что не смог поблагодарить его за то его письмо, потому что я не получил его...

- Сегодня же отвечу, - вызвался Дэвид.

- Спасибо! - Тони устало вздохнул. Он провел рукой по волосам; а затем проделал это вновь, спросив с неожиданно кротким любопытством. - У тебя есть шампунь?

Дэвид с улыбкой покачал головой.

- Проклятье! - Рассеянно произнёс мальчик. Он уселся в кресло с ногами, подогнув их под себя.

- Кому-то нужно подтянуть брюки, - сказал Дэвид с лёгкой иронией. - Если оставить так, то у них появятся мешки на коленях.

Тони возмутился.
- Да знаю я. Во всяком случае, я не забочусь об этом костюме, потому что у меня всё еще есть ваш другой новый.
Тем не менее, он немного подтянул брюки, очевидно в качестве подтверждения своих слов, продемонстрировав золотистые голени и серых носки по лодыжку.

- Отлично! - Дэвид был само терпение. - Предположим, сейчас ты расскажешь о концерте на BBC и о записи.

Тони быстро поднял глаза.
- Разве ты не видел передачу про Витторию?

Дэвид покачал головой.
- Увы. Слабым пациентам не разрешают смотреть телевизор... Это было в первую ночь моего пробуждения.

Тони кивнул, вспоминая.
- У них был небольшой экран перед нами, чтобы мы могли видеть себя.

- Это называется монитором.

- Вау. Во всяком случае, я мог видеть нас, но не меня.

- Как странно.

- Я имею в виду, что они не показывали меня близко, ничего подобного, хотя я не мог смотреть всё время.

Дэвид улыбнулся.
- Тонис, тебе не приходило в голову, что если люди настраиваются на концерт - это не из-за того, что у них есть цель поглядеть на одну сотую его участников - например, на одного Энтони Сандела, выдающегося первого ученика.

Тони беспомощно поднял глаза.
- Нет, наверное.

- Звуковая и визуальная составляющие произведения искусства не совместимы, именно поэтому опера абсурдна, - Дэвид поспешил дальше, предлагая туманное утешение, которым, Тони мог бы при желании удовлетвориться. - А как насчет записи?

Энтузиазм Тони вернулся энергичным потоком. Он глубоко вздохнул и начал:
- Ну! Все уже закончено. Потребовалось три дня, и я останавливался у других моих тети и дяди, которые берут меня иногда покататься на лыжах, ну, вы знаете. Ничего себе, это было так утомительно! Полная двенадцатидюймовая долгоиграющая пластинка, ты представляешь!
Тони подпрыгнул в кресле, стуча кулаками по плоским кожаным подлокотникам.

- И кто пел вместе с Санделом, скажи мне, выдающийся ученик?

- Ну да, - Бурление Тони несколько поутихло. - Шесть сопрано и два альта из Вестминстерского аббатства. Но они были только хором, ну, вы понимаете, - добавил он, найдя баланс между скромностью и затраченным трудом, который он счёл правильным. - Семь песен пел только я. О, да, и одним из сопрано был слабый ребенок, который не имел ни малейшего понятия, и от него после репетиций пришлось отказаться. Значит, их было только пять.

- Я не сомневаюсь, что вы со всей деликатностью проявили к нему своё профессиональное сочувствие.
Даже сейчас, когда Дэвид говорил слегка суховато, он чувствовал, что бесполезно проявлять сдержанность по отношению к мальчику. Он должен признать это, а то подобное может увлечь их во всевозможные разрушительные противоречия. Или же, он ищет что-то, способное освободить его от отношений с мальчиком?

- Ну да, я так и поступил! - с жаром сказал Тони.

- Хорошо! - рассмеялся Дэвид. - Что же ты пел?

- Все другие мальчики были тоже очень хороши, - отходя от темы, произнёс Тони медленно, почти угрюмо.
Он снова стал серьёзным.
- Было несколько отрывков из Шуберта и Баха, которые мы пели вместе... О, и Брукнеровскую «В полночь» [Антон Брукнер, австрийский композитор XIX века, органист и музыкальный педагог, известный в первую очередь своими симфониями, мессами и мотетами], которую они позволили мне спеть в конце...

- Они позволили тебе спеть альтом?
Дэвид присел в изумлении.

Тони развел руками.
- Они сказали, что тут присутствует непривычный эффект, вот почему я столько времени убеждал их.

- Есть такое, - Дэвид задумался. - Когда эта запись выйдет, все профессора музыки будут обнюхивать это место.

Тони тут же улыбнулся с неподдельным восторгом.

- А кто такие «они»?

- «Арго».

- И?

- Ну, ещё какой-то Лондонский оркестр, кажется, с их собственным дирижёром. О котором я никогда не слышал.

- Значит, мы будем иметь Сандела-альта и Сандела-сопрано на одной пластинке.

- Знаменитого Сандела! - поправил Тони.

Дэвид склонил голову.
- Пусть будет так. Но не это главное. Я надеюсь, что люди подумают, что вы братья-близнецы, или, как это было с Перси Скоулзом, будут вглядываться в твоё горло и делать заметки. Да-да, «открой рот как можно шире!»
Дэвид достал пластину из подаренной ему коробки.
- Однако, как там насчёт сопрано близнеца?

Тони улыбнулся. Имя на маленькой пластиковой коробке могло стать всемирно известным благодаря небольшой неэтичной рекламе.

- Ну, во-первых Бах: «Овцы могут спокойно пастись».

- С полным ​​резонансом, как у Флагстад? [Кирстен Флагстад, оперная певица-сопрано]

Тони набрал полную грудь воздуха:
- Конечно! Затем Шубертовскую Серенаду - 135 опус; его «Аве Марию», с оттенком невинности певчих; и Гендель – «Я знаю, Искупитель мой»... Так, где теперь мы? Ах, да! Ещё раз Шуберт. «Славься, Царица» [Salve Regina]; и, наконец, Моцартовский «Хвала Господу» [Laudate Dominum], из «Торжественной вечерни» чего то там...

- Исповедника [Vesperae solennes de confessore – «Торжественная вечерня исповедника», хоровое произведение Моцарта].
Дэвид поднялся, чтобы прикрутить газовую горелку в камине. Он не мог сдержать улыбки, рвущейся вовсю ширь.
- Это, безусловно, станет популярной темой! Ты знаешь, что люди обязательно сравнят Генделя с записью Лоха? [Ernest Arthur Lough, английский мальчик-сопрано, исполнивший знаменитое соло «O? на крыльях голубя» из Мендельсоновой «Услышь мою молитву» для Gramophone Company в 1927 году. Запись сделала хор и солиста всемирно известными]

Тони закрыл глаза и соскользнул в своем кресле на несколько дюймов ниже. Грациозно махнул рукой.
- Просто подождите. Не бойтесь. Величайший мастер Энтони Сандел, самое первое сопрано стереофонической эры, не подведет, - он снова открыл глаза. - Во всяком случае, та запись была сделана практически перед Карузо, и они вообще тогда только учились записывать, как сказал один человек.

- Тонис, чтобы там не говорил этот человек в целях поощрения стереофонического Сандела, запись, сделанная Грамофонной Компанией [HMV] скорее всего ничуть не хуже. Просто скромно имей в виду, что репертуар, которым ты описал - довольно смелый.

- Я знаю.
Тони был самонадеян. Угрюмо, он добавил:
- Вы думаете на всю жизнь остаться школьным учителем?

- Я искренне надеюсь, что нет!

- Хорошо. Я спасу тебя ещё раз.

- Объясни!

- Снова о том человеке, - Тони упрямо двигался по касательной. - Он сказал, что хотел бы фото...

- Для повышения оттенка невинности певчих? - Прервал Дэвид. - Твоё собственное определение «Ave Maria», помнишь? Не думаю, что у нас есть хоть одна, которая бы выглядела пристойно.

Тони вскочил и схватил его за лацканы: на его лицо была комическая маска свирепости и возбуждения.
- Смотрите, мистер Роджерс, сэр, дылда, если вы думаете, что сможете издеваться надо мной в этот семестр, то погодите!
Он сверкал пылающими глазами не дальше дюйма от глаз Дэвида. Дэвид провел пальцем по носу мальчика. Тони нырнул в своё кресло головой вперёд. Наполовину встав на голову, он принялся рассматривать Дэвида из-под своих ног. Изменившимся голосом он заявил:
- Ну, разве мы не можем отправить хотя бы одну фотографию? Человек сказал, что она не обязательно должна быть в облачении, и достаточно только одного лица.

Дэвид не мог удержаться от улыбки. Тони высунул язык; затем, поняв, что не сможет долго находиться согнутым, снова принял нормальное положение.

- Отлично, - смягчился Дэвид. - Но мне ещё нужно проявить фотографии.

Тони, казался, удовлетворился.
- Когда вы ими займётесь?

- Скоро.

Мальчик быстро поднял глаза.
- Уже педагог! - вздохнул он. Более серьёзным тоном он спросил:
- Дэвид, когда вы собираетесь закончить ту музыку, которую хотите вместе со мной записать? Могу ли я ещё раз взглянуть на неё?

Дэвид на минуту задумался.
- Я бы предпочел, чтобы ты этого не делал. Она все еще в беспорядке, и я хотел бы сначала её закончить. Я работаю над ней, так быстро, как могу.

- Отлично. Только не забудьте, что мне стукнет четырнадцать в следующем месяце.

- Я уже изучаю списки издателей, в поисках альбомов по скульптуре.

Тони промолчал.

- Не волнуйся, - продолжил Дэвид, - время ещё есть.
Пока он говорил, с уверенностью большей, чем чувствовал, он смотрел на лицо Тони, осознавая, что у мальчика появились стороны личности, еще неизвестные ему.

- Я не знаю, - медленно произнес Тони. Внезапно он вышел из своих грёз. - То, что действительно раздражало меня при записи - мне хотелось исполнить один отрывок в Виттории, но они сказали, что я не смогу... Это кусочек из части «Ушедший наш пастырь» [«Recessit pastor noster» испанского композитора XVI века Томаса Луиса де Виктория] с потрясающими  фразами для сопрано, вы же знаете.

Дэвид покачал головой.

- Как?!
Возможно, секунды три, Тони вслушивался, интенсивно готовясь и прикрыв глаза; затем выдал удивительную фразу в безупречном крещендо посреди безмолвной комнаты. Он следовал за возрастающей волной звука своей рукой, будто запускал бумажный дротик. Дэвид узнал мелодию, но был ошеломлен музыкальным мастерством. Остановиться посреди разговора, и так уверенно вытянуть подобную ​​фразу в хоровом контексте без срыва в гул, не говоря уже о  камертоне - подобное музыкальное упражнение, пожалуй, можно было бы сравнить со спонтанным толкованием лингвистами англо-саксонских тайн в современном китайском. Тони просто закрыл глаза, услышал свою хоровой поддержку и её темп, и в доли секунды разразился звуком.

- Что-то случилось? - Встревожился мальчик. - Я что-то упустил?

- Нет, - глухо сказал Дэвид. - Твоя попытка была великолепна.

Тони просиял.
- Вы узнали это, в конце концов?

Дэвид кивнул. Он встал, чтобы опустить шторы в осенней ночи.
- Тонис?

- Да?

- На твоём месте я бы не стал беспокоиться, даже если твой голос начнёт ломаться. Прежде всего, ты почти наверняка получишь приличный тенор или бас, когда тебе исполнится восемнадцать или около того... И даже, если у тебя его не будет, или не ты захочешь петь, то ты все равно познал смысл музыки, на таком уровне, какого нет ни у кого из моих знакомых, - Дэвид обернулся и не смог удержаться от смеха, глядя на выражение лица мальчика. - Приди в себя! Я намечаю плотные уроки композиции и гармонии. Ты, возможно, собираешься получать стипендию и почивать на лаврах, но наступил семестр, где не будет затишья, Сандел, выдающийся первый ученик.

Тони свистнул, подражая лесной завирушке.

- Кстати, если ты вёл себя там как здесь, когда «Арго» называло тебя стереофоническим Санделом, обещая тебе яркую рекламу на конверте пластинки, тогда я удивлен, что они не вышвырнули тебя вон из студии... А теперь тебе пора в кроватку.

Тони вновь соскочил с кресла, и точно так же, как и раньше, возбужденно вцепился в лацканы Дэвида. Он яростно потряс за них.
- Только если ты придёшь и поговоришь со мной в ванной. Я ещё не предупредил вас о многих вещах в этом безумном месте, о которых должен предупредить; и не передал вам привет от моей тёти... и сведения. О старом Хейдене... и ещё...

Уже не в первый раз Дэвид получал подтверждение того, что Тони был весьма нервным созданием, помимо всего прочего, что у него имелось. Вернее, он был создан на очень нервной основе, не отличающейся от той, которая была у Дэвида.
- Ты, случаем, не собираешься петь у себя в ванной? - Спросил он с подозрением.

- Нет, никогда!
Тони целиком прижался к нему, на этот раз истерично.

- Ну ладно. Я присоединюсь к тебе через пять минут... Слегка поостынь.

Тони замолк на минуту, пытаясь подобрать аргументы; затем огляделся вокруг.
- Вы знаете, даже слова, которые вы используете, становятся как у местных учителей.

- Быстро вон! - скомандовал Дэвид.

* * *

Тони бросил большое изумрудное полотенце на пол и такого же цвета фланелевую мочалку-перчатку в ванну. Осторожно опустился в воду, при этом глупо ухмыляясь в сторону Дэвида.
- Единственная хорошая вещь в первую ночь семестра тут - это то, что все младшеклассники урезают своё купание, так что немного горячей воды досталось и мне, - сказал он. - Это моя последняя приличная ванна, если только я не разработаю какую-нибудь уловку, чтобы заполучить её.

Дэвид огляделся. Комната была пустой, за исключением полотенцесушителя, бывшего в данный момент холодным; обгрызенного пробкового коврика у ванны, и шаткого стула, поверхность которого ранее была покрыта толстым слоем желтой краской, чья белая свинцовая основа стала липкой благодаря длительному воздействию пара. Вместо него Дэвид присел на край ванной, задаваясь вопросом, не собирается ли Тони устроить что-то вроде водного шоу. Негодный мальчишка уже обратил его внимание на область, где шорты служили препятствием для загара, покрывающего остальные части тела. В данную минуту Дэвид рассматривал почти исчезнувший узор крошечных отпечатков на его талии, оставленных краем трусов, которые, вероятно, он носил зимой. На мгновение Тони опустился под воду с головой, выпустил три пузыря, после чего, сильно сократив мышцы живота, одновременно поднял голову и ноги, упершись пятками в краны с горячей и холодной водой. Он с удовлетворением разглядывал свои ноги.

- Завтра снова надену шорты, - объявил он задумчиво.

- Меньше серебра, больше золота, - снисходительная реплика Дэвида несла в себе ироничный намёк. - Только не забудь аккуратно развесить шерстяные брюки, чтобы на них сохранились стрелки.

На мгновение он подумал, что Тони собирается швырнуть в него фланелькой; но тот только пробормотал:
- Ладно тебе, Роджерс!
Отыскав на ощупь мыло, он вытер нос своей мочалкой, чтобы посмотреть, будет ли это раздражать Дэвида. Этого не случилось. Разочарованный, Тони спросил:
- Что ты думаешь о местных учителях?

- Кажется, они довольно хорошо меня приняли, - Дэвид был сдержан.

- Сэмюель ещё не показывал вам свою коллекцию бабочек?

Дэвид вспомнил плотного мужчину.
- Нет.

- А как насчет старого мошенника Хэйдена?

- Я пока не встречал его.

- Здорово! Это ждёт тебя впереди!

На лице Тони отразилось почти истерическое волнение, и водные брызги от него разлетались по всей комнате.
- Он преподает географию по армейским справочникам, потому что не умеет ничего другого.

- Затем, каждые несколько недель он проводит тест общих знаний - я прошу вас! - Тони крутнулся вокруг своей оси в ванне и возбужденно бросил это Дэвиду. Затем, очевидно подражая отсутствующему герою разговора, он продолжил, - Вопрос первый: чем знаменита площадка, где проходят матчи между Итоном и Харроу, а? Вопрос второй: Когда открывается сезон скачек? Скаковой сезон, мальчик, ты же знаешь, что это такое - вопросов больше нет. Торопись, мальчик,  теперь вопрос номер три: Кто был главой Графтона перед маленькой кайзеровской заварушкой? - Нет, Хэмли, ты не можешь выйти, старина. Заткнись, Феррис!

Тони присвистнул, забрасывая мыло в угол ванной комнаты.
- Тряпка для доски 5A, - разъяснил он, - это одобренная министерством модель с войлоком и на деревянной основе. Могу вам сказать, что классы, где есть только старый школьный носок из прачечной - счастливчики! - Тони погрузился в воду по плечи. - Затем, его кашель. Он курит по шестьдесят штук в день. «Двести «Сеньорс» для меня, Джейкс, старина, если вы собираетесь в Оксфорд. На мой счёт у Гримбли, ну, вы знаете. Просто скажите, что для майора Хэйдена, да? О, и взгляните на сигары в комнате для дозревания, если вы не возражаете, старина. Скажите им, что майор скоро придёт со своей доморощенной штуковиной, что бы они её обработали. Они об этом знают».
Тони указал капающей рукой в сторону двери.
- Джейкс покорно и униженно выходит, - сказал он с удовлетворением.

Как только Тони закончил говорить, снаружи в коридоре послышался тяжелый звук шагов. Мальчик отжал свою мочалку, а затем осторожно приложил изумрудный прямоугольник к нижней части своего живота. Раздался стук в дверь, и голос, который Дэвид слышал разносящимся по зданию в течение всего вечера, проорал:
- Сандел!

Тони сдул поток пузырей с груди и рукой передвинул мочалку в более деликатное положение.

- Что там у нас?! Сейчас ты получишь! Всё о лошади Веллингтона, которую пришлось пристрелить в Соут Баксе, хотя у нее был «хороший костяк, старина»; и о его дорогой старой сучке-спаниеле, которая заболела чумкой...

Дверь распахнулась, и перед Дэвидом оказался истощенный, хотя все еще прочного вида человек лет шестидесяти. Первым, что бросалось в глаза, были усы, скорее липкие от никотина, нежели окрашенные им, и нос, как у Бонапарта, только больше. Когда мужчина заговорил, то его нос закачался на несколько румбов из стороны в сторону.
- Чертовски жаль, старина... Это одна из разбитых казарм, да?
Он указал на Тони жёлтым пальцем.

Дэвид подождал, пока новоприбывший справится с пароксизмами кашля.
- Должно быть... новый парень Роджерс, а? - старый служака мужественно боролся со своей диафрагмой. Наконец он кое-как совладал с ней. - Я Хэйден, - сказал он, брызгая слюной.

- Майор, тут канониры, - по всей форме вступил в разговор Тони. Он снова погрузился в воду. Майор проигнорировал мальчика, а Дэвид протянул руку.
- Да. Я Дэвид Роджерс. Очень приятно.

Конечно же, это было невозможным, но рука солдата, казалось, передала что-то вроде жидкого никотина в его собственную руку.

- Вы, двое, как-то связаны друг с другом, не так ли? - спросил без любопытства майор.

- Сердечно, - произнёс Тони, подняв голову. Он еще раз погрузился с головой, и попытался продолжить говорить, отплёвываясь мыльными пузырями, которые он с хихиханьем пытался побороть.

Дэвид подавил гнев, поднявшийся в нём. Было бы разумнее на время игнорировать мальчика, как это делал майор. Тот снова заговорил резкими всплесками, словно боясь длинных предложений, которые могли бы вернуть кашель.
- Кстати... Вы человек лёгкого... или горького?

Дэвид уставился на него.
- Думаю, скорее всего, лёгкого.

Майор, в свою очередь, воззрился на него в ответ.
- Нет, нет, старина. Боюсь, так не годится. Нужно определиться, тот вы, или другой, из-за бочонка.

- Бочонка? - тупо повторил Дэвид.

- Ну да, старина. Пивной бочонок в комнате для учителей. Вы не поняли, о чём я? Уоллес не рассказал вам, а? Мы голосуем за лёгкое или горькое каждый семестр. Строгое голосование. Большинство побеждает... так вот.

Дэвид вспомнил бочку, виденную им в учительской, с пачкой промокательной бумаги для улавливания капель под краником.
- Я понял. Тогда я по-прежнему за лёгкое.

Майор был смущен.
- Неудобно как-то, старина, - медленно произнёс он. - Полный тупик... Пятьдесят на пятьдесят.
Он нахмурился.
- Я за горькое. Гулд тоже был за горькое.

- Скажите тоже! - заявил Тони. То ли замечание прошло мимо майора, то ли он не ничего не расслышал, продолжив хмуриться, уставившись на коврик у ванны.

- Вероятно, - осмелился Дэвид, - проблема может быть решена одним из двух способов. Либо мы сможем убедить пивоварню поставлять нам лёгкое и горькое смешанным, либо вы сами, в качестве высшего арбитра можете дать разрешение на дополнительный, решающий голос.

Майор взглянул на Дэвида с уважением. В его налитых кровью глазах проявилась масса эмоций.
- Послушайте, вы чертовски ловки, старина, да-да!
Беспокойство вернулось на его лицо.
- Придётся поставить на других. Джин, однако... Не думаю, что она сильно любит горькое.

- Джин будет сбрасываться на пиво?

- Скорее всего да, старина. Здесь всеобщее избирательное право, вы же знаете... Всё должно быть демократично. Вот в чем проблема. Нельзя использовать принципы крикета в такой вещи как эта, да?.. Не после такой жизни, как у меня.
Он печально покачал головой и вновь обратился в созерцание пробкового мата.

- Сэр! - яростно сказал Тони. - Сколько ещё до отбоя?

- А, что? - Майор оторвался от своих грёз. - Через две минуты, Сандел. Шевелись, мальчишка! Согласно команде.

