...Иногда ловишь себя на мысли, что хочется вдруг вернуться туда, - в далёкое Далёко. Во времена своего почти забытого и щемяще-сладкого детства.
     Кажется, что дни тогда были всегда солнечными, лето - бесконечным, а первая любовь - самой сильной и долгой. Ведь человеку свойственно оставлять в своей памяти только хорошее...
     История, которую вы будете читать могла произойти с кем угодно. И слегка изменив имена, обстоятельства и место действия, наверное можно рассказать такую же историю и про вас.
     Но это было всё так давно...
    
    
    
     Эта история произошла летом далёкого восьмидесятого.
     В те славные деньки вся страна вдохновенно готовилась к встрече московской Олимпиады и победно салютовала партии о выполнении очередной пятилетки. А я, как обычно во время летних каникул, гостил у своей тётки по матери – добродушной и совершенно необъятной в размерах тёти Али.
     Вообще-то, тётушку звали Алина, но она как-то не очень любила это имя и предпочитала, чтобы все - от мала до велика - называли её именно Аля. У тёти Али был чудесный маленький домик, утопающий в тени яблочных деревьев, неподалёку от Алушты. Это сейчас Крым – дорогое удовольствие, да ещё и заграница. А в то время летний сезон начинался где-то в конце апреля и заканчивался далеко в октябре. И все эти месяцы огромные толпы страждущих до южного щедрого солнца отдыхающих наполняли гомоном и жизнью всё крымское побережье.
     А что? Койка в «частном секторе» тогда стоила пять рублей в день, на пахнущем головокружительными ароматами рынке овощи и фрукты вообще продавали за копейки. Жизнь была лёгкой и беззаботной. И очень многие предпочитали всяческим здравницам и санаториям именно такой, «дикий» отдых, когда ты предоставлен сам себе, когда просыпаясь утром хочется смеяться и бежать куда глядят глаза, навстречу солнцу и ласковому тёплому морю.
     Тётя Аля, как и все её соседи, сдавала свою маленькую, но очень уютную пристройку в саду, отдыхающим. У неё уже даже были свои постоянные клиенты, которые заранее звонили и просили на пару неделек оставить им места. И она очень гордилась этим:
    
     Видишь, Владя, значит ндравится им у меня. А мне то что? Лишь бы людям было удобно, да и денежку немного заработаю к пенсии-то…
    
     Она так и говорила - « ндравится» - со смешным прононсом и ударением на последнем слоге в слове «людям». Меня почему-то это всегда смешило и я весело поправлял её. На что она рассудительно отвечала:
    
     Ну это у вас там, в школе всяким разным правилам учут. А мне всё же так больше ндравится… Сердечнее как-то…
    
     В общем, вот так мы и жили…
    
     Я приехал к тёте Але в середине июня, после нудной и обязательной двухнедельной школьной «практики», как это тогда называлось, где замученные и задёрганные пыльной городской жарой учителя безуспешно пытались заставить нас прополоть грядки в подшефном совхозе. А за несколько дней до этого мне исполнилось четырнадцать. И потому, слегка снисходительно глядя на одноклассников, я уже ощущал себя совершенно взрослым и самостоятельным человеком.
     Хорошо помню, как забравшись за школьные гаражи, я пробовал с видом знатока курить совершенно невозможную и крепкую краснодарскую «Приму». И хотя мне это совсем не нравилось, разминал пальцами спрессованную сигарету и снисходительно кивал головой, вместе со всеми слушая похабные матерные анекдоты, которые в огромном количестве знал мой ровесник - сын учителя физкультуры – раздолбай и двоечник с интеллигентным именем Игорь.
     И вот, наконец, закончив эту нудную практику, так и не научившись толком курить по-настоящему, я, под бдительным и неусыпным присмотром мамы, собрался. («Ты ничего не забыл? Посылочку Алине положил?… А тёплый свитер взял?» « Мам… Ну какой тёплый свитер? Лето ведь…» «Ничего… Там по утрам холодно бывает, я же знаю… И воду холодную не пей…») А затем, быстренько погрузившись в поезд, через сутки уже любовался огромным неподвижным зеркалом гостеприимного Чёрного моря.
     Погода в то лето стояла просто загляденье. Мы с местными пацанами, давно принимавшими меня за своего, каждый вечер бегали на скалы, подальше от освоенных отдыхающими пляжей, чтобы голышом искупаться в тёплом, как парное молоко море и, раскрыв рты, пуская тлеющую сигарету по кругу, поглазеть на закат. Это зрелище до сих пор будоражит моё воображение.
     …Огромный, чуть сплюснутый шар насыщенно-багрового, нереально-алого цвета медленно тает в мареве застывшего в покорном безмолвии моря. И стайка обнажённых мальчишек с бронзовыми, покрытыми капельками воды, гладкими точёными телами, зачарованно застывшая на скалах. А ещё я отчётливо помню, что золотая дорожка заката, протянувшаяся до самого горизонта, всегда мне казалась какой-то волшебной. Словно тропинка в другой, - сказочный и таинственный, совершенно фантастический мир…
    
    

* * *
    
     В тот вечер я прибежал домой, предварительно договорившись с друзьями назавтра пешочком отправиться в город, благо было там километров пять, не больше. И занятый мыслями о предстоящем походе, забегая в калитку, чуть не споткнулся о стоявший прямо посередине двора чемодан. Отметив про себя, что, видимо, заселяются новые жильцы, потому что пожилая супружеская пара утром уже уехала, - я крикнул,
    
     Тёть Аль… Это я… Я уже пришёл…
    
     И быстро направился по аккуратно вытоптанной узенькой тропинке к одиноко стоящему в углу яблоневого сада маленькому деревянному домику. А попросту говоря, к туалету. Я уже начал потихоньку расстёгивать потёртые шорты, намереваясь быстренько справить свою малую нужду, как вдруг неожиданно свежевыкрашенная дверь туалета распахнулась и я, нос к носу, столкнулся с выходящим оттуда мальчишкой.
     На долю секунды мы оба замерли, остолбенело глядя прямо друг на друга, а потом он вдруг страшно сконфузился и даже в вечернем полумраке я увидел, как вспыхнули его щёки. Он как-то неловко отшагнул в сторону, пропуская меня вперёд и, не оглядываясь, быстро зашагал к дому, не проронив при этом ни слова. Я поглядел ему вслед, хмыкнул и, затворив за собой дверь, стал делать то, ради чего зашёл в этот маленький домик.
     Надо сказать, что ещё зимой, в городе, за полгода до этого случая, я стал с любопытством и некоторым замиранием сердца замечать кое-какие изменения, происходящие с моей внешностью. Я подолгу оставался в ванной, разглядывая своё взрослеющее тело в зеркале и хорошо помню, что мне было жутко интересно, когда я пытался трогать себя ТАМ. Но ещё больше мне запомнилось ощущение какого-то совершенно классного и томительно-сладкого удовольствия, которое я получал от этих прикосновений.
     Так вот, в тот самый вечер, стоя в маленьком и чистеньком тётушкином туалете и справляя обычную малую нужду, я вдруг с удивлением заметил, что определённые части моего тела слегка выходят из-под контроля. И справлять эту самую нужду мне становится всё труднее и труднее. И хотя такое бывало и раньше, я с каким-то совершенно новым (и, надо сказать, неожиданным) чувством вдруг осознал, что это связано с тем мальчишкой, что минуту назад, краснея, смотрел мне в лицо…
     Уж не знаю, почему мысли о нём пришли мне тогда в голову. Теперь, по прошествии многих лет, трудно восстановить всё в деталях. Но я хорошо помню, что моя рука сама, совершенно независимо от моего разума («Нет! нет! нет… Да! Да! Дааа…» ), стала вдруг делать ТАКОООЕ… И буквально через несколько секунд я со сладким ужасом понял, что умираю.
     Мир вокруг сузился до размеров смутно светлеющего окошечка в стене туалета. С расширенными глазами, шалея от какого-то неземного восторга, я почувствовал, как неведомая сила властно сжимает и разжимает мышцы моего замеревшего тела. И в следующее мгновение яркая вспышка никогда не испытанного ранее острого наслаждения затмила всё вокруг…
     Я не помню, сколько я стоял вот так, с дрожащими, ослабевшими ногами и прислонившись плечом к нагретой за день деревянной стене. Сердце билось как сумасшедшее, дыхание не слушалось совершенно и, облизнув пересохшие губы, я хрипло прошептал вслух:
    
     Ох, и ни хрена себе…
    
     А затем, опустил голову и посмотрел вниз. Мне почему-то стало одновременно жутко стыдно и неимоверно приятно от того, что произошло. Кровь жаркой волной бросилась в лицо и, я вдруг заторопился, тщательно вытирая следы своих неожиданных упражнений туалетной бумагой. Чувство какой-то совершенно необъяснимой гордости, смешанной с волнением, переполняли грудь, даже страшновато было немного: « Вот это да… только никому… никому ни слова… Хм… И пацан этот… а ведь… красивый он… тьфу, блин… о чём ты думаешь?… ». Неожиданно разозлясь, я торопливо натянул шорты и выскочил из духоты домика на свежий воздух.
     С моря тянул лёгкий ветерок, наполняя вечер чистым и свежим, каким-то очень живым ароматом. Солёный прибой, сосны и нагретый за день песок - всё это смешивалось в такой родной и знакомый запах. Запах моего детства… Отдышавшись, чувствуя, как постепенно утихает громкий стук сердца в груди, я потихоньку заправил вылезшую рубашку и медленно зашагал к дому.
    
