Сейчас ранняя весна, но совсем не холодно. Трава уже выстрелила первой зеленью побегов, воздух наполнен пьянящей свежестью, две чёрные белки носятся друг за дружкой по веткам, а по моей руке неторопливо ползёт какая-то букашка, намереваясь, очевидно, перебраться, в конечном итоге, на могучий ствол клёна, к которому я так удобно привалился спиной. Лес успокаивает. Лес снимает напряжение. Лес как бы стирает с жёсткого диска подсознания повседневные заботы, расслабляя, и унося волны памяти в потускневшие видения прошлого. И перед глазами вспышками проносятся полустёртые картинки детства, встают образы далёких, полузабытых людей и событий...

По несчастью, или к счастью, истина проста -

Никогда не возвращайся в старые места.

Не беда, что пепелище выглядит вполне -

Не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне...

Но наша память непослушна, неподвластна мудрым шпаликовским советам - и вот, совершенно неожиданно для нас самих, безо всякой видимой причины, она переносит нас в те самые "старые места", и мы вспоминаем людей, встретившихся на нашем жизненном пути. Тех, кто лишь однажды промелькнул на одном из перекрёстков судьбы, и тех, кто навсегда остался в наших сердцах...

Почему мне вспомнился сейчас тот зеленоглазый мальчишка, вихрем ворвавшийся в моё восемнадцатое лето? Не знаю... Но память - эта непонятная, неподвластная, своевольная нахалка - вдруг будто выключила свет в солнечном весеннем лесу, и, заведя тарахтящий проекционный аппарат, запустила старую чёрно-белую плёнку...

... У него была смешная украинская фамилия - Опаец. Заяц-Опаец. Валера Опаец. Валерий Николаевич, о чём я узнал только через семь лет после нашего с ним знакомства. Живой 12-летний мальчишка, загорелый как чёртик, мускулистый, стройный, с огромными зелёными глазищами, и ямочками на щеках. Искренний, добрый, смешливый, с поцарапанными в футбольных баталиях коленками, с выгоревшей чёлкой светлых волос, солнечный мальчик. Ученик шестого класса средней школы номер 7, с немецким "уклоном". Его привёл во Дворец культуры, где я вёл тогда детский музыкальный кружок, кто-то из друзей - уже не помню, кто именно.

Он с неподдельным восхищением разглядывал наше скромное, купленное "по безналичному расчёту" через базу Культторга, оборудование - колонки, микрофоны, немецкий электроорган "Вермона", и ударную установку производства Энгельсовской фабрики - звуки, извлекаемые из неё, напоминали микс из шаманских бубнов и ржавых пионерских барабанов. После репетиции, когда ребята разошлись, он задержался - всё потрогал, пощупал, погладил дермантиновую обивку колонок, нажал клавишу на органе, и с грохотом ударил палочкой по медной тарелке, после чего в студию фурией влетела секретарша, и ледяным тоном напомнила, что репетиция ансамбля окончена, а в соседнем помещении уже идёт "творческий процЭсс" студии художественного слова. Я погасил свет, запер дверь, и мы вышли на улицу. Стоял чудесный июльский день.

- Ты куда сейчас? - спросил я его.

Он пожал плечами.

- Не знаю...

- Ну, тогда проводи меня немного.

- Давай!

Мы медленно шли по залитым солнечным светом булыжным мостовым старинного западноукраинского городка, и болтали обо всём на свете. Мальчишке было явно интересно со мной, хотя я был всего на шесть лет старше его. ( Господи, даже не верится сейчас- мне было неполных 18, и осенью я должен был идти в армию...) Впрочем, если тебе 12, то разница даже в год, не говоря уже о шести годах, кажется огромной...

Идти домой не хотелось ни мне, ни ему. У входа в парк я остановился, и с апломбом, картинно вынул из кармана портмоне - я уже работал, сразу в двух местах - во Дворце культуры, и в местной комсомольской газете - и у меня были СВОИ деньги!

- Давай, Валерка, сгоняй за мороженым. Мне за 22 копейки, а себе - какое хочешь.

- Угу, я щас! - и маленький метеор умчался.

Через несколько минут мы уже сидели на уютной скамеечке, спрятавшейся в тенистой зелени огромной плакучей ивы, и уплетали мороженое. Валерка жутко перемазался, и я, достав платок, потянулся к его лицу с намерением очистить следы подобного безобразия. Он не отстранился - напротив, вытянул тоненькую шею, и смешно выпятил губки.

Мы просидели в парке около трёх часов, и говорили, говорили, говорили... Будто невидимая астральная нить связала двух, ещё несколько часов назад совершенно незнакомых людей, сроднив их, и наполнив потребностью друг в друге. Мальчик вёл себя совершенно искренне - на хвастая, не сочиняя, не жеманничая. Он то пытливо хмурил лоб, когда мы говорили о вещах серьёзных, то озарялся широкой солнечной улыбкой, реагируя на мои шутки. Он задавал тысячи "почему", трогательно открывая рот и вытаращив зелёные свои глазищи; он рассказывал о себе, о школьных друзьях и успехах, о маме-бухгалтере, о маленьком восьмилетнем братишке, о кошке Марусе, о футбольной команде, в которой играл, о завуче-придире, о каком-то Лёшке, с которым накануне подрался... Я спросил его об отце - он внезапно нахмурился, и глаза его подозрительно заблестели...

- Эй, ты чего?, - шутливо толкнул я его в плечо.

Мальчик молчал, нахмурившись.

- Мой папа... умер... уже год скоро..

По его лицу беззвучно лились слёзы, и меня будто ударила жаркая волна жалости и сочуствия.

- Прости, Валерка, я не знал... Прости меня, пожалуйста, - и погладил его по вихрастой голове.

Мальчик резко дёрнулся.

- Не надо...

Я сидел, сконфуженный, не зная, как вести себя дальше, но зеленоглазый мальчишка сам разрешил сложную ситуацию.

- А ты - хороший... С тобой интересно, - вдруг произнёс он, и, в искреннем порыве, крепко обнял мой локоть сразу двумя руками, и прижался ко мне, положив голову на плечо. От его волос пахло мёдом и ромашками...

... Мне было 18 лет. Я уже осознавал, что не такой, как все, но почему-то не принимал этого слишком серьёзно - возможно, потому, что сам ощущал себя ещё мальчишкой. Я очень многого не ведал, не понимал, не испытал. Я ещё не знал вкуса мальчишеских губ и сладкого язычка - когда от счастья стреляет в висках, и хочется на ходу остановить поезд или отпиздить Шварценегера; я ещё не познал запредельных по своей силе ощущений первого, осторожного прикосновения губами к возбуждённой мальчишеской плоти, когда мальчик начинает хрипло стонать, изгибаясь, и голова его бьётся о подушку; я ещё никому не говорил жарких, бесстыдных слов любви, и не слышал их в ответ; я ещё не летел, охваченный паническим страхом за свою "ненормативность" в Ленинград, к старому ублюдку профессору Свядощу - "сексологу" и "психотерапевту", который за 25 рублей дал мне равнодушный совет, покалечивший жизнь не только мне, но и ещё нескольким дорогим мне людям... Это всё ожидало меня впереди, а пока... Пока я с удовольствием проводил время с мальчишками, не страшась пересудов - сажал их на колени, обнимал, целовал в бархатные щёчки, без колебаний запуская руки под их рубашки и майки, а иногда - и под тугую резинку коротеньких шорт, в сладкую обитель стыда и запретных наслаждений...

Зеленоглазый Валерка ворвался в мою жизнь неожиданно и бурно, не нарушив, тем не менее, её устоявшегося ритма - мальчишек в ту пору вокруг меня крутилось неимоверное количество, и он стал, как я тогда думал, одним из многих. А он... он был счастлив, что в его жизни появился такой взрослый, много знающий, интересный, а, главное - понимающий друг. И мальчишка старался сделать всё, от него зависящее, лишь бы я не разочаровался в нём. Он очень чутко подмечал мои привычки и увлечения, иногда слепо копируя их, как обезьянка, и желая доставить мне как можно больше приятных моментов своим обществом.

Через несколько дней мы с ним пошли в кино. В последнем ряду полупустого зала он сам залез мне на колени, накрыв мои руки, обнимающие его, своими. Я рассеянно гладил его тело через одежду, не решаясь на большее, и тогда он САМ выпростал футболку из тесных шорт, и положил мою руку на свой горячий живот. Полумрак зала, медовый запах уютно сопящего на моих коленях мальчика, холмики его остреньких сосков и расслабленная безмятежность тела, возбуждали меня до безумия, и я осторожно опустил руку на его выпирающий бугорок. Валерка вздрогнул, и я тут же убрал руку, опасаясь, что перегнул палку. Но природа требовала своего, и через минуту-две я повторил попытку. Меня будто током ударило - пуговицы на его ширинке оказались расстегнутыми все до единой... И я больше не стал сдерживаться... Мальчик развёл ноги, облегчая мне доступ к самому потаённому месту его тела, и только сладенько постанывал от наслаждения...

Наши невинные игры повторялись ещё несколько раз, причём самый запомнившийся случай был у него дома, когда он сам помог мне полностью раздеть его. Ни о какой взаимности я тогда и не помышлял - более того, даже не представлял, что такое возможно, и не веря, что 12-летнему мальчику, в принципе, может быть приятно ласкать взрослое волосатое тело. Да и сам я, по правде, стеснялся явить ему свои, далеко не аполлоновские, формы. Зеленоглазый мальчик проводил почти всё своё свободное время со мной - сидел на репетициях оркестра, внимательно прислушиваясь к незнакомым терминам, и таскался на дурацкие спектакли, рецензии на которые я должен был писать по заданию газеты. Сексуальные забавы у нас, из-за дефицита уединённых мест, случались не часто, и всегда сводились к невзаимному петтингу, который он воспринимал как весьма приятную, и, совершенно естественную, часть наших отношений. Мы никогда не вели разговоров на "запретные" темы, и он никогда ничего не спрашивал "про это" - слишком чистым и неиспорченным был этот мальчик.

Однажды редакция послала меня, с заданием написать репортаж, далеко за город, где молдавская, по-моему, киностудия, снимала очередной революционный вестерн из жизни Котовского - и я взял Валерку с собой. Боже, сколько неподдельного счастья было в глазах этого мальчишки! Ещё бы - посмотреть, как снимается кино, увидеть "живьём" своих кумиров - один Данька из "Неуловимых мстителей" (Витя Косых) чего стоил! Да друзья просто лопнут от зависти! Софиты, стрёкот камеры, крики "Мотор!", белая конница, изображаемая кавалерийским полком "Мосфильма", "настоящий" Котовский - лысый, и с маузером - скажите, может ли быть большее счастье для 12-летнего мальчика? Валерка просто скулил от восторга, и, не выдержав переполняющих его душу чувств, запрыгнул на меня, крепко обняв, и искренне, как это умеют только дети, чмокнул в щёку. А я... я сентиментально прослезился, по-моему... А потом, режиссёр, воодушевлённый моими клятвенными заверениями написать репортаж, подобного которому ещё не знала мировая журналистика, милостиво разрешил отснять, ошалевшего от привалившего счастья, Валерку, в массовке - каким-то пастушком или крестьянским сыном, не помню уже - и его тут же уволокла в вагончик толстая гримёрша. Я не вытерпел, и заглянул туда - он стоял, обалдевший от счастья, в одних трусиках, босиком, посреди студийного вагончика - гримёрша рисовала ему синяки и "крестьянскую измождённость", а костюмерша примеряла холщовые лохмотья...

Я дважды смотрел потом, через много лет, этот фильм - он назывался "По волчьему следу" - но Валерку так и не увидел в кадре... Может, вырезали при монтаже, а может - просто не заметил...

Лето пролетело очень быстро, наступила осень, пошли дожди, и я получил повестку на призывной пункт...

Тот, последний перед моим уходом в армию, день, 20 ноября 1977 года, Валерка провёл со мной. Он всё время держал меня за руку, словно боясь отпустить хоть на мгновенье, и плакал, не стесняясь слёз. У меня самого глаза были на мокром месте - пугала неизвестность армейских буден, перемены в устоявшейся жизни, расставание с мальчишками - но я, крепясь, успокаивал его, что, мол, два года пролетят быстро, я вернусь, и мы снова будем дружить, снова будем вместе ходить в кино, ездить в лес... Хотя сам не верил в то, что говорю, и губы мои предательски дрожали ... Я смотрел в его, наполненные слезами, зелёные глаза, и с трудом сдерживался, чтоб не разреветься... В то самое время, когда все остальные парни - призывники беспробудно пьянствовали на "проводах", мы просидели, крепко обнявшись - он у меня на коленях, лицом ко мне - около двух часов, в холодном безлюдном парке, гладя друг друга по спинам, и боясь поднять друг на друга заплаканные глаза... Когда совсем стемнело, я осторожно потянул его хрупкое тело от себя - в его глазах уже почти не было слёз. Мальчишка посмотрел на меня таким взглядом!.. Этот щенячий взгляд невозможно описать, его нужно увидеть и почуствовать... Потом поцеловал меня в губы - неумело, по детски, и просто сказал : "Я тебя люблю... Я тебя буду ждать... Возвращайся скорей! "...

Как же я корил себя потом, что не догадался взять у него адрес - в армии, где любая ниточка, связывающая с домом, с дорогими сердцу людьми, просто бесценна - я не мог написать ему, послать фотографии, получить его письмо с ошибками, и смешными каракулями... Не стану кривить душой - первые, наиболее трудные, месяцы службы, я вспоминал его очень часто, а потом... перегорел, наверно... Любил ли я этого мальчика? Не знаю... Наверно, любил - но, очевидно, той любовью, которая требует постоянного осязания, сенситивного ощущения друг друга, а без подпитки просто рассыпается, как, с трудом сложенный, карточный домик. В 19-20 лет мы ещё сами во многом дети, мы ещё ничего не видели в жизни, нам ещё неведома горечь потерь, мы излишне легкомысленны и самонадеянны...Тем более, я и в армии умудрился заполнить оставленную Валеркой нишу..

"Не судите, да не будете судимы..."

Вернувшись после службы домой, я не стал искать его, окунувшись в водоворот долгожданных дел - учёба, работа, друзья, новые мальчишки... Да и не знал, как он отреагирует на моё появление - может, забыл совсем, а может, повзрослев, презирает за наши былые "игрища"... Ведь ему уже скоро 15, должно быть... Я уехал в другой город учиться, наезжая домой лишь изредка, потом - заманчивое предложение, и работа в ансамбле певицы, занимавшей традиционно второе место в советской, да и постсоветской "табели о рангах" эстрадного Олимпа... Гастроли, гостиницы, перелёты, телевидение, записи, первые выезды за границу...

Приехав в родной город на несколько дней, между гастрольными поездками, тёплой осенью 84-го, я неожиданно столкнулся с печальной необходимостью присутствовать на похоронах, провожая в последний путь престарелую родственницу. Я не очень хорошо знал её, но, отдавая родственный долг, приехал на кладбище. Похороны, слёзы, какой-то особый кладбищенский запах на любого нормального человека действуют угнетающе - особенно на людей творческих, ранимых, и я, чувствуя себя явно не в своей тарелке, отошёл подальше от группы безутешных родственников, плачущих на свежей ещё могиле. Ожидая, пока мама попрощается со всеми, и мы поедем домой, я стоял в стороне, бросая рассеянные взгляды на окружающие меня надгробья и памятники.

И вдруг...

НЕТ!!!!!!

ЭТОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!!...

Господи.... Это ошибка ... ошибка...

На ватных, подгибающихся ногах я сделал несколько шагов к гранитному памятнику, с выбитой на нём фотографией повзрослевшего, изменившегося, но такого знакомого лица парня в солдатской форме...

Ст. сержант Опаец Валерий Николаевич,

погиб при исполнении интернационального долга...

**1965 - ** 1983 г.г.

У меня подкосились ноги, и я рухнул на колени перед скромной могилой... Меня била такая истерика, которую я никогда не испытывал в жизни - ни до, ни после... Вот где мы встретились с тобой, зеленоглазый мальчик с ямочками на щеках... Я повзрослел, заматерел, оброс жирком устроенности и благополучия, а ты... ты так и остался насегда 18-летним пацаном, сгоревшим в кровавом пекле Афгана... Прости меня, солнечный мальчик - не знаю за что, но прости!.. Быть может, найди я тебя тогда, в 79-м, по-другому сложилась бы жизнь твоя... быть может, используя влияние и связи популярной певицы, сумел бы я спасти тебя от афганского ада... Как же мне жить теперь, с этим чувством неискупимой вины перед тобой?... Как продолжать дышать, смеяться, радоваться солнцу?.. Я жив, устроен, я люблю и любим, а ты лежишь под серой гранитной плитой, засыпанной жёлто-багровыми осенними листьями... Я не видел, и уже никогда не увижу тебя повзрослевшим - в моём сердце ты навсегда останешься 12-летним... Озорной мальчишка со смешной фамилией, загорелый, с поцарапанными коленками, с волосами, пахнущими мёдом и ромашкой, и с широкой, на всё лицо, доверчивой солнечной улыбкой... Зеленоглазый оленёнок, вихрем ворвавшийся в восемнадцатое лето моей жизни...

Проектор памяти остановился, плёнка закончилась, и в лесу будто снова включился солнечный свет. Я встал, глубоко вдохнул грудью весенний воздух, потом загасил сигарету, и пошёл к машине...