Вообще-то этот рассказ является ремиксом ровно настолько, насколько можно «Приключения Буратино» считать ремиксом «Пиноккио».
Просто в давние годы, ещё в 1994-м, мне попался в руки рассказ «Свеча», написанный неким Инкубом Суккубисом. Идея его была хороша, но вот выбранный метод подачи... Уже тогда мне захотелось пересказать эту историю по-своему, не оставив в ней места для пошлости. Потом всё забылось, пока в 1997-м не стал снимать видеоклип. Но только сейчас, в середине этого года, осколки соединились в цельное повествование, которое я и предлагаю теперь читателям...

Облака напоминали курчавые шапки, которыми закидали всё небо. Пронзённые солнцем, они плавно переходили от ослепительной, сияющей белизны к свинцовым теням на плоском брюхе. Порой их закрывали быстро проносящиеся мимо берёзы, среди которых изредка темнели стрелы елей... А когда деревья расступались — до горизонта горели жёлтыми солнечными цветами пустоши... Лишь серые тела заброшеных деревенек и каких-то ржавеющих остовов разрушали гармонию природы и привносили в сияющий летний день сумрачную загадку и тень тревоги, за которой обычно следуют тайны или зевок... Серые стены, серые поленницы, чёрные остовы...
Поезд мчался по своему проторённому маршруту. От столицы Ориянны до Белокаменной с Алым Кремлём и пирамидой у подножия древних стен. От Белокаменной через Королевство Эбург — и до самого Абакана.
Захотелось выйти на ближайшей станции и сорвать этих жёлтых цветов — они украсят сбор для Тари. Причём не просто цветов, а растущих у путей... Придорожная трава, которой снится Дорога. Трава, зовущая в путь...
Но когда она, эта станция? На часах — половина двенадцатого, и проще всего глянуть в расписание, что висит у купе проводницы... Ага, вот она! Смотрю, не веря названию. Свеча. Станция Свеча. Время отбытия — 12:17. Времени прибытия и продолжительности стоянки нет...
— А почему так? — спрашиваю у проводницы...
— Мы там не останавливаемся... Проходим сквозь и дальше, в указанное время.
Надо же! Мой поезд проходит сквозь Свечу... Совсем как тогда, в старину, когда Дорога сделала милостивый зигзаг... Нет... Зигзага-то и не было, не было кривизны... Была Дорога, прямая, как стрела. Она начиналась на полу старого полужилого Замка и через пламя свечи лунным лучом уходила в стрельчатое окно, тянулась по небу над деревеньками и спящими городами прямо к Небесному Вокзалу, который ещё надо было пройти, чтобы добраться до своего Поезда...
А теперь поезд пройдёт по стальной стреле рельсового пути через Свечу... Добрый знак... И неизвестность впереди...
Вдохнуть бы воздух Свечи, проносясь сквозь неё, как когда-то впитал пламя Свечи, постигнув его тайную силу...
Поезд не остановится, и проводница вряд ли захочет по моей просьбе открыть на ходу дверь...
Но тут уж мне поможет случай — часа два назад какой-то бобёр отгрыз здоровенный кусок от верхней рамы окна в тамбуре напротив туалета и открыл окно нараспашку. Будет куда высунуться, чтобы позаимствовать у Свечи глоток свежего воздуха, дух свежести и Пути...
Босиком по траве... Почему-то ловлю себя на мысли, что именно так хотелось бы пройтись по Свече...
Совсем как в те древние времена, когда «босиком по траве» тоже было несбыточной мечтой...

...Я не помнил ничего другого, кроме этого Замка. Кажется — я жил в нём с рождения. Один из немногих обитателей этой гордой полуруины на вершине горы. Жил, но так ни разу и не бывал вне этих стен. Престарелый дворецкий — пожилой каменный горгул, мягко, но настойчиво теснил меня от двери, говоря тихим печальным голосом:
— Нельзя, молодой господин! Родители Ваши не велели выпускать Вас до того, как они вернутся. Или пока Вы не повзрослеете...
— Но я их даже не помню! Когда же они вернутся?
— Не знаю, молодой господин... Они ушли вскоре после того, как Вы родились... Но я их всё жду...
И не пытайтесь переупрямить горгула — дохлый номер! Он всегда спокоен и знает, что надо, а что — нет. Вот и сейчас, оттеснив от дверей, он заботливо говорит:
— Пошли бы Вы в обеденную, молодой господин — обед остынет... А Вам голодать негоже!.. Вам ещё расти и расти...
Вздыхаю и иду...
Тётушка Лу — шеф-повар и кухарка в одном лице — всегда готовит отменно. И всегда — в гордом одиночестве. Конечно, она могла бы нанять целый штат помощников, ей никто не стал бы в этом мешать. Но она сама против этого. Как-то я предложил ей подыскать себе помощников. Так она в ответ улыбнулась самой приятной из своих улыбок и промурлыкала:
— Суматоха прросто отвлечёт меня... Лучше рработать самой, чтобы ничего не перрепутать и не опрростоволоситься... Прредставь себе, как непрристойно я буду смотрреться, если запорртачу блюдо... Я, внучка самой Бастед...
Она очень гордится своим происхождением, хотя это и не выливается в высокомерие. И она действительно похожа на свою бабушку-богиню: здоровенная улыбчивая кошка, ходящая на задних лапах и носящая египетского фасона одежды.
Порой к ней прилетает её любовник — синий крылатый кот с чёрной бородкой и кисточками на ушах. И пока он гостит у нас, в Замке скучать не приходится: колонны превращаются в деревья, склад угля в морской берег с багровым глазом заката, а на дворецком распускаются мелкие белые цветы с жёлтыми глазками-серединками. Горгул ворчит, собирает с себя цветы и варит из них настойку, которой угощает потом механиков-йуругу, похожих на трёх бледно-рыжих лисиц.
А как-то синий кот наколдовал в библиотеке Странное Место, и я каждый день бегал туда поболтать с ожившими книжными героями и совершенно диковинными существами.
Одно жаль — когда он улетает, то его чары развеиваются. И сейчас в библиотеке опять только книги, кристаллы и кассеты. И карпы в пруду все повывелись, да и сам пруд вновь превратился в ванну, а кагоровый фонтан, к которому было повадились все окрестные гремлины, вновь оборотился фонтанчиком для питья. Или раковиной. Увы — уже не упомню...
Столько лет прошло...