- Я ещё не вымыл лицо, - сухо произнёс Тони.

- Да? Тогда зачем об этом, а?
Нос майора снова качнулся на несколько румбов туда-сюда.

- Я не могу! Я действительно не могу!
Тони умудрился приправить свой голос эссенцией жалости. Он вздохнул, как будто неожиданно устал от жизни, а затем спокойно, тремя непреклонными кивками головы, указал на положение мочалки, на майора, и на дверь.
Майор с ворчанием удалился.

- Это было совсем по-детски и грубо, - произнёс Дэвид, когда тот ушел.

Он увидел, как запылали щёки мальчика, моментально окрасившись насыщенным цветом. Тони порывался что-то сказать, но Дэвид удержал его, наклонившись над ванной и крепко обхватив его голову одной рукой. Вместо слов мальчик сорвал рукавицу с паха, и, сложив её, приложил к глазам.

- Тони, послушай, - начал Дэвид. - Меня не волнует, как ты ведешь себя с твоими учителями - это их проблемы. Но не говори с ними, затрагивая меня. Хорошо? - Дэвид оторвал фланельку от глаз мальчика, обнаружив их закрытыми. - Тони? Ты только сделаешь мое пребывание здесь невозможным, если продолжишь так поступать... И твоё, кстати, тоже.

Несколько мгновений спустя Тони открыл глаза. Затем, когда Дэвид выпрямился и встал рядом с ванной, он позвал:
- Лови!

И раньше, чем Дэвид сообразил, что происходит, одним движением, сочетающим невероятную ловкость с почти безумной степенью доверия, Тони, мокрый и голый, выскочил из ванны и, схватившись руками за его шею, уселся, обхватив ногами его бёдра.

- Ты знаешь, у меня нет столько костюмов, как у тебя, - снисходительно произнёс Дэвид. Он опустил скользкое, вращающее глазами существо на пол, и без церемоний завернул его в ярко-зелёное полотенце. Тони был совершенно инертен, за исключением глаз и подрагивающих губ. Его небрежная, шутейная открытость была слегка неестественна. Дэвид закрыл глаза и открыл их вновь, решив видеть только невинность в красоте Тони... какую, предположительно, видели другие.
Тони отстранился одним гармоничным движением, таким же естественным, какой была музыкальная фраза, которую он так неожиданно выдал менее чем полчаса назад. Он свернул полотенце в тюрбан на голове, и медленно пошёл голышом по коридору, осторожно ставя одну ногу перед другой, словно балансируя вдоль щели между голыми досками.
Дэвид почувствовал, что пошло что-то не так, как только Тони вышел. Вернувшись в спальню, он закурил перед камином сигарету. Тони постучал, а затем вошел в комнату, не дожидаясь ответа. Он был в васильковой пижаме, и через его плечо на плечиках свисал костюм, в котором он был раньше, и то, что, вероятно, было другим костюмом, в данный момент, заключенным в полиэтиленовый мешок. Избегая глаз Дэвида, он отрывисто заговорил.
- Могу ли я повесить их в вашем шкафу? В этом целлофане другой костюм, который вы покупали для меня.

- Никогда ни при каких обстоятельствах тебя не покупал, - произнёс Дэвид; но когда Тони не улыбнулся, он махнул рукой в сторону гардероба. - Да, конечно.

Тони не сразу открыл его. Вместо этого он положил одежду на кровать Дэвида, а затем подошел к окну, где просунул голову между задёрнутыми шторами, придерживая их вместе вокруг шеи так, что в комнате была видна только его спина.
- Дэвид? - Хотя голос прозвучал приглушённо, его тон был особенным, требующим ответа, или формально вопрошающим о возможности продолжения.

Дэвид чиркнул спичкой.
- Да?

Тони развернулся в комнату движением, которое было одновременно беспокойным и медленным. Его глаза по-прежнему избегали встреч с глазами Дэвида.
- Дэвид, помнишь тот показ моделей, который мы видели в Челтнеме?

- Да.

- А у них есть мальчики, которые где-нибудь показывают одежду для мальчиков?

- Не думаю.
Дэвид начал подозревать, что последует за этим.

Тони вернулся к огню.
- Я хотел бы показывать одежду, как там... Я имею в виду всегда разную. Я мог бы одеть крикетные шорты и белый пуловер и нести биту, как они носили зонтики, или гантели, или наши летние шорты, понимаете, или что-то вроде дутых плавок с голубыми и бирюзовыми вставками, какие носят мальчики Каннах... И, конечно же, хорошие костюмы, как эти... - Тони стряхнул один из своих тапочек и пальцами ноги вывернул краник газа до отказа так, что тот громко заревел в тишине. - Тогда я мог бы просто бродить вокруг и между столами! Я снял бы мою шапочку, и люди могли бы осмотреть её и спросить, сколько бы это... Люди могли бы щупать мою одежду...

- Мне не нравятся люди... или большинство из них.
Дэвид обнаружил, что испугался своего невольного протеста. Он был зол и смущен. Пока мальчик говорил, в нём росло сознание того, что все это было что-то вроде в высшей степени взволнованного вступления, хотя о том, чем оно закончится, он имел самое смутное представление. Он подозревал, что подобная фантазия не была полностью серьезна.

- Ну, не все же, - продолжил Тони. Сейчас в его голосе появился привкус язвительности, и он, казалось, выделал какие-то сложные упражнения своей босой ногой.
- Я бы всегда подходил к вам первому.

Дэвид молчал. С полдюйма пепла упало с сигареты, прежде чем он смог дёрнуть руку в сторону блюдца, используемого им в качестве пепельницы.
- Я не всегда был бы там, Тонис.

- Нет.

На самом деле голос мальчика был совершенно ни при чём, и Дэвид сразу почувствовал смущение.
Тони стоял непосредственно рядом ним, упираясь пяткой в подлокотник кресла, и пальцами неспешно заводил пружину своих часов, так, что в тишине храповой механизм издавал мурлыкающий звук. Затем он неожиданно обернулся, и его лицо оказалось искаженным интенсивными потоками слез. И снова так же неожиданно, как будто чувственный и красивый мальчик спешил каким-то образом опередить самого себя, он слепо вскарабкался на подлокотник кресла, и боднул своим дрожащим лицом грудь Дэвида. А когда шок Дэвида утих, мальчик начал покрывать его лицо поцелуями.
Постепенно рыдания Тони затихли. Он попытался найти членораздельное выражение своего горя. Часто слова были настолько просты, что они, должно быть, казалось наивными, и в своей искренности не могли выразить их важность. Иногда они причудливо соединялись, словно он путался в оборотах речи. Они появлялись также быстро, как и слезы, предшествующие им.
- На каникулах... когда вас не было со мной... Я думал, что вы, может быть, умерли... или убиты, - слёзы потекли вновь, но теперь Тони нетерпеливо вытирал их рукой. Он яростно потряс головой. - И я был груб... В ванной, к майору. Но это было потому, что снова видел вас. Я был сильно возбужден и вёл себя глупо.

Тони продолжал, говоря всё быстрее; его мысли следуя нелогичным последовательностям, бессистемно прибивались к настоящему и к прошлому в своей решимости выкорчевать все ростки сомнений, остававшиеся в его голове.
- В вашей комнате... когда я пришел на чай, и вы сидели на табуретке у пианино, и я поцеловал тебя... Это было не потому, что я был дураком как Хантер. И перед этим... когда я впервые увидел вас... - Тони шмыгнул и вновь заплакал. Но он говорил, тщательно подыскивая слова. Его слезы не имели влияния на его голос; как что-то отдаленное от него, что должно быть проигнорировано. - Вы думаете, что всё это потому, что мой отец умер... И вы понимаете, и вы думаете, что я хочу, чтобы ты был вместо него... Но это не так... Потому что другое... потому что я тебя люблю.

- Тони, ты не должен ничего объяснять. Понимаешь - как бы это сказать. Когда я был студентом, мы пользовались модными фразами - тогда было увлечение пользоваться особенными выражениями. Люди говорили: «не рационализировать». Тут больше смысла, чем вкладывают в него те, которые им пользуются, и означает оно – «не пытаться объяснить»... Тем более то, что сидит глубоко внутри тебя. Понимаешь... люди бывают очень близки друг к другу. Почти каждое их чувство является общим для них. Даже если это совсем не так, то я всё равно понимаю, что ты чувствуешь...

 Когда заговорил Дэвид, Тони кивал с согласием, бывшим только частичным и условным. Затем, голосом, почти вернувшимся в норму, он сказал:
- Это не то, что... Ты ни на кого не похож. Иногда, когда я мечтаю, там есть ты... И ты делаешь мне всевозможные вещи... вещи, о которых ты не знаешь. И ты раздеваешь меня. Ну, я не позволил бы кому попало делать это, правда? - Тони неожиданно поднял глаза; они горели, когда он задавал этот вопрос.

Дэвид покачал головой. Он встретился глазами с мальчиком, не выдав своего изумления. В действительности же он был потрясён не стесненному условностями доверию, или же опасной динамике психического потрясения, которое оказалось достаточно мощным, чтобы заставить подобное признание выйти на поверхность.

- Но это случилось, как только я встретил тебя в Большом квадранте. И до этого тоже. Я всегда хотел кого-нибудь... Но я не мог позволить никому, если только не полюблю их... Потом я полюбил тебя, потому что ты был так добр и был тем, кого я всегда хотел и таким привлекательным... Помните, когда вы позвали меня на чай в свою комнату в первый раз? - Интонации мальчика стали сейчас откровенно словоохотливыми, - и я завернул свою одежду? Ну, это было, потому что я хотел, чтобы ты... снова её расправил. Тогда в Челтнеме, когда я примерял новые шорты, конечно же, я мог совсем отказаться от них. Но мне хотелось, чтобы вы... ты думал иногда, как я прекрасно провёл время.
Тони опустил веки, но только на мгновение.
- Я был напряжён - ну, вы поняли - под ними. И я оставил себе половину штанов нарочно. Я на самом деле носил их летом... Было бы довольно отвратительно не делать этого.

Тони переместился на подлокотник кресла и подтянул колени к подбородку. Он отбросил свой другой тапочек, чтобы ноги не скользили по коже, и правой рукой лениво исследовал содержимое мусорной корзины, заполненной Дэвидом в ходе распаковки.

- Тони, зачем же ты на самом деле выбросил другой костюм? - Дэвид указал на целлофановый пакет, по-прежнему лежащий на кровати. - Мне на это наплевать. Просто хочется прояснить картину, пока мы тут.

Тони выпятил нижнюю губу.
- Без понятия.

- Ты часто выбрасываешь одежду?

- Только раз, когда я оставил мои шорты здесь в бойлерной... Но то было совсем другое, потому что их коснулся чужой.

Дэвид нахмурился.
- Как это?

- Хэмли и я покупали сладости - в том оптовом магазин у Сэнт-Эбби - и пожилой человек похлопал меня сзади - нет, потер; это был явный секс. Я взбесился, потому что подумал, что он их запачкал, поэтому и сжег их в топке.

- А костюм?

- Ну, - Тони дёрнул себя за волосы отчаянным жестом в попытке сконцентрироваться, - после вечера, когда вы обняли меня как следует, я подумал, что было бы неправильно сохранять костюм, потому что когда я получил одежду, которую хотел, то почувствовал, что люблю себя, а не вас. Понимаете?

- Думаю, что да. Но зачем ты оставил другой костюм?

Теперь Тони оказался сбитым с толку. Он медленно произнёс:
- Я подумал, что могу передумать. Видите ли, я очень разборчив в одежде.

- Нет! - Дэвид широко улыбнулся. - Я бы никогда не догадался!

Тони заехал кулаком в его ребра.
- Вот тебе, Роджерс!
Как обычно, угроза не осуществилась. Но затем Тони снова стал серьезным.
- Мне кажется, что я на самом деле люблю серые костюмы, потому что думаю, что в них я лучше выгляжу... милым и сексуальным... Для вас, - быстро добавил он: опустив глаза после слова «милый» только для того, чтобы бесстыдно поднять их снова вместе с «сексуальным».
- А потом, ну, мне просто хотелось сохранить ещё один костюм...  На всякий случай, хотя бы ненадолго, - неубедительно закончил он.

- Потому что одна вещь обладает большей ценностью, чем две, - предположил Дэвид. - И ты держишь его упакованным потому, что, если я как-то обману твои ожидания, то в нём будет твоя эмоциональная защита. Тебе по-прежнему будет, что любить, и на самом деле это проекция тебя самого, или её часть. Или, возможно, другого мальчика.

Тони задумался, должно быть, на целую минуту. После чего сказал:
- Вы правильно поняли.

Дэвид улыбнулся.
- Вероятно. Но помни, по крайней мере, для меня, ты одинаково «милый и сексуальный» во всём, как ты потрясающе выразился. Не беспокойся, как ты выглядишь. А теперь повесь вещи в гардероб.

Тони дал себе соскользнуть с кресла, затем остановил себя.
- Дэвид, почему ты сейчас сказал, что костюм был проекцией или частью другого мальчика?

Когда Дэвид не ответил, Тони сказал:
- Забавно, что вы так сказали. Когда мне было десять, по соседству с нами жил мальчик с таким же костюмом, как этот. Он был ужасно красивым, и мне хотелось обнять его... но я боялся. Думаю, после этого я начал больше любить костюмы.

Тони молчал, пока открывал шкаф.
- Вы же не отнесёте его ночью в бойлерную, ведь, правда?

Дэвид рассмеялся.
- Обещаю! Только сначала попробуй перестать думать о себе как о плюшевом мишке из серебристой шерсти.

Тони вернулся к камину. Он снова счастливо улыбался. Опять вскарабкавшись на подлокотник кресла, он достал что-то из мусорной корзины. Это был тюбик помады, который Дэвид обнаружил, когда убирал комнату. Тони тут же принялся с отвращением его изучать, и Дэвид вспомнил о странном видении, пригрезившемся ему в этот день.

- Откуда это взялось?

- Я наводил порядок в ящиках.

- Должно быть, часть косметики Гуля, для того, чтобы выглядеть получше, - Тони в задумчивости покрутил полированное основание тюбика. - Это выглядит довольно неприлично, как... как у собаки. Дэвид? Ты будешь спать со мной сегодня ночью?

- Нет.
Дэвид быстро взглянул на мальчика, но, даже если наивность была напускной, то признаков этого на его лице не наблюдалось.

Тони просто, без эмоций, кивнул и отказался от помады. После чего, в качестве запоздалой мысли, он взялся за неё еще раз и аккуратно прочертил ей горизонтальную черту по лбу Дэвида, а затем вертикальную к носу.
- In nomine Domini [Во имя Господа, лат.], - произнёс он, слезая с подлокотника. От двери зашвырнул тюбик обратно в мусорную корзину. - Вы пьёте чай без сахара​​, да?

Дэвид кивнул разрисованной головой.

- Я принесу его вам, как только прозвенит утренний звонок. Боюсь, он будет в стакане, но вы скоро привыкнете к варварству этих мест. Я стащу его из утренней порции Джонса - у меня на кухне всё схвачено. Ох! Я почти забыл! У меня есть еще кое-что для вас.

Он исчез, и через минуту вернулся с пакетом под мышкой.
- Моя мантия! - торжественно объявил он. - У меня есть запасная, так что вы можете использовать её взамен положенной бакалаврам, которую получили бы, если бы вас не отчислили. Она почти такая же.
Он достал мантию и критически осмотрел её.
- Может быть, немного мала. Они шьются на заказ для всего хора.
Он скомкал её и с усмешкой швырнул Дэвиду.

- Тонис, - произнёс Дэвид в довольно тщетной попытке скрыть то, что действительно чувствовал, - проректор никогда не смог бы присвоить степень так желанно для меня, и с такой действительно притягательной непринуждённостью.

Тони низко поклонился в своей васильковой пижаме и пожелал спокойной ночи.

После того, как мальчик ушел, Дэвид в течение двух часов работал над своей вокальной сонатой - возможно, для точности её следовало бы назвать концертом. Школа затихла, и он начал складывать такты в необходимые узоры, которые должны были со временем исполнить роль неких небольших вводных порядка среди хаоса: возможно, его собственная эмоциональная защита и не так уж и отличалась от магического костюма Тони, висящего в своём молестойком полиэтилене в его гардеробе. Он знал все высоты, тона, и резонанс голоса мальчика также как знал диапазон фортепиано, и был в состоянии вызывать и проверить в голове те мельчайшие детали, которые он сочинил. Он был нацелен сделать их совершенными.
Пока он работал, разбирая запутанные ленты мелодии и сплетая их в последовательность по живому лицу страницы партитуры, он думал о значении, которое имел для него Тони. Дорога, какой он проследовал к моменту их встречи, потеряла определённость. Прошлое больше не имело смысла. Было только настоящее; и, возможно, будущее.
Обессилев, Дэвид убрал партитуру в ящик, и лег в постель. Он решил на ночь выбросить из головы и Тони, и проблемы с мальчишками, и был удивлен, обнаружив, что может это сделать. Тони был вне опасности; находясь всего в нескольких ярдах от него.
Дэвид выключил свет и скользнул головой под заново накрахмаленную подушку, принадлежащую какому-то мальчику по имени Лейвингтон, после чего закрыл глаза. Одинокий пингвин довольно бесцельно блуждал по льду замёрзшего моря, в мире, который был холоден, бесплоден и абсолютен, как такты Баха. Дэвид долго наблюдал за пингвином, ощущая лишь его медленные, неуклюжие движения, и давление подушки Лэйвингтона на своей щеке. Затем картинка в его сознании изменилась, и мир стал более теплым, но по-прежнему безмолвным; исключительно респектабельным, как Харрис Твид [Твидовая ткань из натуральной, чистой шерсти, впервые выделанной на Внешних Гебридских, или Западных островах у берегов Шотландии]. Появились холмы, похожие на стеганое одеяло, и солнце растворялось в озёрах из чеканной меди. Затем картинка вновь изменилась, и он смотрел на те же самые Западные острова уже с другого места, где оконечность мыса, вся в трещинах, готовилась обрушиться вниз, но была, слава богу, облизана и успокоена Атлантикой.

24

- Где твои подвязки? - Тони воинственно нахмурился [имеются в виду подвязки для носков].

Барашковый мальчик был слишком ошеломлен, чтобы отвечать.

- О, все в порядке! Просто подтяни носки, и расправь их, - Тони нетерпеливо развернулся на каблуках.
- Школа! - Скомандовал он. - Построиться в шеренгу!

- Сэр, вы влюблены в мисс Пул? - Спросил маленький мальчик, после того, как получил  многозначительный толчок от своего партнера по «крокодилу».

- Тишина! - Крикнул Тони. В его голосе появилась неприятная резкость.

- Дэвис сказал, что вы разговаривали с ней, - пробормотал мальчик в попытке объяснить.

- Увидимся после молитвы в комнате для старост, - хладнокровно произнёс Тони; он подкрался с другой стороны двойной колонны. Заняв позицию рядом с Дэвидом, он сделал рукой широкий жест, который в вестернах обычно ассоциируется с криком «Поезд пошёл»! Школьники двинулись по аллее мимо глазеющих бетонных гномов и через кованые ворота вышли на Сент-Элдейт.

Раннее утреннее солнце, купавшее тротуары в золоте, выставило серебристо-пиджачного «крокодила» событием, тревожно бросающимся в глаза. По счастью, на улице были и другие люди. Дэвид повернул голову и осмотрел колонну. Вывод, к которому он пришел – представить себя в подобной роли  ему  уж точно никогда не приходилось. Он поглубже закутался в свой дафлкот  [однобортное пальто из плотной шерстяной ткани с капюшоном]. К счастью, университетский семестр еще не начался.

- Тебе холодно? - спросил Тони.

- Немного.

Тони глянул через плечо на «крокодила».
- Им тоже не лучше, - произнёс он смущённо. - Я сказал им «без пальто», потому что мы лучше смотримся в наших костюмах. Пальто летом - да, если хотите, - добавил он задумчиво, - потому что наши пиджаки и хлопковые шорты не сильно греют. Но в зимний семестр, когда мы всё время носим тёплые костюмы - нет.

Дэвид открыл было рот, с тем, чтобы оспорить подобную логику, но передумал. Они прошли в ворота колледжа. Тони любезно кивнул швейцару в домике, который, к замешательству Дэвида, коснулся края своего котелка и произнёс:
- Доброе утро, учитель Сандел.

Дэвид осознал надвигающийся кризис. На одной из дорожек, лучами, расходившимися от пруда и разрезающими квадрант по диагоналям, стоял служитель колледжа Хаггерт. Хаггерт, понимал Дэвид, в упор не заметит его, до тех пор, пока он первым не признает его существование; но он не мог, ради приличий, проигнорировать служителя. Он взглянул на часы и посчитал риск оправданным.

Дэвид пожелал доброго утра, и колонна остановилась в двадцати ярдах от пруда. Когда Дэвид заговорил, Хаггерт, разглядывавший что-то прямо перед собой с метлой наперевес, мгновенно ожил.

- Вы снова вернулись к нам, сэр?

Дэвид улыбнулся и покачал головой.
- Боюсь, это не совсем так. Я порвал с колледжем... Или, по крайней мере, мы с ним на разных уровнях.

- Плохое дело, сэр, и я знаю это.
Хаггерт перевернул метлу и готовился на неё опереться, что было плохим предзнаменованием. Непонятно зачем, он подмигнул одному из мальчиков позади Дэвида.
- Я услышал об этом от Джеймса из Баттери, сэр, и я сказал ему, насколько противно мне было, сэр, когда они исключили вас, а вы лежали без сознания в больнице. И я сказал, зачем придираться к господину Роджерсу, самому настоящему джентльмену, которого я годами встречал на своей лестнице, сэр? Автомобили и отличное настроение, я сказал, это естественно, и даже если он пострадал в гонке, это не причина, чтобы отчислять его, когда  он без сознания и нелепость в том, что лорд Петри на четвереньках, сэр...

