Кабачок мало чем отличался от множества таких же заведений, в изобилии разбросанных по портовому району. Вокруг стоял крепкий запах дешевого эля и прокисшего вина. Под козырьком у самого входа, толкаясь, громко ругаясь и то и дело осыпая проклятиями тех, кого они еще минуту назад называли друзьями, бурлила пестрая толпа гуляк.
Обстановка внутри полностью соответствовала назначению заведения. Таверна была довольно скудно освещена, просторный зал окутывали клубы табачного дыма, который смешивался с запахами пота и стряпни. Помещение оказалось занято едва ли наполовину самой разнообразной публикой, увлеченной, в основном, собой или собутыльниками. Здесь никто не будет обращать на тебя внимание, если сам не захочешь.
И я присел за пустовавшим в сумрачном углу квадратным столом с въевшимися пятнами от пивных и винных донышек, под закопченным гобеленом, на котором была едва различима весьма фривольная сцена из частной жизни русалок, окруженных дельфинами. Проливной дождь застал большинство прохожих врасплох, влажная духота уплотнилась меж бревенчатых стен, шляпы превратились в веера, однако не могли разогнать спертой сырости. Тем не менее горящая свеча на столе создавала какое-то подобие уюта.
Только я успел поудобнее устроиться, как бубенчик над дверью возвестил о появлении очередного посетителя, мужчины в долгополом бордовом камзоле не первой свежести, небрежно прикрывающем шею полинялом синем галстуке и белой шляпе, сдвинутой подальше на затылок, чтобы не капало за шиворот. Темные штаны неопределенного цвета были заправлены в поизносившиеся ботфорты с грубыми отворотами. Вновь пришедший внимательно осматривался, в то же время стряхивая с обшлагов воду.
Его загорелое лицо с жидкой бородкой-испаньолкой и выразительными живыми глазами могло бы назваться красивым, кабы не длинные неопрятные космы русых волос, падавшие ему на выпуклый лоб и сутулые плечи. Вкупе с широким улыбчивым ртом своеобразие черт придавало ему сходство с изображенными на гобелене млекопитающими и при этом нисколько не портило общее впечатление, наоборот — весь его облик, независимо от настроения, имел бы вид доброжелательный, если б не что-то тоскливое, что таилось в нем, чахоточно-загадочное. По взгляду, которым он проводил мальчишку-разносчика, трудно было не понять его заинтересованность, и я привычно удивился. Подобно рыбакам, издали замечающим своего собрата, судьба нередко выносила меня навстречу единомышленникам.
Может быть, невольным жестом я выдал свое удивление. То ли он почувствовал мой взгляд, то ли случайно посмотрел на гобелен, но так или иначе мужчина сделал еще шаг, и наши взгляды встретились. После секундного колебания он решительно направился ко мне.
— Здесь ведь не занято? — спросил он, усаживаясь напротив. В хриплом его голосе и печали в глазах чувствовалось что-то наболевшее.
Кивнув, я постарался улыбнуться и сказать что-нибудь подобающее случаю, но он не дал мне возможности ответить.
— Ужасная безвкусица, — вырвалось у него при взгляде на гобелен. — Я с детства хорошо рисовал, и многие находили мои работы заслуживающими внимания. Так вот подобное… я постыдился бы изобразить и в десять лет.
Поскольку я мало что в этом понимал, пришлось неопределенно пожать плечами:
— Ничего удивительного — при таком-то сюжете.
Мой собеседник даже не усмехнулся, словно пропустил замечание мимо ушей.
— Обычно я занимаю этот угол, — болезненно скривил он пухлые губы. — Ты, наверно, здесь впервые?
— Впервые, — невозмутимо подтвердил я. Поманил пробегавшего возле нас паренька и попросил четыре кружки эля. — На столе нет вашего имени.
Как только он понял, что я, вероятно, собираюсь его угостить, капризное выражение сменилось у него беспомощной стыдливостью, отчего его взгляд заметно потеплел. Мужчина принялся ненавязчиво меня рассматривать, стараясь казаться спокойным. Однако дрожь в его голосе выдавала внутреннее волнение.
— Каспер, — представился он, приподняв шляпу, после чего поместил ее на крючке под столешницей. — Из Виттенберга, что в Саксонии. Извини, в последнее время я стал очень нервным. Жизнь складывается не всегда так, как нам хочется… — Он вновь задержался взглядом на маленьком разносчике, уже сгружавшем на стол массивные кружки, порылся в кармане и дал ему монетку.
— Принеси копченой рыбы, дружок, — попросил я.
— Вам ассорти? — козырнул парнишка иностранным словом.
Я кивнул — пусть будет ассорти.
— Не беспокойся, старина, — сказал я Касперу и в ответ назвал свое имя. — У каждого бывают черные дни. А уж при такой погоде, как сегодня, скверные мысли просто сами лезут в голову. Прозит! — припомнил я из немецкого и взялся за кружку.
— Да, — согласился он и вздохнул. — Дождь льет не переставая. Точь-в-точь как в тот кошмарный день…
Его руки лежали на столе, неподвижные и беспомощные. Взглянув на них, я понял, что передо мной человек надломленный. Об этом можно было догадаться даже не видя ни его потертого залоснившегося камзола, ни его мятого галстука.
— Совсем как в тот вечер, — снова пробормотал он себе под нос с угрюмой настойчивостью, и я не понял, были ли его слова адресованы мне.
Я видел, что у моего собеседника тяжело на сердце, вот он и готов выложить все, что наболело, первому встречному, совершенно не знакомому ему человеку. Похоже, ему просто необходимо было облегчить душу. Выпустить пар, подумал я.
Мне вспомнился макет паровой машины, которую показывал в школе учитель физики. Когда давление в котле повышалось, автоматически срабатывал предохранительный клапан и выпускал лишний пар. Это вовсе не означало, что давление совсем падало, просто клапан не позволял котлу разорваться и поддерживал уровень пара.
— Совсем как в тот вечер: и дождь, и слякоть… — повторил упрямо Каспер, будто намеренно истязая самого себя. Его бормотание было еще более непереносимо, чем взрыв отчаяния.
— Говори, — предложил я со всей возможной решительностью, — говори. Может быть, я смогу помочь тебе...
— Да, — заволновался он. — Да… Уже почти полгода это тащится за мной и преследует повсюду, словно коварная черная собака, но до сих пор я ни с кем не говорил об этом. Тебе же я хочу рассказать все. Нет, помочь мне никто не сможет. Я погибну, если буду и дальше молчать. Может быть, ты поймешь, может, посмеешься надо мной… Но мне все равно.
По тону его голоса можно было догадаться, что он находится в состоянии высшего нервного напряжения.
Я пододвинул к нему блюдо с рыбой и отхлебнул из кружки. Немецкий я почти не помнил со школы, а тут столкнулся со средне-германским, и удивился, что так хорошо понимаю Каспера. Очевидно, он нахватался местных английских словечек и вставлял их в свою речь для большей ясности. Его инородность проявлялась и в произношении, и во многих словах, которые до него в этом отдаленном городке, вероятно, никто не слышал; знакомые же слова обретали в его устах новый смысл.
— Это случилось в точно такой же день, как сегодня, — начал он свой рассказ, — ясный с утра и мрачный, дождливый после обеда, со шквалистыми порывами ветра с Эльбы, низко мчащимися облаками и рано сгустившимися сумерками. Ты представляешь себе такой день, когда вечером на забытых богом улочках рассеянный свет падает на блестящие камни мостовой, а ты стоишь под освещенными окнами и угадываешь за одним из них тепло, которое сам ты нигде не можешь обрести, и вдруг осознаешь, что совершенно счастлив никогда не был и у тебя уже нет шанса когда-либо стать счастливым. Так вот, был точно такой день, как я сказал.
Может быть, виной тому была плохая погода, но брел я на работу в подавленном настроении. В тот день после полудня меня вызвал сам хозяин, и я уже догадывался, что меня ожидает. Минувший год был крайне неудачным в адвокатской конторе, где я служил переписчиком, и без сомнения хозяин собирался меня уволить.
Войдя в кабинет весь во власти своих предчувствий, я вдруг увидел у окна очаровательную незнакомку, судя по яркой внешности, смуглой коже и черным как вороново крыло волосам, уроженку Испании или Наварры, в крайнем случае — Гаскони. Непослушная прядь, будто случайно выбившаяся из-под заколки, придавала ей чарующее изящество и подчеркивала мягкий рисунок лица. Она была полна спокойной уверенности в себе, которая в любой другой женщине выглядела бы высокомерием.
За ее руку держался сын, ростом едва доходивший ей до плеча, худой и стройный, необыкновенно на нее похожий и не менее миловидный на мой искушенный взгляд. Мальчик выглядел кротким, даже робким, какая-то умоляющая улыбка скользила около его губ, словно боясь обосноваться на них. Волнистые каштановые волосы, скрывающие уши, бездонные синие глаза, смотрящие с легким недоверием, — глаза, взгляд которых, казалось, проникал в самую глубину твоего существа, угадывая темные движения души, неведомые даже тебе самому.
Я поспешил отвести взгляд, опасаясь быть уличенным в излишнем интересе. Посетители как-то вдруг напомнили мне о моем неудачном браке, которому в значительной мере способствовали родители. Восемь лет назад я разошелся с женой и в то время переживал развод в странно приподнятом настроении, в каком иные празднуют свадьбу. Я понял, что не создан жить вместе ни с одной женщиной и что могу оставаться самим собой лишь в положении холостяка. Я всеми силами старался создать такую систему жизни, при которой уже ни одна женщина не смогла бы поселиться у меня со своим сундуком…
Вспомнив об этом, Каспер улыбнулся, и улыбка его была одновременно и радостной, и грустной.
— Любовь между мной и Терезой была чувственна, но утомительна, — продолжал он. — Я постоянно должен был что-то утаивать, маскировать, изображать, исправлять, поддерживать в ней хорошее настроение, утешать, непрерывно доказывать свою любовь, быть подсудным ее ревности, ее страданиям, ее снам, чувствовать себя виноватым, оправдываться и извиняться.
Я прожил с женой менее двух лет и произвел с ней на свет одного ребенка. Тереза тогда постоянно возилась с какими-то бутылочками, трубочкой для кормления, похлопывала малыша по спинке, заставляя его срыгнуть. Все эти детские тайны пугали и смущали меня и даже вызывали легкое отвращение.
На бракоразводном процессе суд присудил ребенка матери, а меня обязал платить для него часть моего заработка. На этот счет судебная практика у меня на родине, в Польше, была значительно строже, чем в Саксонии, до тех пор, пока последнюю не подмял под себя Фридрих Великий. Но суд хотя бы не препятствовал мне видеть сына когда угодно.
Однако всякий раз, лишь только я собирался повидать мальчика, его мать находила какую-нибудь отговорку. Конечно, приноси я им дорогие подарки, свиданий я добивался бы куда легче. Да, за любовь сына надо было платить, а то и переплачивать. Я представлял себе как в будущем захочу привить сыну свои взгляды, в корне противоположные взглядам матери. Но когда в очередной раз Тереза снова в последнюю минуту отказала мне в свидании с сыном, я внезапно решил, что уже никогда в жизни не пожелаю его видеть.
И почему, собственно, я должен был испытывать к этому ребенку, с которым меня не связывало ничего, кроме одной неосмотрительной ночи, — старался думать я, — нечто большее, чем к любому другому? Я аккуратно выплачивал деньги на его содержание и пусть уж никто не заставляет меня бороться за право на сына в угоду каким-то отцовским чувствам.
В ту давнюю пору я тратил себя особенно безрассудно, жизнь вел скитальческую, имел много случайных любовных встреч и связей. Мне тогда было очень жаль себя: к чему все? Все проходит, все пройдет, и все тщетно, как и мое вечное ожидание чего-то, заменяющее мне жизнь.
Каспер, вздохнув, покачал головой, посмотрел на меня задумчиво и отрешенно.
— Еще в юности, почти в детстве, написал я один стих (все мы тогда рифмовали, верно?), а стих, похоже, оказался пророческим. Вот послушай, только не суди строго.
Он помолчал, словно припоминая, а потом стал читать как-то монотонно, сбиваясь с размера, но постепенно справился с собой, воодушевляясь и светлея взглядом:

— Счастливые лица — фальшивые маски.
Нелепость желаний, надежд и событий.
Но будто невидимый кто-то указкой
Мне путь начертил для великих открытий.
А я не послушал, свернул с проторенной
Толпой разудалой дороги к удаче,
Поехал по дебрям, мечтой окрыленный,
На тощей и дряхлой задумчивой кляче.
Ночами на небе играли зарницы,
Причудливым светом мне путь освещая,
И я вспоминал те далекие лица
Хороших друзей и грустил, вспоминая.
Но я был уверен, что истина рядом,
Я видел ее в отражениях света.
Однако под слишком придирчивым взглядом
Она вдруг истаяла облаком где-то.
Поверьте, я видел ее, без сомненья, —
В лесу у ручья и под радугой в поле.
Но лошадь моя, наплевав на виденья,
Брела наугад, помышляя о воле.
В ближайшей деревне я продал лошадку,
В корчме прогулял те гроши и с рассветом
Покинул деревню дворами, украдкой,
В лучах отходящего к осени лета.
Усталость и жажда великих свершений,
Мечты наяву и реальность в тумане.
Попутчики, в тине моих откровений,
Смеялись, меня обвиняя в обмане.
К зиме я вернулся, забытый друзьями,
И горечь топил в отвратительном пойле.
— Удача? Не лучше ли выпить нам с вами…
Надеюсь, ей проще в ее новом стойле.

— Извини. В сущности, детские стихи, — он сконфузился. — Насколько был я тогда еще совсем мальчик, невинный, простосердечный, бедный своими скромными печалями, радостями и мечтаниями! — Что-то горестное затаилось возле его капризно сложившихся губ и как-то неосознанно отозвалось в голосе. — Глупо, конечно.
— Мне понравилось, — успокоил я, испытывая неловкость, и едва удержался, чтобы не добавить "порой бывает и хуже".
— Так, путешествуя, словно скучающий филантроп, оказался я в Виттенберге. Невдалеке от доходного дома, в котором я арендовал комнату, располагался большой сквер с широким променадом и безвкусными, вычурными изваяниями античных богов. Я часто гулял там, вдыхая свежий аромат зелени и слушая возгласы ребятни, занятой своими играми. Юные возгласы в тихом вечернем воздухе, они резонансом отзывались в моей душе, страждущей, ищущей вдохновения и полета.
Не умея вести себя с детьми, я поначалу не знал, как к ним обращаться, как заводить приятельские отношения, да и вообще — о чем с ними говорить. Как и большинству людей, дети нравились мне всегда, но рядом с ними я чувствовал себя слишком большим, неловким, угловатым, грубым… Обычно взрослые не испытывают проблем в общении с детьми, трудности в общении с ними — признак повышенной заинтересованности.
Каспер извлек из кармана кисет и принялся неторопливо изучать содержимое, прикидывая, на долго ли его хватит. После достал трубку и начал священнодействовать, уминая, утаптывая в нее терпко пахнущие крупицы табака.
— Саксония представлялась мне чудесным краем, — умело прикурив от свечи, сказал он через минуту, — и осмотревшись в Виттенберге, я решил обосноваться там надолго. В то время сам себе я казался недостаточно зрелым. Впрочем, еще меньше я ощущал себя молодым человеком. Я оставался мальчишкой, постепенно стареющим.
Выходя из дома, я набивал карманы конфетами, чтобы угощать попрошаек. Должно быть, не растраченная отцовская любовь преобразилась таким образом в некую благотворительную миссию. Я каждый день стал отправляться в клоаки в поисках заброшенных детей. Волнение и восторг вели меня по грязным улицам, по пустырям, меж кривых домишек и покосившихся заборов.