    
     * * *
    
     Мы подружились на следующий же день.
     Ещё вечером, с аппетитом уплетая тарелку черешни и невинно глядя в экран телевизора, я будто бы мимоходом узнал имя нового тёткиного постояльца. Его звали довольно редким для того времени и очень красивым именем Тимур. Тимуррр… Будто бы мурлычет котёнок… Тимууррка… Тимка… Он приехал на две недели вместе с матерью из маленького татарского городка. Не помню сейчас, то ли из Зеленодольска, то ли из Елабуги.
     А уже назавтра, после успешного “набега” на городской парк аттракционов, когда вся наша ватага возвращалась домой, я познакомился с ним…
     Мы шли по улице, накатавшиеся, усталые (всё же отмахать за день больше десяти километров – тоже не шутка), но страшно довольные и громко вспоминали все свои приключения:
    
     Ага, а ты помнишь, как он…
    
     Гы-гы-гы… Точно… если бы не повернулся…
    
     А на колесе как видно всё…. Даже море…
    
     Ха-ха-ха… И мороженное на штаны бубуух!!!…
    
     Ну я и гляжу в это зеркало, а там… Одни уши торчат…
    
     Ага… а у меня голова как самовар, а туловище маааленькое…
    
     Зато в тире я больше всех выбил…
    
     Не гони! Лёха больше попал…
    
     Наш гвалт был слышен, наверное, на всю улицу. Но мы, увлечённые воспоминаниями, совершенно не обращали на это внимания и продолжали со смехом делиться своими впечатлениями об ещё одном прожитом, счастливом и беззаботном, мальчишеском дне.
     Уже подходя к дому и прощаясь с пацанами я вдруг заметил, что по тропинке, ведущей через сосновый бор прямо к морю, держась за руки, идут наши новые квартиранты.
     Женщина была одета в просторный тёмный сарафан, который очень подходил к её густым и коротко стриженным каштановым волосам, а мальчишка шёл в длинных джинсовых шортиках и светло-голубой рубашке навыпуск. Ещё мне врезалось в память то, что они оба носили совершенно одинаковые кожаные сандалии. Такие плетёные, лёгкие и очень удобные.
     Мальчик увлечённо что-то рассказывал, запрокинув голову и весело смеясь. Его непослушные, чуть светлее чем у матери, волосы развевал вечерний лёгкий бриз, тянувший с моря. Они выглядели совершенно счастливыми и беззаботными и где-то внутри я даже почувствовал неожиданный лёгкий укол зависти из-за того, что не могу разделить это состояние вместе с ними.
     Я, не глядя, крикнул «Пока!», махнул рукой расходившимся пацанам и вдруг поймал себя на совершенно неожиданной мысли, что нужно как-то потянуть время…
     Ещё даже не успев осознать, почему и зачем это нужно, я почувствовал как руки сами потянулись к шнуркам кроссовок. И тут же, повинуясь этому быстрому внутреннему импульсу, я присел на корточки и сосредоточенно начал делать вид, что развязываю запутавшийся узел.
     Краем глаза мне было видно, как подходившая пара с любопытством глядит на меня и даже удалось заметить, что мальчишка, смущаясь, выдернул ладошку из руки матери. А я продолжал сопеть, в третий раз перевязывая один и тот же двойной бантик и как можно туже затягивая его. И вот, когда они подошли уже совсем близко, я наконец поднял глаза.
     Сказать, что я растерялся – это ничего не сказать. Ситуация была довольно глупой. Я понятия не имел, зачем вот так сижу на корточках прямо на проходе в калитку двора. Я ведь даже не успел придумать, что говорить и как себя вести, и потому после секундного замешательства каким-то осипшим и совершенно дурацким голосом пробормотал:
    
     Здрасьте…
    
     Здравствуй, - женщина улыбнулась и, привычным движением убирая волосы со лба, участливо спросила, - что, сильно затянулся?
    
     Угу… вот никак… - я снова опустил голову, проклиная себя за эту идиотскую затею и со злостью дёргая бедные шнурки так, что они готовы были вот-вот порваться. И вдруг…
    
     Я могу помочь, если хочешь…
    
     Я поднял глаза и перевёл взгляд на говорившего мальчишку. Он смотрел на меня совершенно серьёзно, чуть наклонив голову. Его неожиданно смуглая от природы кожа чётко контрастировала со светлой рубашкой. Казалось, что он уже успел хорошо и ровно загореть, хотя за один день такое просто невозможно.
    
     У меня пальцы наверное поменьше, может быть получится, - он шагнул и присел рядом на корточки, - давай попробую…
    
     Я убрал руку и в следующую секунду волосы мальчика щекотно прикоснулись к моему лицу. Он наклонился, сосредоточенно пытаясь развязать только что туго завязанный мной узел. Какое-то неожиданно приятное чувство медленно и горячо начало заполнять мою грудь. Я замер с глупой улыбкой на лице и неотрывно глядя ему на макушку. Ощущение этой внезапной близости подействовало на меня совершенно гипнотически. Я хорошо помню, что не мог пошевелиться, буквально растекаясь от нахлынувшей вдруг истомы.
     И тут он поднял голову.
     Его глаза были абсолютно неземного, золотистого цвета. Это потом, намного позже, я разглядел, что они светло-карие, но в ту секунду они вспыхнули настоящим золотым дождём, пропуская через себя отблески садящегося за горизонт солнца.
    
     Всё… - он страшно смутился от моего пристального взгляда и, отвернувшись, быстро встал на ноги.
    
     Ох… Это… ну… спасибо… - я сам почувствовал, как мои щёки начинает заливать краска и, не зная куда девать руки, неловко выпрямился, а потом вдруг брякнул, - ты это… ну… хочешь с нами завтра пойти на скалы? Там море спокойное и людей мало…
    
     Мальчишка резко повернул голову и вопросительно посмотрел на мать. Та с улыбкой пожала плечами:
    
     Ну смотри… если хочешь, конечно… - и уже обращаясь ко мне с некоторой тревогой в голосе спросила, - а там не очень опасно?
    
     Нет, что вы! - я вдруг совершенно осмелел и, чувствуя какой-то неожиданный подъём в груди, затарахтел, - мы там с местными всегда купаемся, уже знаем всё… сто раз там плавали… Так что ничего опасного.
    
     Ну что ж… Я так понимаю, что вы племянник Алины Владимировны? Да? – я молча кивнул, - тогда вы действительно знаете здесь все места. Я думаю, Тимка, тебе интересно будет с ребятами познакомиться. Сходи, потом может расскажешь, как там…
    
     Она снова улыбнулась и, потрепав сына по голове, прошла в калитку.
    
     Так тебя как зовут? Тимур? – я для вида третий раз перевязал свои злосчастные шнурки, пытаясь говорить безразличным и спокойным тоном, и отряхнулся. Где-то внутри чувство неловкости всё ещё не отпускало меня, но оно смешивалась с неожиданно приятным ощущением. Я словно стоял на краю пропасти: страх и тянущее любопытство одновременно.
    
     А ты откуда знаешь? – он удивлённо посмотрел своими золотыми глазами и я понял, что сболтнул лишнее. Ну не мог же я ему рассказать, что ещё вчера настойчиво интересовался у тётушки его именем.
    
     Ну… это… Ну… Тебя же мама счас только что по имени называла, - нашёлся я и, облегчённо вздохнув, выпалил, - а меня Владиком зовут. Но пацаны все меня Стрижом называют… Фамилия у меня такая – Стриженов…
    
     Ага… Точно… Называла… Я и не подумал… - он улыбнулся и, всё ещё немного смущаясь, протянул руку, - привет… Владик…
    
     Привет! - с лёгким замиранием сердца я пожал его неожиданно крепенькую и горячую ладошку, - если хочешь тоже можешь меня Стрижом называть. Я не обижаюсь…
    
     Мы замолчали, глядя друг на друга, а потом вдруг, перестав трясти руки, замерли и… одновременно рассмеялись… Громко и облегчённо. Уж не знаю, почему. Наверное, просто так…
    
    
    
     * * *
    
    
     Тимке этим летом должно было исполниться тринадцать.
     Он был… Он был мальчишкой, в полном понимании этого слова. Так же как железо по-настоящему бывает железным… Я хочу сказать, что он сочетал в себе все самые лучшие мальчишеские черты. Это очень ясно отложилось в моей памяти… Симпатичный и любопытный, худенький, ловкий, немного наивный и смешливый, стеснительный и смелый одновременно, когда дело касалось каких нибудь испытаний построенного из ящиков дельтаплана, честный и справедливый. И ещё очень добрый…
     Он очень легко вписался в нашу компанию, хотя и относились все к нему как к младшему, а Тимка изо всех сил старался, подражая нам, выглядеть взрослее и серьёзнее. Это у него не очень хорошо получалось. И часто, увлекаясь, он по привычке наклонял голову, подымая брови домиком и выражением лица становился похож на Чебурашку – таким же удивлённым и беззащитным.
     Но я видел его и в настоящей драке, когда у нас вышла стычка с приезжими на какой-то там детский турнир футболистами, хамовито и дерзко попытавшимися задеть одного из нас. Я видел его потемневшие золотые глаза и стиснутые кулаки…
     Вот так, неожиданно для себя, через неделю нашего знакомства я понял, что без него просто не могу…
     Слово «любовь» было слишком сложным для меня тогда. И я не сразу понял, что моё неодолимое влечение к нему нельзя было назвать никак иначе. В четырнадцать лет как-то не особенно в этом разбираешься. Уж тем более, по отношению к мальчишке… И я просто сходил с ума, одновременно стесняясь своих чувств и в то же время очень трепетно переживая их.
     Мне всё время хотелось быть рядом.
     Я украдкой заглядывался на него во время наших ежедневных походов с пацанами на море, когда мы, похожие на стайку весёлых и юрких рыбёшек, часами не вылезали из воды,. Мне нравилось незаметно прислушиваться к его чудесному голосу. А то, как он смеялся до сих пор кажется мне самой лучшей музыкой в мире. При малейшем удобном случае, я старался дотронуться до него и тогда знакомая сладкая истома пронизывала насквозь моё выдубленное солёными ветрами, загорелое, и уже начавшее наливаться мужской силой, тело. Когда он смотрел на меня своими огромными золотистыми глазами, я ничего не мог поделать и только медленно-медленно таял, совершенно не слушая того, что он говорит. Я был готов весь мир расстелить у его ног…
     А ещё я очень боялся, чтобы этого не заметили другие.
     И потому, стараясь не выдать своих истинных чувств, специально нарочито грубо и добродушно посмеивался над ним, на правах старшего посылал стрельнуть у отдыхающих спички, снисходительно показывал, как нужно правильно прогибать тело при прыжках со скалы и вообще делал вид, что мне - эдакому умудрённому морскому волку - всё равно. А уж тем более всё знакомо и понятно в этой жизни. И холодел внутри от того, что он мне действительно верил…
     Но по ночам, тёмным и звёздным южным ночам, в своей маленькой комнатушке я был совсем другим. Терзаясь горячими смутными желаниями и одновременно стыдясь их, я доводил себя почти до исступления, возбуждая своё изнывавшее тело и неистово, до сведения скул, до колик в животе мечтая о Тимке.
     После того самого первого раза в туалете, я словно наркотик ждал этого немыслимого ощущения счастья и каждый раз, закусив губы и выгибаясь на смятых простынях, думал только о нём. Какие только безумные фантазии не лезли мне в голову, пока моя уже уставшая рука делала своё дело. И когда наконец наступала та самая последняя секунда перед финалом, когда до боли сведённые мышцы становятся будто чужими, и когда уже просто невозможно остановиться, я со стоном вглядывался в темноту, мысленно представляя его золотисто-светлые, наивные и смотрящие прямо на меня глаза…
     Так всё и шло бы своим чередом. Тимкина мать сказала, что они через несколько дней уезжают. А я бы остался вспоминать его с горячим и сладостно-грустным томлением в груди, долго тосковал бы. Но, в конце концов, со временем, всё должно было потихоньку забыться. Потому что даже сама мысль о том, чтобы открыться, чтобы рассказать ему о своих чувствах была для меня совершенно невозможна. Этого было нельзя делать. Потому что… ну, просто потому что нельзя… Ощущение какой-то непонятной вины не позволяло мне даже думать об этом…
     Может мы и написали бы друг другу потом пару писем, или неловко перекинулись несколькими ничего не значащими фразами по телефону. Не более…
     Но всё вышло иначе.
     А началось всё с того, что я, сгорая от запретного и даже пугающего меня самого, бесстыдного и неодолимого желания, решил однажды вечером подсмотреть за Тимуркой, когда он мылся в душе…
    
    
     * * *
    
     …Я подтянулся на ветке и осторожно, чувствуя готовое вот-вот выпрыгнуть из груди сердце, заглянул через небольшое застеклённое окошечко в душевую.
     Тимка стоял ко мне спиной и подпрыгивая на одной ноге, стаскивал с себя шорты. Он чуть не упал, но вовремя опершись рукой о стену, наконец снял их и аккуратно сложив, повесил рядом с рубашкой. Я много раз видел его в одних плавках, иногда даже голышом, когда мы выжимали, не успевшие высохнуть трусики, перед тем, как идти домой. Но то было совершенно другое. Там было как-то всё обыденно и весело - худенькие голые попки, замёрзшие, покрытые пупырышками тела и беззаботные смешки и подколы, такие частые среди пацанов. А здесь…
     Я понял, что через секунду Тимка снимет и эти свои узенькие светлые трусики (и где он нашёл тогда такие в эпоху чёрно-синих сатиновых «семеек»?) и кровь мощным потоком ударила в голову. Я понимал, что делаю что-то нехорошее. Что нельзя вот так подсматривать в душе за чужим человеком. Но та сладкая волна, которая заливала моё уставшее от напряжения и неудобно-висячего положения на дереве тело была выше всяких доводов разума.
     Тимурка медленно снял плавки и повернулся.
     Господи, как он был прекрасен в тот момент! Я чуть не зажмурил глаза от того, что у меня напрочь перехватило дыхание. Это воплощение детской, замечательной в своей чудесной невинности, мальчишеской красоты стоит у меня перед глазами до сих пор… Смуглая от природы кожа, да ещё покрытая налётом свежего шоколадного загара, была гладкой и ровной, словно любовно отполированной ласковыми объятиями морского прибоя. А гибкое как тростинка, сильное и ловкое тело не на шутку поражало какой-то совершенно немыслимой, божественной пропорциональностью. Сейчас я понимаю, что любое художественное училище или институт безо всяких оговорок могли бы взять его тогда натурщиком для своих студентов.
     Тимка осторожно ступая босыми ногами подошёл к крану и, опасливо посмотрев вверх на воронку душа, потихоньку повернул вентиль. С жутким шипением, хрипом и клокотанием первые капли нехотя упали сверху на его подставленную ладошку. Он поднял брови и, сильно крутанув ручку, отскочил в сторону.
     Мощная струя горячей воды, словно настоящий ливень хлынула вниз, моментально окутывая паром всё помещение. Сразу же начали запотевать стёкла. Но я успел увидеть, как он с шумным выдохом влетел под струи хлещущего маленького дождя и моментально выскочил оттуда, хохоча и отплёвываясь. А потом уже, понемногу привыкая к горячей воде, снова вошёл под струи и замер, запрокинув голову и закрыв глаза…
     А я, глядя на эту чудесную картину, потихоньку сходил с ума…
     Вода вмиг сделала его тело гладким и блестящим. Он как-то изящно, гибко и медленно потянулся и, не торопясь, провёл ладонью по своему плечу. Ох, как же мне хотелось тогда стать его рукой, которая так неторопливо и ласково гладила его кожу. Тимка стоял с зажмуренными глазами под струями душа и запрокинув голову, ловил языком летящие капли, слегка улыбаясь и вздрагивая, когда ему это удавалось...
     Я хорошо помню, что был в эту минуту на вершине блаженства. Какая-то горячая волна нежности, удовольствия и непонятного предчувствия внезапно накатила на меня. Сладкое, замирающе-приятное возбуждение мгновенно сделало своё дело и, тут же ставшие тесными шорты, сразу показались сделанными из тугой жести. А я боялся даже дотронуться до себя, потому что знал, что если сейчас хотя бы пальцем коснусь себя ТАМ, то просто не выдержу.
     Ооох! Но как же мне ЭТОГО хотелось…
     Я глядел на мальчишку, совершено забыв обо всём… Просто глядел. Как на божество, как на существо из другого мира, как на прекрасную сказку. И думал лишь о том, что мне страшно хочется быть там, рядом с ним, коснуться его плеча, заглянуть в глаза и… Эх…
     Только вот стёкла запотевшие мешали. Да… нужно бы их протереть… нужно… обязательно нужно…
     И вот тут произошло самое ужасное.
     Совершенно автоматически, машинально, моя рука потянулась к окну, чтобы наконец, протереть его. Сильно, и хорошо протереть. Ведь не видно же!… Не видно!!! Мысли были заняты совсем другим – сладостным созерцанием голого и желанного Тимки - и простейшая, естественная догадка о том, что оно запотело-то изнутри, а не снаружи даже и не подумала прийти в голову. Мне было плохо видно и я лишь нетерпеливо решил избавиться от этой помехи…
     Звон выдавленного стекла, хруст ветки, на которой я висел и золотая вспышка удивлённо-ошарашенного взгляда мальчишки на долю секунды встретившегося с моими полными ужаса глазами – всё это произошло в одно мгновенье. А в следующую секунду я всем своим сорокадевятикилограммовым четырнадцатилетним телом со страшным грохотом рухнул вниз.
     Сказать, что я испугался – это значит не сказать ничего. Я совершенно обмер от страха, застыл, боясь пошевелиться и в этой немыслимой панике растерялся настолько, что полностью потерял способность соображать. Вместо того, чтобы броситься в глубину сада, я приник к земле, словно бравый лазутчик в стане врага и с бешено колотящимся сердцем слушал, как вышедшая на крыльцо тётя Аля громко зовёт меня по имени. Да, я забыл лишь сказать, что бравый лазутчик лежал прямо напротив единственной, хорошо освещавшей весь двор стоваттной лампы…
    
     Владик… Владя! Что это там разбилось? Вы там случайно не из рогаток стреляете? - укоризненно покачав головой, и неловко переваливаясь на немного побаливающих ногах, тётя Аля медленно стала спускаться по деревянным ступенькам.
    