- Думаю, кратковременно, - улыбнулся Дэвид.

- Ах, хорошо, сэр.
Хаггерт начал неотвратимый процесс свёртывания папиросы. Его глаза потеряли фокус.
- Между нами говоря, сэр, там не осталось хороших джентльменов, - сказал он печально. - Но, хотя вы в этом году и не живёте в колледже, я всегда буду помнить о вас хорошее. Как говаривал я миссис Н., перед тем как иногда прокатиться на велосипеде вниз до Хедингтона, оно того стоит. Мэй, только ради мистера Роджерса. Такие джентльмены, как он, бывают только раз. Потом, когда я убирал вашу комнату, сэр, и вытирал пыль с той фотографии вашего младшего брата, который погиб из-за землетрясения, на мои глаза всегда наворачивались слёзы, сэр, и я думаю, что мистер Роджерс был лучшим, что у нас имелось. Он был человеком, сэр, если вы меня понимаете. Он отдал себя ради чего-то стоящего, вроде правительства, которое наконец то будет справедливым, или образования; я видел, как вы его получали, сэр...

Хаггерт остановился, облизывая край папиросной бумаги, и Дэвид быстро завладел преимуществом.
- Вы всегда хорошо относились ко мне, - сказал он. - Теперь мне пора, и, прошу вас отметить сегодня как День получения диплома!
Повернувшись спиной к школьникам, он протянул Хаггерту два фунта, которые тот спрятал в фартук.

Хаггерт усмехнулся.
- Благодарю вас, сэр, хотя я не знаю, чем заслужил то, что вы делаете. Я надеюсь, вы будете смотреть на это, как на благосклонность ко мне и миссис Н., если вобьёте немного здравого смысла юному Хаггерту, сэр!

Дэвид уставился на него.

- Вон тот с хитрым взглядом, сэр, - указал метлой Хаггерт. - Вы просто присматривайте за ним.

Дэвид проследовал взглядом к мальчику, стоящему в паре ярдов от него в ожидающем «крокодиле». Земля разверзлась, - подумал он тупо, - Роджерс снова во что-то влип. Но Хаггерт, совершенно не задетый этим, пожелал ему удачи. Он перехватил метлу и был таков.

- Школа, стой там, где стоишь! - громко приказал Тони.

Дэвид вышел из оцепенения, обнаружив, что Тони в одиночку ушел вперед к пруду. Он посмотрел на школьный строй, который уже кое-где нарушился, и с растущим раздражением подошел к мальчику. Тони развернулся к нему неулыбающимся лицом и уставился в его глаза.
- Вы закончили?

Дэвид непонимающе посмотрел на него.

Челюсть Тони задрожала от гнева.
- У вас нет брата, - сказал он. - Только я.

- Тони...

- Зачем вы солгали тому мужчине?

Дэвид внезапно сел на парапет пруда и прижал костяшки пальцев ко лбу. Затем поднял глаза наверх.
- Я не лгал. У Хаггерта очень богатое воображение.

- Но фотография была?

- Да.

- Чья?

Дэвид невидящим взором посмотрел на школьников, стоявших в двадцати ярдах от него. Ему представился другой, безлюдный квадрант, спокойно спящий под лучами утреннего солнца, и стоящую рядом с ним фигуру сверхъестественной красоты и стати. Он взглянул на Тони, и в то время, пока какая-то его часть признавала сцену абсурдной, его охватила нежность, заставившая его онеметь. Спустя некоторое время он совладал с собой.
- Это был мальчик из моей школы. Я любил его так, как это возможно в семнадцать лет,  - в отчаянии он повернулся к Тони. - Почему, давно зная его, как ты предположил, у меня не хватало смелости заговорить с ним в течение двух семестров? Фото сделал мой друг где-то в саду, пока я из-за нерешительности прятал голову в песок у себя в комнате.

Когда Тони заговорил вновь, то модуляция его голоса осталась неизменной:
- Вы сказали, что он погиб из-за землетрясения. Почему?

Дэвид снова уткнулся в свои руки.
- Нет. Это опять фантазия Хаггерта. Я всего лишь сказал ему, что мальчик умер.

- Мальчику не так-то просто умереть в наши дни, - произнёс Тони с обезоруживающей логикой.

Дэвид поднялся на ноги и внимательно всмотрелся в сердитое лицо Тони.
- Нет. Он покончил с собой. Ему было всего четырнадцать.

По гравию крабьим движением, опираясь на свои хрустящие, скрученные края, приблизился опавший лист, остановившийся у ног Тони. Тот поднял ботинок и вдавил лист в землю.
- Так почему?

- Никто не знает. Там были любовные дела со старшим мальчиком... И стычка с воспитателем... После чего они стали придираться к нему. Я думаю, что учитель сказал  мальчику нечто, во что тот не смог поверить... и что повредило его разум.

Дэвид наблюдал за лицом Тони, и видел, как тот отчаянно пытается найти объяснение.

- Он был... как Хэмли?
В его голосе прозвучало негодование.

Дэвид покачал головой.
- Там был всего лишь поцелуй.

Тони уставился в пруд.
- Значит, он покончил с собой, - произнёс он медленно. Затем, все его лицо приняло гневное выражение. Он, приоткрыв рот, свирепо качнулся в сторону Дэвида.
- Тупица! - воскликнул он. - Несчастный вонючий плаксивый слабак!

- Прости, - Дэвид поднял раздавленный лист; полностью раскрошив его, он высыпал остатки в воду. - Но мы должны торопиться в часовню, нам нужно быстрее в церковь, пока нас не хватились в школе.

- Нет, - раздраженно заявил Тони, - первый ученик будет думать.
Он поднял ногу на невысокий парапет пруда, и приложил свою шапочку к колену, будто в попытке скрыть свою наготу.

Дэвид почувствовал отчаяние.
- Тонис, мы сможем поговорить об этом позже, если ты захочешь; но не требуй выкупа за это с других мальчиков.

- Нет, я могу, чёрт возьми! - неприятным тоном заявил Тони. - Они будут делать то, что я им скажу.

Дэвид пожал плечами с большей уверенностью, чем чувствовал.
- Окей... Я досчитаю до пяти, а затем брошу первое сопрано Сандела в пруд... И если ты продолжишь глядеть на своё собственное отражение таким вот образом, то мне не потребуется для этого даже вскакивать... Раз!

- Очень смешно! - недовольно сказал Тони. – Это Гуль любил такого рода шутки, а ведь ты не пробыл здесь и суток.

- Два и три, - неумолимо продолжил Дэвид. Ему вдруг захотелось обнять мальчика. Если у него получиться сделать это только ради цели забросить того в пруд, то так тому и быть. Тони глянул на складки своих шорт, и на то, что, несомненно, было новой парой носков с тёмно-красным верхом. Он без надобности потянул за полы своего пиджака, перед тем, как на секунду взглянуть на Дэвида. Затем не спеша отвернулся.

- Живее, школа! - прокричал он. - Вы опаздываете!

Ожидающие мальчики снова возродили строй «крокодила». Тони опять надел свою шапочку. Это был один из тех жестов, зафиксировать которые нет возможности; скоротечные по своей сути, они делают мир богаче.
Школа колонной вошла в часовню и автоматически заняла свои места. Дэвид заметил, что барашковый мальчик встревоженно оглянулся. Он нашел себе место на скамейке для певчих поближе к алтарю, и сел там. Тони исчез. Дэвид осмотрелся. Наступила абсолютная тишина, и ему захотелось, чтобы кто-то что-нибудь уронил, хотя бы книгу с гимнами. Этого не случилось. Он понял, что большинство глаз было обращено к нему в ожидании. Тони не объявлялся. Дэвид стал ломать голову над обязанностями прихожан в англиканской церкви. Вместо них в памяти был вакуум, сродни окружающей тишине.
С внезапной решимостью Дэвид направился к кафедре. Он схватился за орлиные крылья [фигурка орла на кафедре церкви], виновато обозрел школу, и опустил голову.
- Давайте помолимся, - произнёс он.

В часовне зашевелились. Школа, предположил он, хотя его глаза были плотно прикрыты, вероятно, опускалась на колени. Пока все шло хорошо. Дэвиду неловко подумалось, что тут было, пожалуй,  одно из самых почитаемых мест в стране, по сравнению с которым королевский Кембридж выглядел выскочкой, при чём даже слегка вульгарным.
- Отче наш, - произнёс он громко под большим сводом.

Ответ был мгновенным и единодушным.
- Иже еси на небесех!

- И мы идём дальше, - с облегчением подумалось Дэвиду.

Школа ритмично молила о пришествии Царствия Божьего, когда он почувствовал давление на своём плече. Джонс, должно быть, материализовался из ризницы: во всяком случае, он был в полном облачении. Дэвид уступил ему место. Джонс аккуратно взял на себя бразды правления. Развернувшись, Дэвид увидел, что появился Тони, заняв место на скамье для певчих, которое он покидал. Дэвид сел рядом с ним, в то время как школа просила простить свои прегрешения. Тони умоляюще поднял глаза к небу; затем скосил их на Дэвида. Его суровая физиономия подрагивала от хихиканья, импульсы которого достигали Дэвида. «Мы не хихикаем, потому что мы никогда так не поступаем» - всплыли в его памяти чопорные слова мальчика. Тони сунул правую руку в карман пиджака Дэвида, и Дэвид убрал ее. Тони снова сунул её туда же, и там, видимо, ей и было суждено оставаться до конца службы.
В конце концов, Джонс перестал молиться. Гимн пели без музыки. Могло быть лучше, если бы Дэвид был в состоянии дирижировать; но суть происходящего искажалась близостью Тони, который умудрился придавать пению своевольно подобранные эффекты из Кармен, Мадам Баттерфляй, и умирающей Мими.  Дэвид понял, что его пытаются угостить притязаниями Сандела на нечто масштабное, типа празднования Первомая в Москве. Тони, одним словом, демонстрировал. Спектакль окончился на слове «аминь», которое Тони украсил страстью «Первой ночи» [художественно-культурная традиция встречи Нового года] Мельбы [Нелли Мельба, 1861-1931, знаменитая австралийская певица-сопрано]. В те несколько секунд наступившей тишины, перед тем, как Джонс начал произносить благословение, Дэвид повернулся, чтобы посмотреть на мальчика и был встречен пантомимой, которая получилось ещё более шокирующей из-за двух пятен света, красного и зеленого, падающих на лицо мальчика сквозь розу [Роза - большое круглое окно с разноцветными стёклами, расчлененное фигурным переплетом на части в виде звезды или распустившегося цветка с симметрично расположенными лепестками] над алтарем. Тони повернул голову; пятна света заиграли на его глазах, и Дэвид почувствовал, что вот-вот закричит во весь голос. В животе он ощутил спазм пустоты, как будто под кожей его грудины оказалась холодная подкова. Рука Тони по-прежнему обреталась в его кармане. Как только Джонс произнес своё последнее наставление, что должно было означать безусловное и окончательное «аминь», Тони вынул её. И улыбнулся таким образом, что ромбик красного света коснулся его губ. Затем он отвернул лицо в тень.

25

Утро пролетело быстро. Джонс был дружелюбен, несмотря на недоразумение в церкви; как и предполагал Дэвид, в отсутствие своей жены тот становился совершенно иным человеком. Утренние занятия оказались чуть большим, чем простое узнавание имен. В утренний перерыв Дэвид отложил свой первый урок музыки для Тони ради более близкого знакомства со своими коллегами. Событие было отмечено в учительской крепким чаем с бутербродами. Дэвид, как мог, расхвалил достоинства рукоделия, сплетённого из волокон рафии одной из двух дам, оказавшихся приходящими учителями, а ещё снабдил майора тремя сигаретами. Дождь и туман, опустившиеся на долину Темзы, быстро поглотили утро, обещавшее быть ясным; и майор, тяжело ступая, отправился в тренчкоте [буквально «траншейное пальто», модель двухбортного дождевого плаща] с двумя бетбоями [batboy - те, кто в бейсболе занимается переноской бит для играющих команд] на инспекцию регбийных полей, вернувшись после которой, с хмурым взглядом позаимствовал четвертую сигарету. Когда колокол оповестил о том, что утро прошло, стало известно о прибытии бочонка со смесью лёгкого и горького пива. Майор взялся установить бочонок, и церемония выбора, которую он собирался поменять, была брошена им на произвол судьбы; он, вероятно, признал - пусть будет так, чем жалобы или ссора.

После обеда Джонс заглянул в сумрак учительской и сказал:
- Думаю, «Французы и Англичане» для средней школы пройдут в холле, Роджерс.

В процессе розыска Тони, Дэвид был извещён о том, что в день, когда Тони соизволил присоединиться к игре - его едва не убили, потому что он был единственным мальчиком, переодевшимся в гимнастическое трико; и что ему лучше затыкать уши где-нибудь в другом месте.
Дэвид вскоре понял, почему. Игра не имела ни малейшего сходства с тем, что он помнил из собственных школьных лет в подготовительной школе, и кроме того, оказалось, существовал спор относительно того, должна ли игра называться французскими, английскими, или британскими Бульдогами. Насколько мог судить Дэвид, каждое из названий одинаково хорошо отражало воинственную суть игры. Побоище было кровопролитным. Чем ужаснее казался несовершеннолетний Арнем [битва за Арнем, один из эпизодов Голландской наступательной операции союзников в 1944 году] из-за своей откровенной кровожадности, тем быстрее в пылу сражения таял внешний лоск цивилизованности.
Выбирался один мальчик, который вставал посреди этажа. Остальные, собравшись в конце коридора, должны были промчаться мимо него и достичь противоположной стены. Мальчик посередине должен был выхватить кого-нибудь одного из массы бегущих и оторвать от пола, и тогда становилось два Бульдога, или двое Англичан; и так далее. Казалось бы, очевидная вещь - следовало бежать с максимально возможной скоростью и с наименьшими потерями, но лишь несколько учеников смотрели на игру таким образом, а остальные же тщательно игнорировали подобное ради более ожесточённого и совместного нападения впоследствии. При этом зубы, ногти и обувь использовались по мере необходимости без ограничений, а пол быстро усеивался окровавленными и плачущими созданиями, оставленными умирать.
Дэвид увлечённо наблюдал, как подозреваемый им иногда во вредности Крокетт не смог устоять в своей личной Аламо [Битва за Аламо, 1836, наиболее известная битва Техасской революции]; и досмотрел до того момента, когда сражающееся тело Хантера было вывернуто одновременным нападением четырех мстителей при помощи пятого, который аккуратно душил бедолагу его же галстуком, после чего раздался свисток, которым Джонс заботливо спас погибающее создание.
В отчаянии Дэвид развернулся к Блютнеровскому роялю, как к Орфею. Постепенно, с бормотанием угроз и коварными ударами исподтишка, звери утихомирились. После нескольких минут Чайковского, которого Дэвид счёл невероятным исключением для такой чрезвычайной ситуации, они начали одеваться, и собрались вокруг пианино.
Дэвид перестал играть и с любопытством оглядел компанию, впервые увидев многие лица. Без предупреждения он жахнул кулаком по клавишам, чем привёл бы в негодование Винфрид Этвелл [Тринидадская пианистка, очень популярная в Великобритании и Австралии с серией хитов буги-вуги и регтайма]. Джем-сейшн закончился.
Когда впоследствии Дэвид вспоминал тот дикий час, последовавший потом - он был готов рассматривать его как маленькое чудо. Так называемая «перкуссионная кладовая юниоров» была взломана, и на свет явилась коллекция бубнов, тарелок, барабанов и треугольников. Со стен срывались картины, чтобы послужить собой в качестве литавр; стиральная доска обладала таинственным предназначением; и, в качестве завершающего штриха кто-то с безумным взором гения притащил дюжину стальных футовых линеек, которые и разбросал поверх струн Блютнера. Импровизированный оркестр заработал с поразительной естественностью и сплоченностью. Живость музыкальных способностей мальчиков отзывалась настойчивыми ритмами, и, точно так же, как и животное начало, раскрывшееся в Бульдогах, выглядела слишком далекой от «пристойного поведения».
Посередине динамичной интерпретации «Сент-Луис Блюз» Дэвид заметил Тони, стоявшего в дверях с полуоткрытым ртом. Через минуту тот вернулся со стаканом, в котором, по виду, находился чай, на самом деле оказавшийся виски, реквизированным из бутылки майора в учительской, как это впоследствии обнаружил Дэвид. Также, не говоря ни слова, мальчик вернулся во второй раз с зеркалом, которое он поместил на пюпитр, направив его на руки Дэвида.
Вероятно, спустя полчаса, когда средняя школа «Святой Цецилии» свирепо зажигала темпераментные буги, Дэвид заметил, как миссис Джонс приоткрыла дверь и дважды включила и выключила свет. Она не произнесла что-то типа: «Время, господа, пожалуйста, заканчивайте», но намек был ясен. Дэвид перестал играть.
- Чай, сэр, - ​​сказал один мальчик.

Другой посмотрел на свои часы.
- Совсем нет, - возразил он; затем высказал предположение, - миссис Джонс не переносит джаз, сэр.

Дэвид кивнул. Ребята начали упаковывать свои инструменты и возвращать картины, стиральную доску и стальные линейки на свои обычные, приземлённые места.

* * *

Примерно около шести, когда младшеклассники шумно наслаждались своим ранним ужином под опекой Джин Пул, Дэвид позволил уговорить себя, и вышел в холод для того, чтобы купить сигареты для майора. Он только что покинул табачно-кондитерскую лавку напротив главных ворот «Святой Цецилии», где обнаружил, что майор ошибался, когда предполагал, что тут имеется открытый счёт на его имя, в результате чего пришлось расстаться с фунтом, который Дэвид так никогда и не увидел снова; и стал свидетелем зрелища, способного смутить любого ныне действующего члена Комитета автомобильных дорог, выглянувшего в этот момент из окон ратуши в ста ярдах отсюда. В сгустившихся сумерках в час пик из ворот колледжа неожиданно вышел Тони во главе хора в развевающихся оперных плащах. Едва взглянув на тройной поток машин, и не замедляя шага, Тони повёл хор прямиком через ревущую проезжую часть Сент-Элдейт. Дэвид в страхе затаил дыхание, в то время как со всех сторон в изумлении замирал поток машин. Не глядя ни вправо, ни влево, Тони поднял свою четырёхугольную академическую шапочку, а вслед за ним и остальные пятнадцать мальчиков, после чего они благополучно пересекли улицу. Зубы Дэвида сжались так плотно, что он с трудом разомкнул челюсти, прежде чем заговорить.

- Зачем, чёрт побери, тебе надо было это делать?

- Привет! - Тони был удивлён. - Что зачем?

- Переходить улицу.

- О, понятно.
Тони указал на кондитерскую, у которой хор раздробился, нарушив ряды.
- Мы иногда ходим сюда, чтобы купить сладости после вечерни... Только это строго неофициально, и тебя здесь не было... Понятно?

Мальчик завладел лацканами Дэвида и тянул за них, качаясь взад-вперед. Он следил за направлением глаз Дэвида, в то время как толпа сомкнулась вокруг них, пытаясь в последней попытке достичь киосков и почтамта.

- Я должен как можно лучше проводить время! - улыбнулся Тони, особенно яростно потянув его вперед, так что на мгновение Дэвид оказался почти поглощённым черным плащом. - Я ведь скоро уеду.

- Смешные шляпы, - слабо возразил Дэвид. - В них вы выглядите как маленькие венецианские дворяне... наверное, как дети дожей. А в целом, эффект, ну... Тёмные Ангелы. Подобное могло бы заставить Мильтона [Джон Мильтон, 1608-1674, английский поэт, политический деятель и мыслитель; автор политических памфлетов и религиозных трактатов] или Баньяна [Джон Баньян, 1628-1688, английский писатель, баптистский проповедник] нырнуть под кровать.

Тони подхватил крылья плаща, и быстрым движением окружил ими талию Дэвида. Также неожиданно, как перед этим выпустил его лацканы.
- Если бы я не был здесь по долгу службы, я бы напал на тебя за это, Дэвид, - неторопливо произнёс он. Его тон был мечтательным.

Хор, с пирожными и бумажными пакетиками в карманах, начал собираться на тротуаре. На Хантере был меловой след от школьной доски, тянущийся от ключицы до колен. Тони проследил за взглядом Дэвида. После чего их глаза встретились.
- Он был дерзок, - выпалил Тони и покраснел.

- Разве ты не хочешь купить что-нибудь себе? - спросил Дэвид. Вопрос выкроил время. Возмущение погасло.

Тони покачал головой, молча пересчитывая своё, похожее на воронят, стадо. Кое-кто по-прежнему обретался в магазине.
- Мне холодно, - сказал он, внезапно задрожав. - Ты держал огонь в камине весь день?

- Только до обеда.

- Не смог бы ты сыграть мне немного из Мессы си минор [Высокая месса — месса-кантата, музыкальное произведение Иоганна Себастьяна Баха для солистов, органа, хора и оркестра, написанное на латинский текст католической литургии] после ужина?.. Да, и я хочу, чтобы ты помог мне кое в чем.

- Только, если ты не заявишься ко мне в этой шляпе.

- Какой-то «производитель академической и церковной одежды», - прочитал Тони, сняв шляпу, и пытаясь в сумерках разглядеть её изнанку.

- Ты - церковная принадлежность, что довольно нелепо.

- «Епископальная» было бы более достойно, - заявил Тони. - Мне бы ещё стать мальчиком-Епископом [мальчик, выбираемый из числа хористов кафедрального собора, и символически назначаемый епископом на небольшой срок, историческая традиция], перед тем, как я завершу свою карьеру... Хантер смог бы омывать мне ноги.

- Бывают моменты, когда ты становишься отвратительным, как и все в том месте, - сказал Дэвид, кивая в сторону «Святой Цецилии». - Наверное, я так никогда и не пойму, почему я терплю тебя такого, какой ты есть... Боже, сохрани Сандела, по крайней мере, для Итона и украшения «Цецилии».

Хор в полном составе сгрудился на тротуаре.

- Немедленно спрячь  это в карман, Латимер, - Тони обратился к ребенку, в котором не было и четырёх футов роста. Потом улыбнулся Дэвиду. - А сейчас мы пойдём назад.

Дэвид посмотрел на кажущийся непреодолимым поток машин.
- Думаю, что придётся связать свою судьбу с тобой.

26

Тони сидел на кровати с крикетной битой между ног. Он не оставлял попыток провернуть её новую прорезиненную ручку. Граммофон на мгновение скрипнул, раздался металлический щелчок, и он отключился. Устройство принадлежало викарию, бывшему сегодня дежурным воспитателем, который, как узнал Дэвид, преподавал математику от Иисуса, и имел диплом педагога по скрипке. Среди тишины раздавался его голос, слышимый наряду с шарканьем туфель, гудящими водопроводными кранами и хлопающими дверьми - звуками отходящей ко сну школы. Тони, вероятно, дал понять всему персоналу, что сделал мистера Роджерса ответственным за гашение света у себя, так что те не утруждали себя прогулкой в восточное крыло.

Дэвид ставил пластинку с Мессой си минор, а Тони наблюдал за ним.

- Как думаете, когда выйдет моя пластинка?

- Понятия не имею. А что говорят они?

Тони перестал сражаться с ручкой биты.
- Ничего. Хотя запись была пять недель назад.

- Наверное, теперь уже скоро.

Тони с сомнением посмотрел на патефон.
- Вряд ли мы будем тут.

- О чём ты?

Мальчик подвигал битой между ног, словно это был рычаг управления и он боролся за контроль над самолётом во время шторма.
- Вам тут не скучно? Я имею в виду, что вы способны получить работу получше... а не учить мелюзгу с неокрепшими мозгами. С чего бы это тот несчастный придурок Хантер танцевал вокруг вас ​​с пикколо сегодня днем?

Дэвид почувствовал, что Тони пытается достичь какой-то цели. Но он никак не мог понять, в чём та цель заключается.
- Знаешь ли, не совсем уместно скучать в свой второй день. У меня появилась возможность преподавать... а между тем, мы вместе. Я не думаю, что может быть лучше.

Мальчик ничего не сказал. Дэвид хмуро уставился в пол.

- Вы знаете, что мы все здесь должны научиться играть на каком-нибудь инструменте? - продолжил Тони.

Дэвид поднял глаза.

- Ну, и вы ожидаете, что такой тупица как Хантер, будет учиться играть на пикколо, да?

- Ты ставишь себя в глупое положение, Тонис... Нет, ты сошёл с ума, - более решительно добавил Дэвид. - И я не верю, что ты делаешь это из-за ревности... Из-за чего же всё это?

- За станцией есть бродяги, - произнёс Тони, нажав битой на свой ботинок. - И знаете что? Я мог бы сходить к ним. Или совсем уйти отсюда. И вы почувствовали бы себя довольно глупо после этого, да?

- Вероятно, - произнёс Дэвид, не сводя с него глаз.

Тони достал перочинный ножик.
- Видите это? Какой кусочек вы отрезали бы от Хантера? Потому что я собираюсь сделать это... И пытать его... Почему ты сейчас так посмотрел на меня?

- Я думаю, что ты расстроен, и это делает тебя очень неприятным. Я просто хочу понять, почему.

- Расстроен! - Фыркнул Тони. - Сначала ты дважды поступил как Гуль, а теперь ты - миссис Джонс! Ты думаешь, я не позволил бы бродягам потрогать меня, да? Не думай, что я не отрежу вот этим яйца у Хантера!

- Тони, я ни секунды не сомневаюсь, что бродяг не существует; и если ты будешь размахивать ножом перед другим мальчиком, мне придется отнять его у тебя.

Мальчик развернул нож в своей руке; теперь он держал его, словно кинжал. Одновременно его тело напряглось на краю кровати.
- Вперед! Просто попробуйте! Ну-ка!
Слова истерично наталкивались друг на друга.

Дэвид подошел к нему, протягивая руку; и следующие моменты события развивались как во сне, или как в замедленной съемке. Нож беспощадно развернулся вниз. Он увидел, как на коже его запястья появилась полоска, похожая на след земляного червя, или на очисток кожуры у яблока; затем медлительно выступила кровь, как будто встревоженная своим появлением. Ярость в глазах мальчика исчезла, сменившись чем-то неясным, но не менее опасным. Его тело совсем не расслабилось. Дэвид отступил, бесстрастно признавая некоторой частью своего разума, что цыганская часть крови мальчика передала ему нечто большее, чем просто красоту.

- Я хочу, чтобы мы уехали отсюда и были вместе, - сказал Тони. В его голосе не было ни   извинения, ни какого-нибудь намёка на уступку. Он бросил нож Дэвиду, не заботясь о том, что лезвие по-прежнему было раскрыто.
- Вы не можете целовать меня и в следующую минуту думать, что ты мой учитель. Это смешно. И я никакой-нибудь мальчик, вы это знаете.

- Тогда, возможно, ты откажешься от мерзкой фантазии о бродягах за станцией, - предложил Дэвид.

- Этот Хантер нуждается в том, чтобы его новый костюм извозили в саду, - сказал Тони, не слушая Дэвида.

- Ты уже преподал ему довольно злобный наглядный урок, - произнёс Дэвид, припоминая меловую отметку.

- И повторю его снова.

- Это был совершенно некрасивый поступок.

- Что вы подумали о его костюме?

- Я не замечаю таких вещей! - запротестовал Дэвид. - Насколько я могу судить, тут есть толпа детей и один сумасшедший Амазон.

- Черта с два вы не замечаете такое! Вы собираетесь в кратчайшие сроки стать типичным мягким, липким педиком, как Гуль. Наверное, будете раз по пятьдесят расчёсывать волосы у Хантера, когда станете дежурить по ночам. И это все, что вы будете делать.

- Отлично, я липкий, - мрачно сказал Дэвид. На ковёр капнула кровь. - И выкрутасы твоего переходного возраста, весьма вероятно, оставят от меня пюре, если уж говорить о мягкости. Кстати, и с каких это пор ты стал обзывать людей педиками, словно ревнивой девушка, неспособная завести себе парня?

- Не переводи спор, - нелогично заявил Тони. - Тебе не заполучить мальчика и ты не сможешь приказывать и поддерживать порядок, и я вытащу тебя отсюда.

- Спасибо, - сухо сказал Дэвид. - И одновременно постарайся отказаться от мучений моих учеников и от вредительства их одежды, потому что ни один из них не конкурент тебе.

- Уже «мои ученики»! - торжествующе выкрикнул Тони.

- Я собираюсь пойти перевязать запястье, - сказал Дэвид.

- Разве вы не можете забрать у старой миссис Гулхем мои постоянные уроки игры на фортепиано?  - спросил Тони, когда Дэвид вернулся.

Дэвид обследовал повязку, наложенную Джин.
- Думаю, что ещё не встречал никакой старой миссис Гулхем, хотя я всё равно не имею надлежащей квалификации, чтобы чему-то учить, я просто играю.

- Чепуха! - Возразил Тони. - Я скажу Джонсу, что ты член Королевской Академии.

- Ты никогда не сделаешь ничего подобного... Кроме того, думаю, что миссис Джонс не поверит.

- Из-за джаза, вы это имеете в виду? - догадался Тони. - Тут потребуется моя тетя, чтобы иметь дело с этой женщиной. Думаю, что она, наверное, единственный человек, который сможет подобное.

Дэвид слабо улыбнулся.
- А как насчет этой биты? - сказал он, когда Тони снова начал играть с резиновой рукояткой. - Почему ты хотел только новую рукоятку? Сама бита выглядит практически новой.

Тони был возмущен.
- Ей два сезона! Я хочу избавиться от неё до зимы.

Дэвид не смог помочь улыбке распространиться по своему лицу.
- На лопатке нет ни одной отметины от мяча.

- Ну, мне почти никогда не удавалось отбить их!
Теперь Тони опять счастливо заулыбался.

- Фехтование может оказаться твоим прирождённым видом спорта, - предположил Дэвид.

Мальчик отвернулся. С огромным усилием он нажал на резиновое кольцо на конце рукояти биты только для того, чтобы оно отпрыгнуло в его руки. Дэвид почувствовал себя неловко. Он уставился на яркие, похожие на пчелиные соты, детали газового камина.
- Тонис, ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что всё это  - совсем не какая-то лёгкая демонстрация плотского влечения?

- Нет, - сказал мальчик, не поднимая головы. - Но я всегда смогу посмотреть тебе в глаза, когда захочу.

- Тогда ради бога отложи биту подальше, и я позже посмотрю, что можно с ней сделать!
В Дэвиде поднялось раздражение.

Когда Тони снова поднял голову, то на его лице присутствовало оживление.
- Я хочу, чтобы ты сначала обнюхал её.

- Обнюхал?

- Льняное масло, - пояснил Тони. Он встал; потом снова быстро сел. - Не хочу, чтобы она из-за этого уродливо перекосилась [льняное масло применяют для укрепления крокетной биты].

- Святые угодники! Ты победил, - сказал Дэвид, почти со злостью. - Ты победил.
Но всё-таки подошел к кровати.

- Сейчас! - торжествующе воскликнул Тони. Он осторожно вытянул руку с битой; приложив кончик прохладной лопатки к щеке Дэвида. Затем, развернув, он прислонил плоскую сторону лопатки к груди Дэвида, следя за каждым своим движением глазами. Дэвиду смутно представилось, что он проходит проверку на радиоактивность при помощи счетчика Гейгера.
Лицо Тони слегка покраснело. От его тела с расплывающимися контурами падала тень старого оловянного кувшина. Она приобрела чёткость, когда он, наклонившись, пересёк луч света от настольной лампы. Он сунул биту под кровать и поцеловал Дэвида.
- Бардо, - произнёс тот без особого осуждения.

Дэвид отступил, не понимая, где закончилась пародия и началась реальность, и ради чего всё это было задумано. Он поискал слова; но задача оказалась невозможной. С таким же успехом можно было пытаться исполнить Бетховена на пишущей машинке. Но в словах не было никакой необходимости, ибо любовь, подобно музыке, обладает сверхъестественной способностью передаваться.
Он вновь как будто смотрел замедленный фильм. На этот раз на лице мальчика не было ярости. Тони выключил настольную лампу. Затем лег на спину. Как индеец-майя на камне, он выглядел готовым отправиться в бессмертие. Но рядом был Дэвид, которому требовался нож, как священнику, у которого обнаружились сомнения в вере, в главных её постулатах. Когда он решил подчиниться сомнению, агрессия из-за поверженной веры стала ножом. Он увидел, как Тони снял один из своих ботинок. После чего швырнул его в лампочку под потолком, и в комнату посыпалось битое стекло.
- Они шьют вещи для мальчиков особенно прочными, - выдохнул Тони, подхватывая одну из рук Дэвида, и насильно принуждая её опуститься вниз.
Дэвид был взбешен, и его рука тут же принялась с внезапным безумием рвать ткань. Недоверие заставляло тело Тони извиваться. Вслед за ним Дэвид тоже оказался без одежды. Фантазии скрывали от него, что истина может оказаться непредсказуемой, трудно постижимой. Он был потерян в пустыне одиночества и долго пребывал там в отчуждении, прежде чем обрёл свою свободу.
Дэвид прошёл сквозь ненависть, и ему было одинаково стыдно за ее последствия. На мгновение его зубы коснулись мальчишеского плеча. После чего он обхватил их руками, и, как и его собственные предплечья, они оказались в синяках.
Предположительно, вслед за этим они вместе кончили. Они обнаружили, что мирок каждого из них, эгоистичный, ревнивый и надменный, смог стать единым для них двоих. Странным образом, но тот трудно постижимый мир захватил и связал их в одно целое. Пресная вода просочилась сквозь преграду, и смешалась с солёной.
Почти засыпая, Дэвид попытался выразить эту мысль:
- Мы как ручей Оттер и твоё море.

- Тот ручей, куда я бросил костюм?

- Я не о том думал!
Мог ли мальчик прочесть что-то в своём подсознании? Но даже в такой интуитивный момент Тони не смог оторвать Дэвида из объятий сна. - Так кто из нас что?

- Я Оттер, - практично сказал Тони. - Я меньше. И прихожу к тебе, как прихожу домой.

- Сомневаюсь...
Пожалуй, сомнение и опрокинуло Дэвида в сон.

- Да! Твоя кровать и есть морское дно!
Волнение Тони вновь разбудило его.

- Окей! Тогда я обниму тебя, слабый ручей. Ты перестанешь блуждать и лишишься своего журчащего звука. Прямо сейчас, потеряешь свою особенность, и... станешь безмолвным, Тонис... Полный прилив, и море уснуло...

Рассвет не смог проникнуть сквозь шторы. Вместо этого, он сияющими лучами упал под них, и распростёрся по полу, отразившись в бесчисленных жемчужных осколках разбитой лампочки.
Дэвид, с осторожностью выбирая ​​путь по ковру, зажёг огонь в камине. Он слабо улыбнулся, вспомнив идиотский момент предыдущего вечера, когда Тони собрался попросить вешалку для своей раскиданной одежды. Затем он поднял разбросанные по полу вещи мальчика и разложил их на стуле перед огнем.
Тони открыл глаза.
- Я только притворялся, что спал! Когда нам надо вставать?

- Примерно через час.

Тони перевернулся на живот и лег, положив голову на руки. Он приставил губы к тыльным сторонам ладоней и энергично дунул через них​​, издав урчащий звук.
- Все очень быстро, как у самолётика на резиновом шнурке, - сказал он. - Думаешь, стоит сегодня надеть длинные штаны?

- Ты просыпаешься со странными мыслями.

- Всё равно, положи их погреться, - сказал Тони.

Дэвид так и сделал; затем уселся в халате на край кровати.
- Тонис, откуда ты взялся?

Мальчик опёрся головой на руку.
- Издалека, - сказал он. - Из волшебного места.

- Расскажи мне.

- Думаю, там есть берег, - казалось, вспоминал Тони. - Возможно, что это остров. Во всяком случае, там есть песок, и он ярко-желтый.

- И что же ты там делал?

Тони повернулся и посмотрел на Дэвида.
- Я там жил. Под очень высоким деревом. Особым. Оно называлось Штормовым. И ещё там было море, синее, и немного обычных зеленых пальм. Но Штормовое Дерево было моим деревом. Там всегда было безопасно... Если быть к нему так близко, что можно было бы дотронуться.
Иногда, высоко в его ветвях бывали блестящие штуковины. Такие детские, сладкие штучки, типа  засахаренной вишни и ангелики, или чего-то подобного в серебряных обёртках. Хотя, я не думаю, что это важно... И они не всегда там были... или их можно было не увидеть.

- И там были другие люди?

Тони пососал своё предплечье, оставив на коже алый след засоса. Он покачал головой.
- Только я.

- Ты был одинок?

- Нет, никогда.

В комнате стало теплее, и Тони привстал, опираясь на локти.
- Вы можете не верить мне, если не хотите, - добавил он смущенно.

- Извини, -  сказал Дэвид. - Расскажи мне, как тебе там было. Что ты одевал?

Тони на мгновение задумался.
- Трудно вспомнить. Одежда. Нет... ничего. Потому что я помню, как зарывался коленями в песок и чувствовал, как это тепло. Иногда я ощущал, что у меня стеклянные ноги... Вы могли видеть через них цветы там, где была трава. Я не знаю, какого вида были те цветы. Иногда у того Дерева можно было услышать музыку.

- Что за музыка?

- Музыку ветра. И шум моря на пляже. То была настоящая музыка... Только это не... - Тони наморщил лоб. - Это было по-настоящему гармонично. Я думаю, что кто-то делал это специально для меня.
Он лукаво улыбнулся.

- Ой, и у меня была красная лодка, на которой я плавал вокруг острова, - неожиданно произнёс Тони. - И корзины для ловли лобстеров, которые я спускал в море. Там ещё были ананасы, на кустах за пляжем.

Перегнувшись, Тони повертел голову из стороны в сторону, пытаясь пощекотать грудь Дэвида своими волосами. - Хотя, это секрет... Где я жил, - сказал он.

Тони стал беспокойным; начал подпрыгивать на кровати.
- Ты знаешь, я ненавижу тебя, Роджерс, - сказал он через мгновение. - Ты очень груб со мной иногда. Я не нравлюсь тебе, как нужно. Я думаю, что мне придется получше подготовить тебя.

Дэвид улыбнулся в потолок:
- Что, будешь пытаться увлечь меня?

Тони не ответил; но начал размахивать кулаками в непосредственной близости.

- Думаю, что могу отгадать, - продолжил Дэвид, хватая его запястья. – Аффективная амбивалентность.

Тони изо всех сил попытался высвободиться, его лицо покраснело.
- Что это значит? - Рассмеялся Дэвид.

- Отпусти меня! - потребовал Тони, яростно бодаясь головой.

- Нет.

- Хорошо! Я прыгну на тебя, - просто объявил Тони. - Нет, подумав, я решил ненадолго прилечь.

Он откинулся на подушку. Дэвид выпустил его запястья. Тони в тоже мгновение прыгнул на него; уперся коленями в его живот, и прижал его плечи руками.

- Дэвид, что означают эти слова?
Он начал безжалостно подпрыгивать на коленях, в то время как его глаза выискивали у Дэвида первые признаки капитуляции.

Дэвид, торжествуя, покачал головой между вздохами. Тони в очередной раз приземлился на него с особой силой; Затем, раздвинув колени, рухнул на Дэвида мятым бумажным мешком. Одновременно натянув простынь на их головы; словно накрыл их гигантским сачком.

- Думаю, что Сандел заполучил тебя, - произнёс он в желтых сумерках. - Вы не можете бить меня только потому, что знаете больше слов.

- Тонис, ради Бога, мы же не воюем, ты и я.

- Это зависит от вашего поведения,  - сказал Тони.

По-прежнему находясь в светонепроницаемом мире под простынёй, Тони попытался сложить руки у своих глаз, стремясь в глубоком мраке увидеть светящиеся цифры на часах Дэвида.
- Хватит трясти, я ничего не вижу! - безосновательно потребовал он.

Дэвид ощутил, как под дыханием Тони шевелятся мелкие волоски на его запястье.

- Спокойно! - Возмущенно произнёс Тони. - У меня есть... Двадцать пять минут до восьми. Мне лучше подняться и собрать нам утренний чай.

Тони пополз к краю кровати, вцепившись в простынь зубами, словно щенок. Дэвид  сел. В комнате было не так тепло, как он ожидал.

- Я не хочу, чтобы ты снова заснул, - пояснил Тони. Желая убедиться в этом, он ту же минуту сдернул простыню, и, смеясь, встал на колени на краю кровати, заложив руки между колен. Неожиданно он снова спикировал на Дэвида. Тот поймал его.
- Роджерс!.. Хулиган! - запротестовали Тони. - Ты переломил меня надвое.

Святые мощи!
Это половинка Тони!
Зовущая в диатоне!

Дэвид отпустил его.

- Д.и.а. Т.о.н.и., я понял. Остроумно, - сказал Тони, тяжело дыша. - Ты безумнее чем Шуман. [Роберт Шуман, знаменитый немецкий композитор XIX века, страдавший от психического расстройства]

Внутренне Дэвид сдержал себя. Прямо как Брюс, подумал он.

Тони угрожающе наполнил свои легкие.
- Мне следует спеть немного из «Любви и жизни женщины»? [Frauenliebe und Leben - вокальный цикл композитора Роберта Шумана на стихи А. Шамиссо, 1840]

- Нет! - Дэвид попытался схватить его, чтобы прикрыть ему рот.  - Избавь меня от романтических песнопений в постели.

- Леда не захочет быть с тобой в постели [Леда - в древнегреческой мифологии дочь этолийского царя Фестия и Евритемиды. Поразившись красотой Леды, Зевс на реке Еврот предстал перед ней в образе лебедя и овладел ею], - сказал Тони. - Только лебеди.
Даже такую его самодовольную улыбку можно было вытерпеть. Он властно толкнул Дэвида в бок. - Роджерс, я вот что надумал. С твоей шизой, как у Шумана, и моим блеском мы можем без трудностей...

- Да, Тонимус.

- Заткнись...  мы можем без трудностей...

- Тонимус.

- ... каламбурить о сандалиях Сандела. Но меня больше волнует другое, - Тони всё еще тяжело дышал; сосредоточившись на новой теме, он становился энергичнее. - Те придурки из собора – из Церкви Христа. Некоторые из них начали носить шорты и костюмы из скользкого, тусклого синтетического материала. Это деградация. Подобное понижает уровень университета.

Дэвид со всей серьёзностью кивнул.
- Напиши об этом в «Таймс», Тонимус.

- Да, я напишу, - Тони потянулся к своим превосходным шортам. - Я буду ждать от них чека.
Он поднял разорванную фланелевую рубашку. - Или ты хочешь, чтобы я попросил мисс Пул зашить это?

- В котёл, - сказал Дэвид.

- Это не починить так, чтобы можно было носить, - с сожалением произнёс Тони.

Дэвид начал сердиться.
- Ты, чёрт побери, должен научиться иногда терять какие-нибудь свои вещи, ты, самовлюблённое ничтожество.

- Если бы они были зашиты, ты мог бы сделать это снова.

- Если ты сознательно готовишься к обстоятельствам такого рода, то это противно - и я отказываю тебе.

- Ах, так? Чёрт побери!

Они на несколько мгновений замолчали.

- Тут повсюду стекло, - сказал Дэвид. - Обуй мои тапочки.

27

 Кое-как, но школа продолжала влачить существование. За кулисами действующего хора, выступающего по два-три раза на день, школа занималась импровизациями, которые были лишь чуточку компетентнее, чем джаз-банд Дэвида. Всё это называлось образованием. Дэвид, скитался из класса в класс, где следовал наставлениям Джонса, в значительной мере бестолковым.
- Экс и Дусере [Ex ducere - выводить из, лат.], Роджерс, - однажды сказал ему Тони. - Это значит вывести. Твоя задача - захватить воображение тех придурков. На них мало надежды... но лучше к этому приладиться.

- Самодовольный дурак, - высказался Дэвид, продолжая светлое дело просвещения. Проблема была в конечных результатах. Средневековые дворяне, узнал он от сверстников Хантера, носили мягкие кожаные паразиты с часами поверх них; фон Манц, после некоторых отчаянных консультаций со словарем, сообщил ему, что у Мерседеса хорошие двигатели, но у Роллс-Ройса лучший каркас. Хотя, почему бы и нет? В данных условиях английский язык тупо рассматривался в качестве неодушевлённого предмета. От одного из малышей он услышал, что Оливер Твист был создан Диком Чиккеном [Дик Цыплёнок - английская игра между персонами мужского пола. Оба достают члены и наблюдают друг за другом. Тот, у кого он первым шевельнётся - проигрывает].

В начале второй недели семестра Тони объявил о своей отставке из хора. Этого шага он добился простым способом - вызвал органиста колледжа сэр Вернона Булла и объявил изумленному человеку, что предполагает выбрать своё ​​собственное время выхода на вольные хлеба, и, хотя в этом пока еще нет необходимости, он чувствует, что следует удовлетворить его просьбу прямо сейчас. Представляя эту сцену позже, Дэвид подозревал, что речь, произнесённая Тони, должно быть, не отличалась от спичей генерала МакАртура [Ду́глас Макартур, 1880- 1964, американский военачальник, обладатель высшего звания - генерал армии]. Под нажимом, Тони, несомненно, признался, что обладает и вторым мотивом - он должен целиком посвятить себя записи музыкального произведения члена Королевской Академии, сэра Дэвида Роджерса.
Истина же была в том, понял Дэвид - у мальчика появился ужас перед внезапной потерей контроля над голосом. В действительности подобного так и не случилось. Его голос, всегда бывший необычным, плавно соскользнул на пол октавы, но не ослаб; и до самого последнего момента оставался таким, как обычно.
Но, несмотря ни на что, Тони официально ушел на покой; оперный плащ, который он посчитал своей собственностью, присоединился к его лучшему серому костюму, висящему в полиэтиленовом пакете в гардеробе Дэвида. Однако он совершенно ясно дал понять, что оставляет за собой совсем не номинальный контроль над хором, а заодно и над школой. Среди других официальных функций он, конечно же, собирался председательствовать 22 ноября на обеде в день «Святой Цецилии», когда по давней традиции хор проводил вечеринку за закрытыми дверями университетской столовой, в результате чего местные профессора вынуждены были обходиться бутербродами в профессорской. Кроме того, он выразил желание, согласно своему положению, второй год подряд получить золотую копию кубка старшего певчего; двух ощипанных каплунов, половину туловища миноги и пять крон личным чеком от Стюарда колледжа; а еще настольную игру «Snakes and Ladders and Ludo» [Змеи, лестницы и Людо] от Клуба Друзей «Святой Цецилии».
Как заметил Дэвид, отношения между ним и Тони бывали порой странно двойственным. Его эгоцентризм всё еще оставался совершенно детским; но он компенсировался преждевременной нежностью, впадавшей в лирические крайности. Сознательные приставания Сандела в первые две недели семестра были бессчётны, но Дэвид обнаружил, что они постепенно сошли на нет. На смену им последовали контрдемонстрации, предназначавшиеся для восстановления баланса отношений, так что у Дэвида, остававшегося в основном пассивным, создалось впечатление, что его закаляют, подобно слитку стали. Ему казалось, что он попеременно погружается то в горячую, то холодную воду; или, вероятно, как выразился когда-то Тони, он пребывал в стадии «подготовки». Контрдемонстрации эти были в основном просты, и их подлинная напряжённость скрывалась от посторонних.
Типичным примером оказалось дело с лампочкой. Тони, вторгшийся в учительскую, когда Дэвид находился там в одиночестве, нашёл на каминной полке сгоревший лампочку. Он бросил ее Дэвиду, тот поймал, и игра продолжалась в течение нескольких минут, до тех пор, пока мальчик неожиданно не развернулся, и не направился прогулочным шагом к двери, оставив лампочку на некоторое время парить в воздухе. Она ударилась об пол, разлетевшись королевским салютом, ровно в тот миг, когда в комнату вошла миссис Джонс. Демонстрация противодействия в этом инциденте была характерна и для большинства других случаев. В тот же день, во время перемены, пока как Дэвид разговаривал с посетившим школу священнослужителем, Тони снова объявился в учительской, без объяснения стащил обувь с ног Дэвида, и вернулся прямо перед звонком, вернув туфли до блеска начищенными.

Другие демонстрации происходили в классе. По каким-то причинам было решено читать Гамлета вслух, по ролям. Тони заявил, что он будет читать за адъютанта призрака. Дэвид запротестовал, напрасно проштудировав весь список действующих персонажей, после чего возмутился Тони.
- Это Марцелл, сэр, - терпеливо пояснил он; и указал на соответствующую строку. Конечно же, там было это:

Марцелл

Thus twice before, and jump at this dead hour,
With martial stalk hath he gone by our watch.

 Уж дважды прежде точно в мертвый час
Он шел военным маршем, пост минуя.

После этого события Тони стал совершенствоваться в каламбурах, коверкая выражения при каждой благоприятной возможности. Про любовника Тесея, потерявший подвижность в Лабиринте: «сэр, у Арри -ад-на колене» и, в продолжение идеи был предложен «​​Мини-минор тур по Криту» [Каламбур со словами; Минос - царь Крита, где в Лабиринте обитал Минотавр, побеждённый Тесеем, Мини-минор - модель популярного автомобиля]
С таким же чудачеством мыслей был связан эпизод с фон Манцем и пожаротушением; задачей, которую мальчики выполняли по очереди.
- Сэр, пожалуйста, - попросил австрияк, отворачиваясь от впечатляющего вигвама из бумаги и щепок, - у вас есть огонь для меня?

Тони сразу же подобрал идиому.
- Мистер Роджерс, - пышно заявил он, - имеет огонь только для меня.
После чего, не в силах сдержаться, он дополнил на немецком, что, к счастью, и не для кого больше из класса, а закончив тираду, достал собственную коробку спичек, хранимую в целях розжига сигарет Дэвида.

Этим и тысячей других способов, включавших в себя разнообразнейшие вещи типа составления загадочных надписей и трогательных блюдцев с украденным шоколадным печеньем; или банок из-под мясного паштета с цветами; размещяемых у постели Дэвида – всем этим Тони подчеркивал своё присутствие, прибегая к разнообразному провокационному репертуару, чья интенсивность, в большей или меньшей степени, зависела от удобного случая и его настроения. Ночью же он по-детски разбрасывал руки, которые во время его бодрствования становились инструментами агрессии или нежности. Часто он действовал с прицелом на публику, и мог отказаться от действия, когда они оказывались наедине.
Нетерпимость Тони выросла, охватив все аспекты школы, которую он окрестил «тем самым средневековым заведением». Дэвид с опаской наблюдал за процессом, обуздывая, где только можно, наиболее дикие его проявления. Самой очевидной целью служила миссис Джонс, и Тони начал пересекать её путь с большей частотой, чем требовалось. Истина, как определил её для себя Дэвид, была в том, что мальчик вырос из школы. Обеспеченный стипендией, и с закончившейся карьерой в хоре, он не мог подобрать для себя созидательного интереса. Кроме того, Тони увидел в себе любовника, каким и был; он будто бы вошел в новое измерение своей жизни. Он ревновал к окружению, которое перерос, и к надуманным правилам поведения, окружавшим его. Он вертелся от безысходности, беспощадно сражаясь с ней в попытке её разрушить. Желая перенаправить часть энергии мальчика, Дэвид увеличил число своих уроков музыки. И Тони достиг значительного прогресса.
Ко всему прочему, Дэвид страдал от разочарования. Поначалу он рассматривал себя в качестве дилетанта - термин, которым  Тони сразу же охарактеризовал его деятельность. Его коллеги могли потратить час, разбирая какую-нибудь черту характера  у одного из мальчиков, Дэвид же, интуитивно ухватившись за неё, мог отрицать у того глубину сознательного мышления. Выпирающая при разговоре необоснованность суждений заставляла его стесняться. Хотя, возможно, на самом деле ничего такого и не было.
Незаурядным раздражителем служил и Джонс. Он мог беседовать с мальчишками длиннейшими риторическими периодами [Термин риторического искусства – длинная речь, не дающая вставить слово оппоненту]. Аргументам не удавалось прервать риторику, и тогда отступала логика. Будучи свидетелем подобной демагогии, Дэвид чувствовал подступающую тошноту.

Хэйден, Сэмюель и викарий были честными и простыми людьми. Потенциальным источником напряжения для Дэвида служил Уоллес. Ребята не ошиблись, прозвав его Анютиными глазками. Он щекотал им грудь в спальнях и похлопывал по головам в столовой. Ходил повсюду в жакете свободного покроя, с набриолиненными волосами, и в туфлях из крокодиловой кожи. Он был существом мелким и легкомысленным - не толстым и со скверным характером как Амалия Джонс, а изнеженным созданием с жалкой цветистостью, которая бывает у тех, кто бессознательно признает свой шаткий декаданс, теряется и побаивается. Способ, с помощью которого Уоллес флиртовал с мальчиками, был по истине жалок. Но он мог становиться и отвратительно рациональным. Дэвид же пытался стремиться к строгой этике в отношениях. Он предоставил Уоллесу самостоятельно искать добра, и, по большей части, водил компанию с пухлым Сэмюелем, в жизни которого сохранилась только одна амбиция - иметь возможность припарковать свой ​​автомобиль ночью в переулке, для того, чтобы пленить как можно больше ночных бабочек, летящих на свет фар. Иногда он пил пиво с викарием, обладавшим массой сведений о железнодорожных локомотивах.
Из всех своих впечатлений Дэвид вынес мысль, что способность созидать была добродетелью, победившей дух разрушения. Иногда в нем поднималось волна ненависти из-за неспособности что-то изменить. И ему не требовался Ланг, что высказаться об этом.
Он так никогда и не понял, что служило мотивацией поступков Амалии Джонс. Ее образ мыслей был безыскусен, как рисунок младенца. Не было сомнений в том, что она была «хорошей», и ни одного, что она была «неискренней»; но подобное для Дэвида стало ещё более отталкивающим из-за раскрывшихся ему различных миров, так значительно отличающихся своей искренностью.
Мукой было наблюдать за работой добродетельной логики миссис Джонс. Случай с завтраками мальчика из Франции служил самым лёгким примером. Ален решительно отказывался от «правильной» еды, которая, по её определению, представляла собой «английский завтрак». Вывод Амалии Джонс не заставил себя ждать, продемонстрировав ошеломительную интеллектуальную расторопность. Конечно же, всё из-за того, что он ночью поедал сладости!
Сам Джонс, как уже ранее заметил Дэвид, при первых признаках любого кризиса в школе отступал, если только появлялась возможность, в кладовую под лестницей, являвшуюся, как известно, его офисом. Здесь, среди хаоса писем и счетов, он тихонечко любовался своими фотографиями матчей по гольфу и заключённой в рамку гравюрой церкви в Глостершире, где он когда-то имел безмятежный приход. При вынужденных посещениях каморки глаза Дэвида с облегчением склонялись к этим предметам, так как обстановка запущенной комнаты невыносимо жалила его чувство гармонии. Помимо всего остального, на полу каморки лежал линолеум, по цвету схожий с кровью, втоптанной в масло. Несмотря на это, помещение, наряду со спальнями персонала школы, было единственным углом, где никогда не ступала нога миссис Джонс.
Хэйден, викарий, Сэмюель и Уоллес, все они терпели от заскоков Тони. Дам учреждения, за исключением миссис Джонс, он галантно щадил, и даже подружился с ними. Джин Пул, к примеру, он презентовал свою небольшую фотографию  в честь её бывшего соучастия в избавлении его от спортивных игр.
Тони убедил себя, что именно отсутствие его фотографии задерживало выход пластинки. Фотографии были проявлены и напечатаны, и он выбрал портрет в фас, который и был послан на студию. Джин получил одну только голову, которую Тони любовно лишил туловища, пропустил через фильтр, и пофиксил в сепии, добившись сведений об этих процессах от Дэвида, концентрирующего своё внимание на чём-то другом. Были выбраны фотографии и для тети Тони; Дэвид заботливо сделал копии сего комплекта.
Дэвид получил страховку за автомобиль. Это остро напомнило ему о его потерянной мобильности. В ту же ночь была проштудирована «Oxford Mail» [местная газета], а уже на следующий день они осматривали «Остин Севен» [Austin Seven] 1934 года выпуска. Тони бросил на него один только взгляд и заявил:
- Думаю - это Фрескобальди [Джироламо Фрескобальди, итальянский композитор, органист и клавесинист конца XVI-середины XVII веков]. Это именно то, чего мы хотим.

 И этот «Фрескобальди», с впечатляющей пробкой вместо крышки радиатора, и коробкой передач, чей шток, бывало, иногда оставался в руках, из-за чего позднее приходилось разбирать верхнюю часть этой самой коробки, был-таки приобретён. Его предыдущий владелец прикрепил к ветровому стеклу смело напечатанное уведомление следующего содержания: «Помогите уничтожить новенький Остин Севен». Апелляция была столь же таинственна и патетична, сколь бескомпромиссна. Уведомление решено было оставить.
Обслуживание и уход за «Фрескобальди» заполнял у них двоих пустоту в жизни; но Дэвид видел, что было еще кое-что, чего желал Тони. Он ведь расстался со своими тропическими рыбками в Девоне.
Но однажды утром вмешалась судьба. Проснувшись рано, как это часто случалось, Тони разбудил Дэвида взволнованным сообщением, что в комнате птица. Дэвид, который никак не мог расстаться со сном, пробормотал, что он в курсе насчёт медведя и не стоит вести себя так бесчеловечно, после чего Тони пришлось потрясти его сильнее. Достаточно отойдя ото сна, он проследил за указующим перстом мальчика. Конечно же, это была птица; она ютились на внутренней стороне подоконника. Её глаза были закрыты, и выглядела она совершенно больной.

- Она спит, - сказал Тони.

Дэвид приподнял бровь:
- Ты собираешься её разбудить?

- А как?

Дэвид откинулся назад и закрыл глаза.
- Тонис...

Мальчик проигнорировал.
- Какая забавная! - произнёс он. - Это ласточка.

- Не может быть, - Дэвид начал терпеливо объяснять, все еще с закрытыми глазами, - к этому времени они все должны были улететь.

- Я ухожу! - заявил Тони.

- Куда?

- В библиотеку. Она открывается в восемь.

Дэвид приоткрыл глаза.
- Это не ждёт?

Тони покачал головой.
- Ей, наверное, потребуется особенная пища, или ещё что-нибудь... Попридержи для меня несколько тостов, если я опоздаю на завтрак, и обмани майора, если он заскучает по мне.
Он по-прежнему с любопытством оглядывал птицу.

- Помни, что дорогу переходить не обязательно, - сказал Дэвид.

- Хорошо! - мальчик улыбнулся и был таков.

Дэвид еще раз посмотрел на птицу, когда встал. Та положила клюв на свои выпуклые грудные перья и слегка дрожала. У неё имелась милая серая полоска, сбегавшая с задней части  головы на спину; но выглядела она, конечно, как ласточка.

- Это мутант! - счастливо объявил Тони, когда Дэвид увидел его на перемене. - Я не мог найти её картинку, поэтому и позвонил в Эдвард-Грейский институт полевой орнитологии. Как правило, они обычно мучают и убивают их.

- Кто? Институт?

- Другие ласточки. Ты идиот, Роджерс.

- Ну, и как же нам убедить её лететь на юг? По мне, она выглядит слишком сонной.

- Они говорят, что она никогда не полетит на юг, - пояснил Тони.

Дэвид засомневался.
- Мы могли бы попытаться указать ей верное направление. Но пойдем наверх.

- Если мы станем заботиться о ней, то как мы её назовём? - сказал Тони на лестнице.

- Бёрд [Уильям Бёрд  [William Byrd], 1540-1623, английский композитор, бёрд [bird, англ.] - птица ], - предложил Дэвид. - Так как оно явно выглядит местным уроженцем.

Тони поставил на подоконник перед сжавшимся существом блюдце с молоком, в то время как Дэвид смотрел на подобное сочувствие как на нечто совершенно излишнее.

Мальчик был озадачен, даже обижен.
- Почему, черт возьми, остальные бросили её? Она же красивее, чем обычные ласточки.

И в последующие дни Бёрд не проявил склонности ни к общению, ни к своей смерти. Как выразился Тони, он был несчастлив. Мальчик приспособил на подоконнике  картонную коробку, наполненную ватой, и в конечном итоге, хотя и с большой неохотой, Берд перебрался туда. Ему были предложены все разновидности фирменного канареечного семени и большое количество теплого молока, потребляемые им с благодарностью, но без излишнего проявления чувств, и вскоре его кормление стало обычным ритуалом. Удобства для него были тщательно продуманы - Дэвиду, среди прочего, запрещалось курить в своей комнате, за исключением случаев, когда занавески были задёрнуты, исключая моменты, когда Бёрду подобное не нравилось. Так он стал их постоянным сожителем. Тони говорил «нас троих», и Бёрд некритично делил с ними их бытие.
Пластинка Арго вышла за три недели до конца семестра; бесплатный экземпляр упредил её на два дня. Тони вел себя великолепно -  на презентации записи в школе скромно посасывал нижнюю губу и размахивая одной ногой. Частное празднование вышло более насыщенным. Было приобретено шампанское, которое предложили Бёрду в серебряном напёрстке, но тот отказался; Фрескобальди шампанское вплеснули в радиатор, после чего снова закупорили; и Тони на радостях выпил двойную дозу. Он был полностью охвачен вертлявой, лирической радостью, и, в конце концов, заснул в своем втором лучшем костюм. Чего до той поры никогда себе не позволял.
Запись получилась превосходной. Тони старался держать себя под контролем, что, из-за его непосредственности, было делом практически невозможным. Тех, кто слушал запись - она заставляла ерзать на стуле. Объем, сложность и точность характера музыкальных фраз сформировали сочетание, получившееся необычным, и, конечно же, не имеющим прецедента в любой существующий до сих пор записи мальчика-сопрано.

После второго бокала шампанского Дэвид спустился вниз и завещал оставшуюся часть бутылки майору. После чего, пока мальчик спал под одеялом после принятой дозы шампанского, он принялся за работу над финальной стадией своего концерта для сопрано. В три часа ночи финал был достаточно выверен для того, чтобы оправдать большую порцию виски, и когда первые лучи утреннего солнца упали прямоугольным пятном на штору, работа была завершена.
Хотя назойливое чувство подсказывало, что до конца ещё очень далеко. На самом деле это было всего лишь началом. Дэвид собрал для репетиции небольшой оркестр. Это оказалось нелегким делом. В конечном счете, в его состав вошли нескольких студентов, ребята из школы, и четыре дамы из музыкальной секции Друзей Церкви, к которым Дэвид нашёл почтительный подход, в результате чего те выразили большой энтузиазм.
Была сделана запись, и дюжина копий десятидюймовой пластинки были в частном порядке заказаны и оплачены.

- Это был конец пути, - бросил бодрую реплику Тони, в то время как музыкальные дамы прятали свои инструменты. Однако позже он стал раздражительным и неуправляемым, и, встав на колени на полу, в течение длительного времени беседовал с Бёрдом странными, эзотерическими терминами.
Присланные пластинки с записями были полны стойких скрипов от кресел и оправдывающегося бормотания певчего на ударных, обладавшего почти обезглавленными литаврами. Но главный элемент трёхчастного цикла жил вопреки всему: голос Тони, зависая в вышине, или пикируя вниз, подобно скопе [хищная птица], ныряющей в море за рыбой, восхвалял величие диапазона собственного альта.
Грусть Тони увеличилась, когда одна из музыкальных дам прислала ему письмо с приглашением на чай с её детьми. Характерно, что мальчик взял с собой одну из своих фотографий на случай, вдруг той захочется поместить его фото на конверт предназначенной для неё копии.

 

Объявился Адриан Кроули. Он проявил совсем небольшое любопытство насчёт дел Дэвида, объяснив, что пришел попросту поговорить о себе.
- Бог Всемогущий! - тупо проронил он, когда бродя по комнате, наткнулся на фотографию Тони.

- Какой ты год в университете?

- Четвертый. Профессора, должно быть, чуют  во мне зародыш художника... Ничто не пугает их больше, чем счастливый, дисциплинированный интеллект. Прими только одного в клуб, и кто знает, что получится? Он даже может начать писать триллеры. Нет! Отношения учёных с художниками столь же глубоки и запутанны, как и между аристократами и учеными. Знаешь, что сказал герцог Глостерширский, когда он столкнулся с Гиббоновской «Историей упадка и разрушения» [Эдвард Гиббон, 1737-1794, английский историк, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи»]? «Еще одна чертовски толстая, заумная книга! По-прежнему всё строчите, строчите, и строчите, да, мистер Гиббон​​?» Ты не думаешь, что это великолепное суждение?! А теперь тайно выведи меня отсюда.

- Почему тайно?

- Джин Пул, - сказал Кроули.

- Боже мой! Так она и есть твоя Джин?

