11. Детский гарем эмира.

110. В гареме кроме Синеглазки и его одногодка Гиацинта, - того самого неожиданного друга, который с риском для жизни влез в вентиляционную трубу, чтобы предупредить новенького о предстоящих ему любовных испытаниях, и сообщить, какую выгоду кроме разумеется развороченного заднего прохода, бывшего до этого узким ущельем, из этого испытания можно извлечь, - были и другие мальчики, - от шести до шестнадцати лет. На слово здесь не верили, паспортов и метрик мальчишки не имели, и поэтому их истинный возраст определял тот же табиб которого Синеглазка принял за колдуна. Да он и был колдун, потому что умел делать из мальчиков девочек, - об этом знали все.

111. На первом плане маячил сам гречонок Гиацинт. Его увел за руку с фанарского базара известный караван-баши Аттар Гянджеви, для собственных постельных надобностей, но потом его продавали и перепродавали, пока он не угодил в постель к самому эмиру, но этот мальчик такой карьеры стоил. Аттар расставаться с ним в общем-то не желал, мальчишка сам был во всем виноват, потому что его продали перекупщикам только чтобы избавиться от его невыносимой чисто мальчишеской ревности. Сначала караванщик его в поездки не брал, оставляя дома, но Гиацинт постоянно из дома убегал, и обнаруживался то в хурджине передового верблюда, выкинув оттуда по дороге кинтар дорогой тонковолокнистой хлопковой пряжи чтобы тайно поместиться в нем самому, - то проявлялся словно привидение прямо в палатке караван-баши, как раз когда его родной Гяндж навсегда исчезал за пылью дорог, и вернуться не было ни сил ни возможностей. Наконец мужчина махнул рукой, и стал брать мальчика с собой в дорогу официально, хотя это не разрешалось правилами. Но вмешательство гречонка в личную жизнь взрослого становилось совершенно нестерпимым. Когда тот после трех-четырех месяцев пути возвращался домой и попытался уединиться со своей женой, мальчишка услышал как лязгнул засов комнаты, в которой он прекрасно знал что обычно делалось, он влез на крышу дома, и стал прыгать и топать. От потолка любовной комнаты отвалился кусок алебастровой штукатурки и рассек хозяину кожу на голове. За мальчиком гонялись всем домом, а когда все утомились и повалились где стояли, то Гиацинт спокойненько прошел мимо них не оборачиваясь, подошел прямо к обожаемому, уважаемому караван-баши присел возле него, вытащил из-под рубашки кусок белой ватки, смоченной где-то раздобытым скипидаром, и стал промокать кровь на рассеченной штукатуркой коже. Все решили что мальчик утихомирился, но оказывается что он еще и сыпанул английской соли и семян касторового растения в шурпу, и все дни до отъезда Аттар и его жена провели не в постели, а в домашнем сортире. Когда это выяснилось, Аттар обманом заманил мальчика на торги рабами и продал перекупщикам, а те после многих страданий и приключений, о которых мальчик почему-то рассказывать не стремился, - наверное просто перекупщики били его за проказы и выходки, - перепродали его евнухам бухарского эмира. Гречонок мог бы наверное сбежать по дороге, потому что евнухи спали беспробудно и можно было не только веревку перетереть, перепилить кольца им на пальцах - они бы не пукнули во сне. Но мальчик расценил поступок взрослого как предательство, и стал раздумывать, - прощать или не прощать, и в таких раздумьях и сомнениях доехал до Бухары. Эмира Гиацинт не особенно любил, но терпел и позволял все, он единственный из всех относился к дяде Салиму как к дяде, ни больше, ни меньше. Постельные забавы со взрослым мальчик не считал стыдными, или особенно интересными, если не считать застрявшей в его греческом сердце любви к Аттару Гянджеви, вот только если бы его можно было каким-то образом простить за предательский обман! Насколько об этом знал Синеглазка, Гиацинт никогда так не решил этой дилеммы, количество гирь положенных им в чашу за прощение всегда точно уравновешивалась гирями положенными справедливым мальчиком в чашу против. И весы все время колебались...

112. В общем Гиацинт стоил мессы, однако смуглый фанариот вовсе не затмевал вторую пару первых любовников: - Гезель и Мирту. О них мы расскажем далее в нашей повести, а здесь уместно сказать и о других детях, которые тоже все прошли испытание засовыванием эмирского испытательного прибора в свои детские дырочки и щелочки, это была всевозможная мелюзга: - поварята, прислужники, подавальщики полотенец и прочего, дети вассальных ханов - заложники в дипломатии Амударьинских канонерок, -маленькие рабы, которых обычно использовали по одному разу и потом отправляли совсем не для постельной работы в подразделения дворцового хозяйства. Иногда во дворце появлялись мальчики подаренные эмиру чиновниками, эмир их не обходил стороной, но в гарем они не попадали, из них обычно делали евнухов. Всего в гареме и просто возле дворца толкалось больше полусотни детей разного возраста, и судьба их была совсем не одинаковой. Но именно те четверо, которых убил потом из пулемета чистоплотный революционер Шин Чи-хуа, были Любимыми Мальчиками эмира, только им разрешено было говорить нет самому Повелителю Повелителей Миров, и никто не бежал стремглав, подбирая полы халата, звать остроножего Зую, бригадира палачей, чтобы отрезать язык дерзким мальчишкам!

113. Синеглазка сначала не понимал, когда же дядя Салим успевал обрюхатить жен, если спал в комнатах мальчиков. Но евнухи шептались о беременности то одной, то другой, так что он успевал. Принцев и принцесс по двору Арка бегало множество, и их отец всех не знал. Все это была мелочь пузатая, лет до пяти, много -шести, они жили сами по себе, их никто никак не воспитывал, а потом становясь старше, если не умирали, то куда-то исчезали из дворца, редко кто задерживался во дворе Арка до семи лет, а до восьми лет из детей эмира задержалось и вообще только двое, - один мальчик и одна девочка. Всезнающий Гиацинт рассказывал, что видел как девочка сидит на коленях у отца, а отец бесстыдно задирает ей платье и гладит ее детские ноги выше и выше. Так что какого-то особенного уважение босоногим бесштанным принцам, перемазанным дыней, и с мухами на уголках гноящихся трахомой глаз, никто во дворе Арка не оказывал. Синеглазка верил рассказам Гиацинта про девочку, потому что сам видел, как один из поваров гонялся за пятилетним принцем, а когда поймал то хотел побить, но потом что-то посчитал на пальцах, перегнул ребенка через чурбак, спустил ему штаны, и ебал ревущего во всю глотку малыша в жопу, как будто так и надо. Никто на этот эпизод дворцовой жизни внимания не обратил, повар кончил, спустил, вытерся передником, дал невольному любовнику подзатыльник и ушел, а изнасилованный малыш размазывая сопли ушел в другую сторону. Но наверное это с ним уже не один раз случалось, потому что повар не стал прятаться, и продолжал себе печь самса в тандыре за конюшней, это была его профессия, и самса он готовил вкусные. Потом оказалось что пострадавший закидывал ишачье гавно в кувшин с маслом самсавару. Он играл с ним так, и битье не помогало. Это ужасно читать, но глазами мальчишек выглядело обычным, и это их не интересовало, у них была своя жизнь и свои заботы.

114. Командовал четверкой фаворитов гадский долговязый. Если смотреть на него глазами взрослого, а не глазами притесняемых им по-всякому подростков, то это был красивый, до очарования, юноша. Он сам был в какой-то степени еще мальчик, сейчас сказали бы: - старшего школьного возраста, - ему тогда не было семнадцати лет. Но он был суров с мальчиками, все что о нем помнил хорошего Синеглазка понял уже по памяти, потом. Он был красив не по девичьи, как остальные гаремные подростки, а тревожной красотой опасного дикого зверя, всегда готового пустить в ход кинжалы клыков и ножи когтей. Мальчиков он ненавидел, бил и мучил. Они мстили ему ненавистью, и прозвали его за рост и шею: - Арвана, - "верблюд".

115. Гиацинт, который имел опыт подобных чувств, - укравший его Аттар Гянджеви стал призывать конец света, не видя способа избавиться от ревности маленького любовника, - и он объяснял ненависть Арвана к ним тем, что Арвана сам влюблен в дядю Салима; - и, - добавлял пунктуальный гречонок, - он хочет, чтобы дядя Салим всех мальчиков отправил крутить чигирь на солнцепеке с ослами, а сам будет держать дядю Салима за пискун! - Синеглазка не знал тогда, что такое ревность, и интересовался: - а если у Арвана будет в там болеть, то кто будет утешать ночью пискун дяди Салима? На этот вопрос ответ знал тоже исключительно только сам вредный Гиацинт, который и сам бы всех мальчиков и девочек повыкидывал бы из дворца безлунной ночью, когда в пустыне воют шакалы: - но если бы эмиром был не дядя Салим, в которого Гиацинт не был влюблен, а подлый караванщик, в которого Гиацинт влюблен был, несмотря на всю подлость по отношению к нему, он скучал о нем, грустил не по-детски, и тосковал тоже по-настоящему. Знал об этом только Синеглазка, потому что, ой!, ой, - остры булатные ножи у палачей Зуи... Эту тайну друга он хранил и при Советской Власти, когда она уже никого не интересовала, и рассказал об этом впервые только после войны. Тогда Гиацинт ответил другу просто и исчерпывающе: - у Арвана там такая дыра, что не заболит, даже если его будет сиктыр ишак.!... - э.

116. Он, разумеется, был несправедлив к юноше, но правда в том что дай Арвана волю, то он и на самом деле прогнал бы в пустыню всех мальчиков, а девочкам вымазал бы лица и фарджи мазутом. Но вот сиктыр его как раз никто никогда еще не делал, ни эмирский ишак, ни ишакский эмир. А для других претендентов на его юношескую руку, сердце, и то что ниже, у него всегда за пазухой был индийский нож в красивых кожаных ножнах. Поэтому трудно сказать, чем бы и как бы он потом удовлетворял бы буйные желания эмира, скорее всего пел бы ему песни и играл на лютне до самой смерти, потому что постели с мужчиной он чурался, - и он был единственный кому разрешалось чураться этих забав в окружении повелителя. И вместе с тем именно ему было разрешено ходить в мужскую и женскую половину гарема одинаково просто, как будто этот юноша не был ни мужчиной, ни женщиной. Но он не был и оскопленным, он спал в комнатах мальчиков, и они видели что по утрам у него пушка торчит точно так же, как и у них самих. Но вот почему он занимал такое исключительное положение во дворце, этого никто из них толком не знал.

117. Дядя Салим ему и доверял и тиранил сердитого на весь мир юношу. Однажды он велел позвать его в комнату, где развлекался с младшими мальчишками и велел ему наливать вина всем. А сам приказал мальчикам раздеться, и они разделись с удовольствием, стягивали друг с друга балуясь и визжа одежду, закрывали один другому глаза майками и наконец свалились в блюдо с пловом. Чтобы еще больше позлить юношу, который видеть не мог и не терпел игр и забав голеньких мальчиков, дядя Салим стал собирать пальцами плов с выставленных попок разыгравшихся мальчиков и есть его. Потом он велел мальчикам сложить ладони лодочками и заявил что сегодня будет пить только из этой посуды. Арвана стал совсем кислым, как чикида, но эмира это только развеселило и он строгим голосом велел ему наливать вино в ладони выставляющимся напоказ подросткам и стал трогать мальчишек, ласкать им коленки, и скоро у мальчиков встали пискуны, но стоило только взрослому прикоснуться к торчащему вверх пискуну одного мальчика, как виночерпий побелел словно алебастр, швырнул кувшином в пол накрытый хорассанским ковром и метнулся к двери. Дверь была заперта снаружи. Арвана утратив силы в коленях, осел как куль, привалился плечом к створке двери и закрыл руками лицо. Он просидел больше часа, пока дядя Салим не кончил баловаться с маленькими любовниками, и спустил им и в раскрытые рты, и в попки измазанные в плове, - он сказал, что это он их "наказывает" - а мальчишки смеялись его удивительному наказанию, и снова плюхались в плов, и только после этого эмир стукнул в висевшее в нише медное блюдо, с написанными на нем словами Корана. Двери отворили с той стороны, и юноша рухнул навзничь, он давно был без сознания.

118. И такая выходка ему простилась! Может не был неправ маленький фанариот?! Старший из четверки, Гезель, - ему доставалось от Арвана меньше, чем остальным, и поэтому он был наиболее объективным в вопросе об Арвана, - считал, что Арвана сын эмира от одной из временных жен - сигэ. Неизвестно, откуда он это взял, но сам-то Гезель был единственный из мальчиков, к кому хорошо относились жены эмира, может быть потому что он носил женские платья и выглядел настолько девушкой, что они признавали его за такую же жену своего мужа, какими были сами, а остальных считали просто распутными мальчиками. Среди эмирских наложниц иногда даже начинали ходить слухи, что Гезель забеременел. Эмир пугался, звал табиба, но никого не наказывал.

119. Мальчики спали по двое в комнатах без окон. Там были ниши в стенах, в них располагались проемы для вентиляции, забранные чугунными решетками. Мальчики умели их разбирать и вынимать, и выбирались летом ночью из душной комнаты на крышу, если по их расчетам никого не должно было быть. Особенным преступлением это не считалось, но за прогулки по крышам дворца могли больно наказать. Поэтому подростки были осторожны, берегли ночную свободу, и их детская тайна так и осталась бы тайной, если бы не Мирта, из за которого все открылось, и потом решетки впаяли в стену, укрепив их железной рамой.

120. Обязательной для них была только пятничная молитва, в остальном религиозных строгостей они не испытывали, их не будили на утреннюю молитву, но мальчики просыпались все равно из-за голоса муэззина. Обязательно вставал, и совершал утренний намаз, только Гезель, но он и так был ранней пташкой, а все остальные поворачивались на бок и дружно сопели носами. По утрам, когда все подростки в мире просыпаются со стоячими пискунами, эмир приходил смотреть, это придавало ему настроения, и он обязательно начинал свой день с их пискунов, особенно если предстояло серьезное дело и решение.

121. Если эмир не приходил то днем делать мальчишкам было нечего. Они играли в нарды, шахматы, шашки, и в карты, - но не на деньги. За игру на деньги били, это запрещалось. Были и еще какие-то запреты, запрещалось например выходить ночью из комнаты, запрещалось справлять нужду в одиночестве, а нужно было вести с собой евнуха, который объевшись плова спал возле дворцового туалета, он заходил, садился на скамеечку и снова засыпал, так что толку от него не было, но если зайти в туалет без него и узнают, - били. Это было тем более не понятно, что онанировать мальчишкам никто не запрещал, и не мешал, даже если заставали. Запретов было много, но большинство запретов Синеглазка потом не помнил. Иногда мальчишек увозили на той, - на пир - в загородный сад, это считалось развлечением, потому что другие места, и сама поездка интересная, комнаты гарема мальчишкам надоели до смерти. Да и вообще в новом месте всегда интереснее. О развлечении для мальчиков никто специально не заботился, зато кормить их умели, знали чем, - за год в гареме дети развивались так, что двенадцатилетний Гиацинт спускал много и сильно как взрослый подросток, а Синеглазка научился ебать своего ровесника не хуже дяди Салима. Только по развитию сознания они оставались большими детьми, чем ровесники на воле. Учить их тоже ничему не учили, хотя учитель-мугаллым приходил: - один день был урок арифметики, другой день: - пения и игры на музыкальных инструментах; и это было все. Мугаллым был евнухом, мало чего знал сам, считать он не умел, а лютню держал так, что казалось он сам себя убьет. Так что пользы от гаремского университета мальчишкам не было никакой. В фабзае и то учили лучше.

122. Эмир возил всех мальчиков на эмирскую охоту, и они хорошо умели ездить на лошади, но охоту мальчики не любили, - пыль, грязь, пот, все скачут, куда-то несутся, кричат... Спишь на земле, жуешь сухую лепешку, пока приготовят полусырой-полуподгоревший плов, нет той в загородном саду им нравился больше. А самым любимым развлечением у них было купание в дворцовой бане, подземном хаммаме, там интересно было уже даже спускаться во влажную глубину мраморного подземелья по винтовой лестнице, лежать на плоских теплых возвышениях, устроенных в круглых залах с высокими голубыми куполами над ними, и там в отверстии купола был виден кусочек темно-синего полуденного неба. А в стенах залов чернели отверстия пещер с протекающими в них реками горячей воды. Через эти реки были перекинуты доски, на которых можно было таинственно сидеть в темноте и не видеть друг друга. Там так трудно было удержаться от соблазна подрочиться и если мальчик протягивал руку к мягкому гладкому бедру другого путешественника, и пальцами пробирался ему между ног, то нащупывал незнакомый пискун. В этом была удивительная прелесть для незнающих чем заняться подростков, - вся гаремная жизнь вертелась вокруг ебли и онанизма. В хаммаме мальчиков мыли рабы-негры в кожаных повязках, они не были оскопленными и мыли всех живших во дворце, но если мальчишка засовывал ладонь под повязку, то немедленно получал шлепок по руке. Мойщики почему-то не относились к числу любителей мальчишек. В пещеры лазить не запрещалось, но если не считать бессветных пещер в стенах, и детской возни на мраморных канах в банях ничего не происходило, - одних мальчишек в хаммаме не оставляли.