     До сих пор не понимаю, как тогда мне удалось всё же улизнуть от бдительного ока тётушки. Повинуясь какому-то запоздалому инстинкту, я перекатился с освещённой полянки под тень дерева, вскочил и наконец стремглав юркнул в спасительную темноту сада. В ушах стоял звон разбитого стекла, перед глазами – ошарашенный и смущённый взгляд Тимки, а в груди, словно непрерывная барабанная дробь, бешено колотилось сердце.
     Пережитые мгновения и осознание того, что произошло с бешенной скоростью крутились у меня в голове. Я с ужасом думал о том, как назавтра буду глядеть в глаза Тимуру. Да и если он расскажет обо всём этом пацанам… Ооохх… Какой позор!
     Меня начало поташнивать. Я сидел на корточках возле невысокого яблочного дерева и судорожно пытался найти какую-нибудь правдоподобную причину, чтобы объяснить тёте Але разбитое стекло, а самое главное, чтобы хоть что-то объяснить Тимке.
     Я уже не помню, как добрался до кровати, на ходу что-то пробормотав подозрительно посмотревшей на меня тётушке насчёт того, что лишь слышал звук разбитого стекла и ничего не знаю и что наверное кто-то из мальчишек на улице с камнями доигрался. И, не помня себя от переживаний, рухнул прямо в одежде на свою старенькую скрипучую койку.
    
     * * *
    
     В ту ночь я так и не заснул.
     Сильно болело ушибленное во время падения плечо и почему-то колено, а вот порезов на руке, на удивление, не было совсем. Я морщась, задерживал дыхание и осторожно ворочался, мысленно прокручивая всё заново. Да уж… Вспомните себя в четырнадцать. В этом возрасте такие проблемы кажутся глобальными и неразрешимыми. Сейчас-то я прекрасно понимаю, что всё это можно было бы обратить в шутку, придумать что-нибудь глупое и несущественное, просто посмеяться и благополучно забыть об этом. Но в ту душную и тёмную южную ночь чего я только не передумал. Была даже спасительная мысль тихонько собраться и рано утром сбежать домой, а уж потом изобрести какую-нибудь правдоподобную причину этого внезапного отъезда. Но всё это было совершенно нереально – ни денег, ни билетов. Ничего…
     В общем, вот так, иногда забываясь в смутной полудрёме, я и проворочался до рассвета.
     А утром, едва позавтракав и ловя на себе внимательные взгляды тётушки («А ты чего смурной такой, Владь...? Случилось чего?»), я усиленно и фальшиво улыбаясь, постарался уверить её, что всё в порядке, что просто настроения нет, да и вообще… И с этой натянутой на лицо резиновой улыбкой выскочил во двор. Больше всего я опасался в тот момент столкнуться с Тимуром или его матерью (мне почему-то казалось, что он ей уже всё рассказал). Поэтому мимо пристройки, где они жили я пролетел буквально за секунду и, облегчённо вздохнув, стремглав выскочил за калитку…
     …У всех пацанов в тринадцать-четырнадцать лет всегда имеются свои, потаённые и тщательно оберегаемые от взрослых места. Маленькие «крепости», где можно не таясь покурить или поглядеть на чёрно-белые, замусоленные игральные карты с голыми тётками, а то и просто полежать, мечтая о том, как здорово вырасти и стать наконец взрослым. Это может быть шалаш или заброшенный сарай, подвал дома или старая, полуразрушенная кузница.
     У нас это была маленькая пещера высоко в скалах.
     Вернее даже не пещера, а так – широкое углубление, достаточное для того, чтобы там свободно могли растянуться три-четыре человека. Чья-то добрая рука бросила туда потёртый надувной матрас, да принесла досок из которых мы настругали несколько низеньких стульев и лежак. Там всегда было тихо, несмотря на близость моря, сухо и как-то по-домашнему уютно.
     Именно туда я и направился в то хмурое для меня утро, очень надеясь на то что в такой ранний час там не окажется никого из наших. Потому что мне сейчас совсем не хотелось никого видеть. Я жаждал только одного – посидеть в одиночестве и бездумно поглядеть на огромное глубоко-синее и безбрежное зеркало моря, которое было видно из пещеры просто прекрасно. Да и, кажись, там где-то оставалась ещё парочка припрятанных сигарет «Родопи» – ароматных и лёгких, как и весь болгарский табак того времени…
     Запыхавшись, я карабкался по выжженному временем и закалённому морскими ветрами слоистому каменному склону и потихоньку напряжение спадало. Вокруг набирало силу свежее летнее утро. Последнее июньское утро, - вдруг с некоторым удивлением отметил я про себя. Завтра уже первый день неотвратимо наступающего июля. Неужели так быстро и незаметно пролетел целый месяц каникул? От этой мысли стало немного грустно и тут я совсем некстати вспомнил, что Тимка с матерью должны послезавтра уезжать. И сердце защемило ещё сильнее. Я продолжал карабкаться по скалам и думал о себе, о нём, о нас обоих…
     Действительно говорят, что утро вечера мудренее. При ярком свете дня, ощущая лёгкий и приятный ветерок, холодивший чуть вспотевший лоб и глядя на ослепительно чистое небо, мои вчерашние страхи казались мне глупыми и даже какими-то наивными. Я почти уже наверняка решил для себя, что самым лучшим выходом будет просто вести себя, как ни в чём не бывало. Подумаешь, подсматривал… ну и что? А может я просто на дерево случайно влез, да и увидел, как он купается? А может, вообще, я решил окошко починить и случайно его выдавил? А может…
    
     Владя!…
    
     Внутри меня что-то внезапно обрушилось. Я тут же забыл все свои храбрые внутренние монологи и вдруг почувствовал, что сейчас просто упаду, - настолько вдруг потемнело в глазах, - отпущу руки и покачусь кубарем по залитому солнцем склону, распугивая глупых, настырных чаек и думая только о нём. О том, ради кого я готов был на что угодно – даже умереть… Судорожно замерев под оглушительно громкие удары бешено колотящегося сердца и вцепившись пальцами в крошащийся сланец, я поднял голову.
     Тимка стоял на самом краю площадки перед пещерой и наклонившись, протягивал мне ладонь:
    
     Давай руку… Помогу…
    
    
     * * *
    
     …Мы молча сидели рядом, обхватив руками поджатые к подбородку ободранные колени и старательно избегали смотреть друг на друга. Лёгкая дымка утреннего тумана на горизонте уже растаяла и неподвижная гладь лежащего перед нами огромного, ярко-синего зеркала завораживала своим величием…
     Когда-то очень давно, - может неделю (а, может, пятьсот лет) назад, - здесь же, в этой пещере, Тимка рассказывал мне об одном художнике, который был буквально влюблён в море. И вот однажды он захотел изобразить его так, чтобы всему миру было понятно, - как мал и ничтожен, как слаб человек перед этим грандиозным творением природы.
     Он нарисовал три картины. («Это называется триптих» – пояснил тогда Тимур и почему-то улыбнулся). На первой был изображён огромный парусник, терпящий бедствие в шторм и маленькие – словно муравьи – люди, в отчаянии пытающиеся управиться с необъятными парусами этой громадины. На второй – этот же корабль был нарисован на фоне мрачной и высоченной скалы, торчащей из морской пучины. И в сравнении с этой огромнейшей неприступной скалой, парусник был похож на малюсенькое, чуть заметное утлое судёнышко.
     А на третьей картине безбрежное море занимало практически всю поверхность немалого холста. И лишь где-то в углу, совсем незаметным, маленьким пятнышком вырисовывались знакомые контуры той самой мрачной и неприступной скалы…
     Я до сих пор хорошо помню, что когда через секунду после Тимкиного рассказа до меня дошёл смысл этого замысла художника, то я просто обмер и, открыв рот, ошеломлённо замолчал. Каким-то внутренним быстрым взглядом все три картины на мгновение соединились в одну и то, что я там увидел – было совершенно потрясающе…
     И вот сейчас мы сидели почти также как тогда - рядом, касаясь друг друга плечами, но в этот раз неловко затягивающееся молчание становилось совершенно нестерпимым.
     Сглотнув пересохшую слюну, я уже собирался ляпнуть чего-нибудь такого типа, – Дааа, ох и хорошая сегодня погода… - лишь бы не молчать, лишь бы разрубить эту тягостную тишину какой-нибудь глупой фразой. Даже набрал воздуха, чтобы…
    
     Я ведь знаю, почему ты это… ну… подглядывал за мной там, в душе… - не поднимая головы, почти шёпотом, произнёс вдруг Тимка, - потому что… это… - румянец, ярко проступивший сквозь загар медленно-медленно заливал его лицо, делая его умопомрачительно красивым, – ну… потому что… потому что, я тебе нравлюсь… Вот…
    
     Окаменев, не веря собственным ушам, я застыл, не в силах что-либо произнести, пригвождённый всем своим мальчишеским весом к ещё по-утреннему холодной ткани выцветшего надувного матраса. От его слов вдруг перехватило дыхание и тело стало каким-то ватным. Сладко-ватным…
     Но я хорошо помню, что внутреннее ощущение в те минуты было очень похоже на то, о чём я только что думал про картину художника… Будто стоишь на краю глубочайшей пропасти и знаешь, что через секунду, сделав шаг вперёд – не упадёшь… А просто медленно и тихо полетишь… Вверх… Словно птица… Зная и понимая всё…
    
     Ты только это… Не подумай, что я там чего-то специально говорю… чтобы обидеть тебя или… ну, вообще… - он заторопился, всё так же краснея, избегая поднимать глаза и сильно волнуясь, - …просто я могу сказать тебе… честно… сказать тебе… что… Ну, в общем, понимаешь… я тоже… Я ведь тоже… это… ну… за тобой… Подсматривал…
    
