Я не был готов к этому...
Когда я узнал, что "Ромашка" был признан лучшим рассказом прошлого года (1999г.) в русскоязычной бойлав сети, то первым моим чувством было ошеломление.
И только потом пришли радость и ощущение искренней и глубокой благодарности.
Благодарности всем тем, кто понял меня, кто смог пронести чувства этого небольшого рассказа через своё сердце...
Спасибо вам за понимание и поддержку...
Он появился в моей жизни так же внезапно, как и исчез потом. И хотя прошло уже почти десять лет, я до сих пор помню мятный аромат его тёплого дыхания и огромно-серые, в еле заметную крапинку, глаза…
Он сосал леденец, сосредоточенно и оттого немного смешно перекатывая его за щекой, словно пробуя языком на ощупь. Склонившись над потёртым столом в купе скорого поезда «Москва – Свердловск», мы играли в «крестики-нолики». Голова к голове. Его волосы касались моего лица и помнится, тогда это было самым замечательным в моей двадцатилетней жизни ощущением.
Я выиграл! – он смешно наморщил нос и с азартом хрумкнул конфетой во рту. Звук получился очень громкий и его мамаша, сидящая в углу на нижней полке с «Работницей» в руках, недовольно посмотрела в нашу сторону.
Семь-два, - с удовлетворением в голосе подводя итог, он немного свысока посмотрел на такого слабого «игрока» как я, - продолжаем?
Конечно продолжаем…
Я был готов ещё не один раз поддаться ему, чтобы подольше оставаться вот так, на совершенно чудесном близком расстоянии, кожей ощущая его тепло и непередаваемо-чистый, дурманящий запах. Мне всегда казалось, что именно так должно пахнуть счастье…
* * *
Удивительно, но с самого начала этой поездки я как-то подсознательно чувствовал, что она будет не совсем обычной. Или просто мне сейчас так помнится. Но тогда я всей душой хотел верить в это.
Вокзальная суета, прощания, друзья, принятая на грудь накануне вечером уже явно лишняя бутылочка пива, - всё это как-то отвлекало и мешало сосредоточиться. В результате я чуть не опоздал на поезд и в последнюю секунду вскочил на подножку вагона под недружелюбным взглядом хмурой проводницы: «Отправляемся уж…».
Но когда, протиснувшись по узкому коридору, я заглянул в своё купе, настроение немного улучшилось - оно было совершенно пустым. И перспектива провести полтора дня спокойно, бездумно глядя в окно, без таких уныло-обязательных и мимолётных дорожных знакомств, показалась мне очень и очень заманчивой.
Я быстро переоделся, засунул большую спортивную сумку наверх и вышел в коридор. Он был безлюдным и холодным. В те памятные дни бешеной инфляции начала девяностых многие не могли позволить себе даже просто съездить к родственникам, не говоря уже о длительных и далёких поездках. Поэтому вагон был заполнен едва на треть. Распахнутые двери многих свободных купе сосредоточено постукивали, навевая грусть и создавая особую, ни с чем не сравнимую атмосферу особой «поездной» жизни.
Выйдя в тамбур, важно называемый работниками железных дорог «нерабочим», я не торопясь и с удовольствием закурил, глядя на мелькающие мимо остановки электричек. Позади была тяжёлая зимняя сессия, недоспанные ночи накануне экзаменов, дружеские посиделки, плавно перетекающие в затяжные попойки, неумолкаемый шум общежитовских коридоров. Что ещё нужно было молодому студенту, возвращающемуся домой, чтобы провести каникулы? Конечно пару-тройку спокойных дней, крепкий сон и полноценный ленивый отдых.
Улыбнувшись и выбросив недокуренную сигарету, я пошёл обратно, предвкушая, как сладко завалюсь сейчас на полку с глупым детективчиком в руках, купленным на вокзале у толстой, закутанной в пуховой платок, продавщицы. Кое-как добравшись до купе, - уж очень сильно качало набравший скорость поезд, - я распахнул дверь и шагнул внутрь...
Он сидел возле самого стола, повернувшись к двери спиной и глядел в окно, засунув голову под чистенькую белую занавеску фирменного вагона. В первую секунду я машинально сделал шаг назад, думая, что ошибся номером купе. Но уже в следующее мгновение увидел на застеленной нижней полке свой тёплый свитер, брошенный туда второпях буквально пять минут назад.
Ты кто? – удивление, звучащее в моём голосе было настолько неподдельным и искренним, что мальчуган вздрогнул и выпростав голову из-под занавески, посмотрел на меня.
И вот именно в тот момент внутри меня всё рухнуло…
…Это был сон. Я понимал, что такого не бывает, что сейчас я проснусь в пустом купе. Один. Пойду схожу к проводнице, попрошу у неё крепкого чая, распотрошу упаковку печенья «Юбилейное» и буду грызть его, обжигая губы о горячий стакан. Буду мусолить свой глупый детективчик, глядеть в окно… И всё! Ведь не бывает так вот… Не бывает…
Сказать, что он был красив – значит не сказать ничего. Он был совершенен. Каждый изгиб его тела, каждая чёрточка лица были точно и безупречно вылеплены природой. Это совершенство убивало. Оно разило наповал.
Огромные серые глаза, высокие скулы, удивлённо раскрытые, слегка припухшие губы, непослушные волосы… Именно таким я всегда и представлял его. Под большим разноцветным свитером, свободно спадающим на тесные светло-голубые джинсы угадывалось худенькое стройное тело, свежее и чудесно заманчивое…
…Время замедлило свой бег, стало тягучим и плотным, словно домашнее вино, бьющее в голову и обволакивающее густым, настоянным ароматом. Те несколько секунд, что мы молча смотрели друг на друга, показались мне растянутыми до бесконечности. Но я отчётливо помню лишь одно, - что за эти долгие-долгие оглушительные мгновения нашего удивлённого молчания, я успел буквально без памяти, до дрожи в коленках, просто до безумия влюбиться…
Конечно, может быть сейчас, через призму лет, я пытаюсь слегка приукрасить события и свои ощущения, сделать их такими, какими хотелось бы их сохранить… Но то первое ошеломительное чувство щемяще-сладкого, замирающего восторга в груди я до сих пор помню слишком хорошо.
Ой, Вы извините, что я на ваше место сел. Просто там на маминой полке чемоданы… а в окошко посмотреть хочется…- удивлённый от моего неожиданного вторжения мальчишеский взгляд сменился слегка виноватой улыбкой, - я сейчас пересяду…
А я всё продолжал стоять словно в ступоре, с трудом приводя в порядок мысли и стараясь успокоить бешено колотящееся в груди сердце. И просто глядел, как мальчик ловко и быстро перебирается на свою сторону купе, устраиваясь между двумя огромными чемоданами. Он сел и снова отвернулся к окну, вытягивая худенькую шею, чтобы посмотреть теперь уже поверх занавесок на мелькающие мимо деревья и застывшие болотца подмосковных лесов.