- Была, - Кроули снова начал блуждать по комнате. - Хочешь о Джин в двух словах? Она смотрела сквозь меня... они все так поступают. Ты знаешь, как она называла меня? Её второй любимый мальчик - ты понимаешь, я для неё был маленьким мальчиком. Её первого любимца зовут Ру или как-то так - большие карие глаза, отсутствующий зуб, и хриплый голос. Экстраординарно, но он грамотный. Она показывала мне его сочинения... Полагаю, ты учишь его. Увы, бедная Джин! И она хочет выйти замуж за школьного учителя. Ей постоянно требуется рассказывать о тех, кого она любит. Все мальчики рассказывают ей о своих проблемах и так далее. Они так поступают? Это интересно? Когда я учился в подготовительной школе, все мы боялись строгих матрон - они были другого пола.

Кроули добрёл до окна. Он хмуро уставился на Бёрда.
- Он выглядит так, словно обладает душой обреченного путешественника, или, возможно, он -  жертва магических заклинаний...

 

Дождь заливал Оксфорд. Иногда пробивалось солнце, для того, чтобы призрачный город, чьи запыленные золотые шпили торчали в неглубокой низине, заполненной туманом, преждевременно обрёл зимний облик. В такие дни воздух становился холодным и ясным, и осень, казалось, стояла на страже своей зловеще молчаливой пустоты.
Игровые поля были затоплены.  И Тони не требовалось заниматься культивированием бородавок. В незаполненной делами второй половине дня они путешествовали вдоль Оксфордских каналов; или следовали бродячей тропой школяра-цыгана [«The Scholar Gipsy», 1953, поэма Мэтью Арнольда, базировавшаяся на Оксфордской истории XVII века] вокруг Бэгли, Камнора и Бэблок Хайта [населённые пункты вокруг Оксфорда, в Оксфордшире]. Иногда они брали Фрескобальди, но в основном гуляли пешком, в любую погоду, и Тони настойчиво добивался на прогулке, чтобы его рука пребывала в кармане пиджака Дэвида. Дэвид так и не постиг значение сего жеста, раздумывая, стоит ли расспрашивать об этом. Однажды он попытался вернуть любезность, но только обнаружил, что карманы костюма Тони слишком малы для его руки, и мальчиком было высказано ехидное мнение, что они, скорее всего, не растянутся.
Излюбленным местом для прогулок стали тропинки рядом с Годстоу [Деревня в окрестностях Оксфорда]. Они наблюдали за строительством моста, который, в итоге, соединил два разделённых рукава новой объездной дороги. За ней, там, где текла большая зеленоватая река, и расстилались широкие поля перед темным силуэтом Витхэмского леса, находились безлюдные места. По берегам река играла в беспокойную игру с камышами. Некоторые уже опали, и большая часть их стеблей лежала под водой. Течение, чьё движение были невидимым для глаза, пыталось прочертить оливковым лезвием под поверхностью, и, так же таинственно отказывалось от него, так что берега реки постоянно менялись, хотя масса воды, казалось, едва текла. Ниже по течению они наблюдали ту же воду, перекатывающуюся через плотину, и выясняли, какое из двух её состояний было негодованием или радостью. На той же тропинке Тони, однажды вырвавшись вперёд, внезапно остановился, щелкнул грязными каблуками вместе, и начал раскачиваться из стороны в сторону.

- Я - маятник, - заявил он, когда подошел Дэвид. - Задержи меня на минуту... останови меня.

Дэвид рассмеялся.
- Тонис, если тебе хочется метафизики, то я бы сказал, что ты песчинка в верхней части песочных часов. К черту это, я не знаю, какая.

Позже, на той же прогулке, Тони сорвал соломинку на опустошённом кукурузном поле. Он зажал её в зубах.
- Хватайся! - заявил он, стараясь произнести это членораздельно и захлебываясь от находчивости своего самомнения. Остроумие вскружило ему голову. Он возложил соломинку на спину Дэвида, предварительно заставив того согнуться пополам.
- Последняя! - Пояснил он. – И она зовётся Тони Санделом.
После чего ускакал прочь.

Для дождливой погоды у мальчика имелся серый плащ и зюйдвестка [непромокаемая моряцкая клеенчатая шляпа]. Они подходили Тони. Они как раз были на нём, когда в Витхэмском лесу [собственность Оксфордского университета], Дэвид с Тони заметили барсука, и Тони, скорчившись, замер в неподвижности. Он пытался сделать снимок, удерживая в руках взведённый Роллейфлекс. Лил дождь, покрывая лицо Тони серебристыми струями, что только заставляло его улыбаться. Дэвид безрассудно разглядывал выражение сконцентрированного внимания на мальчишеском лице под отогнутым бортом смешной шляпы. Его тело, казалось, сминает стальной пресс, и вдруг давление забуксовало, как Меркурий между своими храмами. Груз тут же поднялся, как только Тони щелкнул затвором. И в тот момент Дэвид понял, насколько мальчик стал частью его бытия.
Частенько Тони становился необузданным. У него чередовались приступы животного веселья с приливами нежности, чей лиризм возрастал до такой степени, что становился комичным. Однажды он обнаружил лужу грязи. Приставив каблуки туфель друг к другу, в точности как тогда, когда он представлял собой маятник, он навзничь упал в неё с той же безумной самоуверенностью, с которой когда-то выпрыгнул из ванны. Он был в своем полиэтиленовый плаще, но даже в этом случае поведение поразило Дэвида своим мазохизмом, до тех пор, пока он не понял, что плащом скрывалась одежда для спортивных игр. Худшим казалось то, что всё это было спланировано заранее.
- Слон! - заявил Тони без объяснений; его смех окончательно затих лишь спустя некоторое время, подобно потоку воды, попавшему в мельничный лоток, и лишь по прошествии времени воссоединившемуся с родительским ручьём.

Дэвид пережил и другие моменты страданий. Худший из них случился в классе. Тони только что закончил расставлять знаки препинания в предложении на доске, и стер его с тряпкой. Он поставил одну ногу на перекладину подставки, и в ожидании развернулся лицом к Дэвиду. Солнечный свет заполнял верхнюю часть комнаты там, где стоял Тони; всплески приглушённого серебра его одежды и контрастного золота его конечностей  отразились среди танцующих частиц меловой пыли. Дэвид увидел в нём беспомощность, никогда не замечаемую им прежде. Неожиданно иррациональная ревность сменилась страхом, из-за того, что яркие драгоценные пылинки касались мальчика. Тот стоял там совершенно беззаботно; и нахальство меловой пыли было невыносимым. Дэвид ощутил боль и страх.
В его снах образ Тони стал переплетаться с образом песчинки в песочных часах.

* * *

Однажды Тони сказал:
- Расскажи мне об Италии.

Дэвид поведал ему о бескрайних полях Франции. О традиционном пути на юг, проходившем через широкий пояс виноградников, и городов, с их почти легендарными названиями вин, до тех пор, пока не упирался в грубые пейзажи Ван Гога с его корявыми кустарниками, суровыми, изломанными углами, и яркой, смазанной зеленью. Он рассказал ему о резких очертаниях Средиземноморья; дымке, искажающей расстояния, и создающей перспективу, чуждую глазам обитателей севера, о синем море и небе. Он постарался как можно лучше описать холмистые города центральной Италии с их черными глазницами щербатых домов, чьи пыльные глинистые коробки чудесным образом бросали вызов гравитации. Он рассказал о Флоренции, Сиене и Ареццо; и скитания в его памяти привели от равнин Ломбардии и магии Венеции через Перуджа и Орвието к зловещим, чернильным холмам вокруг Рима.
Тони очень интересовали музеи со скульптурами. Дэвиду пришлось признаться, что он мало о них знает. Но в первые недели семестра мальчик неоднократно пытал его подробностями об Италии. Дэвид начал подозревать, что тот мечтает о ней, как о Великолепном и Самом Лучшем Месте на Земле.
Между тем, к концу подходила четвёртая неделя семестра. Тони выглядел достаточно счастливо. И со своей стороны, Дэвид  часто останавливал желание пересмотреть их общий мир.

28

Первой газетой, где появилось сообщение о нём, оказалась «The Sunday Times», и Тони полагал, что ему окажут не меньше внимания, чем Аттикусу [вероятно, герой романа и одноимённого фильма  «Убить пересмешника», вышедшего на экраны в 1962 году], а сам он сможет стать экспонатом Портретной галереи [Национальная портретная галерея в Лондоне — первая в мире портретная галерея, основанная в 1856 году с тем, чтобы увековечить образы британцев]. На самом деле люди в Оксфорде предпочитали, в основном, другие газетные истории. Тем не менее, небольшая заметка всё-таки была.
 На протяжении всего последующего бума Дэвид задавался вопросом, как одна-единственная запись смогла заставить обратить на певца столь пристальное внимание. Голос Тони, без сомнения, был необычен: его непревзойденное исполнение был органичным ядром этого предприятия; но даже с учётом всего, этого явно было недостаточно. Если бы мальчик часто выступал, исполняя при этом что-нибудь мощное и экспрессивное из репертуара кабаре (что он иногда позволял себе ненастными днями и в пустой комнате); или же, если бы это происходило в католической стране, и его религиозное исполнение принимали бы за расчётливую выходку Церкви, тогда извержение Сандела на голову общественности можно было бы легко объяснить. Но тут ничего подобного не было. Тони просто записали, а запись приобрела как ценность, так и очевидную популярность.
 Дэвид пришёл к выводу, что одной из причин, которая особенно вдохновила низшие звенья репортёрской иерархии, была топография. Оксфорд всегда был интересным материалом; и Тони не оставил ни малейшего сомнения журналистам, что хор «Святой Цецилии», после всех приписываемых ему злоупотреблений, о которых он так детально рассказал, является неотъемлемой частью университета; в дальнейшем подстрекательская составляющая стала позой Тони, которой он пользовался для интервью. Хотя Дэвиду, беспокойно шатающемуся возле комнаты старост, захваченной Тони в качестве пресс-офиса, частенько приходилось признавать, что подобное нельзя приписать нескромности - это было шоу, незаурядным спектаклем. Что касается остального, бум последовал за нелогичным увлечением. Достаточно вдохновившись музыкальным мастерством, увлечение вскоре приобрело собственную динамику. Песня оказалась почти забытой; певец стал культовым.
 Пара факторов, наиболее ответственных за рост популярности, была связана с близостью Рождества. Первым из них стал авантюрный шаг со стороны звукозаписывающей компании, выпустившей пластинку-сорокапятку [тип звуковоспроизводящей пластинки, рассчитанной на 45 оборотов в минуту], содержащую только два арии. Другие быстро подхватили начинание. Успех новых пластинок оказался сногсшибательным. Публика, всегда поддающаяся настроению, и особенно внимательная к своему окружению в ближайшем сезоне, не только приняла первую пластинку, но и под влиянием момента способствовала её раскрутке в хит-параде. Так Тони со своей записью стал лучшим в поп-двадцатке. Люди алчно кидались на предметы, имеющие отношение к традиционной Англии. Во всяком случае, на выбор некоторые покупателей «сорокапятки», по представлению Дэвида, значительное влияние оказал новый конверт пластинки. Он нёс на себе фотографию Тони с несколькими заметными отличиями от оригинала. Портрет оказался цветным, и, что неожиданно, с голубыми глазами; а вместо любимого костюма на мальчике был  стихарь с воротником-жабо. Последнее преобразование возмутило Тони, предполагавшего, что они первым делом как-нибудь лишат его одежды. Конверт стал настолько заметным, что пакет Тайда [марка стирального порошка в яркой упаковке] выглядел бы рядом с ним абсолютно блеклым.
 Но больше всего внимания привлекло сообщение четырёх кинокомпаний, предложивших Тони сняться в специальной Рождественской короткометражке. Идея заключалась в том, что он должен появиться в трех с половиной минутном ролике «Техниколора» [Один из способов получения цветного кинематографического или фотографического изображения, изобретённый в 1917 году Гербертом Калмусом и Дэниэлом Комстоком. «Техниколор» обрёл популярность в основном благодаря своей непревзойденной до конца 1960-х цветопередаче и возможности изготовления качественной оптической совмещённой фонограммы, состоящей из металлического серебра, что трудно достижимо на многослойных позитивных киноплёнках. Ранняя многоплёночная технология в основном использовалась для съёмки мюзиклов] и с пафосом спеть Шубертовскую Ave Maria, при поддержке, как это буквально было сказано в письме, «других представителей фотогеничной молодежи». Не привлекая особого внимания, Тони отказался. Компании повысили гонорар; и когда Тони вновь отказался, пресса, не имеющая возможности объявить размер  предложения, пожалуй, самого высокого среди предлагаемых певцам за минуту экранного времени, возмутилась. Они полагали, что Тони стал их собственностью. Он не имел права отказывать нации в подобном сезонном благодеянии.
 Дэвид с беспомощностью наблюдал за коллекционированием вырезок из газет. На них глаза Тони произвольно менялись от синего до коричневого, и обратно до синего. Неоднократно они становились характерно серыми или карими, как в действительности. Но для прессы, без сомненья, был наиболее привлекателен мальчик с голубыми глазами. Серые были бы чем-то неслыханным; а карие предполагали возможность красивости. Дэвид иронично усмехался над последним. Из всех характерных черт, приписываемых мальчику, никто не использовал наиболее очевидную. Чего же они боялись? Красота Тони определялась даже на размытой газетной бумаге; её линейная правильность не только могла, но и несомненно передавалась посредством радиоволн.
 Ажиотаж вокруг Тони вызвал некоторое оцепенение и в школе, и в колледже. Миссис Джонс нашла в нём причину, чтобы выразить своё негодование в адрес мальчика. Несмотря на это, было решено, что попытка изоляции Тони от прессы окажется бесполезной, и дело должно разрешиться само собой. Встревожилась тетя Тони; Дэвид написал ей в самом начале бума, заверив, что сделает все возможное, чтобы сдержать ажиотаж. Сам же он начал ещё более усердно ненавидеть подобное вторжение в их общую жизнь.
 Глава «Святой Цецилии» тоже выказал испуг. В церковь начали пребывать паломники. Все стороны жизни колледжа оказались в новостях. Состоялось заседание Административного совета; и было выпущено сообщение, что Мастер Сандел больше не поёт в церкви.
 Из всего школьного персонала только майор наслаждался переполохом. Так как, в конечном итоге, ответственность за популярность Сандела несли работники школы, то он был убежден, что рано или поздно общественность в лице тех, у кого в порядке с головой, признает сей очевидный факт и вознаградит их неограниченным количеством пива.
 Осознание славы коснулось и хора. Они маршировали по Сэнт-Элдейт с носами хоть и маленькими, но задранными сверх меры. Выскакивающие из засады фотокамеры со вспышками вызвали у пары малышей блуждающий взгляд и улыбки. Подобное было серьезным нарушением дисциплины, насаждаемой Тони, чья тень по-прежнему витала над хором. Давным-давно, когда их осадили американские туристы, он преподал хору основательный урок о надлежащем поведении и приличиях.
 Субботним утром пятой недели семестра объявился Брюс Ланг. Дэвид видел его только мельком в самом начале семестра, и был рад переговорить с ним. Он раскрыл перед Лангом историю ажиотажа в прессе. Часть её была знакома Лангу, который, в частности, знал о сообщении Тони, высказанном им в момент эйфории, и в котором он жаждал охватить задуманный им превосходный рассказ, описывающий его друга по имени «сэр Дэвид Роджерс». Репортёрам, по-видимому, не удалось проверить ту информацию. В наличии оказался только «сэр Дэвид».

- Куда это приведет? - подводя итог, спросил Ланг. - Тебя, имею в виду. Я даже на минуту не могу представить себе, что у тебя есть задатки школьного учителя. Когда мальчик уедет... что потом? Он вырастет... отстранится от тебя. Он не сможет поступить иначе. Я чувствую некую энергию вашего мира... Я знаю, что существует какое-то критическое равновесие, управляющее этим. Уходи, пока можешь. Уходи прямо сейчас.

Дэвид стоял, глядя в окно.
- Я не могу, Брюс. Постороннему это может показаться нелепым, но он нуждается во мне. У нас с ним тоже равновесие.

- Тогда ответь мне на одну вещь, - сказал Ланг. - Тебе никогда не приходило в голову, что подобные отношения абсурдны? Что меня убивает, так это то, как ты смотришь на это дело в целом. Например, ну разве может этот ребёнок предоставить тебе интеллектуальное общение?

- Легко! Его музыкальный гений даёт ему определенное преждевременное развитие... С моей же стороны, я очень молод. Мы встречаемся на полпути.

- Я убежден, - сказал Ланг, - что ты не веришь ни единому своему слову.

Дэвид бросил в Ланга сигаретой; вращаясь, она перелетела через всю комнату.

- Он собирается в Гленелджин, да? - спросил Ланг.

- Теоретически... Он получил стипендию. Проблема в том, что на самом деле он не хочет никуда уезжать. В школу, то есть...

- Как я понял, чтобы не удаляться от тебя, - закончил Ланг.

Дэвид скривил губы. Он закурил.

- Я так понимаю, у тебя больше не было контактов с Церковью, - сказал Ланг. - Чего же ты хочешь? Во что веришь?

Тут Дэвид игриво улыбнулся.
- Практически во всё от Бетховена. Я художник без определения. Среди прочего это означает, что мои отношения с реальным миром довольно шатки... Но в то же время необходимы. Я требую слишком многого, я знаю. Например, чтобы у меня было пристанище.

- И эльф?

- Не знаю. Я не могу думать по шаблону не моего собственного изготовления, а никаких долгосрочных картин я не вижу. Однако иногда мне становиться страшно, что он может быть всего лишь частью моего отсутствующего определения. Повторюсь, я не знаю. Он тот, кого я всегда хотел. Теперь, когда он есть, я должен идти дальше. Во всяком случае, он нуждается во мне.

- Ты очень уверен в этом.

- Я должен быть таким.

- Ты осуждаешь себя своими собственными словами.

- Нет! Тут нет никакой необходимости для обороны... аргументов... если только не ради постоянного, иррационального вызова... Который может заставить тебя усомниться в своих чувствах. Он увеличивает сомнения, но ничего не доказывает. После того, как я прошёл через многое, чтобы остаться на стороне жизни - ты мог бы так сказать. Я хочу, чтобы Тони попал туда... и остался там... с наименьшим страданием. И, возможно, нашёл бы себе большую жизнь... где-нибудь в другом месте.

Ланг соединил вместе пальцы рук и кивнул в сторону кровати.
- А это?..

- Вина?

- Нет. Я не о том. Это было бы просто преждевременно... И при том, возможно, только из-за моей позиции...

- Я не могу заглядывать в будущее...

- А следовало бы. Мы живем ради завтра... И, обычно, можем кое-как сформировать его.

 Они поговорили и о других вещах. Дэвид проиграл Лангу отрывок из несчастной записи, и показал ему свои фотографии Тони. Ланг отвернул голову в сторону. Вернувшись к своей обычной многоречивости, он сказал:
- Вынужден признать, что этот маленький мальчик является чрезвычайно красивым существом. Вот и все, - добавил он с горечью. - А сейчас перестать так отчаянно стараться произвести на меня впечатление непристойными снимками чужого ребенка, и принеси мне выпить.

 Вспоминая о гостеприимстве, оказанном мороженщику по случаю его первого визита в школу, Дэвид отыскал Джонса и спросил того, сможет ли Ланг остаться на обед. Тот внимательно изучил переполненный обеденный зал; затем, найдя то, что хотел, отселил одного из мальчиков, заставил Хантера и Крокетта скользнуть попами в стороны друг от друга по блестящей скамейке, и втиснул Ланга между ними. После чего ушёл. Поднялся гомон. Позже Тони украдкой пришёл спасать Ланга и оттащил Хантера в сторону. Принятие пищи происходило как обычно. Дэвид многое дал бы, чтобы подслушать разговор за столом, где сидел Ланг.
После обеда Дэвид направился в свою комнату, подав  Лангу знак, где тот сможет его найти. По пути он присоединился к майору, который величественно передал ему стакан пива.
Около двух Тони должен был давать очередное интервью, которое, как горячо надеялся Дэвид, должно было стать последним, и он чувствовал, что может спокойно оставить мальчика наедине с прессой.
Когда в комнату вошел Ланг, Дэвид мгновенно почувствовал - что-то пошло не так.
- Кажется, мальчик, набросился на репортёров, - сказал тот с необычайной простотой. - Думаю, тебе лучше пойти и разобраться.

Дэвид быстро глянул на него, и выскочил из комнаты раньше, чем Ланг закончил говорить.
Когда он открыл дверь в комнату старост, сцена, увиденная им, надолго отпечаталась в его памяти. Тут присутствовала странная несообразность. Знакомая обстановка комнаты, облицованной деревянными панелями, с несколькими поношенными креслами и столами, нарушалась в районе трио присутствующих тут. К тому же, драматическая поза актеров выглядела ещё загадочней из-за отсутствия видимых причин, вызвавших её.
Тони стоял, по-видимому, вскочив с места у окна в эркере. Его лицо пылало, и он дрожал всем телом, хотя в пропорциях между гневом и страхом Дэвид не был уверен. Из-за неясности происходящего ему стало не по себе. Мальчик был похож на попавшее в ловушку животное, способное в любой момент кинуться. Один из присутствующих мужчин держал опущенную вниз большую фотокамеру, и глаза Тони были устремлены на неё, словно она представляла собой живую угрозу, гипнотизирующую их всех. Другой человек тоже стоял. В этот момент он убирал в карман блокнот, и они оба начали пятиться от окна.
Дэвид закрыл за собой дверь и опёрся на нее.
- Минуточку, - произнёс он. - Что, черт возьми, здесь происходит?

 Человек с блокнотом впервые обратил на него внимание. Он опустил вниз нижнюю губу вместе с огрызком карандаша, и его веки покрылись кожистыми складками. Его лицо чем-то напоминало морду ящерицы.

- Вы - Роджерс?

Дэвид уставился в слезящиеся щели его глаз.
- Да, это я.

Человек слегка склонив голову, а другой в это время поднял камеру.
Грянула вспышка. Камера обладала блиц-устройством, не требовавшим перезарядки.
У Дэвида произошёл какой-то сдвиг, который позже, с некоторым смущением, он попытаться проанализировать. То ли из-за странной сцены, вызвавшей у него какое-то скрытое ощущение мелодрамы, то ли из-за потрясения от вида оскорбленного мальчика у него развилось  напряжение такой величины, от которого его нормальная реакция сменилась на мгновенную, гипертрофированную, никогда не подозреваемую им прежде; на самом деле он совсем не любил вспоминать тот эпизод.
Во всяком случае, что-то подавило в нём смирение. Он подошел к фотографу, как ученик, которого подозвал директор. Кивнув на Тони, он спросил:
- Что ты с ним сделал?

Его глаза встретились с глазами мужчины. После чего его левый кулак оказался около живота, а его свободная правая рука нанесла удар, избавляясь от злобной, совершенно животной ярости. К несчастью, подобный выпад наложился на чувство координации умелого музыканта. Человек выглядел так, словно ему уже никогда не подняться с пола. Возможно, что он даже умер.
Дэвид почувствовал слабость. Всплеск собственного насилия удивил его. Его правая рука отвратительно ныла. Он сдвинул задвижку фотокамеры, открыв пластину свету. Затем засветил несколько других, разбросанных по полу, прежде чем бросить их фотографу, который, в конце концов, поднялся на колени.
Другой человек заявил:
- Тебе не следовало так поступать.

Угроза, если это была она, прозвучала довольно неубедительно.

- Нет? А почему нет? - ответил Дэвид, также бессмысленно.

 Человек ничего не сказал. Он плюхнул себе на голову фетровую шляпу, которая мгновенно сократила его роль в комедии. Фотограф был уже на ногах; собирая своё разбросанное имущество, и шмыгая носом. Он выглядел человеком того сорта, который каждодневно ожидает получить по мозгам. Возможно, он был привычен к подобному профессиональному риску.

- А теперь убирайтесь, вы, оба! - произнес Дэвид. Он пересек комнату и распахнул дверь. К его удивлению пара тут же ретировалась.

 Он вернулся в эркер к Тони. На мгновение в замешательстве посмотрел на него; затем положил руку на голову мальчика.
- Нельзя так отказываться от фото.

 Тони слегка улыбнулся, но ничего не сказал в ответ. Он явно все еще не отошёл от очень сильного потрясения. Они уселись на подоконнике.

- Ну, давай, рассказывай, - сказал Дэвид.

Тони упёрся подбородком в свои сплетённые руки.
- Сначала я подумал, что они довольно приятные... затем они стали грубить, - он запнулся. Не похоже, что он собирался отступать от детского способа выражать свои мысли.

- Как?

Тони рывком оторвал подбородок от своих рук.
- Я рассказал им о нас, - сказал он с быстрой решимостью. - Ну, как мы сблизились, хотя между нами бывали ссоры, и, что на самом деле я пел только для тебя. Я сказал, что люблю тебя и сбежал бы, если тебя здесь не было...

 Дэвид медленно кивал. Тони замолчал, вспоминая и хмурясь. После чего неожиданно пожал плечами.
- Они стали грубить и спрашивать о личном... Они добрались до шутки о певчем.
Тони подтянул манжеты своего пиджака. Он принялся выделывать руками у предплечья Дэвида парящие движения, как утка или садящийся гидросамолёт. 
- Там было больше о проделках сына: «Теперь, будь осторожен, сынок, если хочешь того учителя...» «Ах, если бы ты был просто учителем! Но я предупреждал тебя, не так ли?!» В общем... Потом я понял, что они не поняли - хотя я попытался объяснить. Я очень разозлился, я испугался.

Дэвид улыбнулся.
- Я видел. Я услышал твой голос раньше, чем вошел. Но что случилось до того, как я пришёл?

 Сочетание негодования и чувства обиды покинуло мальчика. Его тело напряглось, как будто воспоминание предполагало физическое присутствие врагов в комнате, и он, с упругостью взведённой часовой пружины, готовился отразить их атаку. Инстинктивно Дэвид придвинулся к нему ближе. И в этот момент в его памяти шевельнулись воспоминания о Питере.

- Я ненавижу их, - медленно произнёс Тони. Он сложил ладони рук и сунул их между бедер. – Понимаешь, я почувствовал, что они опасны. Потом, когда они захотели сделать фото...
Он замолчал, принявшись подтягивать один из своих носков.
- Ну, просто неожиданно, мне захотелось, чтобы у них не осталось моих фотографий...

Мальчик поднял глаза.
- Кроме того. Один из них сказал: «Тебе лучше носить брюки, или тут в школе такие правила?» Тогда другой сказал: «Правила тут не слишком много значат», и они оба ухмыльнулись. Это они говорили без меня. Ну, помнишь, как в то утро я попросил тебя выглянуть наружу, и ты положил мои брюки греться у огня? Это была моя вещь... и наша вещь. И выходило, как будто они пытались испортить её. Я должен был ударить их, как это сделал ты... как я однажды пнул по яйцам ту подлую крысу Хантера.

Тони повернулся и посмотрел в окно, прижав нос к стеклу.
- Ты думаешь, что я сказал им то, что не следовало?

- Нет, Тонис. Ты сказал им только правду, и то, что ты хотел им сказать, - Дэвид улыбнулся так, чтобы к мальчику вернулось самообладание. - Покорми Бёрда, - сказал он. - Там с ним Брюс.

 

- Это был шантаж,- предположил Ланг, когда они шли по аллее между гномами. - Должен сказать, что вряд ли они собирались печатать сенсацию, основанную на одних только лирических высказываниях мальчишки.

Дэвид уставился на него.
- Ты, наверное, спятил! Во всяком случае, - продолжил он более задумчиво, - из-за шантажа могут быть неприятности. Думаю, достаточно безумно ударив того скользкого типа, я вспугнул его.

- Знаешь, мне не приходило в голову связывать тебя и физическое насилие, - сказал Ланг, сделав паузу для того, чтобы ткнуть в живот особо отталкивающим гнома наконечником своего зонта.

- И мне тоже, - признался Дэвид. Он все еще поглаживал костяшки пальцев правой рукой. - Мне этот трюк показал пьяный ирландец в Алжире. И в голову не приходило, что он когда-нибудь пригодится. Но тогда животное начало было чем-то необычным. Все это время уловка скрывала свои возможности.

Они дошли до ворот.
- Нет, - продолжил разговор Дэвид, - Тони, и такое его животное поведение - я беспокоюсь об этом. Я понятия не имел, что какая-то подлая бульварная банда сможет так довести его, иначе давно бы положил конец всем этим интервью. Я видел подобное с ним раньше... Дважды. Он, кажется, становится одержимым абсолютным ужасом. А зайца в ловушке лучше не трогать. Это ужасно...
Дэвид поставил ногу на одну из завитушек кованых ворот.
- Ну, больше пресс-конференций не будет, это точно, - сказал он, пытаясь чужой идиомой освободиться от вины, которую чувствовал:
- Боже, как я иногда ненавижу эту проклятую Англию!

- Твоя древняя способность обобщать начинается с оскорбления – пусть даже мнимого, - произнёс Ланг. - И, ради объективности: в чём заключается гипотетическое противоядие для Тони - ведает один Бог.

- Может быть. Но, давай не будем начинать сначала.

- Не вини себя; и поступай так, как сказал Ланг в своей самой загадочной манере: «загляни ко мне».

Дэвид слабо улыбнулся.
- Конечно! - Сказал он.

 

- Это я, - излишне объявил Тони, закрывая за собой дверь. - Я пришел, чтобы здесь тайно упаковать мой чемодан. Нет!
Он пробежал несколько оставшихся шагов по комнате и зажал рукой рот Дэвида. - Никаких вопросов! Сандел стоит у руля, и он всё знает лучше.
Осторожно убрав руку, он проверил эффективность своего приказа:
- Обещаешь?

Дэвид что-то пробормотал, и рука мгновенно прижалась к его рту.
Тони бессовестным образом привёл в действие своё колено.
- Обещай!

Дэвид задыхаясь, кивнул.

- Окей! - Выдохнул Тони. Он убрал руку.
Затем, радостно кружась, пересёк комнату и распахнул шкаф. Без предупреждения встал на руки; прислонившись ногами к стене.
- Троекратное ура телефону! - заявил он. - Ты знаешь, кто его придумал? Это был Александр Грэхем Белл в 1876 году.
Ноги Тони снова коснулись пола, но это не прервало его речь.
- Спорим, ты не знаешь того, что он впервые сказал в свой телефон? Нет, ты не знаешь! Он сказал: «мистер Уотсон, идите сюда; Я хочу вас».

29

- Сэр, - прошептал Тони, - быстро пошли в паб.

 В его голосе содержалась смесь иронии и настойчивости, когда он, склонившись к Дэвиду, произносил это в учительской. Другим обитателем комнаты был майор, читавший газету. Слово «паб», однако, обладало достаточной пробиваемостью, чтобы нарушить его сосредоточенность. Он тотчас откликнулся:
- Проваливай, Сандел. Разве ты не видишь, что мистер Роджерс занят? Разве он нуждается в том, чтобы ты напоминал ему, когда приходит время для выпивки - да, Дэвид?

- И поскорее! - с энтузиазмом откликнулся Дэвид. Частенько он находил, что это самый лучший способ отповеди от Хэйдена.

 Единственным ответом Тони стал умышленный разворот задом к майору, не оставляющий сомнений в том, как оценивается подобное вмешательство. Он прижал запястья Дэвида к подлокотникам кресла. Почти касаясь его лица, он театрально скосил глаза в сторону двери и очень тихо позвал:
- Дэвид!

 Дэвид встал, когда в приоткрытой двери показался маленький мальчик.

- Мистер Роджерс, сэр, миссис Джонс хочет вас видеть, - сказал тот, затаив дыхание.

- Стучать надо! - с неконтролируемой яростью взорвался Тони. - Черт возьми, парень, это учительская!

- Но, сэр, миссис...

- Ты должен постучать, - угрожающе наступал Тони. - А сейчас, один круг вокруг регбийного поля.

- Там темно! - негодующе пожаловался ребёнок, пораженный взысканием. - Я не смогу!

- А после пятидесяти отжиманий в коридоре сможешь? - сказал Тони, положив руки на плечи мальчика.

 Дэвид, стоявший возле двери, ощутил хрупкость рук Тони, когда они покровительственно, но с негласной угрозой, легли на плечи ребенка.

- Но, Сандел, миссис Джонс... - начал малыш.

- Мы приняли к сведению твоё сообщение, Кокс. А теперь вон отсюда! - тихо сказал Тони, не выпуская его из-под гипнотического взгляда своих глаз.

- Мне всё-таки нужно отжиматься? - умоляюще спросил Кокс.

- Да, - заявил Тони. - Ради чести скаута-волчонка. И я встал бы над тобой с крикетной битой, если бы у меня было время.

- Ты большой хулиган, Сандел! - выпалил Кокс.

- Малыш, - сказал  Тони, подбавив в голос презрительной жёсткости, - если ты не исчезнешь, когда я открою глаза,  я тобой займусь!

 Это было сказано бескомпромиссным тоном. В отчаянии Дэвид посмотрел в сторону майора, но сострадания оттуда не последовало. Закаленный в боях человек уткнулся в свою газету. Тони насмешливо закрыл глаза и принял мученическое выражение, украсившее его лицо. Кокс поспешно ретировался.

- Он всё равно не станет отжиматься, - сказал Тони в коридор, как будто отвечая на невысказанный протест Дэвида. - Правило есть правило; кроме того, я должен был защитить тебя.

Он стянул с вешалки коллежский шарф Дэвида, и лихо набросил его ему на шею.

- Все товарищи равны, но некоторые более равные, чем другие, я знаю, - пробормотал Дэвид сквозь шарф. - О чём ты думаешь, когда так поступаешь со мной?

 Но Тони, чья ладонь прочно утвердилась где-то в районе почки Дэвида, уже почти вывел его на тёмное крыльцо.
- Послушай, - сказал он. - Миссис Джонс хочет тебя видеть. Но у тебя есть возможность избегать ее до четырёх часов завтрашнего дня. Ты сможешь?

- Нет, - заявил Дэвид. - Я не могу со счастливым видом игнорировать указания руководства только потому, что тебе так хочется.

 Тони вздохнул. Этот вздох, без сомненья, означал, что кроме его собственного, никакого другого триумфа не будет. Это был формальный вздох.
- Я боялся подобного отношения. В этом весь корень проблемы. Я смог бы организовать это сразу же, хотя... Ох, брат!

Неожиданно, в тусклом свете, льющемся через непрозрачные стекла входной двери, Тони улыбнулся. Это был не формальный жест, а улыбка во весь рот, к которой серебристые скобки  всегда были ненужным орнаментом. Дэвид смягчился.

- Думаю, что ты не раскроешь эту самую «организацию», как это было с твоей вчерашней упаковкой. Но почему этот странный час для свидания с леди?  Почему именно завтра в четыре часа?

 Казалось, впервые решимость мальчика дрогнула. Едва ли не рассеянно, он попытался скрестить средний и указательный пальцы Дэвида.
- Ну, - сказал он, раздумывая, - во-первых, она покушает.

- И?

- Значит, она будет в хорошем настроении, - заявил Тони.
Предположение выглядело слишком призрачным.

- И это всё?

Тони искоса взглянул на него; потом покачал головой.
- Нет... Не совсем. Но ты поступишь так? Это очень важно.

Дэвид посмотрел в зимнюю ночь, в которую его выгнали. Какая-то малолетняя творческая личность пририсовала одному из гномов светящиеся глаза и торчащий светящийся пупок, вероятно, в те дни, когда ещё не было панических слухов о радиации и можно было купить маленькие баночки с краской.
- Хорошо, - сказал он. - Это моё личное время, поэтому никто не имеет права меня вызывать.

- Значит, я исправлю это с Джонсами, - уверенно сказал Тони. Он сунул руку в карман пиджака Дэвида. - Тут для тебя письмо... Его доставил посыльный.

 В тусклом свете Дэвид вскрыл конверт без марки. Это была записка от Рикса. Оказывается, колледж был готов тотчас принять его обратно с проживанием в общежитии. Руководство колледжа должно было огласить свое решение на следующий день.

- Что-то важное?

- Не думаю, - сказал Дэвид.

- У тебя хватит денег на паб?

Дэвид улыбнулся про себя.
- Да.

Тони сказал:
- Не засиживайся допоздна. И не возвращаются пьяным.
Он нашел свободный конец форменного шарфа «Святого Цецилии», и обмотал им голову Дэвида до ушей, как чадрой, так, что остались видны только глаза.
- Я буду ждать.

Затем, распахнув чадру как дверцу курятника, он клюнул Дэвида в щеку.

* * *

 Миссис Джонс и в самом деле кушала. Когда Дэвид вошел в комнату, она отложила булочку. Однако, несмотря на предположение Тони насчёт смены её настроения во время вечернего чая, сейчас, похоже, у неё кусок не лез в горло. Она выглядела сконфуженной.

 Утром Дэвид провёл свои обычные уроки, и у него сложилось впечатление, особенно в промежутках между занятиями, что Тони играет роль флотского эскорта, выписывая охранительные круги вокруг его персоны. Однажды ему пришлось резко сманеврировать в туалет, после того, как ему запретили появляться возле учительской во время перемен. Ровно в 4 пополудни, несмотря на уникальную способность часов Тони отставать, он пришел из своей комнаты.
- Да хранит Бог Сандела и короля Дэвида! - простодушно объявил он, и, приняв позу показной преданности, погрузился в лучшее кресло.

 Пока Дэвид объявлял о своём присутствии, миссис Джонс откашлялась от крошек, попавших в горло.

- Да, мы действительно хотели увидеть вас, мистер Роджерс, - произнесла она; затем сделала паузу, словно ожидая чего-то.

 Джонс, конечно же, тут же поднялся и вышел из комнаты, бормоча оправдания. В величественном, или просто вежливом множественном местоимении больше не было нужды. Дверь за Джонсом закрылась, и они остались вдвоём.

- Мистер Роджерс, - заговорила миссис Джонс, - я сразу перейду к сути дела.
Она погрузила голову в плечи, из-за чего у неё возник третий подбородок, а её глаза, подобно больному карпу в пруду «Святой Цецилии», заскользили взад-вперед по полу.
- Мы не очень довольны вами.

- Мне очень жаль, - сказал Дэвид.

- Директор думает, что вы очень хороший учитель, - продолжила миссис Джонс, - но может ли это компенсировать другое?

 Дэвид ждал продолжения. Лицо миссис Джонс дрогнуло. После чего она сделала решающий шаг.
- Мы имеем в виду ваши нравы, мистер Роджерс.

Дэвид продолжал пялиться на нее; не ощущая ни тревоги, ни даже сопричастности к происходящему; он как будто наблюдал за плохой театральной игрой со стороны. По-прежнему, не поднимая глаз, миссис Джонс внезапно разразилась тирадой:
- О, мистер Роджерс, как вы можете находиться тут?! Как вы можете находиться тут после той ужасной сексуальной связи с мисс Пул!

 Она с трудом подобрала слова. Для Дэвида очарование сцены было нарушено. Он ошарашено уставился на неё. На мгновение, пока миссис Джонс восстанавливала самообладание, стало тихо. После чего она заявила:
- И я надеюсь, что вы начнёте стыдиться ещё больше из-за того, что вы заставляли спать в своей постели старшего ученика. Да-да, - продолжила она, - Вы сделали так, чтобы старший ученик пользовался вашей комнатой, для того, чтобы вы могли бывать у мисс Пул.

 У Дэвида приоткрылся рот. Для него это было слишком. Но миссис Джонс уже заканчивала.
- Пожалуйста, не лгите, мистер Роджерс. Старший мальчик был замечен выходящим из вашей комнаты рано утром, а его собственная комната в это самое время была заперта.

 Дэвиду неудержимо захотелось курить. Он сказал:
- Миссис Джонс, должен сказать вам исключительно ради Джин, что всё это не соответствует действительности. Мне трудно представить, как могла подобная идея прийти к вам в голову.

- На деревьях есть небольшие птички, - зловеще заявила миссис Джонс, - и я знаю, что так оно и было. Ведь вы не можете дать мне другое объяснение, не так ли? Вы можете назвать мне другую причину, по которой старший мальчик должен был спать в вашей кровати, мистер Роджерс?

 Дэвид всё-таки закурил. Миссис Джонс кивнула в знак разрешения, но ее лицо ясно дало понять, что после всего сказанного, она считает подобное ещё одним доказательством вины.

Дэвид сказал:
- Я настаиваю, раз и навсегда, что у меня не было никакой близости с Джин Пул. Что касается Тони...
Ему не позволили закончить фразу.

- Я не хочу слышать ваши оправдания и резоны, - резко оборвала его миссис Джонс. - Кроме того, мистер Роджерс, нас расстроила ваша грубость.

 Дэвид почувствовал в её словах оттенок детской обиды, и приготовился терпеливо слушать.

- На днях вы были очень грубы персонально ко мне.

- Тогда я прошу прощения, - сказал Дэвид, довольно искренне.

- Знаете ли, мистер Роджерс, это не отель. Это частный дом!

 Голова Дэвида вновь закружилась.

- Вы не можете просто так приглашать кого угодно на обед!

Впервые у Дэвида пробудилось серьёзное негодование.
- Если вы имеете в виду Ланга, - сказал он, - то я нашел директора школы и спросил у него, сможет ли Ланг остаться. Мне хотелось спросить и вас, но вас нигде не было.

 Миссис Джонс на мгновение замолкла. Потом продолжила:
- Ну, в самом деле, мистер Роджерс, это ведь было не совсем по-джентльменски, не так ли? Ваш друг был смущен просьбой остаться без приглашения.

- Ланг и я, знаем друг друга с девяти лет,- спокойно произнёс Дэвид. - Думаю, я бы понял, если бы поставил его в неловкое положение. Кстати, - добавил он, язвительнее, чем намеревался, - Брюс Ланг единственный настоящий христианин, которого я встречал.

 Миссис Джонс проигнорировала последнее высказывание, невозмутимо сохранив настрой своих мыслей.
- Если вы не были должным образом воспитаны, мистер Роджерс, и не знаете, как должен вести себя джентльмен, то мы не сможем научить вас сейчас.

 Неожиданно в нём вспыхнул гнев. Но в тот же момент Дэвид понял, что поддаваться ему было бы бессмысленно и неразумно. Не уверенный, как это часто бывало в его жизни, где заканчивается настоящее чувство и берёт верх театральность, он развернулся на каблуках в сторону двери.
Раздался стук, и маленький мальчик приоткрыл дверь, робко держась за неё снаружи. Дэвид понял, даже прежде, чем она договорила до конца, что женщина, вошедшая в комнату,  была никто иная, как мисс Пруденс Лейинг собственной персоной.
- Я поймала тебя, Амелия! - прогремела она. - По-прежнему набиваешь себя, как я посмотрю. Джонс в бегах, полагаю?

 Бросив взгляд на недоеденные булочки миссис Джонс, Пруденс Лейинг пересекла комнату. Она была из женщин того сорта, которые и в шестьдесят уместно выглядят в альпинистских ботинках. В следующий момент она уже разворачивалась к Дэвиду.
- Я знаю, - начала она. - Вы - Роджерс.

Дэвид пожал ей руку.
Пруденс Лейинг сделала почти преднамеренный шаг назад, и у Дэвида создалось впечатление, что его критически измеряют каким-то подобием хитроумного отвеса. Наконец,  казалось, он был достаточно измерен.

- Хорошо! - загадочно объявила Пруденс Лейинг.

 Дэвид получил облегчение, когда она снова повернулась к явно растерявшейся миссис Джонс.
- Амелия, - заявила она, - я немедленно забираю мальчика.

 Дэвид вспомнил, что тетя Тони была женщиной, не бросающей слов на ветер.
- Но обо всем по порядку. Обычно я не вмешиваюсь в процесс школьного воспитания мальчика, но конфисковать ту книгу со статуями было смешно. Отдай её! Правда ли, что у каждого этруска имелся фаллический символ? - говоря это, она обернулась к Дэвиду.

- По правде говоря, я не знаю, - признался он. - Я видел только то, что Тони показывал мне.

 Миссис Джонс вытащила на свет его подарок, о котором он понятия не имел, что тот был конфискован.

- Вы приготовились к отъезду, Дэвид? - спросила Пруденс Лейинг.

- Он очень быстро соберётся! - смело высказалась миссис Джонс, немного придя в себя.

 Мисс Лейинг проигнорировала ее. Это подтвердило соображение Дэвида, что они, должно быть, старые, но, к счастью, не подходящие друг другу школьные подруги.

- Тони уже собрался, - сказал он.

- Но вы согласились взять его в Италию? - мисс Лейинг была сама серьёзность.

- Да, я заберу его, - сказал Дэвид, пытаясь понять. - Только я ничего об этом не слышал.

 Неожиданно Пруденс Лейинг рассмеялась.
- Боже мой! Возможно, Ант подумал, что сделал это. Он вообще ничего не рассказал вам?

 Дэвид покачал головой и улыбнулся.
- Нет... Хотя имелись любопытные признаки того, что затевается какая-то интрига.

- О, тогда все улажено, - Мисс Лейинг вздохнула с облегчением. - У меня билеты на завтрашний самолет и паспорт мальчика. Остальное зависит от вас.

 Двумя годами ранее Дэвид едва бы удержался на ногах, теперь же он просто прикусил губу. Через секунду он прекратил и это, хотя доверие к происходящему у него было почти таким же, как во время непрофессионального представления его первой симфонии в сарае в Слау [город в Великобритании]. Только тогда лил дождь, а сейчас, комната, в которой он находился, стала красной от лучей заходящего ноябрьского солнца.
- Я позабочусь о нём, - произнёс он.

 На протяжении этого разговора миссис Джонс удерживала внутри себя воздух, успешно сражаясь с кухонными запахами. Теперь Пруденс Лейинг вновь обернулся к ней. Одновременно раздался стук в дверь, и вошел Тони.
- Тебе лучше сейчас остаться, Ант, - скомандовала мисс Лейинг.

- Да, тетя, - Тони произнёс это каким-то совершенно детским голоском. Усевшись у двери, он не сводил глаз с ковра.

- Ты поймёшь, почему я забираю его, Амелия, - продолжила мисс Лейинг. - Ты видишь, он перерос подготовительную школу, и та чепуха в газетах, в конце концов, меня достала.

 Миссис Джонс опустила свой третий подбородок и глянула с удовольствием, незаметным для посторонних.

 

 Вестибюль оксфордского отеля Mitre был полон, но Дэвиду, так же, как и неудачнику Кроули, не было никакого дела до окружающих его людей. Пруденс Лейинг отставила чашку с кофе. У Дэвида мелькнула мысль, что сейчас она попросит сигару.
Несмотря на свободу действий, на него накладывалась обязанность спланировать отпуск. Указания Пруденс насчёт условий для Тони были вполне определёнными. Соблазн считать подобное беспокойство причудой был повержен под натиском её очевидной верности делу воспитания племянника.
Поверхностно Дэвид понимал, что его принуждают к ответственности, против которой у него нет причин бунтовать. Его подлинные чувства ушли в подсознательное.

- Мальчик должен развиваться, - произнесла Пруденс Лейинг. - Южное солнце поспособствует этому. У вас десять недель до начала семестра. Этим, возможно, мы сможем обмануть частные школы. Он хочет научиться профессионально играть на пианино. Я договорилась о прослушивании в маленькой школе в Лондоне. Это будет в конце января.

- Он хочет стать концертным пианистом? - Дэвид был поражен. - Вы не знали?

- Я понятия не имела. Там у вас будет много возможностей для учёбы, - заявила  Пруденс Лейинг. - Для вас обоих.

- Конечно, он староват начинать с азов инструментальную подготовку, - сказал Дэвид, вставая. - Но, с другой стороны, я не знаю, каков его потенциал.

 Он проводил Пруденс Лейинг до её машины. Та оказалась такого же возраста, как и Фрескобальди, но с капотом длиной в несколько ярдов. Потом он в последний раз наведался в школу, где и упаковал большинство своих пожитков, приняв меры для остальной части. К тому времени, когда он закончил, с другой стороны Большого парка дважды уныло пробили часы «Святой Цецилии».

* * *

Пробка на радиаторе Фрескобальди была обращена в сторону лондонского аэропорта. Имелась задумка оставить его там умирать. Из уважения к его возрасту они погрузили в него только небольшой багаж.

- Думаю, что тебе лучше признаться, - заявил Дэвид.

Тони радостно посмотрел на него.
- В чём? - затем добавил, - ах, да!

- Для начала, к чему весь этот спектакль? Почему ты просто не поговорил со мной о своих итальянских планах?

 Тони на мгновение замер, застыв с картонной обувной коробкой в руках.
- Я думал, ты не захочешь резко покинуть школу, и будешь ждать конца семестра, чтобы уволиться, - объяснил он.

- То есть, ты устроил так, чтобы меня уволили?

 Тони ничего не ответил. Дэвид глянул на обратную сторону уведомления на ветровом стекле: «Помогите уничтожить новый Остин Севен».
- А как насчёт Джин Пул?

- Это вышло случайно, честно! - сказал Тони. - Хотя ходили слухи о том, что ты влюбился в нее.

- Но закрывал ты свою дверь совсем не случайно... Ты знал, что миссис Джонс любит совать нос повсюду?

- Да, знал, - признался Тони.
Он был загнан в угол.

- И тогда ты попытался сделать так, чтобы меня уволили!

- Я думал, что... Что сделаю тебе лучше.

- Прекрасная логика.

- Ну, она же сработала, правда?

- Определённо, -  признал Дэвид. Секунду спустя он спросил:
- Ты надел свой новый костюм из шкафа, да?

- Да, - Тони провёл костяшками пальцев вдоль стрелок новых шорт, - Ты знаешь, что на некоторых лучших наших шортах стали делать молнии?

- Что?

- Ничего... Просто они не делают их спереди.

- Ну и денёк будет, когда подобные тонкие эстетические соображения остановят прогресс, - заявил Дэвид спустя некоторое время, потому что мальчик, казалось, надулся после последней фразы.

- А я вчера купил шесть новых пар, - сказал Тони, глядя в сторону. - Три с молниями, и три обычных.

- Шесть пар?! - для того, чтобы вцепиться себе в волосы, Дэвиду пришлось бы подвергнуть опасности их жизни, бросив руль.

Тони вновь оживился.
- Мы сбегаем!

- Благодаря твоей глупости!

Тони повернулся, чтобы посмотреть на него.
- У тебя это прозвучало не очень восторженно!

- О, да. Мы скорее провалились в эту ситуацию. Я едва успел подумать.

- Но мы вышли сухими из воды! Разве это имеет теперь значение?

- Да, думаю, что может иметь. Во всяком случае, это первый шаг. И правильный.

- Правил больше нет! - Тони начал подпрыгивать и автомобиль закачался. Он снова замолк, считая на пальцах. - Давай, посмотрим - нет больше уроков, куча хорошей еды, статуи, большие песчаные замки, белые трусы весь день, и, без комментариев, если мне так захочется... И, там, где мы... не будет чепухи в газетах, и, конечно же, завтрак в постели, потому что после всего, я стал практически миллионером...

Дэвид рассмеялся.
- Окей! Но жизнь везде должна иметь некоторые правила.

- Лишь бы не старые, - сказал Тони.
Применив прежний трюк, он кувыркнулся на сиденье, встав на плечи. Дэвид страстно потянулся и стиснул его живот. Тони, по-видимому, в качестве завершающего штриха своего наряда запасся ещё и новым пуловером. Утихомирившись, он сказал:
- Не думаю, что я когда-нибудь снова буду читать газеты.

 Дэвид продолжил игривые издевательства над шерстяным пуловером, и самое удивительное, что мальчик не протестовал. Потом он увидел, что мысли Тони витают где-то вдалеке. Тень стычки с репортёрами по-прежнему довлела над ним.

- Нам нужно найти хороший пляж - может быть, мы сможем отыскать один, где никого не будет, - произнёс Тони. - Тогда мы смогли бы поискать каламбур насчёт медведя, голых, Сандела и сандалий, помнишь? [англ. - bear and bare and Sandel and sandals]

- Минутку! Мы собираемся ехать в католическую страну, ты знаешь об этом?! Там нужна безупречная благопристойность.

- Как у Брюса Ланга?

- Надеюсь, что нет! У него нечто совершенно особенное.

- Ты будешь скучаешь по нему, да? - спросил Тони.

Дэвид быстро взглянул на него.
- Да... Буду.

- Знаешь, что он сказал мне на том обеде?

- Что?

- Он сказал, чтобы заботился о тебе, потому что ты немного сумасшедший, и на самом деле это не грех.

- Он в самом деле так сказал?! Чертовски красиво с его стороны!

Тони рассмеялся.
- Знаешь, однажды я построил огромный замок из песка в Бадли - около Оттера... Ну, ты понял, где. Я думал, что он простоит целый год... Но море, в конце концов, разрушило его. В Италии мы построим ещё один у линии прибоя.

- С этим проблем не будет, -  сказал Дэвид. - У Средиземного моря нет приливов.

- Правда? Тогда мы едем в нужное место!
Интонацией Тони дал понять, что последнее утверждение лишний раз подтверждает правильность его ​​выбора цели, и коварного способа ее достижения.

 Фрескобальди смело вошел в туннель аэропорта, как автомобиль с непритязательной внешностью, но с мощной начинкой. Дэвид уверенно вёл его на тридцати пяти милях в час по левой полосе.

- Что у тебя в той коробке у колена?

- Бёрд, - сказал Тони. - Он проснётся в Италии.

- Надеюсь, он не будет скандалить с чиновниками.

- Зачем? - возмутился Тони. - В любом случае, он полетел бы на юг. Я рассказал ему, что так именно и случиться, потому что мы собираемся туда.

 Аэропорт был морем цвета, перемещающим вихревыми движениями элегантных людей. Дэвид испытал какое-то новое и удивительное чувство, глядя на аккуратную фигурку мальчика, выделявшуюся на фоне зала ярким, самым притягательным для взгляда предметом. Лицо Тони сияло от счастья. Пока шла формальная суета с документами, Дэвид следовал за ним, и у него внезапно появилось предчувствие, что связь между ними может в любой момент оборваться,  и ему останется только на протяжении последних минут мечты преследовать её фантом.

- Птицу зовут Бёрд, - объяснял Тони.

- Какого она вида?

- Серая ласточка.

- Достаньте её для досмотра, - сказал офицер.

 Было потеряно немного времени. Успокаивающе бормотали громкоговорители. Потом раздалось сообщение об их собственном отлёте:
- Пассажиров рейса один-ноль-семь-девять на Рим, просьба пройти на посадку, - обнадеживающий голос был почти скучен.

- Это нас! - воскликнул Тони.

 Они вышли из автобуса под ноябрьское капризное солнце. Пока они шли, Тони сунул правую руку в карман пиджака Дэвида.

- Тонис, ради Бога! - воскликнул Дэвид, зная, что протестовать бесполезно.

 В нескольких метрах от трапа мальчик резко остановился. Дэвид телом почувствовал, как напряглась рука Тони в его  кармане, и повернулся, чтобы взглянуть на него.

- Это те люди, - произнёс Тони.

 Дэвиду не было необходимости следовать за взглядом Тони. Смысл сказанного был очевиден и в его лице, и в его глазах, ставших, как у молодого жеребенка, которого собрались заклеймить. В тот же миг Дэвид повернул голову. Два знакомца-корреспондента выступили из небольшой кучки людей, стоявших под крылом лайнера. Один из них, вырвавшись вперёд, поднимал камеру. Ему не пришлось её использовать.
Дэвид услышал вопль мальчика:
- Я зайду с другой стороны!

 Одновременно Тони вырвал руку из его кармана. Его голос панически вибрировал, и одновременно, в нём чувствовались нотки воодушевления и неповиновения.
Услышав вскрик, Дэвид обернулся. Тони поскользнулся на пятне нефти. Когда он падал, его лицо уткнулось в руку. Дэвид, помедлив, кинулся к нему.
Бёрд с негодованием выбрался из упавшей коробки. Он моргнул из-за непривычных  солнечных лучей; затем, пошатываясь, обратился в бегство.
С места, где он присел рядом мальчиком, Дэвид поднял глаза, и они встретились с глазами репортёра, который опустил свою камеру. Окинув взглядом собравшихся людей, Дэвид снова посмотрел на мальчика.

- Она сломана... Моя нога сломана! - истерически выкрикнул Тони.
Слезы навернулись на его глаза; но затем он впал в тяжёлое беспамятство с искривлёнными от невыносимой ярости губами.
Возможно, его плачущий сон стал счастливым даром. Спустя несколько минут появился проницательный врач со станции первой помощи, который острым скальпелем разрезал великолепный носок и шорты. Благодаря своему онемению Дэвид смог уловить особое профессиональное мастерство, целиком происходившее из эмоционального состояния, существующего между молодым врачом и восхищающейся им медсестрой. Властность, которая демонстрировалась без очевидной медицинской причины.
Собственная истерика перехватила дыхание Дэвида. Это было бы чересчур. Но он вонзил ногти в свою ладонь и быстро удалился в толпу.

КНИГА ТРЕТЬЯ

30

Три дня спустя Дэвид уехал в Испанию. Он пробыл там шесть месяцев, поглощённый музыкой и физической игрой с золотом. Из частной больницы в Бадли Солтертоне Тони телеграфом переслал ему пятьдесят фунтов. Он охарактеризовал это как плату своему специальному агенту. Ювелир, у которого Дэвид стал неофициальным учеником, пришёл от него в восторг. Они, можно так сказать, были из одного теста. Итогом обучения Дэвида стала точная копия змейки-застёжки для пряжки ремня Тони - одна из самых безупречных работ в мире. Он отослал этот ироничный подарок в Гленелджин, авиапочтой. Лондонская таможня, не спрашивая разрешения, вскрыла конверт.

 После выжжено-коричневых цветов Испании Англия выглядела нежно-зеленой. Деревья и живые изгороди казалось съедобными, как салат ромэн [сорт салата]. Солнечный свет струился сквозь пастельную дымку, а поля были неяркими, как свежее масло. В Шотландии с контрастом было ещё хуже. Серые и розовые люди в дождливом оцепенении сочетались с серо-лиловым вереском. Воздух, заполняющий легкие, был похож аэрозоль, выдуваемый сквозь лёд.

  Дэвид в очередной раз отобедал вместе со своим братом. Полускрытая меланхолия витала в атмосфере роскошного отеля. Тут не было улыбок или смеха. Люди ели с глазами, обращёнными в никуда. Если бы даже из соседней башни завопил Дракула - обедающие этого бы не заметили. Парализованный официант хромал среди столиков с подливкой из хрена в серебряном соуснике. Он приволок громадное количество грубых латунных кружек с холодным пивом. Только какой-нибудь Берти Вустер, - подумалось Дэвиду, - начал бы лепить тут катышки из хлеба. Но никто так не поступал. Здешние посетители весьма неохотно разрешали себе легкомыслие, и старались, чтобы их голоса звучали как можно тише.
Всё это было час назад. Теперь же они оказались в одиночестве. Солнечная беспристрастность стала дружелюбнее; атмосфера избавилась от посторонних людей и излишних воспоминаний. Как и все новое, очистившийся день не обошёлся без печали.
Тони был полностью в синем. Он умудрился лишь слегка не походить на моряка военно-морского флота. И даже попытался объясниться.
- Это от Драконов - из Оксфорда [Dragon School Oxford]. Эта их форма вообще не имеет карманов. Представляешь!

- Я уже сообразил, что мальчики из Гленелджина не могут выглядеть, как моды [Моды — британская молодёжная субкультура конца 1950-х гг.-середины 1960-х гг. Моды пришли на смену тедди-боям. Стиль модов - аккуратные прически, нормированная ширина брюк, узкие воротнички рубашек, галстуки-шнурки]. И куда класть носовой платок?

- Плевать на неудобства и оскорбления, главное - внешний вид, - нетерпеливо пояснил Тони. - И они пока не запретили носить её.

Дэвид уселся в Фрескобальди. Стоя снаружи, Тони стал угрожающе раскачивать машину.
- Знаешь, у меня появились волосы, там - несколько! - неожиданно выпалил Тони: голосом, восторженностью, быстрыми движениями своего тела он вновь стал напоминать того ребенка из «Святой Цецилии».

Дэвид отвернулся.
- Великолепно... великолепно, мой милый мальчик! Тонис, мне пора уезжать.

- По-любому, это был чертовски хороший обед.

- По-любому, мне пора.

- Одна из наших горничных! - заявил Тони, вдруг указывая куда-то. Выражение его лица приняло неопределённое, скорее даже агрессивное выражение.

- «Мы весело проводим время у себя» - да, я помню, - сказал Дэвид. В этот момент Фрескобальди показался ему нелепым автомобилем. - Они и взаправду новые, из шерсти и синие.
И с каким-то машинальным безразличием, овладевшим им, он стиснул мальчишеский зад. Сердито.

Тони изогнулся в притворном экстазе и ужасе.
- Не мой день, - не поясняя, сказал он.

- У тебя всё впереди, - произнёс Дэвид. - Поедешь домой? На каникулах?

- И туда тоже... или в любое другое место... Тут есть маленький... ну, хм... тарт! [tart, англ.- мальчик на содержании у педераста] - с паузами произнёс Тони. - Тот, которому я одолжил твой ​​золотой ремень.

Дэвид улыбнулся. Что-то становилось абсурдным.
- И он даже не красивый, - подначил он, искренне забавляясь.

- Ну, Роджерс, это враки, чтоб тебе каждую ночь не доставалась горничная!

- И ты с ним?..

- В спальнях, - сказал Тони, дослушав только до половины.

- Ты ведешь себя чертовски глупо, Тонис. Дело в том, что тебе придется с этим жить, знать об этом, раскаиваться в этом...

- Это всё философия! - произнёс Тони, раскланиваясь, и счастливо улыбаясь.

- Да, если тебе так нравится.

- Я сделал это только один раз за два семестра.

- Заткнись! - воскликнул Дэвид.
Ему стало обидно, скорее, из-за мальчишеского одиночества, чем из-за ревности.

- Форбес каждую ночь имеет горничную или мальчика, - взволнованно произнёс Тони. - И он говорит сумасшедшие, отвратительные вещи! Вот, например – «Не выбирай себе плохую дырку - ты же знаешь, что их три», - это о горничных; и: «отличная забава - срывать новые шорты с маленького мальчишки»...

- Тонис, этот парень никогда не скажет, что это полный отстой. Поразмышляй над этим.

 Под скулами заиграла кровь; глаза опустились, исследуя что-то внизу. Пальцы Тони, лежавшие на стекле, соскользнули в стороны друг от друга и снова соединились, оставив мазок на окне. Дэвид наклонился, отпуская ручной тормоз. Тони очень быстро пришёл в себя.

- А ты никогда не занимался этим с маленькими мальчиками? Когда был в Аравии?

- В Алжире.

- Хорошо. Всё равно они - арабы.

- Берберы, - возразил Дэвид. Он не знал, почему стал одновременно педантичным и отчуждённым.

- Ты трахнул хоть одного? - спросил Тони с виноватой ухмылкой. - А? Хейворд говорит, что вломил им.

- Кто такой Хэйворд?

- Ох, извини, он - староста. Ну, всё равно, расскажи мне!

Дэвид аккуратно приложил незажженную сигарету к носу мальчика.
- Тонимус, - сказал он.

Тони нахмурился. Он оглянулся на деревья, проезжающие машины и погружённые в себя здания.
- Я по-прежнему люблю тебя, - произнёс он. - Однажды ночью я позволю тебе сделать то, что тебе хочется сделать мне. Да?

- Тебе хотелось этого и раньше.

- И тебе!

- Точно. Так и было, хотя - не совсем, - сказал Дэвид.

- Только... так и надо, - сказал Тони, глядя в упор.
Затем его мысли повернули в другую сторону.
- Всё равно, я сделаю это с одной из служанок - и, во всяком случае, скоро, - сказал он.
Его пальцы капризно опробовали немые аккорды на опущенном стекле машины.
- Соль минор, - пояснил он мечтательно. - Хочешь поцеловать меня сейчас, пока никто не смотрит?

 Дэвид крепко обхватил Тони, хотя их разделяла дверца автомобиля. Поцелуй вышел равнодушно-яростным, нечётким, без вкуса - всё равно, что вгрызаться в белую арбузную корку.

- Святые небеса! - сказал Тони. Он провёл тыльной стороной ладони по губам.

Дэвид включил зажигание. Устало заскулил стартер.

- Я толкну тебя вниз со склона.

- Тёлка и первоцвет, - произнёс Дэвид. Заработал двигатель. Тони ничего не услышал.

- Будь хорошим! - весело призвал Дэвид. Теперь он остался один. Ничего драматичного. Но, пожалуй, только на некоторое время. Затем, вероятно, последуют часто произносимые бессмысленности из-за одиночества.

- Пиши! - завопил Тони.

- Конечно... Непременно! - счастливо откликнулся Дэвид.

 Остин Севен набрал скорость. Дэвид решил попробовать свои силы в гонках Севен-Фифти [для машин, объём двигателя которых - 750 см³]. Но для этого требовалась торсионная подвеска, специальные задние пружины... чтобы чувствовать дорогу под машиной.
Сейчас же Дэвид не ощущал даже собственного тела. Но сила в запястьях, и некоторые знания, живущие у него в голове, позволяли ему держать контроль над дорогой. Наверное, это было похоже на посадку самолёта вслепую.