     Последнее слово он выдохнул вообще еле слышно, как бы через силу и, затем совсем спрятав лицо в поджатых коленях, тихонько замолчал.
     Мне потребовалось несколько секунд, чтобы смысл сказанного дошёл наконец до моего сознания – «он… за мной… подсматривал… Подсматривал??!!… зачем?… что там за мной подсматривать?… нашёл тоже за кем… я ведь… Оооохххх!!!… погоди-погоди… Погоди… так ведь… тогда значит ему… ему… тоже интересно?… ему тоже ЭТО интересно???… ему ТОЖЕ… ЭТОГО… ХОЧЕТСЯ… ????!!!… СО МНОЙ…?????!!!…» (чего именно «этого» ему «хочется со мной» я так и не успел сообразить, потому что дальше моя фантазия в те мгновения просто отказалась работать).
     Я медленно, всё ещё не до конца веря в происходящее, повернул совершенно недоумевающие, озарённые отблеском далёкой догадки и широко раскрытые глаза в его сторону. Он молчал, уткнувшись носом в колени и чуть отвернув лицо. Затем тяжело вздохнув и, не глядя на меня, еле слышно продолжил снова:
    
     … Это уже давно, неделю назад было… Когда мы велосипед красили вечером и ты сразу в душ побежал отмываться, помнишь?… Ну я на дерево и залез… И ещё… – он запнулся и помолчал, собираясь с мыслями, - я даже… видел… там… когда ты купался… ну… Только ты не обижайся… пожалуйста… я ведь не специально… Как ты это… Ну… Видел как ты… ну, сам с собой… рукой… Ну, в общем, сам знаешь что… - он буквально выдавил из себя последние слова, снова мучительно краснея и предательски дрожащим голосом добавил, - извини меня, пожалуйста, Владь… я случайно увидел…
    
     Вдруг он порывисто повернулся и взгляд его подозрительно мокрых, золотистых глаз полыхнул по моему лицу.
    
     Я никому не скажу!… честное слово… Честное-пречестное… Мы же с тобой друзья… И вообще… - он снова опустил глаза и обречёно продолжил, - я ведь тоже…. так пробовал… Ещё дома даже… Правда у меня ничего не брызгает почему-то… как у тебя…Только приятно очень… и потом… потом болит там целый день…
    
     За всё это время, пока он так долго и мучительно признавался мне в своих тайнах, я не произнёс ни слова. Просто лишь потому, что сказать что-либо был абсолютно не в состоянии. Какое-то ощущение нереальности происходящего не покидало меня. Казалось, будто я совершенно спокойно, со стороны, наблюдаю за скучным и малоинтересным занятием… Подумаешь, - кто-то, что-то и кому-то рассказывает… И только внутри какой-то маленький сумасшедший человечек прыгал прямо в грудной клетке и дико выплясывал, напевая одну фразу: «И он тоже.. и он тоже.. ионтоже… ионтожжеееееееее… ООНН ТООООООООЖЕЕ…»
    
     Ты чего молчишь, Владь?… Ну, не обижайся… Ты для меня… знаешь… Ты такой… добрый… сильный… Мне без тебя очень плохо будет… Ну хочешь, я сейчас уйду… хочешь?... ты не молчи только… - снова его огромные карие глаза, вспыхивая золотистыми отблесками летнего солнца, с надеждой смотрели на меня. Ну совсем как там, в моих сладко-греховных, полубредовых ночных снах. Чистые, блестящие от с трудом сдерживаемых слёз. Наивные, умоляющие… Влюблённые…
    
     Господи, да я только тогда, в те самые секунды с полнейшим ошеломлением для себя понял, что этот замечательный мальчишка, это чудо, этот мой маленький полубог, ради которого я готов был свернуть горы и переплыть море, уже давным-давно, наверное с самого начала нашего знакомства, влюблён в меня… Что я круглый идиот и дурак, раз не замечал этого раньше, полностью поглощённый только собственными переживаниями и чувствами.
     Перед глазами вихрем пронеслись картины нашего с ним первого столкновения в саду, знакомства у калитки вместе с его матерью… Я вдруг совершенно ясно вспомнил, как он часто стеснялся оставаться наедине со мной, как краснел, при каждом моём прикосновении, когда я учил его прыгать со скалы, как жадно ловил каждое моё слово и жест, как преданно и искренне смотрел и верил всей моей болтовне – про кучу девчонок в моей жизни, про подаренный отцом мотоцикл, про то, что меня зачислили в сборную города по плаванию...
     Я понял, что сейчас произойдёт то, о чём я не смел мечтать в своих даже самых смелых фантазиях. Многотонная тяжесть сомнений и какой-то нелепой вины перед Тимкой с грохотом обрушилась с моих плеч. Всё вокруг стало воздушным и невесомым. Ощущение полёта со скалы, полёта вверх, а не вниз, - сладкого, захватывающего дух и распирающего грудь от счастья, - целиком наполнило тело. Словно в каждую клеточку ворвался свежий морской воздух, заставляя восторженно ликовать всё моё существо.
     И так и не сказав ни одного слова, повинуясь какому-то внезапному внутреннему импульсу, я быстро наклонился и неловко прижался губами к его горящему от волнения лицу. Поцелуй пришёлся куда-то на уровень скулы, под глазом. Но я до сих пор хорошо помню этот первый, волшебный вкус его кожи на губах и ошеломительный чистый запах, которые восторженной музыкой ворвались в мою голову.
     Тимка на мгновение замер. В его широко раскрытых глазах застыло недоумение, смешанное с огромным желанием поверить в то, что это не сон, что всё происходит на самом деле. И в следующую секунду, всё ещё не до конца веря в происходящее, он тихонько выдохнул: «Владькааа…» и бросился мне на шею…
    
    
     * * *
    
    
     …Мой палец медленно скользил по загорелой и гладкой коже Тимкиной груди, коричневым золотом отсвечивающей сквозь впопыхах расстёгнутую рубашку. Знаете, когда щекотно и легко прикасаешься к обнажённому телу, то кожа чутко реагирует на это прикосновение, покрываясь еле заметными пупырышками, “мурашками”, которые волной прокатываются по трепетным и чутким мышцам. Я пальцами ощущал эти пупырышки на гладкой мальчишеской груди и тихонько таял от никогда ещё ранее не испытанной и слегка стыдливой нежности, щемяще-сладкой волной затопившей моё сердце.
     Мы в обнимку сидели на старом потёртом надувном матрасе у края пещеры и, стараясь не смотреть друг на друга, жутко смущаясь, впервые в жизни ласкали друг друга…
     А перед нами во всём своём великолепии простиралось неподвижное, по-утреннему ленивое и совсем не чёрное Чёрное море. Оно смотрело на нас словно огромное и доброе зеркало, в отражении которого двое мальчишек, не замечая ничего вокруг, с трепетом постигали искусство любви. Первой любви… Самой чистой и честной, самой сладкой…
     Тимка вздрогнул и порывисто вздохнул, - моя ладонь случайно коснулась его крохотного и твёрдого, как камешек, сосочка.
     А ещё погладь там… пожалуйста… - слова тихонько упали, словно дуновение ветерка, тянувшего с моря, - там приятно…
     … и ты меня…
     Хорошо… - снова тихий знакомый выдох.
     Тим… а ты знаешь, что у тебя глаза золотые?…
     Ага… мне мама всегда также говорит… особенно когда смеётся… Только они не золотые, они светло-карие…
     Неа… золотые… честно-честно… - и потом, тихонько улыбаясь, - а я почему-то я думал, что ты ещё маленький…
     Маленький?… Почему?
     Ну не знаю… просто тебе ведь двенадцать только…
     Ну и что? Ведь завтра уже тринадцать будет… Завтра день рождения у меня, Владь…
     Ого! А чего ж ты молчал?
     А чего говорить? Я вот только тебе и сказал… Ха, а вообще подумаешь, - взрослый нашёлся…
    
     Тимка тихонько хмыкнул и снова притих.
     Мои руки слепо и не очень умело гладили его восхитительное, неожиданно очень горячее тело и сам я, словно воздушный шарик, медленно-медленно наполнялся каким-то необъяснимым щемящим теплом. Вы никогда не чувствовали твёрдые мальчишеские ладошки у себя на груди? Почему-то с тех пор от этого всегда одновременно хочется смеяться и плакать.
     Но это было не всё. Далеко не всё…
     С каждой секундой, всё больше и больше, какое-то сумасшедшее и навязчивое желание просыпалось во мне. Оно было золотистого, горячего цвета и пахло морем, нагретой резиной старого надувного матраса и навечно с тех пор запечатлённым в моей памяти запахом загорелой кожи мальчишеского тела.
     Я пытался погасить его, загнать в угол, не выпустить… Но это было выше моих сил. Потому что разбушевавшиеся гормоны лавиной сметали напрочь все тщетные попытки сдержаться в ожидании той самой сладостной и такой мучительно-знакомой вспышки. Да уж… Справиться с Природой в четырнадцать?… Это было просто невозможно…
     Замирая от предвкушения чего-то совершенно запретного, я опустил руку пониже и, скользнув по ощутимым бугоркам мышц пресса, остановил ладонь на пуговице его джинсовых шортиков. Именно в них он был тогда, с матерью, когда мы познакомились… Как давно это было…
     Чувствуя глухие удары колотящего сердца и с трудом шевеля губами, я спросил:
    
     А можно тебя… здесь… погладить… ?
    
     Тимка молчал целое, тянущееся вечность, мгновение, а потом еле заметно кивнул и почему-то зажмурил глаза. Я негнущимися пальцами расстегнул пуговицу и потянул молнию вниз…
     Вы не помните свой первый раз? Не помните, какое ощущение было у вас, когда впервые ваша ищущая жадная ладонь проникала в горячую и стыдливую тесноту мальчишеской тайны? О, я помню это очень хорошо. Будто бы это было вчера…
     Он сидел со смешно подрагивающими зажмуренными глазами, его рука замерла у меня на плече под скинутой наполовину рубашкой и всё тело, словно натянутая струна, ждало этого первого касания. Первого в мальчишеской жизни касания чужой и любопытной ладони там, где никто и никогда, кроме матери в далёком детстве, не касался его.
     Когда я, ошалевший и совершенно потерявший голову от нахлынувших чувств, осторожно дотронулся до него ТАМ, Тимка лишь охнул и на мгновение отшатнулся назад. И от этого его мимолётного движения у меня тут же неотвратимо-знакомой сладкой судорогой начало сводить живот. Я замер и моментально вспотевшая ладонь неподвижно застыла в разрезе полурасстёгнутой молнии его шортиков.
     Сколько я мечтал об этом, сколько раз за последние дни мне виделись эти сладостные грёзы и какие только фантазии не приходили ночами в мою разгорячённую голову. Но лишь тогда, в те короткие секунды нашей близости я почувствовал как оглушительно-прекрасно осознание реальности, понимание того, что это всё происходит на самом деле. Здесь и сейчас…
     …Сладко-тянущая, набирающая силу, волна начиналась в моих пальцах под мальчишескими трусиками, неумолимо поднималась к груди и заканчивалась щемящим и совершенно восхитительным ощущением в животе.
    
     Ох… Владь… щекотно там… ох… Оооххх… - это всё шёпотом, сглотнув пересохшую слюну и не открывая зажмуренных глаз, - а можно я тоже… ну, так же… у тебя…?
    
     И не дожидаясь ответа, он каким-то очень естественным движением крепко обнял меня за шею и уткнувшись носом в ухо, осторожно положил другую руку на мой изнывающий и сладко онемевший пах.
     Я оцепенел, безуспешно пытаясь справиться со стремительно накатывающим забытьём. А где-то там, в глубинах сознания, билась только одна мысль: “… только бы не брызнуло сейчас, только бы не брызнуло.. только бы…”
     Коротенькие, выгоревшие на солнце старые шорты, которые я носил уже второй год, от неудобного сидения на матрасе задрались. И тут, в полутьме пещеры, я с надвигающимся сладким ужасом заметил, как под тяжестью Тимкиной руки, нетерпеливо высвобождаясь из тесного плена плавок, мое четырнадцатилетнее хозяйство бесстыдно вырывается наружу.
     До сих пор помню, что эта картина почему-то смутила меня так, что просто не передать словами. Я был готов от стыда провалиться сквозь землю, краем глаза видя, как эта, уже совсем не похожая на детскую, штуковина вовсю торчит из-под задравшейся штанины старых шорт, предательски алея на гладком загорелом бедре.
     Но провалиться сквозь землю я не успел. Потому что в тот самый миг нетерпеливая и любопытная Тимкина ладонь, до сих пор слепо шарящая по моему животу, наконец достигла своей цели…
     И мир взорвался…
    
    
     * * *
    
     Следующие мгновенья я помню довольно смутно. Ярко вспыхивающие в памяти, словно кусочки цветного сна, отрывки…
    
     …хриплый, будто чужими губами выдох…
     …слабость…
     …медленно возвращающиеся краски ясного утра…
     …ломота в пояснице от сведённых напряжением, уставших мышц…
     …широко раскрытые, удивлённые глаза Тима, рассматривающие брызги стекающих с моего бедра молочно-белых дорожек …
     …осторожная ладонь на плече…
     …его взгляд…
     …ощущение опустошения и какой-то горделивый стыд…
     …беззвучные губы – я совершенно не слышу того, что он, восхищённо улыбаясь, говорит мне…
     …мелко дрожащие пальцы…
     …глубокий выдох…
     …ещё один…
     …внезапное чувство тревоги…
     …тишина…
     …отдалённые голоса…
     …знакомый шум карабкающихся по скалам ног…
     … недоумение…
     …шум голосов всё ближе…
     …накатывающее паническое состояние – “кто-то идёт…”
     …растерянность, быстро сменяющаяся чёткими мыслями…
     …”скорее, сигареты… там, за топчаном… скорее…”
     …”спички… давай спички…”
     …режущая глаза в полумраке пещеры шипящая вспышка зажжённой серной головки…
     …”ага.. прикуривай… вот… сотри только… быстро…” – его взгляд на ногу…
     …торопливое сдёргивание рубашки с плеч… и как тряпкой - по бедру…
     …горький сигаретный дым…
     …ощущение того, что уже все знают…
     …сведённые скулы…
     …озноб…
     …ожидание…
     ………
    
     О, Стриж… Тим… Привет! Вы чего это в такую рань сюда залезли? – удивлённые глаза заглядывающего в пещеру пацана глядели на нас, - мы думали, что мы первые будем, а тут…
     Он улыбался, шумно залезая со своими спутниками внутрь. Сразу стало темно и тесно.
     Да вот… покурить захотелось… - Тимка быстро и неумело затянулся чуть отсыревшей сигаретой и закашлялся, - блин…
     Ха, так ты ж вроде не куришь? Ну ладно… Слушайте, чего мы придумали…
    
     И он увлечённо начал рассказывать о какой-то очередной мальчишеской идее, делая большие глаза и размахивая руками.
     Я совершенно не слушал его.
     Потихоньку замедляющимися, редкими толчками ухало в груди сердце, противная дрожь пальцев начинала исчезать, уступая место приятной и тянущей истоме, постепенно заполняющей всё тело. А мои мысли витали где-то совсем-совсем далеко. И держа уже потухшую сигарету в руке, я краем глаза видел сидящего рядом со мной Тимку. Я просто боялся поверить…
     То что произошло здесь каких-то пять минут назад казалось чем-то нереальным и далёким. Словно утренний сон. И если бы не влажное пятно на уже прикрытом шортами бедре, я вполне мог бы подумать, что мне всё это действительно пригрезилось…
    
     Стриж… Стриж! Ты что, не слышишь? – внезапно выдернувший меня из раздумий голос ворвался в голову вместе с шумом моря и горьким запахом потухшей сигареты, - ау… спишь, что ли? Я говорю, давай так сделаем… или как думаешь?
    
     Я уже не помню, что я отвечал, о чём говорил. Не помню, чем же мы всё-таки занялись тогда, обычным летним мальчишеским днём. Но я точно знаю, что этот день был одним из самых лучших в моей жизни.
     Потому что Тимка был рядом. Рядом, как и раньше, но уже совсем по-другому…
     За всё это время мы ни словом не обмолвились с ним о том, что было. Да и это было просто невозможно в гуще летних событий и дел. Лишь только иногда мимолётные взгляды, которыми мы словно невзначай встречались, могли показаться внимательному стороннему наблюдателю немного более пристальными, чем обычно…
     И ещё какими-то слишком уж смущёнными и торопливыми для двух пацанов-подростков…
     А уже вечером, когда мы всей своей немаленькой ватагой возвращались домой, постепенно прощаясь друг с другом у разных домов и калиток, Тимка вдруг тихонько дёрнул меня за рукав и заговорщицким шёпотом предложил:
     Владь… А давай сегодня ночью из дома сбежим и снова на скалы пойдём… Вдвоём… Я ведь так ни разу ночью и не купался…
    
     Ты что? – в животе что-то ухнуло и я снова почувствовал как знакомо начинает ныть в груди, - а если мать узнает? Она ж заругает тебя тогда, да и Алине расскажет.
    
     Не узнает. Она крепко спит, а я тихонько через окно вылезу – никто и не услышит. Пойдём, а?
    
     Тимка, Тимка… Если бы ты знал, какой музыкой для меня были эти твои слова. Какой волшебной и сладостной мелодией, вмиг подхватившей моё тело и уносящей его куда-то вдаль, - в фантастический и загадочный мир. Мир, начинающийся с золотистой дорожки солнечного заката на зеркальном спокойствии вечернего моря.
     Сил у меня хватило лишь на то, чтобы кивнуть головой…
    
    
     * * *
    
    
     Вот, если бы люди летать могли…. А, Владь? Эх… Мы с тобой вместе полетали бы….
    
     Мы снова сидели, обнявшись, в той же самой, ещё не успевшей остыть от жаркого летнего дня пещере, на том же самом надувном матрасе, но только теперь перед нашими глазами расстилалась Вселенная.
     Луна ещё не показалась из-за краешков скал и глубоко чёрное небо было усыпано мириадами мерцающих точек. Я много раз видел эту завораживающую, околдовывающую разум и душу картину. Но до сих пор, уже разменяв четвёртый десяток лет, я всё никак не могу поверить, что каждая из этих серебристых булавочек, воткнутых в благородный бархат южного неба на самом деле огромный сгусток огня, несущийся с бешеной скоростью в безмолвии вечности.
     Полчаса назад, цыкая друг на друга и вращая округлёнными глазами, мы тихо и благополучно выскользнули из дома. А потом был бег наперегонки по безмолвной тропинке сквозь сосновую рощу, по знакомым дорожкам старых, но таких родных скал и, наконец, запыхавшиеся, счастливые, с бешено бьющимися сердцами, мы вскарабкались в нашу ночную обитель.
     С моря тянул прохладный ночной ветерок, но в пещере было по прежнему тепло. Боясь пошевельнуться, мы сидели крепко прижавшись друг к другу и напряжённо всматривались вдаль, стараясь не потерять какое-то волшебное чувство, постепенно возникающее между нами.
     Мне казалось, что мы знакомы уже много-много лет и что никого роднее и ближе, чем этот мальчишка, у меня не было да и не могло быть. Он был словно моим братом, моим вторым «я», моим отражением…
     Я потянулся и, закрыв глаза, осторожно ткнулся носом в Тимкину щёку. Чувство покоя и умиротворения наполнило сердце. В тот момент мне не нужно было больше ничего, кроме чудесного ощущения горячей тонкой жилки, бьющейся под моими губами на его худенькой шее. Ну и конечно запах…
     …Мне кажется, что если бы парфюмеры всего мира смогли бы однажды изобрести что-то подобное, то такой одеколон стал бы абсолютным фаворитом среди когда-либо синтезированных запахов. Потому что ощущение от него просто непередаваемо! Ведь никаких слов не хватает, чтобы описать сладость аромата, исходящего от двенадцатилетнего мальчишки. Это можно только почувствовать…
    
     Владька… а ты целоваться умеешь ? – горячий шёпот вновь обжёг ухо, - по настоящему… по взрослому…
    
     Угу… - я неопределённо хмыкнул и тут же почувствовал как краснею. Не мог же я признаться, что никогда в жизни ещё не было у меня этого и что все мои рассказы про Светку из параллельного класса – сплошное-пресплошное враньё.
    
     Я хочу тоже… научиться… - Тимка тихонько попытался повернуться ко мне, но моя, лежащая у него на плече голова помешала и, вздрогнув от соприкосновения, мы застыли. Щека к щеке.
    
     А через секунду я почувствовал его сухие, прохладные губы на своём лице. Господи, какое же это было ощущение! Я обмер. Тимур медленно-медленно, обжигая горячим дыханием кожу, осторожно дотрагивался до меня. Трепетно и как-то очень целомудренно. Совсем по-детски. У меня вмиг перехватило дыхание. С трудом сглотнув, я потянулся навстречу этим мягким и доверчивым мальчишеским губам, непроизвольно закрывая глаза и уже не думая совершенно ни о чём.
     Слепая и пьянящая свежесть поцелуя будто хмель ударила в голову. В свои четырнадцать я ни разу не пробовал спиртное, но ощущения в те секунды были именно такими. Необычайная лёгкость и чувство безграничного счастья. И ещё горячая нежность, заливающая приятной сладкой истомой всё тело .
     Мы оба целовались первый раз в жизни. Но совсем неожиданно наши губы , повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, раскрылись, хотя тут же, с непривычки, мы даже чуть стукнулись зубами, тихонько охнув и на секунду отпрянув друг от друга. Тимка снова затих. Улыбаясь совершенно пьяной улыбкой, я совсем-совсем близко увидел его глаза - полузакрытые, подёрнутые золотистой поволокой истомы, покорные и ждущие. Он весь будто бы замер, податливо обмякнув в моих руках и словно ожидая чего-то.
     И вот тут что-то произошло.
     Смутное и бредовое желание, толчками плывущее по моему телу, вдруг обрело абсолютно чёткие формы. Совершенно неожиданно я торопливо начал раздеваться, - через голову стянул майку, чуть приподнявшись, снял до колен шорты и потом, задирая ноги, стащил их совсем.
    
     Ты чего, Владь..? – удивлённый шёпот прозвучал совсем тихо, будто бы нехотя, - зачем?.. Оооохх…
    
     Он не успел договорить, потому что в этот самый момент, ёрзая на матрасе, я стал стаскивать с себя свои любимые синие плавки. И Тимкины глаза напрочь приклеились к тому, что у меня оказалось под ними. Он замолчал на полуслове, широко раскрытыми глазами глядя туда , куда в тут секунду боялся посмотреть даже я. Да, в принципе, и нужды-то особой смотреть и не было. Потому что я прекрасно знал что там увижу. В четырнадцать лет уже ведь всё почти как у мужчины, разве что чуть поменьше, да, может, угол повыше.
     Совершенно голый, с ослепительно-яркой в темноте узкой белой полоской незагорелой кожи на бёдрах, я сидел на коленях перед Тимуром и растерянно мялся, не решаясь сделать то, что хотел сделать ещё секунду назад. Прошла наверное, целая вечность, пока Тимка, словно во сне, протянул руку и, слегка улыбаясь, осторожно коснулся моего бедра:
    
     Как молоко… белое… - и начал медленно расстёгивать свою рубашку.
    
     А уже через мгновение, путаясь в рукавах, я помогал ему стягивать её через голову, одновременно пытаясь расстегнуть молнию на джинсовых шортах. Мною овладело какое-то лихорадочное состояние. Губы пересохли настолько, что я чувствовал их сухую и шершавую корочку, а пальцы вообще перестали слушаться дрожащих рук. Но в тот момент мне было совершенно всё равно. Мне хотелось только одного – наконец прижаться всем своим, изнывающим от непонятной сладкой жажды телом к горячей и гладкой коже мальчишки, сидящего рядом.
     Никогда в жизни у меня больше не было такого неимоверного и безоглядного желания. Такого лихорадочного и безумного стука в груди. Если бы в тот момент рядом взорвалась какая-нибудь атомная бомба, я бы скорее всего даже не повернул головы. Мои утренние переживания здесь же, на этом самом месте, казались игрушечными по сравнению с тем, что я испытывал в те возбуждённые мгновения.
     Наконец я стащил его шорты вместе с трусиками до колен и Тимурка сам, приподнявшись и переступая одной ногой, ловким движением снял их с себя, не забывая по привычке быстро и аккуратно сложить их рядом на деревянном топчане.
     А потом он опустился рядом на колени и поднял глаза…
    
     * * *
    
     …До сих пор, каждый раз, когда я бываю с мальчиком, ощущение какого-то запредельного и безграничного счастья не покидает меня. Эти прикосновения и звуки, стук собственного сердца, еле слышный шёпот и учащённое дыхание лучше всякой музыки напоминают мне лунную и свежую крымскую ночь, в которую я впервые по-настоящему любил первого в своей жизни мальчишку…
     Когда мы наконец обнялись, когда наши загорелые, отглаженные морской водой, горячие и изнывающие от незнакомого желания тела прикоснулись друг к другу, когда запах его выгоревших на солнце волос ударил мне в голову, вот именно тогда я понял, что такое счастье.
     Я мог бы стоять вот так очень долго. Наверное, даже целую вечность, потому что рядом с ним время не имело никакого значения. А ещё, где-то там, внизу своего живота, где начинали горделиво кучерявиться первые жёсткие пряди моего взрослеющего организма, я ощущал совершенно восхитительное давление, сладостной истомой пронзавшее меня с головы до ног. Что-то маленькое, острое и очень-очень твёрдое упиралось в самую вершину бедра, прямо под пахом. Что-то такое, от чего у меня потихоньку начинали дрожать колени и горячей волной перехватывало дыхание
    
     Владяяя… – крепкие ладошки торопливо гладили мою напряжённую, чуть вспотевшую спину, а сам он, уткнувшись лицом куда-то мне в шею, словно маленький щенок тёрся щекой о плечо, - ты хороший… миленький… я тебя люблю… ты самый-самый лучший…
    
     Сам того не замечая, Тимур изо всех сил прижимался ко мне, и от этого чудесное ощущение давления внизу живота всё нарастало. Я боялся опустить туда руку, потому что совсем не хотел, чтобы всё так быстро закончилось.
    
     Тимка, погоди… погоди… дай я тебя поцелую… счас…
    
     Я обхватил ладонями его голову и, запрокинув лицо, жадно прижался к теперь уже горячим и сухим губам, с восторгом чувствуя, как он, торопясь и волнуясь, отвечает мне.
     Мы целовались долго и неистово. Словно дорвавшись до чего-то запретного и взрослого, того, чего ни в коем случае нельзя было делать правильным и обычным мальчикам, - пионерам и хорошистам. И это ощущение запретности придавало неимоверную остроту нашим взаимным объятиям. Это была тайна. Это была Наша Тайна!..
     Безудержно смелея с каждой секундой, я опускал голову всё ниже и ниже: вот его шея – тоненькая и горячая, с той самой жилкой бьющейся возле выпирающей ключицы, вот грудь с темнеющими в полумраке пятнышками сосков, а вот совсем уже не по мальчишески рельефный живот и маленький узелок пупочка…
     Тимка ничего не говорил, он лишь тихонько сопел, запрокинув голову, закрыв глаза и сильно обхватив мою шею одной рукой. Я чувствовал, как он обмякая, медленно оседает на матрас и тянет меня за собой. Вот так и получилось, что с коленей потихоньку мы перешли в какое-то полулежачее положение. Причём одной рукой опираясь о резину старого матраса, а другой так и не отпустив мою шею, Тим повис на ней всем своим загорелым обнажённым телом.
     И вот тут я сделал то, чего никогда в жизни не ожидал от себя. То, что всегда считалось у нас чем-то ужасно постыдным и позорным, то, за что меня бы распяли бы все кому не лень и за что сделали бы изгоем все знакомые пацаны, всё тогдашнее наше мальчишеское братство…
     Я освободил свою шею, укладывая Тимку на матрас, провёл рукой по его восхитительно горячему животу, наклонился и…
     Да! Именно так. Я поцеловал его ТУДА.
     И уже в следующее мгновение, совершенно ничего не соображая из-за охватившего вдруг озноба, от ощущения этой обжигающей твёрдости на своих губах, я с тихим стоном разжал их, позволяя ошеломленному, словно находящемуся в гипнозе, Тимуру войти в меня…
     Представили картину?
     Нда… А я вот, к сожалению, до сих пор не могу. Память отказывается служить мне. Потому что те первые секунды были просто фантастическими…
     Я не ощущал вкуса… Я не чувствовал времени… Я вообще плохо помню, что произошло потом и сколько это всё продолжалось. Но одно врезалось в память довольно чётко – как он выгибался навстречу, при каждом движении моей головы: вверх… расслабление… вверх… расслабление…
     Он вдавливал мне в лицо свой еще совсем безволосый лобок и его мышцы твердели, застывая на мгновенье в каком-то безудержном стремлении и снова опадали до следующей секунды. Этот ритмичный, извивающийся танец голого мальчишеского тела походил на какую-то волшебную колдовскую пляску, в свете серебристой, вышедшей наконец из-за скал, луны и под прерывистое хриплое дыхание двух пацанов, неистово и слепо ласкающих друг друга.
     вверх…
     расслабление…
     вверх…
     расслабление…
     вверх…
     вверх…
     ввееееееееееееерх…
     Внезапно Тимка выгнулся и судорожно замер с наливающимися каменной твёрдостью, сведёнными мышцами.
    
     Ооооооох…. – хриплый протяжный выдох неожиданно нарушил тишину пещеры, - оооох… чтоооо… что это? Влааааадяяяяя….
    
     В последнюю секунду я успел поднять голову и поймать ошеломлённый и растерянный взгляд его широко раскрытых золотистых глаз. Он инстинктивно попытался оттолкнуть меня непослушными руками. Но уже через мгновение ничем не остановимая лавина наслаждения всей своей сладостной тяжестью обрушилась на застывшего в неудобной, выгнутой позе мальчишку.
     Первые горячие капли стремительно взлетели по моей щеке и потом медленно и как бы неохотно, обжигающими кожу дорожками, потянулись вниз, к выемке шеи. Потом ещё.. и ещё… Я боялся пошевелиться, боялся поднять руку, чтобы вытереть лицо.
     Но я могу вам признаться совершенно честно, что этот чётко проступивший румянец, хорошо различимый на побледневших от лунного света мальчишеских скулах, эти полураскрытые запёкшиеся губы и этот незабываемый благодарный взгляд из-под полуприкрытых тяжёлых и влажных ресниц снятся мне до сих пор.
     Наверное именно в тот самый момент что-то перевернулось в моей душе, навсегда отвергая воспеваемую поэтами и художниками женскую красоту и совершенство. И хотя, повзрослев, я пробовал и эту сторону жизни, но никогда ещё, ни одна женщина в мире не смогла доставить мне даже толику того удовольствия, которое я испытал, глядя в светящиеся счастьем глаза тринадцатилетнего (уже тринадцатилетнего!) мальчика свежей и чистой луной ночью первого июля тысяча девятьсот восьмидесятого года.
    
    
     * * *
    
     Чтобы быть до конца честным, надо сказать, что на этом всё не закончилось.
     Ещё пару раз в эту ночь мы оба, уже совершенно осмелев и отбросив всякий стыд весело дразнились друг с другом. По очереди, - то я, то он… И рассматривали всё вблизи очень пристально, и трогали, и теребили, и смущённо подкалывали друг друга, и шептали такие непривычные для мальчишеского языка слова, и снова застывали от предчувствия уже знакомой и долгожданной волны…
     А потом, когда уставшие, счастливые, с отяжелевшими мышцами и тупой болью в паху мы молча лежали, обнявшись и просто глазея на огромную, близкую луну, я, наконец, решил сделать то, что задумал ещё сегодняшним вечером.
    
     Тимка… Я тут хочу это… ну одну вещь сделать… Только ты не подглядывай… Хорошо? – не объясняя больше ничего, я приподнялся и натянул на себя шорты. Прямо так, на голое тело, - когда можно будет, я скажу… Только ты действительно не подглядывай… По честному…
    
     Хорошо… а что ты там придумал? - он удивлённо улыбался, лёжа на боку и подложив руку под голову, - ты для этого пакет принёс?
    
     Угу…
    
     Не вдаваясь в подробности, я достал из-за самодельной струганной лавки целлофановый пакет с изображением незабвенной Аллы Пугачёвой в роли Арлекино с копной рыжих и взбитых короной волос. Именно этот пакет я захватил сегодня во время нашего ночного побега и всю дорогу крепко прижимал к себе, боясь уронить. Тимур сначала поинтересовался, что там, но я сказал, что это просто “нужно и всё” и он отстал с вопросами. И вот сейчас я достал этот самый пакет и вопросительно глядя на лежащего Тимку попросил ещё раз:
    
     Отворачивайся и не смотри пока я не скажу, хорошо?
    
     Хорошо… - он повернулся на другой бок, привстал и, обхватив руками колени, застыл худенькой знакомой фигуркой на фоне звёздно-лунной россыпи абсолютно чёрного далёкого неба, - когда можно будет, скажешь…
    
     Я осторожно развернул пакет и, поминутно поворачиваясь посмотреть, - не подглядывает ли он, - принялся за дело.
     Я очень старался. Это тоже осталось в памяти. Потому что никогда до этого мне и в голову не приходило делать что-либо подобное. Я вообще не большой любитель всяких там слов громких и поступков. Поэтому мне хотелось закончить всё это как-то просто, по мужски и наверняка. А ещё я торопился, боясь, что у Тимки не хватит терпения и он обернётся раньше времени.
     Наконец, чувствуя, как сердце начинает стучать всё громче и громче, я опустил руки. А потом, ещё раз посмотрев на то, что эти руки только что сделали, отступил на шаг назад и, с трудом сглотнув, повернулся к Тимуру.
    
     Всё… Готово…
     Он медленно-медленно, словно в заколдованном сне, повернулся. Его глаза распахнулись и застыли, глядя на то самое место, где секунду назад стоял я.
     Я никогда не забуду выражения этих глаз. Никогда!
     Этого чудесного, неповторимого света, внезапно брызнувшего золотой россыпью в свете огромной и светлой луны.
     Мальчишка растеряно перевёл восхищённый и благодарный взгляд на меня, затем снова обратно и, привстав на коленях, выдохнул только два слова:
    
     Владькааа… Спасибо…..
    
     А потом, не сдержавшись, вдруг всхлипнул, вытер ладошкой глаза и бросился ко мне.
     И только гордая и одинокая луна бесстыдно заглядывала в пещеру, с любопытством глядя на нас и заливая серебристым светом противоположную от входа каменную стену. А на ней большими-большими, не очень ровными белыми буквами, украденной у тётушки Али масляной краской было написано всего три слова:
     «С Днём Рождения, Тимур!»
    
    
     * * *
    
    
     «С Днём Рождения, Тимур!»
     Мои пальцы медленно скользили по прохладной и шершавой поверхности каменной стены. Буквы совсем поблекли и облупленная во многих местах краска больше уже напоминала въевшуюся в камни пыль. Но даже в полумраке заброшенной пещеры фраза, написанная почти двадцать лет назад ясной июльской ночью, была всё ещё хорошо видна.
     Я вдруг подумал о том, как много чужих и любопытных мальчишеских глаз читали эту надпись. Читали и тут же забывали о ней. Словно сдували с поверхности своей незамутнённой ещё памяти осевшие вдруг пылинки. И лишь только для двух людей на планете эта надпись имела значение. Только для двух…
     Неровные, с небольшим ученическим наклоном, печатные буквы неслышно отзывались на прикосновение моей ладони:
     …вот здесь он что-то тихонько сказал мне, а я лишь попросил его всё ещё не поворачивать голову…
     … а вот здесь, у меня вдруг капнула краска прямо на шорты и всё оставшееся лето я проходил с этим неотстирывающимся белым пятнышком…
     …а вот здесь, выписывая эту большую запятую, я оглянулся посмотреть – а не подглядывает ли он – и так и застыл, глядя на его очерченную серебристым светом луны худенькую фигурку на фоне звёздного неба…
     Гладя ладонью шершавую поверхность каменной стены, я тихонько улыбался. И только проклятая соринка, попавшая в глаз мешала пристальнее вглядеться в эти поблекшие от времени буквы… Соринка…
     Конечно соринка!.. Потому что нельзя взрослому мужику вот так вдруг плакать одному в заброшенной пустой пещере, глядя на какую-то полустёршуюся надпись.
     Я вытер глаза и повернулся.
     Ветер, осенние дожди и время сделали своё дело – площадка перед входом совсем обвалилась, даже сама пещера вроде стала как будто меньше в размерах. А может быть всё дело было в том, что я сам слишком повзрослел. Казалось, что сюда уже давно никто не залазил, - у нынешних мальчишек совсем другие развлечения и места отдыха…. Дискотеки, тусовки, компьютеры… Я осторожно присел на краешек каменного выступа и свесив ноги, достал сигарету.
     Сегодня снова 1 июля…
     Первое.. как и тогда…
     Сколько же лет прошло…
     Сколько событий и дел…
     Передо мной расстилалось неподвижно-огромное, залитое летним солнцем, море. Откуда-то снизу долетали весёлые крики отдыхающих. Гомон чаек смешивался с шумом ленивого и неустанного прибоя…
     А позади, в глубине старой пещеры, неровными белыми буквами было написано моё самое первое признание в любви. Любви к мальчишке, которого я помню до сих пор.
     И ещё…
     Знаете, что означают вон те чёрточки, под восклицательным знаком? Видите? Их ровно три, - не очень ровных, чуть смазанных, разной длины… Они также въелись в камень как и вся остальная краска.
     Но если очень-очень хорошо присмотреться, то можно увидеть, что каждая из них немного ярче и свежее предыдущей…
     Свежее совсем на немного…
     Всего лишь на год.
     С Днём Рождения, Тимка…
  
9 ноября 1999г.
©Taylor