…Последние два-три года я с трудом понимал, что со мной происходит. Всё чаще и чаще я мучался какими-то необъяснимо-сладкими, смутными желаниями. И упорно делал вид, что всё нормально. А попросту говоря, я боялся признаться себе в том, что потихоньку схожу с ума. Иначе как можно было назвать то, что иногда приходило мне в голову.
Я настойчиво продолжал ходить на шумные студенческие вечеринки и иногда, напиваясь там до счастливо-безобразного состояния, старался забыться. А потом хмуро просыпался утром, часто не в своей комнате, и рядом с совершенно незнакомыми дамами различных возрастов и комплекций, чтобы буквально через минуту, опаздывая, бежать на занятия… Я пытался быть как все.
Но иногда накатывала такая тоска, что хотелось взвыть от отчаяния. Даже самому себе я не мог признаться в том, чего мне хотелось в эти минуты больше всего на свете, в том, что давно жило глубоко-глубоко у меня в душе. Я боялся сказать себе правду. Правду о том, что уже долгое время совершенно бессознательно, отчаянно и безнадёжно я мечтаю о мальчике…
Не знаю, сколько бы продолжалось такое вот, становящееся уже странным, молчание с моей стороны, но ситуация разрешилась быстро и весьма прозаическим образом. Кто-то довольно настойчиво подтолкнул меня сзади. Не удержавшись и чуть не упав, я невольно шагнул вперёд.
Что ж вы в проходе стоите-то, молодой человек? – словно к себе домой, в купе вошла крупная женщина лет тридцати пяти с ярко накрашенным ртом и в каракулевой шубе, торжественно неся перед собой два комплекта чистого постельного белья, - вы сосед наш, наверное? Я так понимаю…
Отвернувшись от мальчишки, я вроде бы обрёл способность разговаривать и слегка соображать, потому что даже смог с кривоватой улыбкой выдавить: «Да-а-а, вроде бы…» Но большего мне сказать и не дали.
Ага. Значит я тут вот лягу внизу. Роман постелишься наверху. Да, кстати, молодой человек, вас как зовут? Хорошо. Помогите чемоданы вниз спрятать под полку. Пылища какая. Я сейчас проводницу вызову, чтобы подмела тут.
Я растерянно посмотрел ей вслед и, когда она вышла, перевёл взгляд на мальчика. Видимо ошеломление и растерянность на моём лице были настолько комичны, что тот не выдержал и прыснул:
Да вы не обращайте внимания… Она со всеми так разговаривает, привыкла… Она же директор комбината…
Вот так мы и познакомились.
* * *
…Я сидел, навалившись грудью на стол, бездумно ставил крестик за крестиком, и медленно-медленно таял, слушая возле уха сопение усиленно «сражающегося» со мной мальчишки. Я благодарил Бога, судьбу и билетную кассиршу за то, что именно в моём купе оказались их места. При посадке они перепутали вагон - в железнодорожной кассе написали его номер так, что очень трудно было разобрать – двойка это или семёрка. И суровая мамаша переругалась со всеми проводниками и начальником поезда, пока не выяснилось в чём дело. Вот так они появились здесь.
А иначе я никогда бы не увиделся с Ромкой… моим Ромкой… Ромочкой… Ромашкой…
Ты снова проиграл, - торжественно доложил он и, хитро прищурился, - а ты случайно не поддаёшься мне? Что-то как то совсем слабо у тебя получается.
Ну, да…- я сделал оскорблённое лицо – как же… очень нужно тебе поддаваться… Просто я… отвлекаюсь немного, не о том думаю… (вот это было истинной правдой!). А давай-ка лучше в окошко посмотрим… в коридоре…
Мне неимоверно хотелось, хоть иллюзорно, остаться с ним наедине, чтобы не чувствовать властного присутствия его читающей журнал родительницы. Прошло уже несколько часов с момента нашего знакомства, с мальчишкой мы быстро и как-то незаметно перешли на "ты". Но я всё никак не мог оправиться от неожиданной внутренней робости, находясь рядом с его, в принципе довольно симпатичной, мамашей.
Мы вышли во всё такой же пустой коридор и Ромка весело запрыгнул на длинный выступ батареи, тянущейся вдоль всего вагона. Руками он ухватился за деревянный поручень и прильнул носом к стеклу. С бешено колотящимся сердцем я подошёл сзади и взялся за ту же самую, отполированную сотнями ладоней, длинную деревянную ручку под окном. Мальчишка оказался между моих рук, будто в объятиях. Его голова была на одном уровне с моей. И вот тут я, уже почти не владея собой, осторожно затаив дыхание, коснулся губами его волос.
Это вполне невинное прикосновение повергло меня в состояние, близкое к трансу. Впервые в жизни я стоял, обнимая мальчишку ( и какого мальчишку!) и вдыхал его фантастический запах. Меня всегда поражало, как пахнут дети. Невинная чистота и сладость этого аромата настолько тонка и чудесна, что словами это передать совершенно невозможно…
И что же, вы думаете, он сделал? В следующее мгновение?… Он наклонил голову и совершенно естественным мимолётным движением ласково потёрся щекой о мою руку, а затем, продолжая держаться за поручень, откинулся всем телом назад и завалился прямо на меня…
Дорого бы я сейчас отдал, чтобы посмотреть на тогдашнее выражение своего лица. Это наверняка было впечатляющим зрелищем. Помню лишь, что я тут же замер, закаменел, превратился в дерево… и ещё помню ощущение тяжести и мальчишеского тепла сквозь ткань рубашки. Я был готов простоять так всю ночь и следующий день, и ещё день, и ещё…
За окном темнело. Медленно и неуклонно ранний зимний вечер вступал в свои права. Мелькание деревьев уступало место унылым и долгим просторам покрытых нетронутым снегом полей. И чёрно-белая гамма красок завораживала своей простой тоскливой одинаковостью. Мы молчали. Я боялся пошевелиться, чтобы словом или лишним движением не спугнуть эту сладостную минуту близости мальчишки и нашей с ним тишины. Именно нашей. Потому что вокруг охали несмазанные петли вагонных полок, постукивали приоткрытые двери купе, а колёса привычно громыхали на стыках рельс. И вот тут, совсем случайно, в отражении вагонного стекла я поймал его взгляд. Он смотрел не на поля и грязно-чёрные стволы одиноких деревьев за окном. Он смотрел на меня.
