Bl-lit

Действие романа происходит в 1880-х годах в викторианской Англии - это повествование о превратностях судьбы мальчика из лондонского Ист-Энда, прибегающего к сексу с мужчинами дабы избежать бедности и в качестве эмоционального спасения.

Lavender boy [с англ. дословно Лавандовый мальчик], - женоподобный или похожий на девочку гей. Термин является отсылкой к тому времени, когда гей-пары дарили друг другу букетики лаванды в знак своей привязанности до того, как общество в целом приняло их гомосексуальность.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В зиму, пришедшую на смену листопадной осени, наш отец умер от лихорадки, и у нас настали трудные времена. Я знаю это, потому что наша мама сказала: «Мальчики, у нас настали трудные времена».

Все, что я помню - это то, что мы вдруг оказались в каком-то другом месте. В Олдгейте, неподалеку от Уайтчепела. В маленьком переулке. Это было не самое худшее место для жизни. Это не был Блюгейт Филдс. Это была просто улица. Фонарный столб освещал вход в переулок, а наш дом был вторым по счету. У нас была одна комната внизу, где находились камин и кухонная утварь, и вторая комната наверху, спали мы с Чарли. Позади был дворик с сараем, в котором стоял котел для общего мытья и заросшие крапивой туалеты, двери которых не закрывались и оттуда воняло.

Мой брат Чарли был на четыре года старше меня, сильнее и выносливее. Он обладал лохматыми каштановыми волосами и воинственными, но нежными глазами. Он был деловитым бунтарем, искренним и вежливым. А также был удручающее небрежен с одеждой. Я говорю это с искренней скорбью, потому что то, что он носил, должно было достаться мне. Мне приходилось лишь наблюдать, как его колено прорывало прореху в штанине, а локти - в рукавах рубашки, и у меня тысячу раз разрывалось сердце при мысли о том, какой будет его одежда к тому времени, когда она перейдет в моё пользование. Конечно же, я не оставался в стороне; я пинал его, колотил и ворчал, чтобы он был осторожнее, только он все рос и очень рано стал мускулистым.

Профсоюз нашего отца дал нам немного денег на новую жизнь, но они, вероятно, быстро закончились, потому что наша мама сразу же занялась шитьем. С тех пор у нас словно не было матери, просто кто-то рядом все время шил. Она рано вставала и шила, она шила весь день и поздно ложилась спать. Она старалась прилично содержать нас, но нам все рано было не очень сладко. От нас пахло сыростью и затхлостью. Но у нас всегда были ботинки. Мы не походили на детей из переулка; мы никогда не ходили босиком.

Она требовала, чтобы мы всегда были чистыми.
- Возможно, у нас настали трудные времена, — говорила она, — но вы будете чистыми и будете мыть свои шеи, а если я увижу вас грязными, я вас выпорю.

Итак, чтобы достичь этого желаемого состояния, либо мне, либо Чарли — хотя обычно это доставалось мне — приходилось вставать очень рано и каждый день нести ведра к колонке. Та находилась через несколько улиц, и нам пришлось ждать, пока её включат, чтобы мы могли принести воду домой. В нашей комнате имелся тазик, в котором мы могли мыться; и я был более тщателен, чем Чарли, который, казалось, не возражал немного повонять, в то время как я проявлял особое внимание к грязи под ногтями. Я был как наша мама, пытаясь соблюсти стандарты.

Наша мама прямо сказала нам, что мы не такие, как дети из этого переулка.
- Они останутся навсегда такими, - говорила она. - Грязными, оборванными и ни на что не годными. Но вы не такие, Чарли и Уилли. Вы из порядочных людей, и ваш отец был хорошим членом профсоюза и очень умным; не забывайте об этом. Он был прекрасным плотником, умел читать, писать, говорил, как ученый, а ещё сочинял стихи. Моя семья говорила, что он мне не пара из-за его политических взглядов, но они были недалекими людьми, и так и не поняли его. Они бросили нас, но нам было все равно; мы проложили свой собственный путь без чьей-либо помощи, и мы были очень счастливы. Обстоятельства привели нас в это место, и мы должны извлечь из этого максимум пользы. Мы постараемся жить так, как жили всегда, достойно. Это означает, что вы не должны гулять по Лейн, никогда, потому что это плохое место. Если вам придется иметь дело с этими людьми, вы можете скоротать с ними день, вежливо, но не более того, и держитесь от них подальше.

