Пропахшая мокрой пылью электричка, лениво отстукивая колесами, через час с небольшим дотащилась до вокзала, и половину этого времени Денис мучительно вспоминал название станции метро и улицу, где проживала мамина сестра. Потом была людная площадь в мусоре и нечистотах и монументальное здание с буквой "М" на фронтоне, к которому его целеустремленно вынес поток сумчатых приезжих. Он остановился и пересчитал мелочь в кармане — до тетки должно было хватить…

Денис мотнул головой, отгоняя тягостные воспоминания.
Клеенка, застилавшая кухонный стол, была вся в подсохших липких разводах. Впрочем, если приглядеться, в них можно отыскать смысл: вон то пятно — бабочка, вон — цветок, а рядом с левой рукой — ухмыляющаяся одноглазая рожа; это Макс на прошлой неделе постарался, нечаянно ковырнув полчашки сладкого чая.
Денис поиграл оставшейся в тарелке макарониной и, подцепив на вилку, втянул ее в рот. Хотел было сразу помыть тарелку, но прыснувшие из горы грязной посуды тараканы быстро отбили охоту. Он пристроил ее в мойке до лучших времен и лишь брезгливо сполоснул руки — вода из крана тоже шла какая-то будто маслянистая.
За окном начинался день, такой же серо-коричневый, как эти дешевые макароны, день поздней осени. Утро размазало по блеклому краю небосвода немного оранжевой краски. В волглом воздухе стыли деревья, сбросившие листья и потемневшие от сырости.
Вернувшись в их с братом гнездышко, Денис завалился на раздвинутый диван, доставшийся теть Свете еще от бабушки. Максим дрых у стенки, переупрямив выбившийся из сил будильник. Несмотря на привычку рано вставать, Денис не был первым в этой двухкомнатной хрущобе на последнем, пятом этаже, кто просыпался прежде других. Постоянно сетовавшая на засилье таджиков-конкурентов, теть Света работала дворничихой — она поднималась чуть не затемно, наскоро готовила ребятам завтрак и уходила мести никак не желающую отлипать от асфальта мокрую листву, заодно прихватив с собой маленькую Ириску, чтоб по дороге сдать ее в садик.
Денис нашарил пульт и ткнул им в сторону телека, купленного по случаю, в комиссионке. Шла нарезка из старых "Смехопанорам", тупо хохмили Петросян с женой, не вызывая в ответ ничего, кроме недоумения, — от щекотки и то смешнее. За два месяца, что он обретался у родственников, Денис сто тысяч раз успел пожалеть об оставшемся в покинутом доме компьютере. В покинутом доме… с телом убитого отца на полу.
Вернуться туда было выше его сил.
Вспомнив про папу, умевшего во всем находить хорошее, Денис чуть не заплакал. В горле появился комок, будто там застряла таблетка. Он с усилием сглотнул. Папа принадлежал совсем к другому миру. Далекому и давнишнему. Он остался где-то во сне или в другой жизни. Просыпаясь утром, Денис проверял, так же ли он несчастлив сейчас, как был, засыпая вчера вечером, или как когда таким же утром проснулся неделю назад. Первое-то время он вообще не чувствовал ничего, совершенно и абсолютно ничего, плохо понимая, что вокруг него происходит. Был ли он сейчас прежним Денисом Ключниковым, обычным средним школьником из Подмосковья? Сомневаться, казалось, было бы странно, да и большое, хотя и мутное, зеркало в ванной комнате упорно убеждало его в этом. Но он ничему больше не верил, он ощущал себя кем-то другим — другим человеком в чужом мире.
Одеяло зашевелилось и откинулось, Максимка похлопал глазами, будто наводя на резкость.
— Что-то не так? — спросил Денис. — Все равно тебе вставать пора.
Брат сопел с хмурой физиономией, сосредоточенно изучая свои коленки. А может, опять дремал.
— В школу надо идти, вот что не так, — наконец буркнул он. Не замечая утреннего стояка перебрался через Дениса и присел на упругий край матраса, нашарил ногами тапки. — Может, в поликлинику, а? Я справку возьму. У невропатолога.
— К нему, наверно, назначение надо получить, — засомневался Денис.
— Да не, — отмахнулся Максим, — там самому назначиться можно. — И поправляя на ходу трусы вышел в коридор. — Запомни: рожденный ползать — везде пролезет!
— А почему не к терапевту, как в прошлый раз?
— Эта дура сразу заорет, что прогульщик. Еще и матери доложит, — донеслось уже из туалета. — Дамы и господа, представляем вашему драгоценному вниманию фонтан "Золотой колос"! — Потом послышался шум воды из душа, и Макс вновь возник в дверях.
Денис сдвинул брови.
— Опять в ванну перед зеркалом сцал?
— Что там у нас на завтрак, яйца или макароны? — проигнорировал вопрос брат, влезая головой в футболку.
— Эскалоп из поросенка, как обычно, — нарочно поскучневшим голосом сказал Денис. Едва ли не зевая. — Под соусом болоньезе. — Пока тот не видит, он с любопытством ровесника скользнул взглядом по фигурке брата: стройным назвать его было нельзя, по-детски угловатый и худой — все ребра пересчитаешь. Плавки еще заметно оттопыривались. Из воротничка показался темный ежик волос и такие же темные глаза с пушистыми, на зависть девчонкам, ресницами, аккуратный маленький нос… Денис, моргнув, быстро отвел взгляд. Точно вор, которого поймали за руку. — Во-от такенные кусочищи, — показал он.
Полноватые губы Максима растянулись в усмешке:
— Ничего, придет время — этот твой эскалоп мне еще надоест. Вот разбогатею…
— Разбогател один такой, вчера хоронили, — поддел Денис брата, не опасаясь, что тот обидится. У них было похожее чувство юмора и презрительное отношение к традициям и условностям общества, над которыми они до поры до времени насмехались. Как и любые непоседливые подростки — пока не повзрослеют и их с головой не накроет повседневная рутина семейной жизни.
Непоседливости, бьющей в характере Максима через край, хватило бы на пятерых мечтательных Денисов. Ритм жизни у брата был, наверное, напряженнее, чем у президента. Этот заводила на ровном месте выдумывал всяческие проделки, что часто раздражало Дениса, вынужденного ввязываться на пару с братом в идиотские, по его мнению, совершенно никому не нужные и бесполезные авантюры.
Ну что же, всем известно, что мальчишки сделаны "из колючек, ракушек и зеленых лягушек". В Максиме "лягушек" было побольше прочего. Брат никогда не унывал и не обижался, всегда был весел и всем доволен. Очень добрый, он мог отдать последний кусок хлеба, а проголодавшись, сам со смехом заглянуть в чужую сумку. Одна лишь школа была для него сущим наказанием, чему Денис удивлялся, — сам он скучал по урокам и одноклассникам.
"Вот растишь на медные деньги, — жаловалась ему долгими вечерами, как взрослому, теть Света, опростав на кухне очередную рюмку, — все своим горбом, выламываешься, а он не ценит, нахальничает с учителями, а то и вовсе по неделям в школу ни ногой".
Оба мальчика в такие моменты чувствовали себя крайне неловко. Правда, по разным причинам.
Услыхав от Дениса о том, что случилось, теть Света отрывисто произнесла тогда: "Георгий…" И не нашлась, что сказать. Словно и сказать было нечего о муже покойной сестры. Или наоборот — так много, что все слова будут лишними. Только все повторяла после: "Время лечит, сиротинушка ты моя. Время все лечит…"
Понятное дело, уж кто-кто, а Денис-то об этом знал.
А вечера и впрямь были долгими. Ребята пялились в телек, Ириска чаще всего сидела в углу на коврике и двигала шахматами. Она играла в "экскурсию; пешки шли куда-то парами под надзором королевы, повышенной в чине и получившей звание воспитательницы. Другая королева изображала светофор, а кони были такси. Они должны были трястись и фырчать у светофора, но не умели это делать — за них тряслась и фырчала сама Ириска.
Денис улыбнулся.
— Пока ты вырастешь, все деньги уже заработают другие, — исключительно из чувства противоречия заявил он и соскочил с кровати.
— Вот эти "другие" мне их и отдадут, — парировал Максим, выуживая из кучи барахла на полу совпадающие друг с другом по цвету носки. — Взрослым вообще быть хорошо, — рассуждал он. — А вот ребенком — очень трудно. Ты имеешь право только стоять и смотреть, а действовать нельзя.
— "Действовать!" — фыркнул Денис. — Ты что же, выиграешь в лотерею?
— Ха! Детский сад, трусы на лямках! Смотрел фильм "Брат"? А "Бригаду"?
— Если ты помнишь, все они плохо кончили.
— О, кстати! Ты не забыл, что у нас сегодня "романти́к"?
Опять "Любовь с первого взгляда" насмотрелся. Денис поморщился, будто комарика на щеке прихлопнул: во-первых, трахаться ему еще не приходилось и было до внутреннего мандража страшно сделать что-нибудь не так — засмеют потом, брат же и доконает своими едкими подначками; а во-вторых, Макс ведь и сам догадывался, что подружка, с которой он официально гуляет, спецом подсовывает ему дворовую шмару-дурочку, с тем чтобы та поведала после по большому девчоночьему секрету, каково у ее кавалера интимное хозяйство и на что он способен "как мужчина". В одиночку брат идти все-таки боялся, вот и тащил его с собой — все равно шмара давала всем без разбору.
— Ну и воображалы же эти девки, — негодовал тем временем Максим, натягивая жеваные школьные брюки, которые стали ему коротки еще весной. — И чего они воображают? Чего, спрашивается, они так воображают? Вот на фига вместо себя эту мартышку, а?
Нельзя сказать, что у них не было вообще никакого опыта с девчонками: у Макса вроде как водилось немало подружек, а Денис один раз целовался с одноклассницей. Но общались они только с пацанами — проще сказать, понимали только пацанов. Во всяком случае, Денис. При взгляде на брата кольнула ревность: этот балагур и проказник не в пример ему пользовался у девочек популярностью.
Торопливо проглотив на кухне холодные макароны, Максим нацепил на стриженую голову серую джинсовую бейсболку козырьком назад. Влез в осеннюю курточку, подал Денису точно такую же — теть Света купила им одинаковые в Лужниках. Вытащил из кармана помятую пачку, заглянул, с сожалением прицокнул языком:
— Три штуки осталось, опять надо за деньгами ехать.
Деньги они добывали у трех вокзалов, и не самым легальным способом. Приходилось иногда подолгу стоять в условленном месте, чтобы отдать подошедшему клиенту, сказавшему правильный пароль, пакетик с дурью, который заранее передал для него барыга. В такие дни Денис представлялся себе шпионом на вражеской территории; но осечек пока не случалось.
— Ты шоколадку не будешь или не хочешь? — Макс выудил из другого кармана остатки вчерашнего лакомства.
Путь к районной поликлинике не занял много времени. Нужно было только миновать людный уже поутру оптовый рынок, избегая соблазна потолкаться возле торговых павильонов с дешевым товаром. Дольше они просидели в очереди. Из четырех человек, но каждый пациент выходил от врача не раньше, чем через четверть часа.
Наконец мальчишки покинули пропахшее специфическими запахами здание. Максим бережно спрятал за пазуху полученную у строгой мымры в регистратуре справку об освобождении на неделю, в которой синела драгоценная треугольная печать.
— Не понимаю, как тебе это удалось, — сказал Денис, до последнего не веривший, что у брата что-нибудь получится.
— Доктор в соседнем подъезде живет, — открыл тайну Макс. — Договорной мужик. О, вон гляди: как раз аптека!
— А зачем аптека-то? — не понял Денис, как и брат заметив через дорогу большой зеленый крест. И чего они зеленые, а не красные… — Ты что — и правда больной?
— Увидишь, — заговорщицки подмигнул брат, направляясь к подземному переходу.
С деловым видом прошествовал он мимо одинокого саксофониста с лежащим перед ним раскрытым футляром из-под инструмента. Денис тащился за братом словно на поводке, не зная, что тот задумал, но сердцем чуя очередной подвох.
И все равно произошедшее следом стало для него полной неожиданностью.
Как только подошли к окошку в прозрачной витрине, Максим объявил:
— Семь сантиметров! Найдутся у вас такие презики… не слишком большие? — и, подумав, уточнил: — С усами. — Несмотря на внешнюю решительность, брату не удалось скрыть смущение, хотя он явно старался.
Уже при первых словах Денис пулей рванул обратно к выходу и выскочил из аптеки как ошпаренный. За ним, ухохатываясь, выкатился Максим:
— Вот на фига ты побежал-то? Щас бы всё и купили…
— Ну ты и… придурок! — Денис не находил слов, взбешенный нелепой выходкой.
— А че! А-ха-ха! Видел бы ты физиономию продавщицы, — брат чуть не падал со смеху, ухватившись на перила. — Я думал, она так и лопнет от злости!
Денис нахмурился и отвернулся, всем своим видом демонстрируя возмущение.
— Чего это ей лопаться?
— Ну что не так? — глядя на него начал заводиться Максим. — Что? Опять? Не так?
— Такой ты преувеличитель, Макс!
— Это я-то преувеличитель? Да семь сэмэ — как раз нужный размер, куда уж меньше! — Не унимался тот. — Или ты собрался без презика?
— Нашел тоже, чем хвалиться на всю округу, — прошипел Денис, оглядываясь по сторонам. — И между прочим, если ты забыл, у меня девять.
— Фигня, разносишь! Блин, теперь придется взрослого просить. Как думаешь, вон тот бабай купит?
Денис оглянулся на проходившего мимо низенького молодого таджика в замызганной куртке и резиновых сапогах ядовито-сиреневого цвета. Таджик был как раз мальчуковой комплекции.
— С усами — вряд ли, — улыбнулся он, оттаивая. На брата невозможно было сердиться всерьез.
Максим не долго думая договорился с "бабаем" и скоро они стали счастливыми обладателями призывно шелестящей пачки.
— Надо примерить, — заявил брат, с сомнением ощупывая через фольгу резиновые изделия. — Их обязательно надо примерить. Пошли в наш подвал, а то домой уже мать вернулась.
"Нашим подвалом" назывался нежилой цокольный этаж старой грязно-желтой трехэтажки, место сбора пацанов из близлежащего квартала. Там все друг друга знали, и под вечер собиралась целая компания, но с утра редко кто появлялся. Мечтали оборудовать помещение под "качалку", однако пока что дальше разговоров дело не двигалось. Энтузиазма хватило лишь на то, чтобы расчистить от многолетнего мусора одну комнату размером с гостиную, сообщавшуюся с другими секциями, захламленными и темными, сквозными проемами без дверей. Кто-то приладил в комнате яркую лампочку, притащили стол, старые стулья и табуретки, был и лежак, на котором иногда кто-нибудь отдыхал, "налакавшись бухла".
— Только если там никого не будет, — предупредил Денис, чувствуя нетерпеливую эрекцию: ему тоже хотелось попробовать как это, но кто же меряет презики при едва знакомых пацанах, многие из которых к тому же намного старше.
— А, — Максим легонько ткнул его локтем. — Не бзди, прорвемся.
Пока они шли, на улице зарядил дождь, и уже через несколько минут вода сердито запузырилась в бегущих потоках. Денис с Максимом с трудом обогнули большую лужу, но только для того, чтобы за неимением выбора ступить в другую.
— Смотри, какая чернющая, — показал Макс на тучу, и ребята припустили к своему подвалу не разбирая дороги.
Несколько покатых ступенек вниз, тяжелая железная дверь с подпиленной петлей засова и замком, висящим для отвода глаз. В лицо дохнуло царившим в полуподвале запахом теплой плесени и вековой пыли.
В комнате никого не оказалось. Денис обрадовался и уже расстегнул было пуговку на джинсах, однако что-то в обстановке изменилось с последнего раза, что-то стало не так, и это настораживало. Он обвел взглядом помещение: свет тут горел всегда, мебель оставлена в обычном беспорядке, отсутствовал только лежак у стены. Чем-то доставшимся от диких предков Денис почувствовал неладное.
— И кому лежак помешал? — вполголоса поделился он сомнением.
Брат уже стоял посреди комнаты скрючившись вопросительным знаком и прикидывал, как нахлобучить изделие. Судя по ширине, в кольцо с легкостью проскочили бы оба их приборчика одновременно.
— Ёкарный бабай, — ругнулся Максим. — Что?
— Лежак, говорю…
В этот самый момент в глубине подвала что-то шоркнуло, оба мальчика услышали звук совершенно ясно. Максим напряженно замер.
— …куда-то поде… вался, — растерянно договорил Денис.
Заполошно подтянув штаны, брат метнулся к дверному проему.
Вдалеке виднелся тусклый, едва различимый отсвет нестойкого, мерцающего пламени. Отсвет побликовал на корявой кирпичной стене и внезапно пропал. Снова послышалось какое-то непонятное шебуршание и затихло.
— Эй, кто там! — грубым голосом опасливо прикрикнул Максим. — А ну выходи! — Сжимая в руке наполовину раскатанный презик, он тихо двинулся вдоль толстой горячей трубы в темную соседнюю секцию.
Денис подобрал с пола ножку от давно сломанной табуретки и медленно ступил вслед за братом. Перед лицом неясной опасности возбуждение последних минут безнадежно ушло. Из дальней секции не доносилось ни звука, лишь сердце как будто переместилось прямо в голову и бухало там, заглушая шорох собственных шагов.
— Кто-то туда залез, но это не наши, — прошептал Денис.
— Откуда ты знаешь?
— Вот интересно, эти следы свежие? Или были?
Максим тоже пригляделся: на пыльном бетоне различалась четкая дорожка от здоровенных башмаков.
— Что я тебе, Чингачгук? — сказал он. — Вон, вроде, и рядом кто-то протопал.
Они вышли за границу света, в кромешную тьму, и в молчании преодолели шаг за шагом две заброшенные секции. На входе в подозрительную Максим остановился.
— Если я скажу "не смотри" — ты не смотри туда, ладно? — прошептал он.
Денис сглотнул:
— А что там?
— Пока не знаю. Может, там зарезали кого. Или убили.
Поджилки тряслись, словно к ним приделали дизельный компрессор. Максим сделал еще один осторожный шаг.
— Кажись, живой…
— Кто живой? — не понял Денис, но по тону догадался, что прямой угрозы нет. Вытянув шею, он заглянул через плечо брата.
В самом углу на стуле горела свеча, вставленная в горлышко грязной бутылки из-под шампанского. Рядом виднелся знакомый лежак, на котором в напряженной позе, точно готовый к прыжку леопард, сидел усато-бородатый тип, похожий на флибустьера. Увидев детей, он неторопливо достал из кармана короткой засаленной дубленки пачку "Примы" без фильтра, прикурил одну от свечки и выпустил себе под ноги густую струю дыма.
— Ну здорово, пацаны, — сиплым голосом сказал он и улыбнулся. В неверном свете улыбка вышла какой-то поддельной, больше смахивающей на последний оскал раненого зверя.
Но прежде чем мы узнаем, что было дальше, я познакомлю вас, читатель, с этой, восседающей на топчане, по-своему примечательной личностью.
Михаил Аверьянович Светлов, в отличие от неполного тезки, не стал знаменитым поэтом. К своим сорока пяти годам он вынужден был примириться с тем очевидным фактом, что ему следует причислить себя к печально известной категории никчемных людей. Людей, которых многие излишне высокомерно именуют бомжами, забывая прозорливую народную поговорку "От сумы да от тюрьмы — не зарекайся".
А как замечательно все начиналось!
Еще в Советском Союзе высокий статный юноша с гордым профилем императора Октавиана без проблем поступил на физкультурный факультет педагогического ВУЗа. С каким душевным подъемом жилось в те годы! Сколько было надежд! Вот это была жизнь — чувства обострены, тебя лихорадит, ты весь в движении, порыве! Новые ощущения так сладостны, так чудесны! Все впереди! С десяткой в кармане заходишь в кафе или ресторан и чувствуешь себя хозяином жизни, которому все подвластно.
Как он гордился собой, когда в 76-м удалось купить возле "Березки" на улице Горького новый альбом известной тогда в Союзе только знатокам рок-группы Rainbow с великим "Звездочетом"! Михаил не задумываясь отвалил за виниловую пластинку половину месячной зарплаты среднего советского служащего и считал, что ему несказанно повезло. "Денег много не бывает", — кокетничал он, расписывая очередную пульку в обществе состоятельных сокурсников, плотно подсевших на ночной преферанс. С небогатыми студентами, перебивающимися на скромную стипендию и редкую помощь родичей, Михаил разговаривал о загробной жизни, летающих тарелках и прочей ерунде.
Приятелей у него было не много, а друзей и того меньше. И не потому, что он был нелюдим, совсем наоборот — Михаил легко проникался симпатией, но затем попадал во власть страха, что его дружбой злоупотребят и извлекут из нее выгоду люди не столь доверчивые, как он. Михаил страдал от этой черты своего характера, относя ее к серьезным недостаткам, но поделать с собой ничего не мог. Он был из тех наивных простаков, кто способен без сожаления отдать людям все, но попросить о чем-либо с такой же легкостью не может. Поэтому он возводил между собой и окружающими некую непроницаемую защитную стену, зная, что рассчитывать ему в жизни придется лишь на себя. И уж в этой области работал над собой основательно.
В те институтские годы он фанатично увлекся государственными спортивными лотереями. Несмотря на скептические усмешки знакомых, исписал несколько тетрадей и в конце концов даже составил пару систем, выигрывавших чаще, чем оставлявших его без куша. Каждое воскресенье четко по расписанию Михаил включал телевизор и напряженно следил за разлетающимися от воздушной струи в лототроне пронумерованными белыми шарами, сулящими достаток и благоденствие. Может быть, тогда он и израсходовал все, отпущенное ему судьбой везение?
Но что ни говори, золотоносные системы эти оказались столь громоздки, что немыслимо было без должного энтузиазма корпеть изо дня в день над лотерейными карточками, отмечая в них крестиками бесконечные комбинации чисел, от которых рябило в глазах. Поэтому, став однажды счастливым обладателем новенькой "Волги" цвета слоновой кости и подсняв еще несколько весьма крупных денежных призов, он раз от раза играл с государством все реже. Жизнь и так уже была прекрасна и удивительна!
Телевизор после тиража "Спортлото" не выключался, так как дальше по программе шла чудесная воскресная передача "На зарядку становись!" Девочки в купальниках и мальчики в белых майках и коротких спортивных трусиках на 15 минут завладевали его вниманием. Симпатичные дети раннего пубертатного возраста безукоризненно четко проделывали на черно-белом экране простые гимнастические упражнения, и Михаил следил за ними с не меньшим интересом, чем до этого за перипетиями судьбоносных шаров в лототроне. Жаль, не имелось тогда видеомагнитофона!
Многообещающим атлетом он не был, известные спортивные общества из-за него не ссорились, чтобы заполучить в свои ряды, и надо же было такому случиться, что, закончив учебу, Михаил получил бесперспективное распределение — инструктором по физической культуре в какую-то тьмутаракань, расположенную на самом краю географии, практически, на контурной карте уже. Конечно он отказался уезжать из столицы и за неповиновение с треском вылетел из комсомола.
Тяга к беспечной жизни стала тогда его первейшим врагом. Впрочем, если подумать, кому от этого плохо? И кто не хочет того же? Вопрос в том, какими средствами достигается благоденствие, не за чужой ли счет? Так ведь государство само предоставило возможность жить безбедно — лишь прояви смекалку! Но, как выяснилось, пора платить по векселям всегда приходит, когда в кармане пусто. Разве о такой жизни он мечтал — собирать крохи, перебиваться с хлеба на воду? Какое фатальное разочарование… Надо начинать сначала, но где тот молодой задор, с которым когда-то он брался за невозможное и побеждал. Он стареет. Он давно перевалил за сорокалетний рубеж и острее, чем даже пару лет назад, чувствует потерянное время и силы. Где же та точка, от которой следует вести отсчет? Где-то раньше. Может быть, в детстве?
Что за драгоценные подарки дарила тогда жизнь!
Детство Миши прошло в еще довольно крепком деревянном доме, доставшемся маме в наследство от дедушки. Мама очень боялась, что в один прекрасный день к ним явятся и сообщат, что в соответствии с генеральным планом застройки района их дом будет снесен.
— Этого я не переживу, — часто жаловалась она мужу, безвестному ученому с чеховской, из минувшего столетия, бородкой.
Врач-гинеколог, она кроме ставки в поликлинике имела частную практику.
— Отдельная квартира со всеми удобствами — тоже неплохо, — философски реагировал муж.
— И завистливые соседи по лестничной клетке, которые сразу же донесут куда следует о моих клиентах, — возражала мама и решительно увлекала скучающего сына в его комнату. — Пойдем, Мишенька.
Она наряжала одиннадцатилетнего Мишу в аккуратный костюмчик и новые негнущиеся сандалии, расчесывала его длинные, волнистые волосы и отправлялась с ним на прогулку. Им встречались мамины знакомые — хорошо одетые дяди и тети с толстыми золотыми кольцами на пальцах. Они слащаво улыбались Мише: "Какая хорошенькая девочка!"
— Я мальчик, — с готовностью улыбался в ответ Миша. Ему очень нравилось, когда им восхищались.
Не опуская глаз, он отвечал на вопросы, жадно ловил похвалы.
— Какая ты прелесть, Мишенька! — умиленно расцеловывала его мама, попрощавшись со знакомыми.
Он смотрел на нее восхищенными глазами:
— Мамочка! Я так обожаю тебя!
Обычно на лето его отвозили в деревню к родителям отца. Они жили в просторном, посеревшем от давности срубе. Щели между толстенными бревнами были забиты мхом, мягко пружинящим под пальцами. В комнатах душисто пахло сосновой смолой.
Рядом с домом чернела шиферной крышей небольшая пристройка, в которой на досуге столярничал дедушка. Перед фасадом, выходившим на широкую деревенскую улицу, веселенький палисадник. На зеленом лугу за огородом буйное раздолье цветов — ромашек, васильков, лютиков. Далеко за лугом извилисто и неторопливо струится речка.
У бабушки Даши, маленькой худенькой старушки, одна забота: получше накормить внука. По утрам он убегал к деревенским ребятам и носился с ними весь день напролет. С ними играл у колченогих берез на околице, у старых, прелых скирд соломы на цветущем поле, в разрушенной когда-то церкви с сохранившимися там и сям на стенах укоряющими ликами святых угодников и великомучеников. Собирали с мальчишками клубнику и землянику, гоняли на велосипедах, ловили на лугу бабочек, лазали по чужим огородам, гурьбой ходили на речку купаться…
Тогда-то и познал безмятежный тринадцатилетний Миша бремя великомученичества, воспылав страстью сколь нежной, столь и противоестественной. Виталька, мальчик на два года младше него, приезжавший каждый год на соседнюю улицу, манил озорными взглядами, но как к нему подступиться и можно ли — оставалось тайной за семью печатями. Он думал о нем не переставая, млея от своих чересчур смелых мыслей, наполненных эротическими грезами, но не имел ни малейшей возможности остаться с ним наедине в укромном месте, — хотя они играли одной ватагой, для Миши и его давних деревенских друзей Виталька был дачник, городской выскочка. Да и что делать, оставшись наедине, Миша не знал — легко все выходило только в ночных фантазиях.
С дачниками то воевали, то объединялись против пацанов с других околотков, и в этом изменчивом политическом противостоянии Виталька каждый день услаждал Мишин взор, одетый в легкую майку и коротенькие шортики, под которыми угадывалось все юное совершенство его сложения. И как он раньше не замечал, что Виталик так необыкновенно, так умопомрачительно привлекателен! Воистину красота — это светофильтр, вмонтированный во взгляд смотрящего, а вовсе не характеристика объекта, на который этот взгляд устремлен. Фильтр называется "влюбленность", его функция — замутнять остроту зрения и порождать оптический обман.
Как часто во время мальчишеских посиделок возле прогоревшего костра, в золе которого пеклась молодая, с грецкий орех, картошка, ему удавалось устроиться почти напротив Виталика! В первый раз это вышло нечаянно, и тогда, лишь только бросив скользящий взгляд, он обомлел от Виталькиных… как бы это сказать… Тот кое-чего не знал, но Миша решил не говорить ему, что, когда он вот так сидит, расставив ноги по-турецки, каждому видать изрядную часть того, что положено прикрывать шортам. Не в силах отвести глаза, Миша затаил дыхание и ощутил, как кровь отливает от лица, но тут же непроизвольно вздрогнул — он застеснялся того, что остальные видят то же, что и он, и как легко расшифровать его реакцию на увиденное.
Воодушевленный этой случайной эротикой, он всю ночь не спал, надергал свой многострадальный писюн до боли, а к утру сочинил длиннющий стих, в котором излил необычайный, возвышенный восторг перед обожаемым мальчиком. Глубокие сложные эмоции никогда раньше не беспокоили его. Теперь же кровь в нем бурлила и поднимала со дна души нечто неопределенное, мятущееся, обволакивающее, что распространяло по всему его существу нежность, страсть и жажду поклонения одновременно.
Так он и жил в то лето, скрывая от всех свое чувство и молчаливо страдая, с опасливым любопытством высматривая для себя каждый день обворожительные сюрпризы.
В начале августа ребятами завладела сногсшибательная идея — надо во что бы то ни стало построить плот! Их собственный корабль, что может быть лучше! Натащили из дедовских сараев пилы, топоры, молотки и рубанки и сообща принялись за дело.
У Миши, неприученного к ручному труду, все валилось из рук. Вдобавок он здорово рассадил ногу об корягу, пытаясь спилить молодую осинку. Терпя беззлобные подначки, он долго крепился, а после психанул: "Ну и плавайте сами на этом дурацком плоту, все равно у вас ничего не выйдет!" И гордо похромал прочь.
Из осинника плот у ребят и правда не вышел, но кто-то сообразил натаскать гладкие, уже обструганные доски с местной пилорамы, и дело пошло. Через два дня блестящий зеленой краской плот под азартные, торжествующие возгласы спустили на воду, привязали длинной бечевой к плакучей иве на другом берегу — чтобы не сносило течением.
Миша наблюдал за общей радостью издалека, корил себя за чванливость — Виталька был в числе новоявленных матросов.
На следующий день он вылез из-за пригорка, откуда следил за резвящимися ребятами и стал с равнодушным видом прогуливаться по берегу. Может быть, Миша и не чувствовал бы себя таким бесконечно несчастным, но ведь он не был рядом с Виталькой уже два дня! И еще все-таки очень хотелось играть вместе со всеми, вместо того чтобы сидеть дурак дураком в репейнике, ощущая собственную никчемность.
Друзья не помнили обид.
— Миха, греби сюда! — замахали ему с середины реки.
Миша неторопливо (пусть не слишком-то мнят о себе!) разделся и вошел в успевшую уже зацвести августовскую воду. Плыл он красиво, словно наблюдая за собой со стороны, — все-таки мучения в плавательной секции, в которую записал его папа, оказались не напрасны.
Все шестеро мальчишек отдыхали голышом, и глаза забегали, стараясь не задерживаться ни на ком в отдельности. Дима и Андрей, оба шестиклашки, непринужденно загорали, а долговязый Леха травил скабрезные анекдоты под их редкие ленивые смешки. Одиннадцатилетний Костян и его брат Женька распластались на воде возле плота, лежа на спине и слегка перебирая ногами. Рядом по-собачьи барахтался соседский Сашка, Мишин ровесник. Он только этим летом научился плавать.
Выбравшись из воды и отфыркавшись, Миша из солидарности стянул с себя мокрые трусы и собрался пристроиться на свободном месте. Доски приятно грели остуженные ступни.
— Возвращение блудного сына! — немедленно возвестил Леха. — Беглый индеец Миха по прозвищу "Скукоженные Яйца" вновь появляется в грозном племени апачей!
Это было не смешно, но сказано как острота, и Миша вежливо хмыкнул. Андрей с Димой громко рассмеялись, а Костян возле плота хохотнул и тут же, набрав полный рот воды, закашлялся и забил руками по воде.
— Ты что, тонешь, профессор? — снисходительно поддел его Миша. Костян носил очки, но сейчас отдал их Лехе на сохранение.
— Буду тонуть — дам тебе знать, — нахлебавшись, тот едва удерживался наплаву.
— Ну у меня-то уж точно скукожились, — в поддержку Мише пискнул маленький Женька. Он перешел в четвертый класс и, как все малыши, остро чувствовал несправедливость и болел за слабых.
— Ладно, я замерз уже, — бросил Костян брату, неуклюже перевернулся в воде и, уцепившись за протянутую руку Лехи, взобрался на плот. — А вы с этим скукоженным можете бултыхаться, пока не посинеете. — Он разлегся, отдуваясь.
— Не-е, я тоже греться, — выбил зубами Сашка и полез вслед за Костяном.
— А где Виталик? — спросил Миша.
— На станцию поехал, на велике, предков из Москвы встречать, — радостно объяснил Женька и тоже вскарабкался на доски; в одиночку купаться ему было скучно.
Миша зацепил взглядом мясистый Лехин член, в отличие от других весь обросший волосами, и, не выдавая неприязни, устроился поодаль. Животом кверху он лежал на теплых шершавых досках и глядел в высокое небо. Там таяли и бесследно растворялись в синеве ватные клочки облаков. От воды тянуло ряской, на душе было легко и свободно, все волнения и тревоги последних дней показались вдруг мелкими и незначительными.
— Дачник вон нарисовался, — оживились ребята. — Эй, дачник, брось задачник!
Когда плот качнулся, принимая на себя еще одного мальчишку, разнежившийся под солнышком Миша приподнял голову и лениво взглянул, кого это принесло. И точно окаменел.
Виталька нагишом вылезал из воды. Мелькнув ладной попкой с ямками, он самым непосредственным образом улегся рядышком, кивнул ему:
— Привет! Классный плот, да?
— Ага, — не удержавшись, Миша неловко потрепал Виталика по плечу.
Хотелось, так хотелось длить прикосновение, но он заставил себя отнять руку. Несколько обжигающе ледяных капелек упали Мише на грудь и раскаленный живот. Капельки всего лишь секунду назад соприкасались с Виталькой, скользили по его гладкой, коричневой от загара коже. Он был так близко, и его съежившийся от речной воды червячок медленно расправлялся под горячими солнечными лучами, светлел и обмякал над восхитительно бархатной мошонкой, по которой так и хотелось ласково провести пальцами. Наконец-то он во всем совершенстве увидел то, что с переменным успехом скрывали шорты!
Где-то внутри возникло смутное, но отнюдь не противное ощущение сродни щекотке, и вскоре Миша вынужден был повернуться на живот. Он лежал, чувствуя затвердевшим колышком тепло древесины и находясь в растерянности, граничащей с паникой: Виталька ниже пояса теперь пропал из поля зрения. "Я должен видеть. Видеть!" Кажется, он потерял всякую возможность рассуждать трезво; эмоции его спутались в такой клубок, что он почти полностью утратил способность к здравому восприятию действительности. Неуклюже, с настойчивостью одержимого елозил он на пузе, чтобы, изловчившись, наблюдать объект своего вожделения с наилучшего ракурса. Находясь в какой-то неуёмной эйфории, Миша уже не контролировал себя и позабыл о ребятах.
— Гляди-ка, у Мишеньки торчок! — с гнусной ухмылочкой пробасил вдруг Леха. — Эй, девчонка, нравится тебе дачник?
— Ха-ха, я тоже заметил, на что он уставился, — подал голос Сашка.
Слова хлестнули, будто ушат холодной воды в бане, опрокинутый на голову после парной. Миша окаменел от ужаса, что всем открылась стыдная правда. Он прятал глаза, боясь встретить презрительные, изучающие взгляды, в мгновение ока он стал парией, отверженным. Боком, боком, скрывая позор, соскользнул он с плота в воду и быстрыми отчаянными и злыми саженками поплыл к берегу.
Закатив ничего не понимающей маме истерику по телефону с переговорного пункта, на другой день Миша уже был в Москве.
Больше он в деревню не ездил.
Позже, золотой, но хмарой школьной осенью, он закрылся в своей комнате и, кусая от сосредоточенности губы, переписал красивыми буквами сочиненный летом стих в новенькую общую тетрадь. Лишь исправил его сообразно столь обескураживающей развязке.

Мой друг, мы дружим с давних пор,
Мы часто ссорились, мирились,
Порой болтали всякий вздор,
Вдвоем на великах носились.

Но детства шумная пора
Уж не вернется летним зноем,
Когда шальная детвора
Гоняла мяч веселым роем.

Я без тебя не мыслил свет,
Я знал: как только будет лето,
Приедешь ты, мой друг, сосед,
Мой брат (позволь мне слово это).

Ты до безумия красив —
Не той, не внешней красотою —
И я, любовь благословив,
Шагнул, как в омут, за тобою.

Искринки добрых светлых глаз,
Как две звезды в пути мне светят;
Холодным вечером не раз
Я вспоминал о жарком лете.

Мы не увидимся с тобой —
Судьба слепа и беспощадна.
Но вечно будет образ твой
Всплывать из памяти обратно.

Будь то палящий летний зной
Иль холод на дворе и лужи —
В далеком детстве ты со мной,
И больше мне никто не нужен.

Пусть я нашел и потерял,
Со мной останутся навечно
Души прекрасной идеал
И взгляд серьезный и беспечный.

Память, только память осталась его благосклонным соучастником. Михаил и сейчас помнил наизусть простодушные детские строки и время от времени тихо шептал их обветренными губами, ощущая себя в такие моменты наивным влюбленным подростком.
Удивительно, но ту сторону своей жизни, которая напоказ, он почти не вспоминал. Чего там вспоминать? Суматоха, вечная гонка: то за деньгами, то от кредиторов.
Но сколько он себя помнил, мальчики ему нравились всегда.
Нельзя сказать, что он был вовсе равнодушен к женскому полу. В юности он создал себе идеальный образ девушки, которую готов был полюбить, но ничего подобного так и не встретил. Такое случается почти с каждым, однако у большинства безболезненно проходит годам к 25-ти. А вот у Михаила процесс приобрел злокачественный характер, и многие вполне приличные, но не соответствующие вымышленному образу женщины, готовые составить его семейное счастье, отступали, поняв тщету своих усилий и чар.
Тем не менее была одна женщина, с которой он общался даже чаще, чем с некоторыми коллегами. Уже после института, когда устроился на работу в школу преподавателем физической культуры. Так официально записали в трудовой книжке.
Познакомились они случайно, и вопреки тому, что можно было бы предположить, — за стенами школы. Впрочем, обстоятельства знакомства слишком прозаичны и не стоят внимания. Важно другое. В женском педагогическом коллективе, где деньги, зависть, работа на износ и злые дети — неизменные привычные заботы, интересный молодой мужчина обречен всегда быть на виду. А отношения с Мариной являлись надежной ширмой и хранили от притязаний коллег-учительниц на его постель, оставляя им лишь возможность позлословить у него за спиной.
Будучи почти на десять лет его старше, Марина, причислявшая себя к миру богемы, отродясь никем и нигде не трудилась. Возможно, такой, не характерный для советского человека, эпикурейский образ бытия и стал причиной их сближения. В ней чувствовалась жизненная сила, это особенно привлекало мужчин, иначе, чем просто красота. У нее был муж, бо́льшую часть времени пропадавший в творческих командировках, вероятно, были и любовники, но ей не хватало друга. И он дарил ей свою дружбу в полной мере. А ее сыну отдавал всю свою любовь. К сожалению, тайную и платоническую.
Шло московское "олимпийское" лето, пышущее раскаленным асфальтом. Москвичи, наверное, впервые после нэповской лихорадки почувствовавшие, что такое настоящее изобилие, радовались сладкой жизни. Для прочих жителей Страны Советов город был закрыт. Обычно полупустые полки гастрономов ломились от невесть откуда взявшихся вдруг дефицитных яств. Появилась возможность попробовать "Пепси-колу" и некоторые другие буржуйские излишества. Конечно, кое-что из недоступных для скромного труженика товаров Михаил и раньше мог "достать по блату", но теперь даже просто зайти в универмаг и увидеть заполненные разнообразными упаковками витрины было приятно.
Радость чиновникам, обеспечившим на пару недель торжество развито́го социализма в отдельно взятом городе, изрядно смазала скоропостижная смерть Высоцкого. Но среди провожавших народного барда в последний путь Михаила не было. Так же как никто не нашел бы его на стадионах со скучными легкоатлетическими соревнованиями.
В то время он по-прежнему считал себя вполне обеспеченным человеком. Жизнь его была наполнена любимой работой, успехом, самоутверждением. В 25 лет все впереди, чего не совершил — то еще успеется. "Белеет мой парус, такой одинокий, на фоне стальных кораблей", — напевал Михаил, сидя за рулем безотказной "Волги". Едва ли не каждый день отправляясь за город, к Марине и ее одиннадцатилетнему сыну, он был почти счастлив.
Маленький Артемка с мягкими чертами лица и скрывающими уши, темными волнистыми волосами запал ему в сердце в первое же мгновение, лишь только он услыхал со двора Марининой дачи ликующий мальчишеский возглас. Минутой позже, уже зная, что принадлежит мальчику целиком, он увидел его воочию — это была любовь с первого крика.
Он играл с Темой, учил его водить машину, подкладывая подушку на водительское кресло; они болтали на тысячу разнообразных тем — словом, Михаил в качестве друга семьи практически исполнял обязанности отца по воспитанию ребенка. При этом он любовался им и пьянел от близости мальчика. Все те же короткие шортики — обычная одежда мальчишек времен брежневского правления — сводили его с ума. Десятки раз он лишь в последний момент удерживал себя, страшась, открыв свое истинное лицо, утратить уважение маленького друга. Мальчик за время общения возвел его на некий нравственный пьедестал, и Михаилу трудно было решиться с него сойти. Вдобавок ко всему простодушный Артемка рассказывал маме все без утайки, так что Михаил прекрасно отдавал себе отчет, как отреагирует Марина. При самом лучшем исходе ему с каменным лицом укажут на дверь. Он терпел эту сладкую муку, ибо был совершенно очарован чудесным ребенком и, наверное, потому еще, что в глубине души все же надеялся на случай.
Он дождался. Еще одно подтверждение известной истины, что терпение и труд все перетрут. Через два с лишним года, когда Теме уже исполнилось тринадцать, Михаил вынужденно задержался у Марины. Они часто засиживались далеко за полночь с бутылкой какого-нибудь дорогого ликера, а то и не одной. Поэтому ничего удивительного, что однажды Марина почувствовала себя плохо, а кроме ее матери (старой аристократичной карги) и мальчика в доме не было никого из близких, кто мог бы оказать необходимую помощь. Муж, как обычно, находился в отъезде — где-то за границей.
Вызвали скорую, но ее возмутительно долго не было — может, водитель петлял по темным, обезлюдевшим улицам дачного поселка, пытаясь отыскать нужный дом. Тема и Михаил отправились к главной дороге, встречать. Тема очень переживал.
— А с мамой ничего не будет? — в который раз спрашивал он своего надежного друга, выбирая слова, боясь произнести невозможное, страшное: "Не умрет?"
Михаил разговором пытался отвлечь мальчика от тяжких мыслей.
Наконец часа через два показался белый фургон в красных крестах. Они замахали руками как сумасшедшие.
Врачи измерили больной давление, температуру, сделали укол и укатили. Михаил подозревал, что у них на все случаи — один и тот же укол. Но через некоторое время Марине и впрямь стало лучше.
И тут его озарило. Конечно, он мог бы без труда поехать ночью в Москву, как делал уже не раз, — проблема алкотестера легко решалась дежурным червонцем. Однако…
— Ну куда же я теперь? — упавшим голосом произнес он. — Может, я уж как-нибудь у вас? В прихожей, на коврике.
Старая карга смерила его проницательным взглядом, не оценив шутку. Она всегда его подозревала во всех смертных грехах, эта ведьма!
— И где же тебе постелить? — Марина задумалась; она все еще лежала на софе, укрытая пледом. С одной стороны, следовало пойти навстречу, выразив признательность за проявленное участие, с другой — мужчина, ночью, в доме без мужа: что скажут, что подумают вездесущие соседи. — Разве что…
— Мам, ну не с бабушкой же ему спать! — обрадовался Тема. — Пусть ложится со мной!
— Ладно, — сдалась Марина. — Миша, ты не против? — Чувство такта у нее было врожденное. Потомственная дворянка, она умела скрывать свои мысли.
Вот он, миг торжества!
Не против ли он?! Да за все миллионы на свете Михаил не отказался бы от этой ночи!
Они долго разговаривали, лежа в одной постели. Тема был так близко, что Михаил чувствовал локтем его тепло. "Интересно, слышит ли он биение моего сердца?" Ему хватило духу удержаться и не прильнуть к мальчику, но отстраниться было выше его сил. Так он и лежал едва ли не вплотную к нему, совсем рядом. Он рассказывал Теме про школу, где преподавал, про плавательную секцию, куда ходил в детстве, про фильмы, которые успел посмотреть, — и все время, пока он говорил, мальчик не сводил с него глаз, лучащихся доверчивым любопытством. Никогда еще Михаил так много не говорил. Ему и самому это показалось странным. На него нашло что-то такое, отчего он вдруг почувствовал себя веселым и беззаботным, все ему стало нипочем, осталось только одно: вот эта замечательная ночь, широченная кровать и Тема с блестящими неподдельным восторгом глазами, лежащий рядом с ним.
Слова иссякли сами собой, Тема уснул, пробормотав напоследок: "Спокой-н-ночи". Михаил смотрел на мальчика с мучительной и сладостной болью, одновременно осознавая его близость и недоступность. Неужели и после этой ночи, подаренной ему судьбой, нечего будет вспомнить? Сколько еще ходить вокруг да около? Разве он не заслужил? И, в конце концов, не проще ли его раздеть, пока он спит?
Эта мысль, закравшись ему в голову, вызвала сразу два чувства: соблазн и испуг.
Михаил долго прислушивался к дыханию Темы, медленному и тихому, пока не уверился, что тот спит глубоким сладким сном. Из соседней комнаты сопела старуха, Марина отдыхала на первом этаже. Ничто не нарушало дремотную тишину дома. После недолгой внутренней борьбы он осторожно откинул с мирно спящего мальчика изрядный край одеяла. При тусклом свете ночных бра в детских трусиках с орнаментом из олимпийских мишек явственно угадывалась крепкая эрекция. Наверное, Теме снилось что-то приятное.
Затаив дыхание, он едва не по миллиметру сдвинул резинку. Боязнь, что мальчик проснется от жадных прикосновений его рук, заставляла гулко биться в тишине истомленное вожделением сердце. Что он ему скажет, чем оправдается, как объяснит, если тот проснется? Оставалось надеяться на импровизацию. Михаил трогал и гладил, ощупывал каждую клеточку, каждую складочку на коже ребенка. Он был как в лихорадке, он не знал, на каком он свете, наяву ли перед ним голый Тема или все это снится ему. Он весь обратился в слух, улавливая размеренное дыхание, готовый в любое мгновение остановиться…
Утро началось с настороженных взглядов: Михаил исподтишка наблюдал за проснувшимся Темой — ночью ему не единожды казалось, что у того подрагивали ресницы. Но если мальчик и почувствовал что-нибудь, то искусно не подавал виду. Все в его поведении было как обычно. Снулый после бессонной ночи, обеспокоенный, гладко ли все прошло, Михаил тем не менее испытывал необыкновенную, воодушевляющую окрыленность. Он с ужасом сознавал, что из-за своей маниакальной страсти был почти что на грани разоблачения, но он не мог бороться с тем пьянящим, непобедимым, возвышающим ликованием, которое сопутствует счастью. Мокрый от потоков спермы носовой платок покоился в кармане пиджака компрометирующим грузом. О, как восхитительна была эта ночь!

Не удержавшись, он с чувством не только животной благодарности за ту неожиданную радость, которую мальчик бессознательно дал ему, но и восторга, любви стал целовать его лицо, шею, животик, все упоительно пахнущее чем-то детским, мальчишеским.
Тема изумился:
— Ты чего? — нисколько не отстраняясь. Он принял его порыв за причуду.
— Настроение хорошее, — просто сказал Михаил. — Идем к маме?
Садясь за руль после раннего завтрака, он навсегда уносил в себе сладость этой необычайной близости. Самая лучшая для стремительно исчезающей под колесами дороги кассета с "To be or not?" Saint Preux в недавно установленной вместо простенького радио магнитоле вторила его душевному полету феерическим стаккато скрипок в обрамлении электронного оркестра.
Спустя годы, когда он вспоминал эту "историю ожидания", она представлялась ему смешной. Но тогда, по пути в Москву, на утреннем шоссе не было, наверное, человека счастливее него.
В характере Михаила имелась одна странная особенность, которая, порой, озадачивала его самого. Когда он чего-то добивался, даже сильно желаемого, то мгновенно терял к этому интерес. Так, он чуть не бросил на последнем семестре институт — ведь он, практически, уже достиг, чего хотел, доказал себе на что способен, а диплом под воздействием этой особенности казался не так уж важен. Так произошло с лотереями. Достигнутая цель теряла для него всякое значение и привлекательность.
После той бессонной ночи с Артемкой он не перестал любить его, он любил мальчика еще долгие годы, даже когда тот превратился в юношу, окруженного какими-то почти, хоть и не совсем, проститутками, но Тема уже не имел над ним власти, которая заставляла в любую погоду и непогоду мчаться за десятки километров, чтобы увидеть его приветливую улыбку.
А может, все к лучшему? Да, его сердце еще помнит Виталика, его руки помнят Артемку; когда он думает о них, ему становится радостно. Но радостно — с отчетливым горьковатым водочным привкусом. Может, нужно в себе это преодолеть? Возможно, он сумеет прожить без этой двусмысленной дружбы, сумеет прожить без этого вожделения. Новая жизнь откроется перед ним.
Приканчивая очередную бутылку, Михаил иронизировал над собой: велика победа — залезть к мальчику в трусы! Годы проходили в алкогольном дурмане и сомнениях, словно само его существование было недоразумением, и теперь он не понимал, кто же он такой на самом деле. Неужто нет от этого никакого лекарства?
Михаил не видел для себя будущего.
Уже во времена горбачевской "перестройки", когда стали появляться первые кооперативы, ему попались в частной газетёнке, которых расплодилось, что тараканов, строчки интригующего объявления:
"Вы не должны испытывать смущение или стыд. У всех есть проблемы, иногда посложнее Ваших! Доктор не интересуется Вашей нравственностью или этическими принципами, поэтому не считайте, что он Вас судит. Он лишь пытается помочь Вам стать здоровым и счастливым".
Михаил трезвел неделю, потом не спал всю ночь. Он прошел через множество самых разнородных мыслей и чувств. Его вдруг охватила надежда на какое-то счастливое разрешение всех его терзаний, на спасение, освобождение от них.
Приехав по указанному в объявлении адресу, он пешком поднялся на второй этаж современного, подавляющего своей громоздкостью здания, где помещалась коммерческая клиника. Он смертельно боялся сказать кокетливой медсестричке, что с ним, и потому испытал облегчение, быть может, с толикой разочарования, когда она ни о чем не спросила, а просто записала его на прием и выдала чек за принятый аванс. "А то некоторые сбегают", — с извиняющейся улыбкой объяснила она.
Очереди не наблюдалось, и Михаил прошел прямо в кабинет. И с удивлением обнаружил, что за дверью ждет не абстрактный врач со стандартно ободряющим выражением на лице. За новеньким, блестящим пластиком письменным столом восседал его бывший сокурсник, с которым они пятнадцать лет назад вместе проходили преддипломную практику.
— Ты?! — почти одновременно вырвалось у обоих.
Старый приятель поднялся из дорогого офисного кресла и дружески облапил его, звучно похлопывая по спине.
— Откуда ты здесь? — с недоумением спросил Михаил, испытывая неловкость оттого, что никак не может вспомнить имени. — Ты что, закончил психологический? Или что там, чтобы…
— Да брось ты! — рассмеялся тот. — Диплом теперь никого не интересует. С дипломом у нас Анюта, — он кивнул в сторону приемной, где сидела медсестричка. — А клиентура у меня, в основном, бабская. Помнишь ведь, как они за мной увивались. Уж тут я дока!
Самодовольно закурив сигарету, приятель предложил ему стул, сам же вернулся в кресло.
— Ну а ты-то как? Где?
— Учитель, — пожал плечами Михаил. — Ты же знаешь, я никогда не любил работать.
Доктор беззлобно рассмеялся.
Минут пять повспоминали былые институтские времена, чувствуя себя как-то не в своей тарелке, пока сокурсник наконец не встрепенулся:
— Так что тебя привело? Садо, мазо, гомо, лесби? — он вновь расхохотался, довольный собой.
Михаил скривил губы. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы рассказывать ему о себе. Но и просто так уходить не хотелось.
— Понимаешь, — доверительно сказал он, — специфика моей работы… В общем, последнее время я стал замечать, что меня привлекают… школьницы. — Перед внутренним взором возникли глаза влюбленной в него назойливой девятиклассницы, не умеющей превозмочь своего горячечного обожания. Одной из…
— Ну это совершенно нормально! — прямо-таки обрадовался приятель. — У них такие попки, дружище! — он аппетитно причмокнул: — Ммм! А грудки, а? Спелые персики! Сколько тебе, 36? Чем старше, брат мой, тем моложе объект, так сказать, сексуального интереса. Правда, обычно это приходит после пятидесяти, но ты же сам говоришь: "Специфика!.." Хех! — Щекастое лицо его озарилось широчайшей улыбкой. — Короче, не парься! Кофе будешь?
От кофе Михаил отказался и, выслушав пару напутственных "советов от профессионала", поспешил распрощаться.
— Анюта, верни Михал Аверьянычу аванс, — сыграл благородство сокурсник, проводив его до "предбанника".
— Какому Михалу? — с непередаваемо простодушной интонацией не поняла медсестричка.
Приятели дружно расхохотались.
"Ну, раз девочки — это норма, мальчики-то чем хуже?" — размышлял он, спускаясь по лестнице. Ноги сами несли его за поллитрой. Находить удовольствие в иллюзорном мире давно стало привычкой. Водка зальет сознание, как дождь — лобовое стекло машины, тогда все плохое размоется, а хорошее всплывет желанной фантазией. Мысленный взор упорно рисовал карабкающихся нагишом по канату шестиклашек; выполняющих отжимания, приседающих, прыгающих с разбегу через "козла", беспомощно болтающихся на перекладине… Он шел и с радостным удовольствием чувствовал, что не так уж и хочет избавляться от своих симпатий. Что будет с ним, если он лишится этой потребности? Жизнь потеряет смысл, содержание, весь вкус и остроту. Она станет бесконечно нудной.
И вот в эти дни, полные сомнений, раскаяния и поиска неизвестно чего в пораженной безверием и коррупцией стране внезапно грянул путч ГКЧПистов. В течение трех августовских дней столицу лихорадило, время от времени в разных точках Бульварного кольца возникали спонтанные митинги. Народ роился, словно пчелы в потревоженном улье.
Как-то раз, выйдя из метро (по городу стало проще передвигаться без машины), Михаил оказался в самой гуще ропчущей толпы. Выступающих с импровизированной трибуны ораторов слышно не было, но горячие тезисы передавались из уст в уста, вызывая в окружающих то гнев, то ликование: "Горбачев арестован!", "Язов ввел в город войска!", "Царя — на престол!", "Всем — к Белому дому!", "Ельцин — гарант демократии!"
Волнение в толпе нарастало. "Яйца! Яйца!" — возникший где-то в центре собрания странный слоган мгновенно разошелся волной. "Яйца! Яйца!" — все больше воодушевляясь скандировали митингующие.
— Что они кричат? — не веря своим ушам обратился Михаил к стоящему рядом мужчине с интеллигентным лицом.
— Мы против гарантированной нищеты! Мы требуем свободы! — напыщенно объяснил тот и подхватил тонким, писклявым голосом: "Ельцин! Ельцин!"
Никому из этих прекраснодушных идиотов было невдомек, что именно с воцарением Ельцина почти все они окажутся на грани нищеты, реальной, а не умозрительной. Монарх, к примеру, еще может оказаться порядочным человеком, политик — никогда.
Мелькнули на улицах танки, и путчистам пришел конец. Вслед за бездарной комедией исчезла и колоссальная империя, занимавшая на географической карте одну шестую часть суши. Разброд и шатание поселились в умах поместных князьков и простых граждан; многие моральные устои были отброшены, как пережиток системы советского крепостничества. По-прежнему работавший физруком Михаил, который до тех пор осмотрительно соблюдал мудрое мужское правило "не греби, где живешь; не живи, где гребешь", поддался всеобщей либеральной эйфории и увлекся собственным учеником.
Этот мальчик, как его… Дима, почему все его движения были так навязчиво сексуальны? Какой непостижимый сплав нежности и эротизма! Как просто было подойти к турнику и, взявшись за гладкие бедра, немного подтолкнуть мальчика вверх, помочь ему подтянуться еще один, дополнительный раз.
Среди юных сорванцов и шалопаев тринадцатилетний Дима, семиклассник с лицом Рафаэля Санти, старался ничем не выделяться, глубоко скрывая от окружающих, и в первую очередь от школьных товарищей, свои нетрадиционные предпочтения. В наружности его сказывалась натура утонченная, поэтическая. Мальчик каким-то шестым чувством определил тайные симпатии Михаила, наверное, потому, что сам оказался прирожденным гейчонком. Заметив повышенное к себе внимание, он стал неизменно задерживаться в раздевалке после урока физкультуры, который был в расписании последним, и будто случайно соблазнял учителя гибкой наготой собственного тела, проявляя при этом явные эксгибиционистские наклонности. Он штурмовал нравственную крепость взрослого преподавателя с коварством и настойчивостью древних греков, осаждавших многострадальную Трою.
"Я понравился мальчику? — недоумевал Михаил. — Значит, и такое возможно?!"
Семена искуса упали в благодатную почву. Он раскрыл объятия, чтобы принять в них ребенка, а комната хранения спорт.инвентаря словно специально была создана для уединения…
К сожалению, романтичный Дима вел дома дневник, который однажды был обнаружен и прочитан под валокордин любопытными родителями. Скандал вышел еще более феерическим, чем оргазмы, во всех подробностях описанные мальчиком и ставшие теперь достоянием общественности. В педагогическом коллективе вопиющий инцидент благополучно "замяли", но отныне Михаил был на веки вечные отлучен от работы с подрастающим поколением.
А все потому, что дети считаются экономическим достоянием родителей, негодовал Михаил. Кто-то вкладывает в их воспитание больше, кто-то меньше, но подсознательно все рассчитывают, что чадо непременно станет оказывать им помощь в преклонные годы. Частные собственники!
Конечно, неприятно было вспоминать об этой ужасающей истории, хотя несомненным ее плюсом стало то, что на амурном фронте он наконец поверил в себя. Жизнь тогда, казалось, подарила ему крылья. Так долго произраставший на ниве безответной любви комплекс неполноценности был выкорчеван и изничтожен, а горизонт для поиска вожделеющих юнцов ограничивался теперь лишь сектором обзора из давно проржавевшей "Волги". С этих пор деликатность и некоторая застенчивость в его характере стали странным образом трансформироваться в самоуверенность и даже наглость. Смелое допущение, что почти любой из бегающих по улицам мальчишек только и ждет от него приглашающего знака, без сомнения понятного им обоим, наполнял сердце Михаила радостным осознанием, что жизнь наконец-то раскрылась перед ним во всем своем чудесном многообразии.
К этому времени он уже проводил в последний путь обоих родителей, двухкомнатная квартира на северо-востоке столицы успешно превратилась в холостяцкое гнездышко. Удручало лишь то, что галопирующая инфляция как-то незаметно обесценила все его сбережения. Когда-то Михаил не считал денег, теперь же с азартом хищника бросал свою развалюху в крутой вираж, навстречу призывно вытянутой с обочины руке. Москву он знал хорошо.
Главным и наиболее очевидным признаком произошедших в стране перемен для него стали мальчишки, протиравшие у светофоров лобовые стекла автомашин. Вооруженные пенным спреем, а зачастую и без оного, они развозили пыль влажной тряпкой, стараясь успеть и дело сделать, пока не зажегся зеленый, и плату с водителя получить за свою навязчивую услугу. У аккуратных и расторопных получалось более-менее прилично, о результате труда прочих свидетельствовали грязные разводы по обеим сторонам стекла, куда не дотягивались "дворники". Мальчишки эти часто были из вполне приличных семей и, скорее всего, копили на игровую приставку или компьютер. Последние теперь сотнями тысяч ввозились из-за границы предприимчивыми дельцами (чаще всего бывшими функционерами приказавшего им долго жить комсомольского бюрократического аппарата) и стоили баснословных денег в сравнении с зарплатой простого труженика. Впрочем, сколько бы они ни стоили, все равно почти весь дневной заработок у пацанов уходил по большей части на сигареты, колу, сникерсы и прочую ерунду из неказистых коммерческих ларьков, выросших, как грибы после дождика, вокруг выходов из метро.
Другая категория маленьких мойщиков автомашин базировалась у рек, городских водоемов и уличных пожарных гидрантов, где имелась возможность при должном умении раздобыть несколько ведер воды. Мальчишки дежурили небольшими группами на обочинах дорог и мыли автомобиль по желанию владельца — снаружи, а то и внутри.
Много лет прошло, но те дни встают перед ним с поразительной ясностью. После обеда Михаил притормозил под одним из мостов на набережной Яузы. Он давно уже заприметил тут компанию с ведрами и разнокалиберными щетками, однако всякий раз проезжал мимо, не решаясь остановиться. Ребята обычно работали втроем, иногда вчетвером, но сегодня мальчишек было двое, и это придало ему смелости.
— Быстро-быстро, чисто-чисто! — подскочил к боковому окошку лопоухий, вполне прилично одетый пацаненок с, кажется, никогда не застегивавшейся молнией на мешковатых джинсах. По центру оранжевой футболки красовалась веселая рожица Микки-Мауса. Нет, конечно, может, мальчишка действительно целыми днями мыл машины, но Михаил цинично думал: было ли это единственным, чем занимался этот коротыш, — детский взгляд на жизнь не затуманен предрассудками и сантиментами. Увидев согласительный кивок, мальчик показал, куда лучше подрулить.
Выйдя из машины, Михаил отошел в сторонку, наблюдая, как сноровисто работают дети. Проникая взглядом под одежду и пытаясь собраться с духом, он не мог вымолвить ни слова от душившего его волнения. Пусть сначала закончат, решил Михаил, все откладывая простые, но труднопроизносимые слова.
Минут через десять "Волга" была отмыта от всегдашнего слоя пыли. Похожий на ангелочка светлокудрый мальчик, напарник первого, словно извиняясь, подошел к нему за деньгами.
— Все! — выдохнул "ангелочек" и деликатно вытер мокрые ладошки о покрытые пятнами темно-серые слаксы. — У вас найдется сигаретка, дяденька? Я курить страсть как хочу, день не курил.
— Молодцы, — по школьной привычке сказал Михаил, доставая золотисто-красную, едва начатую пачку "Dunhill" и вручая ее мальчику. — А с другом не побоитесь со мной прокатиться? — Собственный голос показался ему совершенно чужим: он был хриплым и глухим, а слова выговаривались с таким трудом, словно гортань не желала слушаться.
— Зачем? — удивился мальчик, пряча сигареты в нагрудный карман короткой зеленой рубашки навыпуск.
— Ну, неудобно как-то на улице, — Михаил щелкнул зажигалкой. Недавно он присмотрел одну трехэтажку еще сталинской постройки, цокольный этаж которой выглядел необитаемым.
Мальчик прикурил и с наслаждением выпустил облако дыма, прищурился, по-деловому предупредил:
— В жопу мы не ебёмся.
Уши у Михаила загорелись, как у провинившегося пацана.
— Правильно, и не надо, — словно робот произнес он, потерявши от такой прямоты весь свой апломб.
— А, — догадался малолетний коммерсант, — тут приезжает один, тоже такой... Славка! — он обернулся к приятелю, домывающему последний колпак на колесе, и когда тот поднял голову, показал на Михаила. — Он нас к себе зовет, как тот.
— Видал сосун? — непонятно спросил Славка.
— Ага, — быстро взглянув на Михаила, сказал "ангелочек".
Михаил нервно переступил с ноги на ногу и огляделся.
Улыбчивый Слава бросил щетку в ведерко, подошел и, облизнув губы, посмотрел ему прямо в глаза.
— Имейте в виду, нам не нужны неприятности, — серьезно заявил он.
Обескураженный такой прямотой, Михаил только кивнул. При этом он испытал огромное облегчение оттого, что в голосе мальчика не чувствовалось подвоха или скрытой насмешки, он даже не ожидал, что все будет так просто.
Дорога не заняла много времени. В машине мальчишки беспрерывно болтали, он даже улыбнулся пару раз, услыхав новые словечки из подросткового сленга. Однако, спускаясь за ним в полуподвал по старым каменным ступеням, пацаны настороженно притихли.
Взбудораженный предстоящим действом, Михаил тем не менее чутко уловил перемену настроения. Он обернулся к ребятам и виновато пожал плечами:
— Конечно я не здесь живу. Но мы же не пойдем сразу ко мне домой. — Сунув руку в карман пиджака, нащупал фонарик и две пары светлых леггинсов, представив, как вызывающе рельефно они будут выглядеть на мальчишках.
Все, что происходило дальше, стало воплощением его ночами вымечтанных прихотей. Он заставил испытать мальчиков то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было им и потому так возбуждало Михаила жалостью, нежностью, страстью… Между планок оконной рамы под потолком ничего не могло быть видно, но дети с опаской косились, слыша неразборчивый говор и шаги идущих мимо прохожих; и это еще сильнее увеличивало восторг развратности. О, как близко говорят и идут — никому и в голову не приходит, что делается на шаг от них, в этом полуподвале!
— С вас ровно тысяча. На двоих, — сказал Слава. — Вам колготки отдать? — Уголки его губ дрогнули, когда он, стягивая в луче фонарика леггинсы, бережно выуживал сквозь проделанную в них из озорства дырку свое хозяйство.
Михаил с удовольствием отметил, что мальчик прячет улыбку. Он взглянул на его приятеля, которого, как выяснилось, зовут Игорьком, на серьезную конопатую мордашку и полуприкрытые глаза, обращенные сейчас вниз, на занятую работой руку.
— Подходит уже… — будто извиняясь за задержку, прошептал тот.
А смог бы я так же, на его месте? — глядя на усердное мелькание, думал Михаил. — Перед посторонним…
Мальчик еще совершал последние, самые нужные движения, лицо его стало отрешенным, он весь сосредоточился на своих мыслях, тощее тело сжалось, как кулачок, и вскоре он расслабился, дрожа коленками, — присесть в подвале было не на что.
— Где тут посцать можно? — задал вопрос Слава, протягивая ему леггинсы. Он стоял перед ним голышом, как будто в бане, где стесняться не принято.
— Да где хочешь! — Михаил королевским жестом осветил фонариком покрытые коричневой пылью стены мрачного помещения. — Я к вам еще заеду?
— Хоть стул купи́те, — хмуро сказал Игорек.
— Евроремонт сделаю!
Ему казалось, что он понимает чувства мальчика, весь узел замешательства и стыда, и хотел лишь сгладить их остроту.
Все пело в душе после этого, самого настоящего, приключения. Адреналин бурлил в крови. Начались дни, похожие на сон, они представлялись ему сном и теперь, когда он вспоминал о них. Без любви, только с известной доброжелательностью Михаил приезжал за мальчишками каждую неделю. Водил их по новым коммерческим магазинам, покупал вкусности, дарил игрушки, брал с собой за город загорать и купаться, постоянно испытывая острое, дразнящее чувство чего-то запретного, доступного лишь избранным. Он любил их хрупкость и невинность, радостный блеск глаз и улыбок, их маленькие ладные тела, в каждом из которых ключом била жизнь, обнаженные, трепещущие в луче света; все остальное не имело никакого значения. Он чувствовал себя лунатиком, покоренным чьей-то посторонней волей, все быстрее и быстрее идущим к какой-то роковой, но неотразимо влекущей пропасти.
Прошла не одна неделя, прежде чем поунялись его первоначальное восхищение и энтузиазм. Крутя баранку, почти ежедневно участвуя в изнурительной гонке с конкурентами, призом в которой был очередной чванливый, или не очень, пассажир, Михаил все чаще предавался мечтам, еще более смелым, чем реальность. Но мечты эти были настолько тайными, что рассказать о них кому-либо просто не представлялось возможным.
Пачка денег в кармане. Полная свобода. Набережная, гремящая музыкой, залитая солнцем в контраст наступившей московской зиме, кафе, рестораны, игровые автоматы. И мальчики, мальчики, стайки загорелых, в коротких шортиках, веселых, хороших…
Он вечно ловил себя на остром желании поделиться с кем-нибудь своими победами и сомнениями. "Ведь не один же я такой на свете! — все настойчивее закрадывалась в голову вполне логичная мысль. — Не может быть, что я единственный, кто способен оценить эту чудесную, запретную мальчишескую красоту". По-видимому, невозможно нарушить закон и не похвастаться после кому-нибудь. Так же, как невозможно жить вне закона и нисколько не кичиться этим.
Между тем, однажды он был выведен из равновесия, когда, доставляя очередного клиента, вдруг услышал по одной из новомодных музыкальных радиостанций жизнерадостный голос диджея: "Вот представьте: едете вы в такси, — вещал тот. — Только вы и водитель, водитель и вы. И один из вас — латентный педофил. Всякое случается! — Чувствовалось, что диджей едва удерживается от хохота. — Для одного из вас мы ставим песню группы Criss-Cross "Jamp!" Наслаждайтесь!"
Из динамиков в салон ворвался хип-хоп хит с задорными возгласами негритят, а Михаил стиснул руль так, что побелели костяшки. Пассажир тоже, кажется, ощущал явную неловкость, позабыв даже до конца пути свое фамильярно-снисходительное обращение "шеф".
В ответ на осторожную просьбу Слава с Игорьком, по зимнему времени оставившие свои водные процедуры, познакомили его с тем, другим типом, который был до него. Или существовал параллельно с ним — мальчишки не очень-то распространялись на эту тему.
Петр был химиком, работающим в некой научной лаборатории, производящей опыты с чем-то там взрывоопасным. Подволакивающий правую ногу, неправильно сросшуюся в кости после давней аварии, весь неуклюже сгорбившийся, сморщенный и неказистый, лишь глаза на слегка одутловатом лице, свидетельствующем о склонности к порочному образу жизни, лучились по-детски наивной радостью и каким-то благостным светом. В остальном, на взгляд Михаила, он представлял собой сплошное недоразумение, ходячий комплекс неполноценности, несмотря на то что был на три года его моложе. Петр оказался добропорядочным, приличным и воспитанным человеком в самом худшем смысле этих качеств. Отзывчивость его напоминала угодничанье, искреннее стремление помочь граничило с назойливостью, даже пожелание "приятного аппетита" за столом в кафешке прозвучало в его устах излишне подобострастно и приторно.
Что у меня может быть общего с этим уродливым ничтожеством? —с ужасом удивлялся Михаил.
Неутешительный ответ напрашивался сам собой, хотя сравнивать себя с этим сморчком казалось попросту оскорбительно. Даже находиться с ним рядом, сидеть за одним столиком было неудобно перед окружающими. Воодушевление от общения с единомышленником напрочь затмевалось глубокой подсознательной неприязнью. Михаил принужденно поддерживал беседу, в то же время не позволяя Петру перейти "на ты", желая максимально дистанцироваться от собеседника. Но, в конце концов, как ни печально, он сам был инициатором этой встречи.
Неожиданно для него новый знакомый продемонстрировал ясность мысли, способность здраво рассуждать и объективно оценивать действительность. Он был на редкость простодушным человеком. Но простаком его назвать было нельзя.
Петр расслабленно сидел, попивал коньяк маленькими глотками и рассказывал о своей жизни. Так похожей в чем-то главном на его собственную, что Михаилу оставалось лишь согласительно усмехаться.
— Я обычный человек, лишенный каких-нибудь особенных качеств, — говорил тот. — Исправно хожу на службу в лабораторию, регулярно езжу в отдаленный монастырь и помогаю там простым трудником. Так вот и проходил год за годом, одинаковые и серые, а я все спрашивал себя: зачем я живу? что я делаю? Уполз в нору и жую жвачку. Сколько можно сокрушаться о своей немочи и недоле? Долго ли еще это будет тянуться и чем кончится?
Потом, очередной бессонной ночью пришла мне в голову одна очень смелая мысль, от которой я уже не мог освободиться. Со временем она превратилась в своего рода иде-фикс: я постоянно ловил себя на остром желании… Вы ведь все это, наверно, знаете?
Михаил снисходительно кивнул и хорошенько приложился к бутылке.
Петр воспользовался паузой, чтобы похрустеть чипсами.
— И тут, я извиняюсь за невольный каламбур, встает вопрос: как познакомиться, как подружиться? Вроде, вот они, мальчишки, рядом, и в то же время словно на другой планете живут, в параллельном измерении. Я и заговорить-то с ними боялся.
Петр покрутил перед глазами вилку с засохшим яичным желтком между зубцами, поморщился.
— Как отшельник, прожил я немало
У ручья, что под горой струится.
Видел воду — и не смел напиться.
Пытки изощрённей не бывало! —
продекламировал он с патетическим пафосом.
— Про таких, как мы, — неожиданно для себя сказал Михаил, — говорят, что навсегда остались детьми. Мозги есть, а делать ничего толком не можем. Поэтому из нас только поэты с философами и выходят. Времени много. Лежишь себе на диване и думаешь, думаешь…
— Да можем, — возразил Петр. — Когда есть активная жизненная позиция, желанная цель и достаточно смелости, многого можно достичь. А если только ходить и смотреть, а потом лежать и думать — так и свихнуться недолго, правда ведь? — он спрятал глаза, будто застеснявшись своей категоричности. — В общем, попросить помочь вынести из квартиры накопившийся мусор и пустые бутылки показалось мне самым верным.
"Я обычный человек, лишенный каких-нибудь особенных качеств, — объяснял я на другой день уже немного освоившемуся парнишке. — Люблю компьютерные игры, вкусно поесть, подрочить, посмотреть ужастик…"
Умолкнув на полуслове, Петр молчал, наверное, больше минуты. Поковырял пальцем колечко засохшего соуса на горлышке сосуда с кетчупом, сделанного в форме большого мясистого помидора.
— Павлуша оказался такой чудесный! Трудно поверить, я ведь до него ни одного мальчика даже за руку не держал. Говорю ему: "Попу приподними". И, представьте, выгибается, позволяя стянуть с себя трусики; а из них — как пружинка… У меня осталось видео, потом посмотрите… Он сперва так смущался, что все смотрел куда-то вдаль. Потом стал смелее… А под конец я не выдержал и в порыве еще неизведанного мной счастья обнял его. Это не было упоение страстью — лишь безграничная признательность. Я только тогда уяснил себе, на что мальчик пошел ради меня.
Петр замолчал и подпер подбородок левой рукой. Он сидел с таким видом, как будто вдруг разом устал от всего: от разговора, от истории, которую рассказывал, — вообще от жизни. А потом покачал головой, посмотрел на Михаила и сказал:
— Он так ко мне тянулся, а я даже ни разу ему не сказал, что люблю его. Знаете, когда он уходил каждый вечер домой, я чувствовал себя подавленным и одиноким. Его общество действовало на меня вдохновляюще. Хотя в мальчике не было ничего особенного.
Михаил подождал, поняв не сразу, что Петр покончил с откровенными воспоминаниями. Чувствуя неловкость от искреннего к себе доверия, запоздало спросил:
— У вас есть видеокамера? — Он удивился, что у этого заштатного химика имеется такая дорогая игрушка.
— Нет, коллега привез из Японии — я брал попользоваться. — Петр наполнил стаканы. — В каждом из нас живет несколько людей, совсем непохожих. Иногда они выходят из послушания и некоторое время распоряжаются нами, и тогда вдруг превращаешься в другого человека, которого никто не знал раньше. Но затем все становится прежним. Или нет?
— Вы не первый, кто это заметил.
— Да, да, Стивенсон, — согласился Петр. — Как теперь говорят в детском саду: "это банальность". Но я неверно выразился. Скорее так: вот живешь и чувствуешь, что постепенно становишься другим существом, у которого иные цели, вот в чем суть.
— То есть темное начало неизменно побеждает?
— Ну это с какой стороны смотреть. Темное, светлое… Так сказать, игра слов-с. А между тем, умопомрачительный восторг во мне сменялся муками совести и черт знает чем еще, и это раздвоение было невыносимо. Я поведал о своих терзаниях настоятелю…
"Боже, какой кретин!" — Михаил чуть не застонал от досады.
Гримаса его не укрылась от собеседника.
— Ну, что вы. Без подробностей, разумеется, а потом: там, можно сказать, вторая семья. Все друг к другу относятся как братья, все знают меня и уважают. Даже участковый, который регулярно заходит по своей работе, говорит…
— Куда заходит, в монастырь? — не понял Михаил.
— Да, да — для выявления беглых преступников…
— Постойте, я что-то окончательно запутался. Монастырь, милиция, преступники… Откуда им-то там взяться? — он чувствовал, что все дальше и дальше отклоняется от того, что ему перед этой встречей рисовало воображение.
— Понимаете, — искательно улыбнулся Петр, похоже, сокрушаясь, что недостаточно хорошо объясняет, — ведь монастыри, церкви — первое место, куда идет человек, у которого нелады с законом, сумбур в душе. Приходит, просится в трудники за стол и кров, а то и в послушники. Каждого нового пришедшего батюшка оставляет до утра в незапертой келье, предупредив прежде, что будут наводиться справки. Если человеку бояться нечего, он останется. Но есть и такие, что уходят. Ну ушел — и ушел. Это обычная практика, церковь не вмешивается в социальные проблемы общества. Кстати, слышали? Теперь вот маньяка ищут — убиенных отроков стали по лесам находить… — Странная усмешка, какая невольно просится, когда сообщаешь ничего не подозревающему человеку о скоропостижной кончине общего знакомого, на миг пробежала по его лицу.
— И? — в единственную букву Михаил вложил максимум своего любопытства.
— И настоятель посоветовал мне избегать уединенности. "Жениться вам надо, — сказал он. — Плохо жить одному, одиночество чудит с человеком".
На некоторое время я загорелся этой возможностью. Только представьте, с чем сравнить чувства отца, который несет в постель уснувшего сына! Но, видите ли, я всегда возводил женщин на некий пьедестал, что мешало мне общаться с ними на равных. Наверное, тут виноват какой-то залетевший из прошлого века псевдоромантизм. И к тому же, вы знаете, отношения, продиктованные необходимостью… Разве могут они избавить от бешенства фантазии, которая сушит кровь и заставляет просыпаться по утрам с горьким ощущением загубленной жизни?
Я рассказываю теперь и вижу, что это выглядит бессмысленным и противоречивым. Потому что я болен душой, но не подаю вида. Потому что с тех пор как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все, и умственные, и физические, и какие угодно силы. Вот оттого и скушен.
Михаил, потрясенный известием о маньяке, почти не слушал. Он сделал вялую попытку возразить, что, мол, вовсе нет, не скушен ни разу, но Петр лишь скептически повел рукой.
— Было ли у вас когда-нибудь ощущение — не важно по какому поводу, — что вся ваша жизнь своего рода прелюдия, словно все, что вы делали раньше, вело вас в одну точку, и вы почему-то знали, что однажды попадете туда? — вопрошал он. — Испытывали вы хоть раз искушение, идущее рука об руку с предвидением катастрофы, несущее обещание чувствам и угрозу рассудку; сложное чувство тревоги, порожденное страстным влечением и страхом? Если бы вы знали с самого начала, что будете какое-то время по-настоящему счастливы, но затем счастье изменит вам и это принесет много боли, выбрали бы вы это кратковременное счастье или предпочти бы жить спокойно, не ведая ни счастья, ни печали?
— Так что же маньяк? — не утерпел Михаил.
Петр встрепенулся, словно его против воли извлекли из интеллектуальных глубин. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, причем каждый, без сомнения, был уверен, что его собеседник — полный идиот.
— Как вам сказать… — с извиняющейся улыбочкой ответил Петр. Черты его вновь смягчились. — Это ведь… Если от человека скрыты различия между добром и злом, а значит и воля Божья, то ему нельзя вменять в вину, когда он выбирает плохое. Для таких нет разницы между одним и другим, они не свободны в выборе. А если нет свободы воли, то нет и греха. Так что не спешите судить людей, даже когда кто-то творит зло. Бог осудит. Бог накажет. Почему-то наши законы, расследования, судебные разбирательства ставят во главу угла вопрос о том, насколько преступно то или иное прегрешение, вместо того чтобы думать, насколько греховно то или иное преступление.
Или вот, скажем, в мой дом врывается грабитель и всаживает в меня нож. Выходит, так на роду написано. Все изначально предопределено. Нельзя противиться божественной воле. Сочувствие жертве означает осуждение палача. Но Бога осуждать нельзя. Так что, с точки зрения христианских догматов…
Михаил презрительно фыркнул, не удовлетворенный тем, что Петр все время уходит куда-то в сторону.
— Софистика! — вырвалось у него из желания непременно уесть собеседника. — Мы заключены в тиски нашей культуры и укоренившегося в сознании представления о том, как человек должен жить на этой планете. При этом никто не говорит правды, никто не чувствует себя счастливым, не чувствует себя в безопасности. Сама ваша вера происходит от неуверенности. Каждый чего-то боится, при этом считая себя справедливым. Но — страшно подумать! — наш рассудок не всегда является голосом справедливости. Суждение — нечто относительное. Справедливость — нечто безусловное. Поразмыслите, какая разница между судом и правосудием.
Все в мире так извращено, что нам остается только одно — выжить. Потому как будущее для нас с вами превратилось из надежды в угрозу. — Михаил сделал паузу, чтобы поймать взгляд Петра. — Именно поэтому такие, как вы, цепляются за всякие небылицы вроде того, что у нас есть душа, а на небесах сидит Бог, который о ней заботится.
Он с победным видом откинулся на стуле.
Петр залпом выпил из пластмассового стаканчика коньяк, резко запрокинув голову.
— Я стал много пить, — пожаловался он.
— Хотел бы я знать, кто сейчас пьет мало.
— Те, у кого нет денег? — пошутил Петр. — Несчастные люди.
— Это верно, — согласился Михаил.
— Не уверен, что до конца понял то, что вы сказали, — закусив салатом, осторожно проговорил Петр, — но почему-то одновременно хочу с вами согласиться и чувствую себя оскорбленным. Я хочу сказать, что, по-моему, вы чересчур все усложняете. Стабильно-эмоциональная эпоха темного матриархата — не слыхали такое определение?
— Похоже на что-то средневековое.
Петр усмехнулся.
— Вполне современное, к сожалению. Внимательнее читайте Лукьяненко, есть такой молодой, но очень многообещающий автор.
Смотрите: в современном нам мире ясли, детсады, школы, одним словом, все воспитательные институты, что оказывают влияние на становление личности, все эти чудовищные комитеты социальной помощи, которые относятся к ювенальной юстиции, а с ними и приюты, интернаты, детдома — вся педагогическая система переполнена женщинами, этакими жопастыми дуэньями. И культивируют они в детях не самостоятельность, не твердость в отстаивании собственного мнения — увы! Ценится лишь послушание, послушание и еще раз послушание. "Ах, какой послушный ребенок!" — восхищаемся мы вслед за ними. Где те времена, когда из мальчишек выходили настоящие разбойники?! Теперь это безвольные великовозрастные ягнята. Как просто ими управлять! Чувствуете, кому от этого выгода?
Глаза Петра сверкали выстраданным возмущением.
— И я ягненок, и вы, — он вперил указательный палец в Михаила, — боязливый, легковерный ягненок. — И заметив, как потемнел у того взгляд, немедленно стушевался. Голос его дрогнул, и он продолжил гораздо мягче: — А еще в нас таится особая разновидность гнева, которую мы приберегаем для тех, кто от всей души желает нам добра. Прочесть вам лекцию по психологии отрицания? — и не то растерянно, не то наоборот, ткнул вилкой в ветчину.
Чаша терпения Михаила переполнилась, раздражение захлестнуло волной. Он медленно поднялся из-за стола. К нему пришла необычайная ясность, что этот заскорузлый, с сальными волосами, хватающий мальчиков за мошонку и любящий отсосать умник не может быть таким уж эталоном благочестия. Жалкий фигляр, поди, делишек своих наобделывал — страх подумать!
— Куда же вы? — жалобно удивился Петр, глядя на него с тревогой и состраданием.
Михаил не ответил и решительным шагом направился к выходу. Дверь тяжело хлопнула, и теплое помещение кафе осталось позади. На лицо и открытую шею набросился пронзительный ветер, полный злых снежных колючек. В ушах засвистело. Каких-нибудь полчаса назад погода была спокойной. Теперь же в небесах что-то разбушевалось и вывалило на землю бесноватый снегопад.
Злость на Петра поднималась из самой глубины его существа и ярилась все больше от чувства вины: может, он не справедлив к этому блаженному? Такой чудесный человек, тихий, кроткий, даже веселый, несмотря на все, что ему пришлось пережить…
Через час с небольшим Михаил, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над оттаявшими полосками бекона, вспоминал педофила, с которым довелось только что познакомиться воочию, и пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть, но не хочется. Новый альбом Within Temptation "Enter" погружал его в пучину готической нирваны, из которой не было смысла возвращаться.
Он засиделся тогда далеко за полночь, упиваясь своими эмоциями. Judas Priest, Yello, Rainbow… Кульминация "Stargazer" по-прежнему стискивала сердце, словно проводя по нему кровоточащую борозду. Смутно припоминалась злость, которую он испытывал по поводу… чего? Что Петр — такой же, как он сам? Смешно пенять на зеркало, хоть и кривое.
В конце концов им овладело какое-то безотчетное веселье. Каким он стал нервным! Ведь теперь, благодаря этому знакомству, его одиночество уже не казалось мучительным. Оно было окружено великой общей тайной.
Так и родились между ними отношения странного товарищества, которые на время освободили Михаила от горького затворничества среди пьяных радостей. Общение с Петром свелось к телефонным звонкам и редким непродолжительным свиданиям. Тот не принял близко к сердцу его бегство; во всяком случае, вел себя так, словно ничего не произошло.
— Вы слышали альбом с Игорем Веряскиным "Побег"? Непременно, непременно послушайте! Я запишу для вас кассету! — Как многие люди, он имел привычку громко говорить по телефону, так что трубку приходилось держать в отдалении от уха.
Еще недавно Михаил порадовался бы подобному совету. Петр всегда был осведомлен о последних "околотематических", по его выражению, новостях. Но в последнее время что-то надломилось. Раздражала ограниченность его назойливого приятеля. Сам-то он старался не отставать от жизни, гордясь про себя широтой собственного кругозора. А тот словно окостенел: если книги, то только Кинг и Крапивин, если музыка, то обязательно Кузнецов, если живопись — Отто Ломюллер. А все остальное, где не про мальчиков, — ерунда, не стоящая внимания. С ним действительно было скучно.
Правда, его совет приобрести домашний компьютер Михаил воспринял всерьез, долго копил на завораживающий тихим шумом умный железный ящик и впоследствии ни разу не пожалел о покупке. После корейской видеодвойки это было лучшее, что он приобрел, отказывая себе, порою, даже в полноценном питании. Кассеты с заграничным "ДП", неизменно поставляемые Петром, заняли уже целую полку в книжном шкафу. А появлялось уже и русское видео, которое теперь дожидалось оцифровки, — нужно было только еще немного подкопить на дополнительную плату видеомонтажа.
— Открыл нового автора — Дмитрий Бушуев! Нет, не детективщик, конечно! Непременно почитайте, он лучший, да! Лучший!
Ложиться спать приходилось поздно, а вставать рано. Самые доходные часы, когда люди добираются на работу или обратно. Дни походили один на другой своим изматывающим однообразием. Слава с Игорьком подросли и как-то сами собой незаметно устранились из его жизни. Михаил все понимал — у них уже девочки.
Как всегда по утрам соседка ругала своего сына, а он отвечал тоненьким голосом, невнятным, монотонным, иногда плакал, соседка распалялась еще больше и, наверное, била мальчишку.
Михаил прошел на кухню, засыпал в турку молотый кофе и, пока он доходил на плите, сидел, думал о том, что ничего не понимает в капитализме, и слушал голоса за стеной. Похоже было, что мальчик заперся в ванной и плачет там один, а мать кричит на него из-за двери, и уже отец вклинил свой бас, и только не ясно, кого он ругает — жену или сына, или, быть может, обоих.

Допивая кофе, Михаил подошел к окну, чтобы посмотреть, как мальчик выбегает на улицу, торопясь к автобусу. Он долго провожал взглядом маленькую фигурку с подпрыгивающим за плечами ранцем. Грустный, одинокий, мечтающий о любви. Когда-то он радовался, как ему повезло в жизни. А сейчас он всего лишь один из толпы тех несчастных, потерпевших поражение людей, которые за полгода начинают думать, где бы встретить Новый год, не будучи обузой хозяевам.
Михаил обвел взглядом старую мебель, аккуратно стер пыль с микроволновки, включил стоящий на ней приемник.
— По большому счету, наш народ всегда состоял из бедных людей, которым всю жизнь казалось, что из бедности можно как-нибудь вырваться… — сказало радио голосом известного политика.
После путча в 91-м, уже семь лет Михаил слушал только "Эхо Москвы".
Собеседники в далекой студии жизнерадостно заспорили.
Он не раз говорил себе, что должен начать жизнь заново, с чистого листа. Можно, конечно, устроиться менеджером или в охрану. Но терпеть начальство, склоки коллег в корпоративном духе… Шелуха это все, мелочь. Как говорится, красть — так миллион! Да и потом, как начинают новую жизнь? Молодым проще, они даже не задаются этим вопросом.
Собираясь на дешевый Черкизовский рынок, Михаил одел потертую дубленку, оглядел себя в зеркале: вполне еще представительный, сорока с небольшим, мужчина, намечающаяся лысина — пока не проблема. Он запер старую, с потускневшей обивкой дверь: когда-то мама гордилась "благородным" оттенком импортного материала. Давно пора установить дополнительную металлическую, да всегда есть траты поважнее. Деньги, деньги… Он бы сыграл сейчас в лотерею — старый, проверенный способ. Но все таблицы и вычисления куда-то задевались, может, были случайно выброшены родителями во время какой-нибудь генеральной уборки. Скрипящий тросами и шкивами лифт, заплеванный молодежью подъезд. И как из очаровательных мальчиков вырастают этакие тупоумные лоботрясы? С улицы дохнуло морозной свежестью.
Михаил прошел через завьюженный двор к метро. Кормилица его давно была на последнем издыхании, на ее ремонт каждый раз уходило больше недельного заработка. Сам он понимал в машинах только то, что им нужен бензин, которого древняя "Волга", кстати, пожирала чертову прорву. Надоело все до чертиков… Заняться чем-нибудь сто́ящим. Но чем? В голову не приходило ни одной сколько-нибудь оригинальной мысли. Думалось вяло, безрадостно. Накопившееся в душе отчаянье и чувство какой-то угрюмой безнадеги всколыхнули в нем желание мчаться на край света, чтобы обогнать ветер, обогнать себя, обогнать все годы своей жизни и вырваться, наконец, из затянувшейся петли.
В доме еда без изысков, ничего лишнего: яичница да вермишель или рис с сосисками. Михаил криво усмехнулся: говорят, именно голод придает пище особый вкус. Даже друзей пригласить — это тягостные, незапланированные расходы.
Драгоценные друзья! Один стал генеральным директором чего-то там сильно коммерческого, другой был успешным адвокатом, третьего даже можно было изредка увидеть в телевизоре. Еще с десяток знакомых с женами… Зачастую его хозяйственность принимали за скупость, хотя душа у него была широкая, а стремление к чрезмерной экономии происходило исключительно от бедности, которую он стеснялся показать.
Откуда ни возьмись подвернулся подросток с кипой газет, заныл, заканючил:
— Купите газетку, дяденька… Ну пожалуйста… Ну что вам стоит… Купити-и… Выручити-и…
"Бойкие выкрики мальчишек-газетчиков…" — с горькой иронией вспомнилось вдруг Михаилу что-то давнее, читанное чуть ли не в детстве.
— Про экономический кризис есть что-нибудь? — спросил он.
Парнишка недоверчиво уставился на Михаила.
— Про Кириенко, — нетерпеливо пояснил тот. — Про дефолт!
Парень и вовсе опешил.
— Ты газеты продаешь или милостыню просишь? — проскрежетал простуженным горлом Михаил. — Не знаешь, чем торгуешь? Хоть бы заголовки прочел!..
Мальчонка ошалело помигивая, секунды три смотрел на невменяемого дяденьку, потом поспешил отойти от греха подальше, сменить объект:
— Купите газетку, тетенька… Купити-и…
Гневно фыркнув, Михаил сошел в подземный переход, купил там у лоточников свежую газету и двинул через прозрачные двери-убийцы к кассам, где продавались пластмассовые жетоны, которые теперь скармливали турникетам вместо медных пятаков, давно вышедших из обращения.
Из-под земли повеяло горячей резиной. Двигаясь вместе с эскалаторной лентой вниз, к поездам, и разглядывая вперемежку развешанные по стенам массивные стенды с крикливой рекламой очередного бездарного концертного шоу и Форекса, он кривил губы в едкой усмешке. "Уверенный путь к благополучию!" — очередной МММ, небось, приманка для олухов. Сходить, что ли, в театр? К искреннему своему удивлению, в последние годы он стал понимать оперу. "Риголетто" в фильме Жана-Пьера Поннеля мог пересматривать по кругу. Стыдно жить в столице и не побывать хоть раз в Большом, надо приобщаться, надо.
Этот самый Поннель, кстати, тоже, наверно, был не дурак насчет юных дарований — в постановке «Аиды» в 86-м году в Ковент-Гардене заменил привычных артистов балета на мальчиков. Правда, эта постановка была освистана и уже не возобновлялась. Михаил с горечью представил себе чувства ребят, готовившихся к ответственному выступлению, взволнованных, окрыленных — и… такое фиаско. Раз пять бы тех театралов!
На Преображенской площади, деловито попукивая гарью из выхлопной трубы, подполз автобус. Михаила притиснули к перилам возле заднего окна. Вонь большого города…
— О, Господи!
Горестный вскрик донесся из середины салона.
Михаил резко повернул голову: за стеклом светлым розовым пятном на скучном сером фоне мелькнула хозяйственная сумка, увлекаемая растрепанным мальчишкой без шапки.
— Люди добрые, всё… всё же… пенсионное, деньги… — тихо и беспомощно повторяла старушка.
"Люди добрые" стояли с лицами каменных истуканов, старательно напуская на себя отсутствующий вид. Впрочем, кто-то догадался нажать кнопку "по требованию". Автобус остановился с мягким шипением. Михаил выскочил в открывшуюся дверь.
Мальчишка бежал в глубь сквера и догнать его теперь смог бы разве что "Т-одна тысяча".
Сплюнув от досады, Михаил захлюпал осенними ботинками по раскисшему на асфальте снегу. Вот и остановка, хорошо — не далеко отъехали. В ожидании следующего автобуса пролистал газету. Снова реклама гала-супер-пупер-шоу "под фанеру", целая полоса частных объявлений, вроде: "Удовлетворяю любые сексуальные наклонности, исключая садизм", "Готов к любым половым извращениям. Детей не приводить", "Занимаюсь отпугиванием нечисти. Во всех ее формах. Возможно отпугивание на дому". Кругом потомственные гадалки и ясновидцы, экстрасенсы и колдуны в 12-м колене, статья про навязчивый Форекс — во весь разворот… Пир во время чумы.
В статье настоятельно рекомендовали попробовать стать миллионером — бесплатно! Требовалось всего лишь подключение к неведомому Интернету. Петр давно советовал. "Это ж весь мир в твоем кармане! — восторженно гаркая в трубку, убеждал он. — Отстаешь от прогресса!"
Надо приобщаться, надо.
К черту Черкизовский, ботинки подождут! Вестибюль метро вновь принял его как родного, заученно промелькнули переходы и станции.
Мастер-настройщик от всесильного Провайдера приехал в тот же день, и на столе рядом с монитором обосновалось загадочно подмигивающее серенькое устройство под названием "модем".
Скачав управляющую программу у дилера Форекса, Михаил долго, как зачарованный, наблюдал восходящие и нисходящие графики, движимые исполинским оборотом денежных потоков. Очень скоро он убедился, что это вовсе не лотерея, — курсы валют подчинялись старым как мир рыночным законам, и, в принципе, были предсказуемы. А основная идея Форекса, состоящая в автоматическом увеличении вложенной участником торгов суммы в сто, а то и в триста раз, этаком "рычаге", могла позволить ему, как новоявленному инвестору, получать вполне ощутимую прибыль от производимых им на бирже сделок.
Всю неделю Михаил находился в чрезвычайно приподнятом настроении — буквально за считанные дни он удвоил свой тренировочный капитал, и это был не предел! Открывались такие горизонты, что захватывало дух. Уже вспоминался некий китайский правитель, который, укладывая на каждое следующее поле шахматной доски в два раза больше семян, чем на предыдущее, обнаружил в итоге, что для последних клеток не хватит семян всей Поднебесной.
В ту ночь он долго лежал в постели и не мог заснуть. Михаил думал о себе, о своем положении и пришел к заключению, что все обстоит не так уж плохо. Квартиру — продать! Часть денег, примерно половина, составит капитал для торгов. А на оставшееся можно неплохо существовать, снимая жилье, пока он не разбогатеет, чтобы купить уже не одну квартиру. Да хоть целый микрорайон!
Михаил вдруг ощутил себя снова молодым, будто с души его стряхнули накопившуюся пыль, а мозг освободили от затянувшей его паутины. "Тот, кто в состоянии пожертвовать всем, может добиться всего, — повторял он услышанную где-то фразу. — Завтра же звоню риэлторам!"
От нетерпения он даже плохо спал, всю ночь ему снились деньги.
Так решения, принятые за считанные минуты, определяют всю дальнейшую жизнь.
Когда Михаил, претворяя свой амбициозный план, устроился на съемной квартире с кучей денег на трейдерском счете, разве мог он предположить, что уже через пару недель окажется банкротом? Рынок — такая подлая штука, в которой все научные и теоретические обоснования имеют значение лишь на пять, от силы десять процентов. Остальное — чистая психология.
Любой опытный трейдер знает, что, работая с абстрактными деньгами, легко преумножить за несколько дней, а то и часов, первоначальный капитал. Это получается почти у каждого. Технической разницы между демонстрационной, тренировочной торговлей на бирже и полноценной, на свои кровные, нет никакой. Правила игры не меняются ни на йоту. Но психологическое давление, испытываемое абсолютно любым человеком, когда он оперирует собственными деньгами, а не отвлеченными суммами с вереницей нулей, часто влияет на принимаемые им решения, трансформируя их в диаметрально противоположные, но выглядящие при этом абсолютно логичными.
Биржевая торговля щедра на психологические ловушки, чреватые крахом для дилетанта. Одна из них зовется "лесопилка". Интересно, что сам же неопытный трейдер выстраивает ее в своей голове себе на погибель.
Обычно график, отражающий изменения курса валюты или другого биржевого инструмента, в любом временно́м интервале напоминает собой кривую с верхними и нижними пи́ковыми значениями. Иными словами, курс никогда не замирает на одной цене, он всегда колеблется с большей или меньшей амплитудой.
Если торговая сделка открыта необдуманно, при отсутствии на рынке уверенного тренда, новичок, как правило, довольно скоро начинает со все возрастающей тревогой наблюдать, что курс на его глазах меняется на противоположный, и теперь он уже не зарабатывает, а постепенно теряет деньги. Поначалу горе-трейдер еще надеется, что это случайность, но каждая следующая минута, пожирая деньги, убеждает его в том, что он явно поторопился со входом в рынок — график-то уверенно движется теперь в обратную сторону! Скрепя сердце, но не мирясь с потерями, трейдер разворачивает свою позицию согласно ходу графика в надежде вернуть хотя бы то, что успел так глупо потерять. И тут — о, Боги! — курс опять меняет направление, и денежки вновь начинают утекать неторопливым ручейком. Однако выстраданное только что решение о смене позиции незадачливому трейдеру психологически уже не так просто признать ошибочным. Конечно, через некоторое время, потеряв очередную порцию торгового капитала, он созреет для нового "перевертыша". А график, словно издеваясь над ним, через считанные секунды вновь поменяет направление…
Можно подумать, что весь гигантский рынок, словно коварный недоброжелатель, подглядывает за действиями неудачника и намеренно меняет курс так, чтобы разорить его. Но есть ли дело мировому рынку до несчастного червяка, случайно раздавленного неумолимой титанической поступью?
Фиаско было настолько ошеломительным, что Михаил еще долгие дни отказывался поверить очевидному. Как же так? Возник перед ним сказочный за́мок — впору дотянуться рукой — и вдруг оказалось: то просто мираж.
Он еще пытался "отыграться" на оставшиеся крохи, открывая все более рискованные, но сулящие ощутимую прибыль сделки. Ночами его мучила бессонница, мерещились всякие ужасы, он молил неведомо кого: "Идет большая игра, я играю ва-банк. И прошу еще одну, последнюю, нужную карту!" Но рынок так же не признает фанатичное стремление к наживе, как и не продуманные действия, — он не признаёт жадность.
Казалось, он так и не осознал до конца свою потерю, неожиданно для себя продолжая жить, как во сне, — но во сне веселом, светлом. Крушение ослепительных надежд словно ввело его в бесшабашную ажитацию. Пропади оно все пропадом! Он как-то неестественно бодро ходил по весенним улицам в магазин, деликатесы дорогущие, пил, точно в последний раз, ловил радость от интернета с фотографиями беззастенчивых мальчишек, да от старой, еще с юности, музыки, оплачивал в банке счета за чужое, снятое на три месяца жилье. Будто всю оставшуюся жизнь хотел уместить в эти стремительные месяцы. Однако чувствовал, не умом, а сердцем обмирая, что надвигается беда, бездна, что падение неотвратимо, как закат солнца в пасмурный, серый, но все же пока еще день.
Деньги закончились неожиданно. Хотя он и понимал — но отодвигал от себя эту реальность, прятался от нее: непредставимо было остаться вовсе без гроша да со скарбом, который непонятно, куда девать. За бесценок ушла машина; труднее было расстаться с полками книг, читанных-перечитанных, оставшихся от родителей; последние, особенно дорогие для него вещи он успел еще отвезти к Петру, стесняясь обращаться к старым приятелям.
Теперь он боялся часто звонить друзьям, чтобы не распугать их своим отчаяньем. Все они его стоили, озабоченные лишь собственной жизнью. Не имеющие привычки рассчитывать на помощь, они и другим помощи не оказывали, считая такой порядок вещей совершенно справедливым. Несколько знакомых, у которых он по телефону просил взаймы, отказали под разными предлогами, не слишком утруждая себя вежливостью.
Но уже не на что было купить еду, а цены на общественный транспорт вдруг предстали перед ним в немыслимой очевидности. Все чаще Михаил оказывался перед выбором: ехать на метро или взять шаурму и добираться до нужного места пешком. Книжечки дорогущих автобусных талонов хватало всего на пару дней. Вчера он завтракал в одних гостях, сегодня будет обедать в других, завтра поужинает в третьих. И есть надо степенно, на закуски смотреть равнодушно, глотать не торопясь…
Продавать одежду? Нет, на это он пока еще не пойдет. Одежда — неотъемлемая и составная часть его самого. Продать замшевую куртку было для Михаила примерно тем же самым, что лишиться, к примеру, руки или ноги. Оставалось взяться за какую-нибудь халтуру. Но если тебе далеко за сорок, в отделах кадров уже не встречают с распростертыми объятиями. "Я, интеллектуал и эстет — в грузчики?!" Когда желудок начал прилипать к позвоночнику, он два или три дня стажировался как агент по распространению театральных билетов, но бросил, сочтя это занятие слишком трудозатратным и абсолютно бесперспективным.
Так вот она какая, нищета. Куда податься, к кому?
К апрелю сугробы изрядно похудели, на газонах появились проплешины земли с жухлой прошлогодней травой. От снежных куч тянулись тощие ручейки, неизменно замерзающие на ночь. Ветер из морозного стал влажным, но не менее пронизывающим. Не изменилась только жестяная банка, кем-то заботливо пристроенная на нижней ветке тополя, растущего возле входа в крохотное подсобное помещение, где он устроился истопником и там же жил, на пяти метрах свободного пространства, возле печки, которую по-деревенски приходилось топить углем.
За тонкой сплошной перегородкой без двери, в большой, наверно, комнате, работали какие-то бухгалтера или счетоводы-железнодорожники. Их-то и нужно было обогревать, не позволяя печке потухнуть, круглые сутки подкидывая топливо в ее раскаленный зев. Он и не думал, что осталось еще в Москве печное отопление, а про конурку эту вспомнил, ища приюта, — тут когда-то подрабатывал к стипендии его сокурсник-студент. Не зная, ее трудно было отыскать: длинная платформа для пассажирских поездов на Ленинградском вокзале, потом еще пару минут по тропинке — слева гравий и рельсовые пути, справа забор из бетонных плит — и вот оно, маленькое неказистое зданьице, издавна принадлежащее МПС. Работа сезонная, в мае зарплаты уже не будет, но все же свой угол.
Потом, летом, пришлось особенно тяжко. Все тянуло к родным местам, к дому, где жил. Там, почти рядом с метро шелестел фонтан, вокруг которого, как пчелки, носились на велосипедах малыши, а молодые мамы с достоинством катили перед собой коляски. До его слуха доносились обрывки их неторопливых, степенных разговоров — о новых квартирах, гарнитурах, о работе мужей, о кулинарных рецептах, о нарядах и модах… Он бродил с опаской, боясь встретить знакомых, смотрел по вечерам на синевато мерцающие окна: все у телевизоров, возле своих баб. Горько становилось от бессильной злости, почти ненависти к чужому, непонятному уютству.
Не сразу, не в одну неделю отвык, лишь к осени; смена времен года помогла — не до прогулок. И топил он снова свою печку, только зарплата нищенская, которой на водку и то не хватает, не скоро обещалась.
Голодный Михаил, в котором еще кипела обида на судьбу, тащился пешком по залитым солнцем улицам октябрьской Москвы. Беда с обувью, на глазах изнашивается. Ботинки, в которых он раньше проходил бы и год, и два, расползались теперь за пару месяцев. Что ж ему теперь, встать на углу, под водостоком, протянуть руку и просить милостыню? Изможденный, заросший бородой, со свалявшимися волосами, он был достаточно грязен и оборван, чтобы сойти за нищего, он это знал. Кем-то из другой, чужой жизни стал тот гордый таксист, который меньше года назад, усталый, но все же с пачкой денег в кармане, приходил с работы домой, где ждал его возбуждающий новыми откровениями компьютер.
Михаил коротко всхлипнул без слез.
Все было как в кошмарном сне. Когда ему было семь лет, в большом универсальном магазине он потерял свою мать; сперва он храбро пытался отыскать ее, но все лица, на которые он поднимал глаза, оказывались чужими; чужие женщины торопливо и равнодушно проходили мимо. Миша с огромным трудом сдерживал слезы, ведь его всегда учили, что мальчики не должны плакать. Он пошел к выходу и очутился на широченной улице, совершенно один в целом мире, в мире слепом и глухом. Никогда с тех пор не испытывал он подобной растерянности.
И вот теперь его охватило похожее чувство: он стоял на вокзальной площади и ощущал себя таким же одиноким, жалким и беспомощным, как 38 лет назад.
Неподалеку от вокзала, заполненного пассажирами, добиравшимися в близкие и далекие города, ноздри Михаила уловили принесенный ветром аппетитный запах жареного куриного мяса. Это был сладкий аромат гриля и нутряного жира, сдобренного специями. У Михаила стала обильно выделяться слюна и ему все время приходилось сглатывать ее, пока он шел туда, куда его вел нос. В закутке возле торгующих живыми и искусственными цветами бабулек запах просто захлестнул, дразня желудок, и он увидел мужчин и женщин, стоявших в очереди перед кургузым киоском с двумя маленькими окнами, над которыми синела неоновая реклама "Пепси".
Стены киоска были покрыты разводами известкового раствора. На жестяной вывеске, рядом с рекламой, красным по белому было выведено: "Ножки Буша". И ниже: "Социальный центр питания Центрального административного округа".
Михаил присоединился к очереди таких же, как он, бродяг в помятой со сна одежде и бессмысленными от отчаяния глазами. Один доходяга монотонно жаловался на несварение желудка. Очень худая женщина с грязными серыми волосами держалась очень прямо, с патетическим достоинством, показывая, что она выше этих людей, выше попрошайничества, которым занялась исключительно по рассеянности. Совсем молодой человек, бледнея лицом бывалого наркомана, с отчаянной силой втянул воздух ртом, продувая дырку в зубе.
Неожиданно Михаила подтолкнул локтем веселый оборванец, от которого за версту несло псиной.
— Ну че слыхать? — спросил он. Мотнув головой в ту сторону, откуда доносился жирный запах, оборванец ощерился: — Скоро дадут нам похрюкать!
Никто не улыбнулся. Молодая расплывшаяся женщина с волосами, похожими на расчесанную шерсть, презрительно бросила, обращаясь к скрюченному и опустившемуся азиату:
— Таких, как он, убивать надо. Видеть его не могу.
Жалкие бродяги.
Новым знакомым, с которыми его теперь сводила жизнь, Михаил свою историю не рассказывал: они круглосуточно находились под градусом и судьбой новоиспеченного бомжа интересовались мало. Чтобы выжить, он начал собирать бутылки и жестяные банки, он становился все больше похож на своих соседей. Михаил понимал, что с каждым днем он опускается все ниже, на дно, выбраться откуда будет уже невозможно. Он проваливался в бездну, по ту сторону жизни, за черту, перейдя которую, не возвращаются обратно. И он явно, всем сознанием своим чувствовал это как истину. В уме свербила только одна мысль: еще немного, и все кончено, и стоит ли так жить дальше? Просить о помощи было не у кого — люди обходили его стороной.
Рыжий человек в форме, но без головного убора, подбоченившись, появился в дверях здания, к которому прилепился киоск. Сочувственно оглядев очередь, он пробормотал: "Сор земли. Отбросы рода человеческого", после чего скомандовал:
— Внимание! Сейчас буду впускать! Не толкаться и не пихаться! Ни одна душа без пайки не останется, если в ком душа еще держится. Ну… Заходи!
Пихаясь и отталкивая друг друга, люди ринулись в столовую. Внутри, слева от входа, с черпаками над дымящимися бачками с рагу и противнями с окорочками стояли трое в "белых" поварских куртках. Там же поваренок в слишком большой для него форме гремел тускло поблескивавшими мисками и ложками.

Самые голодные из очереди кричали друг на друга и истекали слюной, дожидаясь, когда им наполнят миски. Потом, прикрывая их грязными ладонями, словно крышками, они пробирались к стоящим рядом столам.
Комната наполнилась чавканьем, плеском и громким стуком ложек. Михаил, доведенный до умопомрачения запахом рагу, проглотил его за несколько секунд. Человек рядом с ним вылизывал опустевшую миску языком. Кто-то проглотил свою порцию с такой жадностью, что теперь его тошнило на пол.
— Пропало добро, бездарно пропало, черт бы его побрал! — громко жалел кто-то рядом.
— Искусство прожить полную жизнь заключается в умении наслаждаться каждой минутой, — с философской иронией изрек сосед Михаила.
Добавок здесь не полагалось. Возможности выскользнуть на улицу и снова встать в очередь тоже не было: подбоченившийся сотрудник социальной службы зорко наблюдал за дверью.
Поевшие выходили в дверь, расположенную по диагонали от входа, в противоположной стене, и попадали в тихий закрытый дворик. Здесь уже можно было жадно покурить у кого что было, перекинуться новостями и слухами на успокоенный желудок.
Он обернулся, ощутив на себе чей-то взгляд. Два пацана сидели метрах в десяти, в сторонке, подпирая спинами серую бетонную стену, и о чем-то перешептывались. Михаилу показалось, что они смотрели на него, но отвели глаза именно в тот момент, когда он оглянулся. За последние дни он уже не раз замечал их в окрестностях трех вокзалов. В одинаковых курточках, они напоминали братьев, но только по первому впечатлению. Один был симпатичный, с отросшим светлым чубчиком, который на лбу распадался на отдельные прядки, другой тоже ничего, коротко, под ежика, стриженый, темный. И как-то мало похожие друг на друга; если пацаны и были родственниками, то дальними, потому что принять их за просто приятелей не позволяли эти вот одинаковые куртки. Может, приютские?
— Школу прогуливаете? — подошел он на правах соседа-бедолаги, спрятав в карманы теплой, не по сезону, дубленки заскорузлые, пропитавшиеся угольной пылью руки.
— Вам-то что за дело? — с вызовом спросил светлоголовый.
"Своевольный мальчишка".
— Станете вот такими, как эти, — Михаил кивнул на бомжей, — узнаете. — Себя он причислить к "этим" постеснялся.
— Не бойтесь, не станем, — губы мальчика дрогнули в некоем подобии усмешки.
Михаил почувствовал себя неуютно в присутствии этого паренька. Он был очень серьезный какой-то. Глубокая задумчивость его серо-зеленых глаз, да еще быстрая насмешливая улыбка, которую он старался скрыть, выслушивая замечания. Такой скептической, осторожной и ироничной улыбки трудно ожидать от двенадцатилетнего мальчика.
— Верно, юноши, — твердо сказал Михаил. И благожелательно, с комплиментом, отметил: — Вы свое возьмете — другим на зависть.
— Да шел бы ты... дядя, — отрезал на это "ёжик" и презрительно сплюнул, отвернулся.
Михаил потерянно огляделся и в жалкой попытке сохранить лицо отошел к курящим, вытянул из кармана мятую пачку «Примы», угощая. Детская агрессивность, он конечно сталкивался с ней раньше, будучи учителем, но никогда она не относилась лично к нему, и оттого он внутренне сжался в крепчайший комок, переваривая беспричинную обиду, осознавая, что и так вот теперь с ним можно, и даже дети уже ни во что не ставят, презирают.
Открылась металлическая, надежная дверь, выпуская пообедавших бомжей из бетонной коробки. Подхватились, упорхнули мальчишки. Михаил проводил их взглядом, двинулся вслед. И заплакал. Остановился, отвернулся к стене.
Откуда, как они могли случиться, эти слезы? Он никогда не плакал, разве что в детстве, но и о детских своих слезах не вспоминал. Так жизнь катилась, что слезы в ней не требовались. Даже тогда, недавно, когда все сразу развалилось, когда было страшно, сухими оставались глаза. Он просто не умел плакать, никогда раньше не высекала жизнь в нем слезы, не звала к ним. И вдруг здесь, вдруг выбрызнулись… Но стыдно было перед самим собой и еще как-то странно, будто эти слезы чем-то и одарили, принесли облегчение. Нельзя жить, сжавшись, а он так теперь жил, сжавшись, все время помня, что с ним стряслось, все время помня, ни на миг не высвобождала его память. Сейчас он разжался, будто сдался, самому себе сдался, на милость самого себя, — вот что это были за слезы.
Судорожно вздохнув, Михаил вытер ладонью глаза, стиснул зубы. "Ничего, с самого низа все пути ведут наверх! Мне бы только выкарабкаться. Только бы найти точку опоры. И я покажу всем вам, жалкие фигляры, на что способен настоящий интеллигент…"
Он повернулся, пошатнувшись, побрел вон из затхлого дворика. И снова открылся ему вокзал, зал ожидания, полный людских судеб и лиц изо всех городов и весей. Лица были разные, больше усталые, озлобленные, но мелькали на редкость интересные, углубленные во что-то. Многие просто читали.
Михаил отошел в угол зала, за колонну, где на ворохе узлов сидел краснорожий детина и уплетал колбасу, отламывая от батона огромные куски. Ел он так смачно, что у Михаила слюнки потекли, поэтому он не удивился, заметив еще одного наблюдателя — большеглазого, похожего на таджичёнка пацана, одетого бедно, но в аккуратно заштопанные и чистые портки и видавшую виды куртку, который во все глаза смотрел на пирующего.
Глядя, как он смотрит в рот краснорожего, Михаил судорожно сглотнул подступивший к горлу комок и хотел было намекнуть детине: поделись, мол, с ребенком, — но постеснялся. И тут краснорожий вдруг протянул руку и дал мальчишке подзатыльник, так что тот врезался головой в колонну.
— Иди отседова, ворюга!
Парень, однако, не заревел, хотя на глаза навернулись слезы. Завозился, вставая на ноги, и медленно побрел по залу, не оглядываясь. В душе Михаила что-то сгорело, жар хлынул к щекам, перехватило дыхание. Шагнув к детине, думая врезать ему по физиономии, он вдруг подумал: краснорожий его не поймет, что бы он ни сделал, и Михаил произнес тихо, но четко одно-единственное слово:
— Ублюдок!
Детина подхватился было с узлов, чтобы дать достойный ответ, но глянул в глаза Михаила, светящиеся ледяной синью, и в растерянности плюхнулся на свои пожитки.
Таджиченка Михаил нашел за киоском с вокзальным ширпотребом: парень сидел, съежившись на полу, плечи его вздрагивали. Михаил присел рядом на корточки, дотронулся до худенького плеча. Мальчишка вздрогнул, отодвинулся, оглянувшись на незнакомого дядю, и, видимо, что-то в лице Михаила поразило его, потому что он широко распахнул и без того огромные свои глаза, из которых брызнули слезы, и приоткрыл рот, готовый уйти, если прогонят.
— Что, досталось? — Михаил попробовал понимающе улыбнуться.
Мальчишка ощетинился, вспомнив обиду, резким движением смахнул на бок темную, косо срезанную челку, сказал сдавленным голосом:
— Я ничего ему не сделал… я не ворую… — Он показал измазанные ладошки. — Дядь, за что он меня, а?
— Он болен, — серьезно ответил Михаил. — Таких за версту надо обходить. Ты что же, кормишься здесь?
— Не, я бутылки собираю, а бабуля сдает.
— А мама твоя где?
— Нету мамки, сгорела она, похоронили в прошлом году.
— И папки тоже нету?
— Нету, он за границей сидит, я с бабулей живу. Да вы не думайте, я ей помогаю.
Михаил снова проглотил ком в горле, достал из кармана несколько измятых купюр — на бутылку все равно не хватало.
— Держи, пацан. Иди к бабуле, привет ей передай, купи чего-нибудь, хлеба там… А потом я еще принесу. Где живете-то?
— Тут рядом, — мальчик назвал адрес. Михаил знал этот дом рядом с трамвайной остановкой. — Только я денег не возьму, бабуля ругаться будет.
— Не будет. Скажешь, Михаил прислал, дальний родственник твоего папки. Смотри не потеряй, а по вокзалу не шастай. Тебя как зовут?
— Тарик.
— Ну вот и познакомились. Беги, я, как буду посвободнее, сразу зайду.
Мальчишка вытер слезы, вздохнул по-взрослому, виновато, снизу-вверх глянул на Михаила и двинулся к выходу из зала. Оглянулся у дверей, помахал рукой, робкая улыбка тронула его губы на худеньком лице, и соленая волна прихлынула к глазам Михаила, отозвавшись в сердце, в крови, в душе желанием догнать, обнять, прижать к себе и не отпускать.
Под вечер, когда яркий осенний день выцвел и превратился в бурые сумерки, с трепетом первоклассника приближался он, чисто выбритый и причесанный, к массивному серому дому на Каланчевке: как его, незнакомого человека, встретит наверняка мнительная старушка? Сейчас, без бороды, он выглядел удивительно молодо, с загорелого лица исчезло угрюмое выражение, даже кожа вокруг глаз, покрытая прежде сеткой мелких морщинок, теперь разгладилась. Правда, мешковатые брюки, запачканные угольной пылью, давно потеряли свой цвет, но вместо старой рубашки, которая совсем разлезлась, он нашел другую, по новее, а порванный на локтях пиджак сменил на синий джемпер, уже лопнувший по швам на плечах.
Квартира оказалась большая, прохладная и мрачная, с бурыми фотопортретами неизвестных чинных людей на стенах, и все они смотрели из тьмы веков тусклыми, слегка выпученными глазами на странных своих потомков. Тяжелые шторы на окнах четвертого высокого этажа, драное кресло, старинные буфет и стулья, большой круглый стол посреди залы. Крепкая мебель точно вела хоровод вокруг Михаила, погружая его в глубокий уют.
— Тарик хороший мальчик, — потчуя новоявленного "родственника" нехитрым угощением, сообщила Людмила Сергеевна, сухонькая беленькая 70-летняя старушка, оказавшаяся прабабушкой мальчугана. — Добрый и ласковый, но очень замкнутый. Он только в теплую погоду подрабатывает, и то я его не заставляю, сам так решил. В школе учится неплохо, не отстает. Любит книжки читать. Мать у него русская, моя племянница была, Царство ей небесное, а отец оттуда, — она повела рукой в сторону, где, по ее мнению, находился юг. — Родные не захотели воспитывать "иностранца", вот и пришлось взять его к себе. Так я и рада помощнику.
— Какие же тебе нравятся книжки? — обратился Михаил к Тарику, который при упоминании о школе мучительно скривился в сторону.
— Фантастика, — объявил тот с набитым ртом. — Где на мечах дерутся и так… Вырасту, и сам буду…
— Драться, что ли?
— Не, слабых защищать.
— Ешь аккуратнее, защитник, — улыбалась Людмила Сергеевна.
Просто и недорого одетая, она целиком состояла из улыбки, радости и любви к окружающим, и было все это богатство таким нежным, мягким и ненавязчивым, что сопротивляться его силе оказывалось невозможно. Михаил вдруг почувствовал себя так свободно и легко, как когда-то дома в детстве, и от этого ему стало приятно и грустно.
А потом его определили на постой в зале, и он отключился, как только голова коснулась подушки на диване, таком же старом, как и всё в этой квартире.
За завтраком, когда Тарик, наскоро поклевав омлет, убежал в школу, Людмила Сергеевна с неизменным радушием домовитой хозяйки наблюдала за Михаилом.
— А теперь, — ставя перед ним пузатую чашку с чаем, произнесла она категорическим, "докторским" тоном, — расскажите мне, что у вас случилось.
— Начиная с какого момента? — поперхнулся Михаил.
— Я имею ввиду, что за проблема не дает вам покоя именно сейчас?
Михаил помолчал, в тайне обмирая оттого, что находится в обществе человека, который читает его мысли чуть ли не по выражению лица, а потом почти что прямо и честно начал рассказывать, как оказался там, где оказался, как жестоко обошлась с ним жизнь, — впрочем, справедливо: он все понимает, да, получил по заслугам. Со слабой улыбкой Михаил взглянул на Людмилу Сергеевну: он слишком многого не сказал ей в ответ.
Сдвинув гармошкой тонкие губы, та задумчиво сворачивала и вновь разворачивала, разглаживала перед собой на столе коричнево-желтый фантик от ириски, кивала.
— В тяжкую годину люди должны помогать друг другу, — сказала она. — Надеюсь, вы действительно все поняли, а я не ошиблась в вас; вот и Тарику вы по душе: Михалом вас прозвал, светлее стал. Пожалуй, вместе нам будет легче, согласны?
— Я не разочарую вас, — с трудом выговорил Михаил. — Обещаю.
— Идемте, я дам вам тапочки. В мое время говорили: когда мужчина заводит в доме тапочки, он наглеет, — усмехнулась она.
Михаил поспешил заверить:
— Это не обо мне.
Не раз он срывался в жизни, падал духом, терял себя и вновь чудесным образом возрождался, словно Феникс, благодаря мальчишкам. Поселившись с новой своей семьей, Михаил старался не быть им в тягость. До кочегарки было рукой подать, а потом и зарплата подоспела. Если не пропивать и ходить в магазин с заранее составленным списком самого необходимого, то жить можно. Бедно, конечно, но можно.
Да и Тарик оказался на удивление самостоятельным. Предпочитал сам варить немудреные супы, справлять мелкую работу по дому. Подобную внутреннюю цельность, независимость в оценках и суждениях, какие он проявлял словно бы походя, как нечто само собой разумеющееся, не часто встретишь и у зрелых людей, и это день ото дня приводило Михаила в какой-то детский, умилительно-наивный восторг.
— Понимаешь, Михал, ты мне нравишься, — смеялся Тарик в ответ на очередное его недоумение. — Но когда ты ведешь себя как ребенок, а сам совсем не ребенок, то что за удовольствие быть взрослым?
Наверное, он более видел в нем взрослого, чем Михаил чувствовал себя таким.
Говорят, каждый мужчина в своей жизни трижды возвышается до любви. Первая — подростково-юношеская, трепетно-стеснительная, другая приходит в молодые, всесильные годы, когда все кажется по плечу, а третья — в зрелом возрасте, ближе к закату, спокойная и основательная. Со странным чувством растерянности и радости обнаруживал в себе Михаил цепкие ростки этой любви, которые все более укреплялись от близости Тарика.
— Я ведь в Москву только в одиннадцать лет приехал, — рассказывал тот, лежа на кровати в своей просторной комнате и закинув руки за голову. В темноте Михаил видел его красивые, выразительные глаза на слегка освещенном луной лице. — А родился в маленьком таком городке — знаешь, стоит себе у железной дороги, раз в три дня поезд пройдет, и все. Тишина. Улицы грязные, по ним гуси ходят. Пьяных много. И все такое серое — зима, лето, не важно. Две фабрики, кинотеатр. Ну, парк еще — туда, понятно, лучше вообще было не соваться… Ох, забыл!.. — Тарик подскочил вдруг, выбежал в прихожую и тут же вернулся, хитро улыбаясь: — В какой руке-е?
— Господи, в немытой! — ответил Михаил, любуясь мальчишеским обликом в лунном свете.
— Ну, вообще-то они обе не очень, — сдался Тарик, протягивая ему целый сникерс.
— Значит, я угадал. — Сладости он давно не любил, но что бы не обидеть мальчика, принял конфету. Отломив на треть, вернул остальное.
— Тебе в кочегарку не пора? — подсказал Тарик. — А то потухнет. Давай, я с тобой?
— Пора мне уже работу менять на нормальную, — проворчал Михаил. — Ну одевайся.
Они вышли в темноту прихожей, Михаил щелкнул выключателем.
— Чегой-то бабуля все телек смотрит? — удивился он. — Второй час ночи.
Тарик тут же юркнул за дверь — выключить. Через минуту выглянул с круглыми, полными ужаса глазами.
— Михал, ой Михал!
Сердце нырнуло вниз.
— Что? — спросил он, уже догадываясь, страшась ответа.
— Она там лежит и, кажется, не дышит! — прошептал мальчик.
Михаил прошел в спальню, где на древней кровати с металлическими шариками обычно отдыхала Людмила Сергеевна. В этой сумрачной комнате, обставленной изысканными старинными шкафами, которые были заполнены красиво переплетенными книгами, наверняка ровесницами хозяйки, сейчас тяжело дышалось от спертого воздуха. Не надо было быть доктором, чтобы убедиться, что мальчик прав.
Медленно, очень медленно двинулся он к выходу, не зная, как повторить страшную правду. Страшную для них обоих.
Тарик сидел на корточках спиной к стене, закрыв глаза и обхватив колени тонкими руками.
— Бабуля… умерла? — дрогнувшим голосом спросил он.
Михаил кивнул, отводя взгляд.
Губы у мальчишки задрожали, на глаза навернулись слезы, но плакать он не стал, лишь трудно, с усилием сглотнул.
— И как мы будем жить, где? — растерянно проговорил Михаил. — У тебя нет родственников, друзей, чтоб взяли тебя?
— Нет… Только в деревне друзья были. Но у них родители… Кому нужен лишний рот?
Рассуждал Тарик, как большой, и Михаил вынужден был с ним согласиться.
— Ладно. Это потом. Кажется, теперь полагается вызвать медиков. Констатировать…
Он снял трубку и, набрав "03", объяснил все диспетчеру.
С этого момента время словно сорвалось с привязи, накрыв их круговоротом печальных хлопот. Опомнился Михаил лишь в крематории, где его и мальчика оттеснили от гроба невесть откуда взявшиеся близкие родственники. Один из них, полный мужчина в дорогом двубортном пиджаке, там же и намекнул более чем прозрачно, что в квартиру им возвращаться не стоит.
Обратился толстяк вежливо, но просьбы в его голосе было не больше, чем в команде, которую хозяин отдает собаке. О чем тут было говорить? Тоска и злость смешались и подкатили к горлу от такой дикой несправедливости. Михаил почувствовал, как крепко Тарик сжал его ладонь.
Кочегарка с печкой стала их единственным прибежищем. Темно было в этой давно просящей ремонта каморке, с ободранными стенами, облупившимся потолком, на котором видна была крестообразная дранка, с крохотными окошками, заполнявшимися по ночам звездными блестками, в каморке, где мужчина и мальчик, слив неистовый стук своих сердец, спасали друг друга от отчаяния. Темно было, а потому не было этих жалких стен, а были звезды в окошках и мечты.
— Должно же случиться что-то хорошее, раз мы встретились! — убеждал его Тарик. — Бабуля говорила, что квартиру свою мне завещает, а ты чтоб опекун. Может, проверить? Обратиться там, куда надо, а?
— Вряд ли она успела. А потом, знаешь, сколько потребуется денег, чтобы судиться с этими? — сомневался Михаил. — Волокита не на один год.
Тарик понимающе кивал.
И тут судьба нанесла Михаилу последний удар, который, по сути, и ударом-то не назовешь, — так, легкий толчок для кого другого, — но в его положении он был катастрофическим. Где тонко, там и рвется, говорят. А у Михаила теперь везде было "тонко", кругом непрочно.
Весь штат вечно замерзавших счетоводов, которым он давал тепло, в спешном порядке начал готовиться к переезду в новый шикарный офис. "Истопник нам больше не требуется, — объяснили ему в отделе кадров, вручая трудовую книжку. — Пожалуйста, не забудьте сдать ключи от помещения завхозу".
И тогда он впервые ощутил себя по-настоящему старым — старым в том смысле, что у него никогда больше не достанет сил на то, чтобы что-то исправить, уладить, подняться с колен, на смелый и решительный поступок, способный перевернуть всю его жизнь. Он так навсегда и останется никчемным человеком, человеком без будущего… и даже без настоящего.
Сломленный голодом и отчаяньем, Михаил забрал Тарика из кочегарки и двинулся с ним пешком на северо-восток, по бесконечному проспекту Мира, к давно известному подвалу, с которым было связано столько приятных воспоминаний. Этот исход, этот путь, который раньше занял бы не более сорока минут на транспорте, отнял теперь едва ли не половину дня. О себе он как-то не думал в эти последние тревожные дни. Иногда ловил себя на мысли, что смотрит на собственную персону как на готового покойника.
Обмирая от страха, что дверь может оказаться запертой, он вслед за мальчиком вошел в старый подъезд. Им пришлось постоять, чтобы глаза привыкли к сумраку. С верхних пролетов, золотясь и вспыхивая, опускались пылинки, и внизу их съедала темнота. Под лестницей она загустевала, и туда-то шагнул Михаил. С запозданием вспомнил, что нет у него теперь при себе фонарика.
Однако фонарик и не понадобился. Ближняя комната подвала имела вид неожиданно обитаемый, и тот (вернее, те — судя по количеству стульев и табуреток), кто здесь обитал, позаботились об электрическом свете.
Дальние помещения по-прежнему выглядели заброшенными, там и решено было обустроить временное пристанище.
"Нет ничего более постоянного, чем временное", горько усмехнулся Михаил.
Из-за высоких зарешеченных окошек под потолком, вроде фрамуг, грохнул шум настоящего осеннего ливня, шипучего и сердитого. Торопливо прочмокали по размокшей ноябрьской грязи изящные лакированные ботиночки на скошенных каблуках, неся свою владелицу к домашним уютным хлопотам. Потом вальяжно и неслышно прошествовали четыре мохнатые лапы, с чувством высокомерного достоинства влекущие за собой пару растоптанных грязных сапог. Были и другие ноги, в ботинках и туфлях, в кроссовках и сапожках. В брюках, джинсах, колготках. Одни проходили далеко, другие совсем близко. Все торопились домой, к теплу, к еде, к остаткам телевизионных радостей.
Михаил отошел от окна и посмотрел на Тарика, пинающего ногой свой потрепанный рюкзак со сменой белья и документами: как ему новые "хоромы"?
У того было непонятное лицо: хмурое, но не очень расстроенное. Он словно тревожился о чем-то и чего-то ждал. А может быть, просто крепился, чтобы не показать уныние. Мальчишка глянул на него снизу-вверх, брови его разошлись:
— Ну ты чего? Ты держись, ладно?
Это был какой-то другой Тарик. Без всякой смешинки в своих темных глазах, будто похудевший и подросший. Парнишка шагнул вплотную к Михаилу и лбом прислонился к его плечу. Тот неловко обнял друга и долго не отпускал, сгорая от стыда, что не способен дать мальчику простой, элементарный уют.
— Хорошо — до дождя успели. Пойдем, что ли, устраиваться.
Тарик отыскал в углу пару длинных свечей и пыльную бутылку из-под шампанского, а Михаил на свой страх и риск позаимствовал у неизвестных хозяев хлипкий топчан, чувствуя необходимость прилечь после долгого путешествия через пол-Москвы.
— Спать, наверно, придется по очереди, — посетовал он, с трудом устроившись на топчане, и только теперь почувствовал, как гудят натруженные ноги.
— Ты, Михал, спи. Я подежурю, и может, еще чего полезное найду. — Тарик накрыл его дубленкой как одеялом. — Потом что-нибудь придумаем. Главное, тут не холодно, — подбодрил он. — Ничего, отвоюем место под солнцем.
Было видно, что мальчику тяжело от этих внезапных перемен, от дальней дороги, и держится он тоже из последних сил. "Наверно, надо было сначала ему…" С этой мыслью Михаил и забылся тревожным, беспокойным сном.

* * *

Спал он не больше минуты, так ему показалось, когда услыхал заполошный шепот Тарика:
— Михал, Михал, у нас гости!
— Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева, — машинально проговорил Михаил, поднимаясь и напяливая на себя дубленку — лучше быть ко всему готовым, если придется уносить ноги.
— Я буду в засаде, — Тарик кивнул на тонувший во мгле угол комнаты. — Если что, заору, а дальше — как пойдет. Понял ли?
Михаил махнул рукой, мол, давай, действуй. Ну хочется мальчику приключений. Он уселся на топчане и стал ждать. Тихие шаги гостей (или хозяев — непонятно пока было, кем их считать) приближались.
Когда в дверном проеме появились двое мальчишек в знакомых уже курточках, это мало что прояснило, скорее — наоборот.
Михаил машинально закурил.
— Здорово, пацаны, — сказал он и скривил губы, побуждая их к улыбке.
— Ёк-карный бабай, — с чувством выдохнул Макс. — Я чуть сердце не высрал от страха.
— Здрасьте, давно не виделись, — буркнул Денис.
Между прочим, за бабая можно и схлопотать, — выступил на свет из своего угла Тарик.
Но ребята ничем не выдали своего удивления.
— Ты что, телепортировался? — хладнокровно поинтересовался Денис у Тарика.
А Максим презрительно выпятил нижнюю губу, мол, это ты при взрослом такой смелый, и с воинственным видом откинул в сторону резинку, которую до этого сжимал в руке.
— Какими судьбами? — перехватил инициативу Михаил, стремясь погасить нарождающийся межнациональный конфликт. — Неужто три вокзала переехали в этот подвал?
Так они и познакомились.
История Михаила и Тарика привела Макса в негодование:
— Вот же сволочи, квартиру отхапали, ребенка — на улицу. Ну это люди, а?
Денис спросил, прищурившись:
— А что, правда много лет судиться нужно?
— Да я не знаю толком. Просто слышал, что такие дела могут подолгу тянуться. — Михаил отбросил окурок и почесал бороду. — Да и налог там большой, на наследство. Сотни тыщ, наверно. Вообще-то надо к нотариусу сходить, выяснить.
— Выясните обязательно, — убежденно сказал Денис. — Не Тарику же по учреждениям ходить. С ним и разговаривать никто не станет.
Михаил покивал задумчиво: со стороны и впрямь виднее. Действительно, если есть хоть ничтожный шанс… Только вот не в старье же этом ходить по инстанциям. Он оглядел свою одежду и поднял взгляд на Тарика. Тот смотрел на него, не моргая. Никогда до этого не видел Михаил глаз, в которых была бы такая отчаянная надежда.
— Сотни тысяч?! — обалдел Макс, переварив количество нулей. — Неизвестно кому? За свое же? — Он возмущенно покрутил головой. — Да если б мне такие деньжищи…
Михаил усмехался, примеряя к себе Максовы фантазии. Рано или поздно, в один роковой миг в детскую душу вселяется жажда обогащения. Является разрушительная идея денег. Если прислушаться, дети часто говорят о деньгах. Они их копят, собирают, ищут на тротуарах. Они вдруг начинают понимать, что за деньги можно приобрести почти все на свете. И многие детские мечты из-за отсутствия денег так и остались навсегда мечтами, терзая душу своей несбыточностью. С деньгами связано все самое возвышенное и все самое низменное, и корни тех или иных поступков взрослых берут начало в исполнившихся или нет детских мечтах.
— А стоит ли квартира сотни тысяч? — усомнился Максим.
— Она миллионы стоит, — авторитетно заявил Денис.
Тарик сидел, переводя взгляд с одного брата на другого.
— Нам бы на кусок хлеба раздобыть, — хмуро сказал он.
Те переглянулись, словно опомнившись.
— Хлеба мы принесем, — легко пообещал Макс и хлопнул по плечу Дениса: — Пошли, что ли? Мать уже, наверно… — Он хотел сказать "обед сготовила", но осекся и с неловкостью вымучил: — … домой вернулась.
Когда Денис с Максимом выбрались из подвала, дождь уже перестал.
— С парнями не трудно договориться, они нормальные, — напоследок успокоил Михаила Макс, имея ввиду собиравшихся в подвале подростков.
Теперь он вышагивал рядом с Денисом серьезный и сосредоточенный, шевелил губами, будто подсчитывал что-то в уме. Наконец выдал итог:
— После обеда на вокзалы сгоняем. Потом возьмем сигарет, хлеба с кефиром и по мороженому им.
— Или торт? — предложил Денис.
— Можно и торт, — согласился Максим. — Тогда и чаю надо. Или спрайт?
— Или пива?
— Ха-ха, торт с пивом! Ну ты гурман! Тебе в "Смаке" выступать.

Так, беспрестанно подкалывая друг друга, они добрались до подземного перехода с одиноким саксофонистом. Того уже не было, вместо него на том же самом месте, у стены с отбитой кафельной плиткой блаженно растянулся на полу прилично одетый гражданин, от которого за версту разило алкогольным духом. Неподалеку сиротливо валялся вишневого цвета "дипломат" с золотистыми кодовыми замками[24].
— О, не донес! — проходя мимо, хохотнул Максим и вдруг остановился как вкопанный. — Слушай, а что если… — Он недвусмысленно показал глазами на кейс.
— Ты что! — ахнул Денис.
— А что? — Макс пожал плечами, будто поежился. — Не мы, так другой кто-нибудь оприходует. Этот-то, похоже, не скоро еще проснется.
— Может, милицию вызвать?
Макс посмотрел на Дениса, как на безнадежно больного.
— Ну разбудить тогда…
— Иди буди. Проползет пару метров и снова отключится, батарейки сели. — И чтобы преодолеть нерешительность брата, прошептал отчаянно: — Ну давай же, хватай!
— А ты?
— А я на атасе!
С этими словами он помчался на угол, к ступенькам на улицу.
За секунду в голове Дениса распутался целый клубок мыслей, не последней из которых было собственное бестолковое житье-бытье и Михал с Тариком где-то на заднем плане.
Он стрельнул глазами по сторонам, и непонятно, чего ему больше хотелось: чтобы никого не было хоть минуточку или чтобы хоть кто-нибудь появился, избавив его от опасного искушения.
Переход был пуст.
Денис торопливо задергал пуговки куртки, сорвал с себя и набросил на "дипломат". Стиснув зубы, чуть не запищав от хлынувшего в кровь адреналина, сгреб бесформенную кучу в охапку, пристроил под мышкой. Он отметил краем глаза, что брат вытянул руку с оттопыренным вверх большим пальцем, и неторопливо, как человек, который не имеет отношения к окружающему, чтобы тут ни происходило, зашагал к другому выходу из перехода.
Дух он перевел уже на ступеньках. Ноги вдруг ослабели от сладкого ощущения первого воровства. Лицо и уши стали горячими. Денис безвольно отдал догнавшему его Максу криминальный груз и шумно выдохнул воздух, который, оказывается, все это время, не дыша, держал в легких.
— Уф-ф…
— Не бзди, братан, прорвемся, — возбужденно выпалил Макс. — Ого, тяжёленький.
Словно индейцы на вражеской территории, озираясь и оглядываясь, издали отмечая фуражки с красными околышами или тренированных людей в пятнистой форме, протолкались они через оптовый рынок и оказались на своей улице, неподалеку от дома.
Дом манил, как безопасное убежище, но на подходе Денис споткнулся, будто перед непреодолимой преградой: возле их подъезда стоял милицейский фургон.
— Не может быть, — озвучил мысль, которая мелькнула у обоих, Макс. — Этого просто не может быть. Это не к нам.
— Все равно домой лучше не соваться, — подал голос Денис. — Там твоя мама.
— Вопрос, где спрятать…
— Может, за гаражами? Земля еще не замерзла. Закопаем?
— Чем, руками? — Максим начал нервничать. — Что я тебе, крот?
— У дворников лопата есть в подсобке, прямо у входа стоит, — напомнил Денис. — Две минуты — и мы там.
— Братан, ты гений!
— Пошли, я замерз уже.
Ни один мальчишка не оставит найденный чемодан запертым, разве что его оттащить насильно. После безуспешных попыток подобрать код, Денис отыскал в подсобке напильник, подал его брату:
— На, курочь.
Напильник соскользнул с гладкой поверхности. Максим пососал палец и длинно, умело выругался.
— Черт, хоть прыгай на нем!
— Не спеши, давай еще раз.
Через несколько минут зловредный кейс все же не выдержал и поддался их объединенным усилиям.
— Ну ни фига ж себе, — только и смог выговорить Максим, увидав плотно уложенные пачки купюр, растрепанных, видавших виды, различного достоинства. Венчала композицию денежных знаков плоская бутылка какого-то импортного алкоголя со смешным старичком на этикетке. — Миллионер Максим Огурцов! Звучит, а? — И поймав скептический взгляд, уткнулся в недра кейса, стал перебирать пачки. — Интересно, откуда такие деньжищи?
— С оптового рынка? — предположил Денис. — Да какая разница… — Ему вдруг стало мучительно стыдно. — Мужика жалко.
— Чего его жалеть, буржуя? — отрезал Макс. — Он себе еще нахапает, в тыщу раз больше.
Денис поджал губы.
— Да… наверное. И что теперь с ними делать… Давай отдадим Михалу с Тариком? — оживился он.
Максим чуть не подпрыгнул от неожиданности.
— С ума посходил?
— Почему? Ну, себе возьмем, сколько надо, а остальное как раз им…
— Самим пригодится, — категорично заявил Макс. — И вообще, чего это ты моими деньгами распоряжаешься?
— Как твоими? — растерялся Денис.
В ответ брат разъяснил, криво усмехаясь, что если бы не его сообразительность, Денис бы так и прочапал мимо, как дурак, и ничегошеньки не заметил. А если б даже заметил, то до сих пор будил бы того алкаша, чтобы деликатно напомнить тому про деньги.
Денис прищурился и как бы между прочим напомнил, что денежки-то украл он, Денис, а любезный братец в это время маячил в другом конце перехода якобы на атасе, а на самом деле потому, что засцал.
На столь вопиющее своей несправедливостью предположение Максим возмутился и отметил, что благородный вор Денис полз с несчастным чемоданом, будто тот весит полторы тонны, и если б он его не догнал да не привел в чувство, то там бы их обоих и сцапали.
Братья вскочили на ноги и уже готовы были ринуться в бой за обладание свалившимся на них богатством, но в этот момент дверь распахнулась, и с улицы в полумрак дворницкой ввалилась гурьба веселых улыбчивых таджиков с метлами и граблями.
Максим не растерялся, он быстро захлопнул ногой крышку "дипломата" и, прикрыв его Денисовой курточкой, бочком, бочком выбрался наружу. Прихватив на всякий случай лопату, Денис протиснулся вслед за ним.
Макс подошел к детским качелям и уселся, пристроив драгоценный ворох у себя на коленях.
— Ну и что делать будем? — спросил, глядя в сторону, на соседа с пятого этажа, который как раз выгуливал кудлатого озорного пуделя со странной кличкой Эдик.
— Мир? — уточнил Денис.
— Ладно, — грубовато сказал Максим с какой-то неловкой улыбкой. — Поделим поровну, и девай свою половину, куда захочешь.
— Может, возьмем сейчас, ну… по тысяче, на карманные расходы?
— А остальное закопаем пока что, — согласился брат.
Деловито и сумрачно продирались они лопатой сквозь битые кирпичи и суглинок. Потом пошел рассыпчатый грунт, и копать стало легче. Здесь, позади гаражей, никогда не ходили люди, разве только забредет какой-нибудь алкаш по естественной надобности, но все равно трудно было избавиться от ощущения, что за их работой следят десятки любопытных глаз.
Когда все было кончено, они стали уже совсем помирившиеся. Денис нарочито небрежно разровнял на месте клада кирпичную крошку, нашел ржавый шуруп и пропахал на металлической стенке гаража длинную вертикальную полосу.
— Ты бы еще стрелку нарисовал и подписал: "Тут не копать!" — хмыкнул Максим.
— Не все же такие умные. Ну, идем, что ли? Есть ужас как хочется.
Они вернули лопату таджикам и на подходе к своему подъезду с опаской обошли все еще стоящий перед ним фургон с синей полосой.
В квартире оказалось неожиданно людно — на вешалке висело чужое пальто, с кухни доносились голоса, — и сердце Дениса тут же бухнулось куда-то вниз, в область пустого желудка.
Они сунулись в комнату.
— А вот и Максим! — из-за стола, отложив журнал, поднялась худая как щепка, но симпатичная женщина. Слащаво улыбаясь, она двинулась им навстречу. — А я в школе тебя искала, — с укором сказала она.
— Это кто? — спросил Денис, не заботясь о том, что это не слишком вежливо.
— Инспекторша ПДН, — с тоской ответил Макс. — Сергеева. — На его лице застыло такое выражение, будто он только что провел вилкой по стеклу.
— Что же ты, Огурцов, опять занятия пропускаешь? Ты ведь обещал мне, разве нет? Обещал, что будешь учиться?
— Ну обещал, — пробубнил Макс, медленно отступая в прихожую. — У меня справка, вот. — Он вытянул из кармана спасительный листок.
Денис тоже сделал шаг к двери, но тут из кухни появились еще два незнакомца с по-деловому строгими лицами. Оба были в джинсах и коротких кожаных куртках, только разного цвета — один в черной, другой в светло-коричневой. Вслед за ними вышла теть Света с Ириской на руках и в изрядном уже подпитии. Можно сказать, что на маме Максима лица не было вовсе — оно казалось каким-то потерянно-расплывчатым, бесцветным.
— Сынок, вот товарищи приехали на детский праздник нас пригласить, — сказала она вымученно-жизнерадостно. — Представление, а потом концерт.
Было ясно, что ни ей, ни детям, по ее мнению, все эти официальные мероприятия совершенно не нужны, а нужно лишь одно — чтобы представители властей поскорее отвязались и оставили их в покое.
— Вы, если хотите, тоже съездите с нами, — снимая с вешалки пальто, напомнила Сергеева. — Государство заботится о ваших детях, Светлана Николаевна.
Максим заметно расслабился.
— Праздник, видишь, — словно извиняясь, стал объяснять он Денису. — Поедешь со мной?
— Конечно поедет! — обрадовалась Сергеева. — Как же тебя зовут? — обратилась она к Денису и, когда тот назвал свое имя, располагающе улыбнулась: — Ты ведь съездишь с Максимом, Денис? Это ненадолго. И конечно потом тебя домой отвезут, не волнуйся. Вот, сотрудники и доставят. Ты где живешь? — Сергеева будто вцепилась в него взглядом.
Смутное подозрение шевельнулось внутри, Денис оглянулся на мужчин, стоящих у входной двери, и открыл рот, совершенно не зная, как ответить. Словно кролик перед коброй.
— Это племяш мой, — вступилась за Дениса теть Света. — Тут с нами и живет. Отца у него…
— Ну вот и хорошо, — перебила ее Сергеева. — Ребята, карета подана! Давайте, Светлана Николаевна, я возьму Ирочку. Ей тоже будет очень интересно. Может быть, все-таки съездите с нами?
Та отрицательно качнула головой, отдавая девочку. Ириска тихонько захныкала.
— Я дома побуду, дел невпроворот. Вы ведь говорите, это ненадолго? — безвольно и слегка просяще сказала теть Света.
"Тоже как загипнотизированная", — подумал Денис.
Все сразу как-то заторопились.
— Даже пообедать не успели, — пробурчал Максим, спускаясь по лестнице вслед за Сергеевой.
— Вас покормят, обязательно, — успокоила она.
Дети с одним из сотрудников свободно разместились на старых, протертых до поролона сиденьях в провонявшем бензином фургоне. С громким скрежетом захлопнулась задняя дверца. Денис сходу черканул рукой об какую-то железяку и сидел, сосредоточенно зализывая царапину. От едкого запаха сразу же разболелась голова.
Другой сотрудник оказался водителем, Сергеева тоже уселась в кабине, обернулась в маленькое окошко без стекла:
— Всем удобно?
— Поехали, Любовь Михайловна, — весело сказал тот, что уселся рядом с Денисом.
Фургон завелся не сразу. Медленно, переваливаясь на разбитом асфальте, начал выезжать со двора. Даже на такой скорости подбрасывало так, что Денису пришлось уцепиться обеими руками за какие-то скобки, чтоб не впечататься макушкой в железную крышу. Ириска разревелась окончательно, и Максим поставил ее перед собой, придерживая рукой и коленками, стал успокаивать. На повороте кинуло вбок, и он едва успел подхватить сестренку.
— И вправду карета, — сказал Денис, клацая зубами от тряски.
Казалось, изнурительной поездке не будет конца, однако машина, заложив еще несколько крутых виражей, встала. Снова лязгнула допотопная дверца. Показалась Сергеева с картонной папкой в руках.
— Мальчики, это медпункт. Врач быстренько проверит, не болеете ли вы. Так надо, чтобы не заразить других детей. Согласны?
Смиряясь с необходимостью, они прошли положенные медицинские процедуры. Говорить не хотелось, все мысли словно вытряхнуло из гудящей головы еще по дороге. Даже Ириска притихла и только целеустремленно держалась за рукав Максовой курточки.
Конечным пунктом путешествия стал детский приют — старое двухэтажное здание с полукруглыми окнами, стоящее за витой чугунной оградой маслянисто-черного цвета.
У Максима уже после медосмотра не осталось сомнений, куда их везут.
— Хорошо, хоть всех вместе, — обреченно прошептал он, когда машина остановилась, — а то раскидали бы по разным местам. Запомни, братан: никогда не верь ментам.
Будь Максим один — только бы его и видели. Но как побежишь с Ириской на руках? Выбравшись наружу, он презрительно сплюнул под ноги Сергеевой и коротко выругался, вложив в единственное слово все, что о ней думает.
Денис сунулся было следом, но его крепко придержал за локоть сидевший рядом сотрудник, от улыбчивой веселости которого после выходки Макса не осталось и следа.
— Сидеть! — властно приказал он, и Денис неловко плюхнулся обратно.
Он еще успел увидеть растерянные глаза брата, когда дверца вновь грохнула. А потом машина завелась (с первого раза!), заскакала по колдобинам, и уже невозможно стало думать ни о чем, кроме как только бы не скатиться на грязный пол или не взлететь под потолок.
В районном отделении милиции, куда его привезли, никто ничего не объяснял. Беспокойство скребло, как голодная мышь, и в голове проносились десятки мыслей, одна другой безрадостнее. Денис долго сидел запертым в маленьком кабинете с двумя письменными столами и тремя стульями, пока не появился грузный мент с отвислыми щеками на круглом лице.
— Ты кто? — озабоченно спросил мент, преодолевая одышку.
— Меня тут оставили, подождать. — как можно неопределеннее ответил Денис.
— А-а. Ну-ну, — толстяк втиснулся за стол и начал со страдальческим видом писать какие-то свои бумаги.
Денис сидел и тайком от мента теребил в кармане тысячную купюру, мечтая о Макдональдсе. От голода мягко кружилась голова.
"А как же там Тарик с Михалом? Закрыли тут, блин, как арестанта…"
Саднило царапину на ладони и ранку на безымянном пальце, из которой брали кровь на анализ. Кроме того, как обычно не кстати, приспичило "по-маленькому".
Денис лизнул палец и сказал:
— Мне в туалет надо.
Мент посмотрел на него с удивлением, как будто впервые увидел.
— Направо по коридору, дверь слева, — и снова уткнулся в разложенные на столе документы.
Денис отыскал туалет и, по-быстрому сделав свои дела, направился к выходу из отделения. Нужно было пройти мимо дежурной части, где за толстым стеклом сидели два милиционера. Он шел и думал, что выскользнуть незаметно вряд ли получится. Но вдруг повезет, и они на что-нибудь отвлекутся? Всякое бывает. Денис шел по длинному коридору мимо одинаковых серых дверей, обмирая от страха и надеясь только на чудо.
И в этот момент спасительная дверь в конце коридора, к которой он так стремился, открылась, и из нее появились инспектор по делам несовершеннолетних Сергеева и какой-то высокий тип в черных брюках и клетчатом пиджаке. Они разговаривали и смеялись.
— Денис? — удивилась Сергеева. — Ты что здесь?
— Вас жду, — нашелся Денис. — Вы обещали меня домой отвезти.
— Да ты давно должен быть дома! Ну задам я этим охламонам!
Клетчатый тип остановился перед ним, пригляделся с высоты своего роста.
— Как ты сказала? — спросил он Сергееву. — Денис?
— Племянник одной моей подопечной. Неблагополучная семья, — объяснила та.
— Парень, а фамилия твоя не Ключников, часом?
Денис сделал головой неопределенное движение, не утвердительное, не отрицающее, да вдобавок еще и подвигал плечами, будто спина зачесалась.
— Идем-ка, друг мой ситный, — клетчатый взял его за руку. Он гигантскими шагами протащил Дениса в один из кабинетов и усадил за стол перед работающим компьютером. Склонившись через его плечо, потыкал кнопки, и в мониторе на весь экран выскочила Денисова фотография.
— Узнаёшь? — спросил он. — Ты или не ты?
— Ну, вроде я, — сказал Денис. — А что?
— А то, братец ты мой, что ты у нас числишься в розыске аж по двум уголовным делам, — он с сухим шелестом потер ладони, будто моет их с мылом. — Вот такие пироги, дружок!

* * *

Сентябрь нормальный месяц, особенно если не учиться. Дни стоят тихие, как задумчивая сказка, безветренные, невысокое солнце будто рассыпает по крышам и тополям золотистый порошок; редкие пожелтевшие листья, что попадаются под ногами — это всего лишь досадное недоразумение, и кажется, что лето продлится еще долго-долго, до самого Нового года.
С утра так оно и было, но к обеду небо затянуло серыми клочковатыми облаками, и за окном как назло посыпал мелкий и нудный дождик. Как назло — ибо, когда Денис, а за ним и Михаил, проснулись окончательно, выяснилось, что в холодильнике шаром покати, и хочешь-не хочешь, а придется топать в магазин.
— А все потому, что кто-то полюбил по ночам тоннами хомячить бутерброды с кофе, — изрек Михаил, расталкивая Тарика, который дремал на надувном матрасе так безмятежно, будто ничем другим в эту ночь и не занимался.
Матрасы и маленький холодильник решено было купить, как только к ним присоединился Денис. Между мальчиками сразу завязалась не то чтобы дружба — и Тарик, и Денис были теперь очень осторожны в своих привязанностях, — но спокойная симпатия. Все вместе они навели чистоту в своей секции подвала, причем Михаил, по словам ребят, только мешался, все время попадаясь под веник. Тумбочку, стол и пару шатких стульев притащили со свалки, и на столе круглосуточно мерцал монитор нового компьютера, к которому даже удалось подвести выделенную линию интернета. Приехавший от местного провайдера настройщик, похоже, видывал и не такое, потому что ни слова не сказал по поводу столь необычного для точки подключения места и спартанской обстановки, тем более что пластиковый абажур, пристроенный под потолком, светился мягким рассеянным светом, создавая какое-то подобие уюта. Конечно оставались полчища мышей, с которыми подобранный на улице кот Матвей вел беспощадную борьбу, и раз за разом появлялись вуали паутины в темных углах, но все равно они были рады собственному жилью!
При этом тяжба за квартиру на Каланчевке длилась уже почти год. Несмотря на то что квартира целиком и полностью оказалась завещана Тарику, прямым наследникам удалось отвоевать четверть жилплощади. Теперь, чтобы поделить спорную недвижимость, ее предстояло вначале продать, потому что компенсация, которую зловредные родственнички предлагали Тарику за его законные три четвертых была смехотворно мала по сравнению с реальной рыночной ценой. А продать квартиру не было никакой возможности, пока прописанный в ней Тарик не станет совершеннолетним и сам не решит, что же ему с ней делать.
Тарик тем временем проснулся и тоже успел убедиться, что в холодильнике, по его выражению, "мышь повесилась", а Михаил, с кряхтением поднявшись с матраса, уже с минуту рылся в ящике тумбочки, искал нитки, чтобы зашить дырку на носке. "Рвутся и рвутся, — бурчал Михаил себе под нос. — На одних носках обанкротишься".
— Где вы девали нитки? — наконец спросил он с плохо скрываемым раздражением.
— А ниток нету, — пожал плечами Тарик, набирая из пластмассового ведерка воду в электрический чайник.
Вид у него был до того невинный, что Михаил заподозрил неладное.
— Как нету? — возмутился он. — Позавчера же покупали, как нету?
— Это как "есть", только наоборот, — подал голос из-за компьютера Денис. Не объяснять же, что вся катушка нечаянно улетела вслед за китайским воздушным змеем, которого они запускали с крыши соседней девятиэтажки.
Михаил помолчал, переваривая услышанное, и мрачно резюмировал:
— Выпороть бы вас, голошмыги, как в старые добрые времена, бамбуком по пяткам.
— Ой, не бейте меня, дядечка, — закривлялся Тарик. — Я вам еще пригожусь!
Денис снова оторвался от компа:
— Где это ты вычитал про бамбук?
— Со школы помню, — ответил Михаил, натягивая дырявый носок. — Включи "Эхо Москвы", хоть новости узнаем.
— Это вы на каком же уроке проходили, на ОБЖ, что ли?
— Бамбука у нас нету, он в Бамбукистане растет, — уверенно сказал Тарик, наливая молоко коту. — Я читал. И термиты там водятся плотоядные, их напускают на пленных Михалов, целую кучу; Михалы для них — самое лакомство.
— Не, это в Термитляндии, ты все перепутал, — сказал Денис. — Там еще эти, как их… пампасы.
— Не пампасы, а тамплиеровцы, орден такой, рыцарский. — заспорил Тарик. — Они там Святой грааль ищут.
— Короче, хватит мне зубы заговаривать. Давайте, рыцари, одевайтесь, и марш в магазин, — не выдержал Михаил. — И ниток купите!
— "Фиг вам, фиг вам!" закричали индейцы, — сказал Денис, передавая ход компьютеру. Он резался в "Цивилизацию" за Ацтеков и уже двести лет отбивался от конкистадоров. Конкистадоры были китайскими, но от этого не менее настырными.
— Да успеется, глянь, что на улице, — демонстративно повернувшись спиной, Тарик принялся делить по кружкам остатки растворимого кофе и кубики сахара. — День, если тебе как обычно восемь, то Михалу не хватит, — предупредил он.
Михаил сдавленно застонал:
— Три мужика в доме — это сплошные анархия и разорение!
Как единственный среди них взрослый, он отвечал за деньги, которые принес сбежавший из приюта Денис, и переживал за каждый бесполезно потраченный рубль. Все-таки рублей этих было не так уж много. Не мало, конечно, да и сюрприз для них с Тариком был неожиданным, но до тех пор, пока будет реализована Тарикова жилплощадь, хотелось пожить спокойно, не собирая бутылки и не гадая перед сном, где раздобыть еду на завтрак.
В целом Михаил уже давненько подумывал, как оформить опеку над ребятами, но все упиралось в отсутствие жилья и стабильной работы. А после продажи квартиры на Каланчевке можно было приобрести неплохую "трешку" здесь, на окраине, да и с Денисом рассчитаться, отдать ему так кстати пришедшиеся деньги. Правда, Денис с негодованием от денег отказывался, обещая при первой же попытке Михаила вернуть долг, засунуть их ему в задницу, тем более что они с Тариком успеют достаточно ее для этого разработать в перерывах между хождениями по девочкам. "Ничего, — усмехался на это Михаил, — подрастешь — возьмешь. Когда поумнеешь".
На девочек, 14-15 летних проституток, он насмотрелся еще в ту пору, когда обитал в кочегарке у трех вокзалов. Впрочем, по закону, установившему "возраст согласия" с 14-ти лет, не усматривалось в действиях их клиентов ничего криминального, так что и малолетками Михаил считал этих "жриц любви" только в сравнении с собственным возрастом, приближавшимся к полувеку.
Тарик с Денисом одно время стали приводить подруг в подвал, такой на них стих напал: в плотской любви пацаны вдруг открыли для себя смысл жизни. И тогда Михаил начал подмечать, что, если приглядеться, во внешности и характере каждой женщины можно отыскать мальчишеские черты. Их не много находилось, но больше, чем он думал, много больше. "Научиться находить эти черточки, полюбить их, — обмирая, думал Михаил, — и я полюблю женщин так, как всегда любил мальчишек. Вот она, панацея, вот лекарство, которое я когда-то искал!"
Это открытие удивило и странным образом обрадовало его. "Может быть, я наконец начинаю чувствовать, как все остальные, как вон Тарик с Денисом?" Когда на надувных матрасах начиналась сексуальная возня с очередными путанами, Михаил в тайне завидовал "нормальности" пацанов и радовался за них, ставших уже до того самостоятельными, что лечь с проституткой для них такая же обыденность, как для иного зрелого мужчины.
Он часто думал, что бы они с Тариком делали без Дениса, так чудесно возникшего в их жизни. Выкарабкались бы конечно, но… Тяготы нищенского существования уже начинали прокладывать маленькие, пока незаметные трещинки в их дружбе.
Денис появился в подвале восемь с лишним месяцев назад, накануне Нового года, и скромно положил перед Михаилом пакет с пачками купюр, которые были заботливо перехвачены тонкими разноцветными резиночками. Мальчик выглядел заметно расстроенным, рассказывая историю происхождения этих денег, о том, как они с Максимом закопали "дипломат", и как, откопав его недавно, Денис обнаружил в нем лишь несколько вот этих самых пачек и записку от брата: мол, извини, беру взаймы из твоей доли, верну, когда ограблю банк.
Рассовав остатки богатства по карманам, Денис зашел к теть Свете, чтобы проведать ее и сообщить, что они с Максимом оказались в разных приютах — Макс где-то неподалеку, а он — в Подмосковье. Про детей пьяненькая теть Света знала, навещала Ириску, а Максим сам домой иногда заглядывал, говорил, что после школы. Денису она обрадовалась, как родному — о его судьбе даже инспектор ПДН Сергеева знала лишь приблизительно.
"Вот бюрократы!" — вырвалось у него.
После того как удостоверили его личность, Дениса заперли в одном из милиционерских кабинетов. Старый продавленный диван, на столе выключенный компьютер и фигурная решетка на окне — не сбежишь. Хорошо, что хоть вечером, когда в здании стало заметно тише, дежурный принес литровую бутылку кефира и две сладковатые сдобы.
— Есть-то, небось, хочешь, арестант?
Денис молча покосился: все они такие, только на вид добренькие.
А на другой день, после позднего завтрака из чая с тонюсеньким бутербродом, понаехали опера. Первые двое зашли в кабинет вместе с Сергеевой, излишне официально представились, будто Денис был невесть какой важности персоной, и стали расспрашивать и выяснять, где он был во время убийства отца, что делал, что видел, кого запомнил. Сняли отпечатки пальцев (черная маслянистая краска упорно не хотела потом отмываться, сколько Денис ни тер ее губкой). Он все ждал, когда начнут допытываться про денежный чемоданчик, но те все писали, писали на разлинованных бланках протоколов, потом дали ему и Сергеевой поставить внизу подписи и наконец ушли.
Сергеева заботливо спросила:
— Ты не устал?
— Устал, — мрачно ответил Денис. Воспоминания о том роковом дне придавливали к дивану пудовым грузом.
— Ну ничего, ты потерпи. Сейчас еще один сотрудник тебя поспрашивает, и пойдем обедать.
Денис повел плечами, мол, делайте, что хотите, мне уже все равно.
Сотрудник появился: молодой, в сером костюме, с черной кожаной папкой, которую небрежно плюхнул на стол.
— Меня зовут Яскин Андрей Николаевич, следователь, — представился он и окинул Дениса заинтересованным взглядом; устроившись за компьютером, ловко вставил в гнездо принесенную с собой флэшку. Поманил его к монитору.
Не понимая, что еще ему приготовили, Денис ожидал любой неприятности. Десятки собственных неблаговидных поступков проносились в его памяти: от торговки наркоманскими пакетиками на трех вокзалах до прочих проказ в компании Макса. Не говоря уже о треклятом чемоданчике с деньгами. Каждый брошенный на тротуар окурок виделся ему преступлением, за которое его ждет наказание.
Но Денис никак не ожидал увидеть на экране монитора свои фотки, сделанные Антоном. От волнения у него мгновенно пересохло в горле.
— Могу я взглянуть? — подошла Сергеева.
Глаза ее округлились.
— Ну и что? — с вызовом спросил Денис, глядя на сменяющие друг дружку кадры. Он вдруг почувствовал себя так, будто с него сорвали всю одежду и выставили на посмешище.
— Ты конечно не хотел так фотографироваться? — спросил Яскин. — Ты ведь не занимался такими вещами, противозаконными?
— Н-нет…
— Ну вот, ты не волнуйся. Сядь, Денис. Хорошее имя — Денис. Оно происходит от Диониса. Сядь и успокойся.
Денис вернулся на диван. Жгучий стыд боролся в нем со все усиливающейся обидой. "Эх, Антон, Антон. А я ему верил… предателю", — билась и не находила выхода единственная мысль.
— Значит, так и напишем, — следователь достал из папки бланк, вооружился ручкой. — "Я познакомился с Антоном Петровичем Агутиным при следующих обстоятельствах…" — проговаривая вслух, застрочил он крупным, но убористым почерком. — Ты говори, говори. Как познакомились, кто еще там был из твоих друзей.
— Друзей не было, — соврал Денис и стал рассказывать, оцепенев от обиды; следователь время от времени уточнял, Сергеева вернулась к окну и задумчиво глядела на серый милицейский двор с синеполосыми "Фордами".
"Но ведь Антон не заставлял меня, — думал Денис, когда показания дошли до стыдных подробностей. — Или заставлял… а я не заметил? Но как это можно не заметить, когда заставляют? Вон он уже про какой-то ремень пишет, которого я будто бы испугался, и что я пиво пил с Антоном… пиво пил, да. И вообще, так ему и надо, предателю!" Он уже успел крепко пожалеть, что позволял Антону себя фотографировать. Теперь вот какие-то посторонние люди грубо врываются в его личную жизнь и считают себя в праве задавать вопросы, с напускным равнодушием разглядывая откровенные снимки.
"Угрозы были не явными, но я все равно их почувствовал и испугался…" — Шариковая ручка жизнерадостно порхала по строчкам. — Ухищрённым способом преодолев мое сопротивление…", "Воспользовавшись моим беспомощным состоянием…"
Обычные вроде бы слова превращали всегда смешливо-ироничного Антона в какого-то маниакального злодея.
"А ведь его тоже арестовали! — с отчетливой ясностью понял вдруг Денис. После того, как поселился у теть Светы, он звонил на сотовый Антона не один раз, но слышал в ответ только металлический голос, сообщавший о том, что абонент не абонент. — Но нафига ему было надо про всё рассказывать?!"
— Ну, вот и готово, — выдохнул Яскин. — Тут, внизу, укажи: "С моих слов записано верно, мною прочитано". И распишись. И вы, Любовь… э-э…
— Михайловна, — подсказала Сергеева. — Ставь свою подпись, Денис, и пойдем обедать.
Желудок жалобно подпрыгнул от упоминания о еде. Денис взял протянутую ему авторучку и замер с ней, склонившись над исписанными листами. Все время, пока мент сочинял свою писанину, в нем боролись обида и протест. Несмотря на вероломство Антона, невозможно было так вот запросто взять и оболгать его в ответ. Он знал, что не простит себе потом этой подленькой мести с помощью милиции, всегда будет думать, что добил уже поверженного, попавшего в лапы ментов человека.
"Не верь ментам!", — сверкнули предупреждающим маяком вчерашние, последние слова брата. И за истекшие сутки ему не раз пришлось в этом убедиться.
— Я не могу это подписать, — словно со стороны услышал он свой напряженный голос. И, будто извиняясь, посмотрел в глаза милиционера.
— Почему? — с каким-то даже удивлением спросил тот, огорошенный внезапным и непонятным препятствием.
— Потому что это неправда.
Денис упрямо мотнул головой, словно подтверждая сказанное. И испытал странное облегчение.
— Х-хорошо, — сказал Яскин с нажимом. — Любовь… Михайловна, вы слышали, что утверждал ваш подопечный… Ты же не сам предложил себя сфотографировать? — спросил он, обращаясь уже к Денису. Голос его стал жестче. — Или сам? Тогда это статья и срок за соучастие в изготовлении порнографии, детская колония для малолетних преступников, а там… Знаешь, что с тобой там будет, девочка?
— Мне было тринадцать, — тихо сказал Денис. — А детей у нас, по-моему, пока еще не судят?
— Не судят, это верно, — поморщившись, согласился следователь. — Зато судят педофилов. А гражданин Агутин — педофил, который очень любит фотографировать маленьких глупых мальчиков, вроде тебя.
Денис отвернулся и стал смотреть в окно мимо ненавистного силуэта Сергеевой. Было до жути тоскливо и как-то очень пусто. Будто следователь своими словами грубо разбил что-то хорошее, прятавшееся до сих пор глубоко внутри. На глаза навернулись слезы. "Только бы не разреветься, — испугался он, — при этих…"
Яскин доверительно придвинулся.
— Денис, ты ведь, наверное, уже догадался, что я веду это дело. Так вот, на допросе Антон Агутин сильно переживал — потому что потерпевшему, тебе, всего тринадцать лет. Он сейчас в тюрьме, в камере, а таких, как он, там очень не любят. Ты понимаешь, да?
Не поворачивая головы, Денис еле заметно кивнул.
— Между нами говоря, Антон просил ему помочь, — сказал следователь. — И у нас с тобой есть такая возможность. — Заметив, что Денис прислушивается, Яскин объяснил: — Мы с тобой напишем, что ты при знакомстве с ним сказал, будто тебе пятнадцать. Хотел казаться старше, для мальчишек это естественно, так ведь? А пятнадцать лет — это уже не маленький ребенок, и к Антону Агутину среди заключенных будет совсем другое отношение. Не скажу, что уважительное, но хотя бы терпимое.
Денис повернулся к следователю, не понимая, к чему тот клонит.
— Да, мы поможем твоему Антону, — подтвердил Яскин. — Но услуга за услугу. Тогда надо писать и про ремень. — И, словно сокрушаясь, Яскин развел руками. — Такая вот шахматная комбинация, приятель. Проигрываешь в малом, выигрываешь в большом. Ну как, согласен?
Обмякший, выжатый как лимон противоречивыми эмоциями Денис уже готов был кисло кивнуть, но в этот момент Сергеева резко оттолкнулась руками от подоконника.
— Андрей Николаевич, мне кажется, мальчик устал.
— Но Любовь… э-э…
— Мальчик устал, вы продолжите после обеда, — она твердо взяла Дениса за руку и, прикрывая собой, вывела из кабинета.
После обеда следователь Яскин не вспоминал про свои "комбинации". Он заново переписал показания Дениса, и, внимательно их прочитав, тот поставил свою подпись.
— …по громче! — окрик вывел Дениса из задумчивости.
— А? — он непонимающе уставился на Михаила.
— По громче, говорю, сделай, ты спишь, что ли?!
Денис передвинул курсором бегунок.
— …количество погибших уточняется, — закончил фразу встревоженный голос диктора. — Наши корреспонденты находятся на месте событий. По предварительным данным, дома, рухнувшие сегодня в Москве, были заминированы взрывчатым веществом "гексоген", которое было завезено в подвалы под видом мешков с сахарным песком.

Домовые комитеты и кондоминиумы повсеместно приступили к формированию групп активистов для проверки и последующего опечатывания всех городских подвалов и чердаков. На двери подъездов будут установлены кодовые замки и домофоны, московская мэрия на экстренном заседании уже выделила для этих целей необходимые средства. Специально созданные из добровольцев отряды охраны составляют круглосуточные графики дежурств для предотвращения проникновений в подвалы и на чердаки зданий посторонних лиц.
Оставайтесь с нами. Радио "Эхо Москвы".
Ребята переглянулись и посмотрели на Михаила. Тот сидел угрюмый, точно обессилевший.
— Ну дела-а, — растерянно протянул Тарик.
— Теперь выгонят, — озвучил его мысль Денис. — Михал, у тебя кофе остывает.
Михаил взял из его рук исходящую паром кружку, отхлебнул осторожно.
— Террористы, активисты… Ни дня без песни, — сварливо сказал он. — Ладно, война войной, а обед по расписанию. Идите уже… купите там, как обычно…
Денис глянул в окно: дождь все еще моросил. Он сохранил игру и вслед за Тариком принялся одеваться.
— Как бы меня обратно в приют не вернули со всей этой петрушкой, — поделился он опасениями, когда они вышли на улицу.
— Ты ж говорил, там не так уж плохо.
— Да нормально, — Денис поморщился. — Кормят пять раз в день, вкусно. Только очень всё по режиму. Подъем, отход ко сну, тихий час. Как в лагере. У ребят спальня на первом этаже, у девчонок — на втором.
— Воспитки надоедают?
— Там нянечки, круглосуточно дежурят. Так-то они добрые, но… — он поджал губы, помолчал. И все-таки решился рассказать, то и дело соскальзывая в спасительную иронию.
В тот же день, когда морока с допросами закончилась, Дениса усадили в обычную легковушку. Ему сразу сказали, что везут в приют, и он, по крайней мере, не волновался от неизвестности; хотелось, чтобы вся эта тянучка хоть как-то наконец разрешилась. Машина долго шла по загородному шоссе, за окошком мелькали скучные деревни, деревянные домики за покосившимся штакетником. К концу пути он уже еле сидел, так приспичило в туалет. Но на все просьбы сопровождавший его мент механически повторял: "Потерпи, не положено, скоро приедем". От этого "скоро приедем" "на клапан давило" только сильнее.
Так что знакомство Дениса с приютом началось с туалета. С ребристыми продолговатыми унитазами вдоль стены напротив входа, вмурованными прямо в пол. Враскорячку нависая над ними белыми задницами, четверо местных обитателей восседали в ряд и курили. Дым клубами плыл наверх, к черному от сырости потолку. Отдельных кабинок не наблюдалось.
— Здоро́во, пацаны, — маскируя смущение, излишне бодро сказал Денис, ибо принадлежность сидящих к мужскому племени была очевидной.
Словно в ответ ему, кто-то перднул. Резко и звучно.
— Здоровей видали, — отозвался второй слева шкет, наверно самый вежливый.
— Бог в помощь, — не растерялся Денис и подался к ближайшему писсуару на боковой стене, покрытой синей кафельной плиткой с выбоинами. Он застеснялся вот так при всех садиться, но повернуться и выйти показалось ему еще более глупым.
И тут случилось неожиданное. Такое настойчивое недавно желание облегчиться исчезло напрочь, и сколько он ни пытался, не смог выдавить из себя ни капельки. А ведь перед тем как зайти сюда, едва не напрудил в штаны, точно дошкольник. Наверное, целую минуту, чувствуя направленные на него изучающие взгляды, Денис панически мял в пальцах свой, ставший вдруг бесполезным, краник. Лицо заливало жаркой краской стыда. Кажется, это называется "синдром робкого мочевого пузыря", но раньше он не страдал никакими идиотскими синдромами!
Ноги сами вынесли его из этого ужасного места к ожидавшему у двери "конвоиру".
— Ну что, сделал свои дела? Скорей идем, еще директора найти надо.
Денис помотал головой. Оказавшись в коридоре, он вновь почувствовал предательское давление.
— Там занято, — жалобно пискнул он, и даже собственный голос показался ему каким-то чужим.
Мент решительно открыл соседнюю дверь "для девочек", проверил.
— Никого. Давай, делай быстрее, я погляжу, чтоб никто…
Денис "сделал". И все было бы хорошо, но выскочив из запретного девчонского заведения, он нос к носу столкнулся с парнишкой из той четверки. Размахивая руками, тот объяснял менту, где находится директорский кабинет.
Уголок рта у мальчишки при виде Дениса ехидно пополз к оттопыренному уху, рожа стала до невозможности шкодливой. Пацан развернулся и бегом припустил к одной из дверей в конце коридора. Через несколько мгновений оттуда раздался взрыв хохота, который произвели, наверно, не меньше десятка мальчишеских глоток.
— Ну, готов?
Мент подтолкнул его вверх по лестнице на второй этаж.
После оформления документов Игнатия Львовна, так звали пожилую директрису, отвела Дениса в спальню мальчиков, ту самую комнату, где скрылся ехидный шкодник, свидетель его позора.
Спальня была светлая, просторная, с железными кроватями, на которых сидели или лежали ребята. Все разного возраста, от дошколенка, забравшегося с ногами на подоконник и пускающего зайчики круглым карманным зеркальцем, до великовозрастного подростка с тонкой полоской усиков под носом и таким скептическим взглядом, будто он все на свете повидал, попробовал и пришел к выводу, что оно того не стоит. Один мальчик лет двенадцати на вид, светленький, бледный и астматичный, рисовал в тетрадке, устроившись за прикроватной тумбочкой, двое ребят на табуретке между кроватями играли в шашки. Некоторые мальчишки валялись поверх одеял, листая комиксы.
— Знакомьтесь, юноши, это ваш новый товарищ, его зовут Денис, — объявила Игнатия Львовна. — Пока что он будет числиться в карантине, но там ремонт, поэтому — выбирай кровать, Денис. Я уверена, вы подружитесь.
Когда она вышла, ободряюще ему улыбнувшись, Денис спросил:
— И где тут свободно?
— Спальня девчонок там, — обрадовался его появлению усатик и показал пальцем на потолок. Он был и повыше и покрепче остальных, сразу видно — старшак.
— Святик, — позвал сидящий рядом с ним на кровати шкодник, которого Денис успел про себя прозвать "Егозой".
— А? — светленький поднял голову от тетрадки.
— Морковку на! К тебе подружка пришла.
Мальчишка дернулся, как от тычка и растянул губы в жалкой улыбке.
Снова раздался смех, на этот раз сдержанный — в предвкушении продолжения спектакля.
Денис вскипел: дважды сегодня его обозвали девчонкой! И если взрослому следователю он не мог ничего сделать — даже в голову такое не пришло, — то сейчас все накопившееся за день напряжение вылилось в один стремительный рывок. Денис, точно тигр, скользнул к "Егозе" и со всей силы залепил ему ладонью в ухо.
Тот и среагировать не успел, не ожидая от новичка такой прыти. А просто от удара врезался макушкой в скулу усатика.
Несколько мальчишек как по команде повскакали со своих кроватей. Они повалили Дениса, прижали руки-ноги к полу. Да так крепко, что он тщетно напрягал мускулы, пытаясь вывернуться.
"Как лягушонка!" — пронеслось в голове.
— Ой, Андрюха, я нечаянно, — заканючил "Егоза", ошарашенно держась за ухо.
— Ну хорош, — велел усатый Андрюха. — Слазьте с него. И кто еще раз обзовет его девчонкой, будет иметь дело со мной. — Он первый подал Денису руку, помог подняться. — Ты нормальный пацан, не то что этот, — потерев скулу, кивнул он на Святика, отложившего свою тетрадку и с интересом уставившегося на кучу-малу.
— А что с ним? — спросил Денис, только чтоб не молчать, и обнаружил, что голос противно дрожит. Его еще потряхивало от кипящего в крови адреналина.
Андрюха осклабился.
— Расскажи, Тёмыч, — попросил он одного из мальчишек, оставившего игру в шашки. — Наш Святослав — это талант! Самородок! И мы тут все его талантом время от времени пользуемся. Ведь талант нельзя зарывать в землю, правда, Святик?
Святослав поджал губы, вновь вымучивая улыбку.
— Ничего, ничего, — успокоил его "Егоза". — Скромность украшает.
Мальчик, которого назвали Тёмычем, коротко хохотнул:
— Верно, Серый!.. Ну и вот, — повернулся он к Денису. — Решил наш Святик заработать много денег. Чтобы купить мопед, ему как раз предложили за полторы тыщи. А у них на районе жил педофил, который у пацанов отсасывал. Его там все знали, кому надо. Вот и наш Святик разузнал, где тот живет, и в один прекрасный вечер заявляется к нему чуть ли не с цветами.
— Не было цветов, — буркнул Святослав.
— Ну ладно. Заявляется, значит, наш Святик к тому педофилу один и без цветов. И педофил его без разговоров к себе впускает. Не удивляется, что незнакомый, кормит вкусными плюшками, усаживает за комп, игры там какие-то…
Святик всё ждёт, когда же тот приставать станет. А педофил чё-та не пристает, просто сидит и разговоры разговаривает.
"Может, я ему не понравился?" — пугается Святик и на другой вечер на диване рядом с педофилом устраивается, под бочок к нему прилег и ждет. А мужик опять хоть бы хны, ноль эмоций, прикинь? — Артем расхохотался, предвкушая неожиданную для Дениса развязку.
— На третий вечер наш Святик все-таки дождался! Педофил начал его поглаживать ласково так, потом в трусы залез, пощупал там, удивился, что у Святика уже стоит…
— У него, небось, так все эти три дня и стоял! — вставил "Егоза", который Серый.
— Ха-ха! Святик ему: "Вы сами-то тоже штаны снимайте!" И заглотил у мужика по самые гланды!
— Он еще со старшим братом научился миньеты делать, — опять пояснил Серый.
Святослав сидел и, глядя в одну точку, хмуро улыбался. А что делать, не на кого обижаться, если сам все рассказал, как было, Серому, лучшему другу. Думал, что другу.
— Ну педофил, понятно, в шоке от неожиданности, — продолжал ёрничать Артем. — А Святик и предлагает, когда тот кончил: "Хотите, дяденька, я у вас каждый день отсасывать буду, за немножко денег?" Представь себе реакцию мужика! И тут…
Артем даже на подушку откинулся в изнеможении от смеха. Он ржал так заразительно, что Денис тоже расхохотался, хотя поначалу лишь внимательно слушал историю и ему было вовсе не смешно.
— И тут педофил этот снимает очки, смотрит так на Святика беспомощно и… и говорит: "Но как же так, мальчик, разве можно за деньги, ведь мы же друзья…" А-ха-ха-ха-ха! "Друзья!" И вот сидит наш Святик с волосатым членом в руке и думает: "И нафига мне такая бесплатная дружба, плакал теперь мой мопед!"
Под конец рассказа заходилась от смеха уже вся спальня; вместе с простодушным Святиком, к которому Денис ощутил что-то щемящее, покровительственное.
Дверь открылась, и в комнату заглянула кудрявая девочка в домашнем платьице.
— Андрей, — с укоризной глядя на усатика, сказала она, — ты занят?
Тот сразу как-то подобрался, посерьезнел.
— Погоди, сестренка, щас иду.
Он уже не напоминал собой вожака дикого мальчишеского племени, в один миг преобразившись в любящего и заботливого брата.
— А что вы сидите, там уже полдником кормят! — удивилась девочка и исчезла в коридоре.
…Дождик все-таки перестал. Денис с Тариком остановились у перехода, дожидаясь зеленого. Через дорогу пестрело здание супермаркета.
— Так что в приюте ничего, жить можно, — сказал Денис, — и даже не скучно, скорее наоборот. Телек на каждом этаже, школа через две улицы в том же поселке, артисты приезжают, игры всякие, массажный кабинет — два раза в неделю массаж делали. А еще я там познакомился с Маринкой, моей первой…
— Ты говорил, — рассеянно кивнул Тарик, переваривая рассказанное про Святика.
— Но, понимаешь, когда успел почувствовать вкус вольной жизни, без надсмотрщиков и воспитателей, трудно усидеть на одном месте.
— Да, тебя даже на три вокзала первое время тянуло. Помнишь, там тебя тоже чуть такой вот любитель мальчиков не сцапал? Нормально ты тогда бомжонка сыграл.
— А, — рассмеялся Денис, — ну тот вообще лошара, я от него запросто смылся. Он потом долго на улице топтался, поджидал. Мы с пацанами даже поспорили, на сколько его хватит.
— Педофилы такие. Смотрят на тебя, как на новую игрушку, — сказал Тарик, не замечая, что несколько голов тут же повернулись в их сторону, и ступил на "зебру", когда толпа пешеходов потекла туда-сюда через улицу. — Удобную игрушку, с которой можно забавляться и проделывать всякие отвратительные штуки.
— А Михал не проделывает штуки? — поспевая за Тариком, с подковыркой спросил Денис.
— Михал другой, — ответил тот и поймал ироничный взгляд. — Он дружить умеет, — упрямо сказал Тарик и помрачнел: — Что теперь с нами будет… Вот как опечатают подвал — и всё.
— Можно квартиру снять, — рассудительно сказал Денис. — Денег хватит, пока твою не продадут. Михал просто слишком прижимистый.
— Он говорил, что в молодости вообще не считал денег, жил, как миллионер, целыми днями в потолок плевал.
— Чтобы плевать в потолок, нужно иметь как минимум крышу над головой.
Мимо шкафчиков, где покупатели обычно оставляют свою поклажу, они вошли в просторное и светлое нутро супермаркета.
Вообще-то, Михаил был не так уж не прав, ограничивая расходы. Ребятам постоянно приходилось балансировать на грани доступного, выбирая: взять чипсов или соленых орешков вместо лишней пачки макарон или взамен пары кило картошки съесть еще по мороженому. Блуждая меж стеллажей с товаром, они тоскливо поглядывали на ряды призывно блестящих глянцем упаковок.
Уже у кассы, когда молоденькая и приветливая кассирша предложила на сдачу "Орбит" с дынным привкусом, Тарик сглотнул:
— Дыньку бы, а?
— Сам потащишь, — мгновенно предупредил Денис, прикидывая, как воспримет покупку их взрослый сожитель и казначей. Небось, и сам соскучился по дыням-то…
После он не раз с мистическим трепетом вспоминал, к худу или к добру случилось то, что случилось, и как простое желание отведать дыни способно повернуть жизнь и пустить ее течение по другому руслу. А может, следует смотреть глубже, и во всем виновата та молоденькая кассирша, сунувшая им дынный "Орбит"? Фатализм, одним словом.
Как бы то ни было, Тарик покорно пыхтел с пакетами, один из которых теперь оттягивала вожделенная южная "колхозница". Денис, решивший, что позволит приятелю помучиться только до светофора, а потом честно отберет половину груза, вышагивал рядом. Здание крытого рынка, расположенное по соседству с супермаркетом, полнилось гомоном озабоченных покупателей и тысячей съедобных запахов, исходящих от даров природы. Ребята уже приближались к выходу, когда устойчивую какофонию звуков нарушил древний, как мир, вопль.
— Держи вора! — завыл сиреной бочкообразный усатый азербайджанец, наполовину скрытый прилавком с горами тропических фруктов. Его толстый, как сосиска, палец указывал на кого-то позади Дениса.
Мимо них мелькнул стремительной тенью неприметный шкет в бейсболке, а шедшая рядом с ребятами дородная тетка с двойным подбородком, решила на всякий случай проверить свою сумку. Обнаружив в ней аккуратную прореху, она завизжала как резаная: "Украли! Кошелек, кошелек украли! Ироды!"
Всё вокруг мгновенно пришло в движение, кто-то из мужчин, молодой, спортивный, сорвался на бег и кинулся за шкетом, а над самым ухом Дениса переливисто взрезала воздух трель милицейского свистка. Тарик, повинуясь привычке беспризорника держаться подальше от любых неприятностей, заорал оглушенному Денису: "Что стоишь, бежим скорее!" И втопил к створкам ворот. Хлипкие ручки пакета с дыней от ускорения не выдержали, и та смачно хряснулась об каменный пол. Денис присел, разглядывая, что там теперь внутри, собрался подхватить пакет и в ту же секунду почувствовал, как его плечо, точно клещами, сжали чужие пальцы.
— Это не я, — сказал он, еще не веря происходящему.
— Разберемся, — словно во сне, прозвучал голос сверху.
Словно во сне, шел он рядом с ментом, слыша вслед сочувственные реплики: "Да не тот это малец, лейтенант, не тот, тот другой был". Словно во сне, возник вдруг из ниоткуда давнишний любитель мальчиков с трех вокзалов и, словно во сне, к крайнему удивлению Дениса, лейтенант по-приятельски поздоровался с этим типом и передал его тому, погрозив на прощанье пальцем.
"Да подворовывают тут по мелочи…" — "Давай малого мне, я и родителей его знаю…"
Его вели, за него решали, а он, напуганный едва не случившимся арестом и возвращением в приют, инстинктивно покорялся меньшему из двух зол. В такие моменты, на жизненном междупутье, сама судьба как будто берет на себя бразды правления и ведет растерянного человека за руку, отключая волю, лишая способности к сопротивлению, милостиво позволяя только смотреть и запоминать.
И снова была машина, мчащаяся по загородному шоссе, но на этот раз подальше от милиции, — но и подальше от Тарика с Михаилом. И не знал он еще, что не видать ему больше ни Михаила, ни Тарика, не отыскать квартиру, которую они по его же совету снимут, изгнанные из подвала, а только надеялся, что вновь получится обвести вокруг пальца этого, сидящего за рулем, сентиментального, самонадеянного типа.
На дороге не было ни единого встречного автомобиля, и лицо того выглядело спокойным, разве что капельки холодного пота чуть поблескивали на висках да прочно утвердившаяся на плотно сжатых губах печать хмурой целеустремленности контрастировала с лихорадочно сияющим взглядом глубоко синих, как у киноартиста, глаз. Проносились мелькающие за обочиной указатели с названиями населенных пунктов, четко впечатываясь в подсознание, в тот отдел памяти, который, как у компьютера, запоминает все вокруг, но захочешь потом вспомнить — и не сможешь, лишь случайно когда-нибудь всплывет ни к селу ни к городу.
А потом они въехали в дачный поселок с потасканным названием "Сосновка"; попетляв по безлюдным осенним улицам, остановились возле ворот с калиткой, к которой крепились жестяная, местами поржавевшая табличка с адресом и почтовый ящик.
Попав во двор, Денис поразился его обширности: границы, кое-где обозначенные забором, терялись в густой зелени кустарника. И он сразу же отправился исследовать практически заброшенную территорию с заросшими травой цветочными клумбами, увитой плющом неухоженной беседкой, старым яблоневым садом с корявыми деревьями, всем своим видом демонстрируя независимость, показывая: несмотря ни на что, он все равно будет поступать так, как ему хочется.
В глубине участка, за давно не крашеным деревянным домом обнаружился малинник, и он надолго застрял, поедая перезрелые уже, темно-красные сочные ягоды. Осматриваясь по сторонам, Денис до поры до времени решил мириться с назойливым вниманием хозяина. Тот уже загнал машину в гараж и все кружил вокруг да около, тянул сигарету за сигаретой и поглядывал на него с каким-то робким, жалостливым вожделением, будто не решался поверить своему "счастью". Возможно, он, сам того не понимая, уже перешагнул грань между мечтой и безумием, с таким надо быть начеку, подумал Денис.
Ночь тем не менее прошла спокойно. Он по привычке проснулся рано, странный хозяин еще спал — в кресле у его кровати. Не понятно, зачем вообще завез в эту глухомань.
Пошарив в холодильнике, Денис стал готовить завтрак (себе и ему, так уж и быть; похоже, он не такой уж плохой, этот мужик), когда на глаза попалась лежащая на столе трубка сотового телефона.
Мысли разбежались: звонить в милицию глупо, а единственный номер, кроме бывшего папиного, который он помнил наизусть, был номером Антона. Денис весь год звонил ему, сначала с надеждой, потом, кипя праведным гневом, а последнее время уже просто из любопытства: вдруг да ответит. Но результат всегда был одним и тем же.
К немалому его удивлению, Антон отозвался почти что сразу. Далекий голос, такой знакомый, чуть смешливый, почти родной, будто вернул Дениса в прошлое, когда все еще было хорошо. С радостным возбуждением он принялся рассказывать, объяснять про себя, про то, что случилось, стремясь вместить в торопливые фразы всю полноту охвативших его чувств. А когда Антон, непонятно холодно хмыкнув, пообещал приехать, его нетерпение уже достигло высшей точки…
Звук мотора Денис услышал издалека. Он выскочил на приземистое крыльцо и будто прирос к нему, не зная, как вести себя. Он словно воочию увидел разделявшее их с Антоном время, все эти тревожные месяцы, когда каждый из них принимал от судьбы испытания, и любое из испытаний вынуждало их меняться, отдаляясь друг от друга. Тот ли это Антон, которого он помнит, тот ли мужчина, которому он позволял прикасаться к себе, тот ли это друг, что раньше?
Денис увидел его, решительным шагом вошедшего через калитку, узнал знакомую, чуть ироничную улыбку, и сомнения исчезли, он лишь почувствовал, что ноги сами влекут его ставшее почти невесомым тело вперед, а из груди вырывается ликующий вопль.
Они укрылись в машине, точно в крепости, отделившей их от других, оставив за бортом то чужое, что так настойчиво пыталось их разделить. Денис молчал, повернув голову, прижимаясь щекой к телу мужчины, с закрытыми глазами. Рубашка мужчины вкусно пахла табаком. Мужчина, который прижимал его к себе, однажды предал его, и у Дениса не было уверенности, что это не повторится. Однако на текущий момент его все устраивало. В душе царил покой и в истерзанном сердце — мир. Ему не хотелось ничего другого, кроме как прижиматься к этому мужчине и чувствовать, что мужчина прижимает его к себе.
Не хотелось ничего другого, кроме как сидеть с закрытыми глазами и думать: "Вот все и кончилось".