Я улыбнулся, стараясь, чтобы это не вышло слишком криво и подмигнул его смутному силуэту. Он с готовностью ответил и тихо засмеялся:
А с тобой хорошо… Ты… другой какой-то. Не спрашиваешь: «А как ты учишься? А какие у тебя отметки? А что вы в школе проходите?» – он очень смешно передразнил сюсюкающие взрослые интонации в голосе, - надоели уже, с кем ни встретишься, все одно и то же…
Я промолчал, просто не найдя, что сказать.
А у тебя есть друг? – он продолжал глядеть на меня сквозь отражение в оконном стекле и плотно прижимаясь спиной к моей груди.
Ну… - я немного замешкался, - конечно есть. И не один…
Нет. Я имею ввиду – младший друг. Ну, пацан...
Я снова промолчал, но теперь уже просто не имея возможности что-то ответить. Голос пропал и я понял, что воздуха в лёгких не осталось совсем. Он куда-то улетучился совершенно внезапно и похоже, надолго… Мне пришлось только отрицательно покачать головой.
А вот Витос говорит, что у каждого мужика должен быть младший друг… - он вздохнул и замолчал.
Упоминание постороннего мужского имени немного привело меня в чувство и я, сам того не замечая, нахмурился:
А… Кто это?… Витос…
А-а-а, это мамин хороший знакомый, - он махнул рукой, - дядя Витя. Классный мужик! Он часто к нам домой заходит, подарки разные дарит, да и я к нему теперь езжу… Вот он мне и говорил. Только ему, кажется, уже сорок лет целых… Это мама его так называет – Витос. Вообще-то он хороший, но с ним скучновато…
«Младший друг»… «подарки»… «я к нему езжу»… Слова медленно ворочались у меня в голове, никак не желая выстраиваться в логически стройную последовательность. Я отстранёно следил за ними, пробовал их на язык, щупал внутренним взглядом и был совершенно спокоен. Абсолютно. Только какая-то маленькая, незаметно крошечная часть меня, глубоко-глубоко внутри разрывалась от догадки: «Да ведь они же!!! Это… Ох!...»
Я глухо, как бы со стороны, услышал свой медленный и скрипучий, словно несмазанные петли старой двери, голос:
А ты… и ночевать… у него остаёшься?
Мальчишка удивлённо поднял брови:
Конечно… Ведь мама часто в командировки уезжает, а дома страшно одному. Меня тогда к нему мамин шофёр отвозит. Я и живу у него, и ночуем вместе… - он улыбнулся, - у него домработница есть. Ох, она и готовит вкусно…
Вот именно это «ночуем вместе» меня добило окончательно. Дальше я уже не слушал…
Моя буйная фантазия моментально, яркими вспышками, услужливо подсказала такие картины, что бешено застучавшее сердце чуть не выпрыгнуло из груди: «Так он ведь уже наверное… пробовал ЭТО?…»
Мощный вброс адреналина в кровь. Мгновенно заложенные уши. Пересохший рот. Неожиданно быстро ослабевшие ноги. Я почувствовал такое возбуждение, которое можно было назвать только одним словом – «чудовищное»… Наверное, так бывает у каждого, кто впервые сталкивается с реальностью своих немыслимых фантазий. Когда совсем рядом – только протяни руку – стоит тот, о ком мечталось в самых горячечных и бредовых снах, когда его запах кружит голову, а близость тёплой кожи совершенно сводит с ума.
Мой рассудок помутился окончательно… Желание обладать этим чудесным телом, покрыть его поцелуями с головы до ног, прижать к себе, слиться с ним, подарить ему мгновение счастья накатило с такой силой, что я абсолютно потерял контроль над собой. Я наклонил голову и…
Роман!
Властный голос с разгону выдернул меня из забытья, заставляя болезненно дёрнуться всем телом и скривиться от внезапной боли, словно током пронзавшей тело.
Роман, иди сюда… Сходи скажи, чтобы проводница чай принесла. Поужинаем… - женщина смотрела на нас, наполовину выглядывая из купе и, уже обращаясь ко мне, продолжила, - присоединяйтесь. Что ж вы голодный-то будете…
Мальчишка проскользнул вниз и, поднырнув по моими руками, выпрямился, вопросительно глядя на меня:
Пойдём?… А то мне неохота одному…
Я промычал что-то невразумительное в ответ насчёт того, что я сейчас перекурю и приду. Даже умудрился улыбнуться… Он кивнул и легко убежал в другой конец вагона, звать проводницу.
Мелко и противно дрожали ноги. Редкими болезненными толчками кровь пульсировала в голове и тянущая пустота из груди перемещалась куда-то в живот. Я понимал, что минуту назад стоял на краю пропасти.
Мне жутко захотелось курить. Только вот заставить себя войти в купе за сигаретами и снова увидеть его я сейчас просто не мог… Шатаясь, словно пьяный, я побрёл в обратную сторону, к тамбуру, в призрачной надежде там стрельнуть у кого-нибудь сигаретку. Но тамбур встретил меня холодом и пустотой и даже въедливый запах дыма почти выветрился из него, уступив место свежему морозному воздуху.
Прислонившись горячим лбом к замёрзшему стеклу, я стоял, пытаясь собраться с мыслями и ругал себя последними словами: «Придурок! Кретин! Педик безмозглый… Блин… Неужели ты не понимаешь, что всё это только твоё воображение? Что ты всё выдумал про него… Да ничего у них не было такого… Мудак драный!… Ведь чуть не сорвался из-за этого… Представляю, какой шум подняла бы его мамаша…».
Холод заиндевевшего окна вмиг остудил все мои бредовые фантазии. Я несколько раз глубоко вздохнул и попытался успокоиться. Но одно я знал совершенно точно. Несмотря на всю тревожность произошедшего, на сложность той ситуации, в которой я мог бы оказаться несколько минут назад, несмотря на сосущую боль в животе и мелко дрожащие колени, где-то там в глубине души я был совершенно и несказанно счастлив. И даже сейчас помню почему… Просто потому, что он был рядом…
* * *
Вы ешьте, ешьте… Не стесняйтесь, - Капитолина Владимировна (вот имя-то какое, - нарочно не придумаешь!) деловито разворачивала свёртки, пакеты, целлофановые кульки с едой, словно собиралась накормить целый взвод, - небось плохо-то кормят в столовой институтской… Худовато выглядите!
Я скромно и вяло отказывался, действительно совсем не чувствуя голода из-за недавних переживаний. И ещё старался не смотреть в сторону мальчишки.
Он ел совершенно непринуждённо и рассеянно, так как это умеют делать только дети – думая о своём, глядя по сторонам и в окно, и как бы немного прислушиваясь к своим вкусовым ощущениям. Маленькая хлебная крошка прилипла к его щеке и я бы отдал всё на свете в тот момент, чтобы иметь возможность очень осторожно и нежно кончиком языка просто стряхнуть её. Чтобы в сантиметре от своего лица увидеть его длинные девчачие ресницы и еле заметный персиковый пушок на чистой и нежной коже…
Я с ужасом чувствовал, как сладчайшее желание горячей волной вновь заполняет моё сердце. И это буквально через несколько минут после жутких ругательств в свой адрес в холодном промёрзшем тамбуре и клятв самому себе держать себя в руках. Я боялся поднять глаза, чтобы не выдать взглядом или выражением лица то, что творилось внутри меня. Это было похоже на болезнь, когда сквозь лихорадочный озноб человек пытается сохранить усилием воли ускользающее сознание.
Умом я прекрасно понимал, что все мои мысли – это полный бред, всего лишь плод моего сказочно разыгравшегося воображения… Но… Как же мне хотелось оказаться на месте этого мифического Витоса (я уже ненавидел его!..), чтобы только увидеть, как просыпается утром, откидывая одеяло и потягиваясь всем своим прекрасным худеньким телом, это маленькое чудо, так неожиданно и быстро перевернувшее мою жизнь…
Дай мне ложечку, пожалуйста… - мальчишеский голос неожиданно вернул меня к действительности и в первую секунду я непонимающе глянул на него (ох!!!..), соображая, что же он просит, - …сахар размешать.
Мамаша недоумённо и недовольно глянула на него:
Вот же лежит, Роман! Зачем тебе?
Ни слова не говоря, я протянул ему свою ложку, которой уже несколько минут бездумно помешивал остывший чай.
А-а-а… Я не видел, - он смотрел не на неё, а прямо на меня своими огромными серыми глазищами и в них (нет, наверное, мне показалось…) читалась чуть заметная тревога и какое-то… сочувствие, что ли… - Ты чего такой грустный?
Что я мог ему ответить? Что я грустный из-за того, что по уши влюбился в него? Или, что схожу с ума от желания просто положить руку на его горячий живот под свитером? А может нужно было, суетливо хихикая, начать отнекиваться, что мол нет, всё нормально, задумался случайно..?
В общем, я просто молчал. Глядел на него и молчал. Как тогда, несколько часов назад (или целую вечность?), когда впервые увидел его. И снова, как и тогда, молчание нарушила его мамаша:
Роман! Хватит болтать… Допивай чай и уже ложиться пора. Десять скоро. А завтра вставать рано…
Он обиженно посмотрел на неё и нахмурился:
Ага… Мне ведь уже двенадцать лет! И я совсем спать не хочу. Ну пожалста…
Я не знаю что произошло со мной в тот момент, но мысль моя сработала быстрее молнии и, ещё не успев опомниться, я будто бы со стороны услышал свои собственные слова:
Да вы не беспокойтесь, я присмотрю за ним. Я пока тоже ложиться не буду, - и мило и беспечно улыбаясь, - вон, может, в окошко поглядим, поболтаем…
Ох, этот благодарный взгляд… До сих пор горячая волна блаженства растекается по телу, когда я вспоминаю его блеснувшие из-под опущенных ресниц глаза. И годы не стёрли из памяти ощущение нежности, вмиг затопившее грудь от этого взгляда. Ощущение счастья и какого-то небывалого душевного подъёма. Предчувствия чего-то… Я напрочь забыл все свои обещания самому себе, все свои страшные клятвы и ругательства. Я хотел только одного – снова быть с ним, касаться его кожи, вдыхать свежий и чистый запах его волос. Снова ощутить на своей груди тяжесть этого маленького чудесного тела…
Его мамаша, видимо привыкшая к ранней самостоятельности сына, довольно равнодушно восприняла мою внезапную тираду и, посмотрев на часы, распорядилась:
Хорошо. Только вы не церемоньтесь, если он вам надоест, сразу его наверх на полку отправляйте. А я лягу, почитаю пока…
Вот так!
Совершенно просто и спокойно она подарила мне то, о чём я даже не смел мечтать ещё несколько мгновений назад. Она оставила меня наедине с Ромкой.
* * *
За окном вагона летела зимняя непроглядная ночь, лишь изредка вспыхивающая проносящимися мимо холодными люминесцентными лампами полустанков. Проводница уже выключила яркий свет – в то время рабочий люд ещё не отвык рано ложиться, каждое утро ведь на работу. И даже в поезде эта привычка срабатывала безотказно. Совершенно пустой коридор, уже хорошо протопленный, был погружён в приятный, не режущий глаза полумрак. И это уютное ощущение того, что все спят, что всё спокойно и хорошо было просто замечательным.
Мы снова молча смотрели в темноту окна. Только теперь мальчуган не стал залезать ногами на батарею, а просто стоял, держась ладошками за поручень. Маленький, серьёзный… Беззащитно-красивый и хрупкий на фоне пролетающей мимо бездонной ночной пустоты.
Я осторожно положил руку ему на плечо, чувствуя как учащается пульс и кровь начинает шуметь в ушах. Я уже решил для себя, что, несмотря ни на что, обязательно поцелую его сегодня. Эта мысль такая сладкая и запретная становилась просто навязчивой. У меня даже сковало мышцы от напряжения и готовности – вот сейчас, вот… ну же… Пусть это будет выглядеть странным, пусть он отшатнётся в недоумении. А я переведу всё в шутку, засмеюсь, скажу, что хотел укусить его за нос…
Поцелуй меня… - ровный тихий голос, не поднимая головы, почти шёпотом, - …пожалуйста…
А я напряжённо стою, ничего не слыша и обдумывая, как же ненароком наклониться, чтобы моя давно уже задуманная попытка выглядела естественно. Всё тело словно задеревенело. И я мысленно проклинаю себя за эту нерешительность. У меня даже ладони вспотели. Ведь нужно сделать такое простое движение, всего лишь наклониться. Наклониться и… Чего он там шепчет? Не пойму… Что?!…
…Знаете, а ведь именно с тех давних пор я прекрасно знаю значение такой избитой и распространённой фразы: «Стоял, как громом поражённый». Это совсем не слова. Это совершенно фантастическое состояние тела и ума, когда останавливаются не только мышцы, но и сознание, время и вращение маленькой планеты под названием Земля.
Когда до меня дошёл смысл фразы, сказанной таким близким и желанным, стоящим возле меня двенадцатилетним мальчишкой, я просто потерял дар речи. Интересно, а что бы вы сделали на моём месте? Не забывайте, мне было всего двадцать и это был мой первый настоящий мальчишка. Первый…
Я же вижу, тебе хочется… - он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза. В них не было ни тени улыбки или насмешки, – …и мне тоже. Очень. Ещё с тех пор, как я тебя увидел…
Чудовищным усилием воли мне удалось подавить спазм в горле и выдавить из себя что-то вроде: «Кх…Гм... Да-а-а…конечно… Но…» И с этой секунды события вышли из-под моего контроля. Абсолютно. Он приподнялся на цыпочки и обвил мою шею худыми ручонками. Я наклонился, всё ещё не соображая, что происходит и наши губы неловко встретились…
Не было в моей жизни чище и слаще поцелуя чем этот. Не было. Я знавал потом много мальчишеских губ: невинных и распущенных, равнодушных, осторожных, неумелых и, наоборот, готовых на всё. Но этого ощущения хрустально чистой прохлады первого раза, ощущения запредельного, безграничного счастья не было больше ни с кем и никогда.
Он таял в моих руках. Его тело было настолько податливым, что я боялся своими неуклюжими объятиями сделать ему больно. Это сейчас я знаю, что поцелуй мальчишки и поцелуй женщины – это совершенно, совершенно непохожие вещи. А тогда я целовался будто первый раз в жизни, теряя рассудок от такого нового ошеломительного ощущения.
Весь мир перестал существовать. Мне было совершенно всё равно, увидит ли кто нас, что скажут потом или что сделают… Да абсолютно наплевать! В эти секунды моя жизнь, моя собственная судьба не стоили ничего. Ни-че-го.
Рома… Ромочка… Ромашка ты мой… - буквально задыхаясь от счастья, я покрывал лихорадочными поцелуями его лицо, руки, одежду и потихоньку опускался на колени, - Господи… как же мне хорошо… Я люблю тебя, миленький… солнышко ты моё… Ромашечка…
…Эта картина очень часто вспоминается мне. Особенно длинными бессонными ночами, когда луна заглядывает в окно и спать не хочется совершенно. Но почему-то я всегда вижу нас с ним как бы со стороны. Посторонним взглядом. Взрослый двадцатилетний парень, стоящий на коленях в полутёмном вагонном коридоре и худенький темноволосый мальчишка с запрокинутой назад головой, положивший руки на его плечи.
А поезд всё мчал нас вдаль. Звёзды холодно мерцали в антрацитово-чёрном морозном небе, равнодушно глядя на весь мир своими ледяными колючими глазами. И никому совершенно не было никакого дела до того, что происходило в тёплом, полусонном и ещё пахнущем свежей краской, вагоне.
* * *
Если вам кто-то скажет, что начало девяностых было смутным временем, - не верьте… Это было прекрасным временем! Потому что тогда ездили по необъятной и огромной России полупустые поезда, где множество незанятых купе были словно созданы для того, чтобы их занимать… Чтобы скрыть от любопытных глаз влюблённые глаза, руки и губы…
Моя ладонь сама нащупала ручку ближайшей двери. А я боялся оторвать взгляд от мальчишки. Как же он был хорош! Слегка раскрасневшееся личико, блестящие в полумраке тусклого света глаза, растрепанные волосы… Я притянул его за худенькое тело и мы буквально ввалились в дверь, которую я, не глядя, закрыл на защёлку.
И вот здесь впервые моя жаждущая рука пролезла ему под свитер… Кто знает, о чём я говорю, тот меня поймёт. Какое упоительное наслаждение поглаживать ладошкой худенький мускулистый и обжигающе горячий живот мальчишки, чувствовать, как он дышит, как перекатываются под рукой его совсем еще не мужские – грубые и твёрдые – а упругие, чуткие мальчуковые мышцы, как отзываются они на каждое лёгкое прикосновение волнительным движением, словно неожиданно потревоженный зверёк.
Я снова стоял на коленях и, гладя его тело под свитером, шалел от счастья… Он сидел на полке, свесив недостающие до пола ноги в своих чудных голубых джинсах, которые светлым пятном заманчиво притягивали взгляд, и смотрел на меня.
Тебе приятно?... – его тихий шёпот вывел меня из оцепенения, - а давай я свитер сниму.
И не дождавшись моего ответа, он стал через голову стягивать его с себя, прогибаясь всем телом. Я обеими руками помог ему и вот он такой родной и волнительно-близкий сидел передо мной, положив руки на колени и, слегка приподняв худенькие плечики.
Привстав на коленях, я стащил его с полки, и крепко обнял, прижимая это светящееся в темноте тело к себе. Кажется я что-то шептал ему на ухо, гладил по острым лопаткам своими ладонями. А он доверчиво прижимался, обнимая ручонками меня за шею и торопливо целовал мои пылающие щёки. Спрятав лицо на его груди и кожей ощущая острые пупырышки его крохотных сосочков, я был настолько счастлив, настолько опьянён его запахом, близостью и доступностью, что даже если бы наша встреча закончилось только вот такими, почти невинными, ласками – я запомнил бы это на всю жизнь.
И вот тут он опустил одну руку и начал расстёгивать себе джинсы… Не знаю… Как мне удалось тогда просто не сойти с ума, не знаю. Когда я увидел прямо напротив своего лица его пальцы, торопливо опускающие вниз молнию… О-о-х-х!… При одном воспоминании об этом у меня начинают дрожать руки.
Дальше всё происходило будто в замедленном сне. Я вижу, как медленно-медленно его голубенькие джинсы начинают соскальзывать по ногам, как он помогает ладошкой их движению, как очаровательно сокращаются мышцы его гладеньких бёдер, чтобы быстрее освободиться от тесных объятий джинсовой ткани. И в призрачном свете пролетающих за окном редких дорожных прожекторов мне удаётся разглядеть цвет его тоненьких плавок. Тёмно-зелёный.
Хлопчатобумажная узенькая полоска…
Мальчишка стоял передо мной в одних плавочках, со спущенными до колен джинсами и ждал. И когда я понял, чего он ждёт, ну… Просто вы меня должны понять. Я не выдержал. Не смог выдержать… Слепая волна наслаждения, по сравнению с которой все мои прежние удовольствия выглядели обычными детскими шалостями, сотнями миллионов тонн обрушилась на меня, лишая остатков воли и сопротивления. Тело свело такой мучительно-сладостной судорогой, что ещё секунда – и я бы наверное, просто умер. И… И я кончил. Прямо в штаны.
Сейчас, когда я снова переживаю все эти тогдашние мгновения, мне отчётливо помнятся секунды сладкого стыда и ужаса, которые объяли меня сразу после случившегося. Словно подростка, впервые в жизни прикоснувшегося к жаркой и влажной тесноте женского лобка и не сумевшего совладать с собой.
Я медленно открыл зажмуренные ресницы и первое, что увидел перед глазами, был небольшой, нацеленный прямо на меня и нетерпеливо подрагивающий от напряжения, мальчишеский член. Буквально в нескольких сантиметрах от моего лица. Ромка успел спустить трусики и сейчас стоял, пошатываясь от качки поезда и одной рукой держась за узкий купейный стол.
Поцелуй меня… там… - еле слышно попросил он. И даже в темноте я увидел, как он покраснел, - а потом я у тебя… Хочешь? Я умею…
Да-а… До сих пор этот шёпот стоит у меня в ушах. Скольких мальчишек я потом просил сказать то же самое… Сколько раз напряжённо вслушивался в интонации их голосов, пытаясь найти хоть чуть-чуть похожее звучание…
Я ошалел совершенно… Мне пришлось встряхнуть головой, чтобы удостовериться в том, что я не сплю. И только лишь та разрядка, которую я получил несколько мгновений назад дала мне хоть какую-то возможность немного соображать.
Ромочка… миленький… хороший мой… - слова бессвязно сорвались с моих пересохших губ, - конечно… иди ко мне… Ромашечка…
Я притянул его к себе за попку (какая же она у него была восхитительная – упругая, маленькая, мягкая…) и прижался лицом к горячему вздрагивающему животу. Мальчик торопливо положил ладошки на мою голову и тихонько-тихонько застонал. Он весь дрожал. Понимаете! Весь дрожал! Я чувствовал это. И ведь не от холода – в вагоне было даже слишком жарко, проводница постаралась на славу – а от удовольствия и предвкушения того, что должно было произойти.
Никогда не верьте, тем, кто говорит, что мужчине нужен отдых, чтобы снова возбудиться. Да не нужен он, этот отдых. Нужно лишь чтобы рядом был человек, которого вы безумно хотите. И ещё… Чтобы он также хотел вас…
Я быстро, жадно и неловко прильнул неумелыми губами к его восхитительно твёрдому членчику, ощущая вновь дикое нахлынувшее желание. В моих трусах, и так горячих и мокрых, стало так тесно, что от боли я даже застонал и скорее одной рукой стал расстёгивать свои купленные по случаю у однокурсника-марокканца тёмно-синие «Вранглеры». Я елозил коленями по напольному коврику фирменного купейного поезда и одна мысль бессвязно металась у меня в голове: «Только бы не застукали!… Ох! Только бы…».
Освободившись от тесных оков своих джинсов, я буквально сорвал трусы, не переставая ритмично двигать головой и постепенно приспосабливаясь к таким необычным для себя ласкам. Я получал острейшее, восхитительное наслаждение. Мальчик помогал, слегка покачиваясь в такт движению поезда и обхватив ладонями меня за шею. Он что-то бессвязно шептал и гладил моё лицо. А я был в полной прострации. Здесь, сейчас, в эти мгновенья происходило то, что вчера для меня было лишь несбыточной мечтой. Горячечной бредовой фантазией. Сном…
У меня никогда раньше не было “голубого” опыта и поэтому первые секунды я не очень соображал, как и что мне делать. Ощущения были настолько новыми и сильными, что я просто растерялся. Но инстинкты сработали лучше разума. И всё же, одно дело, когда в сладостных фантазиях у вас всё получается само собой и другое дело - в пыльном, тёмном купе несущегося на полной скорости поезда, делать первый в своей жизни минет. Да ещё и сногсшибательно красивому мальчишке двенадцати лет, который сам же и предложил это… В общем, я надеюсь, уважаемый Читатель меня поймёт. Слова здесь просто бессильны!
Он кончил быстро. Буквально через несколько минут.
Я почувствовал как под моими ладонями начали твердеть его худенькие бёдра, попка упруго напряглась и втянулась, а руки, которыми он ворошил мне волосы, на мгновенье замерли… И тут же горячие капли обожгли мои губы… Он дёрнулся и обмяк, обессилено опускаясь на полку.
Вот что хорошо отпечаталось в моей памяти – так это полное отсутствие каких-либо эмоций в это мгновение. Я совершенно не удивился, я уже ничему не удивлялся… Планка переживаний была поднята настолько высоко, что никакие ощущения уже не могли сдвинуть её ещё выше: «Подумаешь, минет мальчишке сделал! Ну и что?!» Всего несколько минут назад одна только лишь мысль об этом была способна вызвать состояние близкое к сладостному шоку. А сейчас…
Я поднял голову. Ромка сидел, откинувшись на локти назад, с полуприкрытыми глазами и тяжело дышал, словно только что пробежал стометровку. Какое у него было лицо! Эх… Да, наверное, лишь ради того, чтобы подарить мальчику вот такое удовольствие и стоит жить. Ровная белая полоска зубов влажно поблёскивала в темноте, - он улыбался и что-то тихонько говорил. Понадобилось несколько секунд, прежде чем я сообразил, что он обращается ко мне.
Не буду томить вас своими долгими предположениями и размышлениями, тем более, что вы уже, наверное, догадались, о чём говорил этот симпатичный темноволосый мальчуган. Маленький Принц, за которого я готов был отдать пол своей жизни. Конечно! Совершенно обыденно, буднично и просто он предлагал доставить такое же удовольствие мне…
* * *
Я не буду рассказывать вам, как всё это было. Просто потому, что у меня не хватит ни сил, ни слов, ни эмоций…
Я не расскажу, как кровь ударила мне в голову, когда мальчишеские губы коснулись моего мокрого вздыбленного члена. Я не расскажу, как хрипел от удовольствия, шалея от его умелого языка. Я также не расскажу вам о том, как бесшумно и внезапно взорвался весь мир, когда подошло время и как, оказывается, можно плакать от счастья… Я ничего не расскажу вам! Просто потому, что такое нужно пережить и выстрадать. И любые слова бессильны, когда речь идёт о такой любви. О первой любви мужчины, внезапно и на всю жизнь осознавшего себя бойлавером…
Потом, когда всё это безумство уже закончилось и мы, очень долго, молча обнявшись, опустошённо сидели, глядя в звёздную темень окна, я всё же не вытерпел и осторожно спросил: «А… сколько вы уже… вот так… с дядей Витей, ну… с Витосом этим?». Эта мысль никак не давала мне покоя и какая-то тёмная глухая ревность к совершенно незнакомому и чужому человеку давила тяжёлым грузом на плечи.
Ромка пожал плечами:
Года два, наверное… Или чуть меньше… Я у него однажды ночевать остался – мама в командировку на неделю уехала – ну вот тогда и началось…
Он плотнее прижался ко мне и вздохнул:
Я сначала испугался. Убежать хотел, ничего ведь не понимал, что он там со мной делает. Ну а потом понравилось вроде… Вообще-то он хороший, добрый очень. Ну и мама, конечно, ничего не знает, даже не догадывается. Он у неё работает, начальником каким-то, - он опустил глаза и помолчал, - Только теперь… я, наверное, не смогу уже с ним… Совсем… Я… хочу с тобой быть, - губы у него вдруг задрожали и он посмотрел на меня, - с тобой…
Сердце у меня ёкнуло так, что дыхание перехватило намертво и ледяные клещи отчаянья медленно начали сжимать свои жуткие тиски.
Ну что ты, Ромашка… Приедешь, нормально всё будет… Ведь он, наверное, любит тебя, заботится…- я бессвязно и торопливо зашептал ему на ухо успокаивающие слова, тихо ненавидя себя за это, - подарки будет тебе дарить, помогать…
Я не хочу подарки… - глаза его заблестели, - я с тобой хочу…
И не выдержав, он уткнулся мне в плечо и беззвучно расплакался. Я сидел не шелохнувшись, словно застыв, и молча гладил его по голове. Теперь я уже знаю, как беспощадно болит тоскующее сердце. Остро щипало глаза, звёзды в окне почему-то начали расплываться. Я прижимал его такое доверчивое и родное тело к себе, целовал волосы, что-то шептал, а внутри меня всё кричало от отчаяния. Мысль о расставании с этим маленьким, дорогим человечком была для меня просто невыносима. И что самое ужасное – я не видел никакого выхода…
Внезапно он поднял мокрое от слёз лицо и какая-то слабая надежда еле заметным лучиком вспыхнула у него в глазах:
А ты… приедешь ко мне? Сможешь? Ну, пожалуйста… Я очень ждать буду! Очень… - эта мысль настолько завладела им, что он даже соскочил с вагонной полки и возбуждённо зашептал, - Приезжай! Давай! Мама снова через несколько дней уехать должна, я слышал, как она с кем-то там разговаривала и я тебе сразу позвоню… Хорошо? Телефон только свой дай…
Вы знаете, а ведь надежда имеет цвет. Серый, в крапинку… Он не очень броский. Он добрый и чистый. Ромка смотрел на меня своими широко раскрытыми глазами в которых читалась такая мольба, что мне даже стало стыдно…
Конечно! Нам придётся завтра (вернее, уже сегодня утром…) расстаться. Они с матерью поедут к себе домой, я их провожу до перрона, помогу вынести чемоданы, мы вежливо попрощаемся. Может быть, я даже ласково потреплю мальчишку по щеке и скажу, что типа «какой у вас смышленый ребёнок!»…
Но!!!
Но кто же мешает мне, взрослому, недогадливому дурню, увидеться с ним ПОТОМ??? Найти, разыскать его, приехать… (к чёрту всё – учёбу, каникулы, Витоса егошнего…) Ведь это же настолько элементарно и просто, что… я просто не знал, что сказать!
Ромчик! - я аж задохнулся от нахлынувших чувств, - какой же ты умница!!! А я, идиот полный, даже не додумался до этого!!!! Конечно! Конечно позвони и я тут же приеду…
Ровно секунду я смотрел на его счастливую, вмиг просиявшую рожицу. Ровно секунду, потому что потом он запрыгнул на меня и, буквально повалив меня на полку, стал покрывать лихорадочными поцелуями моё лицо, глаза, щёки:
Миленький мой, хороший… Я ведь знал, что ты согласишься, знал!... – его губы были мокрыми и солёными от недавних слёз. Но и сейчас, через много лет, я помню их вкус. Какими же неимоверно сладкими были эти торопливые, захлёбывающиеся поцелуи…
* * *
Перед тем, как выйти, мы долго хихикали и задирали друг друга перед зеркалом, прилизывая растрёпанные волосы, одеваясь, заправляясь и вытирая друг другу мокрые от слёз и поцелуев лица… Мы были совершенно и искренне счастливы!
Тихонько, чтобы не разбудить его давно спавшую мамашу, мы приоткрыли дверь и, оглядываясь словно заговорщики, юркнули в наше купе. Там было тихо и сонно. Поезд продолжал свой далёкий путь и перестук его колёс был для меня теперь самой сладостной музыкой.
Я оторвал от валявшейся на столе пачки сигарет крышку и сильно нажимая подаренной тем же однокурсником – марокканцем фирменной ручкой, вывел на ней свой номер телефона. А потом, наклонившись, тихонько шёпотом продиктовал цифры Ромке на ухо. Чтоб лучше запомнил.
Да уж… Нужно было видеть, как он взял этот кусочек картона. Помню, что у меня даже дыхание перехватило от его благодарного взгляда. Я чувствовал себя таким знающим, взрослым и мудрым, совсем позабыв, что эта простая, вновь подарившая нам надежду, идея - созвониться, принадлежала-то совсем и не мне…
Он спрятал номер телефона в карман висящей на крючке у двери куртки и снова повернулся ко мне… Не удержавшись, я медленно наклонился и очень легко, почти невинно, губами прикоснулся к нему. Уже знакомый, еле уловимый мятный запах его дыхания сладкой волной вошёл в самое сердце.
Спокойной ночи… Ромашка…
Спокойной ночи… - он улыбнулся и снова благодарно посмотрел на меня, - ты самый хороший… Я люблю тебя…
Я обнял его и крепко прижал. На душе было хорошо и спокойно. За эти несколько часов я повзрослел на годы и теперь твёрдо знал, что никому не отдам своего счастья, никому. Я любил этого мальчугана больше жизни. И могу признаться вам, что и сейчас, до сих пор, я люблю его…
Роман, ты что ли? – видимо разбуженная нашими шорохами мамаша проснулась и привстала на локте, всматриваясь в темноту, - что ж вы возитесь там, не ложитесь? Ночь уже на дворе…
Да-да, конечно, Капитолина Владимировна! Я сейчас только подсажу его наверх… - и легко закинув мальчугана на верхнюю полку, я нарочито громко продолжил, - всё… отдыхай. Завтра тебе вставать рано. Спокойной ночи!
Спокойной ночи! – и только мне был понятен еле сдерживаемый смех, который прозвучал в его ответе…
Мне совершенно не хотелось спать. Я бы чего-нибудь спел в тот момент или станцевал, но вот со слухом у меня всегда были нелады, а уж танцевать и вовсе было тесно. А ещё я просто пожалел уши снова буркнувшей что-то сквозь сон, Ромкиной мамаши.
Я быстро разделся и юркнул под простыню – в поезде было жарко и укрываться одеялом просто не хотелось. И думал, что совсем не смогу уснуть, настолько возбуждённым было моё состояние. Возбуждённым и счастливым. Мне не удавалось понять, как это я мог прожить ещё вчера без драгоценного для меня мальчишки, без моего Ромки…
Мечтая, я закрыл глаза и тут же, немедленно и беспробудно, со счастливой улыбкой на губах, провалился в глубочайший сон. Последнее, что я помню, было мелькнувшее в засыпающем сознании слово. Ромашка…
* * *
А наутро мы прощались.
Мне показалось, что я только закрыл глаза на секунду, как Ромка уже тряс меня за плечо:
Вставай! Сонька… Мама пошла бельё сдавать, нам уже выходить скоро. А провожать ты нас будешь?… - он украдкой быстро поцеловал меня и почему-то покраснел… - Доброе утро!
Я схватил его в охапку и повалил на себя:
Ромашка! Доброе утро, малыш! Ох, как я люблю тебя!...
Мне так хотелось поцеловать его, глубоко, по-настоящему, в его чудесные, чуть припухшие от вчерашней ночи (о-о-о!!!…) губы, но тут в коридоре послышался голос его мамаши и он быстро отскочил, опуская глаза и хитро улыбаясь…
Я помог им вынести чемоданы (и что она там возила? – они были чертовски тяжёлые…) и тут увидел мужчину, встречавшего их на пустынном промёрзшем утреннем перроне. При виде его я как-то напрягся. Но оказалось, что это совсем и не пресловутый дядя Витя, а всего лишь личный шофёр его матери. Он легко подхватил тяжёлую ношу и двинулся вдоль поезда к дверям небольшого вокзала.
Ну что ж… спасибо за компанию. Счастливо доехать! – женщина произносила дежурные фразы, но по её лицу было видно, что думает она уже совсем о другом, она уже вся была в своих домашних делах, заботах, проблемах, без которых невозможна жизнь каждого из нас.
Спасибо! – я смотрел не на неё, а на мальчика, - и вам счастливо добраться! Всего хорошего… Пока, Рома…
До свиданья! – его голос немного дрогнул, а возможно мне это просто почудилось. Но когда его мамаша уже повернулась, чтобы уходить, мальчишка быстро поднял лицо и беззвучно, одними губами, прошептал, - два дня… через два дня.
И для пущей убедительности покрутил пальцем, будто набирая телефонный номер. Он запустил руку в карман куртки и, загадочно улыбаясь, наполовину вытащил кусочек картона. Оторванную голубую крышку от сигарет “Космос” московской табачной фабрики “Ява”…
* * *
До Свердловска оставалось четыре с половиной часа. Я вернулся в осиротевшее внезапно купе и тоскливая боль сжала моё сердце… Было мгновение, когда совершенно реально я собирался броситься назад, выскочить из поезда, догнать их, и… И что? Грубая проза жизни поставила меня на место… Я медленно сел обратно и, сам того не замечая, стал поглаживать ладонью вмятину на коричневом грубом дермантине вагонной полки, где только что, несколько минут назад, сидел мальчишка.
Прошло ведь всего несколько мгновений, как мы расстались, а я уже соскучился. Соскучился и затосковал. Всю оставшуюся дорогу я бездумно сидел возле окна, перебирая в памяти всё, что у нас было этой ночью. Его лицо стояло у меня перед глазами, я слышал его такой знакомый голос, а мой, видавший виды, свитер ещё хранил его запах…
Тоска отпустила только под самый конец дороги. Я начал потихоньку собираться, готовиться к выходу и постепенно настроение стало немного улучшаться. Я подбадривал себя тем, что осталось потерпеть всего чуть-чуть, пару дней каких-то, и он позвонит… В том, что он позвонит, я не сомневался ни на йоту, ни вот на такую малюсенькую секунду. Он позвонит. Обязательно…
Выйдя из вагона и попрощавшись с такой же хмурой, как и в начале пути, проводницей (а она вообще умела улыбаться?…), чуть повеселевший, я зашагал на остановку родного автобуса. Всё вокруг было таким знакомым и всё же немного новым. Это чувство “знакомого незнакомца” после полугодовой разлуки с родным городом было довольно приятным и как-то по-особому грело душу.
Я глядел из окна автобуса на номера домов, на людей, снующих по своим неотложным делам и постепенно тоскливая пустота из груди уходила совсем, уступая место надежде и чувству спокойной уверенности: “Всё будет хорошо. Вот увидишь! Всё будет хорошо…”
Когда я вошёл во двор своей пятиэтажной “хрущобы”, то сразу увидел толстую, закутанную в телогрейку и повязанную шерстяным платком, фигуру нашей дворничихи – бабы Шуры. Сколько я себя помню, она всегда ходила с шерстяным платком на пояснице и зимой, и летом…
Привет, баб Шур… Как поживаете?
Она неуклюже повернулась и прищурившись, глядела на меня, не сразу узнавая:
Ух ты… Кто ж приехал-то! Здравствуй-здравствуй… На каникулы, стало быть?… Экзамены сдал-то хоть?…
Ну, баб Шур, вы меня обижаете… - я улыбнулся и покачал головой, чуть замедляя шаг, - когда это я не сдавал экзамены, а? А вы всё также работаете… А новости какие у нас тут?…
Ну… какие у нас новости, - дворничиха махнула толстой рукой в вязаной шерстяной варежке, - всё также вроде. Живы-здоровы и слава Богу… Вон Катька-то из пятнадцатой замуж выскочила, ребёнка уже ждёт… Торопятся…
Я рассеянно кивнул головой, вспомнив, как однажды, лет десять назад, целовался в подвале соседского дома с этой самой Катькой, совершенно не понимая, что же такого приятного эти взрослые находят в совершенно глупом и слюнявом прикосновении.
И уже заходя в подъезд, вдогонку, я снова услышал голос бабы Шуры, нашей доброй и всегда ворчливой бабы Шуры:
Да… забыла-то… Здесь у нас на днях станцию новую открыли в районе. Телефонную… Так всему дому вашему номера теперь поменяли. Говорят, так хорошо слышно стало…
… … …
Медленно… медленно… медленно…
Белые… белые… белые…
Хлопья летящего снега
Холодно…
Холодно… устал… отдохнуть бы… затылком в снег… серый вязанный платок… (“Эй, кто-нибудь! Да помогите же… Парню плохо!” ) снежинки в раскрытые глаза … холодно… ( “Господи, да помогите же кто-нибудь! Скорую вызывайте! Скорую”…) шерстяная рукавица на лице… зачем?… ведь просто холодно… (“Быстрее, быстрее же!”) и темно… и чёрное, абсолютно чёрное небо…
Рома… Ромочка… Ромашка…
* * *
Конечно, я искал…
Я бросил всё. Родители были в шоке. Они совершенно ничего не понимали. Заняв денег у знакомых, я ездил в маленький городок в четырёх часах езды от Свердловска и сходил с ума от того, что в таком маленьком городке так много разных комбинатов. Я ненавидел себя за то, что не удосужился тогда, в поезде, хотя бы спросить, чем занимается этот её проклятый комбинат: печёт хлеб или варит сталь, а может выпускает ткацкие станки или работает в оборонке. Я ночевал в затхлой гостинице и ходил по улицам города, вглядываясь в прохожих. И бессильно плакал по ночам…
Я так и не нашёл его…
Но до сих пор я помню огромно-серые, в крапинку, глаза и мятный аромат его тёплого дыхания…
Ромашка, я люблю тебя…
27 декабря 1998 г.
©Taylor
|