123. Еще был дворик, обнесенный дувалом, там разрешалось играть в мяч под присмотром уксусного Арвана. Ну еще мальчикам иногда приходилось стоять возле трона эмира во время приемов, но это бывало не каждый день. Синеглазка так ни разу и не постоял. Обычно эмир брал для этого Гезель и Мирту, они стояли рядом с восседающим на троне эмиром, положив свои длинные пальцы ему на плечи. Говорили что получалось красиво, и послы иногда забывали зачем пришли, и начинали городить чушь. Мальчикам хотелось смеяться, но было нельзя. Старшие подростки ничего больше не рассказывали о этих приемах. Формально мальчики для любви невольниками не были, считалось что они живут во дворце, потому что любят дядю Салима. Они и на самом деле, любили взрослого любовника, каждый по своему, но в город не выпускали, и дети чувствовали себя пленниками дворца.

124. Зато Арвана разрешалось входить и выходить когда захочет. Четких обязанностей у долговязого не было, иногда он на неделю и больше пропадал в городе, никому не объясняя, но чаще торчал возле мальчиков, или выполнял поручения эмира и главного евнуха. Мальчишки знали что он докладывает эмиру о любом проступке с их стороны. Эмир его вовсе не заставлял заниматься с ненавистными ему детьми, это Арвана как будто нарочно мучил сам себя, потому что он делал только то что хотел делать, но подросткам от этого легче не становилось. Они не знали способа от него избавиться.

125. Мальчишки вставали поздно, много ели сладкого и жирного, днями валялись, играли в карты, занимались онанизмом и мужеложной любовью. Для них не было удивительно если двое подростков играли в шахматы, а третий задрав рубашку, и спустив штаны дрочился. Это не считалось проступком, не то что пойти покакать без евнуха. Мальчишки никогда не шутили и не смеялись над мальчиком дрочившим свой пискун у них на глазах, смеяться в этом случае считалось неприличным, в гареме все связанное с еблей, пискунами, спусканием, и прочим, имеющим отношение к постельным играм и любви со взрослыми, и друг с другом, воспринималось серьезно. Поэтому в таких случаях наоборот, кто-то из играющих в шахматы мальчиков мог положить дрочившему свое голое колено на живот, прижать ему ладонью нижние части, засунуть его ладонь себе в штаны: - чтобы было приятнее. Иногда, бросив шахматы, они включались в соревнование, кто раньше кончит, кто больше раз подряд спустит, у кого стрельнет дальше. Из четверки быстрее всех кончал старший, Гезель, - ему хватало сжать пальцами стоячий член любого из младших мальчишек, и он сам уже начинал спускать, не успев еще дотронуться до своего члена. А больше всех раз мог дрочиться ассириец Мирта, мальчики даже не знали сколько раз он на самом деле может спустить подряд со спермой, потому что дождаться результата было невозможно. Мирта мог дрочиться часами, спуская по древним песочным часам с нарисованными на них делениями в виде подростков занимающихся онанизмом в разных позах и стадиях. Веснушчатый ассириец кончал одновременно с четвертым мальчиком-делением. Ну а последние соревнования всегда выигрывал Гиацинт, у него сперма летела до лба, попадала на ресницы, он умел направить спускающий пискун, так что попадал куда хотел, и ему нравилось когда струя попадала на лицо. Один раз только его переиграл пятнадцатилетний сын базарного фарраша, гостивший у эмира, у него сперма улетела вообще через голову на подушки. Гречонок не потерпел соперничества, что-то он ему потом подстроил, и соперника вернули отцу. Никто из четверки об этом не пожалел, сын фарраша вел себя как будто он здесь был один, все время хотел, ночью пытался залезть к каждому по очереди под одеяло, а его никто не приглашал и он никому не нравился, в общем подросток не вписался в интерьер.

126. После таких соревнований и упражнений пискуны мальчишек раздувались, становились похожими на синие баклажанчики, и болели, так что ходить было больно. Эмиру их игры нравились, он смеялся над спортсменами, которые передвигались потом в раскорячку, но мальчишки его не боялись, и не стеснялись рассказывать кто победил, зато вот раздеться или высунуть пискун из штанов в присутствии Арвана считалось самоубийством, - от его подзатыльников отвалилась бы голова даже у индийского слона, а подростки имели шеи нежные и сладкие, совершенно не годившиеся для смертельных подзатыльников долговязого надзирателя.

12. Салим-даи (дядя Салим)

127. Читать книги из всех четверых любил только Гиацинт. Читал он днем, а вечером, пересказывал прочитанное Синеглазке. Обычно он увлекался и начинал шептать товарищу в ухо, прижимаясь к нему поплотнее, и последние слова он досказывал уже задыхаясь потому что слушатель старательно дрочил пискун. После нескольких ночей с дядей Салимом мальчишки наедались любовью, и какое-то время онанизмом не занимались, но спали все равно вместе, обнимаясь, а передроченные взрослым любовником детские пискуны мирно лежали вплотную друг к другу, это было им обоим приятно. Но чаще им не удавалось удержать свои руки от мальчишеского порока.

128. Самым старшим в гареме по возрасту был высокий шестнадцатилетний подросток по имени Гезель. Гезель - это тюркское женское имя, потому что своего мужского имени он не признавал, и не откликался, - его мужского имени и не знали. Он любил чисто женские занятия, любил вышивать гладью по пяльцам и умел это делать, впрочем узор его вышивки был вовсе не европейскими розами и петушками, это были витязи и поэты, как на персидских миниатюрах. Сколько его не просили мальчишки, голых мужчин он вышивать отказывался. Он умел играть на лютне, как положено восточной красавице, пел высоким голосом, и он был вообще странный мальчик. Несмотря на откровенное желание выглядеть девушкой, его женственная красота смотрелась не как девичья, а как именно женственная красота юноши. Со временем он должен был бы стать достаточно красивым но обычным мужчиной, но он бы этой метаморфозы не пережил. В шестнадцать лет он упорно продолжал носить исключительно женские платья, он еще что-то подвязывал себе под грудь, - получалась совершенно девичья фигурка, - но все равно это был юноша, переодетый в женскую одежду. Никогда, никто кроме жен эмира, за девушку его не принимал, в отличие от ассирийца, вокруг веснушек которого постоянно происходили ученые диспуты, завершавшиеся насилием в виде стаскивания с мальчика штанов, но это исключительно в научных целях и для удостоверение истины. Истина удостоверялась толщины и длины неимоверной, и вызывала почтительно-удивленные: ВАХ! - у спорщиков. Что касается Гезель, то облик этого тюркского подростка рассудком не воспринимался, он был существом не из этого мира, понять что это такое было абсолютно невозможно, зато им можно было часами любоваться, как весенней природой, что эмир и делал. Он приглашал мальчика к себе во время государственных занятий, мальчишка молча сидел на коврах, облокотившись на подушки и смотрел на розы в саду, а правитель иногда отрывался от бумаг, и смотрел на мальчика, который смотрит на розы, как будто он - подруга этим розам, клал свою руку ему на ладонь, и держась за руку мальчика продолжал решать государственные дела. Впрочем сам Гезель не любил, когда им любовались, это его тяготило, хотя он не возражал когда на него просто смотрят. Синеглазка не знал историю, как тот попал в гарем, Гезель стыдился рассказывать об этом, что-то там случилось для него стыдное, но все знали, что он вытащил нож при эмире, и что его не стали насиловать в жопу в первую ночь, как это делали с остальными, а оставили с Миртой, и наглые рыжие ассирийские веснушки мгновенно решили его судьбу. Дело в том, что абсолютно недипломатичный ассириец, озабоченный исключительно собственными удовольствиями просто увидев его стал рваться из комнаты, крича на всю Бухару, что он не женщина, и его видите ли не устраивает любовь пальцем, и что он со вчерашнего вечера не видел настоящего хуя, а это же так долго, караван из Каира в Басру успеет прийти, соль успеет испортиться! Но дверь заложили толстой доской снаружи и крики как-то постепенно сами собой заменились вздохами, охами, ахами, и прочими восклицательными знаками препинания, потому что эта новенькая "девушка" изнасиловала рыжего мальчишку лучше эмирских аскеров. В ту ночь они и влюбились друг в друга, и одинаково и по разному, потому что если у ассирийца места в сердце хватало завоевать весь Египет, то Гезель не мог привыкнуть к разнообразию в постели еще долго. Надо сказать. что в случае с Гезель эмир проявил знание сексуальной психологии мальчишек, ему ничего ровным счетом не стоило приказать связать мальчика и наиздеваться над его детскими гневом и яростью как хотел, но он не подходил к тюркскому волчонку, и не дотрагивался, пока не понял что уже можно. Тогда и он разделся, и вошел голый, с торчащим вперед зеббом к ним, в момент любовной игры смуглого тюрка с ассирийским созвездием рыжих веснушек. Мальчишки оторвались друг от друга, посмотрели на голого взрослого, который стоял, потрясая немыслимой строительной реей над ними, и ничего не делал. Мальчишкам это его ничего неделанье показалось обидным, они протянули руки к его поднятому кверху подъемному крану, и затянули взрослого в объятия, как в водоворот. Мирта рассказывал Синеглазке, что Гезель в ту ночь ссадился со скользкого от внутренней смазки мальчика, еще не успевшего спустить ему в жопу эмирского хуя, пошел, и сначала выбросил нож, и только потом вернулся и уже решительно лег на живот под взрослого. Мальчик так решил, а он тоже всегда делал то, что решил. Бессовестные нахальненькие веснушки хозяйничавшие на пылающих щеках Мирты завели наконец гордого подростка, и он встал на четвереньки перед взрослым. А довольный воспитательной работой юный развратник подполз под живот старшему подростку, и тот спустил ему на веснушки; - мальчишка все спущенное другом сразу размазал ладонью по щекам, носил потом как знамя победы, и отказывался умываться. Гезель смущался, убегал, но убежать было некуда, и все видели фирман любви, написанный каламом пискуна подростка на щеках друга. Старшего мальчишку страшно смущало то, что все теперь знают что он тоже спускает. Это смешно, потому что никто из гаремных мальчиков в этом не сомневался относительно друг друга. Но так получилось один раз, потом Мирте, и дяде Салиму приходилось дрочить выебанному подростку, просто так он потом не спускал: - привык.

129. Мирте и Гезель эмир разрешил сожительствовать официально, они считались любовниками и это имело какие-то для них отличия в положении от других мальчиков. Но какие именно, Синеглазка понять не мог. Дядя Салим точно так же входил к ним когда хотел, любил просто сидеть и любоваться на игры подростков, поощрял их друг к другу, а распалившись как следует на мальчиков уходил с выпирающим из штанов зеббом делать сиктыр кому-то на другой половине гарема, не притронувшись к самим мальчикам. Иногда придвигался, и присоединялся, но свои желания не навязывал. Видимо отличие их положения было исключительно в его отношении к ним, потому что в остальном они жили точно так же как и остальные. Ассириец был мальчишкой страстным в постели, когда его забирало, он стонал, кричал, сам не замечая закусывал губу до крови, выгибался как в припадке, и ничего не замечал вокруг, но не любил когда к нему в этот момент совались, он мог оттолкнуть самого эмира как попало. Однажды он разбил ему коленкой губу, когда тот сунулся с руками к его пискуну, эмир ушел прикрывая кровящую губу ладонью а мальчику за это совершенно ничего не было. Даже наоборот, чтобы загладить неловкость, возникшую из-за нечаянного крепкого удара, Правитель пообещал подарить мальчикам-любовникам дом в предгорьях Зеравшана, - когда им обоим исполнится по двадцать лет. До двадцати лет он их собирался ебать, у себя в гареме. Любовники заулыбались, довольные обещаниями, стукнули один другого и отношения восстановились. Дядя Салим был жестокий восточный сатрап, но к детям относился демократично, мальчишки его любили не только за большой котак, но и потому что он был свой.

130. Потом из-за невыдержанного поведения Мирты открылась тайна лаза на крышу. Он был мальчиком развратным от природы. Он родился в меловых горах древней Ассирии, где сами ассирийские солнце и небо располагают местных подростков с созвездиями веснушек на щеках к противоестественному пороку. Если они не становятся профессиональными любовниками взрослых мужчин, то начинают воровать на базаре кошельки. Потому что их руки созданы для того чтобы забираться незаметно взрослым мужчинам под одежду, и ни для какой другой работы не годятся. Мирта попал в постель к хозяину мастерской в которой работал его отец, в возрасте пяти лет. Его родители умерли в одно лето от холеры, а мальчик не заболел, и местный мулла велел взять его на содержание хозяину умершего работника, и тогда он освобождался от необходимости давать зякат. Хозяин был не местный, он был хазареец из Балха, он имел мастерскую в Телль Хавалле, но все его близкие проживали на родине. Он предпочитал держаться подальше от них из-за своего пристрастия к рыбкам, поэтому не удивительно он потянул малыша к себе в постель не дав поплакать и не дожидаясь утра следующего дня, и скорее всадил в детскую жопу свой метровый хазарейский котак. Единственное что из этого запомнил мальчик, - это что в него начало влезать снизу, что-то похожее на рукоять лопаты или кетменя, но ему не было больно, он просто чувствовал себя перчаткой которую тянут на кулак. Он этого не знал и не хотел в эту игру играть, но ему понравилось, и малыш стал напрашиваться на котак и хозяина, и любого взрослого или старшего подростка. Он сразу млел, стоило взрослому взять его за голенькие бока ладонями, его детская палочка тут же вскакивала и упиралась в трусы. Потом через какое-то время он наловчился уводить на крышу подмастерьев хозяина, это были мальчики постарше его, но видимо лет по десять-двенадцать, потому что волос ни у кого из них вокруг пискуна не было. Мальчики работавшие на хазарейца прошли эту школу тоже, и понимали что к чему. Но малыш таскал на крышу хозяйского дома и соседских пацанов, они не отказывались, но рассказывали и соседи стали говорить, показывать пальцами и он отправил слишком развратного малыша к родственникам в Балх. Человек к которому Мирта там попал был строгих нравов, и отрицательно относился к занятиям любовью с детьми, и до двенадцати лет Мирта удовлетворялся самыми разнообразными способами онанизма, которые изобретал сам, он оказался изобретателем не хуже Кулибина и Эдисона, самым любимым его изобретением была выструганная из тутовника толстая палка, он ее смазывал сливочным маслом и втыкал в себя, пока не начинало давить под животом. Его колени начинали дрожать а пискун сладко дергаться. Однажды он подвязал палку снизу пропустив ремень между ног, и обвязал концы другим ремнем, вокруг пояса, и проходил с палкой в жопе весь день до вечера. Удивительно как он не разорвал себе кишки... Жена строгого человека относилась к мальчику не строго, но и не как к сыну, мальчику было все равно, женщина его не интересовала. Ну а в двенадцать лет он наконец сбежал из негостеприимного дома, где ему позволялось делать все, кроме того что он хотел делать. Мальчик какое-то время болтался где попало, было лето и в крыше над головой необходимости не было, хватало звездного неба и теплой, сухой глины земли... Мальчик об этом периоде тоже не рассказывал, это было характерно для мальчишек из гарема, у каждого из них было за душой что-то что они скрывали даже от близких друзей, Гезель, который знал о Мирте больше других по причине постельной близости с мальчиком, как-то сказал что Мирта сожительствовал со стариком терьякешем, и научился курить терьяк. Сам ассириец скрывал свое особое отношение к старикам, но оно у него было.

131. Он попал под ноги эмирскому коню во время выезда, он не разбирая дороги мчался удирая от садовника, у которого обтрусил яблоки с яблонь, а садовник мчался следом за мальчишкой, подпрыгивая на бегу как каландар, распевая суры Корана и размахивая кетменем. Конь эмира сшиб мальчишку копытом, сумасшедшего садовника смели с лица дороги стражники, а эмир остановился и спешился, чтобы рассмотреть плачущую под копытами веснушчатую находку. Он рассмотрел, сосчитал веснушки мизинцем с алмазом в золотой оправе и выезд повернул наза-ад...

132. Двенадцатилетний подросток оказался единственным, кому удалось заставить сдаться самого дядю Салима, иначе он не уступал, и Повелитель Вселенной сдался мальчику, впервые в своей жизни. Впрочем это не умалило его мужского достоинства, он даже хвастался этим перед подростками, разумеется дальше евнухов такие вещи не расходились, - просто мальчик настаивал. Зато потом дядя Салим взял свое с выгодой, от мраморного ассирийского тела выебавшего взрослого дядю мальчишки.... Кстати этот рассказ многим подросткам впавшим в милость повелителя облегчал утром примирение со своей новой участью, потому что до Миртиной Победы были случаи когда изнасилованные мальчишки резались ножами и даже черепками фарфоровых блюд, а после таких случаев уже не было, и нож, заклепанный в ножны кузнецом Арчилом, носил на шее только влюбленный в отца сын, - Арвана. Ну у него-то были вообще уму непостижимые проблемы, неизвестно даже, носил он этот красивый дамасский нож чтобы остановить похотливые руки отца, на безопасном для себя расстоянии или чтобы остановить самого себя.

133. Веснушчатый ассириец жил любовью, любовь была его небом и землей, страсть к зеббу мужчины служила в его ассирийской географии ветром и дождем, он не находил на карте мира никакого моря, кроме моря любви, и другой горы, кроме горы Бисотун сложенной из удовлетворенного в постели мужчины своего мальчишеского желания, он не знал других коней, кроме колен и зебба, он не знал сахара и меда слаще сахара и меда поцелуев. Он умер от удара пулеметной молнии в грозу революции, в день своего четырнадцатилетия, успев сильно сжать пальцами нетронутый зебб молодого льва за которым охотился взглядами, словами, и поступками, весь путь, и которого на самом-то деле поймал в плен с первой улыбки, и знал это, но играл как лиса с пойманной мышью. Мальчик не торопился, потому что хотел чтобы юноша поосновательнее насадился на его мальчишеский крючок, и чтобы потом на нем можно было ездить. Ассириец знал и был уверен что перед его мальчишескими чарами устоять не могли никто и ничто в мире. И только революционная точность попадания пулеметного свинца единственный раз в жизни не позволила мальчишке добиться своего от мужчины.

134. Гиацинт придумал сказку про Мирту. Рассказывают, сказал Гиацинт, что однажды во время эмирской охоты дорогу преградила возвышенная в самое небо непроходимость горы Бисотун, и все кто был плакали, жаловались, и просили помощи. Но тогда один смелый веснушчатый мальчишка не испугался, он задрал рубашку, лег и прижался животом к каменному животу горы Бисотун. И каменный палец преграждавший путь жизни расплавился от голого жара мальчишеского живота, извергся лавой и обессиленный извержением каменного семени вулкана опустился и повис у горы между ног, словно ишачий котак. Так мальчик спас эмира и эмирских сотоварищей, и все улыбаясь поехали дальше и ничего не заметили, а гора дышала им в хвосты коней, тяжелым каменным дыханием! На лучшую сказку Гиацинту ума не хватило, он только начал строить рожи, и отмахивался шахматной доской от рыжего ассирийца, который пытался стукнуть его чувяком по глупой голове.

135. Детей страстно любил Гезель, его ловили на том, что он охотился за малолетними принцами во дворе, но он тоже по мере возможности скрывал свою страсть к малышам. Синеглазка и Гиацинт знали об этой стороне его жизни не потому что он к ним приставал, а потому что малыши им жаловались. А Мирта откровенно и с искренним удовольствием делал все дяде Салиму, вылизывал взрослому все, что у того было между ногами, смущая его самого, и при этом так яростно дрочился, что сотрясалось основание холма Арка, и все убегали из домов вокруг Арка, крича о землетрясении.

136. Дядя Салим ему нравился в постели, Гезель был его официальным любимым, но ни дядя Салим, ни Гезель, которого мальчик любил по-взрослому, не исчерпывали пределов любовных пространств его сердца, там можно было еще гонки на верблюдах устраивать, и никому на ногу не наступить. Мирта и вообще-то склонялся в своих интересах к парням постарше, а зоной его особенного интереса в этом смысле для него были именно старики. Трудно сказать каким механизмом, но дряхлое тело его возбуждало сильнее гладкого юношеского тела друга, возможно сказывались умелые приставания старого хозяина, который был старик-бабай для всех, а шестилетнему ребенку казался и вовсе древним словно джинн выпущенный из кувшина. Впрочем мальчик так же страстно реагировал и на могучих мужчин из эмирского конвоя. Аскеры эмирского конвоя, которые несли службу во дворе дворца, и жили в казармах пользовались его особой любовью. Потом как-то выяснилось что мальчик имел любовников и среди надимов эмира, возрастом постарше. Самым старым его любовником был девяностошестилетний астролог-звездочет, который от старости своего возраста так никогда и не понял кто и зачем роется у него под халатом. Эмир узнал и старика звездочета, повесили без всяких объяснений за ногу над воротами дворца, он висел там пока вороны не обклевали скелет и он разорвался и рухнул. В петле остался висеть сапог звездочета, и висел там до революции, пока один из въезжавших в Арк бухарских матросов проверяя точность прицела не отстрелил веревку с сапогом из нагана. Мальчику тогда не исполнилось тринадцати, он только попал в гарем, наседал на дядю Салима со своей неудовлетворимой потребностью, и эмир не обвинил его, но стал присматривать. Хитрые веснушки ассирийца это не испугало, он был дерзким, но осторожным, и эмир почти ничего не знал о его проделках. Развороченный зад и скользкий от спермы рот всегда можно было объяснить разрешенными ему удовольствиями с Гезель, который словно пожаротушительная команда сразу приходил на выручку своим взрослым пискуном. Своему другу-любовнику ассириец ничего не рассказывал, но тот и так всегда знал что что-то было, правда не знал с кем и как, но предположить мог. Дело в том что подросток потом начинал вести себя как тот человек, с кем он занимался любовью. Иногда это можно было легко угадать, и тогда у его друга начинали волосы шевелиться на голове. Этим с мальчиком эмира занимались такие люди, что неудивительно как быстро рухнул прогнивший эмирский режим в Бухаре. Сам Мирта хвастался что сумеет отдаться кому захочется даже если эмир привяжет его к поясу.

137. Но постепенно безнаказанность начинала давать свои плоды, мальчик наглел и наконец попался на серьезном деле. Причем попался неожиданно, когда он, пристроив зеркальце в отверстии вентиляционной трубы, дрочил подглядывая за физкультурными занятиями аскеров. Четверо молодых конвойных занимались гимнастикой на площадке, которую хорошо было видно с крыши мальчишеской половины гарема. Или было жарко, или еще по какой причине, но львы Хорезма, делали гимнастические упражнения голыми. Эмир вошел в комнату, а мальчик его не увидел, потому что голова была засунута в вентиляцию, а ногами он стоял на горе одеял и дрочился. Сомневаться здесь уже было не в чем, - подросток развратничал. Случайно перетаскивать тонну одеял из одного угла в другой не станешь, и нечаянно голову в узкий лаз тоже не засунешь... Эмиру стало ясно кто кого совратил в случае с выжившим из ума звездочетом. Повелитель Миров пришел в ярость. Аскеров схватили и утащили в зиндан, где зарезали молча, в яме. Мальчику взрослый спокойно и холодно пообещал оскопить, чтобы поумерить его жадность к мужскому естеству взрослых дядей, раз ему не хватает разрешенного ему мальчишеского братства с Гезель. К невиданному счастью подростка главный палач Зуя уехал на в Ангрен той, и приехать должен был не раньше послезавтра. Как только эмир отпустил его, до смерти перепуганный угрозой подросток ворвался в комнату к своему старшему другу, ничего не объясняя сорвал с себя одежду, вытащил член старшего, подрочил и сел на него как в седло, а сам стал обеими руками дрочить себе, спеша кончить словно за ним волки гнались. Он кончал и начинал снова, пытаясь надрочиться на всю жизнь, в том что пискун ему отрежут сомневаться не приходилось: - попался...

138. Это была самая безумная ночь в их жизни. Чтобы друг не уставал ебать в жопу, - потому что без этого мальчишке давно уже дрочиться было невозможно, без чужого члена в жопе он не мог кончить, ему обязательно нужно было что-то себе всунуть для этого дела, и предпочтительнее - пискун друга, - но кончив два-три раза тот опускался, и Мирта тогда отрыл другой свой секрет, он притащил из укромного места терьяк в газетной трубочке и дал покурить старшему. Подросток обкурился, и его стошнило, но потом его юный минарет стал прочнее Гур-Эмира. Ассириец кончил бесчисленное число раз, и уснул с пискуном забытым в его жопе совершенно обкуренным, не соображающим товарищем. Они проснулись к вечеру, пискуны были размером со зрелые баклажаны, и болели, у преступника зад не закрывался и в дырке его жопы просто свистел сквозняк от раскрытой на веранду двери. Всю ночь пискун у мальчика ныл и болел как зуб и он уже с надеждой ожидал появления обвешанного ножами Зую, потому что не находил себе места от ноющей боли. Табиба эмир велел к нему не пускать, терьяк у него отобрали и подростку нечем было сократить и уменьшить мучения. Но обычно обязательный эмир на этот раз свое обещание почему-то не выполнил, хотя и мириться, как в случае с разбитой коленом мальчишки губой, тоже не стал. В общем оба они остались при своих. Только когда кто-нибудь в шутку при нем называл мальчика джяляп, - проститутка, - великий эмир мрачнел и уходил, теряя интерес к подростку. Эта история закончилась печально для всех, - евнухи принесли кирпичей, алебастра и заделали выход на крышу, укрепив решетку металлической рамой.

139. Но подобные вещи не всегда смешно заканчивались, иногда в мальчишеские глаза веяла черными крыльями смерть... Поступок ассирийца эмир не посчитал изменой, потому что и сам не верил в его любовь, а без любви не могло быть и измены. Бездельничавшему днями мальчишке просто хотелось ебаться, а с кем, ему было без разницы. Это и сохранило мальчику жизнь, потому что предателей эмир даже не оскоплял, их резали в темноте зиндана не выводя на площадь. Жен и наложниц это касалось, мальчишкам прощалось больше, но и у них горла были не железные. Детей правитель не трогал, считая что на них рука Аллаха, он только сердился на них, но это тоже бывало слишком страшно...

140. Такой случай произошел с мальчиками когда один из вазиров влюбился в Гиацинта, и стал посылать ему записки. Скажите, Гиацинту это было надо? Смугленький гречонок в отличие от мраморно-рыжего ассирийца любил не кого попало, а того, кого он любил... Даже эмиру он объяснил, что отдаваться он будет, - потому что это приятно, - но любит другого, подлого караван-баши Аттара Гянджеви, которого когда вырастет то найдет, и отдастся ему так, как в раю никто из обещанных пророком райских мальчишек не сумеет ему отдаться, а потом закопает предателя посреди дороги по которой хаджи идут совершать хадж, пусть их ишаки мочатся на его бороду... Это для того чтобы знал, что потерял и от чего отказался. Эмир не стал сердиться, а только засмеялся, и сказал, что мальчик сам же его и выроет, чтобы отдаться еще райскее, чтобы было еще понятнее... Мальчишка сам обиделся тогда, вырвался из его рук и уполз под одеяла -в мальчишеский дзот в углу комнаты. Так что шестидесятипятилетний вазир, заведовавший устройством скотных базаров, вовсе не был идеалом для Гиацинта, мальчишка не посчитал даже нужным отвечать на безумные послания, и не отвечал, а записки засовывал в книги Жюль Верна, которые читал в то время запоем. Дело в том, что Гиацинт был самым немыслимым поклонником ференгизского фантаста, и мечтал когда вырастет стать капитаном Немо. Жюль Верна он читал по-турецки, книги привозили из Анкары, их там в это время как раз переводили и издавали. Гиацинт переводил их на узбекский, он ведь был мальчик с фанарского базара и знал кажется все языки мира, так что он переводил и пересказывал Синеглазке своими словами, а разговаривали между собой мальчишки разумеется по-узбекски. У него выходило интереснее чем у самого Жюля Верна, там происходили необыкновенные события и появлялись новые герои, которые ференгизу и не снились, хотя бы потому что каждый рассказ заканчивался тем что все ложились спать и начинали ебаться по-всякому. Гиацинт был увлечен инженерией рытья сквозь земных шахт, полетами Робура-Завоевателя, и выстрелами из пушки в Луну, и ни на какие записки внимания не обращал, о записках он и не помнил, это его и подвело. Записки попали в руки к евнуху, который заведовал библиотекой, и носил книги. Он понес обнаруженные любовные послания эмиру, трясясь от страха брюхом. И не зря он так боялся, когда эмир прочитал записки, он вскочил и ударил стоявшего на четвереньках в поклоне евнуха чувяком в лицо, выбил ему глаз, и тот на всю жизнь остался одноглазым.

141. Посланные вытащили вельможу из дома и волокли по улице. Люди выскакивали из домов на его вой, но увидев стражников которые тащили по земле бессмысленно орущего человека в нижнем белье, спешили спрятаться обратно в дома. Ему перерезали горло на базарной площади, через неделю после раскрытия его государственного преступления. Объявили что его вину нельзя произнести. Вместе с ним вывели на площадь сорок разбойников, которые все всего лишь убивали, грабили, насиловали и занимались этим, и эмир их помиловал. Их развязали, вернули ножи, надели им на головы шелковые платки, и выпустили прямо в толпу. Это было сделано чтобы все увидели, и убедились, что вина этих городских воров и убийц - лишь песчинка перед горой вины того человека, и казнить их казнью самой малой, перед лицом его самой большой казни, - значило у р а в н я т ь наказания, поэтому следовало не просто простить их, их следовало наградить за то, что они не делали того, что делал он. Воры пошли на толпу танцуя и улыбаясь, люди расступались, пропуская воров на свободу, и - догадывались.

142. Мальчиков привели под помост, и когда Зуя перерезал сумасшедшему горло, и кровь хлынула под помост через щели в досках, то всех четверых подростков стошнило. Они сильно испугались, температурили ночью, не могли ничего есть, и потом Синеглазка уже не любил мясо, - его тошнило. Гиацинт метался ночью по постели, и бредил во сне полетом на Луну. Мирта тоже во сне кричал и как будто отпихивался от насильника. Даже более взрослый Гезель просыпался ночью и плакал. Эмир забыл и дорогу в мальчишеские комнаты, Арвана ликовал, у подростков в головах просто гудело от затрещин и подзатыльников. Глаза Арвана сверкали радостной злостью, и мальчикам казалось что он вот-вот заговорит, и выскажет им что он думает, но он продолжал говорить только самые необходимые слова и развешивать оплеухи и затрещины, словно белье на веревку.

143. Дело в том что обычную прислугу за подобные провинности обязательно оскопляли, или резали на заднем дворе. Могли утопить в реке за городом, могли затоптать конями на охоте, могли затравить собаками, или закопать в песок на солнце: - два часа и каюк; - а одного аскера, из-за записки к наложнице эмира, привязали к коновязи коленями к шее, и набили ему в зад жгучего красного перца-калампура, он орал так, что кони стали заикаться. Но все эти способы казни использовались редко, обычно дело заканчивалось вырезанием нижних частей, и битьем. После этой операции все умнели и работали честно и добросовестно. Эмир не был ни злым ни добрым, он был восточный феодальный властелин, и поступал как восточный феодальный властелин, потому что если бы он не поступал как восточный феодальный властелин, то с ним самим поступили бы так, как поступают с восточными феодальными властелинами, которые не поступают как поступают восточные феодальные властелины, одним словом: - Кыбла ворассан, о, кыбла ворассан...

144. Арвана видимо с мучительным наслаждением ожидал чего-то подобного для ненавистного ему мальчишеского гарема его отца. При этом он не считал, что начнут именно с него, хотя записки в книги Гиацинту вкладывал именно он. Подростки об этом знали, но боялись впутываться в дворцовые интриги, которые все всегда заканчивались для неудачливого интригана пальцами в нос на базарной площади, и ножом по горлу. Эмир не появлялся, мальчишки маялись без дела и без любви, не смея прикоснуться друг к друг и подрочиться, в комнатах маячила тень Арвана. Наконец не выдержал напряжения холодной войны в жаркой духоте запертых комнат гарема Гиацинт. Он украл одно полотенце, написал на нем по-арабски: - "Дядя Салим! - приходи. Я соскучился. Твой цветок Гиацинт." - полотенце он подложил в верхнюю стопку полотенец, которые подавали эмиру. Мальчик написал, отправил послание полотенечной почтой и никому не рассказывая сел в комнате ждать результата. Результат мог быть каким угодно, причем для всех сразу, поэтому-то гречонок и молчал. О чем-то догадался Мирта, он пришел, сел рядом и прижался плечом к плечу младшего, и это был единственный раз, когда Мирта подумал о ком-то кроме себя. Подростки сидели неподвижно. Гезель и Синеглазка играли в шахматы в соседней комнате и не знали о решении судьбы. Через час после отправки полотенечного голубя двери распахнулись и в проеме встал сам эмир. Гиацинта подбросило словно пружиной, он прыгнул на шею взрослому, прилип, и его невозможно было отодрать, разве только с собственной кожей. Эмир стоял и целовал заплаканные глаза мальчика. Потом он отложил объявление войны неверным и не совершал намаз до утра. Потому что раскаявшийся и позвавший его с риском для жизни мальчик стал его кыблой; он не знал и не слышал о противоположном этому!

145. Эмир простил, и он всегда их прощал, они на самом деле были его любимые мальчики, он не играл с ними в любовь, он их любил и не умел без них жить и обходиться, поэтому он их прощал... Они были единственной по-настоящему надежной опорой его жизни, он страдал из-за их измен, и пренебрежения к его любви, и из-за привязанности к ним. Женщины в его жизни почти ничего не значили, а может быть значили, но мальчики этого не ощущали. И самое смешное, что после этой жуткой истории Великий Эмир снова искренне верил мальчикам. Он не верил ни одному взрослому, сколько бы раз тот не доказывал свою верность ему своей кровью и имуществом, но он верил в глаза первого попавшегося на его пути мальчишки. Так что такого правителя просто стыдно было бы не свергнуть, в дни когда рушился мир.

146. Мальчики значили для великого эмира больше чем он сам знал об этом значении. Они были частью его жизни, но внешне все было просто, одни мальчишки уходили, другие приходили в его дом, и солнце вращалось вокруг земли на которой он жил. Мальчишки, казалось ему, были частью домашней обстановки. Если он хотел просто выспаться, то ложился спать с Гезель. Он без слов обнимал высокого, изящного и чувствительного словно девушка мальчика, прижимал к себе как цветок и засыпал. С ним он высыпался, у него проходила головная боль и болезни, устранялись неприятности, например когда ему не хотелось встречаться и выяснять отношения с английским послом, приехавшим с надоевшим ему батальоном индийских сипаев, еще более чужих узбекам чем русские казаки, он отложил эту встречу и лег спать в объятиях мальчика с женскими повадками. Ночью посла зарубил пьяный русский казак, сипаи ушли в Мевр по телеграфному вызову, и проблема разрешилась сама собой. Эмир верил в мальчишеские чары и приходил к нему выспаться перед важным делом даже с женской половины.

147. К Мирте он приходил когда сам был пьяным, или хотел просто без затей поебаться после длительного пира, он знал что с рыжим подростком всегда все получится. Эмир охотнее других брал его с собой на охоту, во-первых ассириец ездил лучше наездников, во-вторых ни в каких условиях не отказывался, его можно было завести за куст, нагнуть и выебать, пока гости беседовали о политике. Подросток такие вещи воспринимал как обычные и о случившемся с ним можно было потом только угадать по раскрасневшимся щекам мальчика. На такие вещи Мирта был мастер не менее огромный, чем была сноровка у атамана Козолупа из известной песни, он мог когда угодно, где угодно, и с кем угодно... - но последнее, - это если бы не широкие лезвия ножей Зуи, потому что ничто другое его остановить и не могло.

148. С Синеглазкой или Гиацинтом так бы не вышло, - заниматься этим за кустом, пока остальные бормочут о боге, конце света, и ультиматуме Керзона, - это нет. Они были еще дети, с ними нужна была игра, разумеется изнасиловать любого из них эмир мог в любую минуту, но его это бы не радовало. Ему нужно было от них не мальчишеское тело, а взаправдашняя любовь. Младшие держались вместе, и если одного уводили, второй начинал метаться, пока не выяснял где его товарищ. И дядя Салим любил ебаться с обоими сразу. У него это получалось, потому что и сами мальчики к этому привыкли, хотя первые дни смущались и стеснялись. Они даже сначала закрывались, если второй мальчик смотрел, но потом потеряли стыд и наперегонки занимались любовью со взрослым. Когда дядя Салим уходил спать к старшим подросткам, или проводил ночь в женском гареме, они оставались одни, и начинали предаваться воспоминаниям о последнем разе. Или вспоминали о случаях из предыдущих разов и начинали дрочить сами. Воспоминания, у них почему-то не совпадали, один помнил, а другой как будто в это время на Луну летал, и помнил другое, а они были вместе. Мальчишки начинали спорить, переставали дрочиться и начинали драться, прибегал евнух, пинался ногами, бил метелкой для сметания паутины в углах, разнимал. Они снова укладывались и опять принимались вспоминать, дрочиться, и драться и это повторялось почти каждый вечер, мальчики спускали и засыпали засунув ладони друг другу в штаны.

149. Смуглый черноглазый Гиацинт завидовал белокожему, синеглазому русскому мальчику, он считал что у того несправедливым образом все красивее, чем у него самого. Ему казалось, что у товарища и пискун ровнее, длинше, аккуратнее чем его собственный темненький пискун; - мальчик выставлял его рядом с беленькой палочкой товарища, сравнивал цвет и видел разницу не в свою пользу. И половинки у друга белее, и мягче, в такую попку ебать наверное совсем не больно, - это мальчишка определял обычно на ощупь, хотя от него самого жалоб на боль никто не слышал тоже. И губы у Синеглазки шелковистее и форма их сказочнее. А самое главное, чего он совершенно не мог просто так вытерпеть, - ресницы у русского мальчика были и на самом деле длиннее и гуще его греческих ресниц, а у него самого они тоже были словно ветки кипарисовой рощи... Однажды ночью Гиацинт проснулся, и ножницами остриг товарищу ресницы на одном глазу. На другом глазу ему остричь ресницы не удалось, мальчик проснулся, и стал драться и отнимать ножницы. Оба порезались и ревя словно верблюжата помчались будить табиба, опасаясь что из них до утра вся кровь вытечет. Табиб проснулся от их воплей и рева, вышел из врачебной кибитки на заднем дворе, за конюшней, перевязал им порезанные пальцы, а остальное смазал зеленкой, и мальчишки стали похожи на зеленых леопардов. Когда эмир узнал об этой истории он зацеловал обоих, и несколько ночей оставался спать в их комнате, охраняя оставшуюся настоящей длины ресницу Синеглазки от покушений соперника. Мальчик не стал ничего делать и ходил с одной ресницей, пока другая отросла, но до конца жизни ему казалось, что у него ресницы на одном глазу короче чем на другом. Это и все что осталось потом ему в его душе от гаремной жизни. Все остальное осталось там, в гареме, разбитом прямым попаданием артиллерийского снаряда в крышу. Это случилось когда Ибрагим-бек начал свою авантюру, и перешел границу со стороны пустыни. Кто-то в Бухаре пальнул тогда из пушки, чтобы там контрреволюция не засела. Неизвестно, что стало с контрреволюцией из-за этого выстрела, но гаремные помещения полностью сгорели.

150. Обычно мальчишки спали одетыми, но к утру их рубашки всегда были задранными до горла, трусов они тоже никогда не могли найти, потому что трусы оказывались утром где угодно, только не на проснувшихся. Кстати трусы мальчишки носили не европейские, а арабские, весьма похожие на современные плавочки, это тогда смотрелось еще необычно и возбуждало смотревшего на мальчиков взрослого, и самих мальчиков тоже, такие трусики больше подчеркивают, чем скрывают. Может быть поэтому они так торопились их снять с себя. Зато когда приходил дядя Салим мальчики раздевались прилично, как в бане, не стесняясь взрослого. Потом оба тринадцатилетних пацаненка укладывались на животы жопами вверх, подкладывали себе под бедра маленькие подушки, которые называли ебалками, чтобы было повыше, и начинали спорить, кому дядя Салим будет толкать, а кого целовать и щупать. А взрослый сидел и слушал их нахальненький спор. Но потом все равно кончалось тем, что он раздевался, набрасывался на детей и сгребал их под себя обоих. И толкал и щупал обоих совершенно одинаково и не раз, так что спорить было занятием бесполезным, но им нравилось спорить, а дяде Салиму слушать.

151. Пока взрослый спускал в одного подростка, другой изо всех сил прижимался животом, терся щекой о его щеку, впивался поцелуем в кривящиеся напряженно губы почти спускающего мальчика, и особым шиком у мальчишек считалось ощутить биение, когда мальчик начинал спускать одновременно с членом взрослого в своей жопе. Когда это удавалось, они оба как будто пьянели... Обычно один мальчик раздвигал язычком губы второму, и просто старательно двигал у него во рту круговыми движениями, держа ладонями его голову и не отпуская, потому что начавший спускать товарищ мог прикусить язык, когда начинались спазмы и он дергался и закатывал глаза. Этот умело отработанный мальчишками поцелуй помогал им спускать одновременно со взрослым, который ценил это не меньше мальчиков, и который обязательно лез рукой проверить, там мокро и скользко, или пацаны притворились что кончили. Но тринадцатилетним развращенным подросткам притворяться было не нужно, они спускали по три раза за ночь, даже не передрачиваясь, их детские пискуны начинали распухать и болеть только после пятого спуска. Дядя Салим не претендовал на внимание кончивших под ним мальчиков, он сразу давал им отдохнуть, отваливался, курил кальян, съедал обычно горсть белой халвы с кунжутом, запивал глотком крепкого старого вина из пиалы с розой на дне, предоставляя мальчишкам возможность остывать в объятиях друг друга. Но заснуть им он не давал, начинал приставать снова, мальчики отсыпались после посещения уже утром. Особенно ему нравилось когда задремавший Гиацинт совал руку и нащупав эмирский Гур-Эмир, который всегда торчал так, что хоть залезай по лестнице и азан с него читай, говорил: - Ох.....! Гиацинт говорил это - Ох! - вовсе не нарочно, как все думали, в том числе и дядя Салим, так выходило, мальчик не мог удержаться от вскрика, потому что каждый раз когда котак взрослого толкал его в ладонь, это получалось неожиданно. Мужское ам, - семя, гречонок грубо называл спущенкой, и проглатывал не задумываясь что делает, но к себе и к своему товарищу это слово не относил, о себе он говорил: - пролилось; а о семени других мальчиков просто: - твоя ам. У мальчишек Гиацинт сосать пискун вообще говоря отказывался, были исключения но неизвестно по каким признакам он их делил, но он делил. Гезель от него этой услуги добиться не мог, и Синеглазке он тоже сразу сказал: - Я не буду. А у сына фарраша сосал и взахлеб, даже горло себе повредил. А вот зато Мирта готов был сосать хоть у ишака, если бы ишак не залягался, и не заорал, призывая на помощь ишачьих богов.

152. Утром, когда взрослый оставлял их одних и уходил, сколько бы раз подростки не кончили и не спустили ночью, им одинаково обоим хотелось подрочиться, и лежа рядом мальчики начинали вслух вспоминать прошедшую ночь. Когда они были вдвоем, без взрослого, они стеснялись друг друга сильнее, чем при взрослом, потому что тогда ответственность за все что они делали ложилась на взрослого, он их как будто заставлял, а тут приходилось признаваться что этого хочется тебе самому, поэтому было легче начать игру с разговора, потом пальцы одного мальчика случайно касались высунутого голого колена, забирались выше, пока не прикасались к подрагивающему стволу, начинали дрочить и рука второго мальчишки тоже сама-собой просовывалась в трусы начавшему стыдненькую игру и делала тоже самое. Остановить свои собственные руки мальчики были не в силах, руки как будто двигались и делали это сами по себе, но обниматься и целоваться, когда были одни, дети начинали не сразу, хотя стесняться было некого. Евнухи знали прекрасно и лучше самих подростков, которые все еще думали что это их тайна, чем мальчишки там по утрам занимаются, и не входили в их комнаты, пока во дворе не бухнет медная колотилка гонга. Дело в том что подростковый онанизм гаремных мальчишек считался лучшим средством сексуального воспитания, потому что когда мальчик начинал сразу зажиматься под взрослым, это преодолеть потом не удавалось, нужно было что бы подросток сам хотел хуя себе в жопу. Поэтому это дело всячески и по умному поощрялось. Мальчишек кормили по специальной диете, в которой было много жирного и острого, на обеденном сачаке появлялись жареные молока карпа и присутствовали разные злаки и фрукты, им давали читать и просматривать книги с историями любви мальчиков и мужчин, их всегда оставляли спать вместе по утрам и никто не входил, так что было время разыграться, подростки быстро приучились что до удара гонга двери не отпирают и можно спокойно делать все что хочешь в постели, никто не увидит. Но это было не настолько стремительный процесс, прошло почти полгода в одной постели, пока это стало для выебанных по пять раз за ночь взрослым дяденькой мальчиков простым и естественным, и пока мальчики по настоящему распробовали губы и языки друг друга, со взрослым было проще, он сам лез, приставал и настаивал. Зато потом уже сложно было отогнать одного от другого, настолько они привыкли этим заниматься друг с другом. Дядя Салим пускал их сексуальное развитие на самотек, ему было все равно, но евнухи знали свое дело глухо как в танке.

153. И они добились своего, Синеглазка и Гиацинт потом отчаянно дрочили и друг другу и каждый себе по отдельности, обнимались, целовались, придумовывали игры, но никогда не ебались по-взрослому. То что их больше всего возбуждало, когда они оставались одни, было невоздержанной детской фантазией на тему, а не взрослой похотью, это оба мальчика оставляли взрослому дяденьке, который посещал их постель. Постепенно мальчики настолько привыкли друг к другу, что приставания и излияния взрослого не могли потом заменить им этих утренних объятий друг друга. Если что-то мешало им подрочиться в уединении, то весь день обоих мальчиков преследовало ощущение неоконченности происшедшего с ними. Они стали признаваться друг другу в этом, и это сделало их сообщниками, и уже не стеснялись хотеть друг друга, обычно Гиацинт первый брал на себя смелость затащить Синеглазку в укромное место и залезть ему ладонью в трусы. Ну а его руку он не забывал засунуть себе туда же. Мальчики по-детски были влюблены друг в друга, но не знали и не догадывались о случившемся с ними, потому что им так никто и не сказал этого слова, а сами они до него еще не дошли в своих отношениях, мировая пролетарская революция помешала.

154. Когда эмир приходил к младшим, то спать он им не давал, пока не уходил спать сам. Ему нравилось чтобы развращенные им дети смотрели и видели, как и что он делает, когда он начинал спускать одному мальчику, он придвигал второго лицом под себя, чтобы член входил, выходил, и начинал раздуваться, спуская мальчику в жопу, перед глазами у второго мальчишки. Но это он делал если ебался с Гиацинтом и Синеглазкой, а был один мальчик, с которым все было как раз наоборот. Формально он в гареме не числился, его приводили евнухи из города. Этому подростку было лет пятнадцать, и он был обыкновенный бухарский голубятник. Его отец даже не знал что его сын бывает в постели Великого Эмира, он думал что тот бегает воровать голубей в голубятнях за городом, потому что он появлялся утром очумевший, с великолепным турманом за пазухой, которого торопился продать.

155. Эмир сам высмотрел этого подростка с высоты Арка на крыше его дома, где тот размахивал привязанной к палке тряпкой, гоняя стаю голубей в небе. Гиацинт, который обожал всем и всему давать клички, - даже здоровенный зебб дяди Салима прозвал Колбасом, и мог донимать других подростков расспросами: - "что ты чувствуешь когда в тебя влезает колбас дяди Салима", - только для того чтобы утвердить в их умах придуманное им название предмета, и разумеется что это именно он прозвал голубятника сперва Спящей Красавицей, а затем - Ночным Горшком. Дело в том что евнухи начиняли мальчика гашишем в чайхане, тащили не соображающего голубятника в хаммам, мыли, потом волокли сонного под подмышки по двору, раздевали и укладывали жопой кверху на подушки. Эмир входил, раздевался, ложился сверху, и сношал мальчика в сонную жопу раза два. И уходил, обязательно поцеловав и укусив мальчика в спину. Подростку совали турмана из эмирской голубятни за пазуху, вывозили на ишак-арбе за город и оставляли где-нибудь в джугаре, отсыпаться. Если мальчика нашел бы в этом состоянии путник или возвращающийся после ночного грабежа в свое логово калтаман, то они могли попользоваться остатками эмирской любовной трапезы. Наверное это иногда случалось, год срок большой, но сам мальчик, которого целый год использовали для такого удовольствия об этом не догадывался, и только скрывал непонятные следы укусов на спине, считая что его ночью одолевают джины. Потому что потом когда его в одну из ночей изнасиловал работник его отца, подросток зарезал его ножом и немедленно сбежал из дома. Дальнейшая судьба Спящей Красавицы осталась неизвестна.

156. В гареме ничего не происходило незамечено, все все обо всем знали, и давали оценку. И еще мальчишки всем давали свои имена. Гиацинт после случая с зарезанным вельможей совершенно не мог читать книги. Сочинять истории он любил по-прежнему, но если он раскрывал книгу то начинал плакать, и не мог сам остановиться, или его начинало трясти и тошнить, хотя того зарезанного из-за любви к нему мужчину ему жалко не было, он его не знал и не вспоминал. Объяснить почему он плачет он не мог, просто на мальчика нападал страх и все. Наверное у него мозги сдвинулись, когда через щели в настиле ему на лицо полилась кровь. Из-за этого Гиацинт получил вторую кличку, его стали называть Талом, - Плакучей Ивой. Голубятника звали обычно Спящей Красавицей, а иногда даже Ночным Горшком. Ненасытного ассирийца мальчишки прозвали Керосиновой Воронкой, и еще, - в память о подглядывании за раздетыми аскерами на гимнастической площадке, когда он отчаянно, вслепую, онанировал на глазах у эмира его иногда называли Испытателем Хуя. Главного евнуха прозвали Ишачья Нога, потому что он хромал на стопу. Табиба мальчики боялись и поэтому табиб клички не имел, зато эмира иногда называли вместо Салим-даи, - Слон-даи - за хобот в штанах. Строгого, высокого, сдержанного в поведении Гезель, абсолютно все звали - Дайза, - Тетушка. А самого Синеглазку мальчишки прозвали Дарваза, из-за событий первой ночи, когда он заставил эмира открыть ворота.

157. Когда я рассказывал эту историю одному старому гомосексуалисту в Карши, и дошел до случая с Хасаном Нимги, он стукнул себя в лоб и сказал: - "А! - так это же не Синеглазка, это же Дарваза! - да был там такой мальчик..." - он оказывается его знал, потому что этот старый гомосексуалист тогда возил молоко в Арк по утрам. Старым он еще не был, а гомосексуалистом уже был, хотя ему было всего десять лет, - и мечтал попасться на глаза эмиру. Но не попался ни разу, это тоже не у каждого мальчишки получалось так здорово, как у Мирты. Въезжал во двор кухни он через хуины стражников-ургенчи. С того возраста он сохранил пристрастие к работникам милиции, - тоже стражники. В результате всю жизнь занимаясь своим преступным промыслом он так ни разу и не сидел в тюрьме. Свое имя он тоже просил не называть.

158. Одним словом мальчишки жили так же точно, как жили в гаремах эмиров и шах-ин-шахов многие поколения красивых мальчиков до них, то оставляя, то не оставляя свои следы в книге истории, но в отличии от них в судьбу Синеглазки вмешалась Великая Октябрьская Социалистическая Революция. Правда через три года после того, как она вмешалась в другие судьбы, но лучше поздно, чем никогда.

159. Пролетарская революция освободила подростка от сексуального гнета феодального владыки, равно как она освободила и его жен и наложниц, которые пройдя испытание революционными хуями бухарских матросов стали проститутками на вокзале. Проникшие в советскую Бухару тайные агенты эмира всех их потом зарезали ночью по одной, и бросили в Шахруд. Мальчишка в это время мотался по бывшей Российской империи в поисках любовника, и так спасся от их ножей, а больше они потом уже не приезжали, сделав свое дело. Так закончилась история эмирского гарема, стыд и позор этому феодальному кровопийцу!

13. Революция пришла.

160. Двадцать девятого августа, тысяча девятьсот двадцатого года по новому летоисчислению, отряд краскома Дементьева подошел к благородной Бухаре и начал палить из полевых пушек. Глухо рявкали короткие стволы и сыпалась глина с крепостных стен, отделанных плиткой минаретов и домов бухарских евреев. За отрядом краскома шел караван верблюдов, их спины и горбы отягощали полосатые хурджины, и в них революция прислала Бухаре не инжир и хурму, а снаряды тупорылые, взятые на воинских складах бывших царских казачьих полков, - и было их у краскома Дементьева вдосталь... Красные революционные казаки восседали на крутящихся под ними, гарцующих, бьющих копытами в нетерпении атаки лошадях поодаль от палящих по Бухаре орудий, - чтобы пушки не глушили чуткие лошадиные уши, - и, положа ладони на рукояти сабель, ждали сигнала, готовые лезвиями дамасских клинков внести светлую ясность понимания идеи мировой справедливости в темные из-за религиозного дурмана умы, и согнутые засильем феодальной невежественности спины дехкан и ремесленников, стонущих тяжелым стоном под жестокой властью приспешников кровопийского эмира и нашедших здесь приют и убежище последних жопошников Николая, - казаки крутились на огненных конях и ждали сигнала ринуться в атаку, победить, убить, научить ссать стоя местных урюков!

161. В сердце древнего среднеазиатского ханства пришла Революция. Тридцатитрехлетний эмир Сейид Алим-хан из рода Мангыт, последний властитель Мавераннахра и Хорезма, бежал. Силы эмира и силы революции были несоизмеримы, его личный конвой был недостаточен и силой и вооружением для обороны города, а надежды на четверговых и пятничных солдат не было никакой. Они были обыкновенные дехкане, они надевали военную форму поверх азиатских халатов и становились похожими на кули с мукой, они неохотно откладывали в сторону кетмень, чтобы взять однозарядное иранское ружье без патронов, кроме того никто из них не понимал с кем и зачем нужно воевать и все норовили убежать домой к шурпе, кипящей в чугунном казане, к вислоголовой джугаре в поле, и бычку Сакару с белой звездой во лбу, страдающему водянкой печени. Армии как боевой силы у Алим-хана не существовало. Была толпа в солдатской одежде поверх халатов. Разумеется что после месяцев войны и эти мирные люди станут солдатами, но кто собирался ждать эти месяцы?

162. А может Повелитель Вселенной пожалел древний город, который рассыпался в пыль под ударами революционных орудий, этого уже никто не может знать, это тайна тайн и секрет секретов. Но эмир бежал, а город остался. И вот и сейчас противостоит дождям и времени, старый глиняный город, с остатками крытых улиц, с куполами подземного хаммама за Арком, с заплесневелым от зеленых водорослей хаусом посреди площади и чайханой со связками лука на стенах на том же месте. Вокруг раскинулись одинаковые провонявшие затхлым борщом советские пятиэтажки, в которых все живут одинаковой советской жизнью. Социалистическая Революция победила здесь целиком, полностью и окончательно. А за любовь и пристрастие к мальчикам теперь судят как за разбой: - до восьми лет тюрьмы, хотя самих мальчишек этот разбой почему-то абсолютно не пугает. Может быть потому что сами они разбойничают в пионерских лагерях не хуже взрослых, вовсе и не признавая рекомендаций Советской Педагогики в этом вопросе.

163. Эмир ушел в Афган. Гарем в спешке побега ему взять с собой не удалось и мальчиков спрятали в медресе Кукельташ. Революционеры стали стучаться прикладами винтовок в ворота медресе, но Арвана умудрился вывести детей из западни, оказалось он слишком хорошо для гаремного обитателя знал где стена обвалена и можно спрыгнуть с ее высоты на землю. Но спрашивать Арвана об этом было некому, евнухов с ними не было, а мальчишки его боялись. Они переночевали за городом в джугаре и потом Арвана решил вести мальчиков через гражданскую войну и революцию в Герат, к их прежнему хозяину и любовнику. Денег у них тоже не было и начались скитания.

164. Пробираться по революционному эмирату было опасно и трудно. Везти их никто никуда не соглашался, идти пешком было сложно, дорога кишмя-кишела разбойниками, революционерами, дашнаками, джадидами и местными отрядами кишлачной самообороны. Для подростков никакой разницы, кому они попадались в руки, не было, от всех нужно было одинаково убегать и прятаться. Однажды им попался отряд людей похожих на эмирских аскеров, в дореволюционной амуниции, они сказали мальчикам что они идут в Афган и согласились взять их с собой попутчиками. Но ночью вошли в комнату пьяные, растолкали и отшвырнули в угол комнаты младших, а увели с собой именно Арвана. Насиловали его всю ночь по очереди.

165. Утром юноша шел по двору ничего не видя, шатаясь как пьяный. На нем была только разорванная на спине рубашка, а голые ноги были перепачканы кровью. Он нашел в углу двора бидон с керосином, вылил керосин на себя и лег животом на тлеющие угли костра. Аскеров и мальчиков разбудил нечеловеческий крик боли. Все оцепенели и не двигались, а по двору метался вопящий огненный факел.

166. Аскеры заперли мальчишек в доме и стали спорить, что делать с ними дальше: - убить или везти в Герат и продать работорговцам. Но без арака разобраться в этом вопросе они не могли и уже стали браться за сабли в качестве аргумента, а в это время на поселок налетел отряд армянских дашнаков. Началась пальба, аскеры кинулись к лошадям, случайная пуля отстрелила замок на ставне окна, мальчишки мгновенно сориентировались, вылезли в окно, убежали за старую крепость и спрятались в камышах заброшенного канала.
167. Судьба Арвана была вовсе не уникальной. Немного раньше красноармейцы растерзали двенадцатилетнего сына гиждуванского бека. Они пришли к беку, вывели его, его жену и сына на двор, и велели отцу и матери держать мальчика за ноги и за руки, они сказали, что выебут и отпустят живым. И сказали, что ебать мальчика в жопу будут только те кто захочет, а захотели все. После пятого подросток потерял сознание, и никто не заметил, когда он умер, отец и мать держали его, и желающих меньше не становилось, - последний мужчина застегнул штаны на рассвете. Революционеры сдержали слово и расстреливать их не стали, бывший бек и его жена потом так и жили в Гиждуване. Они и после войны были городскими дурачками, питались остатками собирая их под прилавками после базара, ходили друг за другом и бормотали что-то непонятное ни Богу ни людям. Бывшего бека пацаны заставляли пить газировку, кружку за кружкой пока он не обоссывался, а его жене по праздникам давали красный флаг в руки и заставляли кругами ходить по площади перед обкомом и все над ними смеялись, они были смешные, и их история тоже была смешная.

168. Удрав от фальшивых аскеров, которые оказались калтаманами, мальчишки бродили по стране уже без никакой цели. Оставаться на одном месте было опасно, их примечали взрослые, слишком они отличались от местных пацанов и одеждой и повадками. Потом они наткнулись на отшельника в мазаре ал-Ислами Бейрактар Мюрид, он их приютил и они остались у него жить. Отшельнику было лет девяносто с гаком, но невзирая на гак он имел умысел и спать стелил в углах комнаты. Как только подростки смежали веки неутомимый отшельник начинал, как лев, лезть по очереди ко всем. Мальчишкам было все равно, это занятие они не считали за преступление, но он был настолько старый, слюнявый, трясущийся, он им и не нравился и они его и не боялись, и отпихивались сквозь сон. Но вместе с тем подростки ценили гостеприимство назойливого старика, они его не били, не кричали на него плохими словами, просто отпихивали руки локтями и коленями не просыпаясь, а они все умели это делать одинаково прекрасно, гаремские университеты даром ни для кого из них не прошли. Только Мирта позволял деду взять свой скользкий веснушчатый пискун и спускал в рот старику без возражений. Но это помогало не надолго, потому что отсосав старик засыпал на короткое время, а проснувшись забывал все и опять начинал лезть ко всем подряд. И снова четыре пары мальчишеских коленок отпихивали его руки и лицо от пискунов, пока он опять не натыкался на демократический пискун ассирийца. За это отшельник кормил, стирал, и давал безопасный приют.

169. Там их нашел посланный эмиром конвой. Он искал этих мальчиков, без них низложенному властелину казалось, что он потерял все, лишившись любовной ласки их мальчишеских рук он словно лишился воли к жизни и ему не хотелось ни жить, ни бороться за власть. Нет, ему не трудно было найти замену среди смелых фиолетовых подростков с берегов реки Герируд, но он не хотел. Главное ведь было не воткнуть свой колбас в жопу послушному пацаненку, главное было вернуть отнятое у него счастье. Гиацинт сразу построил необозримое здание философской теории, из которой неопровержимо следовало, что дядя Салим без них скучает, плачет, все время смотрит в окно с самого высокого минарета и ждет, когда приедут его аскеры с его мальчиками, ну и дальше бесстыдный гречонок так красиво-прекрасиво расписал, что станет делать с каждым персонально соскучившийся дядя Салим, что и сам стал в это верить чистой как утреннее небо верой. И захотел ехать с аскерами к дяде Салиму в Герат. А слушателям захотелось уйти за платан и подрочиться.

170. Остальные тоже решили ехать с аскерами. Синеглазке было все равно, с кем и куда, мальчик ни тогда, ни потом ничего не искал для себя в этой жизни. Мирта загорелся идеей особенного положения при эмире, потому что не может не быть особенного положения у мальчика, за которым посылают воинов в захваченную врагами страну. Он достал украденный пружинный безмен-гапан и при помощи ниточки стал взвешивать свой пискун, и требовать от аскеров цену золота по его весу. Аскеры пообещали пискун отрезать и взвесить поточнее, ассириец испугался, пискун спрятал и решил ехать с ними, пожаловаться на них эмиру, и потребовать чтобы им самим пискуны отрезали и взвесили поточнее. Это касалось больше пискуна аскера Мумина, к которому мальчик не ровно дышал, вес пискунов остальных юношей в эмирской форме его интересовал значительно меньше. А вот пискун аскера Мумина мальчик мечтал взвесить на своей ладони, и несколько раз пытался делать это, ну так, для проверки точности пружинного динамометра. Юноша первый раз поймав ладонь мальчишки у себя в штанах пришел в ярость и ударил мальчика плеткой, за это четырнадцатилетний развратник пообещал носить на шее его отрезанный пискун в золотой оправе всю жизнь. В общем всем стало ясно, что здесь начинается опасный путь любви мальчика и юноши, аскеры посмеивались над молодым львом Мумином, которого доставал юный ассирийский онагр и после обмена подобными любезностями Мирта уже не колебался в выборе пути, он поедет туда, куда показывает компас аскера Мумина, даже если он показывает прямо за ворота ада. Действительно этот путь стал одинаковым испытанием им обоим и лишь точность прицела революционного пулеметного бога прервала цепь этих бессмысленных взаимных мучительств, которая могла закончиться безумием любви и страсти между мальчиком и юношей, но мировая пролетарская революция расплавленным свинцом спасла юношу и мальчика от позора взаимной любви! Гезель все это понял распрекрасно, он слишком хорошо знал повадки своего любимого друга, поэтому он хмурился и ехать с аскерами не хотел, он предлагал пробраться в Индию или в Китай, дело в том что подросток прекрасно танцевал и кажется брал тайком где-то уроки танцев, а в Китае весьма уважают мальчиков-танцоров из Средней Азии, потом он предлагал вступить добровольцами в отряд Мадамин-бека или в армию врага Мадамин бека - Джунейид-хана или вымазаться грязью и просить милостыню под видом каландаров, и т.д. Но Мирта не согласился ни с какими его предложениями, а Гезель не смог расстаться с Миртой. За время проведенное на свободе этот взрослый подросток пропал окончательно, и уже полностью находился под любовным игом своего друга, но вместе с тем он еще не дорос до мужской ревности, и не возражал если его друга ебали. Аскеры никого не принуждали ехать с ними, приказ эмира заключал в себе условие выбора и добровольности. Споры закончились тем что все четверо решили ехать, и начался последний отрезок их путешествия по гражданской войне в пустыне.

171. В чисто физическом смысле подростки не доставляли больших хлопот, они оказались выносливыми детьми, не ныли и не болели в дороге, но вели себя зато так, что аскеры увидели в них племянников Аримана. Прежде всего выяснилось что подростки как один все малокровные, поэтому заставлять их что-то делать нельзя. Они бегали, прыгали, лезли друг к другу в штаны, онанировали на глазах у юношей, спускали мальчишеский ам себе на пупки, для этого они малокровными не были. Но если нужно было собрать дрова на костер, постирать одежду, или сходить на базар за продуктами, - они становились малокровными и не делали ничего. От этого их неизлечимого малокровия аскеры сами стали малокровными.

172. Гиацинт на одном привале украл у аскера Джафара тельпек и вместе с Синеглазкой они обменяли на базаре тельпек на халву. Пока мальчишки ели халву, не дожидаясь конца мировой революции, продавец потихоньку стал лезть к ним в штаны. Неведомо чем бы это закончилось, потому что Гиацинт есть халву вдруг перестал и вместо этого стал как-то неприятно смотреть на ладонь взрослого, проползающую ему под резинку штанов, а Синеглазка ел халву не замечая другой ладони взрослого, которая давно уже была там и лежала на его слегка шевелящемся пискуне. В это время в лавку ворвался обворованный аскер, размахивая саблей, но и ему пришлось трясти острием клинка над дурной головой торговца, пока тот отдал украденную шапку назад и еще имел наглость требовать уплаты за съеденную халву. Гиацинт пообещал прийти ночью и покакать ему на лицо, после чего пораженный в самое сердце словами мальчика дашнак замолчал навсегда в жизни, - он думал что приставания всем нравились. Синеглазка отговорился тем что вообще ничего не понял и не заметил, но Гиацинт все равно посматривал на него косо, и злился.

173. Аскерам досаждало и то, что Гезель и Мирта занимались любовью открыто, на глазах у всех, но если Гезель никого не желал замечать, кроме обладателя космических созвездий веснушек и мраморного тела ассирийского мальчишки, то сам Мирта как раз замечал все и всех. Мирта и Гезель иногда ссорились и дрались между собой, никому не объясняя причин. Их драки отличались удивительной жестокостью, понять и помирить их было невозможно, Мирта гонялся за другом с половинками кирпича в руке, аскеры гонялись за Миртой и отнимали у мальчишки его кирпичное оружие, потом им приходилось отгонять скаливших зубы подростков друг от друга, но ночью мальчики обходили все заслоны, встречались в пустыне за барханом, сосали друг у друга пискуны и мирились сами, без постороннего вмешательства в их личную жизнь.

174. Мирта кокетничал с сопротивляющимся отчаянным сопротивлением его ассирийским чарам аскером Мумином, потому что, чтобы гадкого не сделал развратный подросток, стоило юноше увидеть его улыбающегося и он не мог справиться со своей собственной счастливой улыбкой мгновенно наползающей на его суровое военное лицо. Гиацинт тоже был не равнодушен к одному из аскеров, взрослому парню по имени Джафар, пока ехали, он относился к нему просто как к старшему другу, но их близость тоже нарастала. Впрочем Джафару слаще от этого не становилось. Любовь тринадцатилетнего подростка выражалась чисто по-мальчишески, услышать от гречонка что-то откровенное и взрослое, вроде: - "давай поцелуемся", "давай поебемся", - аскеру не светило. Зато Гиацинт спокойно мог сказать в пути, когда они оказывались далеко от лагеря и мальчишке надоедало идти, что у него болит колено, и Джафару приходилось везти мальчика на себе. Когда же они приблизились к лагерю, Гиацинт увидел, что остальные мальчишки гоняют мяч, поставив ворота из пары кирпичей, он забыл про больную ногу, спрыгнул с шеи двуногого ишака и побежал гонять футбол. Аскер пялился с открытым ртом на бегающего за тряпичным мячом мальчишку, потом схватился за плетку и стал гоняться за ним по всему лагерю, но так и не догнал хитрого как Тамерлан пацаненка. Самое интересное то, что Гиацинт проделывал этот фокус с юношей не один раз, и каждый раз удачно. У Джафара была плохая память и совершенно забыв о том, что случилось предыдущий раз, он потом снова покорно подставлял нахальному пацаненку свою шею. В благодарность гречонок называл его "Джафар-ишак".

175. Подростки боялись совершенно не того, чего боялись охранники. Например, когда один раз на лагерь налетела орда революционеров, аскеры кинулись прочь, уводя за собой орущую матом погоню, а мальчики проползли под брюхами лошадей пьяных революционеров и спрятались в сухом колодце. На самом дне колодца жила старая толстая змея, она на них зашипела, и когда аскеры вернулись то им пришлось вытаскивать мальчишек из колодца по одному на веревке, все четверо были в обмороке, змею они боялись все одинаково... - змею, сразу обвившуюся вокруг веревки, вытащили первой, и пока думали чем ее лучше убить она уползла под дрова.

176. Потом конвой стал прорываться через красноармейские заставы, но их отогнали от границы и они решили присоединиться к полуторасотенному басмаческому отряду курбаши Мереда, который шел в Герат, по своим надобностям. В отряде подростки сразу сникли. Наверное они почувствовали близкий конец пути по песку пустыни. Даже Мирта ничего не ответил на взгляд аскера Мумина, который застал его во время купания на берегу маленького озерка. Мальчик стоял перед ним не закрываясь, голый, и смотрел в глаза юноше очень странным взглядом. Мумин застеснялся удивительного выражения его глаз, в них не было ни любви, ни приглашения, в них было что-то другое, не прочитываемое словами и он отвернулся, ушел и сидел за барханом, ковырялся стволом маузера в земле, не думая что испортит тем самым прицел мушки, пока мальчик мылся. Хотя подросток не просил его охранять свою честь в то утро, потому что в кармане его штанов уже давно лежала граната, он ее украл сразу как только увидел отряд басмачей на гребне бархана. Наверное подросток решил что этих людей слишком много для его мальчишеского тела, он и не мог решить по другому, он знал только эту часть человеческой жизни. Мальчишки чувствовали приближение конца их жизни и это чувство уравнивало их в поведении со взрослыми.

14. Человек на коленях

. 177. Когда командир Петров догнал курбаши Мереда в зарослях джингила и сверкающий ручей стали клинка пролился и решил спор о владении миром, конем и мальчиком, то потом видели красивого мальчика, едущим рядом с ним, впереди трех сотен свирепых как монгольские завоеватели всадников. Сам командир Петров никого и ничего в этой стране не боялся, он мог вырубить эту страну своей саблей от моря до моря, и никто не был в силах остановить бег его боевого коня. Главком не читал доносы комиссара, после того как обнаружил что под видом военных донесений спятивший комиссар переписывает Тору, а очевидную боевую мощь кавбатальона имени Клары Цеткин он ценил выше чистоты морального облика командира. Ну и ведро джадидского золота тоже бесследно исчезло в недрах главкомовского салона-вагона, и в партдокументах того периода не упоминается. Красные революционеры командира Петрова были по большей части интернационалистами, одинаково плохо понимали и по-русски и по-узбекски, но понимали хорошо зависимость свою от командира, который один способен был уравновесить безумие приказов с безумием дел и договориться с местным населением, так чтобы ночью можно было спать, а не прислушиваться к шорохам шагов крадущихся во тьме с ножами в руках полосатых халатов. Еще более узкими глазами смотрели красные революционеры в прорези прицелов, чем были узкими глаза у тех, с кем они насмерть рубились, во имя справедливости мировой пролетарской революции, налетая из засады, и не забывая воткнуть пулеметы системы Гочикс с флангов, как самое убедительное средство перевоспитания контрреволюционного врага. Их родина была за горами, и пустынями, и изо всех сил эти чужие люди смотрели в глаза командира, и сжимали древко революционного знамени. И если они поднимали сабли к небу, угрожая местному богу, старому Худаю, то и местный бог, старый Худай, бежал, мелькая белыми штанами из-под дырявого халата, и спрятывался за тучу, пока бесчинствовали на земле красные батыры! А мальчишку рядом с командиром они воспринимали спокойно.

178. Насчет ночи мальчик конечно не ошибся. Все произошло просто, и подросток заподозрил неладное, и решил что у его нового друга были мальчики и раньше, но теперь их у него не будет, потому что теперь у него есть он, но вот в этом он ошибался. Он был у взрослого мужчины первее первого, командиру Петрову и не снилось, что он может заниматься таким делом с мальчишкой. До этого были женщины, была жена в деревне, были бухарские проститутки в подвальчиках старого города, были ташкентские шалавы за плановой на берегу Салара, были изнасилованные девочки из дворянской школы устроенной служащими в царском имении Репетек. На мальчиков он не смотрел с этой стороны, но этот зеленоглазый мальчик взятый из эмирской постели составлял исключение. Мужчина попался на его удочку, попался и пропал, когда подросток отвернулся и стал раздеваться он не выдержал и притянул его к себе, и потом было все, что могло быть у мужчины с мальчиком. Он не спросил мальчика о его имени, к утру он стал звать его Олежкой, и мальчик отозвался на это имя, - взрослый заслужил право называть его любым именем...

179. Утром ставший ночью Олегом мальчишка смущался и краснел из-за своей циркульной походки, потому что после атак пушечного ствола взрослого на ворота его подростковой крепости не так уж плотно и запертые для всех, он не мог ходить нормально, болели колени и мышцы живота, но это было не важно, этот взрослый всему еще научится, а боль можно потерпеть. Да, мальчик был разворочен снизу членом, словно попаданием кумулятивного снаряда, но этого он не боялся, а вот ходить в раскорячку перед другими поглядывающими на него взрослыми дяденьками ему было стыдно. Хорошо что командир Петров утром уехал в штаб, Синеглазка выспался и к вечеру чувствовал себя более-менее в форме, так что когда взрослый вернулся, мальчик уже снова поднял упавший флаг и способен был снова ему уступить, так что ссоры в первый день не произошло, ну а потом, как мальчишка и предполагал, все в их отношениях почти наладилось.

180. Ох, это почти... Сначала Синеглазка был просто счастлив, он готов был все терпеть и всему подчиняться и глаза его светились темно-синим огнем от восхищения удивительными революционными способностями своего нового любовника, постепенно отодвигая на задний план воспоминания и о толстом колбасе дяди Салима, и о торчащей подрагивающей от нетерпения смугленькой палочке его ровесника Гиацинта, и вообще все, что было до. Подросток очень старался ночью, потому что он знал о существовании женщин в жизни его нового кумира, и он боялся что женщина вдруг возьмет и появится... И только когда взрослый спускал в его объятиях мальчику становилось спокойно, и он чувствовал себя уверенно.

181. Постепенно их роли менялись, взрослому самому становилось необходимым это ночное удовольствие, и мальчик мог теперь позволить себе покапризничать, позаботиться и о своем собственном удовольствии, не позаботившись об удовольствии для взрослого, и он стал все чаще давать понять ненасытному любовнику что он все-таки хоть и похожий на девочку, - но мальчик, а не девочка, и, если честно, то для таких упражнений не настолько приспособлен, ему требуется санитарно-гигиенический день. Совершенно измученный этой, что называется - подневольной лаской твоей милою, - мальчишка начинал вертеться в руках любовника, стонать, вырывался и уходил спать куда-нибудь подальше. Да, и юноши и подростки занимаясь такой любовью с мужчинами вынуждены бывают говорить нет, даже если любят по-настоящему и хотят, но бывают вынуждены сказать нет, - физиология...

182. Это-то и стало первой ложкой дегтя в безбрежном море мальчишеского счастья, превратившейся потом в цистерну мазута. Командир Петров как выяснилось не способен был понять правильного значения слова нет, он понимал в этом слове только факт отказа. Это эмиру можно было шепнуть волшебные слова на ушко: - "Вай, Салим-даи, мен азмаз кесельли бар, яман герек-дерек... -вай-вай...!" - и пока пройдет твой вай-вай, за тебя будет отдуваться в постели другой мальчик, который не успел сказать вай-вай и теперь пыхтит и сопит под вбивающим его в одеяла ударами крепких бедер дядей Салимчиком, а ты лежишь себе на голом пузе и улыбаешься в подушку, хитренький словно лисичка! Видите ли, этот человек властный над жизнью и смертью мужчин и женщин очень серьезно относился к мальчишеским словам и вызывал скорую помощь чалмы табиба. А табиб, несмотря на прокуренные до последней желтизны пальцы и русские папиросы в чалме, был на самом деле опытный военный врач-хирург, как потом стало известно, он был австриец сбежавший из своей страны в четырнадцатом году, по неизвестной нам причине, и что-что, а лечить разорванные мальчишеские попки он умел. Благодаря врачебному умению этого бухарского Пирогова больших проблем с этим делом в гареме не существовало, проблема состояла в том, чтобы заставить подростка месяц-полтора не дрочиться, потому что спазмы возникающие при этом мешали заживлению трещины в заднем проходе, а это и была главная болезнь гаремных подростков.

183. Табиб успешно вылечивал и сифилис, лечил гонорею, у воинов - за деньги, а у базарных детей, промышлявших любовью - бесплатно. Но больше всего он любил что-нибудь отрезать, или пришить. Одному аскеру, проигравшему в карты свои уши он пришил их обратно, и они смотрелись не хуже ишачьих ушей. Другому аскеру, пойманному с мальчишкой-водоносом, которого посещал эмир, он вшил его собственный, длинный как пожарная кишка член, концом ему же в жопу, и положил острый нож рядом, на третий день сластолюбец сам себе отрезал котак ножом, после чего его выгнали с военной службы, как абсолютно непригодного. В гареме несколько лет жил негр, известный своей невоздержанностью к шестилетним девочкам, у которого было два исправно работающих члена. Табиб ему по повелению эмира то пришивал третий половой член, то отрезал обратно, пока негр не вынес этих издевательств и не сбежал с двумя пятилетними малышками в Эфиопию. Там он стал жить богато, показывая за деньги на базаре удивительный номер, потому что после бегства у него было два члена, третий табиб успел отрезать, и оба члена стояли, и голенькие дети, возбуждая публику неимоверно, напоказ сосали оба сразу. Потом и его и девочек убили фанатики, пришедшие из соседней мечети, они решили что он шайтан. Впрочем он наверное и был шайтан. В общем табиб был опасный маньяк и кроме того он был совершенно точно колдун, умел напускать порчу на коров, вызывать лунные затмения и землетрясения, в грозу под дождем ходил на кладбище и там смеялся над могилами, но лечить он умел. В советское время он скрыл свое австровенгерское контрреволюционное прошлое и работал врачом, возглавляя борьбу с малярийным комаром, пока его за это не разоблачили. Он тогда еще предупреждал об опасности гелиотропа в пшенице, но из-за его очевидной контрреволюционности его не послушали, и в период отечественной войны из-за засорения пшеницы гелиотропом погибло много людей. Таков был этот странный человек и такова была его судьба. Женщин у него не было, но мальчиков он тоже не использовал, как обходился - неизвестно. Одним словом, он ведь был маг и колдун...

184. У детей в гареме иногда оказывались поврежденными языки и горло, разорванными попки, синели пискуны, опухали яйца, потому что там и с ними проделывали разные вещи, и друг с другом они проделывали всевозможные вещи, по-настоящему других забав, кроме игры со своим собственным телом, у подростков там не было, а фантазия у мальчишек оказывалась беспредельной. Мирта например умудрялся сосать эмирский котак вися на дяде Салиме вниз головой, он сжимал что есть силы голову взрослого голыми бедрами, обхватывал ногами затылок, упирался ему в грудь и живот коленями и ладонями, и вниз головой сосал, и проглатывал. Второй мальчик в это время всовывал ассирийцу что-нибудь кожаное в веснушчатую жопу. Не удивительно, что подросток начинал спускать сам одновременно со спускающим членом в горле, давился, и приходилось вмешиваться табибу с катетором в руках. Командир же Петров был человек строгих нравов и никаких фантазий блятских в ебле не допускал. Он ебал мальчишку только лежа на нем сверху, положив подростка на живот, и только в жопу, про рот или про другие места при нем нельзя было и заикаться - все остальное было для большевика блядством, а блядство он терпеть-ненавидел. А настоящая беда состояла в том, что при этом он ебал тринадцатилетнего мальчика как ебут кобылу в стойле, вгоняя свой телефонный столб в мальчишескую жопу чуть ли не с разбега, и естественно разрывал. Ему просто нравилось загонять мальчику под узду с размаха, так что подросток ударялся макушкой головы о стенку. Повторялось это издевательство три-четыре раза за ночь и переучить его на более европейский способ ебли мальчишке не удавалось.

185. А если он приходил налитый до краев тутовым самогоном, крепким как советская власть, то мальчишке вообще некуда потом было деваться от его большевистского хуя, которым взрослый гонял мальчика по комнате из угла в угол, как кеглю, спуская и тут же начиная свои преследования снова, не давая мальчишке ни сомкнуть глаза ни сдвинуть колени, так что к утру колени вообще уже не сдвигались, так и оставались растопыренными в стороны. Можно было ли на утро хотя бы ходить после такого? А предстояло ехать куда-то на лошади, потому что взрослый всегда и всюду брал мальчишку с собой, а мальчишке в голову не приходило остаться в лагере одному без него

186. Тогда уставший от этого мальчик тоже занимал контрреволюционную позицию, и начинал отбиваться от своего любимого насильника руками и ногами. Но взрослый умело ловил щиколотки мальчишеских ног в тиски пальцев, и подавлял его кронштадский мятеж ударами длинноствольной артиллерии из под пуза, - сопротивление было напрасным: - "с "Севастополя" стреляют, недолет да перелет"... - так что замученному тупыми настойчивыми толчками в изо всех сил сжимаемое бедрами и ягодицами кольцо мышц заднего отверстия подростку, лицо командирского члена начинало казаться полным портретом командарма Тухачевского, и мальчик сдавался как кронштадские матросы... А дело еще и в том что командир Петров был приверженцем теории Энгельса, что человек царь природы. И если кто отказывает, говорит нет ему, командиру Петрову, Царю Природы, то его нужно заставить. И он заставлял... И вообще, если командир Петров чего-то хотел - то это бывало. Этим он был похож на бога Аллаха.

187. Ну вообще-то об этом только читать страшно, потому что сам насилуемый каждую ночь подросток терпел и вовсе не на это он жаловался. Да, правда что по утрам он видеть не мог телефонные столбы, но уже к вечеру улыбаясь он начинал считать их вслух, при всем отряде, пока взрослый не требовал прекращения этого постыдного для будущего мужчины занятия. К кому он так обращался - неизвестно. При всем своем постельном геройстве командир Петров все равно не мог соперничать с тем маньяком, который их здесь наставил такое немыслимое количество... Поэтому это заставить мальчик переносил стоически. Дело было в другом, настоящая опасность скрывалась не в боевом таране взрослого любовника, легко раскрывающего слабые створки детских ворот подростка, а в безумных приступах бреда ревности, которые приключались с командиром Петровым на фоне полнейшей гармонии взаимоотношений.

188. Ему, видите ли, вдруг начинало чудиться, что его штуковина подозрительно легко проваливается в отверстие мальчишеского зада. Из этого немедленно делался безумный вывод, что кто-то здесь был. И сразу у него из штанов вылезал тезис о том, что мальчик-блядь никому не отказывает вообще, подставляет всем направо и налево, и ему уже разворотили зад настолько, что туда на пулеметной тачанке можно въехать и стенок не заметишь.... Что туда ему можно въехать и хуем, и на пулеметной тачанке, и на ишак арбе, груженной мешками с мукой, подросток за оскорбления не воспринимал, но отвечать за того, кто именно и разворотил больше всех, так что не только сидеть, а и лежать на спине и с расставленными коленями трудно и больно, он не желал и непременно высказывался ему в лицо. Результат их спора бывал ужасным. Мужчина начинал слепо шарить рукой по столу, нашаривал саблю и гонялся по плацу за удирающим во все лопатки подростком. Он хотел зарубить мальчишку без всяких шуток, и зарубил бы, если бы мог догнать. Потому что его рукой двигала сила шизофренической ревности. Мальчика спасало только то, что он бегал тогда как молодой олень. Взрослый догнать его не мог. Мальчишка стремглав проскакивал под балкой коновязи, прятался в пристанционный пакгауз и запирался изнутри на засов. Бред командира Петрова каким-то образом передавался его коню, и сандаловый жеребец начинал ревновать, бить копытами и кусать свою супругу, рослую орловскую рысачку Бугульму, признавшую его мужское первенство над собой. Остальные кони высказывались по этому поводу разноголосым ржанием, и начинали биться и рваться с коновязи, командир Петров бежал унимать взбесившихся лошадей, и как будто остывал. Потом он мог до утра простоять на коленях перед запертыми дверьми пакгауза, испрашивая у мальчишеского бога прощения своей дурной голове. Он плакал и раскаивался искренне, без притворства, и мальчик прощал.

189. Но раз от раза их отношения становились труднее. Взрослый продолжал применять только правильные в его понимании отношения с мальчиком в постели: - т.е. опять же ничем не смазанным хуем ему в зад, и ни бедра, ни руки его не устраивали, а про рот лучше было и не заикаться, это было для коммунистического большевика Петрова страшным признанием врожденной опытности мальчишки в вопросах ебли, и у него сразу случался приступ безумия с очередной погоней по плацу и дракой лошадей на коновязи. Кроме того что он любил вгонять свой природный телефонный столб мальчишке в зад с размаха, и без промаха, как разъебанной деревенской бабе, он еще и следил чтобы все, что он туда наспускал мальчишке оставалось там до утра. Ни встать помыться, ни сходить в туалет он мальчику не позволял. Поэтому к утру дырка у Синеглазки оказывалась распухшей, болела, и не закрывалась, оттуда текло как мед из опрокинутого кувшина. А днем приходилось подолгу ехать верхом на лошади, идти по камням горных перевалов, ведя лошадь на поводу, и подросток натирал между ног. Это было мучительным испытанием для его любви, но взрослый признавал только так: - въехать туда с размаха, спустить литр спермы, сжать бедрами на полчаса - чтобы усвоилось, - и не дать мальчику выйти на двор, помыться и очиститься. Иначе в его контуженных мозгах начиналось воспаление и рука сама начинала шарить по столу в поисках костяной рукояти дамасской шашки...

200. Сначала мальчик не особенно большое значение придавал этим приступам безумия, но потом он стал их по-настоящему бояться, после того как однажды заметил спрятанный за спиной раскаивающегося на коленях мужчины притаенный в ладони нож. Оказывается что взрослый каялся вовсе не всегда искренне... Первый раз это случилось тогда, когда подросток по простоте душевной и желая облегчить участь своей истерпевшейся жопы сладостно пошевелил язычком между губами и сказал: - хочу сюда!.... И едва успел выскочить из-под страшного сабельного удара разрубившего в щепки доску айвана на котором так удобно разлегся голенький подросток. В тот раз командир Петров бросил саблю, зажал уши руками и бежал прочь в окно комнаты выломав раму. Мальчик ждал, что будет, и было нехорошо, - он вернулся через час, дыша самогонным огнем словно четвертая голова змея Горыныча, и с навсегда потом застрявшем в его контуженных мозгах тезисом про ишак-арбу на которой можно въехать мальчику в жопу.

15. Пакгауз на станции Репетек.

201. И все равно Синеглазка честно любил этого страшного и жалкого взрослого человека, не умеющего победить самого себя, и только понапрасну размахивающего шашкой из-за этого. Мальчик явственно ощущал силу своей власти над этим пыгамбером, взявшимся переделать мир и заставить людей быть счастливыми в переделанном мире. Нет, ни острота дамасского булата его сабли, ни триста свирепых воинов неведомой нации на боевых конях позади его знамени, вовсе не могли помочь погибающему в мальчишеских объятиях взрослому справиться со своей любовью к подростку. Мальчик требовал от него только одного, что бы он был и оставался с ним, и с этим не мог бы справиться никто в мире, но взрослый так не считал. Дело дошло до того, что однажды утром, спустив в мальчишку, командир Петров вырвался, силой разорвав кольцо мальчишеских рук, убежал через плац, перебросил свое сильное тело через ограду, и вскочил на уходящий товарняк. Синеглазка почувствовал неладное, поднял тревогу и вскоре сотня всадников со свистом и улюлюканьем устремилась догонять поезд. Они догнали, и сняли командира потерявшего сознание, посиневшего, без признаков дыхания и с остановившимся сердцем через два часа на разъезде Зергер, с площадки нефтеналивной цистерны. Когда он очнулся, то подросток сидел перед ним на коленях и прикладывал примочки к его лбу. Взрослый заплакал от страха собственного бессилия и безнадежности своего положения, но уехать от мальчишки он уже не мог. И потом даже не пытался удрать, помня как стал задыхаться, едва скрылись из глаз пропитанные озокеритом шпалы пристанционного пакгауза.

202. Сам мальчик мог уйти от взрослого, но бы не задохнулся и не умер из-за этого, но именно поэтому он этого больше всего и боялся. Расставаться с сумасшедшим мужчиной он не хотел, он любил и телом и душой и словами. Кроме всего прочего-красивого, мальчик по-настоящему привык к его хую в своей жопе. В гареме он был еще маленьким и не понимал, а теперь вырос и стал нуждаться в этом по-настоящему. Если бы его бросил любимый, он начал бы искать себе большущего хуя где угодно, на базаре, на вокзале, в бане, но один спать он бы все равно не ложился. Взрослый об этом и догадывался и не догадывался, а подросток это знал о себе очень прекрасно. Ему было - нужно. Но командира Петрова он и просто любил, он бы его не бросил, даже если бы командирский телефонный столбина вдруг превратился в бесполезную мягкую кишку, только он тогда разумеется уговорил бы его наконец пользоваться мальчишеским ртом, закрывая глаза на нравственность. Нет Синеглазка бы тогда взрослого не бросил бы, это точно, но, но сам знал, что вот тогда-то причина гоняться за ним с шашкой по плацу имела бы уже реальные основания. Мальчик знал что он не может и не станет жить без мужского хуя. Он не был циником, просто он точно знал чего ему хочется в этой жизни. А что касается гипотетической женщины, то он был бы теперь рад ее появлению, пусть попрячется в пакгаузе посреди ночи, если конечно умеет бегать также быстро как он! Но увы, взрослый забыл и думать о женщине. Упругое тело тринадцатилетнего подростка полностью вытеснило воспоминание о рыхлых женских телесах.

203. В это время жизнь снова столкнула лицом к лицу мальчика и базарного вора Хасана Нимги. Вора сняли с поезда как спекулянта, и вели расстреливать, потому что при нем совершенно не оказалось никаких денег, только мешок с мукой в полцентнера, а этого было недостаточно для того чтобы сохранить вору и спекулянту жизнь. Мальчик спокойно стоял и смотрел на солнце, когда вдруг снова услышал знакомый вопль из прошлого: - О, солнцеликий! - спаси меня ничтожного Хасана Нимги, пусть будет проклят день, когда моя рука протянулась к чужому! - мальчик зажмурился и не верил своим ушам, ему казалось что он это не слышит, а просто ему чудится крик из его развратного детства. Но ему это не чудилось, Хасан Нимги был снова здесь и его снова вели на смерть, и он снова увидел мальчишку, и узнал, и ни мгновения не сомневался в его власти над кем-то из властных над его - вора - жизнью и смертью. Синеглазка помчался со всех ног к командиру Петрову, затормозил и поскользнулся перед его столом, схватился чтобы не шлепнуться за скатерть и стянул на пол чернильницу и план важного наступление на бандформирование Исмаила. Петров выслушал его сбивчивые объяснения и оказывается намотал себе на ус что к чему, к беде подростка. Он расстегнул штаны, вышел из-за стола с готовой к бою пушкой и сказал: - "Ну что же, давай спасай своего дружка. Нагнись, а то твоего Хасана Нимги успеют расстрелять. Пока не кончу, слова не скажу!" - пораженный мальчик растерялся, возмутился, но потом решительно сжал зубы и нагнулся. Впервые это было для него по-настоящему больно, но он старался из всех сил, и командиру Петрову понравилось. Потом каждый раз, когда командиру Петрову хотелось, Хасана Нимги выводили из гауптвахты и чуть ли не всем батальоном торжественным шагом вели на расстрел, что есть силы лупя при этом в бубен и вопя в медную зурну, чтобы мальчишка не проспал вывод на казнь своего протеже. Мальчишка бросал любое дело и стрелой летел в помещение штаба, на ходу расстегивая штаны. Закончилось это испытание прочности мальчишеского человеколюбия тем, что он однажды не помчался в штаб, а пришел спокойненько, сел в уголке, и спросил: - "Дядя Андрей, а вы расстреляете Хасана Нимги, или мне так и спасать его, пока усы на жопе не вырастут?" - Командир Петров не стал сердиться на эти "усы", хотя за такие шутки он Синеглазку бил, вместо этого он сидел и не шевелился, пока за стеной военгородка не громыхнул залп из такого множества винтовок, что можно было расстрелять всю армию Джюнейид-хана, похоже что в расстреле спекулянта приняли участие все кто не спал. Потом они сидели с мальчиком в молчании и смотрели друг на друга с большим интересом. Но на самом деле взрослый уже блефовал, потому что Хасан Нимги, которому каждодневный расстрел до смерти надоел, просто сбежал, но от мальчишки это скрывали. Самое интересное, что командир Петров не стал расследовать причины повышенной заботливости мальчика по отношению к базарному вору и спекулянту Хасану Нимги, и ни разу не упрекнул его любовной связью с этим человеком. Наоборот, если мальчишка спрашивал: - "Дядя Андрей, а мы сегодня вечером будем Хасана Нимги расстреливать? А то я выспаться хотел." - люди думали, вай, какой кровожадный мальчик, - Дитя Революции! - и не понимали, а командир Петров только смеялся. Это доказывает, что вся его ревность была бредом чистой воды...

204. А война похоже собиралась тем временем стать бесконечной. Она была составлена из предательских засад, из подкупов, из друзей и врагов, из неверных примирений и ложных побед, из внезапных ночных налетов и опять засад с пулеметами системы Гочикс с флангов, палящих свинцовыми цепочками из-за обрушенных дувалов и крепостных стен. Все это красивыми словами на матерчатых и шелковых знаменах, и телеграммами приказов главкома соединялось бесконечными дорогами пустыни в войну. И отряды шли под палящим солнцем к неизвестному месту гибели... Но главными в этой войне были дороги, по этим дорогам можно было идти и ехать, куда хочешь, но нельзя было никуда прийти и приехать, если не считать сложенного из пропитанных шпал пакгауза на станции Репетек. Туда прийти как раз всегда было можно, но вот только стоило ли туда приходить... 205. Подросток и взрослый оказались в западне, о которой их некому было предупредить заранее. И вот теперь, после ножа притаенного в ладони обманно раскаивавшегося человека, западня захлопнулась. Они не могли жить друг без друга и это усложняло им существование, но после задуманного взрослым предательства они уже не могли жить и друг с другом. Мальчик перестал доверять взрослому, а взрослый уже не мог спокойно и выносить мальчика рядом с собой, и вместе с тем он не мог и дышать без этого мальчика рядом. Ему казалось, что ему на шею надета шелковая петля, а другой конец этой петли держит синеглазый подросток, и стоило отойти от мальчишки, как петля начинала затягиваться... Самое интересное, что и мальчик каким-то образом знал о существовании этой шелковой петли. Иногда он с мстительной жестокостью сам начинал затягивать ее на горле взрослого, и отпускал только когда тот начинал хрипеть. В эти минуты мальчишка становился похожим на взрослую женщину выражением лица... Командир Петров пытался сдержать свои желания, он напивался, он уходил ночевать к солдатам в казарму, но он вставал посреди ночи и словно сомнамбула двигался в сторону комнаты, в которой спал мальчик и ложился рядом, говоря себе чуть ли не вслух. что это - в последний раз. Но этих последних разов становилось слишком много. Подросток открывал глаза и мстительно говорил всегда одни и те же слова: - Я тебя ждал. - Это становилось навязчивым кошмаром для них обоих. Эта никчемушная война, какие-то погони, передвижения, опрокидывание неприятеля, который опрокинутый тут же вставал как среднеазиатский ванька-встанька, отряхивался, и в свою очередь опрокидывал тебя самого - все это было бесплатным приложением к их обоюдному кошмару. Для мальчика во всем мире существовал только один человек: - командир Петров, все остальные были только слабыми тенями в полдень, больше всего он боялся потерять этого человека вместе с его смертельными предательствами, с его погонями и плачем на коленях перед пакгаузом. Расстаться они сами не могли, не умели, и научить их было некому. И тогда засучила рукава сама судьба.

16. Последняя битва Синеглазки.

206. В пятницу командир Петров получил распоряжение командарма перехватить прорывающийся по направлению к Хиве отряд курбаши Бабакула. В Хиве сидел Джюнейид-хан и курбаши двигался с ним на соединение, по донесениям разведки с ним шли две сотни хорошо вооруженных басмачей. И на рассвете второй кавбатальон вытянулся в колонну по три, и шел неспешным шагом прямо на светлеющий солнечными лучами горизонт.

207. Мальчик ехал на кобыле Бугульме. Лошадь нашла общий язык с сомовлюбленным щеголем текинского раскроя, а он был настоящий эркек, и ее брюхо теперь уже так разнесло, что сидеть на ней было лучше всего по-турецки. Кобыла шла не торопясь, отдаваясь на ходу лошадиным мечтам о тонконогом волооком жеребенке, тычущимся теплой доверчивой мордочкой в ее пахнущие молоком сосцы. А воевать ей не хотелось совершенно.

208. Отряд продвигался вперед размеренным шагом длительного перехода и пел песню о непобедимом пыгамбере командире Петрове, который саблей разрубает камни, плевком пробивает броню бронепоезда и свистом прогоняет отряды врагов, и бегут перед ним люди и кони, и падают на колени народы.
- Эйбайбооооо-ой командир Петров.... - второй час пути отряд тянулся вдоль приречных зарослей колючек, камыша и редколистых мучнисто-белых рощ джиды. Эти дикие заросли здесь назывались джунгули, хотя вряд ли кто из них читал Редьярда Киплинга. Здесь можно было встретить и длинноиглого дикообраза и ядозубую змею, и барса, и тигра, но все равно нет и не было в мире ничего более мирного чем осенние джунгули ранним утром... Отряд шел распевая песню ветра и пустыни, и опасный гипноз дороги овладел людьми. Очарованные они некоторое время смотрели и не видели засверкавшие над лохматыми белыми тельпеками острые клинки сабель налетающих из зарослей кустарника врагов. Басмачи курбаши Бабакула врезались в строй и кровь пролилась на пыльную дорогу, сворачиваясь бурыми шариками под копытами пляшущих коней. И когда цепочки свинца вылетели из дул пулеметов системы Гочикс, которые басмачи не забыли поставить с флангов, и пронзительные возгласы призывающие Аллаха пробудили красных революционеров было уже поздно.

209. Командир Петров оторвался от места безнадежно проигранной схватки и стремительным аллюром мчался к броневику, который ехал на полкилометра впереди отряда, чтобы не действовать своим треском и лязгом лошадям на нервы. Бугульма летела за ним не отставая ни на шаг, следуя то ли за своим прежним хозяином, то ли за отцом своего будущего волоокого жеребенка. Мальчишка выпустил поводья и мертвой хваткой вцепился обеими руками в гриву несущейся смерчем лошади. Возле броневика они остановились и соскочили с лошадей. Перед ними железной башней возвышался броневик с работающим мотором, и революционный механик Овлякулы висел из открытого люка вниз руками без головы, а его бритая революционная башка валялась на земле под колесами железной машины.

210. Ему не видно было в смотровую щель, и он не увидел замелькавшие в кустах джугнулей полосатые халаты, поэтому услышав настойчивый стук рукояткой сабли в броню он остановил машину, открыл люк и высунулся, спросить у стучавшего, зачем тот стучал. Стучавший Овлякулы-басмач не стал с ним разговаривать, а отрубил ему голову кривой саблей. Потом Овлякулы-басмач стоял смотрел в лицо отрубленной голове Овлякулы-механика и думал: - Бай-боой...- Потом он сел на лошадь и поехал домой, в кишлак. Дома он рассказал своей жене, что ее брата Овлякулы, убили русские. Жена начала кричать, плакать, и проклинать убийцу, а Овлякулы-басмач велел ей замолчать и не стал рассказывать подробнее, полагая что незачем женщине много знать о мужских делах. Он пошел звать соседей на помощь, чтобы похоронить брата жены по мусульманским правилам. И все обошлось, слава Аллаху....

211. Броневик брата жены остался торчать в песках на берегу реки. В семидесятом году там стал работать землесос, а оставшийся песок выдуло ветром, и ржавая железная бочка пулеметной башни вылезла из бархана прямо на городском пляже. Пацаны там играли в войнушку, потом пляжники стали использовать его вместо сортира, которого на пляже не было, и наконец Овлякулы-огородник посчитал себя законным хозяином ржавой брони и утащил трактором к себе на участок, вычистил от говна, и приспособил под сбор дождевой воды. Но пока броневик добрался до огорода ему еще предстояло сослужить боевую службу мальчику и взрослому.

212. Бой на дороге заканчивался, басмачи разворачивались в цепь и направлялись к броневику. Пулеметы перестали бить с флангов, и замолчали экономя патроны. От второго кавалерийского батальона, полтора года наводившего ужас на окрестные кишлаки остались двое: - его командир, и мальчик его командира. Руки остальных бойцов сжимали пустоту, а глаза смотрели в другой мир. Чья-то рука перевернула страницу в книге, которую Джебраил держит перед лицом Аллаха, - и огненными строчками горят на ее страницах судьбы людей...

213. Командир Петров стянул на землю убитого механика и полез внутрь машины, мальчик забрался следом и закрыл люк. Железная машина развернулась в сторону приближающейся цепи врагов, которые сделав свое кровавое дело сами умирать вовсе не желали, и внимательно следили за лязгающей им навстречу смертью на колесах. Командир Петров вел броневик прямо на них, мальчишка сидел в пулеметной башне, схватившись за рукояти пулемета. Клепанная железная бочка перла прямо на басмачей. Мальчик не ощущал себя былинным богатырем, и стрелять в людей боялся, но получив увесистый тумак кулака своего любовника в колено он зажмурил глаза и крепко сжал рукояти пулемета.

214. - Аррр-па-па-пах! - заколотился в его руках Максим мелкими толчками. Басмачей словно ветром сдуло, во все стороны скакали одни кони без всадников. От удивления этим волшебным происшествием мальчик снова зажмурил глаза, и помотал для верности головой. Когда он снова открыл глаза наваждение исчезло, басмачи снова восседали на своих конях и даже ни одна лохматая шапка ни с одной бритой головы не упала от пущенной в них пулеметной очереди. Внизу злобно заматерился от этой картины командир Петров, но самому мальчишке это стало казаться игрой. Ни о чем не думая он выбрал самого толстого и противного басмача, который и на коне сидел так, словно тянулся руками через весь сачак к блюду с пловом, навел на его пузо прицельную прорезь и снова сжал деревянные обкладки рукоятей Максима. Ствол заплевал долгим огнем в сторону толстого басмача, тот бросил ружье, воздел руки к небу, откинулся на спину и повис головой вниз набок, стягивая за собой и седло и упряжь. Его конь рванулся, что-то крикнул своим товарищам и помчался в сторону. Всадники опять снова исчезли, словно их никогда и не было, с ружьями и в лохматых барашковых шапках, и одни только кони обтекали с двух сторон стремительно несущуюся на резиновом ходу железяку.

215. Броневик кидало из стороны в сторону на плохой дороге, но шел он ходко. Потом в броню горохом ударило несколько пуль. Это стрелял рабочий отряд, окопавшийся у подходов к железнодорожному мосту. Заметив мчавшийся вдалеке не разбирая дороги, словно укушенный бешеной собакой незнакомый броневик, увидев рассыпавшихся за ним всадников в белых папахах, рабочие признали во всадниках басмачей Бабакула, а в броневике - английскую машину из батальона сипаев, сидевшего в Ашхабаде. Комиссар рабочего отряда, Красный Партизан товарищ Голощап не стал размышлять над этими явлениями революционной природы, а решил расшибить броневик из пушки. Дело в том, что рабочему отряду придали в Укоме казачью пушку, с несколько треснувшим дулом, которое рабочие укрепили катанкой, и еще им выдали с интендантского
склада снаряд с заржавелым взрывателем и одну латунную гильзу с зарядом артиллерийского пороха. Рабочие приткнули его к казенной части, подровняли гильзу половинкой кирпича, что бы подошла габаритом, и залепили интендантским снарядом броневику прямо в радиатор мотора. Пушка от этого революционного выстрела завалилась, ствол разорвало, осколками катанки перебило ноги товарищу Голощапу, и он потом всю жизнь катался по городу на дощатой площадке, укрепленной на четыре старых подщипника, от детского самоката, стрелявшие оглохли, мордвина, выдававшего себя за русского, придавило отвалившимся от пушки колесом, и по нерусскому мату все узнали, что он был и не русский вовсе, а мордвин, который выдавал себя за русского, пока его не придавило отвалившимся от пушки колесом, и пока он не заматерился: - а что до снаряда, то он попал, правда не разорвался, но мотор все равно застопорило ударом болванки и броневик встал. Мальчишку бросило на пулемет и он рассек рукоятью подбородок. Потом у него на подбородке образовался некрасивый шрам и Синеглазка всю жизнь замазывал это шрам пудрой, кремом, и вообще всем что под руку попадалось, чуть ли не оконной замазкой. К зрелому возрасту у него был свой особый счет к гражданской войне, потому что стоимость истраченных на замазывание боевого шрама косметических средств превышала по его подсчетам стоимость разбитого снарядом броневика. Командира Петрова, который сидел ближе к месту попадания снаряда сильно контузило во второй раз, ничего не соображая и страшно матерясь, он выпихнул мальчишку навстречу пулям и саблям преследователей и полез сам следом из железного люка, сжимая в одной руке наган, а в другой гранату-лимонку.

216. Гранату он сразу бросил в сторону басмачей, но они были далеко и разрыв лимонки им вреда не причинил, осколки просвистели над головой мальчика и ударили звонким дождем в башню застывшей машины, спев ее силе и мощи прощальную песню. Но эффект этот бесполезный бросок гранаты имел неожиданный. Басмачи увидели, что человек, который вылез из шайтан-машины ругаясь всеми ругательствами мира, сам злой как джилли-дивана-шайтан, и остановились не решаясь приблизиться и сразиться с ним. Рабочие в окопах увидели, что англичанин выбрался из броневика, бросил гранатой в своих и идет зачем-то в сторону окопов, и тоже прекратили стрельбу, и смотрели, что из этого получится.

217. Командир Петров шел через солончак, опираясь на плечо мальчика, шатавшегося под тяжестью его взрослого тела, и тоже терявшего силы от потери крови из рассеченного подбородка, и ножны его шашки чертили следом кривую черту на соли солончака. Иногда он останавливался, тяжело, как сильно пьяный человек, разворачивался, и стрелял в неподвижные фигуры, высившиеся всадниками Армагеддона на горизонте, на каких-то страшных, в полнеба ростом, конях, и его бред на мгновение лопался от привычного звука наганного выстрела, но скоро потом опять заволакивал его сознание, и тогда командир Петров останавливался, и стрелял снова. Так он прогонял бред, и определял направление своего движения в сторону железнодорожного моста. Людей торчавших штыками винтовок из окопов перед ним он не видел вообще.

218. Басмачи не стреляли, и не пытались наехать на командира Петрова и зарубить шашками. Для этого во-первых нужно скакать по солончаку где разъезжаются на мокрой соли лошадиные копыта, во-вторых скакать надо было в сторону русских окопов, а там могли подумать что басмачи начали атаку и будут стрелять. А это басмачам было совершенно не к чему перед завтрашним тоем по случаю обрезания сына их командира-курбаши, который всех двести человек пригласил в гости. Согласитесь, что плов завтра вкуснее пули в лоб сегодня. Мог бы поехать кто-то один, но в таком случае он встретил бы саблю командира Петрова, а умение красного командира обращаться с этим азиатским оружием было басмачам известно прекраснее прекрасного. Сразиться с ним один на один, таких умников в отряде Бабакула не находилось. Ну и наконец никто не хотел первым стрелять в одинокого человека, который на них напасть сам не мог. Патроны они купили у проезжего армянина, купили дорого, проклятый гяур брал плату золотыми рублями царской чеканки, и другие деньги за деньги не считал, и поэтому теперь в душе каждого басмача правил бал скупой рыцарь. Каждый сделал вид что отвлечен чем-то своим и ждал, пока выстрелит сосед. Подумаешь всего-то один патрон истратить... Но даже сам курбаши забыл напрочь о своем маузере и ковырял спичкой в зубах, в которых застряло мясо. По сути дела он был такой же человек как и они, и сильно разорился на устройстве тоя, так что скупой рыцарь расположился и в его сердце как у себя дома. Две сотни хорошо вооруженных сидели на переступающих с ноги на ногу коней, и не смотрели друг другу в глаза, а один контуженный человек с последним патроном в нагане спокойно уходил по солончаку, опираясь на упорно тащившего его к незнакомым окопам мальчишку.

219. Командир Петров и Синеглазка дотащились до брустверов первой линии окопов, рухнули в их земляную глубину и оба потеряли сознание. Рабочие узнали и отвезли красного командира и мальчика в разные клиники города, и из-за этой рабочей ошибки их пути навсегда разошлись, словно рельсы разведенные пьяным дураком-стрелочником.

17. Судьба. (Что с кем стало.)

220. Ташкентский уполномоченный так крепко держался за свой собственный котак, что никакие сталинские репрессии не могли ему повредить, и еще в семидесятых годах он работал в приемной ЦК партии. Когда моя ташкентская дочка, Дюймовочка, принесла телеграмму в ЦК и сказала: - "Телеграмма Дягилеву!" - он поправил: - "товарищу Дягилеву". Дюймовочка рассердилась и сказала: -"Господину Дягилеву!"- он испугался Дюймовочкиного гнева, но не стал звонить людям Пака, чтобы люди Пака пришли, схватили Дюймовочку и повели на допрос, а просто схватился за котак в штанах и промолчал. Не удивительно, что имея такой якорь бывший уполномоченный меньшевик вполне преуспел во всех делах, и добился высокого положения и в партии, и в жизни.

221. Курбаши Бабакул перешел на сторону Советской Власти и помог смести с лица земли басмаческие аулы Жунус-бабая и Едигей-бабая. За это ему простили уничтожение кавбатальона, и отработав в трудармии он вышел на свободу. Жил бывший курбаши бедно, из мебели у него была туберкулезная жена - Алма, которая работала на шелкомотальной фабрике, двое детей, кошма на полу, прибитый гвоздем к сырцовой стене репродуктор, который сам собой включался когда передавали песни туркменского бахши (которые репродуктор старого басмача любил), и выключался когда передавали русские песни (которые репродуктор старого басмача любить так и не научился), - еще у него была банка с анашой в углу комнаты, и дамасская сабля на стене. Жена снимала и прятала, а Бабакулы-бабай находил и вешал обратно, и так привык, что жену даже и не бил за эти вольности. Дом он построил сам, и сырцовые кирпичи делал тоже сам, при помощи самодельной деревянной формы на три кирпичины, а глину доставал из соседней с домом ямы. Его сын - Навруз, тоже в детстве попал однажды под власть вселившегося в него джина, и его тоже пришлось привязать и бить, хотя никаких стихов он не сочинял, и вообще не умел ни читать ни писать, - потом Навруз всю жизнь проработал бригадиром землекопов, которые копали арыки в городе, иногда он сам копал землю вместе со всеми, а иногда становился хитрым плотником. Рабочие его уважали за ум и человечность, писать он не умел, но безграмотным его пожалуй назвать было нельзя, что-то он знал свое.

222. Сам он работал сторожем в детском садике, и ходил по улице с двуствольным ружьем и громадным алабаем на поводке. Красный партизан товарищ Голощап был его соседом, они вместе выпивали и Бабакулы всегда делился с красным партизаном насом, при этом умудрялся наклоняться к нему почти до земли, но так, что тому совсем не было из-за этого обидно, как будто он просто сидел, а тот стоял. Обиды они друг на друга не держали, оба они одинаково были довольны тем что приобщили дикого соседа к благам цивилизации: один научил другого ссать стоя, а другой научил первого науке пить чай и курить нас. Но в душе Бабакул все равно считал, что красного партизана бог наказал, за то что тот стрелял из пушки в сторону соседа, хотя видел в бинокль что там стоит с отрядом не чужой, а сосед.

223.Когда умерла Алма бывший курбаши отошел от Советской Власти и принялся за старое. Он стакнулся с неместными ворами, которые работали на строительстве химического завода суперфосфатных удобрений, и они обворовали ставшего генералом командира Петрова. Он как раз собирался перевозить мебель из старого дома в новый, и его жена ждала машину с солдатами для работы. Машина приехала из нее вышли солдаты, погрузили все вещи, так что и места на машине не осталось и уехали, а жена осталась ждать мужа. Муж приехал через час на машине с солдатами и узнал от жены что его уже "перевезли". Найти воров не удалось, а вещи потом продавались на толкучке. Однако Бабакулу показалось мало, и через восемь месяцев он объявился снова. С несколькими ворами он прошел в операционный зал Чарджоуской конторы Госбанка, угрожая оружием велел всем лечь на пол и стал грабить. Украв все что достала рука, он хотел взорвать гранатой дверь деньгохранилища, это не вышло, дверь не открылась, но сработала сигнализация и подняла по тревоге воинскую часть. Воры догадались что сейчас будет, сели в машину и уехали в сторону моста через Дарьябаш по Бухарской. Грузовики с солдатами почти догнали их и все успели увидеть, как машина с ворами поднялась на мост через Дарьябаш, съехала вниз и скрылась за земляной дамбой. Грабители были можно сказать у солдат в кармане. Одна за одной машины с солдатами вылетали на мост, съезжали, разворачивались и выключали моторы. Солдаты выскакивали из грузовиков с оружием на руку, выстраивались в шеренги и протирали глаза. Перед ними простиралась ровная равнина, там даже муравью-кумурске спрятаться было негде, ни одной палки толще ишачьего хвоста не торчало на этой равнине начиная от моста через Дарьябаш и до самого Китая. Но ни машины, ни воров, ни денег там не было нигде и следа... Или басмач не забыл искусство делаться невидимым, или Аллах забрал его вместе с машиной? Никто не знает. Бабакулы-бабай не появлялся больше нигде в этом мире, а его сын и его дочь так и жили в его доме, их не тронули считая что отец бежал в Иран. На этом закончилась история жизни курбаши Бабакула при Советской власти: - Ааа-иииииии, - и! - и! - и! ...!

 

224. С другими же было вот что. Броневик остался ржаветь в солончаке со снятыми пулеметами и без колес. Его броня заносилась песком, пока не ушла совсем под надвинувшийся бархан. В семидесятом году землесос размыл бархан и броневик открылся, послужил мальчишкам для игр, пляжникам вместо сортира, потом попал к Овлякулы Овлякулыевичу на огород за нефтебазой, где нашел свой смысл и значение в виде бочки для сбора дождевой воды, предназначенной для полива русской морковки, жгучего красного перца-калампура, и баклажан.

225. Бугульма ожеребилась прекрасным тонконогим волооким жеребенком, они вместе с мужем на него и налюбоваться не могли, пылинки с холки сдували, такой был смешной!... Он попал в хорошие руки, на буденовский конезавод в царском имении Репетек, и его прапраправнук Сорренто взял призы на бегах и был продан за валюту на Запад, вместе с наездником М. В. Козловым, который был и есть самый первый желдун на Московском ипподроме, но как он не тянул его за хвост, он не мог совладать с упрямством породистого коня, и к ужасу тотализаторщиков тот приходил первым. Все на него ставили и ничего не выигрывали, потому что ставили на него все.

226. Старого бога Худая поминают только старики и старухи. Присланный молодой мулла с нехорошим взглядом, пошел и вырвал все палки с белыми тряпками на кладбище, и теперь Худаю не видно, где лежат его, старого Худая, люди, а где лежат люди молодого муллы, с его молодой верой.

227. Хасан Нимги - стал заведующим райпо, и всегда получал переходящее Красное Знамя за успешную работу, так что он оказался ценным кадром для советской власти, хотя он был неграмотен и даже инкассаторскую сопроводительную за него всегда заполняла жена. Правда, он всегда обходил дом командира Петрова стороной, и еще один его недостаток состоял в том, что в подчиненных ему коопторговских магазинах никогда не было ножей и шпагата. Ну не любил человек ножей и веревок, - видеть их не мог.

228.Местные пустынные шакалы, родственники шакала Мангула, собираются в том месте возле старого саксаула, где медной пулей был убит революционный герой - шакал Мангул - и сложив принесенные лепешки воют на Луну.

229. Командир Петров потеряв прежних людей все равно остался командиром, потому что ему дали другой кавбатальон, и он продолжал воевать, и победил. Во время Второй Мировой войны он командовал уже крупным соединением, и показал себя достойным генералом. Потом он стал командующим Округом, - каким, - вот этого я вам говорить не буду, власть - она есть власть, не любит разговорчивых, тем более власть командира Петрова. Он перед войной женился, имеет детей которые работают военными на должностях. Его дом известен всему городу, даже анекдоты есть, но он ни разу не пришел на плешку искать своего Синеглазку, не помнит. То что было, - это ведь история, - а он генерал, а не профессор истории, - иштумме сен!?.

230. Зато Синеглазка помнит его хорошо. Из клиники он удрал, только кровь на подбородке запеклась, и поехал по сама с собой воюющей стране, влезая в окна в военных госпиталей, и красноармейцы потом вспоминали мальчишку, который искал дядю Андрея. Мальчику казалось что его друг погибнет без присмотра его глаз и рук, что женщины его заразят, мальчишки обворуют, и вообще, как он может без него... Год он искал командира Петрова, но его не было нигде, словно провалился по партийной разнарядке в какой-нибудь большевистский тартар. А потом командир Петров сам отыскался, во время военного парада в Бухаре. Мальчик дрожа и теряя сознание стоял в первом ряду толпы зрителей, а его любовник подъехал, скользнул глазом, развернулся конским задом, и простоял весь парад, не обернувшись.
И после мальчик его больше уже не искал.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ДОМ

231. Синеглазка устроился в подмастерья к бабаю-каменщику. Так он стал строителем, и всю жизнь проработал строителем, а после войны выучился на крановщика, и долго работал крановщиком. Я с ним потом познакомился тоже, и это он дал мне большой железный чайник, украденный в рабочей столовой, это случилось когда он работал на отделке Дома Дружбы Народов в Ташкенте, в котором потом выступал сам Л.И.Брежнев, это там рядом с Глав.Управлением Средаздуховенства, а я его куда-то задевал, этот прекрасный компотный чайник, сам не помню куда, или таджику Ширали оставил, в поселке Сергели, под Ташкентом? На плешке у него была двойная кличка: - Синеглазка-Крановщица, хотя в последнее время он оставил стройку, и работал разнорабочим на бензоколонке. Он жил по рабочим общежитиям, потом как-то получил комнату в коммуналке, и стал счастливым, потому что у него наконец-то стало куда водить мужиков. Он разумеется постарел, но его глаза все равно иногда вспыхивают безумным голубым огнем, и тогда мужчине деваться бывает не куда... И еще наши подруги знают за ним одну маленькую слабость, - каждый раз когда он с кем-то из нас проходит мимо большого дома на Мопра, с часовым солдатом на входе, он обязательно говорит: - "Это дом моего бывшего любовника." Что поделать, у каждого из нас есть свои маленькие слабости.

©Аляскин Алексей

страница 1 2

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT