Об авторе

Жозе Мауро де Васконселос, является крупнейшим писателем Бразилии ХХ века и стоит в ряду таких великих бразильских писателей, как Эрико Вериссимо и Жоржи Амаду.
Родился Жозе Васконселос в Бангу пригороде Рио-де Жанейро 26 февраля 1920 года, в очень бедной семье. Ранняя биография Жозе Васконселоса удивительнейшим образом напоминает начало жизненного пути великого русского писателя А.М. Горького,  который перенес много лишений и унижений в своем детстве и отрочестве. То же самое было и с Васконселосом. Горький описал эти годы в своих произведениях «Детство» и «В людях».
Васконселос так же описал свои детские и отроческие годы в повестях «Мое дерево апельсина-лима» и «Давай зажжем солнце». Горький был писателем самоучкой, его «университетами» были путешествия по России, с целью изучения жизни и людей. Васконселос, тоже самоучка, ему удалось закончить всего среднюю школу, на дальнейшее образование в виду бедности семьи он не мог рассчитывать. И он, также посвящает свои молодые годы путешествию по Бразилии, которую исходил с севера на юг, подолгу живя то с индейцами сельвы Амазонки, то с рыбаками, то работая тренером по боксу или учителем в школе, официантом в ночном клубе или сборщиком бананов. Это были настоящие «университеты» Жозе Васконселоса, давшие ему обильный материл для его писательского творчества.
Жозе Васконселос, не имея специального образования был не только успешным писателем, но актером театра и кино, сценаристом, скульптором и поэтом. Получил немало творческих премий, не только как писатель, но актер.
В 22 года в 1942 году выходит его первый роман Банан Брава (Banana Brava), получившего положительные отзывы критики, а в 1945 году выходит роман Белая глина (Barro Blanco). Всего писателем написано и издано более 20 романов и повестей.
Одним из самых известных произведений Жозе Васконселоса явялется его повесть Мое дерево апельсина-лима (O Meu Pé de Laranja Lima). Книга очень быстро завоевала симпатии читателей. Достаточно сказать, что уже в 1968 году, когда книга только вышла в свет, она  стала бестселлером года и захватила первое место  в списке продаж. Повесть была переведена на 32 языка и издавалась в 19 странах (кроме русского языка и России). В Бразилии и многих испаноговорящих странах, книга включена в школьную программу для  обязательного изучения.
Это автобиографическое произведение.  Писатель ведет рассказ от имени Зезé, пятилетнего ребенка, который живет в обедневшей семье фабричного служащего Пабло Васконселоса.
Повесть предназначена в первую очередь детям, но я, не думая, что это детская книга. Португалец обращаясь в Зезé, говорит, - «Ты, не такой уж и ребенок, раз понимаешь проблемы взрослых». Проблемы взрослых. Да, это книга о проблемах взрослых. Точнее, как сделать так, чтобы проблемы взрослых не влияли в отрицательном отношении на  детей. Семья Васконселосов попадает в полосу бедности и взрослые, свое отчаяние и горе срывают на малыше Зезé. Иначе, чем объяснить эту непонятную жестокость, проявляемую почти всеми членами семьи к ребенку. Книга обладает огромным дидактическим зарядом. Она учит, нас взрослых, как можно и надо делать ребенка счастливым.
В психологии 20-х годов ХХ века в отношении детей выделяющихся чем-либо от обычных детей применялся термин «выдающийся ребенок». Сегодня мы бы сказали ребенок-вундеркинд, или индиго. Зезé действительно выдающийся ребенок во всех отношениях. Не по годам развитый и очень подвижный ребенок, он постоянно попадает в ситуации, за которые получает трепку. Битье становиться частью его повседневной жизни. Свое утешение Мальчик находит у дерева апельсина-лима, растущего в глубине двора дома. Дерево становиться его другом, которому он поверяет свои горести и помыслы, с ним же Зезé играет в ковбоев.
Но вот в жизни Зезé появляется взрослый друг Мануэль Валадарес (Португалец), который учит мальчика доброте, дает ему уроки настоящей нравственной чистоты, и мальчик духовно и нравственно возрождается. У него появляется смысл в жизни. Однако Португалец трагически гибнет под колесами  поезда в своем автомобиле.
К названию книги, автор  добавил, что это книга «о мальчике познавшего боль…». Автор устами Зезé  объясняет, о какой боли идет речь – «Боль не от того, что получаешь удары вплоть до потери сознания. Не от того, что порезал ногу куском стекла и даже не от наложения швов. Боль, это то, что наполняет сердце, тем, от чего люди должны умереть, не имея возможности раскрыть свою тайну. Боль это то, что отдается  слабостью в руках, в голове и даже попытке повернуть голову на подушке». Физическая боль для малыша уже дело привычное, но с потерей настоящего друга, которым стал для мальчика Мануэль Валадарес (Португалец), Зезé ощущает духовную, нравственную боль. И это в свои пять лет. Память о своем друге писатель сохранил на всю жизнь и в посвящении к повести,  среди других указал и его имя.
Жозе Мауро де Васконселос прожил недолгую, но яркую жизнь. Он умер 24 июля 1984 года в городе Сан Пауло Бразилии. Писатель оставил после себя огромное творческое наследие, интерес к которому со временем только возрастает. Еще при жизни он считался классиком бразильской литературы и таковым останется в истории культуры Бразилии и всего мира.
Переводчик Павел Максименков

Примечание переводчика

Для меня, как переводчика большое счастье окунутся в произведение великого писателя Бразилии ХХ века Жозе Мауро де Васконселоса и донести его творчество для российского или русскоговорящего читателя. Любое иностранное произведение для нас россиян имеет термины, имена, обычаи, поговорки, название местности для нас незнакомых. Как переводчик я счел нужным обратить внимание на это обстоятельство и сделать произведение понятным.
В Рио де Жанейро, у кариокос, так называют жителей этого города, есть обычай, когда семья переезжает в новый дом, в котором обязательно растет несколько деревьев, то детям дается право выбрать себе по одному из них. Для чего? Прежде всего, ребенок, как бы берет шефство над деревом; ухаживает за ним, поливает, чистит, убирает листву. Для главного героя повести Жозе Васконселоса Зезé, дерево становится настоящим другом. Обладая богатым воображением, мальчик наделяет доставшееся ему деревце, почти саженец  апельсина-лима, даром разговаривать, размышлять и делает его своим товарищем по играм. Когда Зезé наказывают, запрещая выходить на улицу, то он идет к своему другу в глубине двора и начинаются необыкновенные и яркие игры. Вот друзья скачут по равнинам Дикого Запада в погоне за бизонами и буйволами, или вместе со своими друзьями апачами воюют за справедливость. Ну, а когда у «ковбоев» выпадает час другой отдыха, то они просто беседуют.
Что это за дерево апельсина-лима? Это дерево гибрид. Селекционеры объединяя воедино качество сладкого апельсина и кислого лимона в одно дерево, намеревались получить, что-либо съедобное. Но получился фрукт такой горький, что в еду его невозможно употреблять. Зато апельсин-лима нашел широкое применение в фармацевтике, кондитерском производстве и парфюмерии. А само дерево применяют как декоративное растение, так как цветет очень красивыми пахучими цветами. Я не нашел в специальной литературе русского названия этого гибрида и оставил название дерева, так как оно звучит в повести – апельсин-лима. Зезé назвал своего друга Minguinho – Мингиньо, что буквально означает мизинец. Поэтому я сохранил имя апельсина-лима в переводе – Мизинец.
Еще одно имя, которое звучит в повести - Mangaratiba – Мангаратиба. Это имя собственное, которое жители Бангу дали поезду, связывающему пригород с городом. Я счел нужным оставить это название как есть – Мангаратиба.
Повесть написана от лица пятилетнего ребенка и поэтому я не счел нужным, поправлять стилистические и морфологические огрехи детской речи, чтобы произведение не потеряло эту своеобразность.
К специальным терминам или незнакомым для русского читателя именам даны сноски.
Конечно, моя работа не претендует на совершенство,  что-то может быть не получилось, поэтому буду рад, если читатель отправит свои отзывы  и замечания по адресу: jojag@yandex.ru

ПОСВЯЩАЕТСЯ
ныне живущим:
Сиклио Матараццо
Мерседес Круаньес Ринальди
Эрику Гемейндер Франсиско Маринс
и
Арнальдо Магальанес де Джиакомо
а также
Елене Рудже Миллер (Пью-Пью!)
не могу забыть также моего «сына»
Фернандо Сеплински

и ушедшим:
По-прежнему тоскую
по моему брату Луису, Король Луис,
и моей сестре Глории;
Луис ушел из жизни в двадцать лет,
а сестра Глория в двадцать четыре думая,
что в действительности жить не имело смысла.

также тоскую по
Мануэлью Вальадоресу,
который в мои шесть лет
показал мне, какое значение
имеет любовь…

Пусть все они покоятся с миром!..

а теперь еще
Доривал Лоуренсо да Сильва
(Додо, ни печаль, ни тоска не убивают!..)

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В Рождество, иногда рождается Мальчик Черт

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Как я искал ответы на вопросы

Мы шли по улице, взявшись за руки, без всякой спешки. Тотока на ходу учил меня жизни. Я чувствовал себя очень довольным, потому что мой старший брат вел меня за руку и объяснял разные вещи. И все это он делал вне дома. Дома я самостоятельно учился открывать для себя вещи и устраивать разные штуки, конечно, не обходилось без ошибок, и часто все заканчивалось шлепками. До недавнего времени меня никто не бил. Однако, вскоре все открылось и все только и жили тем, что обсуждали меня, называя злодеем, дьяволом,  паршивым бродячим котом. А мне это все было до лампочки.
Если бы я не был уличным пацаном, то я начал бы петь. Петь – это да, здорово. Тотока умел делать кое-что больше кроме пения – свистеть. Но как я не старался подражать ему у меня ничего не выходило. Он успокаивал меня, говоря, что это не важно, что мой рот еще не может выдувать достаточно воздуха. Так как я не мог петь на людях, то начал петь внутри себя. Поначалу это было странно, но затем мне понравилось. Я вспомнил одну мелодию, которую мне пела мама, когда я был очень маленьким.
Она стояла у бака с водой, с какой-то тряпкой на голове от солнца. На ней был передник прикрывающий живот и часами она, погружала руки в воду, пока мыло не превращалось в пену. Затем она выжимала белье и шла к веревке. Вешала все на нее и меняла воду. Все тоже она проделывала со всем бельем. Она занималась стиркой белья дома доктора Фаулхабера, чтобы покрывать расходы в доме. Мама была высока, худая, но очень красивая. Она была очень смуглая с черными гладкими волосами. Когда она их распускала, то они доставали ей до пояса. Но прекраснее всего было, когда она пела,  я присаживался рядом и запоминал.

Моряк, моряк,
Моряк огорчения,
Из-за тебя моряк,
Сойду я в могилу….

Волны бьются
И  скользят по песку,
Ушел моряк далеко,
Которого я так любила…

Любовь моряка
Это любовь на полчаса,
Поднимет корабль якорь
И тот час уходит моряк…

А волны все бьются…

До сегодняшнего дня эта песня навевала на меня непонятную грусть. Тотока толкнул меня. Проснись.
- Что с тобою, Зезé?
- Ничего. Я пел.
- Пел?
- Да.
- В таком случае я, наверное, глухой.
Возможно, я еще не знал, что можно петь внутри? И промолчал. Если я не знаю то, что ему объяснять. Мы дошли до края автодороги Рио-Сан Пабло. Здесь передвигались на всем: грузовиках, автомобилях, телегах и велосипедах.
- Слушай, Зезé, это важно. Вначале хорошо посмотри. Посмотри на одну и другую стороны. Сейчас! Мы бегом пересечем шоссе.
- Тебе было страшно?
Было довольно страшно, но я помотал головой, что нет.
- Давай перейдем снова, вместе. Затем я хочу посмотреть, как ты усвоил. Возвращаемся.
- Теперь ты умеешь переходить один. Ничего не бойся, ведь ты уже мужчина. Мое сердце забилось.
- Теперь. Начинай.
Я побежал со всех ног, почти не дыша. Подождал немного и он дал знак возвращаться.
- Для первого раза, у тебя получилось очень хорошо. Но ты кое-что забыл. Ты должен посмотреть на обе стороны, не едет ли машина. Я же не всегда буду тут стоять, чтобы давать тебе знак. На обратном пути попрактикуемся еще. А сейчас пойдем, я покажу тебе одну вещь. Он взял меня за руку, и мы медленно продолжили путь. Я был впечатлен нашей беседой.
- Тотока.
- Что?
- Возраст разума трудный?
- Что это за глупости?
- Так дядя Эдмундо сказал. Он сказал, что я «скороспелый» и что скоро войду в возраст разума. Но я что-то не чувствую никакой разницы.
- Дядя Эдмундо глупец. Забивает тебе голову всякими вещами.
- Он не глупец. Он ученый. И когда я вырасту, то хочу стать ученым и поэтом и носить галстук бантиком.
- А почему галстук бантиком?
- Потому что никто не может стать поэтом без галстука бантиком. Когда дядя Эдмундо показывал мне портреты поэтов в одном журнале, то все они были в галстуках бантиком.
Зезé, перестань верить во все, что тебе говорят. Дядя Эдмундо на половину «тронутый». И наполовину врун.
- В таком случае он сукин сын?
- Послушай, ты уже получил достаточно трепки за то, что говоришь плохие слова! Дядя Эдмундо не такой. Я сказал «тронутый», полусумасшедший.
- Но ты сказал, что он обманщик.
- Одна вещь не имеет ничего общего с другой.
- А вот  имеет. На днях папа разговаривал с доном Северино, с тем, что играет с ним в карты и сказал это о доне Лабонне: «Старый сукин сын врет как черт»… И никто его не побил.
- Взрослые люди, да, могут это говорить, для них это не плохие слова.
Мы сделали паузу.
- Дядя Эдмундо не.… А что такое «тронутый» Тотока?
Он покрутил пальцем у головы.
- Нет, он не такой. Он хороший, он мне все объясняет и за все время только раз меня стукнул и то не сильно.
Тотока даже подпрыгнул.
- Он тебя стукнул? Когда?
- Однажды, когда я очень шалил, Глория отправила меня в дом Диндиньи. Он хотел читать газету и не находил очки. Он искал их, разгневанный. Спросил у Диндиньи и ничего. Оба перевернули дом верх дном. Тогда я сказал ему, что знаю, где они и если даст мне монетку купить шарики, то я ему скажу. Он поискал в своем жилете и достал монету.
- Иди, поищи и тогда получишь.
- Я искал вплоть до корзины с грязным бельем и нашел их. Тогда он обиделся на меня и сказал: «Это ты был, бессовестный». Шлепнул меня по попе и не дал мне монетку.
Тотока рассмеялся.
- Ты идешь к ним, чтобы тебя не били дома, а тебя бьют там. Пойдем быстрее, а то никогда не дойдем.
Я продолжал думать о дяде Эдмундо.
- Тотока, а дети пенсионеры?
- Что за чушь?
- Так дядя Эдмундо ничего не делает и получает деньги. Не работает, а муниципалитет платит ему каждый месяц.
- Ну и что?
- Так дети тоже ничего не делают, едят, спят и берут деньги у своих родителей.
- Пенсионеры разные бывают, Зезé. Пенсионер это тот, кто работал много, у него побелели волосы и теперь он ходит неторопливо как дядя Эдмундо. Давай не будем думать о трудных вопросах. Если тебе нравиться учиться  у него, то иди и учись. Но со мной нет. Будь как другие дети. Даже можешь говорить плохие слова, но перестань заполнять голову трудными вопросами. А не то я больше не выйду с тобой.
Я рассердился на него и не захотел больше разговаривать. Также мне не хотелось петь. Та птичка, что пела у меня внутри, летала, где то очень далеко.
Мы остановились, и Тотока показал мне дом.
- Вот этот, там. Тебе нравиться?
Это был обычный дом. Белый, с голубыми окнами, весь закрытый и тихий.
- Мне нравиться. Но зачем мы должны переселяться сюда?
- Переезжать всегда хорошо.
За оградой мы видели с одной стороны дерево манго и с другой тамаринда.
- Ты, который хочет все знать, не обратил внимания на то, что происходит в доме? Папа без работы, разве не так? Более шести месяцев назад он поругался с мистером Скоттфильдом и его выкинули на улицу. Ты не видишь, что Лалá начала работать на фабрике? Не знаешь, что мама ходит работать в центр на Английской ткацкой фабрике. Так вот, тупица, это все ради того, чтобы накопить денег на оплату аренды нового дома. За другой дом, папа, вот уже восемь месяцев как не платит. Ты еще очень маленький, чтобы знать такие печальные вещи. Мне придется отказаться прислуживать на мессе, чтобы помогать по дому.
Он замолчал на некоторое время.
- Тотока, а черную пантеру и двух львиц перевезут?
- Ну конечно. И рабу придется разобрать курятник.
Он посмотрел на меня с некоторой нежностью и жалостью.
- Это я буду разбирать зоологический сад и заново собирать его здесь.
Я успокоился. Ведь в противном случае, мне нужно было придумать что-нибудь новое для игры с моим младшим братиком, Луисом.
- Ладно, ты видишь, что я твой друг, Зезé? Тогда тебе ничего не стоит рассказать мне, каким образом ты смог сделать «то самое»…
- Клянусь тебе, Тотока, что не знаю. Правда, не знаю.
- Ты врешь. Кто-то научил тебя этому.
- Ничего я не учил. Никто меня не обучал. Разве только черт, который, по словам Жандиры, мой покровитель, и он научил меня, пока я спал.
Тотока был поражен. Поначалу он даже щелкал меня по голове, чтобы я ему рассказал. Но я не мог ему ничего сказать.
- Никто самостоятельно этому не учиться.
Однако он был смущен, ведь в действительности он не видел, чтобы кто-либо обучал меня. Это была загадка. Я вспомнил кое-что происшедшее неделей раньше. Вся семья была очень удивлена. Все началось, когда я уселся рядом с дядей Эдмундо, в доме Диндиньи, пока он читал газету.
- Дядя.
- Что сынок?
Он передвинул очки на кончик носа, как это делают старые люди.
- Когда ты научился читать?
- В возрасте около шести или семи лет.
- А кто-нибудь умеет читать в пять лет?
- Может то может. Но кому охота заниматься этим, когда он еще очень мал.
- А как ты научился читать?
- Как и все люди, по букварю. Говоря «Б» и «А»: «БА».
- Что, все люди должны делать так?
- Насколько я знаю, да.
- Так все, все люди, да?
Он с интересом посмотрел на меня.
- Слушай, Зезé, должны, делать это. А сейчас дай мне закончить читать. Пойди, посмотри, нет ли гуайявы в саду.
Он вернул очки на свое место и попытался продолжить чтение. Но я не сдвинулся с места.
- Как жаль!..
Возглас прозвучал так искренне, что он опять вернул очки на кончик носа.
- Разве не может быть, когда ты настойчиво над чем-то…
- Дело в том, что я ушел из дома и шел как сумасшедший только затем, чтобы рассказать тебе что-то…
- Тогда, давай, рассказывай.
- Нет. Так не пойдет. Прежде, я хочу знать, когда получишь пенсию.
- Послезавтра.
Он мягко улыбнулся, изучая меня.
- А когда будет послезавтра?
- Во вторник.
- А во вторник, ты не хочешь повести меня в центр на «Луч луны»?
- Давай по порядку, Зезе. Что это за «Луч луны»?
- Это белая лошадка, которую я видел в кино. Ее хозяин Фред Томпсон. Это дрессиро-ванная лошадка.
- Ты хочешь, чтобы я принес тебе лошадку на колесиках?
- Нет. Я хочу ту, что с деревянной головой и с поводьями. К ней прикрепляют палку  и бегают. Мне надо потренироваться, так как после я буду работать в кино.
Он продолжил смеясь.
- Понял. И если  принесу тебе ее  то, что я буду иметь?
- Я дам тебе что-нибудь.
- Поцелуй?
- Мне не очень нравятся поцелуи.
- Объятие?
Я посмотрел на него с жалостью. Моя внутренняя птичка мне сказала одну вещь. И я вспомнил и другие, которые слышал много раз…. Дядя Эдмундо был разведен с женой, и у него было пятеро детей. Он жил так одиноко и ходил так медленно, так медленно…. Кто знает, может он ходил медленно, потому что тосковал по своим детям? Они никогда не навещали его.
Я обошел стол и с силой сжал его за шею. Почувствовал, как его белые волосы мягко задели мой лоб.
- Это не за лошадку. То, что я сейчас сделаю, совсем другое. Я буду читать.
- Так, ты умеешь читать, Зезе? Что ты выдумал? Кто тебя научил?
- Никто.
- Не ври мне.
Я отошел и произнес от двери:
- Принеси мне во вторник лошадку и увидишь, читаю я или нет!..
После того как стемнело и Жандира засветила лампу, так как «Light» (электрокомпания пер.) отключила из-за неуплаты свет, я встал на цыпочки чтобы видеть «звезду». На листе бумаге была нарисована звезда, а ниже молитва для защиты дома.
- Жандира подними меня, я хочу прочитать это.
- Оставь, Зезé. Я очень занята.
- Подними меня и увидишь, умею ли я читать.
- Смотри, Зезé, если ты приготовил одну из своих штучек, то увидишь.
Она подняла меня и поднесла к лампе.
- Хорошо, посмотрим, читай. Хочу видеть.
И тогда я стал читать. Читал молитву, которая просила у небес благословения и защиты для дома и отпугнула плохих духов.
Жандира поставила меня на пол. Она стояла с раскрытым ртом.
- Зезé ты выучил это на память. Ты обманываешь меня.
- Клянусь тебе, что нет,  Жандира. Я умею читать все.
- Никто не может читать без обучения. Это дядя Эдмундо научил тебя? Или Диндинья?
- Никто.
Я взял обрывок газеты и прочитал. Правильно. Она вскрикнула и позвала Глорию. Та разволновалась и пошла, звать Алаиду. Через десять минут масса народа из соседей пришло посмотреть на феномен.
Это и  хотел знать Тотока.
- Он учил тебя и обещал лошадку, если научишься.
- Нет, нет.
- Спроси его самого.
- Пойди и спроси. Я не знаю Тотока, как это произошло. Если я пойму как, то расскажу тебе.
- Ладно, пошли. Но смотри, если теперь тебе что-нибудь понадобится то…
Он взял меня за руку, сердитый и отвел меня обратно домой. И там он придумал, чем  мне отомстить.
- Вот дела! Ты выучился слишком рано, глупый. Теперь ты должен будешь пойти в феврале в школу.
Это была идея Жандиры. Таким образом, дом оставался бы днем в покое, а я учился бы быть более воспитанным.
- Пойдем, потренируемся на Рио-Сан Пабло. Потому что не думай, во время учебы я не буду твоим слугой и переводить все время через дорогу.
Вот и лошадка. А сейчас хочу посмотреть. Открыл газету и показал мне фразу из рекламы какого-то средства.
- «Это изделие находиться во всех аптеках и заведениях фирмы».
Дядя Эдмундо пошел звать Диндинью.
- Мама, он хорошо читает, даже слово аптека!
Оба вместе, стали давать мне что-нибудь почитать, и я отлично все читал. Моя бабушка проворчала, что пришел конец света. Я заработал лошадку и снова обнял дядю Эдмундо. Тогда он взял меня за подбородок и очень взволновано сказал:
- Ты далеко пойдешь, плут. Не зря тебя назвали Жозе. Ты станешь Солнцем, и звезды будут сверкать вокруг тебя.
Я уставился на него, не понимая, и думал про себя, что он действительно «тронутый».
- Ты не понял. Это история об Иосифе из Египта. Когда подрастешь, я расскажу тебе эту историю.
Меня сводят с ума истории. Чем более они сложнее, тем мне больше нравятся. Я долго теребил свои волосы, а затем поднял взгляд на дядю Эдмундо и спросил его:
- Тебе не кажется, что на будущей неделе, я стану больше?..

 

ГЛАВА ВТОРАЯ
Мое дерево апельсина-лима

В нашем доме каждый из старших детей смотрел за младшим. Жандира взяла под свою опеку Глорию и другу сестру, ей их поручили еще на севере. По началу, я был под протекцией Антонио. Затем, в течение продолжительного времени, меня взяла под свое внимание Лалá. Ей, похоже, нравилось со мной, но затем я ей наскучил или она влюбилась в своего поклонника, который был щеголем точно как в той песне: в длинных брюках и в очень коротком пиджаке. Когда, по воскресеньям, мы шли делать «footing» (так говорил ее поклонник) на Вокзал, он покупал мне множество леденцов. Это для того, чтобы я ничего не говорил дома. Также я не мог обо всем этом спрашивать дядю Эдмундо, так как все бы раскрылось…
Двое других моих младших умерли маленькими, и я только слышал о них в разговорах. Рассказывали, что они были настоящими индейцами Пинагé. Очень смуглые, с черными и прямыми волосами. Поэтому девочку назвали Араси, а малыша Журандир.
Затем появился мой братик Луис. Поначалу за ним смотрела Глория, а затем я. Он не для кого не был обузой, так не было ребенка более красивого, хорошего и спокойного.
Я собирался выйти на улицу, но пришлось поменять намерение, когда он своим голоском спросил:
- Зезé, ты не поведешь меня в Зоологический сад? Ведь кажется, сегодня нет угрозы дождя?
Было приятно слушать, как он произносит все без ошибки. Этот ребенок должен кем-то стать, он далеко пойдет.
- Смотри, какой хороший день, небо все голубое.
У меня не хватило смелости соврать ему. Иногда мне не хотелось идти, и я говорил ему:
- Ты с ума сошел, Луис. Посмотри, какая гроза приближается!..
На этот раз я взял его за руку, и мы пошли вглубь двора за большим приключением.
Усадьба делилась на три игры. Зоологический сад. Европа, которая находилась недалеко от ограды дома дона Жулито. Почему Европа? Даже моя внутренняя птичка этого не знала. Еще мы играли в вогончики на «Сахарной голове»[Pão de Açúcar – Сахарная голова, скала на островке в бухте Рио де Жанейро, на которую поднимается фуникулер.]. Мы брали пуговицы и протягивали сквозь них нитку[ В оригинале, далее идет текст, где обыгрывается схожесть слов cordel – бечевка, шнур и corcel – скаковая лошадь. Зезе думал, что cordel это corcel, т.е. шнур это лошадь. Дядя Эдмундо указал ему на его ошибку, объяснив, что это просто похожие слова. Так как в русском языке, подобного сходства нет, то я опустил этот момент. ]. Затем привязывали один конец к изгороди, а другой на пальцы Луиса. Он поднимал все пуговицы и отпускал одну за другой. Каждый вагончик шел заполненный знакомыми людьми. Одна пуговица была черная, это был трамвай черного Бирикиньо. Иногда с соседней усадьбы доносился голос.
- Ты не рушишь там чего около нас, Зезé?
- Нет, донья Димеринда, можете посмотреть.
- Вот это мне нравиться. Спокойно играешь со своим братом. Так же лучше?
Может так, и было лучше, но в те моменты, когда мой «крестный», проказник побуждал меня к делу, ничего прекраснее не было, чем отколоть какой-нибудь номер.
- Вы мне дадите на Рождество календарь, как в прошлом году?
- А куда ты дел тот, что я тебе дала в прошлом году?
- Вы можете зайти к нам и посмотреть, донья Димеринда. Он висит над сумкой для хлеба.
Она засмеялась и сказала, что да. Ее муж работал на складе Малыша Франко.
Другой игрой был Лусиано. Луис в начале, очень боялся его и просил  меня, ради всего, теребя за штаны, чтобы мы вернулись. Но Лусиано был друг. Когда он видел меня, то начинал сильно визжать. Глория тоже его не любила и говорила, что летучие мыши, как вампиры, которые сосут кровь у детей.
- Нет, Годойя. [Второе имя Глории.] Лусиано не такой. Он друг. Он знает меня.
- С твоим пристрастием к тварям и разговаривать с предметами…
Мне стоило больших трудов убедить ее в том, что Лусиано не был тварью. Лусиано был самолетом, который летал над «Campo dos Alfonsos» [ Военный аэродром под Рио де Жанейро.].
- Смотри, Луис.
И Лусиано начинал кружить вокруг нас, счастливый, как будто понимал о чем шла речь. И он действительно понимал.
- Это самолет. Он делает…. Здесь я запнулся. Надо снова попросить дядю Эдмундо, чтобы он повторил мне это слово. Я не помнил было ли это акробатика, акорбатика или аркобатика. Но точно было одно из них. А я не хотел показывать моему брату что-либо ошибочное.
И вот сейчас, он хотел в Зоологический сад.
Мы дошли до старого курятника. Внутри, две светлые молодые курочки клевали; черная курица была так стара, что едва могла почесать себе голову.
- Сперва пойдем, купим входные билеты. Дай мне свою руку, в такой толпе дети могут потеряться. Видишь, как тут полно в воскресенье.
Он смотрел и видел во всех местах людей и еще больше сжимал мне руку.
У кассы я выставил вперед живот и сплюнул, чтобы придать себе большую важность. Засунул руку в карман и спросил кассиршу:
- До какого возраста дети не платят?
- До пяти лет.
- Тогда, пожалуйста, один взрослый.
Я взял два апельсиновых листика, как билеты и мы вошли.
- Во-первых, сын мой, ты увидишь красоту птиц. Смотри, попугаи лори и ара, всех расцветок. Вот те с перьями разных цветов – это ара радужный.
И он восхищенный, делал большие глаза.
Мы медленно шли, разглядывая все вокруг. Столько всего, даже можно было видеть там позади, как  Глория и Лалá  сидели на скамейке и очищали апельсины. Глаза Лалá смотрели на меня так…. Они обнаружили это? В таком случае, поход в Зоологический сад закончится сильными шлепками по чьей-то заднице. И этот кто-то буду только я.
- А сейчас, Зезé, куда пойдем?

Новый плевок и поза:
- Давай пройдемся к клеткам макак. Дядя Эдмундо называет их обезьяны. Мы купим бананы и скормим их животным. Мы знаем, что это запрещено, но так как было много людей, то охрана ничего не заметит.
- Не приближайся близко, а то они могут бросить в тебя кожурой банана, парнишка.
- Я хотел бы сейчас увидеть львов.
- Мы уже идем туда.
Я бросил взгляд туда, где «обезьяны» ели апельсины. От клетки со львами можно было слышать их разговор.
- Уже пришли.
Я показал двух желтых львов, настоящих африканских. Когда он захотел погладить голову черной пантеры…
- Что за мысль, малыш! Эта черная пантера – ужас Зоологического сада. Ее привезли сюда, потому что она оторвала руки у восемнадцати дрессировщиков и съела их.
Луис изобразил на лице страх и вытащил руку, напуганный.
- Ее привезли из цирка?
- Да.
- Из какого цирка, Зезе? Ты никогда не рассказывал мне это раньше.
Я думал и думал. Кого я знал, чьим именем можно назвать цирк? А, вот оно! Ее привезли из цирка Роземберга.
- Но разве это не булочная?
С каждым разом его все труднее было обмануть. Он становился очень понятливым.
- Нет, та другая. Давай лучше присядем немножко покушать полдник. Мы много ходили.
Мы сели и притворились, что едим. Но мой слух был там, слушая разговор.
- У него можно поучиться, Лалá. Смотри, разве нет, с каким терпением он обходится с братиком.
- Да, но другие не делают того, что делает он. А это уже подлость, а не шалость.
- Да, он действительно имеет черта в себе, однако он такой жизнерадостный. Никто на улице не держит на него зла, за его проделки, которые он творит…
- А у нас он не обходится без шлепков. Однажды он все поймет.
Я бросил взгляд благодарности в сторону Глории. Она всегда спасала меня, и всегда я обещал ей, что никогда больше этого не сделаю…
- Давай позже. Они так спокойно играют.
Она не знала всего. Она знала, что я перепрыгнул через ограду и проник во двор усадьбы доньи Селины. Я был очарован бельевой веревкой, на которой ветер раскачивал множество рук и ног. Черт мне подсказал тогда, что я мог бы заставить все руки и ноги прыгнуть одновременно. Я был согласен с ним, ведь это было бы очень весело. Я поискал осколок хорошо заостренного стекла, поднялся на дерево апельсина и спокойно разрезал веревку.
Я почти свалился, когда все это двинулось вниз. Раздался крик и все вокруг побежало.
- Помогите, пожалуйста, веревка оборвалась.
Но один голос, не знаю, откуда, тонко прокричал.
- Это был чертенок сын дона Пабло. Я видела, как он взбирался на апельсин с куском стекла в руке…
- Зезé?
- Что с тобой, Луис?
- Расскажи мне, откуда ты так много знаешь о Зоологическом саде.
- Уф, я столько раз там побывал в моей жизни!
Я врал, все, что я знал, рассказал мне дядя Эдмундо, обещавший сводить меня туда однажды. Но он ходит так медленно, что когда мы доберемся, уверен там уже ничего не будет. Тотока сходил туда один раз с отцом.
- Мне больше всего нравиться тот на улице Барона Друммонда,[ Жоао Батиста Друммонд – основал в 1888 году первый зоопарк в Рио де Жанейро. Король Бразилии  Педро II удостоил его за это баронским титулом.] в округе Вилья Исабель. Знаешь кто такой Барон Друммонд? Конечно, не знаешь. Ты еще очень мал, чтобы знать такие вещи. Этот Барон, похоже, был другом Бога. Потому что это он помог Богу создать «Лотерею животных» [2 Испытывая финансовые трудности для содержания Зоосада, Друммонд устроил лотерею «Animal Lottery» или  «Jogo do Bicho» (Лотерея животных или Угадай животное). Посетитель покупал входной билет, на котором был номер соответствующий определенному  животному, спрятанному в клетке у входа под одеялом. Если номер животного совпадал с номером в билете, то он выигрывал приз.] и Зоологический сад. Когда ты станешь взрослым…
- Эти двое все еще продолжают там.
- Когда я стану большим, то что?
- Ай, какой малыш-почемучка! Когда я все это пройду, то покажу тебе животных и номер каждого. Вплоть до двадцатого номера. От этого до номера двадцать пять, я знаю, есть корова, бык, медведь, олень и тигр. Я не знаю очень хорошо их местоположение, но я узнаю, чтобы показать тебе правильно.
Он устал от игры.
- Зезе, спой мне «Маленький домик».
- Здесь, в Зоологическом саду? Но кругом люди.
- Нет, люди уже уходят…
- Там много слов. Я спою только ту часть, которая тебе нравится. Это, где говориться о цикадах.
Я повел плечом.
Ты знаешь, откуда я иду,
Из дома, который имею.
Он находиться там, рядом с огородом.

Это маленький дом,
На вершине холма.
Оттуда видно море вдалеке…
Я сочинил здесь множество стихов.

Между высокими пальмами
Поют все цикады,
Когда солнце превращается в золото.

Близко видится горизонт.
В саду журчит фонтан
И на фонтане соловей…

Здесь я остановился. Они сидели там же, ожидая меня. У меня возникла мысль, петь пока не наступит ночь. Устав, они прекратят меня ждать. Ну и что! Я пропел всю песню, повторил ее, спел «Я твой преданный пассажир» и даже «Рамона».  Два раза «Рамона», на  разные слова которые знал… и ничего. Тогда меня охватило отчаяние. Было бы лучше покончить со всем этим. Я пошел к ним.
- Ладно, Лалá. Можешь меня побить.
Я повернулся к ней спиной, предлагая объект для битья. Сжал зубы, так как Лалá обладала силой тысячи чертей в своем шлепанце, которым собиралась меня бить.
Идея принадлежала маме.
- Сегодня мы все пойдем смотреть новый дом.
Тотока отвел меня в сторону и заявил мне шепотом:
- Если расскажешь, что мы уже знаем дом, то сотру тебя в порошок.
Но я даже не думал об этом. По улице шла целая толпа народа. Глория вела меня за руку, имея приказ не отпускать меня ни на минуту. А я вел за руку Луиса.
- Когда мы будем переезжать, мама? Мама отвечала Глории с некоторой грустью.
- Через два дня после Рождества, мы начнем собирать вещи.
Она говорила очень, очень уставшим голосом. Мне было ее очень жалко. Мама работала как бы с рождения. С шести лет от роду, когда построили фабрику, устроили ее туда работать.

Ее усаживали поверх стола, и она сидела, там очищая и моя инструменты. Она была так мала, что мочилась на стол, так как не умела одна спускаться…. Поэтому она, никогда не была в школе и не научилась читать. Когда  я услышал от нее эту историю, мне стало так грустно, что я обещал, когда стану поэтом и ученым, то прочитаю ей все свои стихотворения.
Рождество заявляло о себе в лавках и галантерейных магазинах. На стеклах дверей был нарисован Папа Ноэль[1 Papá Noel – Папа Ноэль – традиционный персонаж рождественских праздников, аналог русского Деда Мороза.]. Некоторые люди уже покупали открытки, чтобы, когда они понадо-бятся, не выстаивать в переполненных торговых заведениях. У меня была некоторая надежда, что на этот раз родится Мальчик Бог. Но родится он для меня. Возможно, когда он достигнет возраста разума, может быть он станет немного лучше.
- Это здесь.
Мы  все были восхищены. Дом был немного мал. Мама с помощью Тотоки, распутала  проволоку запиравшую дверь, и весь народ бросился вперед. Глория отпустила мою руку и забыв, что она уже почти сеньорита бросилась бегом и обхватила дерево манго.
- Это мое. Я первая его тронула.
Антонио сделал то же самое с тамариндом. Для меня ничего не осталось. Чуть не плача я посмотрел на Глорию.
- А я, Глория?
- Беги дальше, там должны быть еще деревья, глупый.
Я побежал, но нашел всего лишь растущий бурьян и множество старых, усеянных колючками апельсинов. Рядом с изгородью росло маленькое деревце апельсина-лима.
Я был расстроен. Все были заняты осмотром комнат и выбором, в какой кому жить. Дернул за подол Глорию.
- Там больше ничего нет.
- Ты не умеешь хорошо искать. Подожди здесь, я поищу тебе дерево.
Чуть позже мы пошли вместе. Она осмотрела апельсины.
- Тебе не нравится вон то? Красивый апельсин.
Ни один из них мне не нравился. Тем более этот. Ни тот другой, никакой. На всех было много колючек.
- Чем брать этих уродов, лучше выберу дерево апельсина-лима.
- Которое?
Мы пошли туда, где оно находилось.
- Однако, какое красивое деревце апельсина-лима! Смотри, на нем нет даже колючек. И имеет столько особенностей, что уже издалека видно, что это дерево апельсина-лима. Если бы я была твоего роста, то ничего другого бы не захотела.
- Но я хотел большое дерево.
- Подумай хорошо, Зезе. Оно пока еще очень маленькое. Со временем станет большим апельсином. Таким образом, вы будете расти вместе. Вы будете понимать друг друга как братья. Ты видел эту ветку? Да, оно единственное на нем, но похоже на лошадку, на которую ты можешь сесть!
Я чувствовал себя самым несчастным на свете. Вспомнил случай с бутылкой от напитка  в которой находились фигурки шотландских ангелов. Лалá сказала, что вот это ее. Глория выбрала  себе другую. Еще одну фигурку выбрал себе Тотока.  А я? В итоге мне досталась та фигура, которая была позади и почти без крыльев. Четвертый шотландский ангел, который даже не был  целым ангелом…. Мне всегда доставалось последнему. Вот когда я вырасту, они увидят. Куплю амазонскую сельву и все деревья, упирающиеся в небо, будут моими. Куплю целый склад бутылок с ангелами и никому не дам даже кусочка крыла.
Я рассердился. Сидя на земле, я перенес свою досаду на мое дерево апельсина-лима. Глория удалилась смеясь.
- Эта неприятность не продлится долго, Зезе. В конце концов, ты поймешь, что я прав.
Я воткнул в землю палочку и перестал всхлипывать. Говорил голос, который шел непонятно откуда, близко к моему сердцу.
- Думаю, что твоя сестра права.
- Все люди всегда правы, единственный, кто никогда не прав это я.
- Это не так. Если ты хорошенько меня разглядишь, то поймешь.
Я поднялся, испуганно и посмотрел на деревце. Было странно, конечно я всегда   разговаривал с любой вещью, но  полагал, что разговор со мною вела моя внутренняя птичка.
- Ты вправду говоришь?
- Разве ты меня не слышишь?
И тихо засмеялся. Но получилось громко, на всю усадьбу. Меня съедало любопытство.
- А откуда ты говоришь?
- Деревья говорят всеми своими частями: листьями, ветками, корнями. Хочешь посмотреть? Прислони свое ухо к моему стволу и услышишь, как бьется мое сердце.
Я остановился в нерешительности, однако видя его размер, осмелел. Прислонил ухо, и откуда-то издалека что-то издавало тик…так…тик…так…
Видел?
- Скажи мне, все люди знают, что ты разговариваешь?
- Нет. Только ты.
- Правда?
- Могу поклясться. Одна фея сказала мне, что когда один мальчик похожий на тебя, станет твоим другом, то я смогу говорить и стану очень счастливым.
- Ты подождешь?
- О чем ты?
- Пока я не перееду. Осталась еще одна неделя. До этого, ты не забудешь, как разговаривать?
- Никогда. То есть, только для тебя. Ты хочешь посмотреть какой я мягкий?
- Какой ты?..
-  Влезь на мою ветку. Я подчинился.
- А сейчас раскачивайся понемножку и закрой глаза.
Я сделал то, он велел.
- Ну как? Хоть раз в жизни ты имел лошадку лучше?
- Никогда. Это так удивительно. Я отдам своему младшему братишке лошадку «Луч Луны». Ты знаешь, тебе очень понравится мой брат.
Я спустился, уже обожая мое дерево апельсина-лима.
- Слушай, я сделаю следующее. По возможности, пока мы не переедем, я буду приходить, и разговаривать немного с тобой…. А сейчас мне надо идти, уже все уходят.
- Но ведь друзья не прощаются так.
- Тсс! Она идет сюда.
Глория подошла в тот момент, когда я его обнимал.
- Прощай, друг! Ты самое красивое, что есть на свете!
- Я же говорила тебе?
- Да, ты сказала. А сейчас, если бы вы предложили мне поменять  манго и тамаринд на мое дерево, я бы не захотел.
Она нежно провела своей рукой по моей голове.
- Головка… головка!.. Мы вышли, взявшись за руки.
- Годойя, тебе не кажется, что твое манго немножко кривое.
- Пока это не видно, но кажется, что немного, да.
- А тамаринд Тотоки?
- Он не очень изящный, почему?
- Не знаю, могу ли я тебе об этом говорить. Но однажды я расскажу тебе о чуде, Годойя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Тощие пальцы бедности

Когда я рассказал о своей проблеме дяде Эдмундо, то он воспринял ее со всей серьезностью.
- Так это тебя беспокоит?
- Да, это. Боюсь, что переезжая в дом, Лусиано не пойдет с нами.
- Считаешь, что летучая мышь тебя очень любит…
- Да, она любит меня…
- От всего сердца?
- Без сомнения.
- Тогда будь уверен, что она пойдет. Возможно, что она задержится с появлением там, но однажды она найдет место и появится!
- Я сообщил уже ей номер дома и улицу, на которой мы будем жить.
- В таком случае еще лучше. Если она не сможет пойти, по каким либо обстоятельствам, то сможет послать своего брата, племянника или любого другого родственника, ты даже не заметишь этого.
Однако я еще сомневался. Чего я добился от того, что дал Лусиано номер и улицу, если он не умел читать? Возможно, он сможет спросить птичек, богомолов или бабочек.
- Не бойся, Зезé, летучие мыши имеют чувство ориентации.
- Что они имеют, дядя?
Он объяснил мне, что такое чувство ориентации, и я еще больше восхищался его образованностью. Решив свою проблему, я отправился на улицу рассказать всем, что нас ожидал – переезд. Большинство взрослых людей говорили мне радостно, жестикулируя:
- Так вы переезжаете, Зезе? Как хорошо!.. Как прекрасно!.. Какое облегчение!..
Только один не очень удивился, это был Бирикиньо.
- Да это всего лишь на другую улицу. Она не далеко отсюда. А то, что я тебе говорил…
- Когда это будет?
- Завтра в восемь, у входа в Клуб Бангу. Люди говорят, что хозяин фабрики велел купить целый грузовик игрушек. Придешь?
- Конечно приду. И приведу с собой Луиса. Может, и я что-нибудь получу?
- Конечно. Игрушку, вот такую. Или ты думаешь, что уже стал взрослым.
Он сел около меня, я почувствовал, какой он еще  маленький. Меньше чем я думал.
- Ладно, что-нибудь да получу…. Но сейчас у меня есть дело. Завтра мы будем там.
Я вернулся в дом и начал вертеться вокруг Глории.
- Что с тобой парень?
- Хорошо, если бы ты могла отвести меня. Из города приехал грузовик полный игрушек.
- Послушай, Зезé. У меня куча дел. Надо погладить, помочь Жандире утрясти с переездом. Сторожить кастрюли на огне…
- Так еще приедет куча кадетов из Реаленго.[ Район на севере Рио де Жанейро.]
Кроме портретов Родольфо Валентино,[ Родольфо Валентино, итальянский актер, секс символ 20-х годов.] которого она называла «Руди», и которые вклеивала в тетрадь, она сходила с ума по кадетам.
- Где ты видел кадетов в восемь утра? Ты что из меня дуру делаешь, мальчишка? Иди, играйся, Зезé.
Но я не ушел.
- Ты знаешь, Годойя? Это не для меня. Пойми, я обещал Луису отвести его туда. Он такой маленький. А ребенок  его возраста думает только о Рождестве.
- Зезé, я сказала уже, что не пойду. И все это вранье, просто ты сам хочешь идти туда. У тебя вся жизнь впереди и не раз еще встретишь Рождество.
- А если я умру? Умру не получив в подарок что-нибудь на это Рождество…

- Ты не умрешь так рано, мой друг. Ты проживешь в два раза больше чем дядя Эдмундо или дон Бенедикто. А теперь довольно. Иди, играйся.
Но я не ушел. Я ухитрялся сделать так, что она каждый раз сталкивалась со мной. Шла ли она к комоду, ища что-либо, и встречалась со мною сидящим в кресле-качалке с просящим взглядом. Просящие глаза, оказывали на нее большое воздействие. Шла ли она за водой к баку, а я уже сидел в проеме двери и смотрел. Шла она в спальню, за бельем для стирки. А я уже сидел там, на кровати, упершись руками в подбородок, и смотрел….
Наконец, она не выдержала.
- Ладно, довольно, Зезе. Я сказала, что нет и нет. Из любви к Богу, не испытывай мое терпение. Иди, играться.
Но я не ушел. Другими словами, думал, что не ушел, потому что она схватила и вытащила меня наружу и оставила во дворе. Затем она вошла в дом и заперла двери на кухню и в зал. Но я не сдавался. Я сидел перед каждым окном мимо которого она проходила, так как теперь она стала убираться в доме и заправлять кровати. Она встречалась со мной, я следил за ней, и она закрывала окно. В конце концов, она закупорила весь дом, чтобы не видеть меня.
- Женщина, тысячи чертей! Паршивая мулатка! Дай Бог, чтобы никогда не вышла замуж за кадета! Дай Бог, чтобы вышла замуж за рядового солдата, из тех, что не имеют даже сентаво, чтобы навести блеск на гамаши.
Когда я понял, что в действительности только теряю время, то вышел в ярости и снова мир улицы был мой. На улице я обнаружил Нардиньо, игравшего с чем-то. Он сидел на корточках, полностью увлеченный игрой. Из спичечного коробка он сделал повозку и запряг в нее шмеля, такого огромного, какого я никогда не видел.
- Черт побери!
- Он большой, нет?
- Могу обменятся!
- На что?
- Хочешь на фото…
- Сколько?
- Две.
- Чего захотел! За такое страшилище и всего две фотки…
- Да таких полно, в доме у дяди Эдмундо.
- За три поменяю.
- Даю три, но без права выбора…
- Так, нет. Хотя бы две я должен выбрать.
- Хорошо.
Я дал ему одну Лору Ла Плэнт, которых  у меня было несколько. Он выбрал Хута Гибсона и Пэтси Рут Миллер.[Популярные в 20-е годы киноартисты.] Я спрятал шмеля в карман и ушел.
- Быстрее, Луис. Глория ушла за хлебом, а Жандира читает в кресле-качалке.
Мы выскользнули в коридор, и я помог ему «слить воду».
- Ты уже большой, и на улице днем это неудобно делать.
Затем я вымыл ему лицо, умылся сам, и мы вернулись в спальню. Одел его, не производя шума. Обул ему ботиночки. Носочки были грязные и не стоило одевать их, чтобы не вызывать осложнений. Застегнул пуговицы на его синем пиджачке и поискал гребенку. Однако его волосы не подчинялись, и надо было что-то придумать. Ни где я не заметил что-либо подходящее, ни бриллиантина, ни масла. Тогда я сходил на кухню и вернулся, неся немного жира на кончиках пальцев. Прежде всего, я растер жир на ладони и понюхал его.
- У него нет запаха.
Уложил волосы Луиса и причесал. Голова его стала красивой, с множеством завитков. Он был похож на Святого Хуана с овечкой на спине.
- Ты сейчас посиди здесь, не двигаясь, чтобы не помяться. А я пойду, оденусь.
Пока я надевал штаны и белую рубашку, смотрел на брата. Какой он был красивый! Не было другого такого красивого в Бангу.[1Бангу – западный пригород Рио де Жанейро, где проживала семья Зезе.] Я обул теннисные тапочки, которые должен был носить до поступления в школу в следующем году. И продолжал смотреть на Луиса.
Красивый и опрятно одетый, его можно было принять за подросшего Ребенка Иисуса. Держу пари, что он заработает кучу подарков, когда они его увидят…
Я вздрогнул. Глория только что вернулась и положила хлеб на стол. В дни, когда у нас был хлеб, оберточная бумага производила этот шелест.
Мы вышли, взявшись за руки, и предстали перед ней.
- Разве он не красивый, Годойя? Это я его привел в порядок.
Вместо того, чтобы рассердиться, она оперлась на дверь и посмотрела вверх. Когда она опустила голову, то ее глаза были наполнены слезами.
- Ты тоже красивый. О, Зезé!..
Она встала на колени и положила мою голову на свое плечо.
- Боже Мой! Почему для некоторых жизнь так тяжела?..
Она сдержалась и принялась тщательно поправлять на нас одежду.
- Я же говорила, что не смогу отвести вас, Зезé. Действительно, не могу. У меня столько дел. Пойдемте, выпьем кофе, пока я придумаю что-нибудь. Впрочем, даже если я захотела бы, то уже нет времени мне переодеться…
Она поставила нам кофе и отрезала хлеб, продолжая с огорчением смотреть на нас.
- Столько трудов, чтобы получить никчемную простую игрушку. Конечно, они не могут дать хорошие игрушки для стольких бедных.
Сделав паузу, она продолжила:
- Может быть это единственная возможность. Я не могу препятствовать, чтобы вы пошли. Однако, Боже Мой, какие вы еще маленькие…
- Я отведу его осторожно. Я все время буду вести его за руку, Годойя. Кроме того, нам даже шоссе Рио-Сан Пабло не надо переходить.
- Но все равно опасно.
- Да нет ничего, и я же имею чувство ориентации.
Она рассмеялась, сквозь грусть.
- Кто тебе сказал об этом?
- Дядя Эдмундо. Он сказал, что у Лусиано это есть, ну  если Лусиано меньше чем я и это имеет, то я тем более…
- Пойду поговорю с Жандирой.
- Это зря терять время. Она нами не занимается. Жандира  увлечена  лишь чтением романов и мыслями о своих ухажерах. Ей на все наплевать.
- Тогда мы сделаем так, выпьем кофе, а затем подождем у порога. Если будет проходить кто-нибудь знакомый, идущий в ту сторону, то я попрошу проводить вас.
Я не стал, есть хлеб, чтобы не задерживаться. Мы пошли к порогу.
Никто не проходил, только время шло. Но и оно могло пройти. Вдали показался дон Пасион, почтальон. Он поприветствовал Глорию, сняв шапку, и предложил проводить нас. Глория поцеловала Луиса, а затем и меня. Взволнованная, она спросила улыбаясь:
- А как насчет рядового солдата и гамаш?..
- Да это я выдумал. Это же не от сердца. Ты выйдешь замуж за майора, летчика с погонами полными звездочек.
- Почему вы не пошли с Тотокой?
- Тотока сказал, что не пойдет туда. И, что не намерен тащить на себе «груз».
Мы пошли. Дон Пасион послал нас вперед, а сам разносил письма по домам. Затем он убыстрял шаги и догонял нас. Затем все повторялось. Когда мы дошли до шоссе Рио-Сан Пабло, то он сказал улыбаясь:
- Дети мои, я очень тороплюсь, а вы задерживаете мою работу. Сейчас вы пойдите туда сами, здесь уже нет никакой опасности.
Он быстро ушел, с письмами и бумагами под рукою. Я со злостью подумал:
- Трус! Оставил детей на шоссе, обещав Глории, что проводит нас.
Я с силой сжал руку Луиса, и мы продолжили путь. Усталость уже давала себя знать ему. С каждым разом он шел все медленнее.
- Давай, Луис. Мы уже близко, а там много игрушек.
Он убыстрял свой шаг, а затем снова замедлял.
- Зезе, я устал.
- Хочешь, я понесу тебя немножко?
Я раскрыл объятия, поднял его и понес. Однако, что это! Он весил, как будто был из свинца. Когда мы дошли до улицы Прогресса, то кто из нас задыхался, так это я.
- Сейчас пройдись еще раз, немного.
Часы на церкви пробили восемь.
- Что теперь? Мы должны были там быть в семь с половиной. Не важно, народу много, а игрушек больше. Привезли целый грузовик.
- Зезé, у меня болит нога!
Я наклонился.
- Давай ослаблю немножко шнурок, и станет лучше.
Мы шли с каждым разом все медленнее. Казалось, что рынок никогда не появится. А затем нам нужно еще пройти через Народную школу и свернуть на право, на улицу Клуба Бангу. Хуже всего было то, что время, казалось, просто летело.
Мы дошли, туда умирая от усталости. Никого не было. Не похоже, что была раздача игрушек. Но она была, потому что улица была заполнена смятой оберточной бумагой. Кусочки бумаги расцветили песок. Мое сердце забилось беспокойно. Когда мы пришли, дон Кокито уже закрывал двери Клуба.
Подавленный, я спросил привратника:
- Дон Кокито, уже все закончилось?
- Все, Зезé. Вы пришли очень поздно. Все смели как лавиной.
Он закрыл двери и мягко улыбнулся.
- На будущий год вам надо будет придти пораньше, сони!..
- Ничего, не важно.
Однако на самом деле, конечно, было важно. Я был так опечален и разочарован, что предпочитал умереть, прежде чем это произошло.
- Пойдем туда. Нам надо отдохнуть немного.
- Я пить хочу, Зезе.
- Когда будем проходить мимо дона Роземберга, то попросим стакан воды. Его хватит нам на двоих.
Только теперь он понял всю трагедию. Ничего не говорил. Он смотрел на меня, надувшись, с растерянным взглядом.
- Не важно, Луис. Знаешь? Я попрошу Тотоку, чтобы он сменил хвост на моем лошадке «Луч Луны» и я дам ее тебе как подарок от Папы Ноэлья.
Но он продолжал всхлипывать.
- Нет, не делай этого. Ты же король. Папа сказал мне, что крестили тебя Луисом, потому что это было имя короля. А король не может плакать на улице, на виду у всех, ты знаешь?
Я положил его голову на свое плечо и  стал приглаживать его кучерявые волосы.
- Когда я стану большой то куплю красивую машину, как у дона Мануэлья Валадареса. Ну, что у Португальца, ты помнишь. Та, что прошла однажды перед нами на Вокзале, когда мы  встречали  Мангаратибу[ Мангаратиба - так в Бангу называли местный поезд связывающий пригород с Рио де Жанейро.]…  Ладно,  куплю  красивую машинку,  полную подарков, и все только
тебе… Ты только не плач, король же не плачет.
Мою грудь охватила огромная горечь.
- Клянусь тебе, что куплю. Даже если мне придется убить или украсть…

Это не моя птичка, подсказала мне это, там внутри. Это шло от сердца. Только так и могло быть. Почему Ребенок Иисус не любит меня? Он даже вола и ослика в яслях любил. Но меня нет. Он мстил мне, потому что я был приемным сыном дьявола. Он мстил мне, оставив моего брата без подарка. Но Луис не заслуживал этого, потому что был ангелом. Ни одни ангелочек на небе не мог быть лучше, чем он.
И слезы предательски брызнули из моих глаз.
- Зезé, ты плачешь…
- Сейчас пройдет. Кроме того я же не король как ты. Я лишь вещь, которая ни на что не годиться. Плохой мальчик, очень плохой…. Только и всего.
- Тотока, ты был в новом доме?
- Нет. А ты?
- Всегда, когда могу, я бегаю туда.
- А зачем это?
- Хочу знать, как там Мизинец.[ Minguinho или mindinho слова синонимы и означают – мизинец. Так как дерево апельсина-лима было маленьким саженцем, то Зезé назвал его Мизинец.]
- Что за черт этот Мизинец?
- Мое дерево апельсина-лима.
- Ты подобрал имя достаточно точно соответствующее ему. Ты единственный, кто может подбирать имена ко всему.
Он рассмеялся, продолжая шлифовать новую палку для «Луча Луны».
- Ну и как он там?
- Совсем не вырос.
- Так и не вырастет, если ты постоянно будешь выслеживать его. Стал ли он красивей? Хвост, такой как ты хотел?
- Да, Тотока, как это ты все умеешь? Делаешь клетку, курятник, питомник, изгородь, решетку…
- Это потому что не все рождаются стать поэтами в галстуках бантиком. Если что-то действительно захочешь, то этому научишься.
- А мне кажется, что нет. Для этого надо иметь «влечение».
Он остановился на мгновение и посмотрел на меня, начал смеяться, не одобряя эту, возможно идущую от дяди Эдмундо, новость.
На кухне была Диндинья, которая пришла готовить «рабанаду»[ Рабанада (rabanada) - традиционное бразильское рождественское блюдо -  поджаренные хлебцы, пропитанные вином (молоком) и облитые яйцами, мёдом или сахаром и сиропом.] моченую в вине. Это для  ужина под сочельник.
Я высказал свою мысль Тотоке:
- Смотри, а ведь есть люди, у которых даже этого нет. Дядя Эдмундо дал деньги на вино и на фрукты для салата на завтрашний завтрак.
Тотока делал свою работу бесплатно, потому что знал про историю с Клубом Бангу. По крайней мере, у Луиса будет один подарок. И хотя это вещь старая и ею пользовались, но очень красивая и которую я очень любил.
- Тотока.
- Слушаю.
- Так я ничего, ничего не получу от Папы Ноэлья?
- Думаю, что нет.
- Говоря всерьез, ты думаешь, что я такой плохой, как все говорят?
- Плохой, плохой, нет. Дело в том, что у тебя в крови сидит черт.
- Когда наступит Сочельник, я не многого хотел бы иметь! Мне хотелось бы, чтобы перед
тем как умереть, по крайней мере, хотя бы раз, родился для меня Ребенок Иисус вместо Ребенка Черта.
- Кто знает, может, скорее всего, следующий год…
- Почему ты не научишься и не делаешь как я?

- А что ты делаешь?
- Я ничего не жду. Поэтому не разочаровываюсь. Возможно, что Ребенок Иисус не такой уж и хороший как все говорят. Это только священник рассказывает, и  Катехизис говорит…
Он сделал паузу и остановился в нерешительности продолжать ли дальше рассказывать то, что он думает или нет.
- Так, какой же он тогда?
- Ладно, скажем так, ты был очень шаловливым и поэтому не заслуживаешь подарка. Но вот Луис?
- Он ангел.
- А Глория?
- Тоже.
- А, я?
- Ладно, иногда… ты берешь мои вещи, но ты очень хороший.
- А Лалá?
- Она бьет очень сильно, но она хорошая. Однажды она сошьет мне галстук бантом.
- А Жандира?
- Жандира имеет эту привычку... но она не плохая.
- А мама?
- Мама очень хорошая, когда она меня бьет, то делает это с жалостью и не сильно.
- А папа?
- Ах, он, не знаю. Вечно ему не везет. Думаю, что он такой же как я, невезучий в семье.
- Так что получается! Все в нашей семье хорошие. А почему тогда Ребенок Иисус не добр к нам. Пойди в дом доктора Фаулхабера и посмотри на размер стола заполненного всем. То же самое, в доме Вильяс-Боас. Не говоря уже о докторе Адаукто Лус…
Впервые я видел, что Тотока чуть ли не плачет.
- Поэтому я думаю, что Ребенок Иисус хотел родиться бедным, только чтобы выставить себя напоказ. Затем ОН понял, что только богатые могут быть ему полезны…. Давай не будем говорить об этом. Может быть, все, что я говорю, есть большой грех.
Он был так подавлен, что не имел желания больше разговаривать. Он даже не хотел поднять глаза от палки для лошадки, которую шлифовал.
Еда была такая скудная, что даже не хотелось думать. Все кушали, молча, а папа едва прикоснулся к рабанаде. Он даже не захотел побриться. Не пошли также на полуночную мессу. Но самое худшее было то, что никто, ни с кем не разговаривал. Все походило больше на ночное бдение по Ребенку Иисусу, чем на его рождение.
Папа схватил шляпу и ушел. Вышел, даже не сменив тапочки, не сказав до свидания и не поздравив нас. Дидинья вытащила платочек,  вытерла глаза, и попросила разрешения идти тот час с дядей Эдмундо. А он вложил мне в руку, монету в пятьсот рейсов[1 Рейс (réis) - денежная единица Бразилии с 1833 по 1943 годы. ] и другую Тотоке. Возможно, он бы хотел дать больше, но у него не было. А может быть вместо того, чтобы дать нам, хотел отдать их своим детям, там в городе. Я обнял его поэтому. Наверное, это было единственное объятие в праздничную ночь. Никто не обнимался и не хотел сказать чего-нибудь доброго. Мама ушла в спальню. Я был уверен, что она плакала втихомолку. И у всех было желание сделать то же самое. Лалá пошла, проводить дядю Эдмундо и Диндинью до входной двери, и когда они удалились, идя медленно, не спеша, сказала:
- Похоже, что они уже очень стары для жизни и устали от всего…
Самое грустное было, когда церковный колокол наполнил ночь счастливыми голосами. И когда огни фейерверков поднялись к небу, чтобы Бог мог видеть, как веселятся другие.
Когда мы вернулись в дом, Глория и Жандира уже стирали использованную скатерть, а у Глории, глаза покраснели, как будто бы она много плакала.
Скрывая это, она сказала Тотоке и мне:
- Уже время, когда малышам пора в кровать.

Говорила это и смотрела на нас. Она знала, что в этот момент здесь не было ни одного ребенка. Все были большими, большими и печальными, ужиная кусочками той же печали.
Может быть виной всему, была еле светившая лампа, заменявшей свет который  «Light» приказала обрезать. Может быть.
Королевич, который спал с пальцем во рту, да, был счастлив. Я поставил лошадку стоймя, близко к нему. Не мог не  провести ладонями мягко по его волосам. Мой голос был огромной рекой нежности.
- Мой маленький.
Когда весь дом погрузился в темноту, я спросил очень тихо:
- Рабанада была вкусная, не так ли, Тотока?
- Не знаю, я даже не попробовал.
- Почему?
- В горле застряла, какая-то странная штука и не давала мне есть…. Давай спать. Сон позволяет человеку забыть обо всем.
Я встал и зашуршал у кровати.
- Куда ты идешь, Зезе?
- Пойду, выставлю свои тапочки по другую сторону двери.
- Лучше не ложи их. Будет лучше.
- Я поставлю их, да. Вдруг случится чудо. Ты знаешь, Тотока? Я хочу подарок. Только один. Но, чтобы это было что-то новое. И только для меня…
Он посмотрел в другую сторону и погрузил голову в подушку.
Когда я проснулся, то позвал Тотоку.
- Пойдем, посмотрим. Я говорю, что-то там будет.
- Я не пойду смотреть.
- А я да, пойду!
Я открыл дверь спальни и, к моему разочарованию, тапочки были пустые. Подошел Тотока, растирая глаза.
- Я же говорил тебе?
Различные чувства перемешались и собрались в моей душе. Это были злость, возмущение и печаль. Не выдержав, я воскликнул:
- Какое несчастье иметь бедного отца!..
Я перевел взгляд со своих тапочек дальше, на другие, которые стояли против меня. Папа стоял и смотрел на нас. Печаль сделала его глаза огромными. Казалось, что они выросли так, на столько, что покрыли бы весь экран в кинотеатре Бангу. В его глазах был такое огорчение, такое большое, что желая плакать, он бы не смог этого сделать. Он остановился на минуту, которая длилась вечность, посмотрел на нас, затем молча, прошел мимо. Мы были парализо-ваны, не имея возможности сказать что-либо. Он взял свою шляпу, лежащую на комоде, и снова вышел на улицу. Только тогда Тотока тронул меня за руку.
- Ты плохой, Зезе. Злой, как кобра. Вот почему…
Он замолчал взволнованный.
- Я не видел, что он там стоял.
- Ты злой. У тебя нет сердца. Ты же знаешь, что папа уже долгое время без работы. Поэтому вчера я не мог глотать, глядя на его лицо. Однажды ты станешь отцом и поймешь, как это больно в таких случаях.
Он замолчал. Я плакал.
- Но, если я его не видел, Тотока. Не видел его.
- Отойди от меня. Ты никчемный. Уйди!
У меня было желание побежать по улице и схватить, плача, папу за ноги. Сказать ему, что я вел себя очень плохо, действительно плохо. Но продолжал стоять, не зная, что делать. Я присел на кровать, откуда смотрел на свои тапочки, все еще стоящие там, пустые. Пустые, как мое сердце, которое билось само по себе.
- Почему я это сделал, Боже Мой? И, именно сегодня. Почему я должен был сделать еще большее зло, когда все и так очень грустно? С каким лицом я посмотрю на него во время завтрака? Да и как я буду, есть фруктовый салат.
Его большие, как киноэкран глаза,  пристально смотрели на меня. Я закрывал глаза и видел те большие, большие глаза…
Моя пятка наткнулась на ящик для чистки обуви и у меня возникла идея. Может быть, тогда папа простит мне мою подлость. Я полез в ящик Тотоки и взял взаймы баночку черного крема, потому, что мой уже закончился. Ни с кем, не заговаривая, я вышел, идя грустный по улице не чувствую тяжести ящичка. Мне казалось, что я иду по его глазам. Страдал внутри его глаз.
Было еще очень рано и люди еще должны были спать по причине Полуночной мессы и ужина. Улица была заполнена детьми, которые показывали и опробовали свои игрушки. Это меня еще больше удручало. Это все были хорошие дети. Никто из них никогда бы не сделал того, что сделал я.
Остановился около «Нищеты и голода», ожидая найти клиента. Забегаловка была открыта даже сегодня. Свое имя она получила не зря. Сюда приходили люди в пижамах, комнатных тапочках, деревянных башмаках, но никогда в ботинках.
Я не пил утром кофе, но все равно не испытывал голод. Моя печаль была больше, какого- то там аппетита. Дошел до улицы Прогресса. Повернул к рынку. Присел на ступеньках булочной Роземберга, и никого.
Жара усиливалась, ремень от ящичка  давил на плечо до боли, надо было поменять плечо. Мне хотелось пить, и я пошел попить из крана на рынке.
Я присел на пороге Народной школы,  которая скоро должна была меня принять. Поставил ящичек на землю и впал в уныние. Положил голову на колени, как кукла, и остался в таком положении, ничего больше не желая. Затем спрятал лицо между коленями, накрывшись руками. Лучше умереть, чем возвратиться домой, не выполнив задуманного.
Ногой стукнули по моему ящику, и знакомый голос позвал меня:
- Эй, чистильщик, кто спит, тот не заработает деньги!
Я поднял голову, не веря в это. Это был дон Кокито, привратник клуба. Он поставил ногу и прежде всего я прошелся по ней фланелью. Потом смочил ботинок и высушил его. Затем со всей осторожностью начал наносить крем.
- Пожалуйста, вы не могли бы приподнять штанину?
Он выполнил мою просьбу.
- Так ты сегодня чистишь, Зезé?
- Никогда я не нуждался в деньгах как сегодня.
- А как прошел Сочельник.
- Так себе.
Я стукнул щеткой по ящику, и он поменял ногу. Повторил все с начала и затем начал наводить блеск. Когда я закончил, то стукнул по ящику, и он убрал ногу.
- Сколько, Зезé?
- Двести рейсов.
- Почему двести? Все берут четыреста.
- Вот когда я стану опытным чистильщиком, тогда буду брать столько. А сейчас пока нет.
Он вытащил пятьсот рейсов и отдал мне их.
- Вы не хотите заплатить мне после? Я еще ничего не заработал.
- Оставь сдачу себе, сегодня же Рождество. До свидания.
- Счастливых праздников, дон Кокито.
Может быть, он пришел навести блеск на ботинки из-за того, что произошло три дня назад…
Тяжесть денег в кармане меня воодушевило несколько, но ненадолго. Уже было два часа пополудни, люди разговаривали на улицах, и никого. Никого, чтобы хотя бы пыль стереть и  бросить несколько монет.
Я остановился у столба на Рио-Сан Пабло и время от времени издавал своим тоненьким голоском:
- Чистим обувь, господин! Почистите обувь, чтобы помочь бедным на Рождество!
Автомобиль богатого остановился рядом. Это была возможность, и я начал кричать, без всякой надежды.
- Подайте монетку, доктор. Хотя бы, чтобы помочь бедным на Рождество.
Сеньора, хорошо одетая, и дети, сидящие позади, смотрели и смотрели на меня. Сеньора вздрогнула.
- Бедный, такой маленький и такой бедненький. Дай ему что-нибудь, Артур.
Мужчина осмотрел меня с недоверием.
- Да это хитрец, из очень смышленых. Решил воспользоваться своим возрастом и днем.
- Хотя бы и так, я подам ему. Подойди сюда, малыш.
Она открыла кошелек и протянула руку в окошко.
- Нет, сеньора, спасибо. Но, я не обманываю. Только те, кто очень нуждаются, работают в Рождество.
Я поднял свой ящичек, повесил его на плечо и медленно пошел. В этот день у меня даже не было сил ненавидеть. Однако дверца машины открылась, и мальчик бросился бежать за мною.
- Возьми, мальчик. Мама просила сказать тебе, что она не думает, что ты обманщик.
Он положил другие пятьсот рейсов в мой карман и, не дожидаясь пока я поблагодарю…. Только и услышал я удаляющийся шум мотора.
Уже прошло четыре часа, а меня все продолжали истязать глаза папы.
Я поискал дорогу назад. Десять тостао[Тостао (tostõe) – денежная единица Бразилии равная 100 рейсам.] было маловато, но возможно в «Нищете и голоде» мне сделают скидку, или позволят заплатить недостающее в другой день.
На углу ограды одна вещь привлекла мое внимание. Это был черный с красным женский чулок. Я наклонился и подобрал его. Просунул в него руку, он был целый. Спрятал чулок в ящик, думая: - «Это будет прекрасная кобра».
Однако рассердился на себя. – «В другой день. Сегодня, ни за что…»
Я шел мимо дома Вильяс-Боас. Дом имел огромный сад и двор, покрытый весь цементом. Серджито катался между деревьями на красивом велосипеде. Прильнув к железной решетке ограды, я следил за ним. Велосипед был весь красный с желтыми и синими лучами. Его металл ослеплял, сильным блеском. Серджито увидел меня и стал все делать напоказ. Мчался, делал повороты, тормозил так, что колеса визжали. Затем он подъехал ко мне.
- Тебе нравится?
- Это самый красивый велосипед в мире.
- Подойди ближе к входу, чтобы лучше разглядеть его. Серджито был того же возраста и в том же классе, что и Тотока.
Мне было стыдно за босые ноги, потому что на нем были лакированные ботинки, белые чулки с красной резинкой. В блеске его ботинок отражалось все. Даже папины глаза стали смотреть на меня через этот блеск. Я сухо сглотнул.
- Что с тобой, Зезе? Ты какой-то странный.
- Ничего. А вблизи он еще красивее. Тебе его подарили на Рождество?
- Да.
Он сошел с велосипеда, чтобы удобнее было разговаривать, и открыл двери.
- Мне надарили много подарков. Граммофон, три костюма, куча книжек со сказками, большую коробку цветных карандашей. Коробку с играми, самолет с пропеллером. Два корабля с белым парусом…
Я склонил голову и вспомнил Ребенка Иисуса, которому нравились, как говорил Тотока, только богатые люди.
- Что с тобой, Зезé?
- Ничего.
- А тебе, много вещей подарили?
Я покачал головой, что нет, говорить я не мог.
- Как, ничего? И вправду, ничего?
- В этом году мы не праздновали дома Рождество. Папа пока еще без работы.
- Это же невозможно! Так значит, у вас не было ни каштанов, ни орехов, ни вина?..
- Только рабанада, что приготовила Диндинья и кофе. Серджито задумался.

- Зезé, если я тебя приглашу, ты согласишься? Я пытался угадать чего он хотел. Но, даже будучи голодным, не имел желания есть.
- Пойдем в дом. Мама тебя накормит. Там столько всего, столько сладостей…
Я не хотел рисковать. В эти дни меня столько раз обижали. Не раз я слышал: - «Разве тебе не сказано было  не тащить в дом уличных сопляков?»
- Нет, большое спасибо.
- Хорошо. А если я попрошу маму собрать тебе пакет с каштанами и другими вещами для твоего братика, ты возьмешь его?
- Не могу. Мне нужно закончить работу. Только теперь, Серджио заметил ящик для чистки обуви, на котором я сидел.
- Но никто, же не чистит в Рождество…
- Я проходил целый день и заработал десять тостаос, и то, пять мне дали как милостыню. А мне еще надо заработать в два раза больше.
- Для чего, Зезé?
- Не могу тебе об этом рассказать. Но мне надо много.
Он улыбнулся, у него возникла благородная идея.
- Хочешь начистить мои ботинки? Я дам тебе десять тостаос.
- Нет, не могу. Я не беру с друзей.
- А если я тебе их дам, или скажем так, если я тебе одолжу десять тостаос?
- А могу я задержаться с возвратом долга?
- Как хочешь. Даже можешь вернуть мне потом шариками.
- Если так, то да.
Он засунул руку в карман и дал мне монету.
- Не переживай, мне дали много денег. Моя копилка заполнена.
Я провел рукой по рулю велосипеда.
- Он действительно прекрасный.
- Когда подрастешь и научишься ездить, я дам тебе сделать круг, да?
- Да.
Я бросился бегом, как сумасшедший, к забегаловке «Нищета и голод», тряся ящичком для чистки обуви.
Ворвался как ураган, боясь, что уже будут закрываться.
- Сеньор, у вас еще есть те дорогие сигареты?
Он достал две пачки, когда увидел на моей ладони деньги.
- Это же не для тебя, не так ли, Зезé?
Чей-то голос произнес сзади:
- Что вы говорите! Мальчик в таком возрасте!
Не оборачиваясь, он ответил:
- Вы не знаете клиентов этот типа. Они способны на все.
- Это для папы.
Я чувствовал огромную радость, вертя монеты в ладони.
- Это или это?
- Вы будете лучше знать.
- Я целый день работал, чтобы купить папе этот Рождественский подарок.
- Вот как, Зезé? А он, что тебе подарил?
- Увы, ничего. Вы же знаете, он пока еще без работы.
Он расстроился и в баре все престали говорить.
- А которые нравятся вам, если бы вы брали для себя?
- Обе красивые. Любому отцу понравится принимать такой подарок.
Заверните эту, пожалуйста. Он завернул пачку и был, какой-то странный, когда отдал мне пакет. Как будто бы он хотел мне что-то сказать, но не мог. Я отдал ему деньги и улыбнулся.
- Спасибо, Зезé.
- Счастливых вам праздников!..
Я бросился бегом домой.
Вместе с тем наступил вечер. Только на кухне была зажжена лампа. Все ушли, но папа сидел за столом, глядя на пустую стену. Лицо он держал в ладонях, опираясь локтями в стол.
- Папа.
- Что, мой сын?
В его голосе не было злости.
- Ты где был целый день?
Я показал ему ящичек для чистки обуви. Поставил его на пол и засунул руку в карман, чтобы достать мой пакетик.
- Смотри, папа, я купил тебе красивую вещь. Он усмехнулся, поняв все, чего это мне стоило.
- Тебе нравится? Это было лучшее. Он развернул пакет и вдохнул запах табака, улыбался, но ничего не говорил.
- Покури одну, папа.
Я поискал спички на кухонной плите. Зажег и приблизил к сигарете, которая была у него во рту.
Чуть отошел, чтобы видеть первую затяжку. И что-то со мною произошло. Бросил на пол потухшую спичку. Я был угнетен. Внутри меня все разрывалось. Сильная боль, угрожавшая мне весь день, стала выходить наружу.
Я посмотрел на папу, его бородатое лицо, его глаза. И только смог произнести:
- Папа… Папа…
Мой голос потонул в слезах и плаче. Он раскрыл свои руки и прижал к себе мягко:
- Не плач, сыночек. Тебе еще придется много поплакать в жизни, если будешь таким чувствительным мальчиком…
- Я не хотел, папа… Я не хотел говорить… это.
- Я знаю. Я знаю. Кроме того я не сержусь, потому что в сущности ты был прав.
Он покачал меня немного. Затем поднял мое лицо и вытер салфеткой, которая была рядом.
- Вот так-то лучше.
Я поднял свои руки и погладил его лицо. Провел мягко по его глазам, пытаясь поставить их на место, чтобы не было того большого киноэкрана. Я боялся, что если не сделаю этого, то эти глаза будут преследовать меня всю жизнь.
- Давай закончим мою сигарету.
Все еще дрожащим от волнения голосом, я сказал запинаясь:
- Ты знаешь, папа, когда захочешь меня побить, я никогда не буду против…. Можешь бить меня, и все…
- Хорошо. Хорошо, Зезé. Он поставил меня на ноги, рядом с остатками моих слез. Взял из шкафа тарелку.
- Глория оставила тебе немного фруктового салата. Я не мог глотать. Он сел и подносил к моему рту еду маленькой ложечкой.
- Теперь все прошло, не так ли сын?
Я показал головой, что да, но первые ложки, входили в мой рот с соленым вкусом. Слезы все еще продолжали катиться.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Птичка, школа и цветы.

Новый дом. Новая жизнь и надежды простые, простые надежды.
Я сидел между доном Аристидесом и его помощником, на верху повозки, веселый, как и этот жаркий день. Когда повозка повернула с улицы мощенной булыжником, и въехала на Рио-Сан Пабло, стало просто чудесно, теперь она скользила мягко и приятно. Рядом прошла роскошная машина.
- Это идет машина португальца Мануэлья Валадареса.
Когда мы пересекали угол улицы Репрессий, далекий гудок заполнил все утро.
- Смотрите, дон Аристидес. Там идет Мангаратиба.
- Ты все знаешь, не так ли?
- Я знаю ее звук.
Лишь слышалось «цок-цок» копыт лошадей по дороге. Я осмотрел повозку, она не была новой. Наоборот. Но была крепкой и вместительной. Следующими двумя рейсами мы перевезем все наше вещи. Осёл, не казался сильным. Я хотел показаться приятным.
- У вас очень красивая повозка, дон Аристидес.
- Выполняет свою работу.
- И осёл у вас красивый. Как его зовут?
- Цыган.
Похоже, он не хотел разговаривать.
- Сегодня для меня счастливый день. Впервые я еду на повозке. Встретил автомобиль Португальца и слышал Мангаратибу.
Тишина. Ничего.
- Дон Аристидес, Мангаратиба, это самый важный поезд в Бразилии?
- Нет. Но на этой линии он самый важный. На самом деле он не обращал на меня внимания. Как трудно иногда понимать взрослых людей!
Когда мы прибыли к дому, я вручил ему ключ и попытался быть любезным…
- Хотите, чтобы я вам помог в чем-нибудь?
- Поможешь, если  будешь вести себя, как следует с людьми и не мешать им. Иди, поиграй, а когда будет время возвращаться, я позову тебя.
Я спрыгнул и пошел.
- Мизинец, теперь мы будем жить всегда один возле другого. Я сделаю тебя таким красивым, что никакое другое дерево не сравнится с тобой. Ты знаешь, Мизинец, я только что путешествовал в повозке, такой большой и мягкой, похожей на  дилижансы из фильмов. Смотри, все то, о чем я узнаю, я буду рассказывать тебе, согласен?
Я подошел к столбу ограды и посмотрел на мутную воду, бежавшую во рву.
- Как мы договорились с тобою на днях, назовем эту реку?
- Амазонка.
- Точно, Амазонка. Там внизу, наверное, полно каноэ диких индейцев, так же Мизинец?
- Даже не говори. Только и может быть полно каноэ индейцев.
Беседа так хорошо начиналась, а дон Аристидес уже закрывал дом и звал меня.
- Ты останешься или поедешь с нами?
- Я останусь. Мама и мои сестры уже должны подойти по улице.
И я остался, разглядывая каждую вещь в разных уголках.
По началу, то ли соблюдая этикет, то ли из желания произвести хорошее впечатление на соседей, я вел себя хорошо. Но однажды вечером я вытащил черный женский чулок. Свернул его в клубок и обрезал кончик носка. Затем, там где находился носок, протянул длинную нитку от воздушного змея и привязал ее. Издалека, если ее тянуть, то она походит на кобру и в темноте, произведет огромный эффект.
Ночью каждый размышляет о своей жизни. Похоже, что новый дом поменял дух каждого. В семье воцарилась веселье, чего не было уже много времени.
Я расположился, ожидая, неподвижно у калитки. Улица была слабо освещена, стена высоких кротонов[Кротон (cróton) - вечнозеленый кустарник средней высоты (1,5 - 3 метра), с декоративной листвой.] затеняла углы.
Наверняка, некоторые еще работали на Фабрике, они должны выйти в восемь часов. Вряд ли они работают до девяти. Я подумал немного о Фабрике. Она мне не нравилась. Ее сирена, печальная по утрам, становилась невыносимой в пять вечера. Фабрика была драконом, заглатывающим людей каждый день и извергающим своих работников вечером, очень уставшими. И еще меньше мне нравилось, как мистер Скоттфильд повел себя плохо с папой…
Готово! По той стороне шла женщина. Под плечом она зажала зонтик, а на руке у нее висела сумка. Слышался шум ее башмачков ударяющих по земле своими каблуками.
Я поспешил спрятаться за калиткой и попробовал нить, привязанную к кобре. Она послушалась. Это было отлично. Тогда я хорошенько спрятался в тени ограды и стал ждать с нитью, зажатой в пальцах. Башмачки приближались все ближе и еще ближе, и бац! Начал тянуть кобру, которая медленно заскользила посередине улицы.
Но такого я не ожидал! Женщина издала крик, такой сильный, что разбудила всю улицу. Подбросила зонтик и сумку вверх и схватилась за живот, не переставая кричать.
- На помощь! На помощь!.. Кобра, люди. Помогите мне!
Везде открывались двери, и я все бросил, и побежал к дому, вошел на кухню. Открыл быстренько корзину для грязного белья, залез вовнутрь и снова закрыл крышку. Мое сердце испугано билось, и я продолжал слышать крики женщины:
- Ай! Боже Мой, я потеряю шестимесячного ребенка!
- В эту минуту я не только был напуган, а начал дрожать.
Соседи отвели ее в дом, а плач и стоны продолжались.
- Не могу больше, не могу больше! Кобра, я их так боюсь!
- Попей немного воды из апельсиновых цветов. Замолчи. Будь спокойна, мужчины пошли на кобру с палками, мачете и фонарем, чтобы светить.
Ну и шум из-за какой-то матерчатой змеюшки! Однако хуже всего было то, что из нашего дома, тоже вышли посмотреть. Жандира, мама и Лалá.
- Но это, же не кобра, друзья! Это всего лишь старый женский  чулок.
В страхе я забыл подобрать «кобру». Я погорел.
За коброй тянулась нить, а нить шла к нашему дому.
Три знакомых голоса произнесли одновременно:
- Это был он!
Теперь шла охота не на кобру. Смотрели под кроватями. Ничего. Прошли рядом со мною, я даже не дышал. Вышли посмотреть снаружи дома. У Жандиры возникла мысль:
- Мне кажется, я знаю, где он находиться!
Подняла крышку корзины, вытянула меня за уши и отнесла в столовую.
На этот раз мама била меня сильно. Туфля запела, и мне пришлось кричать, чтобы уменьшить боль, и чтобы она закончила наказывать меня.
- Зараза! Ты не знаешь, как трудно носить ребенка шести месяцев в животе.
Лалá прокомментировала с издевкой:
- Он сильно припозднился, давая премьеру на улице!
- А сейчас в постель, бесстыдник.
Я вышел, потирая задницу, и лег вниз лицом. Мне повезло, что папа ушел играть в карты. Я остался в темноте, глотая остаток слез и думая, что постель самая лучшая вещь в мире для лечения побоев.
На следующий день я поднялся рано. Надо было выполнить два важных дела: первое – выяснить как бы, между прочим. Если кобра еще там, то я ее заберу и спрячу под рубашкой. Я еще мог ею воспользоваться в другом месте. Однако ее не было. Будет трудно найти другой чулок, из которого получится такая же хорошая кобра, как из того.
Я развернулся и пошел в дом Диндиньи. Надо было поговорить с дядей Эдмундо. Вошел в дом, зная, что для пенсионеров это еще рано. Посему он еще не ушел играть в спортивную лотерею, или как он говорил, - «сделать себе праздник», и купить газеты.
Так и было, он сидел в зале, раскладывая новый пасьянс.
- Благословите, дядечка!
Он не ответил. Притворяясь глухим. В доме все говорили, что ему нравилось так делать, когда он не хотел разговаривать.
Со мною он так не делал. Кроме того (как мне нравится это слово – кроме того), со мной он не был слишком глухим. Я потянул его за рукав рубашки, как всегда мне понравились подтяжки в шахматные черно белые клеточки.
- А! Это ты…
Он сделал вид, что не заметил меня.
- Как называется этот пасьянс, дядя?
- Часы.

- Он красивый.
Я уже знал все карты колоды. Единственно, что мне не нравилось очень, был валет. Не знаю почему, он был похож на слугу короля.
- Ты знаешь дядя, я пришел поговорить об одном деле с тобой.
- Я уже заканчиваю, как закончу поговорим.
Но он тут, же смешал все карты.
- Не вышло?
- Нет.
Собрал карты в кучу и отставил их в сторонку.
- Хорошо, Зезе, если твое дело – это «дело» денег то, он потер пальцами, у меня нет ни сентима.
- Ни одной монетки для шариков?
- Он рассмеялся.
- Одна монетка может и есть, кто знает? Он засунул руку в карман, но я прервал его.
- Я пошутил, дядя, дело не в этом.
- Тогда о чем речь?
Я чувствовал, что он был очарован моей «скороспелостью», а после того как я ему прочитал не учась этому, отношения наши намного улучшились.
- Мне надо узнать одну важную вещь. Способен ли ты петь, если при этом ты не поешь?
- Что-то я не понял хорошо.
- Вот так. И я спел строфу из «Маленького дома».
- Но ты, же поешь, разве не так?
- Вот в этом-то вся суть. Я могу делать все это внутри, при этом не пою снаружи.
Он посмеялся над моим простодушием, но не понял, что собственно мне надо.
- Слушай, дядя, когда я был маленький, то думал что внутри у меня сидит птичка, которая пела. Это она пела.
- Ага! Это чудо, что у тебя есть такая птичка.
- Ты не понял. Пойми, сейчас я почти не доверяю этой  птичке. А когда я говорю, то я вижу изнутри?
Он понял и посмеялся над моей растерянностью.
- Сейчас объясню тебе, Зезé. Знаешь, что это такое? Это означает, что ты растешь. Когда ты растешь, то эта штука, которая как ты сказал «говорит и видит», называется мышление. Мышление делает то, что как я тебе говорил, ты очень скоро будешь иметь…
- Возраст разума?
- Очень хорошо, что ты помнишь. И тогда происходит чудо. Мышление растет, растет и берет под свое начало нашу голову и сердце. Оно живет в наших глазах и в каждом моменте нашей жизни.
- Я понял. А птичка?
Птичка, была создана Богом, чтобы помогать детям, открывать суть вещей. Затем, когда ребенку птичка уже больше не нужна, она возвращается к Богу. А Бог устанавливает ее в другого умного ребенка, как ты. Разве это не прекрасно?
Я засмеялся счастливый, потому что у меня было «мышление».
- Да. Теперь я пойду.
- А монетка?
- Сегодня нет. Я буду очень занят.
Я вышел на улицу, думая обо всем этом. Однако я вспомнил одну вещь, которая наводила на меня грусть. У Тотоки была очень красивая птичка, такая ручная, что сидела на его пальце, пока он менял ей корм. Он мог даже оставить клетку открытой, а она не улетала. Однажды Тотока забыл ее и оставил клетку на солнце. Раскаленное солнце убило ее. Я помню, как Тотока держа ее в руке, плакал, плакал над мертвой птичкой, держась за лицо. И говорил:
- Никогда больше, никогда больше не буду держать птичку в неволе.
Я был с ним и сказал:
- Тотока, я тоже не буду держать птичку в неволе. Я пришел домой и прямиком направился увидеться с Мизинцем.
- Ксурурука[Ксурурука (Xururuca) – это слово придумал писатель Жозе Васконселос. Оно неоднократно звучит в его произведениях и означает – любить кого-то, выражать привязанность к кому-то. В данном произведении это слово – второе имя, которое Зезе дал своему любимому дереву.], я пришел сделать одно дело.
- Что за дело?
- Давай подождем немного? Давай. Я сел и прислонил голову к его стволу.
- А что это мы должны подождать, Зезé?
- Чтобы по небу прошло очень красивое облако.
- А зачем?
- Хочу освободить свою птичку. Если я ее освобожу, то я не буду в ней нуждаться…
Мы стали смотреть на небо.
- Это оно, Мизинец?
Облако плыло очень медленно, было довольно большим, похожее на белый с зазубринами лист.
- Это оно, Мизинец. Я встал, взволнованный, открыл свою рубашку. Почувствовал, как она вышла через мое худое плечо.
- Лети, лети, моя птичка. Очень высоко. Поднимись, пока не долетишь до пальца Бога. Бог отнесет тебя другому мальчику, и будешь ему красиво петь, как ты всегда пела мне. Прощай, моя красивая птичка!
Внутри я почувствовал бесконечную пустоту.
- Смотри, Зезé. Она села на палец облака.
- Я видел это…. Приложив голову к сердцу Мизинеца, я стал смотреть на облако, которое продолжало свой путь.
- Никогда я не вел себя плохо с ней…
Я повернул голову к его ветке.
- Ксурурука.
- Что случилось?
- Будет некрасиво, если я заплачу?
- Плакать никогда не некрасиво, малыш. А почему?
- Не знаю, пока еще не привык. Кажется, что здесь внутри находиться пустая клетка…
Глория позвала меня очень рано.
- Дай посмотрю твои ногти.
Я показал ей руки, и она проверила.
- А теперь уши.
- Ну, Зезé!
Она отвела меня к баку, намочила тряпку с мылом и стерла  мою грязь.
- Никогда не видела человека, утверждающего, что он воин Пинагé[Пинагé (Pinagé) – одно из индейских племен Бразилии, к роду которых относилась мать Жозе Васконселоса, в данной повести мать Зезе.] и всегда грязного. Иди, обуйся, пока я поищу чистую одежду для тебя.
Она пошла в мою комнату и  вернулась. Вернулась еще. И сколько  раз она  возвращалась,
все меньше находила нормальную вещь. Все мои штанишки были порваны, в дырках, залатанные или заштопанные.
- Никому и говорить не придется. Только посмотреть в этот ящик и люди тот час поймут, каким ужасным ребенком ты являешься. Одень эти, они чуть лучше.
И, мы направились к «удивительным» открытиям, которые мне предстояло сделать. Пришли к Школе, куда множество людей привели своих детей записывать.
- Не натвори чего-нибудь плохого и ничего не забудь, Зезé.
Мы сели в зале, где было полно детей, и все смотрели один на другого. Подошла наша очередь, и мы направились к столу директрисы.
- Это ваш братик?
- Да, сеньора. Мама не смогла придти, так как работает в городе.
- Не очень ли мал еще мальчик?
- Он худенький для своего возраста, но уже умеет читать.
- Сколько тебе лет, мальчик?

- 26 февраля исполнилось шесть лет, да, сеньора.
- Очень хорошо. Давайте заполним карточку. Прежде, данные родителей.
Глория назвала имя папы. Когда она должна была назвать имя мамы, то сказала только: Эстефания де Васконселос. Я не вытерпел и добавил:
- Эстефания Пинагé де Васконселос.
- Как?
Глория немного покраснела.
- Она, Пинагé. Мама дочь индейцев.
Я почувствовал гордость, потому что, похоже, был единственным в этой школе, кто носил индейское имя.
Затем Глория подписала бумагу и остановилась в нерешительности.
- Еще что-нибудь, девочка…
- Я хотела бы узнать, насчет формы… Вы знаете… Папа без работы, и мы собственно бедные.
Она поняла, и приказала мне повернуться, чтобы снять размер и номер, и закончила осмотром моих заплаток.
Записала номер на бумаге и отправила нас внутрь искать донью Эулалию.
Донья Эулалия тоже подивилась моему размеру, а форма самого малого размера, которая у нее нашлась, делала меня похожим на оперившегося цыпленка.
- Это, единственное, но оно большое. Какой малюсенький мальчик!..
- Возьму ее и ушью.
Я вышел полностью довольный с комплектом формы в подарок. Представляю, лицо Мизинеца, когда увидит меня в новой одежде и учеником!
В конце дня, я ему все рассказывал. Что там было, чего там не было…
Бьют в большой колокол. Но не настолько, как в церкви. Понял, нет? Все входят в большой двор и ищут место, указанное учительницей. После чего она приходит и строит нас в колонну по четыре, и все идем, как будто мы ягнята, в класс. Ученик садится за парту, она имеет крышку, которая открывается и закрывается, там я все храню. Мне нужно выучить кучу гимнов, так как учительница сказала, чтобы стать хорошим бразильцем и «патриотом», каждый должен знать гимн нашей страны. Когда я его выучу, то спою тебе, хорошо, Мизинец?
И пошли новости. Драки. Открытие мира, где все было новым.
- Девочка, куда ты несешь эти цветы?
Она была чистенькая, несла в руке обернутые книгу и тетрадь. У нее были две косички.
- Я несу их своей учительнице.
- А зачем?
- Потому что ей нравятся цветы. А любая примерная ученица носит цветы своей учительнице.
- А мальчики тоже могут их приносить?
- Если вашей учительнице это нравится, то да.
- Точно?
- Да.
Никто не приносил даже одного цветка моей учительнице, Сесилии Пайм. Наверное, потому что она была некрасивой. Если бы не это пятно на глазе, она не была бы так некрасива. Но она была единственная, которая давала мне, время от времени, монету купить печенье с начинкой у кондитера во время перемены.
Я посмотрел в других классах, все цветочные вазы на столе были с цветами. Только ваза моей учительницы продолжала пустовать.
Мое самое большое приключение было это.
- Ты знаешь что, Мизинец? Сегодня я смог поймать «летучую мышь».
- Этого знаменитого Лусиано, который как ты говорил, будет жить здесь, во дворе?
- Нет, малыш. «Летучая мышь», которая едет. Вцепишься в автомобиль, который медленно едет рядом со школой, и примостишься на заднем колесе. И так едешь, какая красота. А когда он доезжает до угла, за который он должен въехать, то он останавливается, чтобы посмотреть едет ли другая машина, и тогда спрыгиваешь. Но прыгать надо осторожно. Потому что если спрыгнешь на скорости, то ударишься задницей об землю и раздерешь руки.
И так мы беседовали обо всем, что происходило в классе и на переменах. Надо было видеть, как он раздулся от гордости, когда я ему рассказал, как на уроке чтения, Сесилия Пайн сказала, что я читаю лучше всех. Лучший «читатель». У меня возникли некоторые сомнения, и я решил, что при первой же возможности, спрошу дядю Эдмундо, действительно ли здесь подходит слово «читатель».
- Однако, снова поговорим о «летучей мыши», Мизинец. Чтобы ты понял это, представь, это почти так же прекрасно, как скакать на лошади на твоей ветке.
- Но со мною не опасно скакать.
- Не скачу, да? А когда скачешь, как сумасшедший по равнинам Запада, во время охоты на бизонов и буйволов? Ты уже забыл?
Ему пришлось согласиться со мною, потому что он никогда не мог в споре победить меня.
- Но, есть одна, Мизинец, есть одна, куда, ни у кого нет смелости, сесть. Знаешь, которая?  Это большая машина Португальца, Мануэлья Валадареса. Ты когда-нибудь, видел, более неприятное имя, чем это? Мануэль Валадарес…
- Оно неприятное, да. Но я думаю о другом.
- Ты думаешь, я не знаю, о чем ты думаешь? Да, знаю это. Но в данное время, нет. Дай мне еще потренироваться. Потом я рискну…
И в такой радости проходили дни. Однажды утром я появился с цветком для моей учительницы. Она очень взволновалась и сказала, что я настоящий рыцарь.
- Знаешь, что это такое Мизинец?
- Рыцарь, это хорошо воспитанный человек, который похож на принца.
Все эти дни я входил во вкус учебы и проявлял с каждым разом все большее прилежание. Никогда не было ни одной жалобы на меня. Глория говорила, что я спрятал своего чертика в ящик и превратился в другого мальчика.
- Ты веришь в это, Мизинец?
- Похоже, что да.
- Тогда я раскрою тебе один секрет, но только не сейчас!
Я рассердился на него. Но он не придал этому слишком большое значение, потому что знал, что моя досада не длится много.
Секрет имел место вечером, и мое сердце почти выпрыгивало из груди от нетерпения. Фабрика запаздывала со своим гудком, а люди с выходом. В летние дни вечер приходил поздно. Даже ко времени еды не наступал. Я был у  калитки, видя все, не вспоминая о кобре и не думая ни о чем. Я сидел и ждал маму. Жандира даже удивилась и спросила, не болит ли у меня живот из-за того, что кушал зеленные фрукты.
Фигура мамы показалась из-за угла. Это была она. Никто в мире не был похож на нее. Я вскочил одним прыжком и побежал ей навстречу.
- Добрый вечер, мама, и поцеловал ей руку. Даже на слабо освещенной улице я видел, что ее лицо было очень усталым.
- Ты много сегодня работала, мама?
- Много сынок. На ткацкой фабрике такая жара, что никто не выдерживает.
- Дай мне сою сумку, ты очень устала. Я понес сумку с пустыми судками внутри.
- Много нашалил сегодня?
- Немного, мама.
- Почему ты меня ждал?
Она начала догадываться.
- Мама, ты хотя бы немножко любишь меня?
- Люблю тебя, как и других. А что?
- Мама, ты помнишь, Нардиньо? Тот, племянник Деревянной Ноги. Она засмеялась.
- Теперь вспомнила.
- Знаешь, мама? Его мама пошила ему очень красивый костюм. Он зеленый с белыми полосками. Имеет жилет, к которому пристегивается  воротник. Но он ему мал. А у него нет ни одного маленького брата, который бы мог его носить. И сказал, что хочет продать его…. Ты не купишь мне его?
- Ай, сынок! Все так трудно!
- Но он продает его в два раза дешевле. И не дорого. В оплату не входит даже пошив.
Я повторял слова Якова, ростовщика. Она хранила молчание, подсчитывая в уме.
- Мама, я самый старательный ученик в классе. Учительница сказала, что я получу премию…. Купи мне его, мама. Уже столько времени у меня не было никакой новой вещи…
Однако ее молчание наводила на меня тревогу.
- Слушай, мама, если не этот, то у меня никогда не будет костюм поэта. Лалá сделает мне галстук с большим бантом, из куска шелка, который у нее есть…
- Хорошо, сын. Я поработаю одну неделю сверхурочно и куплю тебе твой костюмчик.
Я поцеловал ей руку и пошел, прижав ее руку к своему лицу, пока мы не вошли в дом.
Вот так я приобрел костюм поэта. Он был такой красивый, что дядя Эдмундо повел меня сфотографироваться на портрет.
Школа. Цветы. Цветы. Школа…. Все шло очень хорошо, пока Годофредо не вошел в мой класс. Попросив разрешения, он стал говорить с Сесилией Пайм. Единственное, что я узнал, это то, что он показал на цветок в вазе. Затем он вышел. Она с грустью посмотрела на меня.
Когда уроки закончились, она позвала меня.
- Хочу поговорить с тобой, Зезé. Подожди немного.
Она стала приводить в порядок свою сумку, казалось, что она никогда не закончит это делать. Я видел, что у нее не было никакого желания говорить, и она искала решительности в своих вещах. Наконец она решилась.
- Годофредо рассказал мне кое-что неприятное о тебе, Зезé. Это правда?
- Я утвердительно качнул головой.
- О цветах? Да, верно, сеньорита.
- Как ты это делаешь?
- Я встаю очень рано и иду мимо сада дома Серджио. Когда калитка едва прикрыта, быстро вхожу и ворую один цветок. Там их столько, что это незаметно…
- Да, но это не хорошо. Ты не должен это делать больше никогда. Это не воровство, это мелкая кража.
- Но это не так, сеньорита. Разве мир не принадлежит Богу? И все, что есть в мире разве не Бога? Тогда и цветы тоже ЕГО…
Она застыла напуганная моей логикой.
- Только так я мог приносить вам цветок, сеньорита. В нашем доме нет сада. А цветок стоит денег…. И я не хочу, чтобы ваш письменный стол всегда стоял с пустой вазой. Она сухо сглотнула.
- А вы разве не дарите мне иногда, деньжата чтобы я купил пирожное с начинкой?..
- Я бы давала тебе каждый день, но ты исчезаешь…
- Я бы не согласился брать эти деньги каждый день.
- Почему?
- Потому что есть и другие бедные дети, которые не носят с собою обед.
- Она вытащила из сумки платочек и незаметно провела им по глазам.
- Сеньорита, вы разве не видите «Совушку»?
- Это кто?
- Та черненькая, которой мать делает на голове валики и подвязывает их бечевкой.
- Знаю, это Доротилия.
- Точно она, сеньорита. Доротилия еще беднее, чем я. И другие девочки не хотят играть с ней, потому что она черненькая и очень бедная. Поэтому она всегда сидит в углу. Я делю с ней пирожное, то, что вы мне дарите.
И тогда она застыла с платочком у носа на долгое время.
Иногда вы бы могли давать эти деньги ей, вместо меня. Ее мама стирает белье и у нее одиннадцать детей. Все еще маленькие. Диндинья, моя бабушка, каждую субботу дает ей немного фасоли и риса, что бы помочь им. И я делю свое пирожное с ней, потому что мама научила меня, что надо делить свою бедность с теми, которые еще беднее.
У нее полились слезы.
- Я не хотел чтобы вы плакали, сеньорита. Обещаю вам, что не буду больше воровать цветы и с каждым днем буду все прилежнее.
- Дело не в этом, Зезе. Иди сюда. Она взяла мои руки в свои.
- Ты пообещаешь мне, потому что у тебя чудесное сердце, Зезе.
- Я обещаю вам это, но не хочу обманывать вас, сеньорита. Я не имею чудесного сердца. Вы говорите это, потому что не знаете, какой я дома.
- Это не важно. Для меня ты имеешь чудесное сердце. Отныне и впредь я не хочу, чтобы ты приносил мне цветы. Единственно, если тебе подарят что-либо. Обещаешь мне?
- Да, я обещаю, сеньорита. Но ваза? Она всегда будет пустой?
- Она никогда не будет пустой. Каждый раз, когда я на нее посмотрю, я буду видеть в ней самый красивый цветок в мире. И буду думать, тот, кто подарил мне его, был моим лучшим учеником. Хорошо?
Сейчас она смеялась. Отпустила мои руки и сказала с нежностью:
- Теперь можешь идти, золотое сердце…

 

ПРОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Я увижу твою смерть в одиночке

Первое и самое полезное, чему можно научиться в школе, это дни недели. И теперь, когда я владею днями недели, то  знаю, что «он» приходит по вторникам. Затем я узнал также, что в один вторник он ходит по улицам с другой стороны Вокзала, а в другой по нашей стороне.
Поэтому в этот вторник я прогулял уроки. Я не хотел, чтобы Тотока об этом узнал, а то пришлось бы платить ему некоторым количеством шариков, чтобы он дома ничего не говорил. Так как был еще рано, а он появится, когда часы на церкви покажут девять, то я решил сделать несколько кругов по улице. Конечно же, по тем, где было безопасно. Прежде всего, я остановился у церкви и бросил взгляд на святых. На меня находил некоторый страх, когда я видел их изображения, неподвижные и освещенные свечами. Свечи мигали, и оттого святые тоже мигали. Я пока еще не был уверен в том, что святым быть хорошо и все время стоять неподвижно, неподвижно. Я прошел через ризницу, где находился дон Закариас, вытаскиваю-щий из канделябров огарки и устанавливающий в них новые свечи. Он уже сложил на столе целую горку огарков.
Он остановился, взгромоздил очки на кончик носа, выдохнул, развернулся и промолвил:
- Добрый день, мальчик.
- Вы не хотите, чтобы я вам помог?
Мои глаза пожирали огарки свечей.
- Если только хочешь мешать. Ты не был сегодня в школе?
- Да, был. Но учительница не пришла. У нее болят зубы.
- А!
Он снова повернулся, опять взгромоздил очки на кончик носа.
- Сколько тебе лет, мальчик?
- Пять, нет шесть лет. Не шесть, в действительности пять.
- Так на чем остановимся, пять или шесть?
Я подумал о школе и соврал: - Шесть.
- Ну что же, в шесть лет тебе уже пора приступить к изучению Катехизиса.
- А я могу?
- Почему нет? Ты должен будешь приходить каждый четверг в три часа. Хочешь придти?
- Как посмотреть. Если вы мне дадите огарки свечей, приду.
- А зачем они тебе?
Черт мне нашептывал одну вещь. И я опять соврал.
- Хочу навощить нить для летучего змея, чтобы она была крепче.
- Тогда забери их.
Я собрал огарки и бросил их в сумку, вместе с тетрадками и шариками. Я весь горел от радости.
- Спасибо большое, дон Закариос.
- Ты хорошо понял, а? В четверг.
Я выскочил на крыльях. Так как еще было рано, то у меня было время сделать это дело. Побежал к Клубу, и когда никого не было, пересек улицу и как можно быстрее рассыпал кусочки воска по тротуару. Затем вернулся, бегом и стал ждать, присев на пороге одной из четырех дверей Клуба. Хотел смотреть издалека, кто же поскользнется первым.
Уже почти потерял надежду от долгого ожидания. Но вскоре, вот оно! Мое сердце подпрыгнуло; донья Корина, мать Нанзеазены показалась с платочком и книгой из дверей и направилась к церкви.
- Дева Мария!
Она была подруга моей матери, а Нанзеазена ближайшей подругой Глории. Я уже ничего не хотел видеть. Я бросился бегом за угол, там остановился и посмотрел. Женщина была распластана  на земле и говорила плохие слова.
Собрались люди посмотреть, не ушиблась ли она, но потому, как она ругалась, было видно, что получила лишь царапины.
- Это все эти молокососы, которые тут шляются!
Я вздохнул с облегчением. Однако не тут то, было, сзади, чья-то рука крепко держала мою сумку.
- Это твое дело, Зезé?
Дон Орландо Рыжеволосый. Только его не хватало, он столько времени был нашим соседом. Я потерял дар речи.
- Так это или нет?
- Вы же никому не расскажите там, дома, не правда ли?
- Не буду рассказывать, нет. Но смотри, Зезé. На этот раз повезло, потому что эта старуха невоздержанна на язык. И не делай опять этого, потому что кто-нибудь сломает ногу.
Я сделал самое покорное лицо в мире, и он отпустил меня.
Я вновь пустился кругами по рынку, ожидая, когда он придет. Потом я побывал в булочной дона Роземберга, посмеялся и поговорил с ним:
- Добрый день дон Роземберг. Он сухо кинул мне «добрый день» и ни одной галеты. Сукин сын! Он давал мне это только когда я был с Лалá. Вскоре он появился. В это время часы на церкви пробили девять. Он никогда не подводил. Я шел по его шагам, следуя на определенном расстоянии. Вот он вступил на улицу Прогресса и остановился почти на углу. Положил сумку на землю и перебросил мешок на левое плечо. Ах, какая красивая рубаха в клетку! Когда буду взрослым, то буду носить только такие рубашки. Кроме того у него был на шее красный платок и шляпа сдвинутая назад. Затем он зазвенел своим сильным голосом, и это наполнило улицу весельем.
- Подойдите поближе! Здесь самые последние новости дня!
Его низкий голос был тоже красивый.
- События недели! Клаудионор!... Простите…. Самая свежая музыка Чико Виола[Чико Виола (Chico Viola) сценическое имя популярного довоенного певца Франциско Альвеса (Francisco de Morales Alves) (1898 – 1948)]. Новый успех Висенте Селестино[ Висенте Селестино (Vicente Celestino) популярный бразильский певец -  Antônio Vicente Filipe Celestino (1894 – 1968) ]. Учите слова, друзья, это последняя мода!
Эта манера произносить слова, почти нараспев, меня очаровывала.
Больше всего я хотел, чтобы он спел «Фани». Он всегда это пел, и я хотел выучить ее. Когда он доходил до того места, в котором говорилось: «В одиночной камере я увижу твою смерть»…. Это было жутко как красиво. Он дал голос и запел «Клаудионор» [ Клаудионор (Claudionor) – писатель неправильно назвал популярную самбу «На холме Мангейры» (Morro de Mangueira)  композитора Манэлья Диаса (Manuel Dias) ].
Я пошел на самбу на холме Мангейры.
Одна мулатка позвала меня…
Но не хочу идти туда, я боюсь.

Ее муж очень сильный и может убить.
Не могу я сделать как Клаудионор,
Что бы содержать семью он стал стивидором.[1- ответственный за груз на корабле, 2- ответственный за погрузку в порту]
Он остановился и объявил:
- Буклеты с текстами песен, по разным ценам, от  одного тостао до четырехсот рейсов. Семьдесят новых песен! Последние танго.
К моей радости наступил черед «Фани».
Ты воспользовался тем, что она осталась одна.
Не имела времени позвать соседку…
Ты ударил ее ножом без боли и сострадания.
(Его голос снова стал мягким, сладким, нежным, могущий разбить самое твердое сердце.)
Бедную, бедную Фани, у которой было доброе сердце.
Богом клянусь тебе, что ты получишь свое…
И Я УВИЖУ ТВОЮ СМЕРТЬ В ОДИНОЧКЕ.
Ты ударил ее ножом без боли и сострадания.
Бедную, бедную Фани, у которой было доброе сердце.

Люди выходили из домов и покупали буклеты, прежде рассмотрев ту, которая им больше нравилась. А я не отставал от него из-за «Фани».
Он повернулся ко мне с огромной улыбкой.
- Хочешь один, мальчик?
- Нет, сеньор, у меня нет денег.
- Я так и думал.
Поднял свою сумку и продолжал выкрикивать на улицу.
- Вальс «Прости», «Курю, ожидая», «Прощайте мальчики» и самое исполняемое танго «Королевская ночь». А в городе поют только вот эти танго… «Божественный луч», просто красота! Посмотрите, какие слова!
Казалось, он раскрыл грудь:
В твоем взгляде божественный луч, и я верю…
Что вижу излучение звезд блестящих в небесном пространстве.
Клянусь Богом, что даже там, на небесах не найти
Глаза, соблазняющие так, как твои…

Ох! Позволь твоим глазам смотреть в мои, чтобы запомнить
Печальную историю любви, рожденную серебряной волной…
Глаза, которые скажут хорошо, не говоря, как любовь несчастна…

Он объявил еще некоторые вещи, продал несколько буклетов и тут он обратил внимание на меня. Остановившись, он поманил меня, щелкая пальцами.
- Подойди сюда, птенчик.
Я подчинился, смеясь.
- Ты перестанешь или нет, преследовать меня?
- Нет, сеньор. Никто в мире не поет так красиво как вы!
Он почувствовал себя несколько польщенным и обезоруженным. Я видел, что начинаю выигрывать партию.
- Ты мне напоминаешь вошь на кобре.
- Да, дело в том, что я хотел удостовериться, что вы поете лучше, чем Висенте Селестино и Чико Виола. Так вот, вы поете лучше! На его лице нарисовалась широкая улыбка.
- А ты их уже слушал, птенчик?
- Да, сеньор. На граммофоне, в доме сына доктора Адауто Лус.
- Тогда это потому, что граммофон старый или иголка затупилась.

- Нет, сеньор. Он новехонький, только что купили. Вы действительно поете лучше, вот в этом то и все дело!
Он задумался.
- Продолжай.
- Я хожу за вами, все время. Хорошо. Вы объясните мне, сколько стоит каждый буклет, и тогда вы поете, а я продаю буклеты. Всем нравится покупать у маленьких.
- Это не плохая идея, птенчик. Но скажи мне одну вещь. Ты идешь, потому что хочешь. Я не могу тебе платить ничего.
- Но я же ничего не хочу!
- Тогда, почему?
- Потому что мне нравится петь. Я хочу научиться. И мне кажется, что «Фани», самая красивая вещь, что есть в мире. И если окажется в конце, что вы продали много, много, тогда дадите мне один старый буклет, который никто не хочет купить, я отнесу его своей сестре.
Он снял шляпу и почесал голову, на которой волосы уже редели.
- У меня есть очень молодая сестра по имени Глория, и я ей отнесу. Только для нее.
- Тогда пойдем.
И мы пошли, распевая и продавая. Он пел, а я учился.
Когда наступил полдень, он посмотрел на меня с некоторым недоверием.
- А ты не пойдешь домой обедать?
- Только, когда закончим свою работу.
Он снова почесал голову.
- Пойдем со мной.
Мы сели в баре на улице Цереры, и он достал из глубины своей большой сумки громадный сэндвич. Вытащил из-за пояса нож, как будто бы собираясь напугать. Отрезал кусок сэндвича и подал мне его. Затем выпил глоток кашáсы[Каша́са (cachaça) – крепкий алкогольный напиток из сахарного тростника.] и попросил два лимонада для завершения обеда.
- Знаешь, птенчик, ты принес мне удачу! У меня целая шеренга пузатых мальчиков, но мне и в голову не приходила мысль воспользоваться помощью одно из них.
Он сделал большой глоток лимонада.
- Сколько тебе лет?
- Пять. Шесть…. Пять.
- Пять или шесть?
- Пока еще не исполнилось шесть.
- Ты парень очень умный и добрый. Это я к тому, что в следующий вторник мы вновь встретимся? Он рассмеялся. - Конечно, если ты хочешь.
- Да, конечно хочу. Но мне надо договориться с сестрой. Она поймет меня. Меня это устраивает, так как я никогда не был по ту сторону вокзала.
- Как ты узнал, что пойду туда?
- Потому что жду вас каждый вторник. Один раз вы приходите, в другой нет. Тогда я подумал, что вы идете на ту сторону.
- Смотри, какой сообразительный! Как тебя зовут?
- Зезé.
- А меня, Ариовальдо. По рукам!
Он взял мою руку между своими мозолистыми, чтобы закрепить нашу дружбу до смерти.
Убедить Глорию не составило труда.
- Однако Зезé, раз в неделю? А как же уроки?
Я показал ей мою тетрадь со всеми заданиями, которые были выполнены и чисто. Оценки были великолепные. То же самое она сделала с тетрадью по арифметике.
- И по чтению, я самы лучший, Годойя. Но она не решалась.
- То, что учим, мы еще будем повторять в течение многих месяцев. Пока эта куча ослов все выучит, пройдет время.
Она рассмеялась.

- Как ты выражаешься, Зезе!
- Но это так, да, Глория, я учу лучше, когда пою. Хочешь посмотреть, сколько я новых вещей выучил? Мне показал дядя Эдмундо. Смотри: «стивидор», «небесный» и «несчастный». А кроме этого, я буду носить тебе, каждую неделю буклет, и научу тебя самым красивым песням в мире.
- Хорошо. А что мы скажем папе, когда он узнает, что по вторникам ты не завтракаешь?
- Да он не заметит. Когда он спросит, соври ему, что пошел завтракать к Диндинье. Или, что понес подарок Нанзеазене и остался там на завтрак.
Дева Мария! Та старуха, даже не знает, что я сделал!..
Наконец, она согласилась, убежденная, что это был способ отвлечь меня от шалостей и в то же время уберечь меня от трепок. Кроме того было бы красиво сидеть по средам под апельсинами и обучать ее пению.
Не могу дождаться наступления вторника. Жду дона Ариовальдо на Вокзале. Если он не опоздает на поезд, то приедет в 8.30.
Я рыскал по всем углам, наблюдая за всем. Мне нравилась ходить по кондитерской и смотреть, как люди спускались по лестницам Вокзала. Да, это было бы хорошее место для чистки обуви! Но Глория не разрешала мне, так как полицейские ходили один за другим и отбирали ящик. А, кроме того – поезда. Я мог идти только с доном Ариовальдо, держась за его руку, даже чтобы пересечь пути наверху моста.
Вон идет он, задыхаясь. После «Фани» он убедился, что я знал, что нравилось людям покупать.
Мы садились у стены Вокзала, напротив Фабрики, он открывал новый буклет, проигрывал мне музыку и напевал первый куплет. Если мне не нравилось, то он искал другую.
- Эта новая, «Маленькая бесстыдница». Спел еще раз.
- Спой по новой. Он повторил последний куплет.
- Эта, дон Ариовальдо, кроме «Фани» и танго. Мы продадим все!
И мы пошли по улицам наполненных солнцем и пылью. Мы были веселыми птичками, которые подтверждали, что лето пришло.
Его красивый голосище открывал окно в утро.
- Хит недели, месяца и года. «Маленькая бесстыдница», записанная Чико Виолой.
Луна поднимается в серебряном цвете,
Высоко над зеленеющей горой.
И лира певца серенады,
Пробуждает в окне его любимую.

На звук мелодии страстной,
Звонких струн гитары.
Поверяет певец свое любимой
То, что у него не сердце…
Здесь он делал маленькую паузу, кивал два раза головой и я вступал своим тоненьким голоском.
О прекрасный образ женщины искушающий меня.
Если бы я мог, то повел бы тебя под венец.
Ты образ моих снов, ты мой свет.
Ты плутовка, не нуждаешься в труде…
Вот это да! Девушки бежали к нам, чтобы покупать. Кавалеры, люди разного положения и типа.
Мне нравилось продавать буклеты по четыреста и пятьсот рейсов. Когда была девушка, то я уже знал.
- Ваша сдача, сеньора.
- Возьми себе, купишь леденцы.
Я перенял манеру говорить дона Ариовальдо.
В полдень, уже известно. Мы входили в первый попавшийся буфет и «хрум хрум», поедали сэндвич с освежающим напитком из апельсина или смородины.
В это время я сунул руку в карман и рассыпал сдачу на столе.
- Вот, дон Ариовальдо, - и подвинул мелочь к нему.
Он улыбнулся и ответил:
- Ты честный мальчик, Зезé.
- Дон Ариовальдо, а что означает «птенчик», вы меня так называли раньше.
- В моем краю, в святой Баия,[ Баия (Bahía) – один из 26 штатов на северо-востоке Бразилии.] мы обращаемся так к мальчикам толстопузым, маленьким, некрупным. Он почесал голову, поднял  руку ко рту и отрыгнул. Попросил прощение и зажал во рту зубочистку.  Деньги все еще лежали в том же углу.
- Я подумал, Зезé. С сегодняшнего дня и впредь ты можешь оставлять сдачу себе. Ведь если посчитать, то мы с тобою дуэт.
- А что такое дуэт?
- Когда два человека поют вместе.
- Тогда я смогу купить мария-моль?[ Мария-моль (maria-mole) –кондитерское изделие, наподобие зефира обсыпанная кокосовой стружкой.]
- Деньги твои, делай с ними что хочешь.
- Спасибо «партнер». Он рассмеялся подражанию. Теперь уже я ел, а он смотрел.
- Мы действительно станем дуэтом?
- Теперь да.
- Тогда позволь мне спеть середину «Фани». Вы поете форте, а я вступлю сладчайшим голосом в мире.
- Это не плохая мысль, Зезé.
- Тогда, когда вернемся после обеда, давай начнем с «Фани», будет сумасшедший успех.
И под жгучим солнцем мы возобновили работу.
Мы начали петь «Фани», когда произошла беда. Донья Мария де ла Пенья подходила к нам с благочестивым лицом, белым от рисовой пудры под зонтиком. Остановилась, слушая «Фани». Дон Ариовальдо понял, что дело плохо и прошептал мне, чтобы я продолжал петь, на ходу, не останавливаясь.
Куда там! Я был так очарован партией из середины «Фани», что не обратил внимания на то, что происходит.
Донья Мария де ла Пенья закрыла зонтик и стала его острием стучать по своему ботинку. Когда я закончил, она воскликнула:
- Очень красиво! Очень красиво, что ребенок поет такую безнравственность.
- Сеньора, моя работа не имеет ничего безнравственного. Любая честная работа, есть хорошая работа, и я не стыжусь, понятно?
Я никогда не видел дона Ариобальдо таким заведенным. Она хотела ссоры, тогда увидит!
- Этот ребенок ваш сын?
- Нет, сеньора, к несчастью.
- Ваш племянник, родственник ваш?
- Он вовсе не мой.
- Сколько ему лет?
- Шесть лет.
Она засомневалась, видя мой размер. Но продолжила:
- И вам не стыдно эксплуатировать, вот так, ребенка?
- Я никого не эксплуатирую, сеньора. Он поет со мной, потому что ему нравится, слышите? Кроме того, я ему плачу, разве не так?
- Я подтвердил головой. Ссора мне стала казаться очень занятной. Но моим желанием было дать ей головой по животу и видеть, как она растянется на земле. Бум!
- Вы должны знать, что я приму меры. Я поговорю с его отцом. Я обращусь в Суд по делам несовершеннолетних. Я дойду вплоть до полиции!
В этом месте она онемела, и ее испуганные глаза вылезли из орбит. Дон Ариовальдо вытащил свой огромный нож и пошел на нее. Казалось, что она сейчас упадет в обморок.
- В таком случае, идите, сеньора. Но идите сейчас же. Я нормальный человек, но у меня мания, отрезать языки колдуньям и шарлатанкам, которые лезут в чужую жизнь…
Она отстала, прямая как метла и уже издалека, развернулась, и, тыча зонтиком…
- Теперь вы увидите!..
- Сгинь с моих глаз, колдунья из Кроксоксо!..
Она открыла зонтик и исчезла на улице, очень довольная собой.
Вечером, дон Ариовальдо подсчитывал прибыль.
- Ну, все, Зезé. Ты был прав, ты принес мне удачу.
Я вспомнил Марию де ла Пенья.
- Она сделает что-нибудь?
- Ничего она не будет делать, Зезé. В лучшем случае она поговорит со священником и тот ей посоветует: «Лучше оставить все как есть, донья Мария. Эти люди из севера не любят шутить».
Положил деньги в карман и сжал сумку. Затем, как это он делал всегда, засунул руку в карман брюк и вытащил согнутый буклет.
- Это для твоей сестренки, Глории. Он потянулся: - День был необыкновенный!
Мы отдохнули несколько минут.
- Дон Ариовальдо.
- Что случилось?
- А что означает «колдунья из Кроксоксо»?
- Откуда я знаю, сынок? Я это выдумал в один миг со злости.
Он весело рассмеялся.
- И вы бы ее зарезали?
- Нет. Это было только для испуга.
- А если бы вы ее зарезали, то чтобы из нее вышло, кишки или пакля как у куклы?
Он рассмеялся и с чувством погладил меня по голове.
- Знаешь что, Зезе? Мне кажется, что в действительности, вышло бы дерьмо.
Мы оба рассмеялись.
- Однако ты не бойся. Я не из тех, кто убивает. Даже курицу. Я так боюсь, своей жены, что она бьет меня палкой от метлы.
Мы поднялись и направились к вокзалу. Он сжал мою руку и сказал:
- Для большей безопасности мы пару раз пройдемся, не заходя на ту улицу.
Он с силой сжал мою руку.
- До будущего вторника «партнер».
Я утвердительно кивнул головой, пока он поднимался ступенька за ступенькой по лестнице. Сверху он крикнул мне:
- Ты ангел, Зезе…
Я показал ему, прощай, рукой и начал смеяться.
- Ангел!  Это потому что он не знает…

ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Это было, когда появился Мальчик Бог во всей своей печали.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Летучая мышь

 

- Бегом, Зезé, а то опоздаешь в школу!
Я сидел за столом, пил свою чашку кофе с сухарем, жуя все это не торопясь. Как всегда я опирался локтями на стол и смотрел на листик, прилепленный к стене. Глория нервничала и была раздраженна. Ей не терпелось выпроводить меня из дома, чтобы заняться утренними делами, чтобы в покое выполнить каждую работу по дому.
- Иди, чертенок. Ты даже не причесался; бери пример с Тотоки, который всегда готов к нужному времени.
Она принесла из залы расческу и причесала мои белокурые волосы.
- Даже этого плешивого кота, не надо причесывать! Приподняла меня со стула и осмотрела всего. Да, рубашка  была чистая, штаны тоже.
- Теперь пойдем, Зезé. Тотока и я закинули за спину свои рюкзаки с книжками, тетрадками и карандашом. Никакой еды: это – для других детей.
Глория сжала дно моей сумки, почувствовала объем мешочков с шариками, и улыбну-лась; в руках мы несли теннисные тапочки, чтобы одеть их, когда дойдем до Рынка, недалеко от Школы.
Мы едва дошли до улицы, как Тотока бросился бежать, предоставив мне идти одному, медленно. И тогда просыпался мой хитрый чертенок. Мне нравилось, что мой брат уходил вперед, тогда я чувствовал себя королем. Меня соблазняло шоссе Рио-Сан Пабло, «Летучая мышь». Без сомнения «летучая мышь». Взобраться на заднюю часть автомобиля и чувствовать, как дорога исчезает на скорости, такой, что ветер бил меня, мчался и свистел. Это было самое лучшее в мире. Мы все это делали; Тотока показал мне, с тысячей советов, чтобы я хорошо зацепился, потому, что другие автомобили, идущие позади, были опасны. Мало по малу я научился преодолевать страх, а чувство риска заставляло меня искать более трудные «летучие мыши». Я уже стал таким экспертом, что покатался даже на автомобиле дона Ладислао; остался только красивый автомобиль Португальца. Это был красивый, ухоженный автомобиль. Всегда с новыми шинами. Весь из металла, такого блестящего, что можно было видеть в нем свое отражение. У него был приятный сигнал, похожий на хриплое мычание, как у коровы на поле. Он проезжал одетый с иголочки, хозяин всей этой красоты, с самым строгим лицом в мире. Никто не осмеливался зацепиться за его запасное колесо. Говорят, что он бил, убивал и угрожал кастрировать проходимца, прежде чем убьет его. Ни один мальчик из школы не отважился и не осмелился до сих пор. Когда я разговаривал об этом с Мизинцем, то он спросил меня.
- Действительно, никто, Зезé?
- Уверен, что никто. Ни у кого нет смелости. Я почувствовал, что Мизинец смеется, почти догадавшись, о чем я думал сейчас.
- И ты сходишь с ума, так тебе хочется сделать это, не так ли?
- Схожу,… хочу. Но мне кажется, что…
- Что это то, о чем ты думаешь? Теперь смеялся я.
- Скажи мне.
- Ты любопытный как черт!
- Всегда ты не договариваешь все; скрываешь.
- Знаешь, Мизинец? Я выхожу из дома в семь часов, так? Когда я дохожу до угла уже семь и пять. Хорошо, в семь и десять Португалец останавливает свою машину на углу забегаловки «Нищета и голод» и покупает пачку сигарет….  В один день я наберусь смелости, подожду пока он, не сойдет с машины, и «бац»!..
- У тебя нет смелости для этого.
- Что нет, Мизинец? Вот увидишь. Сейчас мое сердце запрыгало. Автомобиль остановился; он сошел. Вызов Мизинца смешивался с моим страхом и моей смелостью, я не хотел идти, но мое тщеславие толкало мои ноги. Я повернул к бару и остановился, почти невидимый у стены. Сердце стучало так сильно, что я боялся, как бы его удары не услышали в баре; он вышел, даже не заметив меня. Услышал, как открылась дверца…
- Сейчас или никогда, Мизинец!
В один прыжок я прилепился к колесу, держась со всех сил, которые мне придавал страх. Я знал, что до Народной Школы было огромное расстояние. И, уже представлял свою победу перед глазами моих товарищей…
- Ай! Я вскрикнул так сильно и пронзительно, что люди вышли из кафе, чтобы посмотреть, кого задавило.
Я висел  в полуметре от земли, раскачиваясь, раскачиваясь. Мои уши горели как раска-ленные угли. Что-то в моем плане не сработало. Забыл послушать, к моему стыду, шум работающего мотора.
И без того суровое лицо Португальца, стало еще суровей. Его глаза полыхали огнем.
- Так это ты, наглый сопляк? Сопляк, как и те, такой же наглый!..
Он позволил моим ногам стать на землю. Отпустил одно мое ухо и толстой рукой погрозил мне в лицо.
- Ты думаешь, сопляк, я не заметил, как ты все  дни наблюдаешь за моим автомобилем? Я накажу тебя, чтобы больше не возникало желание повторить то, что ты сделал.
От унижения мне было больнее, чем от боли. Единственным желанием было, изрыгнуть несколько плохих слов этому животному.
Но он не отпускал меня, и, похоже, угадывая мои мысли, угрожал мне свободной рукой.
- Говори! Ругайся! Почему не говоришь?
Мои глаза наполнились слезами от боли, и унижения, перед людьми, которые присутст-вовали при этой сцене и злобно смеялись.
Португалец продолжал уничтожать меня.
- Так почему ты не ругаешься, сопляк?
В моей груди нарастал нестерпимый протест, и я нашел силы ответить со злостью:
- Сейчас я не говорю, потому что думаю. А когда вырасту, то я тебя убью.
Он расхохотался, и его хохот подхватили зрители.
- Ну, так расти, сопляк. Я буду тебя здесь ждать. Но прежде я преподам тебе урок.
Быстро отпустил мое ухо и положил меня на свои колени. Он дал мне только один шлепок, но с такой силой, что я думал, моя задница прилипнет к желудку. Тогда он отпустил меня.
Я ушел под насмешки, ошеломленный. Только, когда я дошел до другой стороны Рио-Сан Пабло, которую пересек не глядя, смог провести рукой по заднице, чтобы смягчить последствие полученного удара. Сукин сын! Он увидит. Я поклялся отомстить. Поклялся, что… однако боль уменьшалась пропорционально моему удалению от тех мерзких людей. Самое худшее, если в школе об этом узнают. А что я скажу Мизинца. В течение недели, когда я буду проходить мимо «Нищеты и голода», надо мной будут смеяться, так подло, как могут только все взрослые. Придется выходить пораньше и пересекать шоссе в другом месте…
В таком состоянии души я подошел к Рынку. Помыл свои ноги в фонтане и обул свои тапочки. Тотока ждал меня с нетерпением. Я ничего не рассказал ему о своем поражении.
- Зезé, мне нужна твоя помощь.
- Что ты натворил?
- Ты помнишь Биé?
- Того быка с улицы Барона Капаема?
- Он самый. Он меня ждет у выхода. Ты не хочешь с ним подраться вместо меня?..
- Но он, же убьет меня!
- Почему он тебя убьет! Ты же драчун и храбрый.
- Хорошо. На выход?
- Да, на выход.

 

Такой был Тотока, всегда набивался на драку, а затем впутывал меня в свои разборки. Но это было не плохо. Всю свою злость на Португальца я сорву на Биé.
Надо сказать, что в тот день мне сильно досталось, у меня был лиловый глаз и руки в синяках. Тотока сидел со всеми, подбадривая меня,  с книгами на коленях; с моими и своими. Все старались дать советы.
- Бей его головой по животу, Зезé. Укуси его, вонзи в него ногти, в нем только жир. Бей ногой по яйцам.
Однако, не смотря на мой дух и советы, которые мне давали, если бы, не дон Роземберг, из кондитерской, из меня бы сделали фарш. Он вышел из-за прилавка, схватил Биé за воротник рубашки и встряхнул его пару раз.
- И не стыдно тебе? Такой огромный, а бьешь такого маленького!
Дон Роземберг тайно вздыхал, как говорили дома, по моей сестре Лалá. Он знал меня, и каждый раз, когда был с нами, угощал печеньем и леденцами, при этом улыбался так широко, что были видны его золотые зубы.
Я не сдержался и рассказал о моем поражении Мизинцу. Также я не смог скрыть от него лиловый глаз и синяки. Кроме того, когда папа увидел меня в таком виде, то дал мне несколько подзатыльников, а Тотоке сделал внушение. Папа никогда не бил Тотоку. А меня, да, потому что я был самый плохой из всех.
Уверен, что Мизинец все это уже слышал.
Но как я мог не рассказать ему? Он выслушал, гневный и только и смог сказать, когда я закончил, рассерженным голосом:
- Какой подлец!
- Как видишь, драка была не очень.
Шаг за шагом я рассказал ему все, что случилось с «летучей мышью». Мизинец был напуган моей отвагой и даже воодушевил меня:
- Однажды ты ему отомстишь.
- Да, я буду мстить. Попрошу револьвер у Тома Микса и у «Луча Луны» Фреда Томпсона, и устрою ему засаду с индейцами команча; и однажды принесу его развевающуюся шевелюру на кончике бамбука.
Однако злость тот час прошла и стали говорить о других вещах.
- Ксурурука, ты не представляешь. Помнишь на прошлой неделе, я получил приз как лучший ученик, книгу сказок «Волшебная роза»?
Мизинец был счастлив, когда я называл его Ксурурука, он знал, что в этот момент я любил его еще больше.
- Да, помню.
- Но я тебе еще не рассказывал, что прочитал книгу. Это история об одном принце, которому фея подарила розу, красную и белую. Он путешествовал на коне, очень красивом, вся сбруя из золота, так в книге написано. И на этом коне с золотой сбруей он отправился искать приключения. Перед любой опасностью, он тряс волшебной розой, и тогда появлялось огромное облако, которое позволяло принцу спрятаться. По правде, Мизинец, мне кажется, что история довольно глупая, знаешь? Это не те приключения, которые я бы хотел иметь в своей жизни. Приключения, это у Тома Микса и Бака Джонса. И у Фреда Томпсона и Ричарда Толмеджа[ Том Микс, Бак Джонс, Фред Томпсон, Ричард Толмедж популярные голливудские киноартисты 20-х годов в жанре вестерн.]. Потому что они сражаются как сумасшедшие, стреляют, бьют кулаками. Но если любой из них будет ходить с волшебной розой, и перед каждой опасностью трясти ею, то не было бы никакой привлекательности, тебе не кажется?
- Мне тоже кажется, что это малопривлекательно.
- Но, не это я хочу знать. Я хотел бы узнать, веришь ли ты, что роза может быть волшебной.
- Ну…. это довольно странно.
- Эти люди ходят там, рассказывая что-то, и думают, что дети верят в любую вещь.
- Так и есть.

Послышался шум, оказалось, что это приближался Луис. С каждым разом мой брат становился красивее. Он не был ни плаксой, ни драчуном. Когда он был рядом, я чувствовал обязанность оберегать его и всегда делал это по доброй воле.
Я сказал Мизинцу:
- Поменяем тему, потому что я хочу рассказать эту историю ему; для него она будет привлекательна. Нельзя кому бы то ни было лишать ребенка иллюзий.
- Зезé, будем играть?
- Я уже играю. Хочешь играть здесь?
- Хочу погулять по Зоологическому саду. Он смотрел удрученно, на курятник с черной курицей и двумя белыми цыплятами.
- Уже поздно. Львы ушли спать и бенгальские тигры тоже. В это время все закрывается; и входные билеты уже не продают.
- Тогда давай путешествовать по Европе. Вот хитрец, все, что не услышит, заучит и затем правильно все говорит. Но по правде я не был расположен путешествовать по Европе. Моим желанием было, находиться рядом с Мизинцем. Он не шутил надо мною и не выражал беспокойство моим разукрашенным глазом.
Я сел поближе к моему братишке и сказал ему спокойно.
- Подожди там, а я придумаю какую-нибудь игру.
Но в тот, же момент, фея невинности пролетела на белом облаке и встряхнула листья на деревьях, кусты у изгороди и листья Ксуруруки. Улыбка осветила мое избитое лицо.
- Это ты сделал это, Мизинец?
- Не я.
- Ах, какая красота! Наверное, наступил сезон, когда дует ветер.
На нашей улице для всего было свое время. Сезон шариков. Сезон гроз. Сезон собирать карточки артистов кино. Сезон бумажных змеев, был самым красивым из всех. Небо в любой части было покрыто бумажными змеями разных цветов. Красивые змеи разных форм. Это была война в воздухе. Удары головой, драки, сплетение и отрезание.
Ножичком резали шнур и вот уже там, в пространстве, летит, вертясь, бумажный змей с обрезанным шнуром управления и  болтающимся хвостом. Похоже, что на улицах были только мальчишки. Со всех улиц Бангу. Затем были останки, запутавшиеся на проводах и гонки грузовиков электрокомпании «Light». Взрослые приезжали разгневанные, срывали безжизнен-ных змеев, запутывая шнуры. Ветер… ветер…
С ветром пришли и идеи.
- Давай играть в охоту, Луис?
- Я не могу сесть на лошадь.
- Вот сейчас ты вырастешь и сможешь. Посиди здесь, и учись, как это делать.
Вдруг Мизинец обратился в самого красивого коня в мире; ветер усилился и дерн, с редкой травою, превратился в огромную зеленную равнину. Моя одежда ковбоя, была украшена золотом. На моем плече сверкала звезда шерифа.
- Давай лошадка, давай. Скачи, скачи…
Бах, бах, бах! Я уже объединился с Томом Миксом и Фредом Томпсоном; Бак Джонс не захотел приехать на этот раз, а Ричард Толмедж работал в другой картине.
- Давай, давай, лошадка. Скачи, скачи. Туда идут наши друзья апачи, вздымая пыль над дорогой. Бах, бах, бах! Кавалькада индейцев производила варварский шум.
Скачи, скачи, лошадка, равнина заполнена бизонами и буйволами. Начнем стрельбу мой отряд, бах, бах, бах!.. Пурн, пум, пум!.. Фью, фью, фью! Свистят стрелы…
Ветер,  галоп, сумасшедшая скачка, тучи пыли и голос Луиса, почти кричащий:
- Зезé! Зезé!..
Я медленно остановил лошадь и спрыгнул вынужденный приостановить свой подвиг.
- Что случилось? Какой-то буйвол шел на тебя?
- Нет. Давай играть в другое. Здесь много индейцев и мне страшно.
- Но эти индейцы апачи. Все друзья.
- Но мне страшно. Слишком много индейцев.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Покорение

Первые дни я выходил немного пораньше, чтобы избежать опасности встретиться с Португальцем, остановившимся на своей машине купить сигареты. Кроме того, я был достаточно осторожен, и ходил по краю улицы на противоположной стороне, почти закрытой тенью живой изгороди, которая соединяла фасады домов. И едва дойдя до Рио-Сан Пабло, я срезал дорогу и шел с теннисными тапочками в руках, почти приклеившись к огромной стене Фабрики. Все эти предосторожности по прошествии дней стали бесполезны. Память улицы коротка и спустя немного никто уже не помнил шалости малыша дона Пабло. Потому что было так, что меня знали только в момент обвинения: «Это был малыш дона Пабло»… «Этот был проклятый малыш дона Пабло»… «Был этот малыш дона Пабло»… Однажды вообще придумали ужасную вещь: когда «Бангу» получила разнос от «Андараи[1 и 2  - Бангу (Bangú) и Андараи (Andaraí) - футбольные клубы соответствующих административных округов Рио де Жанейро.]», шутя, говорили: «Бангу» получил больше, чем этот малыш дона Пабло»…
Иногда я видел проклятый автомобиль, остановленный на углу, и задерживал шаг, чтобы не увидеть,  как идет Португалец, которого я убью, как только вырасту, несмотря на его важный вид хозяина автомобиля самого красивого в мире и в Бангу.
Это случилось, когда он исчез на несколько дней. Какое облегчение! Наверняка он уехал далеко или был в отпуске. Я снова начал ходить в школу со спокойным сердцем, и уже не был уверен, стоило ли убивать этого человека позже. Но одно было точно: каждый раз, когда я влезал на автомобиль меньшего достоинства, уже не чувствовал такого восторга, как раньше, а мои уши начинали мучительно гореть.
Между тем, жизнь людей и улицы шла своим чередом. Пришел сезон бумажных змеев и, о «улица – почему я тебя люблю!». Голубое небо днем расцвечивалось звездочками самыми красивыми и разноцветными. В сезон ветров, Мизинец отходил немного в сторону, и встречался я с ним только, когда на меня налагали  покаяние после очередной хорошей взбучки. В этом случае я не пытался прятаться, потому что одно битье за другим были очень болезненны. В такие моменты, я шел с королем Луисом украшать, а точнее одевать в золотую сбрую (эти слова мне нравились больше), мое дерево апельсина-лима. К слову сказать, Мизинец сильно вытянулся и скоро, очень скоро он зацветет и даст фрукты для меня. Другие апельсины сильно задерживались. Как говорил мой дядя Эдмундо, мое дерево апельсина-лима было «скороспелкой». Потом, он объяснил мне, что это означает: это когда что-либо происходит на много раньше, чем другое. Вообще то, мне кажется, что он не смог мне объяснить это правильно. Речь идет всего на всего о том, что нечто опережает…
И тогда я брал куски веревки, остатки ниток, дырявил кучу бутылочных крышек, чтобы одеть Мизинца в золотую сбрую. Это надо было видеть, какой красивый он становился!
Ветер, ударяя их, сталкивал одну крышечку с другой, и казалось, что на мне были серебряные шпоры Фреда Томпсона, когда он садился на свою лошадь «Луч Луны».
Жизнь в Народной Школе тоже шла очень хорошо. Я знал все национальные гимны на память. Самый большой из всех был тот, настоящий; другие, национальный гимн Флага и национальный гимн «Свобода, свобода, распахни свои крылья над нами». Последний, мне и думаю, что Том Миксу также,  нравился больше всех. Когда он шел верхом, не на войне и не на охоте, то он уважительно просил меня:
- Давай, воин Пинагé, спой гимн Свободы.
Мой голос, довольно тонкий, заполнял собою огромную равнину, и был намного красивее, чем когда я пел с доном Ариовальдо, работая по вторникам помощником певца.
Как обычно, по вторникам я пропускал уроки в школе, чтобы встретить поезд, который вез моего друга Ариовальдо. Он, еще спускаясь по лестнице, показывал мне в руках буклеты для продажи на улицах. А еще в запасе, он тащил две полные сумки. Почти всегда, продавали все, и это наполняло нас обоих огромной радостью…

В перерывах, если было время, то мы играли даже в шарики. В этом я был, как это называется, экспертом. У меня был уверенный прицел и почти никогда я не возвращался домой без мешочков звенящих шариками, много раз даже утраивал их количество.
Однако самой потрясной была моя учительница, донья Сесилия Пайм. Сколько ей ни  говорили, что я самый большой урод в мире, она не верила. Как не верила и в то, что никто не может сказать непристойностей, больше меня. А с тем, что ни один мальчик не сравнится со мною в шалостях, она вообще никогда не соглашалась. В школе я был ангелом. Никогда меня не отчитывали, и я превратился в любимца учителей, как самый маленький ученик, когда-либо до этого времени, появлявшийся здесь. Донья Сесилия, понаслышке знала о нашей бедности и в час обеда, когда видела, что все ели, то переживала и всегда отзывала меня в сторону и посылала купить пирожное с начинкой в кондитерскую. Она чувствовала ко мне такую любовь, что мне кажется, я вел себя хорошо, только потому, чтобы не разочаровать ее…
Вдруг, это произошло. Я шел медленно, как всегда, по шоссе Рио-Сан Пабло, когда огромный автомобиль Португальца прошел очень близко от меня. Рожок просигналил три раза, и я видел, как это чудовище, смотрело на меня, улыбаясь. Это вновь оживило мою злость и желание убить его, когда вырасту большим. Я сделал серьезное лицо, а моя гордость не позволила мне заметить его.
Было, как я говорю тебе, Мизинец. Каждый Божий день. Похоже, что он ждет, когда я пройду, чтобы проехать мимо, сигналя в рожок. Сигналит три раза. А вчера даже сделал мне рукой, прощай.
- А ты?
- Не обращаю внимания. Делаю вид, что не вижу его. Он уже начинает бояться; смотри, ведь мне скоро исполнится шесть лет и я сразу же стану взрослым.
- Ты думаешь, он хочет стать твоим другом из-за страха?
- Подожди, пойду, поищу ящичек.
Мизинец сильно вырос. Чтобы подняться на свое сиденье уже нужно подставлять внизу ящичек для чистки обуви.
- Готово, теперь давай разговаривать.
С высоты, я чувствовал себя королем мира. Водил взглядом по пейзажу, по выгону, по птицам, которые прилетали в поисках корма. Ночью, едва только темнело, как другой Лусиано начинал кружиться над моей головой, как будто он был самолетом с «Поля двух Афонсо». По началу, даже Мизинец изумлялся, тем, что я не боялся летучей мыши, так как в основном, все дети боятся. Однако уже несколько дней, как Лусиано не появлялся. Наверняка он отыскал другие «поля двух афонсов» в других местах.
- Видел, Мизинец, гуйавы[ Гуйава (порт. - goiabeira) – плодовое тропическое дерево.] в доме Черной Еугении начинают желтеть. Уже время гуйавы. Плохо, что она меня может поймать. Мизинец. Сегодня я уже получил три подзатыльника. Здесь я, потому что меня наказали…
Однако черт меня попутал и подтолкнул к ограде, где были деревья. Вечерний ветерок донес (или создавать) запах гуйавы до моего носа. Смотри здесь, одна ветка наклонилась сюда, слушай, чтобы не было шума,… и черт мне говорит: «Иди, глупый, разве не видишь, что никого нет? А сейчас она пошла в продуктовый магазин японки. Дон Бенедикто? Да чего ты! Он почти глухой и слепой. Ничего не видит. У тебя будет время сбежать, если тебя обнаружат…».
Прошел вдоль ограды вплоть до рва и решился. Но прежде дал знак Миндиго, что бы не создавал шума. В этот момент мое сердце учащенно забилось. Черная Еугения не любила шутить. Какой у нее был язык, знал только Бог. Я передвигался шаг за шагом, когда из окна кухни раздался ее громкий голос.
- Это что такое, мальчик?
- У меня даже не возникла мысль соврать ей, сказав, что ищу мяч. Я бросился бежать и не думая, прыгнул в середину рва. Чуть дальше меня ожидало нечто другое. Боль, такая сильная, что я чуть не закричал; но если бы я это сделал, то меня ожидало бы двойная расплата: первое, за то, что сбежал от наказания; второе, потому что воровал гуйаву  в доме соседа. Только что в мою левую ногу вонзился кусок стекла.

Все еще оглушенный болью, я вырвал кусок стекла. Тихо стонал и шел, смешивая кровь с грязной водой канавы. А что теперь? С глазами полными слез я смог вытащить вонзившееся стекло, однако не знал, как остановить кровь. Я с силой сжимал лодыжку, чтобы уменьшить боль. Надо было стойко все вынести. Приближалась ночь, с которой возвращались папа, мама и Лалá. Кто бы меня не нашел в этом состоянии побьет меня; возможно даже каждый из них задаст мне трепку. В замешательстве я поднялся наверх, и уселся прыгая на одной ноге под моим деревом апельсина-лима. Все еще сильно болело, но рвотные позывы уже прошли.
- Смотри, Мизинец.
Мизинец ужаснулся. Он, был как я: не любил видеть кровь.
- Что же делать, Боже мой?
Тотока бы помог мне, но где он может быть в этот час? Оставалась Глория, она должна быть на кухне. Она была единственной, которой не нравилось, что меня столько били. Возможно, потреплет меня за уши, или снова наложит наказание. Но надо было попробовать.
Я потащился к дверям кухни, обдумывая способ обезоружить Глорию. Она подшивала полотенце. Остановился, не зная, что делать, но на этот раз Бог мне помог. Она посмотрела на меня и увидела, что я стою с опущенной головой. Я решил ничего не говорить, так как отбывал наказание. Мои глаза были наполнены слезами, и я стонал. Я встретился взглядом с Глорией, которая смотрела на меня. Ее руки перестали подшивать.
- Что случилось, Зезé?
- Ничего, Годойя. Почему никто меня не любит?
- Ты очень шаловливый.
- Сегодня меня уже три раза побили, Годойя.
- Но разве ты не заслужил?
- Нет, это не то. Похоже, что никто меня не любит, и пользуются любой возможностью, чтобы бить меня за любую вещь.
Глория почувствовала, как ее пятнадцатилетнее сердце содрогнулось. Я видел это.
- Думаю, что будет лучше, если завтра меня переедут на Рио-Сан Пабло, и я буду весь раздавленный.
И тогда слезы полились потоком из моих глаз.
- Не говори глупости, Зезé. Я тебя очень люблю.
- Не любишь меня, нет! Если ты меня любишь, то не позволишь, чтобы  бы меня побили сегодня еще раз.
- Так уже темнеет и у тебя нет времени, чтобы натворить какую-нибудь шалость, за которую тебя бы наказали.
- Я уже это сделал…
Она отбросила работу и приблизилась ко мне. Почти вскрикнула, увидев лужу крови, в которой стояла моя нога.
- Бог мой! Гум, что стряслось? Я выиграл партию. Когда она называет меня «Гум», значить я уже спасен.
Я воодушевился и сел на стул. Она быстро наполнила тазик  водой с солью и стала на колени у моих ног.
- Будет сильно болеть, Зезе.
- Так уже сильно болит.
- Бог мой, у тебя порез почти на три пальца. Как ты это сделал, Зезе?
- Но ты не рассказывай никому. Пожалуйста, Годойа, я обещаю тебе вести себя хорошо. Не позволяй меня бить столько…
- Хорошо, не расскажу. Как нам быть? Все увидят твою перевязанную ногу.  Завтра ты не сможешь идти в школу. Все, все узнают.
- Я пойду в школу, да. Я пойду в тапочках до угла. А дальше будет легче.
- Тебе надо лечь и хорошо вытянуть ногу, а то не сможешь завтра ходить.
Она помогла мне дойти прыжками до кровати.
- Пойду, принесу тебе что-нибудь поесть, пока не пришли все.
Когда она вернулась с едой, я не выдержал и поцеловал ее. Это было непривычным для меня.
За ужином, мама заметила, что меня не было.
- А где Зезé?
- Он лег спать. С утра жаловался на головную боль.
Я слушал с восхищением, забыв даже про жжение в ране. Мне нравилось быть в центре разговора. Тогда Глория принялась меня защищать. Она это делала с жалобным и в тоже время обвиняющим голосом.
- Все его бьют. Сегодня он был весь побитый. Три порки, это слишком.
- Но, если он разбойник! И успокаивается только тогда, когда его наказывают.
- Ты хочешь сказать, что не бьешь его, тоже?
- С трудом. Да и то, когда очень надо, то я треплю его за уши.
Стало тихо, и Глория продолжала, защищая меня:
- В конце концов, ему еще не исполнилось и шести лет. Он шаловливый, но не больше чем любой ребенок.
Этот разговор был для меня блаженством.
Глория с грустью одевала меня, подала мне обуться тапочки.
- Сможешь идти?
- Вытерплю, да.
- Ты не наделаешь глупостей на Рио-Сан Пабло?
- Нет, ничего не сделаю.
- То, что ты мне говорил, было верно?
- Нет. Но мне было очень печально думая, что никто меня не любит.
Провела рукой по моим белокурым кудрям и отпустила меня.
Я подумал, насколько трудно мне будет добраться до шоссе. Если разуться, то боль уменьшится. Но когда нога коснулась непосредственно земли, то я вынужден был идти, опираясь, медленно о стену фабрики. Таким способом я никогда не доберусь.
Здесь это и произошло! Рожок просигналил три раза. Подлец! Недостаточно, что тут умирают от боли, так он еще приехал шутить…
Автомобиль остановился точно рядом со мною. Он вытянул туловище наружу и спросил:
- Эй, малышок, ты поранил ногу?
Я хотел сказать ему, что это никого не касается. Но видя, что он не обозвал меня «сопляком»,  не ответил и прошел еще около пяти метров.
Он завел машину, доехал до меня,  и остановился, чуть не врезавшись в стену, немного в сторону от шоссе, перерезав мне дорогу. Открыл дверцу и вышел. Его огромная фигура нависала надо мною.
- Тебе очень больно, малыш?
Это было невозможным, что бы человек, который тебя бил, говорил голосом, таким приятным и почти дружеским. Он подошел ко мне еще ближе и неожиданно, опустил свое огромное тело на колени и посмотрел на меня лицом к лицу. У него была такая мягкая улыбка, что казалось он, излучал любовь.
- Видимо, ты сильно ударился, нет? Как это произошло?
Я немного отдышался, прежде чем ответить.
- Кусок стекла.
- Глубоко?
Показал ему размер пореза пальцами.
- Ах, это сильно! И почему ты не остался дома? Как вижу, ты идешь в школу, не так ли?
- Никто дома не знает, что я поранился. Если они узнают, то еще надают мне сверху, что бы научился не ранить себя.
- Иди, я отвезу тебя.
- Нет, сеньор, спасибо.
- Но, почему?
- В школе все знают, что произошло…
- Но ты не можешь так идти.
Я опустил голову, признавая правду и чувствуя, что еще немного и моя гордость испариться. Он поднял мою голову, взяв за подбородок.
- Давай забудем кое-что. Ты уже ездил на автомобиле?
- Никогда, нет, сеньор.
- Тогда я тебя отвезу.
- Не могу. Мы же враги.
- Да хотя бы и так. Мне все равно. Если тебе стыдно, то я высажу тебя, не доезжая до школы.
- Договорились?
- Я был так взволнован, что не ответил. Только показал головой, что да. Он поднял меня, открыл дверцу и осторожно усадил на сиденье. Развернулся и сел на свое место. Прежде чем завести мотор, снова мне улыбнулся.
- Видно, так-то, лучше.
Необычное чувство от мягкого движения автомобиля, делающего небольшие  скачки, я закрыл глаза и стал мечтать. Это было намного мягче и прекраснее, чем лошадь «Луч Луны» Фреда Томпсона. Но это было ненадолго, открыв глаза, я увидел, что мы уже почти доехали до школы. Я видел толпу школьников проходящих в главный вход. Испугавшись, я соскользнул с сидения и спрятался. Сказал ему раздраженно:
- Вы обещали, что остановитесь, не доезжая до школы.
- Я сменил свое решение. Эту ногу нельзя так оставлять. Можешь заболеть столбняком.
Я не мог даже спросить, что это было, такое красивое и трудное слово. Так же я понимал, что было бесполезно говорить, что не хочу ехать. Автомобиль проехал по улице Коттеджей и вернулся на прежний путь.
- Ты мне кажешься храбрым человечком. Сейчас посмотрим, как ты это докажешь.
Остановился у аптеки и тотчас понес меня на руках. Я пришел в ужас, когда появился доктор Адаукто Лус. Он был врачом фабричного персонала и очень хорошо знал папу. Мой испуг возрос, когда он осмотрел меня и спросил:
- Ты сын Пабло Васконселоса, верно? Он уже нашел работу?
Мне пришлось ответить, хотя мне было очень стыдно перед Португальцем, что папа был без работы.
- Он ожидает; ему обещали много…
- Хорошо, давай посмотрим, что у нас здесь.
Развязал тряпки, прилепившиеся к ране и сделал впечатляющее - «ммм!».
Я искривился, собираясь заплакать. Но Португалец стал позади, чтобы помочь мне. Меня усадили на стол, покрытый белыми простынями. Появилась куча инструментов. Я начал дрожать. И перестал дрожать, потому что Португалец оперся плечом о мою спину и сжал мои плечи сильно и одновременно мягко.
- Не будет сильно болеть. Когда все закончится, я поведу тебя пить освежающее и кушать печенье. А если не будешь плакать, то куплю тебе леденцы с фигурками артистов.
Тогда я набрался самой большой в мире смелости. Слезы лились, и я остановил их. Мне наложили несколько швов и даже сделали укол от столбняка. Я выдержал, даже подавил желание вырвать. Португалец сжимал меня с силой, как будто бы хотел, чтобы часть боли перешла к нему. Своим платком он вытирал мне волосы и лицо, намокшие от пота. Казалось, что это никогда не закончиться. Но наконец, закончилось.
Когда он нес меня к машине, то был довольный. Он купил мне все, что обещал. Жаль, что я ничего не хотел. Казалось, что из меня вынули душу через ногу.
- Теперь ты не можешь идти в школу, малыш.
Мы были в машине, и я сидел близко к нему, касаясь его руки, почти повторяя его движения.
- Я подвезу тебя поближе к твоему дому. Придумай любую вещь. Можешь сказать, что на перемене ударился, и учительница отправила тебя в аптеку…
Я смотрел на него с благодарностью.
- Ты храбрый человечек, малыш.
Я улыбнулся ему, заполненный болью, но внутри этой боли я только, что открыл нечто очень важное. Португалец превратился сейчас в человека, которого я полюбил больше всех на свете.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Беседы здесь и там

- Знаешь, Мизинец? Я узнал все. Все, очень хорошо. Он живет в конце улицы Барона Капанемы. В самом конце, и держит машину рядом с домом. У него две птичьи клетки, одна с канарейкой и другая с синей птицей1. Я побывал там очень рано, шел как будто просто так, нес свой ящичек для чистки обуви. Мне очень хотелось идти, и я даже не чувствовал тяжесть ящичка. Когда пришел, то хорошенько разглядел дом, и мне показалось, что он довольно большой для человека, который живет один. Он был по другую сторону, во дворе, рядом с баком и брился. Я постучал руками.
- Хочешь почистить обувь?
Он подошел оттуда, все лицо в мыльной пене. Часть уже была побрита. Улыбнулся и сказал мне:
- А, это ты? Входи малыш.
Я проследовал за ним.
- Подожди, я закончу.
И продолжил бриться бритвой, трак, трак, трак…
Я уселся на свой ящичек и стал ждать. Он смотрел на меня через зеркало.
- А твоя учеба?
- Сегодня национальный праздник. Поэтому вышел чистить обувь, чтобы заработать несколько монет.
- А! И продолжил. Потом наклонился над баком и помыл лицо. Вытерся полотенцем. Лицо его покраснело и заблестело. Затем он снова рассмеялся.
- Хочешь выпить со мною кофе? Я сказал, что нет, хотя был бы не против.
- Входи. Мне бы хотелось, что ты видел, как там все чисто и ухоженно. Даже на столе была скатерть в красную клетку. Он  рассказал,  что  одна  старая  негритянка  приходит каждый день навести порядок, когда он уходит на работу.
- Если хочешь, делай, как я, окунай хлеб в кофе. Но не прихлебывай, когда делаешь глоток. Это некрасиво.
Здесь я посмотрел на Мизинца; он был молчаливый, как тряпичная ведьма.
- Что случилось?
- Ничего. Я слушаю.
- Слушай, Мизинец, я не люблю споры, но если ты рассердился, то будет лучше, сказать мне об этом.
- Дело в том, что теперь ты играешь только с Португальцем, и я не могу…
Я задумался. Вот оно что. Мне даже в голову не пришло, что он не мог развлекаться с ним.
- Через два дня мы встречаемся с Баком Джонсом. Я уже отправил ему послание через вождя Сидящего быка[синяя птица или долгоносик- azulão (cyanocompsa brissonii) – птица отряда воробьиных, широко распространена в странах Южной Америки.]. Бак Джонс далеко, охотится в саванне…. Мизинец, как сказать «саваа» или «саванна»? В одном фильме в конце стояло «н». Не знаю. Когда пойду в дом Диндиньи то спрошу у дяди Эдмундо.
Опять тишина.
- На чем мы остановились?
- Окунать кофе в хлебе.
Я расхохотался.
- Окунать в кофе хлеб, глупый. В этот момент мы замолчали, он смотрел на меня, изучая.
- Тебе пришлось много поработать, чтобы, наконец, найти, где я живу.
Я не знал, что ответить. Решил сказать правду.
- Вы не рассердитесь, если я что-то скажу?
- Нет. Между друзьями не должно быть секретов…
- Это ложь, что я шел там, чтобы чистить обувь
- Я знал это.

- Но я хотел столько…. Здесь, на этой стороне, нет никого, кто чистит обувь, так как у нас пыльно. Только те, что живут близко к Рио-Сан Пабло.
- Но ты мог придти и без этой тяжести, нет?
- Если бы я его не взял, мне бы не разрешили выйти. Мне разрешают гулять только возле дома. Время от времени мне надо там появляться, понимаешь? И наоборот, если я ухожу дальше, то должен притвориться, что иду работать. Он посмеялся над моей логикой.
- Когда я иду работать, то дома знают, что я не буду шалить. И это лучше, потому что так я не получаю порку.
- Я не думаю, что ты такой шалун, как говоришь.
Он стал очень серьезным.
- Я ни на что не годен. Я очень плохой. Поэтому на Рождество для меня рождается черт и я не получаю подарков. Я чума. Чумовой ребенок. Собака. Обычная вещь. Одна из моих сестер сказала, что такой плохой как я не должен был родиться.
Он почесал в голове, изумленный.
- Только на этой недели я получил кучу побоев. Некоторые довольно болезненные. Но меня бьют также и за то, что я не делаю. Меня обвиняют во всем. Они уже привыкли меня бить.
- Но, что такого ты делаешь плохого?
- Должно быть, это по вине черта. У меня появляется желание сделать,… и я делаю. На этой неделе я поджег изгородь Черной Еугении. Я назвал ее донья Корделия Кривоногая, так она просто озверела. Ударил по тряпичному мячу и этот осёл влетел в окно и разбил большое зеркало доньи Нарсисы. Играя  «кто бросит дальше» разбил три лампы. Кинул камнем в голову сына дона Абелья.
- Довольно, довольно.
Он прикрыл рот рукой, чтобы спрятать улыбку.
- Но это еще не все. Я вырвал все саженцы, которые донья Тентена только что посадила. Заставил проглотить шарик кота доньи Росены.
- А вот это нет! Мне не нравиться когда плохо обращаются с животными.
- Так он был не из больших. Был довольно маленький. Ему дали слабительное для животных и он вышел. И вместо того, чтобы вернут мне шарик, меня жестоко побили. Но хуже всего было, когда я спал, и папа схватил башмак и нанес мне несколько ударов им. Я даже не понял за что меня бьют.
- А за что это было?
- Пошли мы много мальчишек смотреть кино. Вошли на вторую часть, потому что так дешевле. И тогда мне приспичило, ну ты знаешь?.. Я  устроился в углу и пописал на стенку. Но вы, же знаете нас, мальчишек. Достаточно одному это сделать, как у всех появляется желание. И таким образом все пошли в этот уголок, и вскоре там образовалась река. Наконец это раскрылось, и как вы знаете: это был сын дона Пабло. Мне запретили идти в кинотеатр «Бангу» в течение года, пока у меня не появится разум. Ночью хозяин рассказал это папе, и это создало у него, плохое настроение… я могу сказать так.
И все равно, Мизинец продолжал сердиться.
- Слушай, Мизинец, ты не должен делать такое лицо. Он мой лучший друг. Но ты абсолютный король среди деревьев, как Луис абсолютный король среди моих братьев. Тебе необходимо знать, что у людей сердце очень большое и должно вмещать все, что человеку нравится.
Молчание.
- Знаешь что, Мизинец? Пойду я поиграю в шарики. Что-то ты сегодня скучный.
Вначале, секрет был только потому, что мне было стыдно, что меня увидят на автомобиле человека, который надавал мне шлепков. Затем это сохранилось, потому что всегда прекрасно иметь секрет. И Португалец, к моему удовольствию, поддерживал это чувство. Мы поклялись смертью, что никто не должен узнать о нашей дружбе. Во-первых, потому что я не хотел, чтобы он возил других мальчишек. Когда шли знакомые  люди, даже сам Тотока [ Татанка Ийотанка (Tatanka Iyotanka), более известный как Сидящий бык (Sitting Bull) знаменитый вождь индейского племени сиу, успешно боровшегося с североамериканцами во 2-ой пол 19 в.], я сходил с машины.

Во-вторых, потому что никто не должен был нам мешать обсуждать разные темы, на которые мы беседовали.
- Вы никогда не видели мою маму? Она индианка. Дочь индейца. Все в нашем доме наполовину индейцы.
- А как ты получился таким беленьким? И кроме того с белокурыми волосами, почти белыми.
- Это с португальской стороны. Мама из индейцев, очень смуглая с гладкими волосами. Только я и Глория получились такими, как бело-пегий кот с плохой шерстью. Она работает на ткацких станках Английской фабрики, чтобы помочь платить за дом. Недавно она подняла какую-то коробку и почувствовала страшную боль. Пришлось ей пойти к врачу, он дал ей корсет, потому что у нее было ущемление грыжи. Мама ко мне хорошо относится. Когда она меня бьет, то берет прутики мальвы во дворе и бьет меня только по ногам. Она бывает такая усталая, что когда вечером приходит домой, то не имеет даже желания разговаривать.
Автомобиль ехал, а я разговаривал.
- Вот кто смелая так это моя старшая сестра. Влюбчивая до невозможности. Когда мама посылает ее присмотреть за мной и погулять, то наказывает ей не идти дальше нашей улицы, потому что знает, что на углу ее ждет ухажер. Однако она шла в ту сторону, куда ей сказали, а там ее также ждет другой ухажер. Карандашей на нее не напасешься, потому что жила только писанием писем своим ухажерам…
- Приехали…
Мы были недалеко от рынка, и он остановился в условленном месте.
- До завтра, малыш.
Он знал, что я буду искать любой способ пройтись по месту, где мы остановились, чтобы выпить освежающего и получить свои фигурки. Я знал даже часы, когда он ничего не делал. И эта игра длилась уже больше месяца. Даже намного больше. Никогда не думал, что у него будет такое печальное лицо, когда я рассказал ему историю о Рождестве. У него глаза наполнились слезами, и он провел руками по моим волосам, обещая, что больше никогда я не останусь без подарка в этот день.
Дни проходили не торопясь и очень радостные. Даже дома начали отмечать изменения во мне. Я не совершал уже столько шалостей и жил в своем маленьком мире во дворе дома. Правда, черт иногда побеждал мои намерения. Но я уже не говорил столько плохих слов, как раньше и оставил соседей в покое.
По мере возможности, он устраивал поездки, и во время одной из них остановил машину и улыбнулся мне:
- Тебе нравиться кататься на  «нашей» машине?
- Она и моя?
- Все что мое, то и твое. Как два больших друга.
Я чуть не сошел с ума. Эх, если бы я мог рассказать всем, что был хозяином половины автомобиля самого красивого в мире!
- Ты хочешь сказать, что теперь мы настоящие друзья?
- Да, мы есть. Могу я спросить у тебя одну вещь?
- Да, конечно, сеньор.
- Думаю, что теперь ты не хочешь расти, чтобы убить меня, не правда ли?
- Нет, никогда я этого не сделаю.
- Но, ты, же сказал это, нет?
- Я сказал это, когда разозлился. Я никогда никого не убью, даже, когда дома режут курицу, мне не нравиться на это смотреть. А потом я обнаружил, что вы не такой, как о вас говорили. Вы не антропофаг,  и тому прочее.
Он почти подпрыгнул.
- Что ты сказал?
- Что вы не антропофаг.
- А ты знаешь, что это такое?
- Да, знаю. Мне объяснил это дядя Эдмундо. Он ученый. В городе есть человек, который пригласил его делать словарь. Единственное, чего он не смог мне до сих пор объяснить, это, что такое карборунд.
- Ты уходишь от вопроса. Я хочу, чтобы ты мне точно объяснил, кто такой антропофаг.
- Антропофагами были индейцы, которые ели мясо людей. В Истории Бразилии есть рисунок, где они снимают кожу с португальцев, чтобы съесть их. Также они ели воинов вражеских племен. Это то, же самое, что каннибал. Только каннибалы в Африке и им очень нравиться есть бородатых миссионеров.
Он весело расхохотался, так как ни один бразилец не смог бы сделать.
- У тебя золотая голова, малыш. Иногда ты меня пугаешь.
Затем он посмотрел на меня серьезно.
- Давай посмотрим, сколько тебе лет?
- По правде или неправде?
- Естественно, по правде. Я не хочу иметь друга лжеца.
- Ладно, это так: по правде мне пока еще пять лет. По неправде шесть. Потому что тогда бы я не смог поступить в школу.
- А почему тебя так рано отправили в школу?
- Представь себе, все хотели освободиться от меня на несколько часов. Вы знаете, что такое карборунд?
- Откуда ты это взял?
Я засунул руку в карман и поискал, между камешками для пращи, фигурками, нитью для волчка и шариками.
- Вот отсюда.
В руке  у меня была медаль с головой индейца. Индеец из Северной Америки с головой обрамленной перьями. На другой стороне и было написано это слово.
Он посмотрел и еще раз посмотрел медаль.
- Представь, я тоже не знаю, что это означает. Где ты это нашел?
- Она была частью часов папы. Она была прикреплена к ремешку, для крепления часов к карману брюк. Папа сказал, что часы перейдут ко мне по наследству. Но ему нужны были деньги, и он продал часы. Такие красивые часы! Тогда он отдал мне остаток моего наследства, вот это. Ремешок я отрезал, так он от него шел невыносимый кислый запах.
Он снова погладил мои волосы.
- Ты очень сложный ребенок, но признаюсь тебе, что ты наполнил радостью старое сердце португальца. Хорошо, оставим это. Теперь, поехали?
- Здесь так красиво. Подожди, только  немножко. Мне надо сказать тебе что-то важное.
- Тогда говори.
- Мы же друзья, дальше некуда, верно?
- Без сомнения.
- Даже автомобиль наполовину мой, нет?
- Однажды он будет весь твой.
- Дело в том…
Мне тяжело было сказать это.
- Да ты что, рассердился? Но ты, же не из тех…
- Ты не рассердишься?
- Обещаю тебе.
- В нашей дружбе есть две вещи, которые мне не нравятся.
Но это было не так легко, как я думал.
- Что именно?
- Во-первых, если мы такие большие друзья, то почему я должен обращаться к тебе на «вы» здесь, «вы» там.
Он рассмеялся.
- Так обращайся ко мне как хочешь.
- На «ты», не очень трудно. Я могу пересказывать Мизинцу наши разговоры. Значить, ты согласен, что я буду называть тебя на «ты». Так лучше. Ты не рассердишься?
- Почему же? Просьба вполне справедливая. А кто такой этот Мизинец, я никогда не слышал, чтобы ты о нем говорил?
- Мизинец это Ксурурука.
- Хорошо, Ксурурука это Мизинец и Мизинец это Ксурурука. Но это мне ничего не говорит.
- Мизинец, это мое дерево апельсина-лима. Когда он  мне нравиться больше, то называю его  Ксурурука.
- Как я понял, ты владеешь деревом апельсина-лима, которое называется Мизинец.
- Оно больше чем живое! Разговаривает со мною, превращается в лошадь, и гуляет со мной. С Баком Джонсом, с Томом Миксом… С Фредом Томпсоном… Ты… (первое «ты» было трудно произносить, но я уже решился…)… А тебе нравится Кен Мейджер?
Он сделал жест, что не понял и ничего не понимает в ковбойских фильмах.
- Однажды Фред Томпсон мне его представит. Мне очень нравится кожаная шляпа, которую он носит. Но, кажется, что он не умеет смеяться…
- Ладно, хватит, у меня голова кружиться от всего этого, что существует только в твоей головке. И другая вещь?
- Другая вещь пока еще более трудная. Но раз я уже говорю «ты» и ты не рассердился… Мне не очень нравиться твое имя. То есть не то, что не нравиться, но между друзьями оно очень…
- Святая дева, что там еще?
- Думаешь, я могу называть тебя «Валадарес»? Он подумал немного и улыбнулся.
- Да, в действительности звучит не очень.
- Также мне не нравиться говорить Мануэль. Ты не представляешь, как я злюсь, когда папа рассказывает анекдоты о португальцах и говорит: «Ах, Мануэль…». Видно сын своей матери никогда не имел друга португальца…
- Что ты сказал?
- Что мой отец передразнивает португальцев.
- Нет. Раньше. Одну плохую вещь.
- Сын свое матери, тоже плохо, как и другой сын?..
- Почти то, же самое.
- Тогда, посмотрим, скажу ли я это еще раз?
- Так вот я тебя спрашиваю. Какое решение ты принял? Не хочешь называть меня ни Валадарес, ни Мануэль.
- Есть одно имя, которое мне кажется красивым.
- Какое?
Я сделал самое бессовестное лицо в мире.
- Как дон Ладислао и другие называют тебя в забегаловке…
Он сжал кулак, притворяясь, что рассердился в шутку.
- Знаешь, ты самый смелый в мире, которого я знаю. Хочешь называть меня Португа, не так ли?
- Так это более дружественно.
- Это все, что желаешь? Пусть будет так. Я разрешаю тебе. А сейчас поехали, а?
Он завел мотор автомобиля и ехал некоторое время, задумавшись. Высунул голову из окошка и осмотрел дорогу. Никого не было.
Открыл дверцу машины и приказал:
- Выйди.
Я подчинился и последовал за ним до задней части машины. Он указал на выступающее колесо.
- Теперь, держись хорошо. Но будь осторожен. Я крепко уселся, «летучей мышью», счастливый от жизни.
Он сел в машину и медленно поехал. Через пять минут остановился и вышел посмотреть на меня.
- Тебе нравиться?
- Как будто, в каком-то сне!
- Теперь, хватит. Поедем, а то уже начинает смеркаться. Тихо надвигалась ночь и вдалеке цикады пели в зарослях колючего кустарника, объявляя о еще большей жаре.
Автомобиль мягко скользил.
- Ладно. Отныне и впредь не будем больше говорить о том деле. Согласен?
- Никогда больше.
- Единственно, что бы я хотел знать, когда придешь домой, то, как ты объяснишь, где был все это время?
Я думал об этом. Скажу, что был на занятия по Катехизису. Сегодня четверг?
- С тобой невозможно. Ты находишь выход из всего.
Я подвинулся к нему близко и положил голову на его плечо.
- Португа!
- Да…
- Я никогда больше не хочу быть далеко от тебя, знаешь?
- Почему?
- Потому что ты самый лучший человек в мире. Никто не обижает меня, когда я рядом с тобой и чувствую « солнце счастья внутри моего сердца».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Две памятные взбучки

- Согни здесь. Теперь отрезаешь бумагу ножичком, аккуратно по сгибу.
С мягким звуком острие ножа разделило бумагу.
А сейчас заклеивай хорошо по границе, оставляя эту кромку. Вот так.
Я был рядом с Тотокой и учился делать шар. После того, как все было заклеено, Тотока прикрепил шар за верхнюю часть бельевой веревкой к палочке.
- Только, когда он хорошо высохнет, можно будет делать отверстие. Запомнил, ишачок?
- Да, запомнил.
Мы уселись на пороге кухни, и смотрели, как разноцветный шар медленно высыхает. Тотока войдя в роль учителя, продолжал объяснять:
- Китайский воздушный шар можно сделать, только после большой практики; в начале, надо делать из двух долек, это намного проще.
- Тотока, если я сам сделаю шар, ты сделаешь отверстие в нем?
- Смотря, что я буду иметь.
Он уже собирался извлечь выгоду. Поживиться моими шариками или коллекцией карточек артистов кино,  которая «никто не мог понять, почему она так росла».
- Черт побери, Тотока, когда ты у меня что-нибудь просишь, то я даже дерусь за тебя.
- Ладно. На первый раз сделаю бесплатно, а если ты не запомнишь, то в следующие разы дашь мне что-нибудь в обмен.
- Согласен.
В этот момент я поклялся, что постараюсь запомнить все так хорошо, чтобы он никогда больше не притронулся к моим шарам.
С этого времени, мысль о моем воздушном шаре не выходила у меня из головы. Я должен был сделать «мой» шар. Представляя, какой это будет сюрприз для Португи, когда расскажу ему о своем проекте. Восхищение Ксуруруки, когда он увидит раскачивающийся в моих руках шар.
Преисполненный своей идеей, я наполнил карманы шариками и карточками, которых у меня было по две, и вышел на улицу заработать. Я хотел продать их подешевле, чтобы купить хотя бы два листа тонкой бумаги.
- А ну, давай, люди! Пять шариков за десять сентаво. Новенькие, как только с магазина!
И ничего.
- Десять карточек за десять сентаво. Вы не купите по такой цене даже в лавке доньи Лоты.
И ничего. Вся малышня была совершенно без денег. Прошел улицу Прогресса, сверху и донизу, предлагая свой товар. Навестил улицу Барона Капанемы почти бегом, и ничего! А если заглянуть в дом к Диндинье? Она была там, но не проявила интереса.
- Я не хочу покупать карточки с артистами. Лучше сохрани их. Потому что завтра придешь просить деньги, чтобы купить другие.
Наверняка у Диндиньи не было денег.
Я вернулся на улицу и посмотрел на свои ноги. Они были грязные, вобрав в себя столько пыли с улиц. Посмотрел на солнце, оно начинало садиться. И в это время случилось чудо.
- Зезé! Зезé!
Это был Биринкиньо, который бежал, как сумасшедший в моем направлении.
- Ищу тебя повсюду. Ты продаешь?
Я тряхнул карманами, чтобы шарики пошевелились.
- Давай присядем.
Мы сели, и я сразу же вывалил на землю весь свой товар.
- Сколько?
- Пять шариков за десять сентаво и десять карточек по той же цене.
- Это дорого.
Я уже начинал злиться. Подлый вор! Дорого, когда все продают пять карточек и три шарика за туже цену, что прошу я! Я начал собирать все в карманы.
- Подожди. Я могу выбрать?
- Сколько у тебя?
- Триста рейсов. Я могу потратить до двухсот.
- Хорошо, дам тебе шесть шариков и две карточки.
Влетел в лавку «Нищета и голод». Никто уже не помнил «ту сцену». Был только дон Орландо, разговаривавший с прилавком. Когда на Фабрике прогудит, тогда да, люди придут выпить глоток, а так никто не зайдет.
- У вас есть тонкая бумага?
- А у тебя есть деньги? За счет твоего отца ничего больше не получишь.
Я не обиделся. Только показал две монеты в один тостао.
- Есть только розовая и желтого цвета.
- Только?
- В сезон воздушных змеев вы лично брали все. Но разве есть разница? Что, разве воздушные змеи разных цветов не поднимаются одинаково?
- Это не для воздушного змея. Я буду делать свой первый шар. И хочу, чтобы мой первый шар был самый красивый на свете.
Нельзя было терять время. Если побегу в лавку Чико Франко, то потеряю много времени.
- Ладно, возьму это.
Сейчас все было по-другому. Я поставил стул рядом со столом и посадил на него Луиса, чтобы он мог все хорошо видеть.
- Ты будешь сидеть спокойно, обещаешь? Зезе будет делать сложнейшую вещь. Когда ты вырастешь, я научу тебя и ничего с тебя не возьму.
Начало быстро темнеть и я работал. На фабрике зазвучал гудок. Надо было поторопиться. Жандира уже ставила тарелки на стол. Она считала, что нас надо было накормить пораньше, чтобы затем мы не беспокоили старших.
- Зезé!.. Луис!..
Крик был такой силы, как будто кто-то находился в  Мурунду[ поговорка «estivesse lá pelos lados do Murundu – бук. находиться на горе), т.е. находиться очень далеко.]. Спустил Луиса со стула и сказал ему:
- Иди ты первый, я тоже уже иду.
- Зезé!.. Иди немедленно или увидишь!
- Уже иду!
Чертовка была в плохом настроении. Наверное, поссорилась с кем-либо из своих ухажеров. С конца или начала улицы.

Как, некстати, хвост уже высыхал, а  крахмал склеивал пальцы, затрудняя работу.
Раздался еще более сильный крик. И почти не было света для работы.
- Зезé!..
Вот оно. Все пропало. Она уже идет разъяренная.
- Ты думаешь, я твоя прислуга? Сейчас же иди кушать.
Она резко вошла в залу и схватила меня за уши. Потащила меня в столовую и бросила на стол. Это меня разозлило.
- Не буду кушать. Не буду кушать. Не буду кушать! Я хочу закончить свой шар.
Я вырвался и бросился бегом в залу.
Она пошла за мной, озверевшая. Вместо того чтобы подойти ко мне, она направилась к столу. Всего раз у меня была красива мечта. Мой незаконченный шар превратился в разодран-ные полоски. Не удовлетворенная этим (мое изумление было таким большим, что я ничего не предпринял), она схватила меня за ноги и руки бросила на середину столовой.
- Когда я говорю, то надо меня слушаться.
Черт внутри освободился. Возмущение взорвалось как шквал. В начале, был всего лишь резкий ответ.
- Знаешь, кто ты такая? Ты шлюха.
Она приблизила лицо к моему. Ее глаза метали молнии.
- Повтори это, если есть смелость. Произноси четко каждый слог:
- Шлю-ха! Она схватила с комода кожаный ремень и начала безжалостно меня бить. Я повернулся спиной и спрятал голову между рук. Боль была не такая большая как моя ярость.
- Шлюха! Шлюха! Сукина дочь!.. Она не переставала, и мое тело стало одной огненной болью. В это время вошел Антонио. И стал на сторону моей сестры, которая так меня била, что уже начала уставать.
- Убей, убийца! Тюрьма отомстит за меня! И она били и била меня, пока я не упал на колени, опираясь на комод.
- Шлюха! Сукина дочь!
Тотока поднял меня и поставил перед собой.
- Заткни рот, Зезé, ты не можешь так оскорблять свою сестру.
- Она шлюха. Убийца. Сукина дочь! И тогда он стал бить меня по лицу, по глазам, по носу, по губам. Прежде всего, по губам.
Меня спасло бы, если услышит Глория. Она была у соседей, разговаривала с доньей Росеной, и прилетела, привлеченная криками. Ворвалась в зал, как ураган. Глория не была расположена шутить, и когда увидела, что кровь омыло мое лицо, то отбросила Тотоку в сторону, и, не смотря на то, что Жандира была старше, отодвинула ее одним толчком. Я лежал на полу, почти не открывая глаз и дыша с трудом. Она отнесла меня в спальню. Я не плакал, но зато Луис, спрятавшись в маминой комнате, страшно орал. Из страха, потому что они избивали меня.
Глория возмутилась:
- Однажды вы его убьете этого ребенка, и тогда я посмотрю, что будет!  Вы чудовища, без сердца.
Она уложила меня в постель и пошла, наполнить  тазик раствором целебной соли. В спальню вошел, довольно смущенный Тотока. Глория оттолкнула его.
- Вон отсюда, подлый!
- Ты не слышала, как он оскорблял?
- Он ничего не делал. Это вы его спровоцировали. Когда я вышла, он спокойно делал свой шар. У вас нет сердца. Как можно так бить своего брата?
Пока она смывала кровь, я выплюнул в тазик кусок зуба. Это подбросило жар в вулкан!
- Посмотри, что ты наделал, бессовестный! Когда тебе надо драться, то боишься и зовешь его. Трус! девять лет, а все еще мочишься в постель. Я всем покажу твой матрац и твои мокрые штаны, которые ты прячешь в шкафу каждое утро.
Затем она вышвырнула всех из спальни и заперла дверь. Зажгла лампу, так как уже наступила ночь. Стянула с меня рубашку и начала промывать мои синяки и раны на теле.
- Тебе больно, Гум?
- На этот раз болит сильно.
- Я это сделаю не больно, мой любимый чертенок. Но надо, чтобы ты немного полежал на спине, чтобы все просохло, не то одежда прилипнет и тебе будет больно.
Но больше всего у меня болело лицо. Болело от боли и ярости за такую подлость без причины.
После того, как мне стало лучше, она прилегла рядом и стала гладить мне волосы.
- Видела, Годойя. Я ничего не сделал. Когда я заслуживаю, то мне все равно, если меня бьют. Но я ничего не сделал.
Она сухо сглотнула.
- Больше всего мне жаль мой шар. Он получался такой красивый! Спроси у Луиса.
- Я верю тебе. Несомненно, он был бы очень красивым. Но не важно. Завтра пойдем в дом Диндиньи и купим бумагу. Я помогу тебе сделать шар, самый красивый в мире. Такой красивый, что даже звезды будут завидовать.
- Да ни к чему это, Годойя. Можно сделать только один красивый первый шар. А если это не получилось, то никто никогда больше не согласиться или не захочет делать его.
- Однажды… однажды… я увезу тебя далеко из этого дома. Мы будем жить…
Она остановилась. Возможно, она думала о доме Диндиньи, но это был бы тот, же ад. В это время она решила подыграть мне с моим деревом апельсина-лима и моим мечтам.
- Я отвезу тебя жить на ранчо Тома Микса или Бака Джонса.
- Но мне больше нравиться Фред Томпсон.
- Тогда мы отправимся к нему.
И совершенно беззащитные, мы начинаем вместе тихо плакать.
В течение двух дней, не смотря на мою тоску, я не виделся с Португой. Не пускали меня и в школу. Никто не хотел демонстрировать образец размера жестокости. Когда синяки на лице сойдут и губы заживут, то я возобновлю прежний ритм своей жизни. Я проводил дни, сидя со своим братиком, рядом с Мизинцем, не имея желания говорить. Боялся всего. Папа поклялся, что изобьет меня, если я повторю еще раз, то, что говорил Жандире. Так что, я даже дышать боялся. Лучше всего было укрыться в маленькой тени моего дерева апельсина-лима. Рассматривая горы карточек, которые мне надарил Португа и обучая терпеливо короля Луиса играть в шарики. Он пока еще не имел достаточной сноровки, но однажды, наконец, научиться.
Однако я сильно тосковал. Португа наверное удивлялся моему отсутствию и если бы он действительно знал, где я живу, то смог бы прийти. Моему слуху недоставало,   моему нежному слуха, его манеры говорить приглушенно и полностью на «ты». Донья Сесилия Пайм говорила мне, что для того, чтобы обращаться к другим на «ты» надо хорошо знать грамматику. Также мне не хватало, до тоски в моих глазах, его смуглого лица, его темной одежды, всегда безупречной, твердого воротничка рубашки, как будто только вынутого из шкафа, его жилета в клеточку и даже его золотых запонок в форме якоря.
Но скоро, скоро я буду здоров. Раны детей заживают быстро и на много раньше, чем говориться в этой фразе, которую обычно цитируют: «До свадьбы заживет».
Этой ночью папа не ушел. В доме никого не было, кроме Луиса, который уже спал. Мама должна была приехать с центра. Иногда она дежурила на Английской фабрике и тогда мы ее видели только в воскресенье. Я должен был находиться недалеко от папы, потому что так я не мог шалить. Он сидел  в своем кресле-качалке и смотрел рассеянно на стену. Его лицо всегда с бородой. Его рубашка не всегда чистая. Несомненно, он не пошел играть со своими друзьями, потому что не имел денег. Бедный папа, ему, наверное, было больно осознавать, что мама работала, чтобы помочь содержать дом. Лалá уже устроилась на Фабрику. Должно быть, он крепкий, идет искать работу и возвращается всегда разочарованный, слыша один и тот же ответ: « Мы предпочитаем более молодых»…
Сидя на пороге двери, я считал мелких белесых ящериц на стене и переводил взгляд, чтобы посмотреть на папу.
Только в то утро на Рождество я видел его таким печальным. Я должен был, что-то сделать для него. А, если я спою? Могу спеть очень тихо, и это наверняка улучшит его настроение. Провертел в голове свой репертуар и вспомнил последнюю песню, которую выучил с доном Альворадо. Танго; танго, это самая красивая вещь, которую я слышал. Я начал негромко:
Я хочу обнаженную женщину,
Совсем голую, я хочу…
Ночью при светлой Луне
Хочу тело этой женщины…
- Зезé!
- Да, папа.
Я быстро вскочил. Папе, наверное, очень понравилось и он хотел бы, чтобы я пел ему поближе.
- Что ты поешь?
Я повторил:
Я хочу обнаженную женщину…
- Кто тебе научил этой песне?
Его глаза приобрели тяжелый блеск, как будто бы он сошел с ума.
- Это был дон Альворадо.
- Я же говорил тебе, что не хочу, чтобы ты ходил в его компании.
Он ничего мне не говорил. Думаю, что он даже не знал, что я работал помощником певца.
- Повтори песню снова.
- Это модное танго.
Я хочу обнаженную женщину…
На моей щеке взорвалась оплеуха.
- Пой снова.
Я хочу обнаженную женщину…
Еще одна оплеуха, другая и еще одна. Слезы сами по себе катились из моих глаз.
- Давай, продолжай петь.
Я хочу обнаженную женщину…
Мое лицо почти не могло двигаться, его бросало из одной стороны в другую Мои глаза открывались и закрывались под ударами оплеух. Я не понимал, надо ли остановиться или подчиняться…. Но моя боль обернулась решением. Это будут последние побои, которые я вынесу; последние, хотя бы даже мне придется умереть.
Когда он остановился немного и приказал мне петь, я не пел. Я посмотрел на папу с огромным презрением и сказал:
- Убийца!... Убей меня один раз. Тюрьма там для того, чтобы отомстить за меня.
Безумный от ярости, он тогда вскочил со своего кресла-качалки. Снял свой ремень. Тот ремень, который имел две металлические пряжки и стал исступленно обзывать меня. Собакой, поддонком, бесполезным бродягой, наверное, его отец говорил ему так же.
Ремень с ужасной силой  и свистом бил по моему телу. Казалось, что у него было тысяча пальцев, которые метко попадали в любую часть моего тела. Я упал, вцепившись за угол стены. Был уверен, что он меня убьет. Я еще смог услышать голос Глории, которая пришла спасти меня. Глория единственная с белокурыми волосами, как и я. Глория, которую никто не задевал. Она схватила руку папы и остановила удар.
- Папа! Папа! Ради Бога, бей меня, только не бей больше этого ребенка!
- Он швырнул ремень на стол и провел руками по лицу. Она плакала по нему и по мне.
- Я потерял голову. Думал, что он шутит надо мною, из-за недостатка уважения ко мне.
Когда Глория подняла меня с пола, я потерял сознание. Придя в себя я стал ощущать происходящее, но уже горел в жару. Мама и Глория сидели у изголовья и говорили ласковые слова.  В столовой двигалось много народа. Даже позвали Диндинью. Каждое движение вызывало у меня боль. Потом я понял, что хотели вызвать врача, но не осмелились.
Глория принесла мне бульон, который приготовила и пыталась дать мне несколько ложек. Я плохо дышал и тем более не мог глотать. Погрузился в отвратительную дремоту и когда очнулся, боль уменьшилась. Но мама и Глория сидели около меня. Мама всю ночь просидела возле меня и только рано на рассвете поднялась, чтобы привести себя в порядок. Ей надо было идти на работу. Когда она подошла попрощаться, то я взял ее за шею.
- Ничего не будет, сынок. Завтра ты уже будешь здоров…
- Мама…. Я высказал ей тихо, возможно, самое большое обвинение в жизни.
- Мама, я не должен был родиться. Я  должен был быть, как мой шар…
Она грустно погладила мою голову.
- Все должны рождаться такими, какими рождаются. Ты тоже. Только иногда, Зезé, ты бываешь слишком дерзким…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ
Кроткая и странная просьба

Мне потребовалась неделя, чтобы оправиться от всего. Мое уныние происходило ни от боли,  и ни от ударов. Надо признать, что дома стали относиться ко мне хорошо, однако это у меня вызывало подозрение. Но кое-чего недоставало. Нечто важное, что сделало бы меня прежним, может быть вернуло бы веру в людей, в их доброту. Я был спокойным, не выказывал желания ни к чему, почти всегда сидел около Мизинца, смотрел на суету вокруг, потеряв интерес ко всему. Никаких бесед с ним, ни выслушиваний его историй. Самое большее, что я позволял, это оставаться своему братику рядом. Делать вагончики фуникулера, как на Сахарной Голове из пуговиц, которые он обожал, и заставлять подниматься и опускаться сотню вагончиков весь день. Я смотрел на него с огромной нежностью, потому что когда сам был ребенком, мне тоже нравилось это…
Глория была обеспокоена моим молчанием. Она сама приносила мне горы карточек, мою сумку с шариками, в которые я не играл. У меня не было желания сходить в кино или пойти чистить обувь. Правда была в том, что я не мог найти способа, вытащить мою боль изнутри. Зверски и злобно избитый непонятно за что…
Глория спрашивала меня о моем воображаемом мире.
- Их нет, они далеко уехали…
Ясно, что я говорил о Фреде Топмсоне и о других друзьях.
Однако она ничего не знала о перевороте произошедшем внутри меня. Какое решение я принял. Надо сменить кинофильмы. Нет больше кинофильмов ни о ковбоях, ни об индейцах, ни о чем! Отныне и впредь, я буду ходить смотреть, только фильмы о любви, как их называют взрослые. Со многими поцелуями, многими объятиями и, где все любят друг друга. Уж, если я годился только для битья, то, по крайней мере, хоть смогу посмотреть, как любят другие.
Пришел день, когда я смог пойти в школу. Но я не пошел туда. Я знал, что Португа ждал меня неделю с «нашей» машиной, и естественно, я только искал момента напомнить ему о себе. Должно быть, он очень был обеспокоен моим отсутствием. Даже, если бы он узнал, что я болею, он  не пришел бы повидать меня. Мы дали слово, заключили смертный договор о нашей тайне. Никто, только Бог должен был знать о нашей дружбе.
Рядом с кондитерской, напротив Вокзала стоял автомобиль, такой красивый. Родился первый луч солнца радости. Мое сердце обгоняло меня галопом в моей тоске. Сейчас я увижу своего друга!
Но в этот момент сильный свист поверг меня в дрожь, звучало на входе  Вокзала. Это был Мангаратиба. Неистовый, гордый, хозяин всех рельсов. Он летел, потряхивая вагонами. Из окон смотрели люди. Все ехавшие были счастливы. Когда я был поменьше, мне нравилось  стоять и смотреть, как проходит Мангаратиба, бесконечно говорить пассажирам прощай. Пока поезд не исчезнет за горизонтом. Сегодня, нечто подобное происходило с Луисом.
Я поискал его между столами кондитерской, он был там. За последним столом, чтобы видеть входивших посетителей. Он сидел спиною, без куртки в красивом жилете в клетку, с подвернутыми рукавами чистой, белой рубашки.
Меня охватила какая-то слабость, такая сильная, что я едва смог дойти близко до его спины. Подал ему знак, дон Ладислао:
- Португа, посмотри, кто там!
Он медленно повернулся, и его лицо озарилось счастливой улыбкой. Раскрыл руки и сжал меня в долгом объятии.
- Мое сердце говорило мне, что сегодня ты придешь. Затем посмотрел на меня некоторое время.
- Ну что, беглец, где ты был все это время?
- Был очень больной. Он толкнул стул.
- Садись.
Щелкнул пальцами, подзывая официанта, который уже знал, что мне нравилось. Но, когда он принес прохладительное и печенье, то я даже не притронулся. Положил голову на руки и так сидел, чувствуя себя слабым и грустным.
- Не хочешь?
Так как я не ответил, Португа поднял мое лицо. Я с силой кусал свои губы, и глаза мои были мокрые.
- Однако, что это такое, парень? Расскажи своему другу…
- Не могу. Здесь не могу… Дон Ладислао неодобрительно покачал головой, как бы ничего не понимая. Я решил что-то сказать:
- Португа, это верно, что автомобиль все еще «наш»?
- Да, ты все еще сомневаешься?
- Ты можешь повезти меня прогуляться? Он был напуган моей просьбой.
- Если ты хочешь, то давай.
Так как он видел, что мои глаза все еще были мокрые, то он взял меня на руки и понес до автомобиля, усадил меня, не открывая дверь.
Он вернулся, чтобы уплатить по счету, и я слышал, как он разговаривал с доном Ладислао и другими.
- Никто не понимает этого ребенка в его доме. Никогда я не видел такого впечатлитель-ного мальчика.
- Скажи по правде, Португа. Тебе очень нравиться этот чертенок.
- Намного больше, чем ты себе представляешь. Он чудесный и умный малыш.
Он пошел к машине и сел в нее.
- Куда ты хочешь ехать?
- Лишь бы уехать отсюда. Можно поехать до дороге в Мурунду. Это близко и не надо расходовать много бензина.
Он рассмеялся.
- Ты, не такой уж и ребенок, раз понимаешь проблемы взрослых?
Там дома, бедность была такая, что приходилось с очень раннего возраста учиться, не тратить деньги абы как. Все стоило денег. Все было дорого.
В течение этой маленькой поездки он ничего не говорил. Дал мне возможность придти в себя. Но когда все осталось позади, и дорога превратилась в чудесное зеленное пастбище, он остановил машину, посмотрел на меня и улыбнулся с тем добродушием, которая восполняла доброту, отсутствующую у остального мира.
- Португа, посмотри на мое лицо. Не лицо, а морда. Дома говорят, что у меня морда, потому что я не человек, а зверь, индеец Пинагé, чертов сын.
- Я предпочитаю смотреть в твое лицо.
- Но посмотри на меня хорошенько. Посмотри, я до сих пор в синяках от стольких побоев.
Глаза португальца приобрели выражение тревоги и сострадания.
- Но зачем они это сделали?
Я рассказал ему все, все без преувеличения. Когда я закончил, его глаза были влажные, и он не знал, что делать.
- Однако, нельзя же так бить ребенка, такого как ты. Тебе даже не исполнилось шесть лет. Дева Мария из Фатимы!
- Я знаю почему. Я ни на что не годен. Я настолько плохой, что когда наступает Рождество, то происходит так, что вместо Мальчика Иисуса, рождается Мальчик Черт!..
- Это все глупости. Ты пока еще ангелок. Ты можешь быть немного шаловливым…
Эта определенная мысль, вновь взбудоражила мой ум.
- Я такой плохой, что не должен был родиться. Я сказал это маме на днях.
Впервые он запнулся.
- Ты не должен был говорить это.
- Я говорил тебе, что мне нравиться с тобой говорить, потому что я в этом нуждаюсь. Я понимаю, что это несчастье, что папа в своем возрасте не может найти работу, понимаю, что это очень больно. Мама должна с утра пораньше идти на работу, чтобы помочь содержать дом. Работает на ткацких станках Английской фабрики.
Она вынуждена носить корсет, потому что подняла тяжелую коробку и у неё вышла грыжа. Лалá, девушка, которая много училась, но вынуждена была пойти работницей на Фабрику…. Все это плохо. Но из-за этого папа не должен был меня так бить. На Рождество я сказал ему, что он может бить меня столько, сколько ему захочется, однако на этот раз было слишком.
Он смотрел на мое лицо, ошеломленный.
- Дева Мария из Фатимы! Как ребенок, может так понимать и переносить проблемы взрослых людей? Никогда не видел, что-либо подобное!
От волнения он сглотнул слюну.
- Мы же друзья, не так ли? Давай говорить как мужчина с мужчиной? Хотя иногда меня пробивает дрожь, когда говорю о некоторых вещах с тобой. Так вот, ты не должен был говорить сестре эти непристойности. А с другой стороны, ты вообще не должен говорить непристойности, нет?
- Но я очень маленький, и это мой способ отмщения.
- А ты понимаешь, что они означают? Я кивнул головой, что да.
- В таком случае ты не можешь и не должен. Мы помолчали.
- Португа!
- А?
- Ты не хочешь, чтобы я говорил непристойности?
- Нет.
- Хорошо, если я умру, то  не буду больше ругаться.
- Очень хорошо. Но что значить - умру?
- Когда приедем, чуть позже, я тебе расскажу.
Мы вновь замолчали и Португалец задумался.
- Хочу знать одну вещь, раз уж ты мне доверяешь. Эта история с музыкой. Или с танго. Ты понимал, что ты поешь?
- Не хочу тебе врать. Я не понимал хорошо, но выучил, так как учу все. К тому же музыка очень красивая. Я не раздумывал, о чем в ней говориться…. Но он меня так бил, Португа! Не важно…
Я всхлипнул протяжно.
- Не важно, потому что я его убью.
- Что это, парень, убить своего отца?
- Да, я убью его. Уже начал. Убить не означает, что надо взять револьвер Бака Джонса и сделать - «бах»! Нет, не это. Убивают в сердце. Надо перестать любить. И в один день человек умирает.
- Да, головка то твоя богата воображением. Он сказал это, но не мог скрыть нахлынувших чувств.
- Однако, ты разве не говорил мне, что убьешь меня?
- Это я сказал в начале. Потом я убил тебя наоборот. Я убил тебя, чтобы ты родился в моем сердце. Ты единственный человек, которого я люблю, Португа. Единственный друг, который у меня есть. Не потому что ты мне даришь фотографии, прохладительные напитки, печенье или шарики... Клянусь тебе, что говорю правду.
- Но, черт побери, ведь все тебя любят… твоя мама, и даже твой папа. Твоя сестра Глория, король… Ты случаем не забыл свое дерево апельсина-лима? Ну, этот, Мизинец и…
- Ксурурука.
- Что еще…
- Это совсем другое, Португа. Ксурурука всего лишь деревце, которое еще не может дать и одного цветка…. Такова правда. Но ты, нет. Ты мой друг и поэтому я тебя попросил, чтобы мы прогулялись на нашей машине, которая через короткое время станет только твоей. Я пришел проститься с тобой.
- Проститься?
- Серьезно. Ты же видишь, я ни на что не годен, устал сносить побои и дерганье за уши. Я перестану быть лишним ртом…
Я почувствовал в горле болезненный комок. Мне нужно было много смелости, чтобы рассказать остальное.
- Так значит, ты убежишь?
- Нет. Я все неделю думал об этом. Сегодня ночью, я брошусь под колеса Мангаратибы.
Он даже не смог говорить. Сильно сжал меня в своих руках и стал утешать, как мог.
- Нет, не говори так, из любви к Богу. У тебя впереди прекрасная жизнь. С твоей головой и твоим умом. Не говори это, потому что это грех. Я не хочу, чтобы ты думал об этом и повторил это. А, я? Ты не любишь меня? Если ты меня любишь и не обманываешь, то ты не должен больше говорить это.
- Он отодвинулся и посмотрел мне в глаза. Провел ладонью своей руки по моим слезам.
- Я тебя очень люблю, мальчик. Намного больше чем ты думаешь. Давай улыбайся.
Я улыбнулся, почувствовав облегчение от его признания.
- Это все пройдет. Скоро ты станешь хозяином улицы со своими воздушными змеями, королем шариков, ковбоем, таким же сильным как Бак Джонс…. А с другой стороны, я вот о чем подумал. Хочешь знать?
- Хочу!
- В субботу я не поеду навестить свою дочь. Она уехала со своим мужем провести несколько дней в Пакетá. Я подумал, так как погода хорошая, то поехать на рыбалку в Гуанду. Но так как я меня нет большого друга, который бы составил мне компанию, то я подумал о тебе.
Мои глаза просияли.
- Ты  возьмешь меня?
- Конечно, если хочешь, то да. Ты не обязан ехать. В ответ, я прислонил свое лицо к его выбритому лицу и сжал его в своих руках, обняв ими его шею.
Мы смеялись, и вся трагедия, куда-то удалилась.
- Есть одно место очень красивое. Захватим что-нибудь поесть. Что тебе больше нравиться?
- Ты, Португа.
- Я говорю о салями, яйцах, бананах…
- Мне все нравиться. Дома мы научились, любить все, что есть и когда есть.
- Тогда, поехали?
- Я даже спать не буду, думая об этом. Но была одна проблема ограничивающая радость.
- А что ты скажешь дома, чтобы уйти на весь день?
- Придумаю что-нибудь.
- А если затем тебя разоблачат?
- Но конца месяца меня не могут бить. Они обещали это Глории, а Глория это зверь. Она единственная блондинка похожая на меня.
- Правда?
- Да. Меня смогут побить только через месяц, когда я «восстановлюсь».
Он завел мотор и возобновил движение к дому.
- Так, надо полагать, что про то уже не будет разговора?
- «Про то», о чем ты?
- Ну, про Мангаратибу.
- Я подожду, какое время с этим делом.
- Мне это нравиться.
Потом уже я узнал от дона Ладислао, что, несмотря на мое обещание Португа возвратился домой, только когда Мангаратиба поехал назад. Это было поздно ночью.
Мы ехали по красивым местам. Дорога не была широкой, ни асфальтированной, ни мощенной камнем, но зато деревья и пастбища были прекрасны. И это, не говоря уже о солнце и небе веселом и таком синем. Однажды Диндинья сказала, что веселье это «яркое солнце внутри сердца». Потому что солнце освещает все что счастливо. Если это, правда, то в моей груди солнце украшало все…
Мы вновь стали разговаривать о разных вещах, пока автомобиль скользил без какого-либо усилия. Даже казалось, что он тоже хотел послушать нашу беседу.
- Это верно, когда ты со мною, то становишься шелковым и хорошеньким. Ты говорил, что твоя учительница… как ее зовут?..
- Донья Сесилия Пайм. Ты знаешь, у нее в одном глаз белое пятнышко?
Он рассмеялся.
- Так донья Сесилия Пайм, как ты говорил, не верит в то, что ты вытворяешь за пределами школы. С братиком и с Глорией ты  ведешь себя хорошо. Тогда, почему ты так меняешься?
- Этого я не знаю. Только знаю, что все, что бы я ни делал, заканчивается баловством. Вся улица в курсе моих проделок. Кажется, что черт ходит и нашептывает мне разное. Если бы это было не так, то я не вытворял столько шалостей, как говорит дядя Эдмундо. Ты знаешь, что я сделал однажды с дядей Эдмундо? Я никогда тебе не рассказывал?
- Ты мне это не рассказывал.
- Так вот, около шести месяцев назад. Получил он сетчатый гамак с Севера и хвастался им. Никому не позволял покачаться в гамаке, такой сукин сын…
- Что ты сказал?
- Ладно, жадный, когда заканчивал спать, то сворачивал и уносил его под рукой. Как будто, кто-нибудь оторвет от него кусочек. Однажды пришел я  домой к Диндинье, а она не видела, как я вошел. Наверное, она была в очках и читала объявления. Я прошелся по двору. Осмотрел гуйаву, но на ней ничего не было. Тут, я увидел дядю Эдмундо храпящего в гамаке, висевшего между оградой и стволом апельсина. Он храпел, как свинья. С полуоткрытым мягким ртом. Газета упала на землю. Тут, черт сказал мне одну вещь, и я увидел, что в кармане у него были спички. Оторвал кусок бумаги, стараясь не шуметь. Собрал все листы газеты и поджег бумагу. Когда под ним появились языки пламени…
Я остановился и спросил серьезно:
- Португа, я могу сказать зад?
- Ладно, но это почти ругательство и не стоит так говорить.
- А как должен сказать человек, когда хочет говорить о заде?
- Ягодицы.
- Как? Мне надо выучить это трудное слово.
- Ягодицы. Яго-ди-цы.
- Хорошо, когда начало гореть под ягодицами его зада, я побежал за калитку, спрятался и стал смотреть в дырочку в заборе, что будет. Старик сделал прыжок и поднял гамак. Прибежала Диндинья и отругала его: «Я устала уже говорить тебе, что нельзя ложиться в гамак пока куришь». Видя, сгоревшую газету, опять возмущалась, так как еще не прочитала ее.
Португалец от души рассмеялся и я был доволен, видя его таким веселым.
- Тебя не поймали?
- И не узнали. Только Ксуруруке я рассказал об этом. Если бы меня схватили, то отрезали бы мне яйца.
- Что отрезали?
- Ну ладно, кастрировали бы.
Он вновь стал смеяться и мы стали смотреть на дорогу. Повсюду, где ехала машина, неслось облако желтой пыли. Я думал об одной вещи.
- Португа, ты не обманул меня, нет?
- О чем ты, бандит?
- Смотри, я никогда не от кого не слышал: «Ему дали по ягодицам». А ты слышал? Он снова стал смеяться.
- Ты ужасен. Я тоже этого не слышал. Но оставим это. Забудем о ягодицах, и используй опять, слово задница. Закончим этот разговор, а то я уже не знаю, как тебе отвечать. Смотри на пейзаж, с каждым разом все больше больших деревьев. Река все ближе и ближе.
Он свернул на право, и поехал по тропинке. Машина шла, шла и остановилась на открытом месте. Здесь было только одно большое дерево, полное огромных корней.  От счастья я захлопал.
- Как прекрасно! Какое прекраснейшее место! Когда я встречусь с Баком Джонсом, то скажу ему, что его поля и равнины, не идут и в подметки нашим. Он погладил меня по голове.
- Вот таким я хочу тебя всегда видеть. Живущего в хороших мечтах, а не с ерундой в голове.
Мы вышли из машины, и я помог ему разгрузить вещи в тень под деревом.
- Ты всегда приезжаешь сюда один, Португа?
- Почти всегда. Видишь? У меня тоже есть дерево.
- Как оно называется, Португа? У кого такое большое дерево, должен дать ему имя.
Он подумал, улыбнулся и подумал.
- Это мой секрет, но тебе я его скажу. Его зовут Королева Карлота[ В  португальском языке дерево – árvore женского рода, поэтому Португа дал своему дереву женское имя. Карлота Жоакина Бурбон - Carlota Joaquina Teresa de Bourbon (1775 – 1830) - урожденая инфанта Испанская, в замужестве королева-консорт Португалии.].
- Она говорит с тобой?
- Говорить, не говорит. Потому что королева никогда напрямую не говорит со своими подданным. Однако я всегда обращаюсь к ней «Ваше величество».
- А что означает «подданные»?
- Они составляют население, которое подчиняется приказам королевы.
- И я тоже стану твоим подданным?
Он так сильно захохотал, что по траве поднялся ветер.
- Нет, потому что я не король и ничего не приказываю. Я всегда  буду просить  тебя о чем-нибудь.
- Но ты мог бы быть королем. У тебя все для этого есть. Все короли толстые, как ты. Кубка, шпаги, дубины и золотых монет[ В игральных картах ряда западных стран четыре масти: золотые монеты, шпаги, дубины и кубки. Короли каждой масти называются соответственно: король золота и т.д.]. Все короли из колоды красивые как ты. Все короли из колоды красивые, как ты, Португа.
- Пойдем. Давай работать, а не то с этим длинным разговором мы ничего не наловим.
Он взял удочку, жестяную коробку в которой была куча гусениц, снял туфли и жилет. Без жилета он казался еще толще. Указал на реку.
- Вон до туда, ты можешь играть, потому что здесь река не очень глубока. А до другого берега нет, потому что очень глубоко. Я буду ловить рыбу здесь. Если ты хочешь остаться со мной, то не должен разговаривать, потому что рыба может уйти.
Я оставил его сидеть, а сам пошел на разведку. Открыл для себя кое-что. Как прекрасен этот кусочек реки! Я окунул ноги в реку и увидел множество букашек снующих туда и сюда в воде. Стал смотреть на песок, камни и листья, подталкиваемые течением. Я вспомнил Глорию:
Отпусти меня, источник,
Говорил плача цветок.
Я родился на горе,
Не неси меня к морю.
Там я раскачиваюсь на своих ветках,
Раскачиваюсь на ветках своих.
Есть там светлые капли росы,
Падающие с синего неба…
И источник звонкий и холодный,
С шутливым журчанием,
Бежал среди песка,
Бежал, неся цветок…

Глория была права. Это было самое прекрасное в мире. Жаль я не смогу рассказать ей, что видел, как поэзия живет. Ладно, пусть даже не с розой, но, по крайней мере, с большим количеством листочков, которые падают с деревьев и остановятся только в море. Правда, что река, эта река тоже течет к морю? Я мог бы спросить об этом Португу. Но нет, это помешает ему ловить рыбу. Однако, что до рыбы то ему удалось поймать лишь двух пескарей, даже жаль было их вылавливать.
Солнце было довольно высоко. Мое лицо уже горело, столько я играл и разговаривал с жизнью. В это время Португа подошел к месту, где я находился, и позвал меня. Я побежал, как козлик.
- Какой ты грязный, мальчик.
- Я во все играл. Ложился на землю. Играл с водой.
- Пойдем кушать. Однако ты не можешь кушать такой грязный, как поросенок. Давай раздевайся и искупайся вон в том месте, там не очень глубоко.
Но я стоял в нерешительности, не желая подчиниться.
- Я не умею плавать.
- В этом нет необходимости, я посторожу тебя, здесь, вблизи. Я продолжал стоять. Мне не хотелось, чтобы он видел…
- Только не говори, что тебе стыдно раздеться возле меня.
- Нет. Не в этом дело…
Выбора не было. Я повернулся спиной и начал снимать одежду. Сначала рубашку, затем штаны с матерчатыми помочами.
Бросил все на землю и повернулся к нему, вопросительно. Он ничего не сказал, но в его глазах отразились ужас и возмущение. Я не хотел, чтобы он увидел раны и шрамы от побоев, которые я получал.
Он только прошептал взволновано:
- Если тебе больно, то не входи в воду.
- Теперь у меня ничего не болит.
Мы поели яйца, салями, бананы, как мне все нравилось. Пошли к реке попить воды, и вернулись под Королеву Карлоту.
Он уже хотел сесть, когда я дал ему знак остановиться. Я положил руку на плечо и сделал реверанс в сторону дерева.
- Ваше величество, ваш подданный рыцарь Мануэль Валадарес, главный воин племени Пинагé… и мы сядем под вами сеньора.
Мы рассмеялись, и затем сели.
Португа растянулся на земле, накрыв жилетом один из корней дерева, и сказал:
- Теперь настало время вздремнуть.
- Я не хочу спать.
- Не важно. Я не могу оставить тебя без привязи, такого шалуна.
Он положил руку на мою грудь и взял меня в плен. Долгое время мы смотрели, как облака прятались между ветвями дерева. Момент настал. Если я не скажу это сейчас, то уже никогда не сделаю этого.
- Португа!
- Мммм…
- Ты спишь?
- Пока еще нет.
- Это правда, что ты сказал в кондитерской дона Ладислао?
- Черт побери, я столько вещей говорю дону Ладислао в кондитерской…
- Обо мне. Я слышал. Из машины я слышал все.
- И что ты слышал?
- Что ты меня очень любишь.
- Конечно, я тебя люблю. Ну и что?
Я повернулся, не освобождаясь от его руки. Посмотрел на его полузакрытые глаза. Так, его лицо было еще толще и, похоже, как у короля.
- Нет, хочу знать, как сильно ты меня любишь.
- Конечно да, дурачок. И обнял меня сильнее, чтобы подтвердить сказанное.
- Я серьезно подумал. У тебя только одна дочь, которая живет в Энкантадо[ Encantado - Район в Рио де Жанейро.], нет?
- Да, так.
- Живешь один в том доме с клетками для птиц, правда?
- Да, так.
- Ты говорил, что у тебя нет внуков, нет?
- Да, так.
- И говоришь, что любишь меня?
- Да, так.
- Тогда почему не пойдешь к нам домой и не попросишь папу подарить меня тебе?
Он так взволновался, что поднялся и взял мое лицо своими двумя руками.
- Тебе бы хотелось быть моим сыночком?
- Человек не может выбрать себе отца перед рождением. Но, если бы я это мог сделать, то выбрал бы тебя.
- Действительно, малыш?
- Могу тебе поклясться. Кроме того будет одним ртом меньше. Обещаю тебе, что не буду говорить непристойности, и даже задница. Я буду чистить твои ботинки, и ухаживать за птичками в клетках. Я стану очень хорошим. В школе не будет лучшего ученика. Я все делаю, делаю хорошо.
Он не знал, что ответить.
- Дома все умрут от радости, что смогут отдать меня. Они с облегчением вздохнут. У меня есть сестра, между Глорией и Антонием, которую отдали на Север. Она уехала жить к двоюродной сестре, которая богатая, чтобы иметь возможность учиться и научиться стать человеком…
Он продолжал молчать, а его глаза были полны слез.
- Если же они не захотят меня отдать, то купи меня. Папа совсем без денег. Уверен, что он продаст меня. Если он попросит очень дорого, то можешь купить меня в кредит, как это делает дон Жакобо, когда торгует…
Так как он не отвечал, то я опять лег, он тоже.
- Знаешь, Португа, если ты меня не любишь, то не важно. Я не хотел заставлять тебя плакать…
Он очень медленно погладил мои волосы.
- Дело не в этом, сын мой. Это не то. Люди не решают жизненные вопросы одними мани-пуляциями. Но я предложу тебе одну вещь. Я не смогу увести тебя от твоих родителей и из твоего дома, хотя мне очень хотелось бы это сделать. Это не правильно. Но, отныне и впредь я, который тебя любит как сына, буду заботиться о тебе, как будто ты действительно им являешься. Я подскочил, ликуя.
- Правда, Португа?
- Могу даже поклясться, как ты обычно говоришь.
Я сделал то, что редко делаю и что мне не нравиться делать с родными. Я поцеловал его в лицо толстое и доброе…

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кусочек к кусочку и возникает любовь

- Так ты ни с кем из них не разговаривал, и не мог сесть верхом на коня, Португа?
- Ни с кем.
- Но тогда ты значить не был ребенком?
- Да. Однако не все дети имеют такое счастье, какое имеешь ты, понимать деревья. Кроме того не всем деревьям нравиться разговаривать.
Он искренне рассмеялся и продолжил:
- Речь  идет не о деревьях, а о виноградной лозе, и прежде чем ты меня спросишь, что это, я объясняю тебе: виноградная лоза – это дерево винограда. На нем рождается виноград. Это толстые лианы. Как красиво бывает, когда наступает сезон сбора винограда (он мне объяснил, как это бывает) и вино, которое делают в давильне (новое объяснение)!..
По мере того, как что-то происходило, он умел это объяснять с большим знанием. Так же хорошо, как дядя Эдмундо.
- Расскажи еще.
- Тебе нравиться?
- Сильно. Если бы я мог разговаривать с тобой восемьсот пятьдесят две тысячи километров без остановки!
- А бензин для такой поездки?
- Это  бы шло за счет ежедневных расходов.
Тогда он рассказал про мелинис (паточная трава), который превращается зимой в сено и производство сыра. Говорят «сыр», а не «сир», он сильно менял музыку[ В оригинале у Жозе Васконселоса стоит слово música – музыка, хотя правильнее было поставить «произношение», т.е. из-за неправильного произношения Португа произносил совсем другое слово, а не то, что хотел, но автор говорит устами Зезе, которому нравились красивые слова.] слов, но мне думается, что это придавало им большую музыкальность.
Он перестал рассказывать и глубоко вздохнул…
- Мне хотелось бы быстрее возвратиться туда. Возможно, для того, чтобы ждать спокойно свою старость, в мирном и очаровательном месте. Фольядела, рядышком с Королевской горой, в моем прекрасном Загорье.
Только сейчас я понял, что Португа старше моего отца, несмотря на это, его толстое лицо, имело меньше морщин и всегда блестело. Что-то странное пробежало во мне.
- Ты серьезно говоришь? Тогда он понял мое смятение.
- Глупыш, это произойдет не скоро. Может никогда не произойдет в моей жизни.
- А, я? Мне будет нелегко, если ты уедешь, как хотел.
Мои глаза предательски наполнились слезами.
- Но ты должен позволить людям иногда мечтать.
- Дело в том, что ты не пускаешь меня в свои мечты.
Он улыбнулся, очаровательно.
- Во все мои мечты, Португа, я включаю тебя. Когда я выезжаю на зеленные равнины с Томом Миксом и Фредом Томпсоном, я нанимаю дилижанс, чтобы ты путешествовал в нем и не очень уставал. Ты бываешь во всех уголках, где бываю я. Иногда, в классе, я смотрю на дверь и думаю, что ты сейчас войдешь и поприветствуешь меня рукой…
- Боже святый! Никогда не видел такой маленькой души, так жаждущей любви, как ты. Но тебе не стоит так привязываться ко мне, понимаешь?
И все это, я рассказывал Мизинцу. Мизинец, не был расположен к разговору, в отличие от меня.
- Но, правда, в том, Ксурурука, что после того, как он появился в моей жизни, мой отец изменился. Чтобы я не сделал, он считает, что это хорошо. Но считает, это в другом смысле.  Не
так, как другие, которые  говорят: « Этот малый далеко пойдет». Очень далеко, но из Бангу он никогда не выйдет!
Я посмотрел на Мизинца с любовью. Теперь, когда я открыл, что такое любовь, я относился так ко всему, что мне нравилось.

- Смотри, Мизинец, я хочу иметь двенадцать сыновей и других двенадцать. Понимаешь? Первые будут все мальчики и никогда не будут получать побоев. Другие двенадцать станут взрослыми. И я их буду спрашивать: «Кем ты хочешь стать сын? Дровосеком? Тогда, вот тебе: топор и рубашка в клетку. Хочешь быть дрессировщиком в цирке? Хорошо: вот здесь хлыст и униформа…».
- А на Рождество, что ты будешь делать со столькими детьми?
Мизинец, всему свой черед! Прерывать в таком месте и так…
- На Рождество у меня будет много денег. Куплю грузовик каштанов и лесных орешков. Грецких орехов, инжир и изюм. И столько игрушек, что хватит не только им, но и дать бедным соседям…. И у меня будет много денег, потому что отныне и впредь я хочу быть богатым, очень богатым и кроме того я выиграю в лотерею.
Я посмотрел с вызовом на Мизинца и осудил, за то, что он прервал меня.
- И дай мне закончить, то, что я еще не досказал, ведь пока еще осталось много детей. «Хорошо, сын, хочешь стать пастухом? Вот здесь седло и лассо. Хочешь стать машинистом Мангаратибы? Вот здесь фуражка и гудок…».
- Для чего гудок, Зезé? Ты сойдешь с ума, столько разговаривая один.
Пришел Тотока и сел рядом со мной. Осмотрел с улыбкой мое деревце апельсина-лима, полное бантиков и крышек от пива. Он что-то хотел.
- Зезé, хочешь одолжить мне четыреста рейсов?
- Нет.
- Но у тебя, же есть, не так ли?
- Да, у меня есть.
- И говоришь, что не одолжишь их мне, не желая знать, зачем они мне нужны?
- Я хочу стать очень богатым, чтобы иметь возможность путешествовать там, позади гор.
- Что это еще за глупость?
- Я не расскажу тебе об этом.
- Ну, тогда подавись ими.
- Я подавлюсь, а тебе не одолжу четыреста рейсов.
- Ты очень ловкий и у тебя меткий глаз. Завтра поиграешь и выиграешь еще шариков для продажи. В один миг возвратишь свои четыреста рейсов.
- А хотя бы и так, ничего тебе не одолжу, и не пробуй драться, я веду себя хорошо, и ни с кем не связываюсь.
- Я не хочу драться. Но ты мой самый любимый брат. И быстро же ты превратился в чудовище без сердца…
- Я не чудовище. Сейчас я троглодит без сердца.
- Это что такое?
- Троглодит. Дядя Эдмундо показал мне рисунок в одном журнале. Он был весь в шерсти и в руке дубина. Так вот, троглодиты это были люди, жившие в начале мира, в пещерах в Не… Не… Не… не знаю каких. Не смог запомнить название, потому что оно было иностранное и очень трудное…
- Дядя Эдмундо вбил тебе в голову столько дряни. Ладно, ты мне одолжишь?
- Не знаю, есть ли у меня…
- Черт побери, Зезé, сколько раз мы ходили чистить обувь, и так как ты ничего не зарабатывал, то я делил свой заработок! Сколько раз ты был уставшим, и я тащил твоя ящик для чистки обуви!..
Это правда. Тотока не всегда относился ко мне плохо. Я понимал, что, в конце концов, одолжу ему.
- Если ты мне одолжишь, то я сообщу тебе две чудесные вещи.
Я замолчал.
- Говорю тебе, твое дерево апельсина-лима красивее, чем мой тамаринд.
- Ты вправду это говоришь?
Я засунул руку в карман и потряс монетами.
- А другие две вещи?
- Наша нищета скоро закончиться, папа нашел работу управляющего фабрикой в Санто Алексо. Мы снова станем богатыми. Черт побери! Ты не доволен?
- За папу, да. Но я не хочу уезжать из Бангу. Я останусь жить с Диндиньей. Отсюда я уеду только за горы.
- Предпочитаешь остаться с Диндиньей и принимать слабительное каждый месяц, вместо того, чтобы ехать с нами?
- Да, предпочитаю. Ты никогда не узнаешь почему…. А другая вещь?
- Не могу говорить здесь. Есть некто, кто не должен слышать.
Мы пошли и дошли до уборной. И все равно он говорил негромко.
- Я должен предупредить тебя, Зезе. Чтобы ты привыкал. Муниципалитет будет расширять улицы. Будут засыпать рвы для стока воды, и занимать часть внутри усадеб.
- И что с этого?
- Ну как же, ты такой умный и не понял? Расширяя улицы, будут сносить все что там.
Он показал место, где находилось дерево апельсина-лима. Я всхлипнул.
- Ты обманываешь меня, правда, Тотока?
- Нет, это чистая, правда. Но, ты мужчина или нет?
- Да.
Но слезы, предательски, стекали по моему лицу. Я обнял его за живот, взывая о помощи.
- Ты будешь на моей стороне, не правда ли, Тотока? Я соберу много людей, чтобы начать войну. Никто не срубит мое дерево апельсина-лима.
- Согласен. Мы не позволим им. А теперь ты одолжишь мне деньги?
- Для чего?
- Так как ты не можешь посещать кинотеатр «Бангу», я хочу посмотреть фильм «Тарзан», который идет там. Потом я тебе его расскажу.
Я вытащил монету в пятьсот рейсов и отдал ему, пока он вытирал мне глаза полою рубашки.
- Оставь сдачу себе. Если хватит, то купи леденцов…
Возвратился к своему дереву апельсина-лима, не имея охоты говорить, думая только о фильме «Тарзан». На днях я видел рекламу о нем. Я сказал об этом Португе.
- Ты хочешь пойти?
- Хотеть то хочу,… но мне нельзя входить в кинотеатр «Бангу».
Я напомнил ему, почему не могу. Он рассмеялся.
- Эта головенка, разве не выдумала это?
- Клянусь тебе, Португа. Однако, думаю, что если какой-нибудь взрослый будет со мной, то никто мне ничего не скажет.
- А если этим человеком буду я…. Ты же этого хочешь?
Мое лицо осветилось от счастья.
- Но мне надо работать, сын.
- В это время никогда не работают. Вместо того, чтобы разговаривать или спать в машине, посмотри Тарзана, борющегося с леопардом, кайманом и гориллами. Знаешь, кто там играет? Френк Мэрилл.
Однако он все еще был в нерешительности.
- Ты чертик. Любого можешь обхитрить.
- Да это всего два часа. Ты итак уже богатый, Португа.
- Ладно, пошли. Но пойдем пешком. Я оставлю машину на стоянке.
И мы пошли. На кассе, служащая сказала, что имеет точный приказ не пускать меня в течение года.
- Я отвечаю за него. То было раньше, теперь он очень благоразумный.
Служащая посмотрела на меня, и я ей улыбнулся. Взял билет, поцеловал кончики пальцев и подул на нее.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Мангаратиба

Когда донья Сесилия Пайм спросила, кто желает выйти к доске и написать предложение, но придуманное самим учеником, то никто не отважился. Я подумал и поднял палец.
- Хочешь идти, Зезé?
Выйдя  из-за парты, я направился к черному квадрату, слушая с гордостью, как она говорила:
- Видели? А ведь он самый маленький в классе.
Я еле доставал до середины доски. Взял мел и старательно вывел буквами.
«Осталось немного дней до прихода каникул». Я посмотрел на нее, нет ли какой ошибки. Она улыбалась довольная, а на столе стояла пустая ваза для цветов. Пустая, но с воображаемой розой, как она говорила. Наверное, потому, что Сесилия Пайм не была красивой, ей очень редко дарили цветы.
Я вернулся на свое место, довольный своим предложением. Довольный, потому что когда наступят каникулы, я проедусь на ослике  с Португой.
Затем появились другие желающие написать предложение. Но героем уже был я.
Кто-то попросил разрешение войти в класс. Опоздавший. Это был Жеронимо. Он вошел встревоженный и сел на место позади меня. С шумом положил книги и что-то сказал соседу. Я не обратил большого внимания. Ведь  я хотел много учиться, чтобы стать ученым. Но одно слово из разговора шепотом привлекло мое внимание. Говорили о Мангаратибе.
- Столкнулся с машиной?
- Большая машина. Такая красивая, Мануэлья Валадареса.
Я повернулся, ошеломленный.
- Что ты сказал?
- Сказал, что Мангаратиба столкнулась с машиной Португальца на переезде на улице Чита. Поэтому я опоздал. Паровоз раскромсал автомобиль. Там была куча народа. Даже пожарную команду из Реаленго вызвали.
Я покрылся холодным потом, в глазах у меня потемнело.
Жеронимо продолжал отвечать на вопросы соседа.
- Не знаю, умер ли он. Никому из детей не позволяли подходить.
Я не почувствовал, как встал. Меня охватили рвотные позывы, а все тело было мокрое от холодного пота. Встал из-за парты и направился к выходу. Даже не обратил внимания, на лицо доньи Сесилии Пайм, которая шла мне навстречу, наверное, напуганная моей бледностью.
- Что случилось, Зезé?
Но я не мог ответить ей. Мои глаза стали наполняться слезами. Меня охватило огромное исступление, и я побежал, не думая о кабинете директора, продолжал бежать. Я выбежал на улицу и забыл о шоссе Рио-Сан Пабло, и обо всем. Единственным желанием было бежать, бежать и добежать туда. Мое сердце болело сильнее, чем желудок, я пробежал всю улицу Каситас без остановки. Дошел до кондитерской и провел взглядом по автомобилям, проверить, не ошибся ли Жеронимо. Но нашей машины там не было. Я застонал и снова бросился бежать. Но меня схватили сильные руки дона Ладислао.
- Ты куда идешь, Зезé?
Слезы омочили мое лицо.
- Иду туда.
- Ты не должен идти.
Я выкручивался, как сумасшедший, но не смог освободиться от его рук.
- Успокойся, сынок. Я не отпущу тебя туда.
- Значить Мангаратиба убил его…
- Нет. Скорая помощь уже приехала. Только машину сильно разбило.
- Вы меня обманываете, дон Ладислао.
- Зачем мне тебя обманывать? Разве я тебе не сказал, что поезд наехал на автомобиль? Так вот, когда его можно будет посещать в больнице, то я возьму тебя, обещаю. А сейчас пойдем, выпьем прохладительного.
Он вытащил платок и вытер мне пот.
- Меня немного тошнит.
Я оперся об стену, и он помог мне, держа за голову.
- Тебе лучше, Зезе?
Я мотнул головой, что да.
- Я отведу тебя домой, хочешь?
Я помотал головой, что нет, и пошел медленно, в полном замешательстве. Я знал всю правду.
Мангаратиба никого не прощает. Это был самый сильный поезд из всех. Меня вырвало еще два раза, и  видел, что это уже никого не беспокоит. Что уже никого нет в моей жизни. Я не вернулся в школу, шел, куда направляло меня сердце. Время от времени, я всхлипывал и вытирал лицо рубашкой от школьной формы. Никогда больше, я не увижу своего Португу. Никогда больше, он ушел. Я шел и шел. Остановился на шоссе, где он разрешил называть себя Португой и усадил меня на свою машину, чтобы я сделал «летучую мышь». Я сел на ствол дерева и весь сжался, поддерживая лицо коленями. Меня охватила такая сильная тревога, что я даже не ожидал.
- Ты очень плохой, Мальчик Иисус. Я думал, что на этот раз родиться Бог, а ты мне такое делаешь! Почему ты меня не любишь, как других детей? Я вел себя хорошо. Больше не дрался, учил свои уроки, перестал говорить непристойности. Даже «задница» не говорил. Почему ты это сделал со мной, Мальчик Иисус? Скоро срубят мое дерево апельсина-лима, так я даже не рассердился. Только поплакал немного… А теперь… А теперь…
Новый поток слез.
- Я опять хочу своего Португу, Мальчик Иисус. Ты должен мне его вернуть…
Голос мягкий и сладкий обратился к моему сердцу. Наверное, это дружеский голос дерева, на котором я сидел.
- Не плачь, мальчуган. Он ушел на небо.
Когда уже завечерело, я был обессиленный, даже не мог вырвать или плакать, сидел у порога дома доньи Елены Вилья-Боас, где нашел меня Тотока.
Он говорил со мной, но я только мог стонать.
- Что с тобой, Зезé. Скажи мне, что случилось. Но я только тихо стонал. Тотока положил руку на мой лоб.
- Ты горишь от жара. Что случилось, Зезé? Идем со мной, пошли домой. Я помогу тебе идти потихоньку. Я нашел силы сказать ему между стонами:
- Оставь меня, Тотока. Я больше не пойду в этот дом.
- Да, ты пойдешь. Это наш дом.
- У меня там ничего нет. Все закончилось.
Он попытался помочь мне подняться, но увидел, что у меня не хватает сил. Я обхватил руками его шею, и он понес меня на руках. Вошел в дом и положил меня на кровать.
- Жандира! Глория! Где все? Он нашел Жандиру беседующей в доме Алайде.
- Жандира, Зезé очень болен. Она пришла ворча.
- Наверное, опять ломает комедию. Пара хороших шлепков…
Однако Тотока, вошел в комнату.
- Нет, Жандира. На этот раз он очень болен и умирает…
В течение трех дней и ночей я был без сознания. Меня пожирала лихорадка, а при попытке дать мне поесть или выпить наступала рвота. Я таял и таял.  Часами, я лежал без движения, уставившись на стену.
Я слышал, что говорили вокруг меня. Я все понимал, но не хотел отвечать. Не хотел говорить. Думал только о том, чтобы пойти на небо.
Глория перешла жить в мою комнату и проводила ночи рядом со мной. Она даже не позволяла гасить свет. Все стали проявлять доброту. Даже Диньдинья провела несколько ночей с нами.
Тотока сидел целыми часами с выпученными глазами и иногда говорил мне:
- Это было вранье, Зезé. Можешь мне верить. Было свинство. Они не будут расширять улицы ни за что...
Дом погрузился в тишину, словно смерть была уже в двух шагах. Никто не шумел. Все говорили тихим голосом. Мама, почти каждую ночь находилась рядом со мной. Но я не мог забыть его. Его хохот. Его отличающееся произношение. Даже звуки сверчков, там снаружи, копировали скрип бритвы по его бороде – трак, трак, трак. Я не мог прекратить думать о нем. Теперь я понял, что такое боль. Боль не от того, что получаешь удары вплоть до потери сознания. Не от того, что порезал ногу куском стекла и даже не от наложения швов в аптеке. Боль, это то, что наполняет сердце, тем, от чего люди должны умереть, не имея возможности раскрыть свою тайну. Боль это то, что отдается  слабостью в руках, в голове и даже попытке повернуть голову на подушке.
Состояние ухудшалось. Мои кости выступали из кожи. Позвали врача. Пришел доктор Фаульхабер и осмотрел меня. Ему не потребовалось много времени выяснить все.
- Это был шок. Очень сильная травма. Он выживет, только если переборет этот шок.
Глория вывела врача наружу и рассказала ему:
- Это действительно был шок, доктор. С тех пор как он узнал, что срубят его дерево апельсина-лиму, он в таком состоянии.
- В таком случае, необходимо его убедить, что это неправда.
- Мы уже пытались всякими способами, но он не верит. Для него его деревце апельсина-лима, это человек. Он очень странный ребенок. Очень чувствительный и преждевременно развитый.
Я все выслушивал, но продолжал терять интерес к жизни. Хотел идти на небо, но живые туда не идут.
Приобрели лекарства, но меня по-прежнему рвало.
В это время произошло нечто чудесное. Улица пришла в движение, чтобы проведать меня. Забыли то, что я был черт в образе человека. Пришел дон «Нищета и голод» и принес торт «Мария-моль». Негритянка Еугения принесли мне яйца и помолилась над моим животом, что я перестал рвать.
- Сын дона Пабло умирает…. Мне говорили приятные вещи.
- Ты должен выздороветь, Зезé. Без тебя и твоих проделок на улице стало скучно.
Пришла навестить меня и донья Сесилия Пайм, она принесла мой портфель из школы и цветы. И только лишь это заставило меня снова заплакать.
Она рассказала, как я вышел из класса, но она знала только это.
Было очень грустно, когда пришел дон Альворадо. Я узнал его голос и притворился, что сплю.
- Вы подождите, пока он не проснется. Он сел и начал разговаривать с Глорией.
- Послушайте, донья, я прошел по всем углам спрашивая ваш дом, пока не нашел его.
Он с силой всхлипнул.
- Мой ангелочек не может умереть. Не дайте ему умереть, донья. Это для вас он брал у меня буклеты, нет?
Он почти не дал Глории ответить.
- Не дайте умереть этому мальчику, донья. Если с ним что-нибудь случиться, я никогда более не приеду в этот несчастный пригород.
Когда он вошел в комнату, то сел рядом с кроватью и держал мою руку на своем лице.
- Смотри, Зезé. Ты должен выздороветь, чтобы петь со мною. Я почти ничего не продаю. Все спрашивают: «Эй, Ариовальдо, где твой кенарчонок?». Ты обещаешь мне, что вылечишься, обещаешь?
Мои глаза еще имели силы наполниться слезами, и, зная, что мне нельзя было больше волноваться, Глория проводила дона Альворадо к выходу.
Мне становилось лучше. Я уже мог кое-что глотать и питать свой желудок. Только, когда вспоминал, поднималась температура и возвращались рвотные позывы, с дрожью и холодным потом. Иногда, сам того не желая, мне виделся Мангартиба, летящий и разламывающий его. Я просил Мальчика Бога, если я, хоть иногда имел для него значение, чтобы он ничего не почувствовал.
Приходила Глория и водила своими руками по моей голове.
- Не плачь, Гум. Все это пройдет. Если хочешь, я отдам тебе все свое дерево манго. Никто никогда его и пальцем не тронет.
Но для чего мне старое дерево манго, без зубов, которое уже не знает, как давать плоды? Даже мой саженец апельсина-лима скоро потеряет свое очарование, превратившись в дерево, как и любое другое…. И это, если ему дадут время, бедняжке.
Как некоторым легко умереть! Достаточно, чтобы пришел проклятый поезд, и готово. А как трудно уйти на небо мне! Все держат меня за ноги и не дают идти.
Доброта и настойчивость Глории достигли желаемого, и я стал немного разговаривать. Даже папа перестал уходить вечером. Тотока, так похудел от угрызения совести, что Жандире пришлось дать ему по шапке.
- Разве не хватит нам одного, Антонио?
- Тебе бы на мое место, чтобы почувствовать это. Ведь это я ему рассказал об этом. Все еще чувствую на своем животе его лицо плачущее, плачущее…
- Но ты не начнешь тоже плакать. Ты уже почти мужчина, а он будет жить. Оставь эти штучки и пойди, купи мне банку сгущенного молока в «Нищете и голоде».
- Тогда дай мне деньги, потому что папе уже больше не доверяют…
Слабость вызвала у меня продолжительную сонливость. Я уже не знал, когда был день, а когда ночь. Температура постепенно спадала, а мои конвульсии и дрожание начали удаляться.
Я открыл глаза, в полутьме сидела Глория, которая всегда была рядом. Она принесла кресло-качалку в спальню и часто засыпала от усталости.
- Годойя, уже вечер?
- Почти вечер, сердце мое.
- Не хочешь открыть окно?
- А у тебя не будет болеть голова?
- Думаю, что нет…
Ворвался свет, и я увидел кусочек красивого неба. Видя его, я опять стал плакать.
- Что это такое, Зезé? Небо такое красивое, такое синее, которое Мальчик Бог сделал для тебя…. Он мне сегодня это сказал.
Она не понимала, что означало небо для меня. Она прилегла рядом со мной, взяла мои руки и говорила, старясь воодушевить меня. Лицо у нее было подавленным и худым.
- Смотри, Зезé, еще немного и ты будешь здоров. Снова будешь гонять воздушные змеи, выигрывать реки шариков, лазить на деревья, садиться на Мизинца. Я хочу видеть тебя таким, как прежде, поющим песни, приносящим мне буклеты с песнями. Делающий столько прекрасных вещей! Ты видел, в какой печали улица? Все чувствуют твое отсутствие и твое веселье... Но ты должен помочь. Живи, живи и живи.
- Ты знаешь, Годойя, дело в том, что я не хочу больше жить. Если я выздоровею, то снова стану плохим. Ты не понимаешь меня. Для кого я должен быть хорошим?
- Ладно, но не надо всегда быть таким хорошим. Продолжай быть мальчиком, ребенком каким ты всегда был.
- Для чего, Годойя? Почему все меня бьют? Почему все меня мучают?..
Она взяла мое лицо в свои руки и сказала, решительно:
- Смотри, Гум. Я клянусь тебе в одном. Когда ты вылечишься, никто, никто, даже Бог, не тронет тебя рукою. Только если раньше пройдут через мой труп. Ты веришь мне?
Я сделал утвердительный знак.
- А что такое труп?
Впервые лицо Глории осветилось большой радостью. Она захохотала, потому что знала, что если я заинтересовался трудными словами, значить у меня вновь появился интерес к жизни.
- Труп, означает то же самое, что и мертвый или покойник. Однако не будем говорить сейчас об этом, так как это не уместно.
Мне это показалось тем же самым, однако меня не покидала мысль, что вот уже много дней он был трупом. Глория продолжала говорить, обещая что-то, но я сейчас думал о птичках, синей птице и канарейке. Что с ними сделают? Лучше бы им умереть от тоски, как в случае со снегирем Орландо Рыжеволосого.  Но лучше бы им открыли клетки, и выпустили на свободу. Но это будет, то, же самое, что и смерть. Они уже разучились летать. Они как глупые сидят на апельсиновых деревьях, пока детвора не собьет их рогатками. Когда Зико, остался без денег, чтобы содержать питомник «Узы крови», он открыл дверцы, и случилась эта подлость. Ни одной не удалось избежать метких выстрелов мальчишек.
В доме все начинает возвращаться к обычному ритму. Уже слышался по всему дому шум. Мама возвратилась на работу. Кресло-качалка вернулось в комнату, где всегда находилось. Только Глория продолжала оставаться на своем месте. Пока она не увидит меня на ногах, она не удалиться.
- Попей этот бульон, Гум. Жандира забила черную курицу, только, чтобы сделать тебе этот бульон. Смотри, какой прекрасный запах у него!
Она подула на ложку, чтобы остудить ее.
«Если хочешь, делай как я, окунай хлеб в кофе. Только не прихлебывай, когда пьешь. Это некрасиво».
- Но, что это, Гум?  Не плачь из-за того, что забили черную курицу. Она была старая. Такая старая, что не несла яйца…
«Ты столько проделал, чтобы найти, где я живу…»
- Я знаю, что она была черной пантерой из Зоологического сада, но мы купим другую пантеру, более дикую, чем эта.
«Ну, беглец, где ты пропадал все это время?»
- Годойя, только не сейчас, если я выпью, то меня опять стошнит.
- А если я дам тебе его попозже, ты выпьешь?
Внезапно я выпалил фразу, сам того не желая:
«Обещаю, что стану хорошим, что не буду больше драться, что не буду больше говорить непристойности, и даже задница не буду говорить…. Но хочу навсегда остаться с тобой…»
На меня посмотрели с огорчением, думая, что я снова говорю с Мизинцем.
Сначала это было просто слабое царапание в окно, затем перешло в удары. Снаружи слышался очень тихий голос:
- Зезé!..
Я поднялся и оперся головой в деревянную раму.
- Кто это?
- Я. Открой.
Я толкнул ручку, так чтобы не было шума и не разбудить Глорию. В темноте, как некое чудо,  сверкал весь позолоченный Мингито.
- Можно войти?
- Конечно можешь. Только не шуми, чтобы она не проснулась.
- Уверяю тебя, она не проснется.
Я отошел в комнату и лег на кровать.
- Смотри, кого я тебе принес. Он настаивал, чтобы  навестить тебя.
Протянул руку и я увидел что-то наподобие серебристой птицы.
- Я не могу хорошо разглядеть, Мизинец.
- Смотри лучше, потому что это будет для тебя сюрпризом. Я украсил его серебряными перьями. Разве он не красив?
- Лусиано! Какой ты красивый! Ты всегда должен быть таким. Я подумал, что ты сокол из сказки об аисте-калифе.
Я погладил взволновано ему голову, и впервые почувствовал, что она была мягкая и что даже летучим мышам нравится нежность.
- Однако, ты не обратил внимание на одну вещь. Смотри хорошо. Он повернулся вокруг себя, чтобы показаться.
- На мне шпоры Тома Микса, шляпа Кена Мейжарда, пистолеты Фреда Томпсона, пояс и сапоги Ричарда Тальмаджа. Кроме всего этого, дон Ариовальдо одолжил мне рубашку в клетку, которая тебе так нравиться.
- Никогда не видел, что-либо красивее, Мизинец. Как тебе удалось все это собрать?
- Достаточно им было узнать, что ты заболел, как они одолжили мне все.
- Как жаль, что ты не можешь остаться в таком костюме навсегда.
Я засмотрелся на Мизинца, обеспокоенный тем, знал ли он о судьбе, которая его ждала. Но он ничего не сказал.
Тогда он сел на краешек кровати, его глаза выражали доброту и озабоченность. Он приблизил свое лицо к моим глазам.
- Что такое, Ксурурука?
- Ты больше Ксурурука, Мизинец.
- Хорошо, тогда ты Ксурурукиньо. Разве я не могу любить тебя с большей любовью иногда, чем ты меня?
- Не говори так. Доктор запрещает мне плакать и волноваться.
- Я этого не хотел. Пришел, потому что мне было грустно, и я хотел снова увидеть тебя здоровым и веселым. В жизни всякое бывает. Так что я пришел повести тебя погулять. Пойдем?
- Я очень слаб.
- Немного свежего воздуха тебя вылечит. Я помогу тебе выйти через окно.
И мы вышли.
- Куда пойдем?
- Пойдем гулять туда, где есть канализация.
- Но я не хочу идти по улице Барона Капанема. Никогда больше я там не пройду.
- Пойдем по улице Репрессий, до конца.
Теперь Мизинец превратился в коня, который летал. Лусиано,  счастливый, балансировал на моем плече.
В районе, где была канализация, Мизинец подал мне руку, чтобы я мог сохранить равновесие на широкой трубе. Это было красиво, когда случалось отверстие и вода брызгала, как фонтанчик, обливая меня и щекоча подошвы ног. У меня немного кружилась голова, но радость, которую доставлял мне Мизинец, показывала, что я уже был здоров. По крайней мере, мое сердце билось спокойно.
Внезапно, вдалеке загудел поезд.
- Ты слышал, Мизинец?
- Это гудок поезда, где то далеко. Однако какой-то странный стук становился все ближе, и новые гудки нарушали тишину.
Мною овладел полный ужас.
- Это он, Мизинец. Мангаратиба. Убийца. Стук колес о рельсы страшно нарастал.
- Поднимись сюда, Мизинец. Быстрее, Мизинец! Но Мизинец не смог сохранить равновесие на трубе, по причине блестящих шпор.
- Поднимись, Мизинец, дай мне руку. Он хочет убить тебя. Хочет разорвать тебя. Хочет изрезать тебя на кусочки.
Едва Мизинец вскарабкался на трубу, как проклятый поезд прошел над нами, гудя и изрыгая дым.
- Убийца!.. Убийца!..
Между тем, поезд все еще продолжал свое движение по рельсам. Слышался его голос, прерываемый хохотом.
- Я не виноват…. Я не виноват…. Я не виноват….
В доме зажглись все лампы, и моя комната заполнилась полусонными лицами.
Это был кошмар.
Мама взяла меня на руки, пытаясь подавить своим плечом мои всхлипывания.
- Это был сон, сын… Кошмар.
Я снова начал рвать, пока Глория рассказывала Лалá.
- Я проснулась, когда он закричал «убийца»…. Говорил «убивать», «разрывать», «резать». Боже Мой, когда это закончиться?
Однако все закончилось через несколько дней. Я был приговорен жить и жить. Глория вошла сияющая. Я сидел на кровати и глядел на жизнь с грустью разочарования.
- Смотри, Зезé.
- В ее руках был белый цветочек.
- Первый цветок Мизинца. Скоро он станет взрослым деревом и начнет давать апельсины.
Я ласкал между своих пальцев беленький цветочек. Не буду больше плакать по любому поводу. И хотя Мизинец пытался сказать мне, прощай, этим цветком, но он ушел из мира моих грез, в мир моей действительности и мой боли.
- Сейчас поедим кашки и походим по дому, как это ты делал вчера. Давай!
Король Луис взобрался на мою кровать. Теперь ему всегда разрешали находиться рядом со мною. А вначале не хотели, чтобы он волновался.
- Зезé!..
- Что мой королек?
И действительно, он был единственным королем. А те другие, что из золота, кубков, дубинок, шпаг были всего лишь грязными фигурками в пальцах играющих. И еще, он и не думал в реальности стать королем.
- Зезé, я тебя очень люблю.
- Я тоже люблю своего братика.
- Ты хочешь сегодня играть со мной?
- Да, сегодня я играю с тобой. Что ты хочешь делать?
- Хочу идти в Зоологический сад, потом в Европу. Затем хочу пойти в сельву реки Амазонки и играть с Мизинцем.
- Если я не очень устану, то мы сделаем все это.
После кофе, под счастливым взглядом Глории, мы пошли во двор, взявшись за руки. Глория с облегчением оперлась о дверь. Перед тем как пойти к курятнику я повернулся и сказал ей, прощай, рукой. В ее глазах блестело счастье. Благодаря своему раннему  развитию, я догадался, что происходило в ее сердце: « Он вернулся в свои грезы, спасибо, Боже!».
- Зезé …
- Ммм…
- Где находиться черная пантера?
Было трудно начинать все с начала, не веря в ничего. Было желание рассказать ему, что в действительности произошло. «Глупенький, черная пантера никогда не существовала. Это была всего лишь старая черная курица, которую я съел в бульоне».
- Остались только две львицы, Луис. Черная пантера уехала в отпуск в сельву Амазонки.
Будет лучше, если по возможности, сохранять его иллюзии. Когда я был ребенком, я тоже верил в эти вещи.
Королек расширил свои глаза.
- Туда, в сельву?
- Не бойся, она уехала так далеко, что никогда уже не найдет дорогу назад.
Я горько улыбнулся. Сельвой Амазонки были около полудюжины апельсинов, колючих и недружелюбных.
- Знаешь, Луис, Зезé очень слаб, нужно возвращаться. Завтра мы еще поиграем. В трамвай Сахарной головы и во все, что хочешь.
Он согласился, и мы начали медленно возвращаться. Он еще был очень маленький, чтобы различать правду. Я не хотел идти ко рву или к реке Амазонке. Не хотел встречаться с разочарованием Мизинца. Луис не знал, что тот беленький цветок был нашим прощанием.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Их столько старых деревьев

Еще не настал вечер, а новость уже была подтверждена. Казалось, что облако мира вновь возвратится господствовать над домом и семьей.
Папа взял меня за руки и перед всеми усадил меня на колени. Он подвигался медленно на стуле, что бы я сидел устойчиво.
- Все уже прошло, сын. Все. Однажды ты тоже станешь отцом и узнаешь, какие трудные бывают некоторые моменты в жизни человека. Кажется, что ничего не получается, и это провоцирует нескончаемое отчаяние. Но сейчас, все по-другому. Папу назначили управляющим фабрики в Санто Алексо. И теперь, никогда, твои тапочки не будут пустыми на Рождество.
Он сделал паузу. Также, он не забудет все это на всю оставшуюся жизнь.
- Мы будем много путешествовать. Маме не надо будет больше работать, как и твоим сестрам. Медаль с индейцем все еще у тебя?
Я поискал в карманах и нашел ее.
- Хорошо, купим снова часы и закрепим медаль. Однажды они станут твоими…
«Португа, ты знаешь, что такое карборунд?»
А папа говорил и говорил. Его борода царапало мое лицо, и мне было больно.
Запах, который исходил от его очень заношенной рубашки, наводил на меня страх. Я соскользнул с его колен и направился к выходу их кухни. Сел на ступеньки и смотрел на двор, ожидая, когда совсем стемнеет. Мое сердце восставало от ярости. «Что надо этому человеку, который посадил меня на свои колени?». Он не был моим отцом. Мой отец умер. Его убил Мангаратиба.
Папа последовал за мной и увидел, что мои глаза были снова влажные.
Он почти стал на колени, чтобы говорить со мной.
- Не плач, сын. У нас будет очень большой дом. Настоящая река течет за домом. Есть большие деревья и столько, и все будут твоими. Ты сможешь делать что хочешь, вешать гамак.
Он не понимал. Он не понимал! Никакое дерево не будет таким прекрасным в жизни, как Королева Карлота.
- Ты первым будешь выбирать дерево.
Я посмотрел на его ноги, пальцы вылезали из его башмаков.
Он был старым деревом с темными корнями. Он был отцом-деревом. Но деревом, почти мне незнакомым.
- И вот еще что. Твое дерево апельсина-лима срубят не так скоро. Когда его будут рубить, ты уже будешь далеко и ничего не почувствуешь.
Всхлипывая, он обнял меня за колени.
- Мне уже все равно, папа. Мне уже все равно…. И, смотря на его лицо, которое тоже было наполнено слезами, прошептал как мертвец:
- Его срубили папа, уже более недели назад, как срубили мое дерево апельсина-лима.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА
Последняя исповедь

Прошли годы, мой дорогой Мануэль Валадарес. Сегодня мне сорок восемь лет и, иногда, тоскуя о прошлом, появляется чувство, что я продолжаю быть ребенком.  И, что ты можешь появиться в любой момент, неся мне фотографии артистов кино, или еще шариков. Ты был тот, кто научил меня  любить жизнь, мой дорогой Португа. Сегодня уже я, тот, кто должен раздавать шарики и карточки, потому что жизнь без любви ничего не стоит. Иногда я счастлив в своей любви, а иногда обманываю себя, что является обычной вещью.
В те времена…. Во времена нашего времени, я не знал, что еще на много лет раньше, один Принц Идиот, стоя на коленях у алтаря, спрашивал у икон, с глазами полными слез: «ПОЧЕМУ ВЫ РАССКАЗЫВАЕТЕ ДЕТЯМ ВСЕ ЭТО?
И, правда, в том, мой дорогой Португа, что мне рассказывали все очень рано.
Прощай!

Убатуба, 1967