Поначалу я был уверен в том, что любил не их самих, хотя мне и казалось, что я влюбляюсь в них с первого взгляда, — нет, я предупреждал их драмы так же, как и другие, подобные мне, "миссионеры". Мы не просто знакомились с детьми, мы уверяли друг друга, что выводим их из оков бедности, проституции, чтобы утешить, выслушать, исцелить, спасти, хотели они того или нет.
Мальчишки эти, такие разные, но по всему добрые, а дерзкие — так в меру, и впрямь были очаровательны; из некоторых выходили превосходные натурщики. К моему облегчению, скоро выяснилось, что вовсе не обязательно задумываться в поисках темы для разговора, — сорванцы готовы были без умолку болтать обо всем на свете. А со временем попрошайки смешались с домашними детьми, которые начали заходить, наслышанные о моем "трогательном" интересе, — их родители с готовностью платили за уроки живописи. Уже не было нужды знакомиться, но стало проблемой отвадить лишних — слишком взрослых или не желаемых.
Между тем, я совершенно не мог уразуметь, с чего бы детям стремиться ко мне, на чем основывалась их привязанность, что заставляло их приходить снова и снова. Словно мотыльки, летели они на свет одиноко горящей свечи. А я ведь не только не считал себя лучше, но наоборот — скучнее и зауряднее многих.
Конечно, не в один день, но после серьезной внутренней борьбы, после наплыва дотоле неизведанных ощущений изменилась, если можно так выразиться, вся моя душевная сущность. Я был неудачником, я знал это. Или про́клятым. Влюбился в идеал мальчика, мальчишества. И в каждом подростке видел отражение нарисованного себе идеала. Даже написанное на бумаге, это слово уже заставляло мое сердце биться сильнее…
Я слушал Каспера и представлял себе, как это было. Доходный дом, меблированные комнаты, общая столовая с клавесином, все опрятно и по-немецки чистенько. Домохозяйка знала его как подающего надежды художника, немного замкнутого, но вежливого и спокойного молодого человека. Она не интересовалась личной жизнью жильца и о "художествах" его, скорее всего не догадывалась.
— Популярность среди детей, прежде казавшаяся невозможной, была так велика, что меня распирало от гордости. Хотелось всем и каждому поведать за кружкой пива о присущей мне столь пикантной слабости, и не осталось, наверно, ни одного знакомого, который не считал бы меня чрезвычайно эксцентричным субъектом.
Я с недоумением посмотрел на Каспера.
— Откуда такая беспечность? — вырвалось у меня. — Конечно, у людей вокруг полно своих забот, они не судят не рядят, будто и не видят. Но ведь примечают…
Художник горько усмехнулся.
— Детское желание быть особенным, сохранившееся в зрелом возрасте — верный признак инфантильности, — признался он.
Мой собеседник невольно отыскивал взглядом маленького разносчика и нашел его обслуживающим гуляющих за столом у боковой стены матросов; пригляделся к бородатому лоцману, душе моряцкой компании. Тот внимательно следил за расторопным мальцом, извлекая облака сизого дыма из своей короткой курительной трубки.
— Ты не заметил его глаза? — прошептал мне Каспер. — Он смотрел на мальчика с вожделением.
— Мне кажется, вы перенасыщены волнениями плоти, отчего у вас однообразное представление об окружающем вас человечестве, — я покачал головой. — Но даже если и так, какие же моряки не проказят на берегу, словно дельфины, разыгравшиеся перед бурей? Вы, Каспер, укоряете других за слабости, которые, не задумываясь, прощаете себе.
Он улыбнулся мягко и застенчиво, вроде как извиняясь. И хотя улыбка его казалась искренней, глаза наблюдавшего за подростком Каспера словно подернуло туманом. Я готов был поклясться, что под ним скрывается слишком хорошо знакомое мне чувство. Пожалуй, на его месте я бы тоже стал тут завсегдатаем.
— Должно быть, ты прав, — молвил он, — но не спеши осуждать меня.
Голос его стал напряженным, будто он старался справиться с собой. Может, так оно и было, потому что он вдруг сдавленно вздохнул и сказал, больше обращаясь к самому себе:
— Среди мужчин, увлекающихся мальчиками, можно легко различить две категории. Одни ищут среди мальчиков свой идеал, другие движимы желанием познать все безграничное разнообразие мальчишеского мира. Первых всякий раз постигает разочарование, ибо идеал, как известно, нельзя найти никогда. Поэтому общаясь с одним мальчиком, они не забывают оглядываться на других. Вторых занимают все, и никто не может их разочаровать. Именно эта неспособность быть разочарованным часто несет в себе нечто предосудительное в глазах окружающих, вызывая раздражение с их стороны и зависть, которую они старательно скрывают под благообразным негодованием.
Я же был снедаем страхом будущего. Ведь неисполненные желания неумолимо подтачивают и разрушают изнутри. Вам ли этого не знать? Вместо добродушного старичка я не хотел оказаться засушенным и язвительным сморчком; ужасала кислая старость с неотвязными воспоминаниями о тех страстях, которых я слишком боялся, и соблазнах, которым я не посмел уступить — вроде как жизнь пропала даром.
Каспер взял другую кружку взамен опустевшей и сделал большой глоток.
— Как я и ожидал, хозяин меня уволил, выплатив содержание на полмесяца вперед. При мысли о том, что завтра с утра не надо тянуться в надоевшую контору, на душе делалось отрешенно-весело и очень-очень легко. В каком-то смысле я был даже рад, ибо теперь мог в полной мере предаться своему истинному призванию. Правда, картины мои покупали не слишком охотно и приходилось попутно заниматься изготовлением губных гармошек. Этому искусству меня еще в раннем возрасте обучил один заезжий циркач.
Уходя, я бросил последний взгляд на юное создание, с явной скукой на лице изучающее осенний пейзаж за окном, и покинул опостылевший мне кабинет. А спустя несколько дней эта встреча стала забываться, как забываются почти все события, когда любопытство, не получая новой пищи, само собой угасает.

В таверне стало слишком шумно и душно, но мне не хотелось прерывать Каспера. Я отыскал глазами шустрого мальчугана и, когда он обратил на нас внимание, вскинул руку двумя пальцами вверх. Тот кивнул: мол, понял. Одну из кружек принес плохо отмытой — была она какая-то сальная и липкая. Пришлось вновь звать парнишку. Через минуту он появился, между делом утянув с длинного стола, того самого, за которым пировали веселые матросы, кусок мяса. Малец отправился менять кружку и был уже у самой барной стойки, когда его настиг рассерженный вопль:
— Стоять, шельма! Марш ко мне!
Мальчишка проворно сунул кусок за пазуху и вернулся.
— Налей нам вина, юнга! — приказал лоцман.
— Так бы и сказали. А то орать.
— Заткнись! Живо вина, карась!
Мальчик поднатужился, приподнял пузатый жбан и плеснул в подставленный кубок. Ворох красных капель рассыпался по столу.
Бородатый недовольно поморщился:
— Если ты перельешь еще раз, я тебя отлуплю.
Каспер, глядя на соседей, сдвинул брови и укоризненно покачал головой.
— Та осень выдалась слишком дождливой и нудной, — пыхнув трубкой, сказал он. — Подросшие за лето, мои натурщики уже который день не показывались, занятые какими-то им одним понятными подростковыми заботами. Я после обеда по обыкновению прогуливался в сквере. К вечеру разъя́снилось, мелкая пылевидная хмарь поизвелась, но зато поднялся свежий пронизывающий ветер. Мокрые деревья размахивали голыми черными ветвями на фоне лимонно-багровой полосы закатного неба, в которой тонко сквозили пролетами верхи колокольни монастыря августинцев, а поверх громоздились свирепые, рыхлые иссиня-черные тучи. Прекрасный и тревожный закат, от него делалось холодно и тоскливо на сердце, в то же время и глаз не оторвать. Хотя рисовать бы его я не стал, на холсте он покажется безвкусным, нарочитым.
Возвращаясь с прогулки, я столкнулся в дверях с той эффектной брюнеткой, которую впервые встретил в адвокатской конторе. Вышедшая вслед за ней на порог фройлен Моффет, моя домохозяйка, крупная и серьезная сорокалетняя женщина, называла ее то госпожой Альварес, то Ребеккой, и по нескольким произнесенным фразам я понял, что отношения их близки к приятельским.
— Эрик посещает приходскую школу. Это не близко, и мне приходится каждый день провожать и встречать сына, — говорила Ребекка. — Я уж грешным делом подумываю, а сто́ит ли ему…
— В его возрасте богобоязненное воспитание необходимо мальчикам, — возразила домохозяйка. — Вот, помню, мой племянник, уж такой был, понимаете ли, бесстыдник. Сколько раз ловила его за…
Почтительно приподняв шляпу, я поклонился дамам, и фройлен Моффет, не договорив, представила меня своей новой знакомой как многообещающего художника, что в тот момент чрезвычайно польстило моему самолюбию.
Внезапно возникшая дружба между домохозяйкой и Ребеккой Альварес заронила в мою душу надежду. Теперь меня не переставало мучить воспоминание о маленьком Эрике, но случая вновь увидеть его все не выпадало. Прогуливаясь больше обычного, я искал его алчущим взором в сквере, где играли дети, но встречал только его ровесников — своих соседей — и их родителей. Тогда я проходил мимо, отворачиваясь. Какие-то уцелевшие принципы не то морали, не то эстетики не позволяли мне любезничать с родственниками моих юных друзей. Наверное, вам странно слышать высоконравственные рассуждения от такого порочного создания, как я. Поверьте, в тот день, когда вы устыдитесь того, что любите, вы погибли… Погибли для самого себя.
Моя мастерская располагалась неподалеку от входной двери и напротив комнаты домохозяйки. По этой причине почти невозможно было найти жильца для такого, не удобного расположением, помещения, и оно в свое время было отдано мне за полцены. Появления Ребекки у фройлен Моффет стали как знамения. Он должен прийти с ней, шептал себе я. Должен. Я столько раз и с такой убежденностью повторял эти слова, что однажды вечером, трудясь в мастерской над очередной губной гармошкой, вдруг почувствовал уверенность, что Эрик ответил на мой призыв. И действительно, немного погодя я услышал детский голосок, поднял глаза, и сердце мое замерло от восторга, когда я увидел в дверях знакомого мне мальчика в шерстяной безрукавке и узких замшевых штанах, заправленных в короткие сапожки.
— Туда нельзя, Эрик, — крикнула домохозяйка. — Там работает герр Вачовски.
Но я не дал мальчику осознать значение этих слов. Я поднес гармошку к губам, выдул незатейливую мелодию и сделал приглашающий жест:
— Входи.
Эрик осторожно вошел. "Buenas dias!" — сказал он. После чего наступило неловкое молчание.
Я, казалось, еще глубже погрузился в большое и жесткое вольтеровское кресло и все вертел в руках губную гармошку. Я знал многих мальчиков, знал их вдоль и поперек. Но в этом парнишке, стоящем тут около меня, чувствовалась такая внутренняя утонченность, красота и упрямая честность, что я невольно испытал к нему нечто большее, чем симпатию, я потянулся к нему всем сердцем.
Он говорил что-то о гармошке, но я, охваченный внезапным приступом удушья, не смог ответить на его вопросы. Мне лишь хотелось быть всегда возле его смуглой кожи, около этих синих глаз, вблизи этого голоса, звонким колокольчиком ласкавшего мой слух.
В углу за столиком сидел 16-летний племянник фройлен Моффет Илиас, которого я обучал грамоте, и выводил пером какие-то недоступные прочтению каракули. Я его возненавидел. Когда же Эрика позвала мать, я только и успел что предложить ему взять гармошку на память, и мальчик, тихо прошептав "Mil gracias", поспешил уйти из мастерской.
В этот вечер я навсегда утратил скрытое терпение, с которым до сих пор ждал встречи с ним. Я забросил свои занятия. Окольными вопросами я выяснил у домохозяйки, где он живет, и искал его за пестрыми занавесками окон его дома, искал его у школы после занятий, но находил только в своем сердце, и образ этот скрашивал мою отчаянную тоску.
В моей душе одна мечта сменялась другою. Я то думал о нем, то забывал, то отвлекался чем-нибудь, но снова возвращался к тем же мыслям. Когда долго и страстно мечтаешь о чем-нибудь, эта страсть завладевает всем твоим существом, и ты понимаешь, что стоишь на краю безумия, которое почти…
Божественно.
Быть может, это безумие фанатиков… или святых. А этот мальчик стал воплощением божества.
Через неделю выпал снег. Он шел весь день и плотным покрывалом укрыл подмерзшие проплешины земли с жухлой травой, устелил мерзлую грязь, точно сахарной пудрой. Я закрывал глаза, защищаясь от слепящего отраженного света, и слышал, как воркует голубь где-то в сквере, и представлял себе город, в котором вырос Эрик, сонный, жаркий испанский городок с полуразрушенными стенами и валом, школу с узкими окнами, сквозь которые пробивается упрямое солнце. По вечерам мы уходили бы с ним на прогулку в светлый пиренейский лес с высокими деревьями и говорили бы о прочитанных книгах, увиденных картинах, вчерашнем представлении бродячего шапито и вообще обо всем на свете, и на нем была бы тонкая клетчатая рубашка с открытым воротом, и он, улыбаясь, глядел бы на горные вершины прищуренными блестящими глазами и то и дело убирал со лба непокорную темную прядь.

Каспер, посмотрев на донный осадок в кружке, отодвинул ее в сторону, откинул крышку с трубки, продул тщательно, выбив прежде в пепельницу-раковину, и с удовольствием упрятал в карман. Разогретый алкоголем, он понемногу сбросил напряжение, стал говорить громче, щеки его порозовели, а светлые брови над горящими глазами высоко задрались, сминая лоб в гармошку. В его поведении присутствовали явные странности. Зрелый мужчина с манерами и движениями школяра; также смущали стремительные смены настроения: напористость вдруг сменялась апатией, затем огонь молчаливой ярости — и вот уже он излучает искреннее добродушие.
Я глядел на Каспера и не мог понять, что за идея владеет его существом, сумасшедший он или просто какая-то ошеломленная, вся на одном сосредоточенная душа? Он рассказывал, и перед моими глазами разворачивалась, словно написанная привольными густыми мазками, картина вдохновенной одержимости упоительной, иррациональной страстью.
Зима крепко вступила в свои права, но снега было не много, его ожидали лишь с оттепелью. В хрустяще-ломкий от холода декабрьский день Каспер в который раз возвратился со своей бесплодной прогулки. Расстегивая короткое коверкотовое пальто, он поднялся по лестнице в верхний этаж.
Истертые доски поскрипывали под ногами. Темным коридором прошмыгнул навстречу Илиас, помогавший своей тетке истопником за стол и кров. Простодушный парнишка с основательно обосновавшимися над верхней губой усиками обожал художника, но давно уже не был ему симпатичен.
— Здравствуй, Каспер, — искренне радуясь встрече, сказал он. — Ребята спрашивают, когда ты бываешь дома.
— Редко. Теперь я очень занят, — буркнул Каспер, спеша поскорее укрыться в тепле комнаты, где жил последние годы.
"Кем я был для них? Добрым самаритянином, простофилей, типом, которого они могли заставить заплатить за все свои несчастья? — в очередной раз спросил он себя. — Нет, с этим покончено. Я изменился, а им пора освободить место для Эрика".
Художник сбросил с ног и задвинул в угол башмаки, сменив их на войлочные пимы, стянул замшевые перчатки, размотал застывшими пальцами шарф и кинул его вслед за перчатками на тумбочку там же у входа, поспешно снял и повесил на крюк холодное пальто. За его действиями равнодушно наблюдали страшно неудобное кресло, близнец того, что в мастерской, полуторная кровать с разновысокими спинками, два плетеных стула, стол, служивший ранее для канцелярской работы, а теперь для еды, если не хотелось спускаться в общую столовую, и комод, за которым притаились самые откровенные картины с юными друзьями. Окно с квадратными стеклами открывало взгляду знакомый вдоль и поперек сквер и недавно выстроенный на деньги города небольшой музей, возвышавшийся рядом с каретным сараем и конюшнями. Внизу на полке под окном — цветок в горшке. Это был уже пятнадцатый за три года цветок; первый притащил еще маленький Илиас, положив начало необычной традиции.
Находясь в сладостном предвкушении, Каспер извлек некоторые из своих картин и расставил их полукругом, после чего привычно устроился в кресле, подложив под зад плоскую подушку. Взгляд заскользил по обнаженным детским телам.
Воспоминаний хватало и здешних, но сейчас мысли унеслись в родной Гданьск. Ему мерещились дети, идущие в костел, торжественные звуки органа; дети в школе, купающиеся в ручье, бегающие по лугу, пускающие ярких змеев по ветреному, покрытому тучами небу. Ведь, кажется, совсем недавно он и сам был мальцом, бегал и смеялся беспечно… Исходное, начальное бывает часто совершенно пустяковым, случайным. Если сравнить его жизнь с рисунком, то главный, все определяющий штрих был, несомненно, нанесен в ту майскую субботу, двадцать лет назад…
После праздничного обеда он пробежал через сад к пустырю, густо заросшему молодой травой, где они обычно убивали время со Збышеком, неуклюжим, сильным и очень бледным подростком. Збышек слыл местным дурачком, зато с ним Каспер чувствовал себя верховодой, хоть тот и был старше на целых четыре года.
Колокола звенели и звали к обедне, гумно впереди жарко блестело, трудолюбивый дятел, приостанавливаясь, приподнимая хохолок, быстро перебирал лапками вверх по корявому стволу липы в ее светло-зеленую солнечную вершину, бархатные черно-красные шмели заботливо зарывались в цветы на припеке, птицы заливались по всему саду весело и беззаботно.
Каспер остановился перед старавшимся держаться в тени коровника другом, маленький и сдержанный, одетый в подаренную тетей Ядвигой на день рождения красивую белую матросскую форму. Он ожидал увидеть лицо, на котором застыло выражение бессмысленного добродушия. Ничего подобного. Сегодня в глазах Збышека прыгали озорные чертенята.
"Чего доброго, снова захочет играть в рыцаря", подумал Каспер. И хотя рыцарем в игре был он сам, а дурачку отводилась роль норовистого коня, забава эта уже успела основательно поднадоесть.
— Какой у тебя прелестный новый костюмчик, — вытянув губы в трубочку, протянул Збышек. — Как раз под стать твоему дурацкому имени. А я тут стою жду, — добавил он с укоризной.
— Мы обедали, приехало много гостей, я и так еле сбежал, — стал оправдываться Каспер.
— Ну да… — задумчиво сказал Збышек и вдруг заговорщицки подмигнул. — Сейчас я тебе кое-что покажу, — ухмыльнулся он. — С утра обнаружил. Только никому ни слова!
Каспер спросил — а что?
— Щас обалдеешь!
— У тебя дырка на рубашке, — весело заметил Каспер. — Ее, что ли, ты обнаружил?
Збышек нахмурился:
— Откуда она взялась?
— Вчера, наверно.
Приятель поизучал прореху, с неудовольствием поглядел на Каспера.
— Влетит теперь… Ну ты как — будешь смотреть или нет?
Каспер неуверенно кивнул. В конце концов он не был убежден, что хочет. Может, это очередная дурацкая затея.
Збышек, затаенно улыбаясь, расстегнул свои мешковатые плисовые панталоны. Вмиг возникла перед глазами неожиданно огромная штуковина и неподобающе закачалась, словно у соседского жеребца елда. Конечно, у Збышека причиндалы были не в пример меньше, но все равно представления Каспера о пропорциях серьезно пошатнулись. Казалось, что этот невероятно большой, вздыбленный кверху орган вот-вот вылупится из собственной кожи.
Он оторопело спросил:
— И что?
— Как что! Ты разве не видишь?
— Ну… большая.
— Да нет же, гляди: волосы.
— Подумаешь, три волосины. — Уголки губ презрительно выгнулись коромыслом.
— У тебя и таких-то нет, — обиделся Збышек. — И под мышками тоже! — похвастался он и, подумав, предложил: — Хочешь потрогать? Эвон какой стояк — не тебе свояк! — припомнил он дедову присказку.
— Н-нет, — сказал Каспер, отодвигаясь от вздрагивающей стоеросины, которая была будто сама по себе живая.
— Тебе понравится, я знаю, — уговаривал Збышек. — Ну мы же друзья?
Внезапная растерянность охватила Каспера. Он был еще в том возрасте, когда не умеют анализировать свои ощущения. Каспер знал только, что, несмотря на горячие заверения Збышека, будто он его лучший друг, почему-то подобные добродушные излияния пробуждали в нем какой-то болезненный стыд. Наблюдая, как тот старательно пригладил рукой сальные темные волосы, а после тут же стал перебирать свои шарики, Каспер вспыхнул густым румянцем. "О, Господи, что за грязные у него руки", подумал он и опустил глаза, избегая взгляда друга, потому что помимо озорства боялся заметить в нем нежность. Он думал так долго, что Збышек решил пойти на уступки:
— Ладно, ты только подойди и дотронься. Вон, гляди, какая! — и дотронулся сам, привычным движением сдвигая кожу вниз.
Каспер переспросил:
— Дотронусь — и все? — Наряду с соблазном он испытывал брезгливый испуг.
— Ну так да.
— Значит, все, — повторил Каспер. — Смотри, а то я дотронусь, а ты сразу станешь орать: не по правилам!
— Говорят тебе, это все!
В голосе Збышека прорвалось нетерпение, которое он хотел бы скрыть, и Каспер вновь задумался.
— Ну, ты решил что-нибудь?
Мальчик кивнул, губы его были твердо сжаты.
— Сейчас, — сказал он, осторожно отступая на шаг, — не торопи меня.
— Ну и правильно, Каспер! — флегматичное плоское лицо расплылось в одобрительной гримасе. — Я бы и то не мог вытерпеть так долго.
— Да я тоже не мог бы… — машинально пробормотал Каспер из странной деликатности. Губы его скривились, когда он произнес последние слова.
Улыбка вышла слишком натянутой и не понравилась Збышеку. Он вызывающе подмигнул блеклым глазом:
— Ну, выше нос! Не унывай! Через сто лет тебе будет все равно!
Каспер решительно повернулся и кинулся к дому.
— Вот ведь несговора! — раздался вдогонку обиженный возглас. — Да если б я тебя не научил, ты бы до сих пор так и терся о деревья!
"Дурак! Папа сказал, что это грех, а мама — что от этого даже умирают!"
Но он не стал возвращаться, чтобы бросить обвинения в лицо приятелю.
Позднее он мысленно прокручивал этот эпизод снова и снова, с каждым годом все чаще; и с каждым разом не совершившееся виделось ему все реалистичнее, затмевая сожаление об упущенной возможности.
Рука двигалась сама собой, без усилия. Рука стала умной, самостоятельной, самосознающей. А мысли шли своим чередом, странные мысли, да, последнее время у него бывал очень странный ход мыслей — и откуда что берется, с чего начинается…
Почему в течение долгих столетий эротические игры детей считались чем-то не нормальным, мало того, аморальным и находились под строгим запретом? Даже подросткам не позволялось, даже юношам. И они, за исключением гомосексуализма и самоуслаждения, практикуемых украдкой и урывками, не имели ровно ничего.
Психологические проблемы цивилизации, думал Каспер, — в самой цивилизованности. Мир кишит тем, что он считает извращениями всех сортов. А в то же время дикари на каких-нибудь благословенных островах не испытывают стыда от нелепых табу. Тропическим солнцем, словно горячим медом, облиты нагие тела детей, резвящихся и обнимающихся без разбора среди цветущей зелени.
В высь бьет эмоциональный фонтан, неистово исходит напрасной струей. Одна лишь узенькая отдушина у чувства — мой суженый, моя нареченная. Немудрено, что люди безумны, порочны и несчастны. Мир, который они создали, ограничив свои чувства, не позволяет им жить беспечально, не дает им быть здоровыми, добродетельными, счастливыми. На каждом шагу запрет! Соблазны и одинокое потом раскаяние.
Встав с кресла, он оправил одежду, бережно убрал картины и прилег на кровать. Безотчетное уныние, смешанное с чувством вины, всегда возникало у него в подобные моменты, парализуя волю, притупляя сознание, поглощая вдохновение и желание творить. С томиком "Рубаи" в руках Каспер тихо погрузился в магический мир давно написанных слов.

Миновала еще неделя, и судьба, смилостивившись, сделала ему подарок. Госпожа Альварес, заметив рассеянные упражнения сына в рисовании на грифельной доске, решила, что, раз уж имеется знакомый художник, для Эрика полезным будет взять несколько профессиональных уроков.
Вместе с фройлен Моффет она возникла погожим утром в дверях мастерской, подталкивая впереди себя мальчика. Каспер уловил, что держится Эрик уже не так отстраненно. Это теперь у них не первая встреча, и значит, он ему человек уже знакомый, не абы кто.
— Сколько вам лет, сударь? — спросила Ребекка без предисловий
— Скоро исполнится тридцать один, — просто ответил Каспер под изучающим взглядом, от которого слегка смутился.
— А моему сыну тринадцать. Я знаю, что вы имеете опыт в преподавании, но не будьте с ним слишком строги — у Эрика увлекающаяся натура.
— Не беспокойтесь, сударыня, я не буду сечь его с первого же дня, — натянуто улыбнулся художник и вдруг осмелился продолжить шутку: — Натура для меня превыше всего! — Он ощутил кураж и взял руку Ребекки, поднес ее к губам, поддавшись мысли, что это может принести ему пользу.
Эрик в растерянности оглянулся на мать. Та непринужденно рассмеялась:
— Думаю, вам легко будет с ним сладить. — Она открыла сумочку, — вы ведь берете талер за урок?
Каспер кивнул. Деньги были не лишними, но, конечно, это не важно. Он, не раздумывая, сам согласился бы платить, чтоб только иметь возможность быть рядом с мальчиком.
— Эрик, не стесняйся, мы можем начать прямо сейчас, — с нетерпением ожидая, когда же уйдут дамы, он сделал вид, что занят прорисовкой незаконченного пейзажа.
Наконец они остались вдвоем. Каспер поначалу не находил слов и, глядя на мальчика, лишь беспомощно улыбался. Эрик же осторожно осматривался, постепенно обходя помещение, посидел в кресле, потрогал треногий мольберт. В кармане у него притаился кулек с вялеными фигами. Время от времени он разминал их в ладонях и отправлял потихоньку в рот. Крошки, приставшие к кожице на губах. Подслащенное мальчишеское дыхание:
— А я думал, художники все бородатые.
В душе Каспера всплывало что-то нежное, что-то из времени детства, что-то очень наивное и грустное, может быть, смутное воспоминание о счастье, слепо прошедшем мимо. Он всмотрелся в лицо мальчика и увидел глаза Ребекки, детские, разумеется, но такие же глубокие, обрамленные такими же длинными темными ресницами, с такими же складками в уголках, когда он сдержанно улыбался. И губы, обещавшие со временем стать такими же полными, как у матери.
Понемногу Эрик окончательно освоился и увлеченно возил акварелью по плотным листам оберточной бумаги, прикрепленной к мольберту. Многие серьезные мастера писали на такой бумаге, особенно когда у них не было какого-нибудь грандиозного замысла. Способностей у мальчика не оказалось, но некоторые элементарные вещи, вроде понятия о перспективе, он воспринимал интуитивно.
Каспер, казалось, понимал все, что приходило на ум Эрика, раньше, чем тот успевал открыть рот. Он не старался выражаться понятно, как это делал священник или учителя. Но что было всего приятней Эрику, он обращался с ним, как с равным. Более того, он даже искренне интересовался, что сам Эрик думает по тому или иному поводу.
К следующему уроку им удалось подружиться, а еще через день они уже схватывали шутки друг друга на полуслове.
"Нет ничего проще, чем нарисовать зебру…" — с хитрым видом произносил Каспер.
"Надо лишь раскрасить лошадь в полоску!" — смеялся Эрик, показывая ровные белые зубки с детскими зазубринками по краям.
— Когда он улыбался, — вспоминал Каспер, — в уголках его рта появлялись ямочки, приковывающие взгляд. У него был чудесный смех и теплые руки. Эта восхитительная легонькая тяжесть у тебя на коленях! Я знал, каково гладить его густые каштановые волосы и тонуть в его синих глазах, касаться гладкой кожи у него под рубашкой, мучительно, до бессознательности млея и предаваясь сладостным, недопустимо смелым мечтам, когда тысячи молний пронзают твое напряженное тело. Есть еще один вид голода — голод по прикосновениям.
Со слов Эрика Каспер понял, что семья мальчика происходит из Франш-Конте, французской провинции, где до сих пор остаются сильны австрийская и испанская диаспоры, что они уже два года живут здесь, в Саксонии, что Ребекка была замужем за состоятельным негоциантом, скоропостижно скончавшимся в сентябре. Теперь длились хлопоты о наследстве, тяжба с какими-то недобрыми родственниками по линии отца, которые презирали их с мамой то ли за инородность, то ли еще за что.
— Эрик все чаще засиживался у меня в мастерской. Он уже восторженно причислял себя к цеху художников, и я не спешил его разочаровывать. Сколько времени проводил я, погруженный в несказанный экстаз, наслаждаясь тем, что вижу его! Я был счастлив. Чем? Не знаю. В эти мгновения, если его лицо было залито светом, с ним что-то происходило, и оно начинало сиять; чуть заметный пушок, золотивший его тонкую и нежную кожу, мягко намечал контуры его лица, и в этом было то самое очарование, которое пленяет нас в далеких линиях горизонта, теряющихся в солнечном свете, в манящей их бесконечности. В этом лице говорила каждая черточка. Каждый оттенок его красоты был новым пиршеством для моих глаз, открывая моему сердцу еще одну неведомую прелесть.
Не единожды он являлся мне в ночной тишине, вызванный силой моего экстаза, приняв одну из тех соблазнительных поз, какие он постоянно принимал в своей детской непосредственности. Не единожды я вздымался, томимый чудесным образом его, и ощущал радость семяизвержения. Удовлетворение, которое я получал, лелея свои фантазии об Эрике, было настолько ярким, что подобное я испытывал лишь в детстве. Эта услада не давала мне спать томными ночами. Бессонница, как и сон, полна видений.
Неужели я полюбил? — спрашивал я себя. — Неужели это любовь? Я, бывалый человек, влюбился! Ведь мое чувство к другим детям никогда ничего общего не имело с этим мраком безумия, который не давал мне думать ни о ком, кроме Эрика. В сущности, он же еще ребенок, преисполненный ко мне глубокого почтения. А мне хотелось раствориться в его теле или растворить его в своем.
Полюбив Эрика, я понял, что никого до сих пор не любил, да и себя, как видно, не любил тоже. Я понял наконец, что значит любить всем сердцем. Знать, что он не придет раньше полудня, и все равно ждать его каждую минуту, изнемогая от желания видеть его лицо, лучистый взгляд, улыбку, слышать его бархатный голос.
Завороженный, слушал я Эрика, даже когда он говорил о самых обыденных вещах. Все, что он говорил, было значительно для меня. Каждое слово раскрывало его сущность, и я не уставал восторгаться наивной свежестью его суждений. Во мне разгоралось пламя, я жил всепоглощающей страстью, которой старался с ним поделиться, передавая в сокрытом виде часть собственного восторга. Его легкие заболевания, огорчения становились для меня гигантскими, а маленькие его радости заполняли все мое существо. Быть, просто быть с ним рядом являлось для меня величайшим блаженством.
Однажды Эрик задержался в мастерской так, что мы не заметили, как за окном стало темнеть. Тогда я предложил проводить его до дома.
"Не забудь шарф. Надевай шапку. Где перчатки?"
"В кармане".
"Стой смирно, не вертись".
"Там дождик идет, мелкий", — предупредил Эрик, выглянув на улицу.
"Мелкий, но мокрый?" — улыбнулся я.
Дождь не утихал, стемнело окончательно, но надо идти. К тому же, как сформулировал сам Эрик, подталкивая меня к двери: "Есть вещи пострашнее чем вымокнуть, так что — давай!"
Путь наш пролегал через знакомый сквер, сейчас опустевший, укрытый мокрым, изъеденным дождем снегом. Вышли на променад. Я нерешительно взял его за руку — вроде как на улице, не в мастерской, я не имел на это права, — и он, посмотрев на меня, быстро сжал мою ладонь своими тонкими пальцами. Это прикосновение, этот совершенно естественный рефлекс пожатия, возвращающий мое пожатие, сообщил мне прилив отчаянной энергии.
Неожиданно вдали черным грохочущим пятном обозначилась карета. Она стремительно приближалась. Кобыла разъяренно храпела, а возница в панике все тянул на себя вожжи, пытаясь совладать с обезумевшим животным. Мы с Эриком отпрянули, едва не споткнувшись о бордюрный камень. Мелькнул во всех подробностях каретный фонарь с толстыми бемскими стеклами.
Экипаж промчался мимо, обдав нас водяной пылью, и был уже далеко. С удивлением обнаружил я, что по-прежнему удерживаю теплую ладошку. Хочу выпустить ее на волю, но не тут-то было — ладошка не теряла бдительности ни на секунду и как приклеенная следовала за моей, даже в карман пальто, где тут же попыталась свить себе уютное гнездышко.
— Я расхохотался и посмотрел на Эрика с открытой симпатией, — Каспер допил эль и вопросительно взглянул на меня.
Еще четыре кружки и блюдо с вяленой рыбой вскоре возникли на нашем столе. Художник удовлетворенно причмокнул и продолжил свой рассказ.
— Его ладонь обнаружила в кармане губную гармошку и вытянула наружу. Эрик поднес ее к губам, но передумал.
— Возьми, сыграй что-нибудь, — попросил он.
— Что ты хочешь?
— Все равно. Все, что придет тебе на ум. Только ты сможешь определить, что можно играть.
Тогда Каспер облизал губы и осторожно подул в гармошку, еще хранившую тепло дыхания мальчика. Словно сама собой, родилась печальная музыка. Хотя их окружала неподвижная темень, где-то пронесся стремительный порыв ветра, который с такой силой тряхнул деревья, что в снег посыпались сухие ветки. Затем ветер стих так же неожиданно, как и поднялся. Эрик тихонько коснулся его локтя, чтобы Каспер не прерывал игры.
Ни в коем случае не следует расслабляться или выказывать какие-либо признаки растроганности, подумал Каспер. Мальчишкам это не нужно. А нужно, не останавливаясь, импровизировать дальше, ибо от этого сейчас, вероятно, зависит все.
Он наигрывал на губной гармошке странную, грустную, но приятную мелодию, какой никогда раньше им обоим слышать не приходилось.
— Это волшебно, — прошептал Эрик, и Каспер почувствовал, как пульс существования мальчика начинает биться в унисон с его дыханием.
Наконец он отнял гармошку от своих губ.
— Я понимаю, ты…
— Не надо ничего понимать, — сказал Эрик с заметным волнением. — Я думаю, что такие, как мы с тобой — не единственные. Я думаю, что таких, как мы, много, но они молчат, не решаясь кому-либо поведать о том, как услышали тайный зов.
Мальчик порывисто обнял его и чмокнул в щеку.
— Древние говорили, что раскрытая ладонь — знак верности и чистоты, — доверительно поведал он. — А тот, кто целует, — сам чист и открыт и желает того же от своего спутника.
В его глазах Каспер увидел искреннюю признательность.
— Ну что же… — растерянно прошептал он, — с тобой я готов поверить во что угодно.
Наверное, несколько минут он стоял с закрытыми глазами, крепко, но осторожно прижимая к себе мальчика. В голове не было никаких мыслей. Только посапывание уткнувшегося ему в шею носика. Вот он, исступленный восторг, — не умом осознаваемый, а переживаемый всем существом!
Каспер на всякий случай оглянулся, но улицы были пусты. Лишь фрау Эльза, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась:
— Давненько вы не заглядывали, герр Вачовски.
Он проводил Эрика до дому, вернее, до угла. Едва различая друг друга в темноте, они простились.
— Аста маньяна! — донесся до него детский голосок. — До встречи утром!
Касперу было жаль расставаться, он был наполнен глубоким чувством, которое наконец обрело форму, нашло выход и принесло счастливое облегчение.

Звезды к нему благоволили. Прошло всего несколько дней, и как-то во время занятий мастерскую посетила Ребекка. Морщась от запаха красок, она с любопытством огляделась. Похвалила законченные пейзажи, заинтересованно изучила некоторые эскизы будущих картин.
— Как успехи, ихито?— спросила она у подбежавшего к ней с этюдником в руке сына, и тот оживленно принялся рассказывать, какие неожиданные можно получить цвета при смешивании красок на палитре.
— Вот это охра, ею можно нарисовать колосья в поле. Это киноварь, чтобы изобразить кровь, — Эрик сделал страшные глаза, — а это индиго и кобальт для неба и воды, тут разбавитель… Смотри, мамочка, смотри, что получается!
Ребекка рассеянно кивала.
— Может быть, поужинаем… — сказала она. — Герр Вачовски, вы не составите нам компанию? Я видела неподалеку вполне приличное заведение.
Каспер с готовностью согласился — стряпню фройлен Моффет требовалось хотя бы иногда разнообразить.
Трактир располагался в трех минутах от дома. В помещении были столики, но не оказалось официантов, а по причине раннего для ужина времени большинство мест пустовало.
Они задержались у прилавка, откуда полагалось брать готовые блюда и закуски. Подобное самообслуживание было перенято в Британии и постепенно входило в моду на континенте. Ребекка взяла два яблока, себе и сыну, толстый бутерброд с бифштексом и полштофа молока. Каспер ограничился пирожками с рубленой свининой. Эрик предпринял отчаянную попытку нагрузить свой поднос штруделем, английским пудингом и шарлотками, но его мать вовремя предотвратила чревоугодие, заставив сына вернуть сладости обратно.
— Сначала поешь по-человечески, а потом можешь взять шоколадный пудинг и одну шарлотку, — заявила она.
— Por favor, mamasita! — взмолился мальчик, — ну пожалуйста, мамочка!
— Хорошо, две, — согласилась Ребекка, пряча улыбку.
Эрик вернулся к столу с самым маленьким бутербродом, который ему удалось отыскать, но взгляд его был по-прежнему прикован к прилавку с десертами.
Ребекка откусила и брезгливо поморщилась. Хлеб был влажным, а холодное мясо напоминало резину. Она положила бутерброд на тарелку и встала из-за стола.
— Я лучше возьму кофе и штрудель.
— Мам, это не честно! — с полным ртом возмущенно возопил Эрик.
Вернувшись, Ребекка стала рассказывать о том, чем занимался Дитрих, ее муж, и как сложно ей теперь вникать в счетные книги, не лучше ли все продать к чертям… А Каспер, слушая ее вполуха, наблюдал за Эриком. Тот уже поглощал шарлотки, макая их в пудинг.
— Чудесный мальчик, — сказал он, чувствуя, что ей это будет приятно.
Ребекка запнулась и поглядела на сына.
— Забавно, — сказала она. — Эрик после ваших уроков всегда возвращается с глазами, полными восторга, как будто у вас есть какой-то огромный общий секрет. Нечто, что знаете только вы двое. Мужчины. — Она улыбнулась своим мыслям. — Помню, как Дитрих научил его свистеть. Это было грандиозное событие. Эрик вбежал тогда в дом, и, пока муж рассказывал мне, где они были, они все время перемигивались и кивали друг другу, словно компадрес[13]. Эрик никак не мог дождаться окончания рассказа, а я делала вид, что ничего не замечаю. А потом вдруг он начал свистеть. Тоненько так, весело, и все время смеялся, так что в конце концов мы все начали хохотать. Он так гордился собой, — говорила она, не глядя на Каспера, хотя казалось, что она смотрит ему прямо в глаза. — Видели бы вы его лицо, когда я свистнула в ответ! Он не мог поверить своим ушам, долго был не в состоянии вымолвить ни слова: как это я могла знать их волшебный секрет?! — Она рассмеялась. — Вот тогда-то он и сказал мне, что у меня свист девчачий. Не такой, как у него или Дитриха. — Она замолчала, ее взгляд витал где-то далеко. — В тот момент я была для него не мамой, а просто девчонкой…
Я хочу попросить вас, Каспер, — сказала она, вернувшись из воспоминаний. — Мне необходимо отлучиться в столицу. Поездка займет недели две-три, вряд ли больше. Я вверяю сына заботам фройлен Моффет, но и вы тоже… Уделяйте, пожалуйста, побольше внимания Эрику, присмотрите за ним, пока он на каникулах.
И Каспер заверил, что это совершенно не будет ему в тягость.
— Я глаз с него не спущу, не переживайте, Ребекка.
— Поезжай, мам, спокойно, — сказал Эрик. — Кстати, а можно будет мне одному ходить в эту харчевню? Или с Каспером. Можно, а мам?
— Ты меня удивляешь, ихо. Что скажут люди, если увидят, что ты ешь, будто у тебя нет ни семьи, ни дома?
— А ну их, их это не касается.
Ребекка нахмурилась.
Эрик недоуменно пожал плечами и замолк.
— У вас есть жена, герр Вачовски? — неожиданно спросила она.
"Только мальчики".
Художник отрицательно покачал головой:
— Была.
— Значит — какое-нибудь увлечение? Светловолосое, голубоглазое…
Каспер почувствовал, что смешался, а почувствовав, смешался еще сильнее. Дон Жуаном он был только в своих юношеских мечтах, теперь же, предоставленный самому себе, ощущал себя в дамском обществе как-то неловко. Сказать, чтоб он был женоненавистником или чтоб стеснялся женщин, было бы неправдой. Просто он полагал, что у мужчин и женщин слишком мало общего, в чем его убедил предыдущий семейный опыт, и поэтому женщины для него были все одинаково равны. Не ожидая от женского ума ничего интересного для себя, он и не пытался в него проникнуть. Одним словом, он не то чтоб избегал, но и не скучал без их общества, а последнее время даже слегка сторонился.
— Я и не знаю, зачем спросила, — сказала Ребекка, заметив эффект произведенный вопросом. Она увидела в этом доказательство его чистосердечия.
— Может, нам стоит оставить этот разговор до вашего возвращения? — нашелся он.
Она медленно и со значением кивнула:
— Может быть.
И после этого ее "может быть", Каспер обостренным чутьем понял: связь с бедным художником как бы бросала на Ребекку тень порочности и вознаграждала за всю ее добропорядочную жизнь. Он видел, как в ее глазах зажегся и потух огонь. Женщина есть женщина.
Все это время Эрик отщипывал от булки кусочки мякиша и катал из них шарики. Однако это не мешало ему внимательно следить за разговором.
— Мам, привезешь мне подзорную трубу? — вдруг попросил он.
— Посмотрим, милый, — с сомнением отозвалась Ребекка. — Не слишком ли много у тебя увлечений?
И тут стало совершенно очевидно, насколько сообразительный парнишка Эрик. Держал он себя вполне благовоспитанно, но не стеснялся отстаивать свои взгляды, не скрывая, что ему не нравится, когда с ним обращаются как с малышом. Он заявил:
— В конце концов, наверное, останется только одно, но зато оно будет именно тем, что мне нужно.
Сидевшие за соседним столом почтенные бюргеры взорвались дружным смехом, но Эрик даже тогда не отвлекся от своего замысловатого хлебного ваяния. Лишь почувствовав, что все смотрят именно на него, он застеснялся. Ребекка привлекла его к себе и поцеловала в макушку, а он смущенно юркнул ей под мышку.
— Просто они все, как и я, тобой восхищаются, ихо. Должно быть, человеку страшно тяжело, когда им все восхищаются, — попыталась она ободрить сына.
От этого он смутился еще сильней, однако всеобщее внимание явно льстило ему больше, чем он хотел показать. Впоследствии, ради такого внимания человек будет готов отказаться даже от своих убеждений, с легкой грустью подумал Каспер.
Ему все это было не менее приятно, чем Ребекке. Не очень уверенный, он тем не менее подозревал, что участвует в семейной сцене, какая может происходить только в хорошей сплоченной семье. И его охватила двойная гордость: они все и не подозревают, в каком смысле этот замечательный красивый мальчик принадлежит мне!
Поэтому он почти не удивился, когда час спустя Эрик возник не в мастерской, а прямо на пороге его комнаты.
Вернувшись из трактира, Каспер сидел на кровати охваченный волнением: Ребекка уезжает, и Эрик будет жить с ним в одном доме! Грезы его теряли свою безгрешность. Им овладевали стремления, неотвратимо внушаемые природой, такие, в которых он боялся признаться даже самому себе. В самой глубине души, в наиболее уязвимом ее месте, там, где у каждого легко может возникнуть трещина, он чувствовал столкновение противоположных желаний. Два инстинкта боролись в нем: влечение к идеалу и влечение к мальчику. На мосту, перекинутом через бездну, подобные поединки между ангелом белым и ангелом черным происходят нередко.
Наконец белый ангел был низвергнут.
Каспером целиком овладела завораживающая воображение идея. Он то вскакивал и принимался мерить шагами комнату, то падал в кресло, то возвращался на кровать, перебирая в уме, придумывая и отвергая способы, как подтолкнуть Эрика позировать для новой картины; сюжет уже сложился у него в голове, восхитительный сюжет!
Нельзя затягивать с этим, иначе обожание его достигнет таких высот, когда и малейшая разочарованность может повлечь за собой презрение. Только он ведь не уличный бродяжка, не легкомысленный шалопай, с ним надо иначе. Он напрягал мысль в поисках ловких подходов и, видя всю их нарочитость, тут же отказывался от них. Все они разбивались о тот возвышенный образ, который видел в нем Эрик.
И вдруг с головы до пят его ожгло мгновенным пронзительным озарением. Вот он — верный путь открыть мальчику свое заветное желание! Все сразу осветилось, как под белым блеском летучей молнии; сомнения рассеялись.
Когда раздался деликатный стук в дверь, ошибиться было невозможно — так мог постучать только Энрике Альварес! Каспер торопливо стянул плотную ткань, под которой скрывались те самые картины, стоящие за комодом, слегка выдвинул их и лишь после этого откинул дверной крючок. Отворяя дверь, он дрожал всем телом.
— Привет! — решительно сказал Эрик, такой же храбрый, как и за ужином.
— Сам привет, — ответил Каспер, пропуская его. Но Эрик продолжал стоять в дверях. — Если хочешь, заходи, ты ведь у меня еще не был.
— Я думал, мы спустимся в мастерскую. — Мальчик открыл дверь, измерил взглядом комнату. — Мама уедет ночным дилижансом, а фройлен Моффет отправила меня к тебе. — Склонив голову на бок, он на миг подтянул к ней плечо. — Наверное, чтоб не мешался.
Каспер неожиданно испытал какую-то неуверенность относительно своей комнаты. До самого последнего времени он был вполне ею доволен. Сейчас же, когда гостем был Эрик, он вдруг засомневался. Комната показалась ему тесной и неуютной каморкой.
— А у тебя ничего. — Мальчик сделал несколько шагов внутрь и присел на кровать. — Ты тут спишь?
— В основном, — улыбнулся Каспер.
Эрик потихоньку осматривался, от него еще свежо пахло воздухом.
— Кажется, я даже рад, что мама уехала. Мне давно уже хотелось попробовать, как это — сам по себе. Ничего, если я попрошусь у фройлен Моффет пожить у тебя? — осторожно спросил он, снимая короткое пальтишко и пристраивая его рядом с собой.
— Если она разрешит, я не против, — нетвердым голосом сказал Каспер, чувствуя головокружение.
— Ура! — подпрыгнув с кровати, Эрик жарко чмокнул его в небритую щеку.
И столько искренней радости было в этом порыве, что художник успел пожалеть о своем хитроумном замысле. Он попытался прикрыть собой полотна, но его движение не укрылось от Эрика. Из-за малого роста мальчик не видел с кровати того, что находится за комодом. Теперь, заметив там небрежно убранные картины, он подошел и прикоснулся к ним, уверенный в том, что Касперу нечего скрывать от него.
— Ты мне их не показывал…
Каспер допил залпом кружку и взял в руки другую, словно взвешивая ее. Не было нужды спрашивать, что было дальше, — это воспоминание, видимо, доставило ему удовольствие.
— Может быть, единственный способ не стать рабом своих желаний — это немедленно их удовлетворять? — сказал он с сардонической усмешкой. — Отсюда все нервные срывы. Стремился — и не посмел, хотел — и не решился. Исполняя свои желания, становишься сильнее. А что — слабые? Они никчемны, им дано лишь завидовать другим, от жизни они не получают никакого удовлетворения да и по-настоящему созидать тоже не могут — все эти их завихрения в голове, в пору удавиться!.. Разве я не прав? — на его губах заиграла какая-то полудетская бессмысленно-расслабленная блаженная улыбка.
И движимый лукавым планом, Каспер разрешил мальчику прикоснуться к тайной стороне своей жизни. Он вытянул заветные холсты, для начала открывая взору Эрика наиболее любимую свою картину. На ней был запечатлен мальчик французского происхождения, наверное, самый миловидный из его прежних друзей, в кульминационный миг самоуслаждения: темноволосый Französisch, казалось, стремится в высь, реагируя на необычное раздражение.
Эрик вспыхнул, и жаркий румянец залил его щеки. Он быстро отвернулся.
— Вот такие сюжеты мне нравятся, — с напускной простотой изрек Каспер, глядя ему в спину.
Мальчик вновь посмотрел, поддавшись стеснительному интересу. Лицо его при этом стало как бы этюдом на тему "Постижение истины". Уголки бровей опустились.
— Такие?.. Кажется, теперь я понимаю, для чего эта штучка! — показав глазами вниз, попробовал он пошутить, чем заставил Каспера глупо усмехнуться в ответ:
— Ну еще бы…
Эрик быстро взглянул на своего учителя. На губах художника играла блуждающая улыбка. Как будто он заново переживал какие-то хорошо ему знакомые ощущения…
И тут вопросы посыпались как из рога изобилия.
— А я думал, для этого надо расслабиться, — сказал мальчик, разглядывая напряженное тело ровесника: в восторге сладострастия тот судорожно поджал пальцы ног.
— Как бы не так, — со знанием дела поведал Каспер.
— А что при этом бывает? Это крем или слюни?
— То, из чего получаются дети, — Каспер припомнил, как пришлось дорисовывать перламутровые капли на животе.
Эрик брезгливо поморщился и, заметив словно в немом возгласе приоткрытый рот, с подозрением спросил:
— Ему не больно?
Каспер хмыкнул.
— Не думаю.
— А что?
— Это невозможно описать.
— Да-а, — с задумчивой иронией протянул Эрик, — видно, ты знаешь, о чем говоришь… — Он внимательно посмотрел на Каспера: — Ты тоже раздевался, когда рисовал?
Художник ожидал какого угодно вопроса, только не этого. А вот для тринадцатилетнего мальчика это, похоже, было важно. Эрик всерьез относился к их доверительной близости, и известие о старых знакомствах прозвучало бы оскорбительно.
Он угодил в замкнутый круг. Не будь предыдущего опыта с юными приятелями, Каспер не имел бы не умения, ни решительности добиваться привязанности Эрика. Но тот священный огонь, который озарял теперь их отношения, неизбежно угас бы, расскажи он мальчику о своей опытности.
— Это не я рисовал, — соврал Каспер.
— А кто?
Пришлось пожать плечами:
— Продавались.
"Художники часто бывают малость не того, — подумал Эрик. — Вон сколько таких картин…" Ревность царапнула по сердцу
— Выброси их, — посоветовал мальчик, и Каспер от неожиданности не нашелся с ответом.
Эрик расценил его молчание иначе: "Он ведь и меня попросит так же!.." Стало тревожно, но он пристыдил себя: "Что такого-то? Жалко мне для него что ли? Может, всего один раз. Эти-то вон как для кого-то расстарались — и ничего". Совсем детским жестом Эрик приложил палец к губам, смущенная улыбка вспыхнула на мальчишечьей рожице.
— Я тоже ведь могу это делать. Наверное. — Полувопросительно произнес он. — Если ты хочешь. — Неожиданно его охватил жар, похожий на что-то вроде лихорадки. Синие глаза его метнули из-под ресниц быстрый озорной взгляд. "А ведь это грех! — испугался он тут же собственной смелости. — Что я несу? Что я в воскресенье скажу на исповеди…"
Несмотря на то что Каспер вел именно к этому, вопрос, заданный с простодушием, на какое способен только ребенок, поставил его в тупик. Он вновь не нашелся с ответом, не переставая удивляться, с какой готовностью мальчишки принимают эту игру. Или Эрик предлагал себя вместо другого, раз уж взрослому это нужно, смиряясь с необходимостью, но не желая, чтоб между ними был кто-то третий, пусть даже и нарисованный?.. И впервые ему пришлось признаться самому себе в лицемерии, которое так явно проступило мутным пятном на фоне чистоты помыслов мальчика.
— Я… мне не следовало выражаться так прямо? — с надеждой спросил Эрик, который был уже не прочь взять свои слова назад.
— Нет-нет, — ровным голосом сказал Каспер, стараясь побороть охватившее его волнение. — Эрик… — он сглотнул, чтобы найти подходящие слова, — ты даже мог бы это сделать прямо сейчас.
Возбужденный долгим ожиданием, но, тем не менее, внешне спокойный, он, не торопясь, опустился в свое кресло. Бережно, обеими руками взяв мальчика за предплечья, привлек к себе.
Эрик оторопел: в глазах взрослого он заметил что-то неистовое, жадное, огонь, словно бы рожденный страстным стремлением к какой-то давно желанной цели. Это было похоже на безумие, казалось, что художник живет в каком-то своем, нереальном мире, что цель эта лежит в нем самом, и он идет к ней, все глубже и глубже погружаясь в себя.
— Эй, я не имел ввиду "прямо сейчас"! — попробовал он улизнуть.
Но настойчивые пальцы Каспера уже боролись с маленькими тугими пуговками.
— Не надо, — слабо возразил Эрик и, боязливо покосившись на своего учителя, предупредил: — Я сейчас уйду.
Нежный, почти умоляющий голос мальчика заставил Каспера забыть о своем желании. Он перевел дух и с трудом выговорил:
— Иди. Не хочешь — как хочешь. Твоя воля.
Эрик словно окаменел. Он постоял, нахмурившись, огорченный, растерянный, и, как-то весь сжавшись, сгорбившись, медленно вышел из комнаты. Заполнившая его пустота весила тонны, сковывала его до кончиков пальцев.
Каспер машинально подошел к двери и заперся на двойной поворот замка. Безысходное отчаянье охватило его. Для него было бы пыткой прекратить с мальчиком всякое общение. Каждую минуту мелькала безумная мысль броситься вслед за Эриком и упасть к его ногам, вымаливая прощение. Взгляд то и дело возвращался к забытому им пальтецу. Он раньше не представлял себе, что можно так сокрушаться; ему хотелось кричать в смятении: "Дурак! Ничтожный дурак!" Твердость его духа была потрясена до основания.
Он вспоминал несчастный вид, который был у бедного мальчика, и его охватывал уничтожающий стыд. "Но ведь он так привязан ко мне, — временами оживая, думал Каспер. — Он вернется, он обязательно вернется".
В беспокойстве текли минуты. Полчаса ли, час — он не знал, сколько прошло времени, когда послышался осторожный стук в дверь.
Эрик стоял на пороге.
Сразу после ссоры мальчик, словно во сне, еще не веря в происходящее, очутился на кухне. Он подошел к умывальнику и опустил пальцы в ледяную воду, провел рукой по разгоряченному лицу и лишь тогда смог взглянуть правде в глаза.
Злился он на самого себя.

Зачем лгать себе? Его влекло к Касперу, он к нему привык. Острое сожаление, что он не сможет отныне, как обычно, видеть этого человека, тотчас истребило в нем мысль, что учитель возжелал странного. Каспер уже ни в чем не был перед ним виноват. Напротив, Эрик корил себя за обидевшую художника несдержанность и теперь был уверен, что тот больше не захочет с ним дружить.
Долгое время потом он просидел перед закрытой дверью, не решаясь постучать, обнаружить себя. Всего лишь недавно он мог зайти внутрь, и учитель был бы рад его видеть, но все изменилось в мгновение ока. Теперь дверь казалась священной преградой, запретным пределом, за которым обитало недоступное ему дружеское тепло.
Непослушная рука словно через силу потянулась к двери, костяшки пальцев ощутили грубую гладкость надежных досок. В ответ на стук щелкнула пружина замка, и дверь распахнулась, но, не чувствуя себя вправе зайти в комнату, Эрик отступил на шаг, как бы приглашая учителя выйти в коридор.
— Извини меня, — сказал он, глядя ему прямо в глаза.
— Если позволишь… — Каспер растерялся. Эрик вновь удивил его своим великодушием, и слова сорвались с языка секундой раньше, чем он понял, какую борьбу с собой пришлось вынести набожному подростку.
Только из боязни, что Каспер еще сердится, Эрик сдержал порыв броситься своему другу на шею. "То, что я испытываю к нему, можно испытывать только к Богу: и уважение, и любовь, и послушание… Я никогда не скажу об этом исповеднику!" Он быстро кивнул: "Ладно", и шагнул вслед за художником в его жилище.
Лишь только закрылась дверь, готовый на все Эрик принялся торопливо расстегивать упрямые пуговки. Было радостно, оттого что Каспер простил его, и немного тревожно: а вдруг тот тоже вздумает раздеться? Ему вовсе не хотелось видеть взрослого голым.
— Подожди, — мягко остановил его Каспер. Он так и не понял, чего больше было во взгляде Эрика — тревоги или облегчения. — Поди сюда. — Присев на край кровати, он взял взволнованного мальчика за руку. — Попробуй. Всего лишь попробуй. Я помогу тебе. Главное — не теряй уверенности, и все получится. — Слова текли независимо от сознания. Легкая дрожь прошла по телу, зарождаясь где-то внутри. Благоговейный восторг — вот чувство, которое он сейчас испытывал.
Миг, равный жизни.
— Синеглазик ты мой…
С невероятным облегчением оттого, что прощен, Эрик держался вплотную к нему, не отстраняясь, не отрывая глаз от своего маленького впалого пупка и знакомых, нетерпеливых рук, которые нежно касались его тела, такие ласковые руки, чувствительные в своих прикосновениях; пальцы едва дотрагивались до него, дурманя сознание, возбуждая, обещая неизъяснимое блаженство.
Волна жара накатила вновь, на этот раз сильнее. Слаще. Неожиданно он понял, что этот необыкновенный человек мог бы дать ему такое наслаждение, какого он никогда еще не испытывал в своей жизни. Раздавленный желанием, он ждал греха задыхаясь, чувствуя, что в его судьбе происходит какая-то очень важная, счастливая перемена. В его опущенных глазах нет-нет да и продергивалась сквозь ресницы синяя стеснительная искринка, пока жгучая дрожь не пронизала напряженное до крайности тело, на несколько мгновений погасив все ощущения, кроме яркого ошеломительного восторга.
Движимый чувством признательности, Эрик чуть было не упал на колени, дабы возблагодарить Бога, но в последнюю секунду возобладал порыв более искренний. Он потянулся к другу и поцеловал его.
Такой минуты у Каспера не было за всю его жизнь.

Мальчик спокойно сидит в громоздком вольтеровском кресле. Жесткая прямая спинка идеально соответствует его осанке. Он принял по возможности непринужденную позу, подтянул одну коленку к груди и слегка отвел в сторону. Рука лежит локтем на коленке, другая покоится на подлокотнике. Обе расслаблены и, хотя уже знают, чем заняться, пока что замерли, скрывая сдерживаемый порыв. Лукавый взгляд и тень улыбки, играющей в уголках его губ, при желании можно связать с едва наметившейся эрекцией.
Каспер неотрывно смотрел на картину, в детское личико: Эрик, казалось, был немного смущен, однако как всегда держался независимо. Сейчас он только-только вылез из купальной лохани и, облаченный лишь в байковую ночную сорочку до пят, стоял рядом, разглядывая что получилось и с улыбкой припоминая моменты, когда Касперу приходилось отложить кисти: то, что доселе считал он запретным, оказалось таинственным и дивным Божьим даром, предметом зависти всех женщин на свете; как глупо было гнушаться собственного тела в угоду чьим-то глупым предрассудкам!
За время каникул он успел близко сдружиться с Илиасом, и часто после обеда дом наполнялся их дикими воплями, что, конечно, мешало другим жильцам, но радовало Каспера, ибо общение с близким по возрасту приятелем было мальчику необходимо и пришлось кстати.
Прошло больше двух недель с тех пор как Ребекка отбыла в столицу для встречи с деловыми партнерами безвременно почившего супруга, оставив сына на попечении фройлен Моффет. Та не долго думая предоставила мальчика заботам Каспера и устроила его в одной с ним комнате. Неважно, что кровать одна на двоих, зато как раз полуторная. Так и жильцы — оба не против, а экономия прежде всего. Час Каспера пробил, и новая картина уже обрела завораживающий воображение сюжет. Дни и ночи в благодатной, волшебной череде сменяли друг друга, а незаметно наступившее Рождество напоминало арабскую сказку.
Никогда еще краски деревьев, полей, неба не казались Касперу такими яркими, они словно пели в его сердце. Шестнадцать дней и ночей, шестнадцать праздников души и тела, во время которых казалось, что даже на изрисованном морозом окне расцветали ландыши и ромашки, вспыхивали розы невероятных цветов и оттенков. Череда мучительно-счастливых слияний и соприкосновений каждой частицей тела, ума и души… Боже, как это было непозволительно прекрасно!
Правда, в рождественское утро появились бывшие юные приятели. Пришли раскрасневшиеся, довольные, со своими сладостями и пирожками — верно, где-то денег раздобыли. Он их не пустил, отказал, находясь в послепраздничном охмелении; может, равнодушно, может, слишком резко. В общем, осталось от их посещения саднящее чувство если не вины, то по меньшей мере какой-то виноватой досады на себя самого.
Да еще третьего дня увлеченный созданием картины Каспер вдруг увидел, как Эрик тихо плачет, спрятав лицо в ладонях. Он в тревоге бросился к нему:
— Что с тобой?! Что случилось, котенок?
— Ничего. Ничего не случилось. У нас вообще ничего не случается. Все на ярмарке, а мы тут… сидим. Только рисуем и… рисуем и… — Не в силах вымолвить грубое слово мальчик прерывисто вздохнул, пытаясь одолеть слезы, и горько разрыдался.
Каспер упал на колени и, бережно отняв от лица его руки, стал исступленно расцеловывать соленые ладошки, склонившись над ними, укоряя себя за невнимательность; подлинная страсть эгоистична.
— Прости, прости меня… Какой же я дурак, я всех и все позабыл… Сейчас же одеваемся и едем! Возьмем возле музея самый красивый, самый быстрый экипаж.
Густой румянец проступил на щеках Эрика, когда он бросился одеваться. Глаза засверкали от охватившего его волнения. Каспер же тем временем, проклиная нужду, которую старательно скрывал от мальчика, неслышно вышел из мастерской на поиски фройлен Моффет. К черту стыд, думал он, я просто обязан убедить ее одолжить мне немного денег. Хотя бы на пару дней, а после что-нибудь придумаю.
Ярмарка встретила их толчеей и озорством, обилием цветастых балаганов и праздным, очумелым гвалтом. Восторженно замерев, смотрел Эрик на силача, который поднимал на себе поджарую саврасую кобылу, и на карлика, который был так мал, что мог влезать в большой кувшин. Но больше всего поразил его воображение кукольный театр, дававший комедию из рыцарских времен.
Как же весел был он, повстречав на ярмарке школьных друзей, как заразительно хохотал, кружась на скрипучей карусели, наслаждаясь полетом!..
Наконец фройлен Моффет, затурканная заботами о содержании дома, прошедшими празднествами и претензиями сверх меры мнящих о себе квартирантов, выбрала минутку, чтобы заглянуть в мастерскую Каспера. Облаченная в просторные одежды, небольшого роста, энергичная, с резкими, не совсем красивыми чертами лица и громадным запасом, даже излишком, никому не понадобившейся нежности и любви. В ней было что-то значительное, в этой немолодой особе с умным острым взглядом, который иногда трудно было выдержать. Она внушала невольное почтение, умела заставить себя слушать, не повышая тона.
— Ну как вы, мальчики мои? Эрик, не скучаешь по маме? — решительно вдвигаясь в комнату, произнесла она, однако с такой миной на лице, которая противоречила ее же собственным участливым словам.
Каспер уже насторожился, ожидая напоминания про долг, но услышал другое.
— Герр Вачовски, про вас, знаете ли, поговаривают странные вещи… Настолько странные, что по вашу душу пожаловал светлейший приор из монастыря и скоро будет здесь, а вы все рисуете… Ах, какой вид превосходный! Никогда бы не поверила, что такое мастерство возможно, — восхитилась домовладелица. — Какие чудесные краски! Только почему-то у вас трава какая-то… не зеленая.
На холсте, прикрепленном теперь к мольберту поверх полотна с Эриком, — на такой вот случай внезапного посещения посторонних — произрастали дубы, старые, крепкие, узловатые. Ни один не похож на другого — каждый со своим характером, — каждого хотелось назвать по имени, а то и по отчеству. Великолепная дубовая роща. Между толстыми стволами сквозила синяя, удивительно синяя вода озера, такая, что небо казалось блеклым, выцветшим.
— А ведь и правда, вырвалось у притихшего было Эрика. — Трава ведь зеленая, а мы нарисовали…
Каспер живо откликнулся, не дал договорить:
— Зеленая? Где же ты видел зеленую в лесу? На тебя давит общепринятое, тебя выпустили в мир и сказали: имей ввиду, трава зеленая. А ты вглядись при возможности, не поленись. Вот тут она синяя, у подножия дерева, в тени смачно-синяя, тут серо-сизая, серебристая, а дальше пыльно-серая, матовая, как будто задымленная. (Эрик слушал его — и действительно видел все эти тона, оттенки). Лишь белый и черный не вызывают споров. Да и то: если б всегда люди сходились во мнении, что черное — оно и впрямь черное, а белое виделось бы всем без сомнения белым… Дети, те умеют видеть, а потом вы им помогаете разучиться, портите их.
— А фактура!.. — подметив устремленный на него пристальный, изучающий взгляд фройлен Моффет, он нутром чувствовал недоброе. Зная свою домохозяйку, которая не беспокоится по мелочам, — весьма недоброе. Приор, сплетни?.. Слепой инстинкт толкал художника на то, чтобы задержать решение своей участи. Он думал, что пока он говорит, еще не все потеряно. — Как все волшебно меняет фактура! — распалялся он. — Зеленый глазурованный кувшин, зеленый мох, зеленое сукно ломберного стола… О какими колдунами фактуры стали малые голландцы! Как они божественно ощущали материальность мира!
Каспер говорил громко, вкусно, обреченно-весело, перечислял оттенки зеленого цвета со смаком, явно наслаждаясь тем богатством, разнообразием, что подарила ему природа. Так гурман рассуждал бы о вчерашнем изысканном обеде, прежде чем отправиться на эшафот.
Уметь видеть — это, похоже, приносит радость, доставляет большое наслаждение, не без удивления подумал Эрик, прежде и не слыхавший подобных рассуждений от художника. Он гордился этим необычным человеком с его непонятными "малыми голландцами". (Карлики они были, что ли?).
Даже домохозяйка всплеснула руками:
— Герр Вачовски, я всегда говорила, что вы станете великим живописцем и заработаете кучу денег. Может быть, и вовсе станете придворным художником! Да я и во сне намедни видела: вы все взбираетесь по крутой лестнице, выше и выше — не дай Бог оступиться!.. Талант, милый мой, талант — это капитал, да!
— Фройлен Моффет, при вашей-то феноменальной практичности, неужто вы верите в вещие сны? — с поддельным изумлением воззрился на нее Каспер.
— А вы попробуйте, батенька, разбогатеть без предвидения. Небо посылает нам знаки; и сны тут — верное дело! Приснится вам, к примеру, говно — так это непременно к деньгам, — авторитетно заявила домохозяйка. — Выпавший с кровью зуб — к кончине близкого родственника, наследство, значит, ожидайте. Обнаженные мальчики-баловники с крепкими… (Энрике, заткни уши!..) — к серьезной жизненной неудаче, можно сказать, к катастрофе; такие вот бесенята. И наоборот, благовоспитанные, смеющиеся дети — к радости и удаче. А как собака во сне покусает — это уж с приятелем поссоритесь. И всегда, слышите, всегда сбываются!
— Вон оно, оказывается, как… — в задумчивости молвил Каспер. Нагие, забавляющиеся друг с другом мальчишки снились ему уже две ночи подряд. И сны эти отличались поразительной четкостью и обилием интимных подробностей. Они были настолько зримые и ощутимые, что утром, проснувшись, Каспер помнил все до мельчайших деталей, словно сам присутствовал в своих сновидениях. Правда, он связывал их с близостью Эрика.
Фройлен Моффет уже собралась было уйти, но спохватилась.
— Совсем вы меня, старую, заговорили. Энрике, — повернулась она, — марш наверх! Сегодня еще переночуешь на старом месте, некуда тебя положить, извини уж. А на днях будет тебе местечко поудобнее.
Но мальчик заартачился:
— Зачем мне уходить-то? Я не буду мешать, правда!
— Эт-то что за выкрутасы? — нахмурилась бонна, и тот понуро двинулся к двери. — И с завтрашнего дня — гулять на улицу! — припечатала она ему вслед. — Нечего дома сидеть. С ровесниками надо дружить, а не со взрослыми… Герр Вачовски, верно, будет лучше, если я подам ужин сюда, в вашу мастерскую. Энрике! К ужину оденься прилично, а не в эту хламиду! Развели тут… древнюю Грецию.
Каспер механически кивал, оглушенный сплошным потоком слов, отнимающих его счастье и тяжелых, словно оплеухи, под которыми он сжимался, желая стать незаметным, невидимым. Но последний удар фройлен Моффет приберегла напоследок:
— Постарайтесь, дорогуша, в три дня найти новое жилье, и пусть тот факт, что мальчик жил с вами все эти дни, останется между нами. Договорились? Ну вот и хорошо, — как само собой разумеющееся заключила домохозяйка. — Причины… О причинах, полагаю, вы вскоре узнаете.
Каспер почувствовал, как сильно и неуправляемо заколотилось сердце, как его лицо, шея, уши — все тело наливается медленным жаром.
Фройлен Моффет многозначительно поджала бескровные губы и чинно направилась к двери.
— Никогда бы не подумала, что он вольтерьянец, — с сожалением вырвалось у нее.

Аббат Лоринг с порога оглядел мастерскую с множеством художественных полотен на стенах. Более других его заинтересовала старинная гравюра, висящая у окна, которая называлась "Погребение Христа". Несмотря на небольшой размер, примерно десять на двенадцать дюймов, на ней очень подробно и тщательно было изображено перенесение тела казненного мессии к пещере в саду Иосифа Аримафейского. На переднем плане справа два человека, очевидно слуги сановника, довольно неловко несли тело. Сам хозяин шел за ними. В этой ситуации он, пожалуй, держался слишком прямо и надменно. Следом, на почтительном расстоянии, среди разношерстной толпы плакальщиц, зевак, детей шли жены Галилейские, а около них безбожно резвилось не меньше трех дворняжек. Но более всего внимание аббата привлекла женская фигура. Марию Магдалину он узнал тотчас же. Она шла впереди, поодаль от толпы и горе свое напоказ не выставляла — более того, по ней совсем не было видно, насколько близок ей был усопший в последние дни.
Уголки губ Лоринга скептически скривились, но заметить это смог бы только очень наблюдательный человек.
Прелат невольно вызвал в Каспере уважение к себе. Этот большой толстый мужчина с полным желтоватым лицом и выпуклыми глазами, взгляд которых отличался спокойствием и торжественностью, под стать его темной одежде.
Случай не был для священника чем-то вовсе уж необычным. Ему нередко приходилось сталкиваться с подобным проявлением падения нравов среди духовной братии. Для начала, приняв благожелательный вид, он решил быть обходительным насколько возможно.
— Время ужинать. Может быть, вы присоединитесь к нам, — произнес Каспер, чтобы нарушить тягостное для него молчание.
Разглядывавший гравюру Лоринг степенно кивнул. Действительно, не прошло и минуты, как вошла фройлен Моффет и, задернув тускло-коричневые занавески, стала бесшумно накрывать на стол. Прелат обратил внимание, что она поставила три прибора, и, догадавшись, для кого третий, он похвалил себя за полезную мысль посетить этот дом и осмотреться на месте, а не вызывать художника к себе.
Рассеянно прохаживаясь по мастерской, аббат с похвалой отозвался о работах Каспера. Он будто сомневался, как приступить к разговору, который считал своей тяжкой обязанностью.
Открылась дверь, и в комнату осторожно вошел мальчик. Его взгляд почти сразу остановился на священнике. Несколько секунд он настороженно разглядывал черное одеяние и узкий глухой воротничок гостя.
Каспер улыбнулся изо всех сил
— Вы ничего не будете иметь против, чтобы Энрике поужинал с нами? Эрик! Это аббат Лоринг.
Прелат повернулся и взглянул на мальчика
Эрик неслышно прошел к столу и стоял, смущенно теребя полу оливкового сюртучка. По его худенькому, смуглому лицу видно было, что он очень нервничает. Помявшись, мальчик скользнул на свое место и машинально прочел молитву. Когда он наклонился над тарелкой и принялся за говяжью печенку, влажная каштановая прядь упала на его чистый лоб. В глазах Эрика, необычайно блестящих, застыло детское предчувствие беды — они выражали такую тревогу, что мальчик не осмеливался поднять взгляд.
Лоринг удобно уселся за столом и, помолившись, рассеянно отрезал себе кусок сыру, взял лепешку и налил молока в низкую широкую кружку. Однако время от времени он незаметно посматривал на мальчика.
— Так ты и есть Энрике? — приличие требовало, чтобы он что-то сказал. Приору даже удалось придать своим словам известную благожелательность. — И ты ходишь здесь в школу?
— Да, при монастыре.
— Ну-ка, расскажи, что ты знаешь?
Довольно добродушно Лоринг задал несколько вопросов и убедился, что мальчик в меру смышлен.
— Сразу хочу предупредить, — сказал он, обращаясь к Касперу, — что я постоянно влезаю в чужие дела. Видимо, причиной тому моя паства, большинство из которой, не зависимо от возраста, большие дети. А речь у нас пойдет…
— Полагаю, о чем угодно, кроме разве что религии, — принужденно усмехнулся Каспер, отчаянно стараясь увести разговор в сторону, не допустить его в присутствии Эрика.
— Ты не веришь в Бога, сын мой?
— Не особенно. Обычно размышления на эту тему приводят меня в замешательство.
Прелат покачал головой.
— Наступили безбожные дни. Теперь стало много таких, как вы. Меня это беспокоит. И Святую церковь тоже. Мы живем в тяжелые для духа времена. Люди больше предаются боязни зла, чем созерцанию добра. Впрочем, Господь великодушен и…
— Великодушен? — удивился Каспер. — Послушайте, святой отец, ну как вы можете называть великодушным существо, которое обрекает нас на пожизненные муки из-за того, что когда-то на какую-то минуту рассердилось на наших пращуров? Мы должны прощать ближнему, а Господь Бог что же? И мы еще обязаны любить этого немилостивца?
— Пожалуй, жизнь обошлась с вами не очень благосклонно, не так ли? — заметил Лоринг с некоторой долей сочувствия. — Давно ли вы здесь, герр Вачовски?
— В Виттенберге — скоро четыре года.
— А сколько вы не видели своих родителей?
— Около десяти лет, они в Польше, живут в окрестностях Гданьска. В их возрасте… — Каспер сделал неопределенный жест, — уже мало что хотят от жизни.
Священник вздохнул.
— Тяжкий долг заставил меня прибыть, — повинуясь необходимости, приступил он, — чтобы самым тщательным образом произвести дознание и сообщить общественности о результатах. Ибо мальчик этот, — Лоринг указал на сгорбившегося над своей тарелкой Эрика, — один из учеников приходской школы, а в городе ходят возмущающие умы толки, которые вдруг начали находить свое подтверждение. Понимаете, есть некоторые факты, на которые нельзя смотреть сквозь пальцы.
— Какие именно? — голос Каспера едва заметно дрогнул от неуверенности в тоне, который было бы уместно выразить: недоверия, удивления, благородного негодования…
— Шесть… десять… дюжина фактов! Этот мальчишка-истопник и… да что там… Не мне перечислять ваши… восточные эксцентричности. — Прелат уже не скрывал своего раздражения. — Все это порождает недоверие к нашей школе, да и к светским властям, по большому счету.
— Дюжина фактов? Странные у вас намеки, — похолодев, проговорил Каспер.
— Это для вас, мой дорогой, намеки, — заметил Лоринг с плохо скрываемым сарказмом, — а на деле-то… Учитесь слушать — и услышите!
"Вон оно что!.. Кто-то сообщил ему… Кто-то из бывших?.. Но все ли он знает?.."
Каспер отодвинулся глубже в тень и возблагодарил неверный полумрак, царивший за столом и скрывающий бледность его лица. Художник посмотрел на Эрика. Тот вздрогнул от напряжения. Похоже, он все прекрасно понимал и мучился этим пониманием, но притворялся, что не видит ни хмурой озабоченности священника, ни тщетных попыток Каспера выглядеть невинно оскорбленным. Робко взглянув на обоих взрослых и преодолевая немоту, мальчик попросил разрешения выйти из-за стола. Когда он вставал, чтобы прочесть молитву, то неловко задел рукавом ложку и уронил ее. Мальчик дернулся как от тычка и неуверенно направился к двери.
Прелат проводил его взглядом и опустил глаза. У него было достаточно такта, чтобы почувствовать себя неловко. Мальчик оказался вполне благовоспитан, и Лоринг был огорчен своей неучтивостью. Он зашел слишком далеко. Не следовало начинать разговор при ребенке, но он должен был увидеть его реакцию, дабы определить по ней степень вины художника. Будучи холодным по природе, он, однако, старался быть всегда справедливым, даже деликатным, поелику это возможно.
Когда Эрик вышел, Каспер почувствовал себя свободнее, но сама мысль о том, что прямодушному мальчику придется пройти через унизительный допрос и говорить чужим людям о вещах столь же постыдных, сколь и оскорбительных, была ему невыносима. Он знал, что должен каким угодно образом избавить его от дотошных расспросов клерикалов, — а для этого следует пойти на уступки.
— Энрике лишь мой ученик, я учу мальчика живописи и не вижу в этом ничего предосудительного. Однако, не стану отрицать, в ваших словах содержится доля истины. Некоторые из давних моих знакомых — теперь они уже самостоятельные юноши и разъехались кто куда — вели себя не так скромно, как он. Впрочем, я в подобном их сладострастии греха не нахожу, — добавил он убежденно. — Грех — это когда ближним хуже. А кому от сладострастия плохо, если, конечно, насилие не замешано?
Лоринг побарабанил пальцами по столу.
— И так хорошего мало, — ответствовал он, — а если учесть больное воображение напуганных обывателей… Дойдет до того, что станут рассказывать о кишках, намотанных на забор, о перерезанных глотках, о похищенных мальчиках и девочках. И всякий раз это будет не там, где рассказывают, а где-то неподалеку. И люди будут верить. Верить в любую небылицу.
Ну ладно, еще не доставало это обсуждать… Вы, надо думать, много, прикрываясь разными мудреными идеями, грешили супротив естества, порождали в себе всякие дурацкие комплексы и незаметно, подспудно развивали их, — возвестил он тихо и проникновенно.
"Это правда, правда!.. Но почему он так уверен? И спорить-то, по сути, глупо…"
— Ладно, — согласился Каспер с некоторым даже облегчением. — Предположим, вы и в самом деле правы. Предположим…
Прелат воззрился на него недоверчиво:
— Да, теперь я вижу — вы действительно ничего не понимаете.
— Не все, может быть, но… кое-что, — уточнил в замешательстве Каспер. — Того, что происходит вокруг, откуда вдруг те слухи, о которых…
— Вы сами в этом виноваты.
— Я?!
— Ну не я же, в конце концов!.. Вы совершили, наверно, массу глупостей в своей жизни, которых, если разобраться хорошенько, можно было и не совершать. Начудили, так сказать, сверх меры… И сами этого не заметили. Вот что скверно. Они, эти всяческие глупости, вам и теперь мешают. Не дают спокойно жить… Вы сами испортили себя, обольщаясь своей похотью. В чем-то, вероятно, оглупили, а в чем-то, возможно, чересчур превознесли… Я не диагностик — я всего лишь исполнитель.
— Палач!.. — невольно вырвалось у Каспера. — Вот вы кто!
— Ну зачем же так грубо? — примирительно-добродушно возразил Лоринг. — Понятно. Нервы ваши на пределе… М-да. Естественно, я не беру на себя смелость судить или допрашивать вас. Потому-то я и приехал сюда — чтобы избавить вас от необходимости объясняться. Громкий процесс никому не нужен: ни вам, ни мне… а подумайте о детях. Им более всего повредит широкая огласка ваших плотских утех. Я исполнитель — в том смысле, что только констатирую. Констатирую ваше состояние. Не мое дело отыскивать причину. Природу, так сказать, произошедшего. В чем я разобрался, то вам и сказал.
— У природы нет нравственных критериев, — сказал уязвленный Каспер после минутного молчания. — Да! Природа бывает несправедлива. Но не аморальна! Тем не менее, древние наказывали море палками, когда в нем гибли люди. — Он нервно усмехнулся: — Это так похоже на ваши усилия.
— И в то же время разбивали друг другу черепа теми же палками, — с иронией откликнулся прелат. — Во времена, подобные нашим, богохульство — не редкость. — Лоринг сочувственно поглядел на собеседника. — Да и то сказать… Иногда мне кажется, что жизнь понять нельзя, — заметил он философски. — К ней можно лишь привыкнуть. Скажем, когда-то Земля была плоская, потом стала округлая, не так давно предположили, что ходит вокруг Солнца, а не наоборот. И то, и другое, и третье совершенно невразумительно, но… привыкли же! А Бог остался незыблем и…
— А как же наука? — перебил его Каспер. — Галилей и Коперник, сэр Ньютон и Паскаль. Столпы прогресса!
Лоринг небрежно повел рукой:
— Ни одного из них нельзя назвать настоящим ученым, потому что, несмотря на всю известность, у каждого очень мало последователей. Между тем, заблуждения Коперника с легкостью были опровергнуты. Ибо будь небо усеяно звездами, находящимися на разном расстоянии, и вращайся Земля вокруг Солнца по огромному эллипсу, звезды смещались бы одна относительно другой в течение года, как движутся деревья в глазах идущего по лесу наблюдателя. Однако такой параллакс не наблюдается, и это доказывает, что Земля неподвижно закреплена в центре Вселенной.
Конечно, наука постепенно выметает из нашей жизни паутину заблуждений и предрассудков, — с умиротворением заключил прелат. — Мир похож на старый захламленный чердак, который осветило солнце науки, и пыль послушно стала оседать на пол.
— Однако, заметьте, — не унимался Каспер, почувствовав шаткость позиции противника, — любая из религий ставит веру выше разума, отвергает новое знание и саму мысль, дает готовые объяснения, вместо того чтобы учить думать.
Священник поглядел на него набычившись. При его массе это выглядело почти устрашающе.
— Я понимаю что вы думаете, — сказал он мрачно. — Но вы ошибаетесь, полагая, что я представляю некую темную силу мракобесия. Церковь, если вы еще не знали, больше всех выступает против мракобесия, суеверий, гаданий, гороскопов и всей этой дури, до которой так падки глупые и слабые люди.
— А как насчет вещих снов? — спросил Каспер.
Святой отец сказал твердо:
— Никаких вещих снов не бывает.
— Правда? Почему же?
— Никто не может знать планы Господа нашего. Потому вещие сны, как и глупые предсказания, — все суть суеверия и знак немощи духовной… — Аббат отодвинул тарелку, показывая, что разговор окончен: — Не след вам упорствовать, Вачовски. Даже как поборнику свободной любви и свободы выбора для всех детей на свете, считающему, что дети – это "маленькие взрослые". Конечно, вам трудно представить себя на месте родителей. Но вспомните, что по-настоящему любящий человек не будет воспринимать возлюбленную личность, как объект завоевания. На который надо вскарабкаться, воткнуть флаг и гордиться собой. Настоящая любовь – это любовь к личности, а не образу. Иногда настоящая любовь диктует покинуть возлюбленную личность, ради ее благополучия. — Лоринг поднялся из-за стола. — Одним словом, — добавил он, оправляя сутану, — я советую вам незамедлительно навестить ваших родителей.
— Я дам отчет о своей жизни Богу, — тихо сказал Каспер.
— Глядите, как бы Бог не потребовал его скорее, чем вы думаете.
Художник молча проследовал за прелатом до порога и с облегчением закрыл за ним дверь. После вернулся и буквально рухнул в кресло. Не двигаясь, прикрыв глаза рукой, он сидел, погруженный в свои мысли. Перед внезапной угрозой, нависшей над его тихим пристанищем, Каспер вдруг ощутил себя опустошенным и совершенно обессиленным. Жгучее отчаяние охватило его. Ему хотелось закричать: "Господи, Господи! Если ты есть, зачем же ты оставил меня?!"
Он тяжело поднялся, взял медный шандал с нагоревшей свечой, оставшиеся на столе свечи аккуратно загасил колпачком и двинулся к себе наверх.
За дверью домохозяйки слышались голоса: Лоринг, похоже, увещевал фройлен Моффет, советуя не волноваться.
— Поверьте моему опыту, почтеннейшая, — услыхал Каспер. — Тут не постоянство чувств. Тут, скорее, постоянное отсутствие подлинных чувств. Кто подвернется — к тому душой и прилепится.
Фройлен Моффет, кажется, плакала, едва ли не причитала:
— Вот вам и история! Какой талант — и нате вам. Я ведь думала об этом, святой отец, размышляла, а как же! Конечно он достоин наказания, и не за то, что в него влюбился мальчик, почти дитя, нет, а за то, что из каприза своего разрушил жизнь многим. Опасный человек. Таким только дай волю, и вы представляете, что начнется? Но с другой стороны, я думаю, вот перед нами любовная история, и она, допускаю я, не имеет ко мне никакого касательства, с кем-то, когда-то, мало ли на свете таких историй? Так вот, думаю я, как же можно бросать человека в темницу за это? Что же мы ему скажем? Как судить-то будем? Неужели мы скажем: "Ты полюбил, и мы тебя убьем," — неужели мы скажем? Допустим даже, и не полюбил, а соблазнил, воспользовавшись неразумностью, молодостью… Все равно, как казнить?.. За что? Есть ли такие законы? И вот в такие минуты я даже жалеть начинаю этого ничтожного человека. Что ж ты, дурак, не подумал о последствиях? Как же ты решился на такое?..
— М-да… Талант это, конечно… — помолчав немного, произнес прелат. — Я буду молиться. Спасителя попрошу. Уберег бы его Господь — и от людской злобы, а еще более от гордыни душепогубительной.
С пылающими щеками, смущенный и раздосадованный, задетый за живое тем, что все опытные люди считают его нравственным уродом, а его любовь находят смешной, нелепой, более того, преступной, Каспер поспешил отойти от двери.
Он поднимался наверх, мягко ступая, чтобы не привлекать излишнего к себе внимания. "Неужели эти обманщики попы… правы? — спрашивал он себя. — У них самих на душе столько грехов, так откуда же это их преимущество — судить об истинной природе греха? Необъяснимо!.."
Эрик уже спал в их кровати. Он лежал на боку, согнув на подушке худенькую руку, словно пытался защититься от кого-то.
Касперу вдруг нестерпимо захотелось протянуть руки, обнять его, но так же отчаянно он боялся спугнуть этот момент идеальной безмятежности. Разрываясь между двумя чувствами, Каспер низко склонился над кроватью, лишь на волосок не касаясь лицом щеки ребенка. Эта близость оказалась почти невыносимой. Закрыв глаза, он вдыхал тепло маленького человечка и чувство невосполнимой утраты терзало его.
Внимательно всматриваясь в мальчика при свете зыбкого пламени свечи, Каспер вынул из кармана пальто купленную для него к ужину пузатую мадьярскую грушу, о которой позабыл со всей этой кутерьмой, и положил ее на одежду Эрика, уложенную на плетеном стуле возле кровати.
Вкрадчивый сквозняк слабо шевелил муслиновые занавески. Он подошел к окну и раздвинул их. В холодном небе горели звезды, ясные и не знающие жалости, словно сама правда. Над деревьями сквера белела ущербная луна, серебря снег на крышах музея и соседних построек. Небо осветила косая вспышка, падающая звезда сверкнула внезапным росчерком, размазывая по темному небу исчезающий след.
"Не дай Бог оступиться!.." — вспомнилась ему Моффет со своим сновидением. Какая жестокая ирония: сны с мальчишками, которые хотелось видеть бесконечно, оказались горевестными. Всего лишь неделю тому назад ему улыбалась, кажется, сама фортуна. А теперь, так внезапно, дружба и любовь, душевный покой и весь уклад его жизни были погублены. Он хорошо представлял себе, что вокруг согрешившего перед Богом человека непременно будет витать гул всеобщего презрения, и будущее рисовалось перед ним самыми мрачными красками. Еще вчера он вкушал дотоле не испытанное блаженство; сейчас он вдруг погрузился в пучину нестерпимых страданий.
За прозрачным отражением Каспера снег за окном укутывал землю стылым саваном, смягчавшим каждую грань. Зима не согреется в весну еще много дней. Неверное ночное мерцание исходило с улицы, и в свете колючих небесных искорок и отливающего фосфорической зыбью снега он увидел всю свою жизнь, со всеми ее ошибками и неудачами, со всеми неосуществившимися стремлениями и бесплодными усилиями, лишенную стройности, красоты и величия.
То были страшные мгновения: в голове вихрем проносились одна другой противоречащие мучительные мысли. То ему становилось страшно, что Эрик не пожелает его больше видеть, то от ужасного сознания своей преступности он терзался так, как будто уже завтра будет нагишом стоять у позорного столба на виттенбергской площади с дощечкой на груди, чтобы вся городская чернь знала, что он прелюбодей и развратник.
Когда чудовищная мысль о позоре на мгновение давала ему передышку и он начинал думать, как отрадно было бы ему жить рядом с Эриком, но только безгреховно, — так, как прежде, до отъезда Ребекки, — его вновь начинала одолевать страшная мысль, что Эрик от него отвернется. Он живо представил себе, как мальчик побледнел, услышав обличительные слова опытного прелата. Впервые он, к своему изумлению, увидел, что на этом, таком чистом и доверчивом детском лице изобразились отвращение и стыд.
При этом воспоминании отчаянная злоба возобладала над другими чувствами, боровшимися в душе Каспера. Он в исступлении застонал. И тут же пришел в себя, испугавшись разбудить мальчика. Необходимость держать себя в руках заставила его опомниться. Рассудок опять приобрел над ним власть, отнятую наваждением.
Это они-то опытные? — подумал он с насмешкой. — Да они всю жизнь прозябали в отупелом полусне, от нетерпения женились, с бухты-барахты, на удачу мастерили детей. На свадьбах и на похоронах встречались с родственниками. Время от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, не понимая, что с ними происходит. Все, что совершалось вокруг, начиналось и кончалось вне поля зрения: события, нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что же это такое, все уже было кончено. И вот к сорока годам они нарекают опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и заставляют потреблять этот опыт детей, которых они наплодили. Они хотели бы внушить всем, что их прошлое не пропало даром, что их воспоминания потихоньку сгустились, обратившись в мудрость. "Поверьте мне, я говорю на основании опыта". Ха-ха! Все новое они объясняют с помощью старого, а старое — с помощью событий еще более древних. За их спесью угадывается угрюмая лень: замечая только, как одна видимость сменяет другую, они зевают и думают: ничто не ново под луною. Вот что такое их опыт, вот почему я говорю себе: от их опыта несет мертвечиной, это их последнее прибежище. Они очень бы хотели верить в этот свой опыт, хотели бы скрыть от себя невыносимую правду: что нет у них ни умудренности, ни прошлого, и разум их мутнеет, и тело разрушается.
Каспер улыбнулся. Поверив в ничтожность своих противников, он ощутил душевный подъем. Он готов был презреть опасность общественного порицания и сохранить свою любовь.
У него оставался последний шанс оправдаться и сохранить лицо. Он все еще мог доказать себе, что не трус и что у него есть простая храбрость и добрый здравый смысл, а также известная изворотливость. Ребекка для начала может стать его близкой подругой, затем женой, ведь она недвусмысленно намекала на возможную связь. Разве нет?
Он решил бороться наперекор всему, и принятое им отважное решение зажигало его, а мысль о маленьком Эрике вливала жизнь в усталое тело. Это решение, которое он снова и снова обещал себе выполнить, в конце концов подействовало успокаивающим образом на его мятущуюся душу, и, завернувшись в грубое кусачее одеяло, он пристроился в кресле и на время забылся тем не приносящим полного отдохновения сном, которого истощенная человеческая природа требует как обязательной дани даже от тех, кому грозит неминуемая опасность.

Наутро фройлен Моффет деликатно накрыла для завтрака стол в их с Эриком комнате. Каспер вздохнул с облегчением — не надо спускаться в общую столовую, видеть лица соседей.
— Грасиас, мадресита, — Эрик выглядел угрюмым и говорил с неохотой.
Каспер пробовал объясниться с ним, слова выглядели достаточно стройными, но, увы, голос разума бессилен перед тринадцатилетними мальчиками. Ссылайся он на помутнение рассудка — возможно, скорее мог бы рассчитывать на снисхождение.
После тягостной трапезы мальчик впервые после каникул отправился в свою школу. Он вышел за дверь, будто избегая его общества и метнув напоследок тяжелый взгляд, полный холодного презрения и достоинства.
Проводив Эрика тусклыми от переутомления глазами, Каспер сошел вниз. Он чувствовал себя глубоко несчастным. Фройлен Моффет стояла возле своей комнаты. Молча, с укором покосилась она на него и, раздраженно звякнув ключами, склонилась к замку. Распахнувшаяся уличная дверь и внезапный визгливый окрик заставили обоих вздрогнуть от неожиданности.
— Послушайте, милейшая! — закрыв дебелым телом вход, набросилась на домохозяйку вошедшая с улицы дама, в которой Каспер узнал жилицу из семнадцатого номера. — Или снижайте плату, или же я совсем съеду из ваших треклятых номеров! — багровела и брызгала она. — Это вертеп! Помилуйте, у меня дочери взрослые, а тут день и ночь одни только мерзости слышишь! На что это похоже? День и ночь! Просто уши вянут! Хорошо еще, что мои бедные девочки ничего не понимают, а то хоть на улицу с ними беги… — Дама брезгливо зыркнула на художника, который поспешил юркнуть к себе в мастерскую.
Заперев дверь, с бешено колотящимся сердцем, совершенно растерянный от этого столь явного проявления людского презрения Каспер кружил по мастерской не находя себе места. Не надо волноваться, убеждал он себя. Еще можно все исправить. Ребекка будет моей, Эрик будет со мной. Когда дребезжание женских голосов в коридоре затихло, он хотел было продолжить работу над последним пейзажем, но обнаружил, что руки его не слушаются. Ничего, ничего, скоро всем недоброжелателям придется умолкнуть.
Неожиданный взрыв стекла и ворвавшийся вслед за осколками холод подействовали на него ошеломляюще. Влетевший в окно увесистый булыжник немыслимым, неуместным предметом утвердился на полу посреди комнаты. И даже не приходилось сомневаться, чьи это проделки. Забытые приятели-шалопаи, похоже, объявили ему войну, обиженные тем, что их больше не пускают в теплое и уютное гнездышко.
Кое-как заделывая выбитое окно дрожащими от негодования руками, Каспер не знал, что предпринять. Удары сыпались со всех сторон, но уж теперь-то, думал он, это последний. Мысль о том, что вскоре он отсюда съедет и оставит их всех с носом, приносила злорадное успокоение. А ведь он любил этих детей, чужих детей, веселых, голодных, крикливых, что играли в сквере возле облупленных статуй в салки-догонялки, мешая пройти, задевая прохожих. Теперь он их возненавидел.
После обеда Каспер демонстративно прошествовал с саквояжем на казенную почтовую станцию, с мстительным удовольствием прощаясь со всеми встречными и поперечными юнцами. А весь следующий день провел в соседнем городке, где и подыскал наконец недорогую комнату.
В охваченный противной изморосью Виттенберг он вернулся под вечер, рассчитывая последний раз переночевать у фройлен Моффет и надеясь хоть краем глаза повидать Эрика. Так много нужно было сказать мальчику перед расставанием, вновь попросить прощения, обнадежить его тем, что, быть может, они даже станут родственниками, если Ребекка не будет против и согласится на брак.
Заглянул напоследок в знакомый музей, где среди прочего были выставлены подаренные им городу картины. С ними тоже нужно было попрощаться. Он долго бродил по безлюдному залу, пока не обратил внимание на двух уборщиц, украдкой на него посматривающих и с наслаждением перешептывающихся. Неприятная догадка пронзила стрелой, и Каспер поспешил уйти.
Он совсем позабыл о детях, которых видел в сквере перед тем как зайти в музей. Он и сейчас не обратил на них внимания, погруженный в мысли о предстоящем объяснении с Эриком, — даже тогда, когда они с громкими криками высыпали ему навстречу и сомкнули вокруг него свой оглушительный хоровод. Такое не раз случалось с ним, и когда Каспер узнал их поближе, то понял, что им просто хочется, чтоб он сыграл на губной гармошке или отсыпал конфет, которые он всегда носил с собой.
Однако на сей раз у него не было никакого желания играть и Каспер пожалел, что не купил по дороге леденцов. Дети встречались на его пути к дому постоянно, а он знал по опыту, что они не отвяжутся, пока не добьются своего. Ему было жаль их разочаровывать, но делать было нечего, и он хотел уже пройти дальше.
Когда первый снежок ударил ему в спину, его это даже не рассердило. Однако удар был такой силы, что он невольно обернулся. Он хотел отделаться шуткой, но у него не хватило на шутку времени. С дикими воплями дети открыли по нему ураганный огонь смерзшимися в твердые ледяшки комками снега. Один из них больно рассек ему бровь, и по лицу потекла кровь. Каспер почувствовал на губах ее сладковато-соленый вкус, словно смешанный со слезами. Теперь, внимательнее рассмотрев детей, он обнаружил, что у всех прыгающих вокруг него и вопящих хриплыми голосами негодников неправдоподобно маленькие тельца и бесовские ухмыляющиеся слюнявые рожи. Среди них, как видение, промелькнуло лицо Эрика, и ему стало невыносимо, оглушающее горько. "Шесть… десять… дюжина фактов!" — зло выкрикивал мальчик слова, будто непристойные ругательства.
Это была уже не невинная детская шалость, а сознательное и, скорее всего, заранее обдуманное действие. На него сыпался град ледяшек и комков мерзлой земли, которую эти существа, очевидно, выковыривали из-под снега. Он еще успел увидеть, как Эрик остановился и быстро отвернулся, чтобы никто не заметил его задрожавших губ на будто расплывшемся лице, после чего почувствовал второй ощутимый удар, в переносицу. Ослепленный от боли, Каспер ухватился за постамент парковой скульптуры, чтобы удержаться на ногах. Маленькие монстры, которые все ближе и все плотнее обступали его, восприняли, судя по всему, его беспомощность как свидетельство своей победы. Из десятка глоток вырвался хриплый, нагоняющий ужас торжествующий вопль, который не мог иметь ничего общего с человеческим, — жуткая смесь из гортанных, режущих слух звуков с примесью кваканья. Вопль сложился в правильные слова.
— Эй, гляди! Эй, гляди! Обезьяна впереди! — резвился в холодном воздухе остервенелый крик.
Что произошло за то время, пока его не было в городе? Может быть, на землю пришла чудовищная эпидемия и это пытаются сохранить в тайне? И теперь с наступлением темноты по городу рыскают банды кровожадных мутантов, которые прячутся днем? Каспер пробовал встать, но каждый раз следовал толчок, отправляющий его обратно. Сломленный отчаянием, он зажмурил глаза. Он понимал, что это трусость, но ему было уже все равно. Сейчас вся эта оголтело лающая свора набросится на него. Он лишь надеялся, что никто из них не заметит следы слез, струящихся по его холодным щекам.
Последовала напряженная, не предвещающая ничего хорошего тишина. Ну вот и конец, подумал он, и да снизойдет на меня если не мир, то хотя бы покой.
Внезапно тишину разорвал грозный женский окрик. Каспер нерешительно открыл глаза. Его бывшие приятели рассыпались во все стороны, как стайка испуганных воробьев перед бегемотом. Бесформенные силуэты исчезали, поглощенные темнотой уже на расстоянии нескольких шагов, точно лопнувшие мыльные пузыри.
— Он извращенец, мадам! — возмущенно выкрикнул один из пузырей в свое оправдание, прежде чем исчезнуть.
Каспер поднялся, не зная что и думать, не зная, что же теперь делать, едва дыша, подавленный, поверженный и растерянный. Извращенец или не извращенец, он никак не мог объяснить ту злобу, с которой на него напали, ведь ничего плохого он никому из них не сделал.
Толстуха оглядела Каспера, отметив его согбенную фигуру, трясущиеся руки, затравленный взгляд и, с презрением плюнув ему под ноги, растворилась в темноте, неожиданно, как и появилась.

— Какой, скажите, мужчина не будет исступленно презирать себя день и ночь после такого унизительного происшествия? — обратился он ко мне. — Даже с унижением я бы справился, если бы не смутное чувство, которому я не знал имени, а вернее, не хотел знать, но которое день ото дня мучило меня все сильней. Ел я мало и без всякого аппетита, что крайне огорчало мою новую по-матерински заботливую шестидесятилетнюю квартирную хозяйку, и вскоре похудел на добрый десяток фунтов. По вечерам сидел, охваченный всепоглощающей тоской, витая мыслями в неведомых далях, выкуривая ежедневно такое устрашающее количество трубок, что у меня кружилась голова, и при этом считал себя несчастнейшим из смертных. Состояние мое напоминало такое, что бывает от тяжелой физической работы. Вялость, отупение, безразличие…
Очень быстро я осознал, что случившееся не просто потрясло меня. Последствия драмы были не явными, но ужасными. Мое восприятие странным образом изменилось. Теперь я испытывал к живописи болезненную неприязнь, отвращение, мешавшее мне — нет, не творить, а вкладывать душу в творчество. Вокруг меня был теперь непроглядный мрак; сердце мое словно застыло, низринутое в безжизненную пучину. Наверное, что-то умирает в человеке, который почувствовал себя уязвленным до самой глубины души.
Я часто тешил прежде свою гордость отличием от других. Теперь, умудренный горьким опытом, я постиг, что отличие порождает в людях неприязнь. "Какая беспросветная наивность, какое слепое наваждение двигало мною? — терзался я. — Как мог я уверить себя, что безумная идея с женитьбой на Ребекке Альварес вовсе не так уж безумна?"
Постепенно меня начало охватывать отвратительное беспокойство. Страх перед неясным будущим и страх за прошлое, которое все, быть может, — от начала до конца — являлось бессмысленной, подсудной тратой времени и сил, теперь приведшей к окончательному краху. Этот страх проникал все глубже, разрастался, впитываясь в обмякшие, опустошенные как будто ткани мозга, и давил, давил, давил…
Но, знаешь, не страх погнал меня тогда прочь — ненависть. Я вместе с людьми этими, что вокруг, даже умереть не хотел бы. Я понимаю, ненависть — это гордыня, но не было покоя в душе моей.
Прослышав, как многие просвещенные европейцы в поисках справедливости и нравственной чистоты уходили жить к индейцам, я решился отправиться за океан. С последним снегом той зимы я покинул Саксонию. Но жизнь в джунглях… мне трудно представить. Наверное, все-таки я в большей степени конформист, чем думал.
— Говорят, варраулы вышли на тропу войны, — сказал я.
Он кивнул. Я же попросил у сноровистого паренька еще две кружки и сразу расплатился. Каспер усмотрел в этом намек на окончание вечера. Мы неторопливо допили эль, думая каждый о своем.
— Я порядком задержал тебя, рассказывая нелепую историю, — Каспер попытался стряхнуть оцепенение, в которое он вверг себя своим рассказом. — Да и мне пора. Я нашел место докера в порту, и сегодня ночью мы загружаем баржу кожами, картофелем, и кофе с табаком. Обычный груз, они все везут одно и то же по этой мутной реке до самого Хармонта, и дальше — кораблем в Европу.
Мы вышли из таверны. Дождь все еще ощутимо моросил, на улице было пусто и тихо.
— Предстоит тяжелая работа под таким дождем, — посетовал он, — да еще эта рыбная вонь…
— Если я чем-нибудь могу быть полезен… Может, нужны деньги… — предложил я.
Каспер ответил отрицательным жестом.
— Спасибо. Я зарабатываю достаточно, — соврал он. Теперь, когда он облегчил душу, его взгляд стал спокойнее. — Не хочешь взглянуть? Эрик… да и остальные… Я снимаю комнату неподалеку отсюда. — Все-таки желание похвастаться раз достигнутым будоражило его кровь.
Я с готовностью согласился, и он повел меня, свернув на блестящую от дождя набережную реки, к своему дому.
Идти было легко и вольно. Мы даже не особенно между собой разговаривали — так, перебрасывались необязательными словами. Из прятавшейся под треугольным козырьком двери какого-то кабака вывалились матросы в обнимку с громкоголосыми девицами. Какой-то нищий шкет на углу отделился от стены. Каспер привычно опустил правую руку в карман камзола, но тот неожиданно спросил обыкновенным, не нищенским, усталым голосом: "Который час?" Видимо, хотел знать, не пора ли возвращаться домой. После этого подать ему оказалось просто невозможно. И оба они смутились оттого, что сместилось привычное, установленное.
Комната Каспера оказалась не большой и не маленькой, как раз такая, что нужна одинокому мужчине. Он запер за нами дверь и, пощелкав огнивом, запалил лучину, после чего одну за другой зажег свечи в двух массивных канделябрах. Я огляделся: чисто, тихо и, в общем-то, уютно. Невысокий камин весь был покрыт каплями влаги, проникшей через дымоход. Слегка попахивало дымком и какими-то цветами.
Каспер подал мне холсты. Затаив дыхание, я рассматривал их, словно страницы его жизни, — он действительно был большим мастером, картины великолепно передавали настроение позировавших художнику детей. Меня всегда восхищали немецкие мальчишки, и взгляд мой задерживался на них дольше обычного, нежных и капризных, лукавых и послушных. Я осознавал, что между художником и картинами существует неразрывная связь.
Наконец я увидел Эрика: немного смуглого, худощавого парнишку, который приковывал взгляд, очаровывал своей непосредственностью, с удивительным искусством переданной рукой художника. Я смотрел на мальчика, изображенного на картине, наслаждаясь лишь осязанием его обаяния, о котором он сам вряд ли догадывался в своем детском простодушии. Он стоил того, подумал я. За это можно заплатить любую цену.
Каспер сидел на стуле и мял в руках свою шляпу.
— Я старался отогнать от себя воспоминания. Мне казалось, что я медленно, но уверенно забываю его лицо, улыбку, ласковые прикосновения его рук… — с горечью сказал он. — Но ответь, разве можно позабыть свою любовь, свою мечту? Как же можно теперь отречься?
Вопрос был риторическим. Я согласно кивнул.
— Он ведь так мало от меня хотел — всего-то маленького праздника для души и… тела. — Каспер встрепенулся: — Нет, не малого он хотел! Он хотел большого праздника. Он для меня был готов на все. А я подвел его, сам став жертвой собственного вольнодумства и легкомыслия. По всему выходит, что подвел…
Художник задумался и долго молчал, с болезненной улыбкой глядя сквозь трепещущее пламя.
— Так и живу я с тех самых пор с невыразимым чувством тоски, — произнес он, и я увидел, что в глазах его поблескивают непролитые слезы.
— Такое случается нечасто, — сказал я, желая утешить. — Но поверь, со временем ты будешь вспоминать только хорошее. — И коснулся его плеча.
Касперу, чувствовавшему себя не в своей тарелке после столь мучительных откровений, явно не терпелось расстаться, поэтому прощание вышло кратким. Пообещав обязательно наведаться, я незаметно положил на стол все, имевшиеся у меня в кармане деньги, и с тяжелым сердцем оставил его наедине с тенями из прошлого.
Кроме моих шагов по дощатому тротуару, никаких звуков не раздавалось. Скоро уже был я на горбатом мосту, невдалеке от своего временного пристанища на постоялом дворе. Дождь прекратился, туман рассеялся, на небе проступили звезды. Дуновение прохладного воздуха с реки казалось запоздалым извинением за душный день. Я снял шляпу. Ветерок на ходу продувал мои волосы и одежду, высушивая их. Серебрянка размеренно плескалась внизу. На середине моста я на несколько секунд остановился. Масляные фонари, тянувшиеся вдоль берегов, с обеих сторон освещали несколько ярдов кромки воды, посередине оставалась бархатисто-черная полоса. Я всматривался в водную стихию, завороженный ее пустотой. Свет и тьма, думал я, находя нечто успокаивающее в простоте контраста. Свет и тьма.
На другой день и в следующие я не решился проведать Каспера — вроде как не было повода. А спустя неделю мне попалось на глаза сообщение в маленькой местной газете об утыканном стрелами неопознанном теле, найденном детьми, игравшими на берегу реки, в ее верхнем течении к западу от города, в тростнике у самой воды. Дети не тронули поклажу, состоявшую из грубого солдатского одеяла, в которое были завернуты томик "Рубаи", губная гармошка и еще кое-какие сокровища, необходимые в странствиях.