Словно повинуясь порыву воспоминаний, солнце скрылось за облаками, опустив пасмурный полог, но стоило мне отвлечься на эту строку и прервать грустные воспоминания, как тень убежала назад, и вновь всё вокруг полыхнуло солнечным многоцветьем... К жёлтым цветам домешались фиолетовые гроздья и стрелы, белые зонтики и сиреневые пятнышки. Среди берёз властно вылезли молодые топольки. Тополята...
А ближе к путям — лужицы, лужи, лужищи... За окном проносятся болотца. С лилиями и камышами, слегка побитые ряской... Так и кажется, что в каком-то из них вода пойдёт рябью и из глубины вынырнет грустная безымянная бронтозавриха, которая пасла у нас лососей. Впрочем — лососи у нас надолго не прижились — их тайком повылавливал и слопал наш счетовод и финансист — добродушный бизнес-волк с двумя серьгами в левом ухе. Сперва все дивились, видя, как он гордо плавает в заводи на надувном матрасе, помахивая шикарным востиком. Именно «востиком» — так у нас в Замке именовали только его хвостик, видимо — чтобы не спутать с остальными, не столь шикарными. Но когда поголовье лососей сократилось до двух нашуганных особей, пугающихся даже собственной тени, рыболовно-гастрономические пристрастия финансиста стали достоянием замковой общественности. Тогда старый стервятник, живший под крышей главной башни Замка, предложил было уволить бронтозавриху, потому что она никого своим видом не пугает, даже вездесущего серого проныру, но ему напомнили, что идея разводить лососей принадлежала ей же, а потому — пускай она и дальше живёт, где ей нравится. И она жила, редко появляясь перед другими, но порой срывая выросшие в воде белые цветы-звёздочки с острыми лепестками и разбрасывая их по берегу вокруг Замка.
И всё же одиночество томило меня. Одиночество среди всей этой пёстрой толпы челяди! Хотелось просто выбежать из Замка и пробежать босиком по траве. Почему? Наверное — потому что это было запрещено, а запретный плод, как известно, сладок... Хотелось бежать всё дальше и дальше, чтобы увидеть, как живут в других замках и домах. Увидеть города и деревни... Города я тогда ещё не видел. Я только читал о них в книгах. А деревенька... Одна-единственная, видная прямо из окна моей комнаты, была так далеко, что я еле различал сливающиеся воедино домики, ограды и деревья. И только по прерывистому дрожанию на грани различимого мог догадываться, что между домами ходят жители. Но различить их не мог, сколь ни старался...
Наверное — я так бы и прожил в Замке неведомо сколько, обрастая комплексами и благоразумием, если бы не случай.
Как-то к нам занесло бродячего менестреля. И до этого гости почти никогда не посещали нас... Но были эти гости знакомыми — синий кот, гремлины, кендер, дракон-оборотень... Менестрель же оказался совершенно незнакомым. Был он в тёмных одеяниях, с рыжей бородкой и усиками. Рыжие же длинные волосы, спереди заплетённые в две тонкие косицы, медно-огненными языками пламени вырывались из-под центаврийской дворянской треуголки.
Он остался у нас в Замке на неделю, и всё время пел странные, берущие за душу песни. Я так и не заметил, откуда он берёт свою лютню. Он просто доставал какой-то блокнотик, раскрывал его на какой-то страничке — и вот уже лютня у него в руках, и он поёт, порой заглядывая в книжицу, чтобы не сбиться и не перепутать слов.
У него было с собой много красивых безделушек — видимо, страсть к предметам искусства он унаследовал от дедушки — центаврийского офицера... Но особенно мне понравилась подзорная труба. Старинная, медная, в рельефных узорах и с клеймом древних корабельных мастеров, она обладала неимоверным увеличением: со двора я явственно мог рассмотреть глаз стервятника, следящего за всем из-под крыши. И этот реликт Корабельных времён меня прельстил. Я решился.
Я выменял трубу на две бутылки старого вина из наших подвалов и косметичку, найденную мною в старом противогазе на берегу пруда. Принёс новое сокровище к себе, пристроил на подоконнике и приготовился кинуть взгляд на деревенские улочки. Я не торопился, оттягивал момент, как настоящий гурман. А может быть — просто боялся, что вблизи деревенька окажется миражом? Декорацией, зачем-то поставленной то ли горгулом-привратником, то ли стервятником из-под крыши? Почему-то я верил, что они могли бы пойти на такое, хотя спроси меня кто, зачем им это — пожал бы плечами и не нашёл ответа... И всё же, вздохнув, я осторожно склонился к трубе и заглянул в неё.
Улочка оказалась одна. Главная. Она же — единственная. Сама же деревенька насчитывала четырнадцать домов, церквушку да магазин, наполовину вросший в пологий холм. Взрослых я не приметил — уже потом я понял, что в эти летние дни они в поле, заботятся об урожае. Зато по улице бегали деревенские ребятишки. Они играли во что-то, размахивая деревянными мечами. Уж не в Короля ли Артура они играли?
Я смотрел в трубу, пока дворецкий не постучал в комнату и не напомнил, что пора обедать. Тогда я спрятал трубу под матрац и кинулся в обеденный зал.
Кое-как отобедав, я вернулся к созерцанию недоступной мне жизни... И отложил трубу только вечером, когда в сумерках всё сливалось в сплошной сизоватый туман.
Ночью я решил ещё раз попробовать бежать из Замка. Сплетя из жгутов, бинтов и простыней подобие верёвочной лестницы, я закрепил её на подоконнике, сбросил вниз и гордо сделал первые шаги...
Ой, мамочка! Это кажется так просто, пока смотришь в кино. Но на самом деле порывы ветра раскачивают тебя туда-сюда, нещадно бьют о седые камни стен, и в свежие царапины попадает пыль и жгучий мох.
Я понимал, что долго не выдержу. Но долго и не надо! Главное — поскорее спуститься вниз, а там — ищи-свищи! Я перебирал руками и ногами, когда резкий треск сверху, напоминающий щелчок клюва стервятника, ударил по мозгам... Верёвка лопнула, и я, намертво вцепившись в неё, полетел вниз. Прямо в заботливые руки горгула.
— Всё у Вас детство в голове, молодой господин... — добродушно проворчал он. — Всё неймётся Вам, всё шалите... А не успей я вовремя — что бы я потом сказал Вашим родителям, когда они всё же вернутся?.. Где Ник, спросят они. А нету, отвечу им я, разбился, акробатничая за окном... Грустное зрелище... Душераздирающее зрелище...
Он внёс меня в Замок и осторожно закрыл двери.
— Пообещайте, что больше не станете делать таких лестниц...
— Обещаю! — радостно выкрикнул я. Ведь ТАКИХ лестниц я больше делать не буду! Я сделаю другую, из стальных тросов, чтобы никто перекусить не мог!
Вернувшись в свою комнату, я отвязал обрывок простыни от подоконника и выбросил на улицу вместе со стервятничьим пером, валявшимся на полу...
Сон был тревожным, разбавленным тихими шорохами и поскрипываниями, словно за стенкой шуршали крысята.
Наутро я был на своём посту — верхом на подоконнике, со здоровенной подзорной трубой в руках. И завтра. И послезавтра. Я уже узнавал в лицо ребят и девчат на далёкой улице. Увы — я не мог подойти к ним и просто познакомиться. А потому я придумывал им имена, которые на мой взгляд им больше всего подходили. Вон тот, конопатый — Санька, а тощенький и большеглазый — Арсен, Светка всё время пытается верховодить, но у неё ничего не получается, ребята больше прислушиваются к рассудительной Полине... А вот промчался по улице Данька, и ветер развевает его жёлтые локоны, спадающие до середины спины. Сперва я было принял его за девчонку, но вскоре понял, что ошибся... Когда он использовал забор не по назначению... А имя придумалось само — он был похож на Данило-Мастера из сказов Бажова, подарочное издание которых я листал в библиотеке. Перевод был так себе, но иллюстрации. Словно фотографии, такие настоящие! А Данька и правда похож на уральского мастера из далёкой Руси, даже волосы стягивает таким же кожаным ремешочком-хайратничком. Вот только не с камнем он возится, а делает ребятам деревянные мечи и доспехи из жести.
Кроме моих деревенских наблюдений в те дни мне запомнился только один вопрос Менестреля.
— А почему это у Вас в Замке такие маленькие картины и портреты на стенах? — спросил он, когда мы встретились по дороге в обеденную.
— Какие ж маленькие? — удивился я. — Разве бывают больше?
Сейчас-то я понимаю, как это тогда прозвучало... Ведь картины на стенах были не больше современной почтовой открытки, но тогда ж я не бывал ни в Лувре, ни в Третьяковке, а репродукции в книгах — не более того, что висело на стенах...
— Бывают... — ответил тогда Менестрель. — А при таком крохотном размере нельзя рассмотреть никаких подробностей... Так, самое общее впечатление...
— Ну-у-у, не знаю... Традиция, наверное... — неуверенно начал я, но тут вмешался услыхавший нашу беседу горгул:
— Это старая традиция... — сказал он. — Предки нынешних обитателей считали, что стены Замка стары и слабы, и боялись, что если вешать на них картины побольше — то древний камень может не выдержать, и стены рухнут... Вот и выбрали оптимальный размер...
Ничего не говоря, Мерестрель со всей силы треснул ногой в стену. Запрыгал на второй ноге, затем фыркнул:
— Эти стены попадание из танка выдержат! Тут можно шкуру немейского льва цеплять, а не только эти крохотные листочки!
— Так-то оно так... — осторожно начал горгул. — Выстрел они выдержат. Но выстрел — это воздействие кратковременное, а тяжесть висящих картин — явление постоянное во времени. Камень же, как известно, именно капля точит, ежели долго и упорно... Так что размер картин и родовых портретов оптимален для нашего Замка, тут я с предшественниками полностью согласен...
Внук центаврийского офицера только хмыкнул в ответ, но от дальнейшего развития спора отказался... А я решил перед отъездом подарить ему пару картин, которые он наиболее пристально рассматривал. Ту, где трое стоят у ледяного зеркала и ту, где наш бизнес-волк воет на медно-жёлтую Луну... А ещё я, наверное, дам ему мой портрет и попрошу передать его Даньке в той деревушке. Надеюсь, он не откажет мне... Да и стены разгружу в угоду дворецкому...

И снова я любовался играми в деревеньке. А ночью попробовал спуститься из окна по стальному тросу... Кто ж знал, что у стервятника есть ножницы по металлу!.. И я снова оказался в руках горгула... И на этот раз пришлось пообещать, что никаких больше лестниц... Ладно, в следующий раз сделаю дельтаплан...

Когда я вернулся в комнату, то посреди птичьих перьев увидел разбитую в клочья подзорную трубу. Эта птица превзошла все правила приличия! Увы — мне до неё не добраться — высоко сидит!.. В бессильной злобе я метался по комнате, строя планы постройки катапульты или арбалета... И вдруг... Какая-то сила потянула меня вниз... Нет, не прижала к полу... Я просто понял, что мне нужно в подвал! В самый нижний подвал... Всё точно: там может сохраниться подземный ход! А уж ход-то стервятник не контролирует!
В верхних подвалах хранилось вино. Ниже — склады, более напоминающие пыльные свалки. Дубовые двери скрипели, когда я переходил из комнаты в комнату. И вот за очередной из них, продравшись сквозь паутину и обветшалые тряпки, я увидел винтовую лестницу, ввинчивающуюся в недра горы. Она пронзала ярусы, забытые обитателями Замка. Где-то на семидесятом этаж представлял собой берег реки, и старик-перевозчик потребовал с меня пийсят копеек за переправу на другую сторону. Он так и сказал — «пийсят», чем здорово напомнил мне нашего финансиста. Я показал старику язык и вернулся к лестнице, спускаясь ещё ниже... Теперь каждая ступень — как порог у нового мира. Шагни — и войдёшь! Но я не отвлекался... Не эти миры мне нужны. Мне нужна дыра в моём собственном мире! Каменная нора или глинистый ход, но ведущий не в чужие сказки, а подальше от своей собственной!
Ступени кончились внезапно. Вокруг была пустошь, изредка разбавленная стальными гнутыми конструкциями и обрывками проводов и кабелей. То тут, то там горели железные бочки, наполненные какой-то гадостью. А в свете желтоватого пламени танцевало несколько крысёнышей в курточках и с припанкованными всклокоченными причёсками. Один из них, в моднявых очках, напевал, то ли развлекая толпу тусовщиков, то ли разговаривая сам с собой. Я прислушался, и когда он протянул вверх, к стальным перекрытиям, лапки, различил слова:

Где ты, мой ангел-хранитель,
Возьми, если можешь, меня к небесам,
Убежал я из дома
Бродить по сказочным мирам!
Я просто опешил, а песня не завершилась, крысёнок в очках продолжал:
Я прошу, забери меня, мама,
С улиц городских обратно домой!
Я послушным и правильным стану!
Я хочу домой! А тут я чужой!

— Жаль, что это только песня... — сказал крысёнок в кепи с козырьком назад, греющийся у бочки. Его джинсовая курточка была расписана какими-то непонятными словами на неизвестных языках, а левая брючина разорвана у колена.
— Только песня? — переспросил я, никем, кроме него, не услышанный.
— Только песня. Проси — не проси, а домой дороги нет. Все мы идём всё глубже и глубже, пока не окажемся тут, где глубже уже некуда... И путь открыт куда угодно, только не домой... Оно ведь как: домой вернуться — это движенье вперёд, а мы всё больше вспять привыкли... Понемножечку, помаленечку... — крысёнок вздохнул. — И тогда остаётся только смотреть на пламя и вспоминать... В его пляске я могу увидеть всё, что захочу, стоит только напрячься чуток!..

«Всё, что захочу!..» Эта мысль засела в голове, и я чувствовал, что вскоре её прорвёт идеей. И что-то случится! Обязательно хорошее!
Тем временем певец оборвал свою песню и в компании друга и подруги зашагал куда-то мимо горящих бочек... Мой собеседник вскочил и кинулся вслед за ними. Они взяли его за руки, одобрительно похлопали по плечу, и вскоре затерялись в этом сумеречном этаже пространства. Только шаги их ещё долго звонко отдавались в тишине, эхом преломляясь меж колонн и решётчатых ферм...
Я побоялся идти за ними. Вряд ли тут есть выход. А вот потерять единственный вход-лестницу, ведущий в мой мир — это запросто в этом хитросплетении! И я побрёл вверх.
Вернее — сделал шаг к лестнице. На её нижней ступеньке сидела девятиголовая крыса в сером камзоле и внимательно смотрела на меня, машинально поправляя серые перчатки на передних лапках.
— Привет... — холодно сказала она. — Значит — ищешь выход?
Она говорила хором, но голос звучал только один.
— Ищу... — согласился я.
— А может, выход не в том? — крыса улыбнулась, встряхнула головами, и они слились в одну голову, словно совместились голограммы. — Вот ты готов бежать куда угодно, чтоб только никто не ограничивал твою свободу. К вымышленным друзьям...
— Они не вымышленные! — горячо и излишне резко возразил я, потому что, увы, крыса была недалека от истины.
— Вымышленные... Ты даже имён их не знаешь... Придумываешь свои... Женьку назвал Санькой... Других... перепутал... Ты даже не можешь быть уверен, что, приди ты в их компанию — и тебя не выгонят взашей! Но ерепенишься, чтобы казаться правым, пусть даже и перед самим собой... Так может — не туда идёшь, а? Присоединяйся к нам: нет никого более свободного, чем крыса! Сам себе господин, сам с кем хочешь, с тем и говоришь! Воля! Свобода! Это ж твои мечты!
— А со стервятником ты справишься? — спросил вдруг я.
— Ты о том, что на верхушке башни в Замке? — пренебрежительно скривился крысюк. — А чего с ним справляться? И главное — зачем? Ты заметь — чем далее, тем он странней и непонятней себя ведёт! Он принимает решения, противоречащие его же старым правилам, и готов защищать их до последнего пёрышка, до последнего вздоха. Но когда останется только это пёрышко и только этот вздох — он отступится, будь уверен! Потому что это его новая свобода... И я по ней вижу, что он перерождается... Заметь — его перья всё серее и серей, и всё больше похожи на шерсть... Мне не пришлось его даже агитировать — его Власть сама толкнула его на этот путь... Ведь чем безграничнее власть, тем более она развращает... Тем меньше остаётся у пришедшего к власти от того, кем он был раньше... Так что я не буду с ним справляться — он сам с собой совладает, и очень скоро... Вот о таких и плачут крысоловки... — с этими словами крыс превратился в полного старичка с короной на голове. Поверх камзола заструилась серая меховая мантия.
Серый король снял правую перчатку. Рука у него оказалась розовой, как у младенца. Он протянул её мне:
— Ну как, лады? Присоединяешься к нам?
Я осторожно отступил на шаг.
— Привет, величество! — раздался вдруг весёлый знакомый голос, и я увидал спешащего к нам девила. Того самого, что как-то здорово поспорил у нас с рыцарскими доспехами, доказывая им относительность Света и Тьмы, а потом был ни за что ни про что изгнан из Замка стервятником, выбросившим его из окна.
Девил просто цвёл своей дежурной улыбкой, сжимая в руке какой-то пергамент. Он выкрикнул:
— Не иначе как нового пажа себе вербуешь, старина! Оставь, у меня есть новости поинтереснее! Смотри что я тебе раздобыл! Контракт на душу Крысолова, как мы и договаривались! Так что, любезнейший, я свою часть выполнил, теперь за Вашей пришёл! В смысле — пройдёмте со мной, в Нараку! Вас там уже заждались!
Король надел перчатку... Взял пергамент... Посмотрел сквозь него на горящую бочку... Обнюхал его... И согласно кивнул головой. Бросил уже на ходу:
— Только сперва зайдём в один замок. Там надо повстанцев чуток образумить... Впрочем — это по пути, любезный Саттарис, так что не обременит Вас и не задержит...
Взмахом руки он открыл багрово-оранжевые ворота гипертоннеля и шагнул в этот портал вместе с деволом.
Едва воронка рассосалась — я кинулся к лестнице и побежал вверх. Единым порывом преодолел все этажи, и устало уселся меж бочек с пурпурным вином, оставленным в верхних подвалах лет триста назад... От них пахло терпкой сладостью и щекочущей пылью.
Я ещё раз вспомнил крысёнка в кепи, пламя над бочками... «Смотреть на пламя и вспоминать... В его пляске я могу увидеть всё, что захочу...» Взять свечу, ту, что лежит на шкафу в моей комнате... И если уцелело хотя бы одно стёклышко от подзорной трубы!..

Оно уцелело. Одно-единственное. Я вставил его в оправу, прилепил к оконному стеклу пластилином. И зажёг свечу.
В ту ночь мне снился сон... Странный и удивительный сон...
Стучали под полом вагона колёса, подрагивая на стыках рельс. И вздрагивал вагон, уносясь в неизвестную даль. Какие-то люди деловито сновали между кожаных сидений, то входя, то выходя из вагона на крошечных остановках, и вагончик вновь набирал ход. А я сидел, дурак дураком, развалившись на трёхместном сидении в одиночку, и словно ждал чего-то, глядя на проносящиеся мимо деревья и пашни. Я ехал куда-то, но лишь сердцем чувствовал, что выходить пока ещё рано, а мозг уже не помнил, куда и зачем держу путь.
Мимо мелькнул какой-то посёлок, бетонное здание вокзала. Железный клёпаный мост через реку... А поезд уже тормозит у какого-то крохотного полустанка. Вновь засновали люди. Две волны прокатились вновь по вагону: сперва те, кто выходили, а затем уже те, что входили на их место. И тут... Золото волос мелькнуло в толпе. Данька! Мальчишка был одет непривычно: вместо простого спортивного костюма на нём были зеленоватые шорты пионерского образца и оранжевая рубашка с чёрными погончиками, увитыми золочёными шнурами. На рукаве прицеплена подобного же чёрно-золотого вида нашивка, чем-то напоминающая штурманскую... Волосы стянуты неизменным кожаным хайратником, за спиной — тайского вида клинок в чернёных ножнах.
— «Данило-мастер», — вылезло опять в памяти... И я крикнул ему:
— Данька! Дуй сюда, тут свободно!
Выкрикнул и сам замер от такой наглости.
Мальчишка повернул голову и удивлённо взглянул на меня. Мол, «это ты мне»? Я кивнул, и тут он улыбнулся. Так улыбаются старому знакомому, которого давно не видели. Сперва смотрят в изменившееся лицо, гадают, он или не он. Но вот пришло узнавание — и улыбка сметает нерешительность, давая волю чувствам.
Он плюхнулся рядом со мной, сказал, словно и мне, и сам себе:
— А твоя свеча — маяк... Яркий Маяк, что сияет в ночном беспределье космоса...
— Год две тысячи дв... — начал было я, но он прервал меня:
— Похоже... Просто та фраза запомнилась... И сейчас оказалась как нельзя кстати!
— А я видел тебя из окна. И не раз...
— Знаю... Я чувствовал твой взгляд... Но прийти в Замок просто так не мог... Меня ведь никто не приглашал...
— Ну так я приглашаю! — почти выкрикнул я. И тут же стушевался: — вот только не знаю, пустит ли тебя дворецкий... И не попытается ли заклевать стервятник, что живёт под крышей — он в последнее время, кажется, немного того, сбрендил!
— А это неважно... — беззаботно ответил мальчишка. — Главное — что ты меня пригласил! А я уж приду!.. Только одна просьба: не называй меня больше Данькой, ладно? Меня зовут Том... А тебя — Ник?
— Ага... А как ты догадался?
— Мне об этом рассказал свет твоего маяка... Никита... Редкое имя для этих мест...
— Да и твоё нечасто тут попадается!
— Ага! Особенно полное: Томасо. Звучит немного по-итальянски, не находишь?
Мне захотелось сказать, что он ничуточку не похож на итальянцев, смуглых и черноволосых, но я понял, что это прозвучит просто глупо. И чтобы не накатило молчание, я сказал:
— Ты такой парадный сегодня! Прямо принц или офицер неведомой армии!
— Форма Калдара... — непонятно ответил мальчишка. — Не мог же я сесть в этот поезд в своих обносках! Они только для деревеньки и годятся...
Или мне показалось, что он сказал «Поезд» так, с большой буквы, или это теперь моя память играет, подтасовывая события... Уточнять я не стал, оставил на потом... Зато улыбнулся:
— Такое ощущение, что ты в этой деревеньке как засланный агент!
— Недалеко от истины... Я там искал один Подвал... Кажется — ошибся, и его там нет...
Опять же, «Подвал» он явственно назвал с большой буквы... Ой, бродячая загадка!.. Сводить его в наш подвал, что ли? Пусть на крысиное царство полюбуется да Харона подразнит! Или Хирона? Нет, Хирон — это такой преогромный кентавр, подаривший древесному медведю горшочек с комнатным эвкалиптом... Точно...
— А что бы ты сделал, если бы тебе предложили уехать подальше от Замка? — спросил тем временем Том.
— Уехал бы, и не задумывался! — ответ вырвался машинально. В нём были все мои попытки бежать, все злоключения, вся тоска и боль. — Но ведь это невозможно!
— Кто знает... Сон, увиденный во сне, как говаривал Будда... В общем, порой стоит ничему не удивляться!
На этот раз поезд остановился посреди огромного моста, под которым расстилался постиндустриальный пейзаж. В вагон вошёл высокий гипсовый статуй в форме кондуктора. И медленно пошёл вдоль вагона, посматривая протянутые билеты. Остановился возле нас, посмотрел равнодушным взором неподвижных глаз на разведённые в сторону руки... Хмыкнул и сказал:
— В другой раз постарайтесь не забывать зайти в кассу... На сегодня прощу, но вообще-то ездить зайцем тут не положено. Разве что если вы откуда-то бежите... Но тогда это уже не моё дело... — и он пошёл дальше, на ходу поймав теннисный мячик, уроненный конопатой девчонкой в конце вагона и бросив его назад, хозяйке. Посмотрел её билет, щёлкнул компостером... И вышел на ближайшей остановке, на каком-то провинциальном вокзальчике, где от названия станции сохранилась только буква «О», и нельзя было даже решить, где она жила в утерянном слове.
Небо становилось всё светлей и светлее. Кажется — мы въезжали в рассвет. И в этот момент в вагон вскочило трое спецназовцев в серой пятнистой форме и высоких армейских баканах. В руках они сжимали короткие стальные арбалеты. И настороженно вглядывались в лица пассажиров.
Кого они искали? Я почему-то сразу почувствовал — меня. Что насторожило меня? Их крысиные взгляды? Стилизованный стервятник на кокардах, украшающих береты? Что-то, несущее смутную, смазанную угрозу и безысходность?
Двое набросились на Тома. Молча и без предупреждений. Я не успел и взглядом моргнуть, а Том уже выхватил свою катану и пересёк ею тетиву одного из арбалетов. Ошмётки стального троса ударили по вояке, он тонко, по крысиному взвизгнул, пытаясь соединить рассечённую щёку, и превратился в зверя. В крысу, которая юркнула под скамью. Второй боец оттеснял Тома, а третий вскинул свой арбалет и нацелился мне прямо в лицо. Я видел, как его палец медленно вдавливает курок, как дрожит тетива, высвобождаясь из замка. Как медленно, неправдоподобно медленно стальной болт начинает своё движение ко мне.
Я понял, что это конец. И тут спасительной мыслью мелькнуло: я же сплю! Проснуться! Собраться с силами и проснуться! Очнуться от этого кошмара!
Я вскочил с постели с бешено колотящимся сердцем. Светало. Вокруг меня была привычная комната, такая милая и уютная после страха, как хоббичья нора. Я машинально задул свечу, всё ещё горящую на окне.
За ночь она сгорела ровно на треть...

Днём снова смотрел в окно. На еле различимую полоску деревни. Увидел? Увидел ли мой маяк Том, или всё это мне просто приснилось?
Я вёл себя как автомат. Машинально сходил на обед и на ужин. Машинально сказал комплимент заботливой Лу. Машинально бросил камнем в стервятника и, увы, не попал. Машинально подарил Менестрелю две картины и вручил третью, совсем как решил ранее. Он согласился помочь, и сказал, что через три дня, когда он дождётся своего дизеля и покинет сии стены — обязательно заскочит в деревеньку и подарит портрет...
А ночью вновь явился Том. Он с укоризной взглянул на меня, присаживаясь на угол моей кровати в замковой комнате, и полная луна глядела из окна через плечо мальчишки, а огонёк свечи трепетал на подоконнике, золотя волосы моего друга.
— Зачем же, зачем ты испугался вчера, в Поезде? Ведь всё могло б быть иначе!
— Но ты пришёл. Пришёл ко мне, сюда...
— Ведь ты меня сам пригласил! — Том улыбнулся и сказал как бы невзначай: — Ты хотел показать мне подвал. Помнишь? Ты не раздумал?
И снова чувство тревоги... Только я был уверен, что тут не будет никаких арбалетчиков...
Подвал оказался запутаннее, чем обычно, и если бы не оборванная паутина — я б так и не отыскал вновь спиральной лестницы...
Харона на месте не оказалось, вместо него команда дузеров строила через Лету хрустальный арочный мост, а прохаживающийся рядышком вездесущий волк сжимал в правой лапе табличку: «Плата за проезд — пийсят копеек». Этажом ниже знакомый мне девол спорил о чём-то с Пресвятым Понтификом...
По ступеням навстречу нам прошёл флейтист, наигрывающий что-то на бамбуковой флейте, а за ним терпеливо топала толпа наглых холёных подростков, больше всего напоминающих перекормленных гопников. Глаза гопников были полузакрыты, движения — рефлекторны.
Том поморщился:
— Их мысли напоминают болото. Там только нажива и удовольствия, а больше нет места ни для чего!
— Тогда зачем они идут за музыкантом?
— Они уверены, что он их ведёт туда, где сбудутся их мечты... Жаль, что я не могу почувствовать Флейтиста... Потому что боюсь: неужели есть где-то во Вселенной такое место, где могут осуществиться такие низменные и грязные мечты?!
Вереница скитальцев исчезла в никуда, а мы продолжили движение вниз. Вперёд.
На нижнем этаже не было железных ферм и пылающих бочек. Вместо этого протянулась до горизонта бетонная взлётная полоса, а стоящая на её краю молодая красивая девушка в форме офицера военно-космических сил Земли пела песню-мольбу, обращаясь к небесам. Запомнились только три строки:

Дай мне Бог превозмочь эту боль!
Дай мне Бог хоть на миг стать собой!
Дай мне Бог превратить в сахар соль!..

Песня смазалась, но осталось ощущение безысходности и робкой надежды на чудо.
А тоннеля подземного хода мы снова так и не нашли...
Уже поднимаясь в комнату, Том сказал:
— «Дай нам, жизнь, лишь остаться собой!»... Вот слова, которые стоило бы там спеть... А просить Бога или Дьявола — пустой номер: у сильных не просят, если они сами не пожелают предложить и исполнить... Впрочем, потеряв себя, просить уже бесполезно... А оставшись собой — и без сильных сохранишь свою честь и совесть...

В комнате Том осторожно погасил свечу и легко выпрыгнул в окно. Я кинулся к распахнутым створкам, крича на ходу: «Высоко! Разобьёшься! Сто-о-ой!!» и проснулся. Свеча не горела, но воск ещё был мягким и горячим. Она сгорела на две трети.
Окно было нараспашку, и я выглянул наружу, с облегчением увидев, что внизу нету ни тела, ни следов от падения с такой высоты...
День был неумолим в своей буденности. И в какой-то миг я осознал вдруг неумолимость законов этой сказки. Три желания джинна, три орешка для Золушки, три встречи с другом... Едва догорит свеча — и я уже никогда больше не увижу Тома. Я ринулся к выходу, но мне снова не удалось вырваться наружу. Я молил и грозил, но что может сделать мальчишка каменному крылатому дворецкому? Не кусать же его, в самом-то деле! Я вернулся в комнату и плакал, плакал до вечера, осознавая бессилие что либо изменить. А вечером решил не зажигать свечу. Твёрдо решил. Что ни случится — она не сгорит, и сказка не уйдёт.
И в третью ночь, как и во вторую, Том присел на уголок кровати. Он возник из ниоткуда, словно корабль Теней... Но сегодня он был странно печален.
Он полез под подушку и вытащил оттуда огарок свечи, спрятанный мною. Подковырнул ногтем, поправил фитилёк. Вздохнул. Лишь грустная улыбка тронула губы Тома.
— И этим ты поманил меня... Простая свеча, простой осколок подзорной трубы и простая мечта о встрече зажгли маяк, ярче которого я не видал...
Свеча задымилась и зажглась. Сама собою.
Так началась третья ночь...

Ночь третья... Она мне запомнилась кусками. Обрывками. Каждый из них — грань кристалла событий, осколок. И только вместе они собираются из отрывочного разрозненного пунктира в цельную картину...

Темнота. В темноте детская рука держит горящую свечу. Отчётливо видно только пламя и кусочек пространства вокруг него.
В темноте звучат голоса:
— Сегодня последняя ночь... Я ухожу...
— Так это правда?
— А ты думал, что сон?
— Кто ты?
— Ты знаешь ответ — Том. Тот, кто готов тебе помочь...
Свеча щёлкает, пламя мечется и снова замирает, еле-еле подрагивая.
— Ты готов уйти со мной? — спрашивает первый голос, детский, но не по годам серьёзный. Это Том.
— Да... — отвечает второй голос, тоже детский, но какой-то немного печальный. И всё же это — не печаль отчаяния, а скорее — печаль птицы в золотой клетке, которая ещё не поверила, что вдруг дверца открылась. Мой голос...
— И ты не пожалеешь ни о чём, что оставляешь здесь? — продолжает первый голос.
— Нет!.. — отвечает второй.
Рука Тома наклоняет свечу, и воск её капает на деревянный стол, еле высвеченный одиноким пламенем. Затем рука ставит свечу в этот воск, прижимает, чтобы та закрепилась.
Пламя становится ярче и от него протягивается в пространство, к самому ночному светилу, лунная дорожка. Первый голос говорит:
— Мы сможем идти лишь пока горит свеча. И если мы не успеем — всё вновь вернётся на круги своя. Для тебя...
— А для тебя? — спрашивает второй.
— Я просто исчезну, как сон...

Высокое стрельчатое окно замка. Распахнутое. Сквозь него протянулась в пространство дорожка из лунного света. На дорожку ступили двое ребят (я словно вижу нас обоих со спины). Один — в полувоенной оранжевой рубашке и шортиках, с длинными льняными волосами. Второй — в чёрном дворянском камзоле, который мне тогда до чёртиков надоел! Мальчишки, увиденные вдруг мною нынешним со стороны...
Прямо из замкового окна они рванулись по лунному лучу к далёкой тени, затаившейся у светлого лика ночного светила...
Они вышли прямо через окно, и лунный луч держал их надёжней стального моста. Лунная дорожка хрустально сверкала, и волны лёгкой зыби разбегались из-под ног при каждом шаге... Под ними расстилались залитые призрачным ночным светом земли, мелькнула залитая Луной уснувшая деревенька, негромко вскрикнула ночная пичуга... В мелодию ночи вплёлся звук серебра — это зазвенели из ниоткуда струны лютни. Звонкие струны итанского серебра.
Друзья шли всё дальше от ненавистного замка, где было всё, но не было свободы, и свежий ветер развевал им волосы, освежал и бодрил. А за спиной таял одинокий свечной огонёк. Оттуда, из прерывистого сияния за спиной, чистый голос Менестреля начал новую, незнакомую песню. Её слова подталкивали ребят вперёд, как ветер — паруса.
Нас не остановить, мы начали движение вспять,
Опять мелькают за окном вагона огни фонарей.
Ночной вокзал... Он родился впереди, словно слепившись из облака, отдыхающего на лунном луче. Слегка призрачный, размытый в сумерках, он манил к себе и в то же время казался сном. И даже странный стреловидный поезд, промчавшийся мимо него, не развеял призрачности. Из-за спины продолжал звенеть голос Менестреля:
Запомни этот вокзал,
запомни, прежде чем отправишься спать.
Запомни всё, ты вряд ли заново окажешься у этих дверей.
Я поднял глаза, взглянув в глубокое ночное небо. Оно было совсем не таким, как из окон Замка. И я впервые понял, что такое безграничье.
Бездонное межзвёздное пространство. Летят звёзды и странные структуры. Небесная механика... Приглядись — и воочию увидишь орбиты планет... Откуда-то сбоку-справа появляется среди звёзд лицо Флейтиста. Он словно подыгрывает с небес Менестрелю... И в это время его флейта превращается в вытянувшийся в линию Поезд, который устремляется вдаль, в бесконечность... Флейтист растворяется в темноте небес, и только голос Менестреля по-прежнему с нами:

А впереди — темнота,
Лишь изредка разорванная стуком колёс.
Ты слышишь? Словно с листа
Играет флейта музыку слёз...

А вокзал — вот он, уже рядом. Нависает над нами, вполне материальный и настоящий. Лунная дорожка плавно вливается в привокзальную площадь.
Привокзальная площадь. Единственное, что отделяет нас от цели... Какие-то псы, псы, псы на ней, которые лезут лизаться, а алый блеск глаз уже напоминает об их клыках. Но встретив кинжальный взгляд беловолосого мальчишки, оборотни скалятся и в нерешительности останавливаются. Это не те добрые оборотни, к которым я привык в Замке, эти готовы кусать всерьёз, и пена стекает с их клыков. Тут Том гортанно вскрикивает, и с его пальцев летит в псов сноп синеватых молний. Поджав хвосты, твари отступают во тьму за мгновение до того, как беловолосый мальчишка выхватывает из ниоткуда катану с чёрной рукоятью... Я понимаю, что это не последний бой, и потому не удивляюсь, что теперь и Том напевает вместе с вездесущим Менестрелем, словно заклинание Пути творит:

Но нас не остановить, мы начали движение вспять,
На нас катится свинцовое время тяжёлой рекой.
Ещё не время уходить, ещё не время устать,
Но продолжается скольжение вниз, там ожидает покой !

...На место псов-оборотней выходит из суеты вокзала прекрасная дева и манит к себе. Она прекрасна в своей бледности. Почему-то запомнился такой штрих: на одной руке у неё ногти покрыты чёрным лаком, на другой — голубым. Я делаю шаг к ней, но Том одёргивает меня. Не понимая, что творю, я отталкиваю его. Меня тянет к этой деве, как магнитом. К её улыбке, более загадочной, чем улыбка Джоконды.
Тогда мой друг замахивается на неё катаной. Но от её взгляда клинок покрывается инеем и рассыпается льдистым крошевом. А меня тянет и тянет к ней, к этой незнакомке. Я словно примерзаю к ней. Кажется — ещё миг, и я буду готов ради неё вернуться в Замок...
Том вскинул руку. Конус света вырвался с его ладони. Точнее — с маленького диска на ней. Свет от фонарика моего друга падает на неё, и разоблачённая вампирица, не отбрасывающая тени, гигантским нетопырём взмывает вверх, сливаясь с ночью, и стоны носферату угасают вдали. Наваждение спадает с меня. Душа постепенно размораживается, сбрасывая лёд чар, и я иду вслед за другом, прекрасно понимая, о чём поёт Том:

А память — словно лицо,
Что выхвачено вспышкой из полутьмы.
Не разрывай кольцо,
Нас одолеет холод зимы,
Но нас не остановить, мы начали движение вспять.
Вокзал поражает чудовищной абсурдностью...

Какие-то щупальца, свесившись с потолка вокзала, увлечённо таскают бутерброды из пищевых автоматов. Они так увлечены своим занятием, что им совершенно не до мальчишек, пересекающих зал. Вспомнив, когда я последний раз кушал, я протянул руку к одному из автоматов и схватил бутерброд с сыром и докторской колбасой. Тут же одно из щупалец хлёстко ударило меня по руке, а второе подхватило выпавший бутерброд и утащило его к потолку, откуда донеслось монотонное довольное чавканье.
На стене у выхода висело здоровенное зеркало, на котором трафаретом была набита красная надпись: «Запасной выход №6».
— Нам нужен вход, а не выход... — хмыкнул Том и толкнул ногой двери. На нас дохнуло прохладой, забывшейся в духоте вокзала.
Путей было много, их рельсы серебрились струнами невиданного инструмента, натянутыми в бесконечности. Но перрон был только один. А на перроне, словно дожидаясь нас, стоит маленький зелёный состав. Я рванулся было к нему, но беловолосый Том вцепился в меня, да так сильно, что я по инерции закружился вокруг него! Глянул непонимающе... Ещё крепче вцепившись в мою руку, Том зашагал к ржавеющей куче хлама неподалёку. И лишь вблизи мара спала с глаз и стало видно, что куча на самом деле — поезд, а то, что казалось поездом — блестящий зеленью своей чешуи Дракон, разлегшийся на путях. Он шумно вздохнул и переполз на соседний путь, освобождая дорогу Поезду... Мы вскакиваем в последний вагончик, и Поезд устремляется вперёд и вверх.
Нас не остановить, мы начали движение вспять.
Ещё не до конца забыто выражение глаз,
Ещё где-то в глубине таится стремленье узнать,
Какая сила сумела заставить вернуться нас.
Но только ноги вновь
Настраиваются на привычный маршрут,
А вереницы слов
Ушли из головы, остались там, где нас ждут,
Солнечные лучи не застали состав, ускользнувший от них по бесконечности рельсов.
Но нас не остановить, мы начали движение вспять.
Открыты двери назад, захлопнулись все двери вперёд.
Летит над земными пейзажами Поезд. Высоко над землёй летит...
Спроси кого-нибудь другого, я так и не смог понять,
Что за судьба нас заставляет повторять это
из года в год.
Рушится вдали с первыми лучами солнца мрачная громада Чёрного Замка. А над руиной в беспредельной синеве звучит:

Кто знает, когда-нибудь,
Быть может, пресечётся этот предел,
Теперь же — не обессудь,
Сейчас мы вновь не у дел,
но...

Сквозь хитросплетение тоннелей Дороги мчится постоянно преображающийся Поезд: то он — паровоз с пятью вагончиками, то стрела монорельса, то Корабль с золотыми парусами, то поезд простой электрички... Иногда он притормаживает, иногда мчится особо быстро...
Нас не остановить...
Песня кончилась, и во внезапно наступившей тишине мы услышали голос, объявляющий при очередной остановке:
— Станция Большая Медведица. Выход на правую платформу. Осторожно, двери закрываются, следующая остановка — Млечный Путь...

...Сейчас — другой мир, другой Поезд... Просто поезд... И еду один, нету рядом Тома... Да и мне давно уже не двенадцать лет... И даже не сорок...
Но я всё таки выглянул на Свече. Прямо на ходу высунулся в окно. Слева шли сплошные составы, а справа — тёплый ветер... Пахло мёдом, лаской, Дорогой и любовью... И мне показалось, что Свеча благословила меня.

20 июня — 23 июля 1999 г.
©Талалаев В.