Когда мы впервые поселились там, наше отличие от жителей Лейн проявилось во всех отношениях. Для начала у нас были сетчатые шторы, скатерть и часы на стене. Но чем дольше мы жили там, тем мало-помалу теряли эти внешние отличия. Сетчатые занавески стали тяжелыми от грязи и наполовину развалились; и прошлой зимой ими пришлось заткнуть щель в стене, чтобы не задувал ветер. У нас по-прежнему были часы, но они больше не тикали, а стена за ним облезла, как кожа, так что если дотронуться до того места, то оттуда сыпалась порошкообразная пыль.

Мы жили в этом доме, пока мне не исполнилось двенадцать лет. Мы начинали иначе, чем дети Лейн, да, но потом даже наблюдательному человеку было бы трудно заметить хоть какую-то разницу между нами и ими.

Я бы не рекомендовал торговлю спичками зимой в качестве приятного способа заработать на жизнь. Однако мне и Чарли нашлась работа; я продавал спички, а он подметал дороги, а самое приятное в этом было то, что мы могли быть вместе и понемногу приобщаться к жизни. Мы ходили в город, до которого было недалеко, а в нем дальше на запад, где было более оживленно. Именно во время этих длительных странствий по чужой территории до меня постепенно дошло, что мир может быть прекрасным местом, если у тебя есть деньги.

Неизвестный фотограф - Продавец спичек, 1884, Лондон

Мы вдвоем уходили из дома после завтрака, состоящего из хлеба с жиром и чая, а иногда и холодного бекона; и на всех улицах, по которым мы проходили, на тачках стояла еда, источающая чудесные запахи.

Уличные продавцы зазывали так завлекательно, что сердце разрывалось от желания не оказать им любезность и не купить. В зависимости от сезона, там были моллюски и улитки, рыба и суп, бутерброды, пудинги из почек, горячие блюда и прекрасный печеный картофель. Можно добавить к этому булочки и кексы, а также пироги со сливами и яблоками; и все это можно было запить имбирным пивом и лимонадом. Одежда и стулья, цветы и инструменты - на улицах можно было купить все, что угодно.

Плохая погода была хороша для Чарли, подметающего дороги. Должно быть, мы проходили много миль. Мы должны были переходить с места на место, потому что людям в голову приходили всякие странные мысли, и они делали странные предложения. Я с тротуара кричал: «Любые огни» или «Люциферы», стоя со здоровенным подносом, висевшем на мне — я, должно быть, доходил многим прохожим лишь до пояса, - а Чарли бегал в потоке экипажей, расчищая путь для пешеходов. Улицы были ужасно грязными из-за большого количества лошадей, соломы и мокрых опавших листьев, мусора и грязи. Было шумно и оживленно, повсюду постоянно что-то двигалось - большие телеги, полные бочек; фургоны, набитые сеном, омнибусы и извозчики, и все эти колеса скрежетали и дребезжали!

Мы ходили в любую погоду. Бывали дни, когда воздух был так ясен, что можно было видеть хлопья сажи, падающие с неба; бывали хлюпающие дождливые дни, когда грязь выплескивалась с дороги, покрывая нас с головы до ног; бывали осенние ветры, разносившие вокруг нас тучи мусора.
Чарли то и дело подбегал ко мне, чтобы проверить, все ли со мной в порядке, не потерялся ли я, не наступили ли на меня.
- Покажи свое лицо, Уилли, - говорил он, поднимая мой подбородок. - Пусть джентльмены увидят твою мордаху.

- Зачем? - ворчал я, постоянно замерзший и усталый.

- Ты не понимаешь, малек? - смеялся он. - Потому что ты красавчик, вот почему, и за это они раскупят все твои спички.

На том этапе моей жизни я не видел никакой связи между тем, как выглядело мое лицо, и нуждой в коробке спичек, но Чарли оказался прав. Джентльмены гладили меня по голове, а догадливые говорили, что у меня необычные волосы. Это было правдой. Это был настоящий каштановый цвет, насыщенный и темный, с медными и бронзовыми прядями. Из-за волос на меня всегда обращали внимание.

Еще один совет Чарли заключался в том, чтобы относиться к щедрости джентльменов с почти благостной вежливостью.
- Когда тебе дают деньги, - увещевал он меня, - ты должен говорить: «Да благословит вас Бог, мистер». Понял?

- Почему?

- Потому что им это нравится, и это вежливо.

- Но у меня уже болит горло от крика.

- А ты говори то, что я сказал тебе; это вежливо.

Я смотрел ему вслед, исчезающему среди больших колес с железными ободьями, и мне было интересно, говорил ли он это, когда ему давали деньги за подметание. Я считал, что его никто не слышал, даже если он это делал. Мне не хотелось быть там, среди всей этой мешанины лошадей, колес и разлетающейся грязи, поэтому я говорил то, что он велел мне говорить. И никто не был удивлен более, чем я, когда джентльмены специально возвращались, заслышав мой голос, и, вложив в мою руку лишние пенни, произносили: «Оставь это себе, мальчик». Поэтому я говорил: «Боже, благословит вас бог, мистер», и кучка моих пенни росла. За пенни можно было купить два стакана щербета, а на обратном пути домой всегда было множество тележек с едой. Беда в том, что когда я показал свои пенни Чарли, думая, что впечатлю его, он просто забрал их, говоря:
- Видишь, что я тебе говорил?

Мое лицо скривилось от недоумения.
- Они мои! - закричал я. - Отдай!

- Они не твои, они наши, — резонно парировал он. - Ну, не плачь, Уилли, люди смотрят, и в слезах ты ничего не продашь.

Чарли опустился на колени прямо на тротуар, держа меня за плечи и глядя мне в глаза, и ласково произнес:
- Послушай, Уилли, разве ты не знаешь, что нам нужно купить свечи и уголь? Мы отнесем их маме, и если что-нибудь останется, то она даст тебе. Мы не можем оставить себе ни пенни.

Всю дорогу домой я проплакал. Что же, нам пришлось идти мимо всех этих тележек с вкуснятиной, верно? Но Чарли остановился у одной и купил мне печеной картошки, хотя нам нужны были уголь и свечи, и это заставило меня замолчать и еще раз убедило меня в том, каким замечательным был Чарли. Он сказал, что оставлять у себя пенни, которые джентльмены давали мне, было все равно, что красть у него и у мамы, поэтому мне стало стыдно, потому что он был таким хорошим, и я таким подлым. Но, несмотря на то, что он был таким честным, он любил меня больше этого, и купил мне картошки, потому что я плакал. Себе он ничего не купил. Он был моим самым первым героем.

Я никогда не осознавал, что школа, в которую мы ходим, называлась «Школой оборванцев», пока какой-то заезжий инспектор не пришел и не сказал нам об этом.
- О, оборванцы! - воскликнул он громким басом. - Воистину счастливы дети, посещающие эту Школу оборванцев. Вы должны быть благодарны, и выражать свою благодарность своим послушанием - тем, кто учит вас. Работа, работа и работа. Тогда вы преуспеете.

Школа представляла собой одну большую комнату, и в нее втискивало столько детей, сколько я даже не мог себе представить, и они были всех оттенков бедности.

Первое, что я узнал - это то, что из-за цвета моих волос меня сразу заметили. Дети с каштановыми волосами сливались с толпой, но меня тут же выделили криками: «Ой, морковка!» и «Кто поджог твои волосы?» И множество грязных маленьких пальцев вцепились в длинные локоны сзади, так что я ввязался в драку, не пробыв в школе и полчаса. Полагаю, мне было лет семь-восемь, я был худеньким и маленьким, и неожиданно очутился в самом низу кучи извивающихся тел, которые били меня за мои рыжие волосы. Чарли сбрасывал их с меня, одного за другим.
- Если кто-нибудь еще раз прикоснется к нашему Уилли, - заявил он тем, что называют грозным тоном, - то им придется иметь дело со мной.

Было замечательно иметь такого брата.

Школа также оказалась местом, где я впервые столкнулся с Богом. Думаю, наши учителя, возможно, были довольно просвещенными, потому что они не оттолкнули нас от религии навсегда, заставив учить «Богач в своем замке, бедняк у ворот», но и сумели познакомить нас с Богом, не заставив невзлюбить его за то, что он сделал нас бедными. Мы пели какие-то веселые песни об Иисусе, любящем маленьких детей, и услышали несколько захватывающих историй о мальчиках, убивающих исполинов, услышавших голос Божий во сне, проданных в рабство, заключенных в огненную геенну, убежавших в пустыню, обманутых своими братьями. У нас имелась «Жизнь Иисуса», замечательная история, и оттуда мы узнали, что должны быть хорошими, а это означало быть по-настоящему хорошими до глубины души, потому что Иисус мог видеть и там; мы не должны были лгать и воровать - все это Чарли уже говорил мне. Поэтому я сильно уважал Иисуса, потому что он соглашался с Чарли, а Чарли любил ещё больше, потому что он всегда говорил то, что и Бог. Мне понравился Бог. Я не думал, что у меня будут трудности с тем, чтобы быть хорошим.

Как я уже сказал, все дети в школе были оборванцами; мы привыкли к босым ногам и рваным рукавам, но однажды мальчик пришел в школу только в одной шали. Он был завернут в неё, но кто-то сорвал шаль, а под ней вообще не было никакой одежды, и все было видно! Я глазел на него вместе с остальными. Пока я глазел на этого мальчика, меня охватило странное чувство, как будто я почти причинил ему боль за то, что он такой худой и ранимый, и мне хотелось любить его по тем же причинам. Он пытался прикрыться руками, и мальчишки дергали его за руки и толкали. Учителя уже спешили узнать, в чем там дело, но мальчик начал дрожать и плакать, и мне захотелось оказаться тем, кто спас его. Я прыгнул, закрывая его собой, и ударил мальчика, который больше всех задирал - здоровенного парня, которого я бы никогда не осмелился ударить. Он был застигнут врасплох, но двое его товарищей набросились на меня, и, падая назад, я обхватил руками мальчика без шали, и мы все упали борющейся кучей.

Пока учителя нас распутывали, я лежал лицом к этому голому мальчику, крепко вцепившись в него. Вместо того, чтобы чувствовать себя застенчиво и глупо, я чувствовал себя сильным заступником, держась за этого мальчика, как собака за кость.

Мальчика звали Мэтью Браун, и в течение нескольких дней он ходил за мной, как спаниель. Странно было то, что в одежде он не вызывал у меня ни малейшего интереса. Он просто казался обычным мальчиком, худым, оборванным и скучным. Но те чувства остались. Если я закрывал глаза и вспоминал о его трепещущей наготе, я возвращался назад, и иногда в уме представлял себя на его месте, представлял, что это с меня срывают шаль. И я понимал, что выгляжу лучше, чем он.

В школе был учитель и учительница, которая готовила суп и хлеб, а девочки помогали ей; она также учила на переменах. Я влюбился в эту леди, бросив Чарли, который был одним из тех, кто играл в шарики позади. Леди была так рада найти кого-то, настолько жадно-восприимчивого, как и я, что она стала уделять мне все свое внимание и, с еще одним тихим мальчиком и кучей девчонок, мы начали учиться читать.

Было ужасно трудно, но мы справились, и после нескольких месяцев упорного труда все внезапно встало на свои места, и непонятные значки превратились в слова.

Прогулки по улицам принесли совершенно иной опыт, я словно попадал в новый мир.

- Суп из говяжьей ноги, два пенса! - недоуменно кричал я, бегая и читая все, что попадало мне на глаза. - Крепкий и легкий эль! Почистить и отполировать - полтора пенса!
И была одна вывеска, который меня очень озадачила: «Ангел и Сын».

И теперь, когда я научился читать, во мне пробудился голод до чтения. И был этот голод больше, чем тот, физический, который стал причиной моего попадания на Плохой Путь.

В «Школе оборванцев» были книги. Я читал вслух большую Библию с пожелтевшими страницами, загнутыми по краям; я узнал имена всех мальчиков из историй - Самюэль, Давид, Ионафан, даже Седрах, Мисхак и тот, чье имя никто не мог выговорить. Гедеон и Иешуа были моими любимцами, потому что они были мужественными. Я бы с радостью поднес чашу вина любому из них после сражения и вытер бы их вспотевшие лбы.

Помимо религиозных историй, у нас были и истории с моралью. Как правило, в форме стихов. Про мышонка, который съел весь торт. И не поделился со своими братьями или сестрами, и заболел, а врач сказал ему, что он умрет, потому что был жаден. Так мы узнали, что украденные удовольствия приводят к возмездию. Героями и героинями подобных рассказов обычно были куры и свиньи, а переедание во многих случаях становилось причиной их гибели. Ни у кого из нас, читавших эти сказки, не было возможностей для переедания; из нас никто и никогда в жизни не переедал; и, если бы у нас появилась возможность, мы бы с удовольствием свернули бы цыплятам шеи и съели бы их, а хорошего поросенка зажарили. Однажды, когда я читал из «Азбуки Цветов» о цинниях и кувшинках, я услышал, как учительница в отчаянии сказала учителю:
- О, Джон! Когда же они напечатают книги о переживаниях бедных детей?

Чарли не любил ходить в школу так, как я. Он не любил сидеть за книжками, ему хотелось бегать и что-то делать, поэтому он сачковал и ходил в доки. Поначалу он просто болтался там, прислушиваясь к разговорам между матросами и стараясь оказаться им полезным; но по мере того, как он становился больше и сильнее, ему стали платить за его труды - подъем тюков и таскание мешков, за погрузку и разгрузку; и наша мама согласилась, что это для нас полезнее, чем его школьное образование. Пока я ходил в школу, Чарли работал.

Однажды он повел меня в доки, но мне там не понравилось. Стоял ноябрьский полдень, и уже темнело. Не знаю, почему, но все окружающее казалось мне зловещим и пугало, так и было; я не смог разделить волнение и возбуждение, которые Чарли чувствовал в доках. Они были такими большими, шумными и таинственными — я имею в виду: думаешь, что шагаешь по твердой земле, а там под ногами виднелись щели в досках, под которыми хлюпала черная, колышущаяся вода. На улицах, ведущих к причалу, высились большие склады, черные и грязные, и из тумана неожиданно выныривали на цепях большие тюки, похожие на падающие валуны, с грохотом приземляясь на булыжники. Железные колеса появлялись за плечами, прижимая к стене, где можно было споткнуться о спутанные мокрые веревки; над головой хрипели и ржали ломовые лошади, их копыта были подобны огромным свинцовым гирям.

У пристани бушующая вода источала угрозу. Её вонь смешивалась с запахом сырой рыбы, пива и пота из таверн, чьи двери испускали горячий воздух, внезапный свет и смех - все это казалось мне жутко зловещим. Выли сирены, дым щипал глаза. Наконец, мы достигли кромки воды, где гордость и восторг Чарли были так очевидны, что можно было подумать - это он создал все окружающее нас зрелище.
- Смотри, Уилли, это и есть Темза, и она идет до самого моря!

- Я вижу, Чарли, чувствую запах и все такое.

- Поди посмотри, что здесь разгружают; похоже на ананасы. Ты никогда не видел их, Уилли, поди посмотри.

- Да, хорошо, я их вижу, но мне все равно это не нравится. То место, где я стою, шатается, и я боюсь, что оно поплывет.

- Ты даже не половинка гуся, Уилли, - сказал Чарли. - Пойдем, познакомишься с моими друзьями. Ах, нет, не держись за мою руку; здесь такое почитается как слабость.

Кончилось тем, что меня подняли на бочку и я сидел там, колотя каблуками по её просоленным бокам, а Чарли шутил с людьми, знакомство с которыми, я уверен, наша мама не одобрила бы.

Я никогда не видел таких мужчин, и оказался наполовину встревожен, наполовину очарован. Должно быть, они были не так плохи, раз Чарли знал их, но они выглядели неотесанными, грубыми, шумными и странными. Там был мужчина с голыми руками с картинками, с которых капал маслянистый пот, и когда я уставился на них, он подошел и показал их мне. Они были вроде голубых рисунков на коже — русалки и якоря, — и он спросил меня, не хочу ли я прикоснуться к ним, что я и сделал, а другой мужчина тогда сказал:
- А как насчет меня - ты когда-нибудь щупал такие мышцы?

Густо покраснев, я вдруг обнаружил, что щупаю матросские мускулы! Я решительно утверждаю, что сделал это только из вежливости, потому что им этого хотелось. Они могли сделать так, что их мускулы сильно выпячивались, и я верю, что у меня отвисла челюсть, когда я касался их пальцами

- Это все ерунда, - заявил матрос с золотыми серьгами в ушах. - Посмотри-ка на это!
И он задрал свой жилет, расстегнул ремень на брюках и обнажил живот до волос в промежности, и принялся вращать там мышцами, демонстрируя невероятные впадины и выступы. Я был заворожен зрелищем. Не только колышущимся пупком, но и волосами. Пупок походил на животное, покрытое шерстью и спрятавшееся.

- Каково, а? - говорили они мне, купаясь в восхищении собственной вопиющей мужественностью. Затем они показали мне, как я могу накачать такие мускулы, весело шутя, поднимая мою руку и заставляя меня сжимать кулак, говоря мне, что все идет хорошо, и я стану маленьким дьяволом, когда вырасту, видали вы когда-нибудь такие волосы!

«Словно закатное солнце!» - было сказано поэтически.

Потом некоторые из них побрели в трактир на набережной, и я услышал, как Чарли говорил: «Нет, не давайте ему выпивки», но мне подумалось, что сам Чарли уже выпил. Мне дали пососать длинную палочку чего-то сладкого и приторного, которое коричневыми струйками стекало по моему подбородку, и пара матросов продолжала болтать со мной, пока я сидел на своей бочке. Их теплый запах пота наполнял мои ноздри; я оказался совсем близко от черных кудрей того, что был с сережками в ушах. У него росли черные волосы в ушах и на затылке, и когда он поднял руку, я увидел, что у него и там целое гнездо черных волос. В тот вечер жизнь была полна сюрпризов.
- Тебе понравились матросы, приятель? — усмехнулся он, заметив мои широко распахнутые глаза и нескрываемый интерес.

- Да, - я покраснел, не решаясь сказать что-либо еще.

Они загудели от восторга.
- О, Чарли, твой младший брат говорит, что любит моряков!

- Он хитрый маленький педик, этот парень.

- Ему понравились моряки, правда!

Говоря это, они трепали мои волосы, щипали за колени и смеялись. Я чувствовал себя неловко, потому что понимал, что они смеются над вещами, о которых я даже не подозревал. Я знал, что всегда должен быть вежливым, но вежливость здесь, казалось, имела какой-то двойной смысл.

- Ну, а тебе бы понравилось быть моим юнгой [тут cabin boy, т.е. мальчик, убирающийся в каютах и кубриках, что-то вроде сюарда или слуги, а не ship boy - по сути подмастерье моряка]? - сказал тот, с серьгами, подталкивая меня локтем.

- Не знаю, - пробормотал я, -- не думаю...

- Поплывем вместе по морям? Увидим чужие страны?
Это вызвало у них бурю смеха.
- О, Чарли, мы почти наполовину уговорили твоего братишку - он пойдет с нами в море, чтобы кое-чему научиться, да?

- Да, - скромно ухмыльнулся я, слегка взмахнув ресницами.
Внезапно мой приятель с серьгами в ушах подхватил меня на руки и стал ходить со мной. Меня охватило замешательство от близости маслянистых перекатывающихся мышц, грязного жилета, черных кудрявых волос, выбивающихся из-под него, и дуновения пивного дыхания, ударившего мне в лицо, когда он проревел:
- Что я получу за этого славного маленького мальчика? Хочет быть юнгой и повидать другие страны! Какой-нибудь турок слушает? Любой иностранный геммун [искаженное от gentleman - джентльмен] захочет такого изящного маленького мальчика! Этот созревший мальчик? Игра для чего угодно и очень неравнодушен к морякам!

- А, кончай, - сказал Чарли, но я знаю, что он тоже смеялся, когда мне предлагали. Мой приятель-моряк опустил меня, и я подбежал к Чарли. Он прижал меня к себе и отхлебнул свой напиток.
- Он просто пошутил, - заверил меня Чарли по дороге домой, продолжая смеяться про себя. - Ну давай же, Уилли, не дуйся.

- Чарли, а что такое турок?

- Турок - это иностранный геммун, Уилли.

- Зачем ему я, Чарли?

- О, говорят, что турки любят маленьких мальчиков.

- Почему?

- Ну, маленькие мальчики милые, да?

Это показалось мне вполне разумным объяснением. Однако я больше не ходил в доки с Чарли. Это было не из-за унижения от того, что меня носили на руках и предлагали. В конце концов, по-своему это было довольно лестно, это было очень весело и ни в коей мере не злонамеренно. Нет, мне не понравилось то, что в этом шумном тревожащем месте я чувствовал себя не в своей тарелке, а Чарли чувствовал себя как дома. Я ревновал доки за то, что они влекли к себе Чарли. Он был на стороне моряков, а не на моей. Втайне мне было больно и обидно. Он бросил меня одного, а сам ушел пить, позволив матросам дурачиться со мной, и это казалось ему забавным. Теперь, когда я думаю об этом, то готов держать пари, что он знал, почему туркам нравятся мальчики. И чтобы не сталкиваться с непримиримым фактом, что Чарли любит доки также сильно, как и меня, я больше никогда туда не ходил, как он меня не просил.

III

Тем временем я упорно занимался своим образованием и примерно в десятилетнем возрасте начал понимать, что существуют книги не только о жадных мышатах и добродетельных цыплятах. Учительница дала мне сказки братьев Гримм, позволив забрать их домой и хранить у себя. Из всех книг, которые побывали у меня с тех пор, эта всегда была особенной для меня, потому что она была самой первой моей книгой; а говорят, что всегда помнишь свое первое!

Мой энтузиазм в учебе не означал, что я никогда сачковал; все прогуливали и я прогуливал. И в одном из этих прогулов со мной случилось нечто странное в западной части города.

Я обнаружил, что в эти дни меня привлекают не столько тачки с едой, сколько книжные магазины. Я заглядывал во все их витрины и читал все названия книг, и, насколько мог судить, все они были захватывающими историями, и ни одной о цыплятах. Я пытался читать в магазине, но продавец треснул меня линейкой по костяшкам пальцев, следя, чтобы я этого не делал. Книги там стоили по два пенса и назывались: «Убийство на Парк-лейн», «Хранилище смерти», «Подделка завещания», «Сквайр из Линвуда» и «Доведенный до смерти».

Так вот, в этом интересном ряду магазинов находилась витрина с висевшими гравюрами — картинами дам в струящихся платья, реклама узорчатой ткани. Я глазел на них какое-то время, потерявшись для мира, когда рядом со мной заговорил джентльмен. Я вежливо ответил, и он спросил у меня, не хочу ли я заработать два шиллинга шесть пенсов. Излишне говорить, что я чуть не свалился с ног от нетерпения, и зашагал с ним по улице. Нам не потребовалось идти далеко, только в соседний дом; и поднявшись по множеству лестниц, мы оказались на самом верху. Это была длинная низкая комната со стеклянными окнами в потолке, и очень близко виднелись дымовые трубы. По всей комнате были приколоты гравюры и рисунки, в основном дам в длинных юбках, демонстрирующих довольно много своего тела.

Мужчина снял пальто, надел что-то вроде халата и стал возиться со стопками бумаги.

- Вы художник, мистер?

- Верно, мой мальчик.

- Вы нарисовали все эти картинки?

- