Занимаясь онанизмом, я все еще оканчивал школу. Нет, точнее будет наоборот - когда я оканчивал школу, я все еще занимался онанизмом. Уже должна была наступить пора других увлечений, но благодаря тому, что я задержался с онанизмом и опаздывал с непосредственными половыми контактами, мне многое открылось, ведь я занимался им теперь не второпях и кое-как, как в отрочестве, а серьезно и основательно, о чем никогда не жалел и из памяти ничего не смывал.

Так вот, тогда же и имели место те бесконечно занимательные отвратительные сюжеты, которыми я собираюсь с тобой поделиться. Если ты, конечно, не возражаешь...

Когда я занимался онанизмом (а было это во времена моей злосчастной юности), то все другие тоже не теряли времени даром и чем-нибудь да занимались - политикой, учебой, марки собирали, просто в лесу гуляли, рыбу ловили, варили кашу, меня с собой звали; а я возмущался - какие марки, какой лес, онанизм - вот мои каша, ниша, пещера и единственное мое достояние, мой преданный попутчик, только с ним и в нем я могу продемонстрировать все, на что способен!

Онанизм по самому своему происхождению, метаморфозам и цветовой гамме достаточно сложен. Он совсем не так прост, как это кажется на первый взгляд разным дилетантам и неофитам! Любое сексуальное действие требует соратников и участников, места, времени и соответствующей подготовки. Онанизм, как истинный демократ, от всех этих условностей освобождает; суета, декорации и рукоплескания ему противопоказаны.

Для полного онанизма нужны только свобода, полная сосредоточенность, самообладание, покой и воля, крепкие нервы и хороший диван. Впрочем, хороший - это не обязательно. На хорошем я не настаиваю. Какой есть - такой и есть. Еще, конечно, подушка.

Многих, как тебе хорошо известно, онанизм пугает своей двойственностью. С одной стороны, за него вроде бы не сажают, как, например, за изнасилование, хотя онанист в процессе онанизма вполне может его совершить, и даже, как ты скоро узнаешь, не один раз; с другой стороны, публично о нем не скажешь. Так что онанизм - это тайна. Даже в "Технике любви" про онанизм нет ни слова. А зря... И онанисты любить умеют! Многие из нас любили сильной, чистой, большой любовью - на зависть разным там гетеросексуалистам! И я прошу тебя быть всегда предельно внимательным и даже предупредительным по отношению к онанисту - ведь он то спокоен, остроумен, уверен в себе, молод, красив, ласков, причесан, добрая душа, то постоянно на страже, как Цербер, и никого к себе близко не подпускает. То его речь безоблачна и дискурсивна, а то, особенно когда онанист в упоении, экспансивна, один сплошной импульс и восклицательный знак.

Во многом это объясняется тем периодом, через который в данный момент проходит онанист. Так что не надо никогда жалеть онаниста, ему и так дано очень много, а с другой стороны - опять же, надо: ему, конечно, несладко, несмотря на всю браваду и независимость. Онанизм - он как праздник; или как тюрьма. Или как праздник в тюрьме. Или как тюрьма, в праздник - в жизни все может быть...

Когда я занимался онанизмом, то на меня укоризненно смотрели со стен фотографии кумиров - Высоцкого, Бабеля, Шукшина, Булгакова, Галича и других широко известных в отечестве и за его пределами гетеросексуалов. Я был полностью солидарен с ними в необходимости борьбы за свободу народа, который в говне коммунизма сидит, но в принципах и методах (они боролись громко и на виду, а я тихо и на диване) мы разошлись. Как Сцилла и Харибда, когда корабль уже раздавлен и снова все тихо.

Первый период был русский, от печки надо плясать! Русский период я нашел на правой стороне дивана с подушкой, установленной ближе к середине. Девушка, симпатичная, но с несчастной историей (как у нас с тобой, только еще хуже) - безработица, улица, особенно она любила, когда ее, то есть меня, то есть нас с ней, ебал прямо в карете, по дороге на квартиру, за спиной толстого извозчика какой-нибудь адвокат, только что с заседания суда присяжных. Или пьяный офицер... Только что со шведского или турецкого фронта, оттого он так торопился, все-таки целых два года лишь окопы да окопы! Офицер, адвокат и извозчик начинали нас ощупывать, или (цитирую Настю Филиппову) лапать сразу в карете. Все вместе они залезали нам под платье, лихорадочно расстегивали, прямо рвали крючки, трещала по швам материя, которая итак едва-едва прикрывала груди, пышные-пышные, как с жару пироги, на то он и русский период, а вот кончать приходилось мне одному, причем в самый неподходящий момент, когда лошадей и, соответственно, подушку заносило вправо на крутом повороте, и мы вчетвером вываливались из кареты и продолжали уже на земле.

Я вставал, отряхивался и бежал в школу, где Максим Максимыч уроки вел, а Настя с Кьером держались за руки из-за первой любви.

Вся школьная программа по литературе была для Максима Максимыча - как он морщился, когда сокращали для скорости речи его отчество, вместо чинного "ович" отделываясь полуподвальным "ыч", - сплошной платформой эрогенных зон. Даже в "Войне и мире", казалось бы, чего уж там-то, он находил поразительные возбуждающие эпизоды, акцентируя на них все внимание и заставляя задуматься. Где-то в конце романа Наташа Ростова, одна из протагонисток, вдруг стала красивой здоровой самкой. До этого она была такая резвая и звонко все пела, а тут возьми да изменись! А если есть самка, то должен быть и самец! То есть я, больше некому... Кьер бы тоже, наверное, смог, но он занят с Настей... Я в тот месяц, когда последний том "Войны и мира" проходили, правую сторону дивана совсем замучил. Не жалел я правой стороны, а ведь в совдепе уже тогда был мебельный дефицит.

Сущим мучением были для меня уроки Максима Максимыча, тем более что он постоянно выходил за рамки школьной программы, ублажая кругозор своих несчастных воспитанников. На них, этих проклятых уроках, мое одиночество подчеркивалось, как строчка в доносе чутким карандашом, и выступало, как пейзаж из тумана, ведь у них у всех к этому времени кто-нибудь был! У Раскольникова была Сонечка Мармеладова, у Нехлюдова была Катюша Маслова, даже у гаденыша из "Записок из подполья" кто-то нашелся, а я был так одинок! Всем им было что делать, даже у Чичикова был Селифан, даже при Хлестакове, на что говно персонаж, состоял Осип, а я совершенно не знал, куда мне деваться! Но ты, должно быть, уже догадался, куда.

В результате под воздействием уроков Максима Максимыча у меня наступил период литературного онанизма. Это я была Сонечка Мармеладова, это я не дала Раскольникову, хотя он и не просил, зато я дала князю Нехлюдову, потому что Катюша Маслова - это тоже была я, но становился я ею под самый конец, когда правая сторона, к которой меня как приклеили, уже хрипела.

А потом, когда я отдыхал, Кьер Безротов и Максим Максимыч замучили в пустом классе Настю Филиппову. Бедную девочку Максим Максимыч попросил остаться после урока, для ее же пользы, чтобы помочь разобраться с образом Сонечки Мармеладовой, экзамены скоро, а Кьер спрятался в последнем ряду под партой. Сели заниматься, до первого клиента дошли, а в этот момент появляется Кьер, и они вдвоем тут же, представлял я, перекатываясь с правой стороны дивана на середину (расклеился все-таки), задрали ей платье, лифчик сорвали, порвали и повесили на окно, а сами давай. Максим Максимыч, Кьер, кричала Настенька, не надо! Я еще не готова к такому развитию сюжета, давайте лучше про Соню! Прохожие лифчик заметили, вызвали милицию, милиция приехала и вместе с прохожими тоже набросилась на Настеньку. Ничего удивительного, образ Сонечки Мармеладовой, такой страстной, был причиной не одной трагедии в школе.

Ты, пожалуйста, не думай, что я тут же забывал один период, едва перейдя в другой. Нет, временами я возвращался к уже пройденному, бросать и смывать ничего нельзя, Максим Максимыч нам так всегда и говорил: повторение - мать учения.

А был ли у тебя свой онанизм, или ты знаком с ним издалека, по отстраненным наблюдениям и воспоминаниям очевидцев? Да точно был, не мог не быть, но только, разумеется, с другими периодами. Но тогда, в юности, когда мы учились в одном классе, но в разных школах, мы никогда с тобой о нем серьезно не говорили, мы его стеснялись. А зря... Он вполне мог на нас за это обидеться! Онанизму и онанистам надо верить, они хорошие. Онанист - это тебе не якобы случайно прогуливающийся по зоопарку кровожадный зоофил или мерзкий полночный некрофил! Онанист любит жизнь такой, какая она есть - разве что порой приукрасит немного.

Русский период дался мне нелегко, я трепетал и проклинал, но честно держался до конца, даже готов был держаться еще... В то же время мне хотелось и мир посмотреть, и себя там показать. Тогда, при Брежневе, в конце семидесятых, за границу никого не выпускали, даже на время, погулять, поэтому онанизм был единственно возможной формой путешествия. Разумеется, я не мог упустить такой шанс и отправился в Европу.

Италия меня ничем не удивила, хотя там было, конечно, над чем подумать, и Англия тоже. Всю Англию я перекопал с птичьего полета, но ничего интересного там не нашел. Но вот, наконец, Германия! А Германия - это же просто страна чудес для разного рода молоденьких проституток, а одна из них обязательно возвращается поздним вечером по пустынной улице домой, а тут восемнадцатый век или девятнадцатый - но не больше того, земли и графства воюют, войска идут строем и маршем, вот она и попадается навстречу войскам. Как же ее звали? Бавария, Франкфурт-на-Майне? Может быть, Боруссия? Гретхен ее звали! Что с ней делали войска! Левая (теперь левая!) сторона дивана и правая сторона подушки просто не знали куда деваться, я тоже растерялся, спасаться надо, но куда было бежать бедной Гретхен, если войска уже окружили ее, ведь она из одного графства, а войска из другого, и, как говорят в советских фильмах, дальше сама знаешь! Кончай, кричат войска, вволю удовлетворившись. Приказы не обсуждают, приказы выполняют. А кончать куда? В трусы.

Максим Максимыч меня подловил! Когда в очередной раз разбирали на его уроке, как Сонечку злая мачеха на панель послала, а Мармеладов-папа не возражал, потому что опять пьяный был, а Сонечка потом в платочке плакала, девственность потеряв, я разволновался, ведь немка Гретхен потом тоже, хотя ничего не потеряла, плакала, когда войска ушли воевать дальше, все вспомнил, вздрогнул и кончил прямо на уроке.

После литературы у нас была физкультура. В раздевалке я один остался, разделся, достал спортивную форму, и в этот момент вошел Максим Максимыч и указал на следы онанизма на трусах! На мои же белые пятнышки на моих же трусах! "Что это? - грозно спросил он. Я что-то пробормотал в ответ, моль, мол, съела, Максим Максимыч, и он дал мне почитать научно-популярную книжку о половом воспитании в старших классах средней школы с грифом "Совершенно секретно", где было сказано, что онанизм - это не то чтобы плохо, но и не то чтобы хорошо, а заниматься им не надо. Книжку Максим Максимыч взял на два дня у учителя химии, поэтому попросил читать быстро, также обещал, если я не уйду от онанизма, провести классное собрание, на котором будут осуждать онанизм, не называя конкретных имен.

На немецком периоде отразилось, как на меня давили многочисленность и недоговоренность в советских фильмах. Там негодяи, требуя что-нибудь от героини, угрожали: "А что дальше будет, если не сделаешь того-то и того-то, - сама знаешь!" Героиня все знала и безропотно подчинялась, и до того, что она сама знала, дело никогда не доходило... Но ведь я же была эта сама, а я ничего не знала! Поэтому я и мучился вместе с диваном.

У меня к тебе большая просьба - если ты когда-нибудь волею судьбы будешь снимать советский фильм, пожалуйста, будь проще, все расшифровывай, все говори до конца; ради таких, как мы с диваном.

Ровно через два дня я вернул Максиму Максимычу книжку, поблагодарив. Значит, мои непринужденные занятия онанизмом - извращение? Но совершенно обычная и нормальная вещь? Обычная, но не нормальная? Пятьдесят на пятьдесят? Короче, или - или, как сказал Кьер, когда уговаривал меня в первый раз попробовать водки.

Почему онанизм считают извращением, я тебе уже объяснял - да потому хотя бы, что человек, венец и царь, обязан тратить свою половую энергию на что-нибудь более высокое, чем он сам. А еще вот почему: онанизм - грязь! И все онанисты - сволочи! Но ведь далеко не все сволочи - онанисты...

В том чудесном парке, где я заблудился вместе с моей проклятой юностью, не заниматься онанизмом было невозможно. Даже при всем желании. Никакой реальной альтернативы онанизму, как рынку в цивилизованной стране, не существовало, кто бы там что не каркал в научно-популярной литературе ограниченным тиражом из спецхрана! Все было холодно и серо, все надоело, позади ничего, впереди тоже, настоящее, все это говно коммунизма, я тебе уже обрисовал, и внутри чудесного парка говна коммунизма онанизм был единственным островом добра и света. И за добро и свет мы ему навсегда благодарны и так просто его гетерокультуре не отдадим! Онанизм учил нас быть свободными и делать правильный выбор в любой ситуации, даже самой трижды тоталитарной, но всегда внимательно относиться к подушке. Народные депутаты, и левые, и правые, и центристы, охотно теперь признаются в своих многочисленных интервью, что если бы не онанизм - никогда бы им не сделать политической карьеры и не дожить до светлых нынешних денечков.

Онанизм - это камин; чтобы хорошо согревал, необходимо дров подбросить. Такими дровами и стал средневековый период без четких этнических и конфессиональных границ. Старый монастырь в глуши, темно, сыро, монахи без женщин больше не могут и друг на друга не глядят. Как-то раз поехали монахи в поле по делам, вдруг навстречу герцогиня (княгиня, графиня) или крестьянка (горожанка), точно не разобрал. Монахи говорят - иди сюда, мы тебе копеечку (фунт стерлингов, иену, тугрик) дадим. Герцогиня, крестьянка, графиня, горожанка, княгиня и подошли, какая же дура в средние века от лишних денег откажется?

Как же, дали они нам денег! Тут же навалились и потащили в конец дивана, чуть не проломили его, а на нас живого места не оставили, даже слуги, которые в ужасе разбежались, когда обратно пришли - с трудом узнали...

Этот сюжет не давал мне покоя полгода, измучил всего, я изнемогал. Каждый раз, подмываясь и застегиваясь, я оглядывался - мне казалось, что Максим Максимыч ехидно называет меня медиевистом, а Кьер и Настя упрекают в равнодушии к другим периодам. Но что я мог поделать? Онанисты периодов не выбирают; периоды нас сами находят.

В онанизме, скажу я тебе, почти всегда приходится сразу за двоих работать: за фрейлину и за гвардейца, за немку и за войска, за монахов и за ту, что в поле на лишние деньги польстилась.

Онанизм, онанизм, куда ты несешься? Ответь! Молчит онанизм, не отвечает, только мчится все быстрее и быстрее, лишь мелькают по сторонам молоденькие девушки и зрелые женщины, ночные пустынные улицы и бескрайние поля, броневики и кареты, монастыри и дворцы, Максим Максимыч на уроке, океаны и моря, разные страны...

Но тут Брежнев ввел войска в Афганистан, и я отвлекся.

Онанизм - он как цветок; чтобы хорошо рос, надо его поливать постоянно. Вот я и решил полить его Кьером...

Онанизм - он как корабль, а где гавань - никто не знает!

Онанизм - это как волшебная полочка, на которой лежат различные предметы, бери любой, да смотри не ошибайся, неточный выбор может дорого обойтись.

Онанизм - это как волшебная палочка; к чему ею ни прикоснешься - все расцветает!

Неожиданно я начал летать. Кьер - идиот, что не отреагировал на "Петушка" и не похвалил меня за словарь - вместе бы полетели! Но и одному мне было совсем неплохо в полете; тебе кажется, вдвоем было бы еще лучше?

Стартовая площадка - те же диван и подушка, немки (опять эти немки) бегают по восставшему Петрограду, за ними следом графини (и что мне, казалось бы, в этих графинях?), каждая заблудилась и упала, а вот этого не надо, потому что тут же на каждую накидываются и волокут, образуется очередь, и моих немок и графинь начинают ебать все вместе и сразу пьяные горожане, монахи, солдатня, вычекня и прочие предметы волшебной палочки онанизма. Все как обычно, но в этот раз, когда я летал, слишком долго и красиво. С размахом, заметила даже потом одна графиня, поправляя одной немке разорванную на мелкие кусочки юбку. Я даже подушку отбросил и с дивана сполз, так это все возвышенно и необычно, а когда приземлился, то сначала даже не поверил, что такое действительно может быть - чтобы все сразу и вместе набрасывались - и одновременно полет, как у наркомана, или алкоголика, или эпилептика, может быть - дельтапланериста, или космонавта, или даже подумать страшно еще как у кого!

Но для справедливости надо заметить - снова этот проклятый онанистический порыв к истине и отказ от рекламы, - что я так летал нечасто, обычный период этого не позволял. Ведь период - это всего лишь период, он может тянуться хоть год с минимальными вариациями. А полет - это же метапериод, случается он, обнадеживать я тебя напрасно не хочу, крайне редко, когда они из разных периодов съезжались друг к Другу в гости, а я полностью отдавался во власть эстетическому сопротивлению.

Вот до чего доводит эстетическое сопротивление - поднимаешься в совсем иные сферы, паришь там, а всему причиной - какая-то графиня! Жаль, Настенька и Кьер не знают, что мы с хуем летаем... Все-таки близкие люди, наверняка им было бы за нас приятно.

Недолго я парил... Совсем скоро меня подстрелил на взлете тушенкой и чулками один ветеран!

Онанизм - что фигурное катание; в нем тоже есть обязательная и произвольная программы, а также показательные выступления. Когда я, будучи в онанизме, держа в уме Настю или Кьера, беспокойно и лягушкой барахтался на диване, лишь бы как заканчивая, только поскорее,- это была, разумеется, обязательная программа. Когда же я был в центре периода или, более того, летал,- это уже была программа произвольная.

Все мои будущие выезды в свет, все эти публичные экспромты - невольные показательные выступления.

И еще - я мечтал, что со временем из мужского одиночного разряда перейду в парный, а лучше бы в тройной! И мы с Кьером и Настей всю жизнь будем вместе - вместе займемся онанизмом, походя поступим в институт, потом вместе опять же пойдем работать, нищета и стагнация шарахнутся от нас, зато автаркия возьмет нас под свое крыло, а в итоге - мы все трое, держась за руки, умрем в один день. И не случайно я так мечтал: ведь юность, наконец весна, греет солнышко, вокруг широкие мартовские лужи, душа стремилась наружу, чтобы самой погонять экзистенцию. Ах, юношеские грезы по весне, все прошло, все кануло, все минуло - вместе с онанизмом. Где теперь Кьер, а Настя где? Следы онанизма высыхают быстрее слез; мне, подростку-радикалу, взиравшему на мир из юности змеиной норы, уже тогда это было понятно.

©Игорь Яркевич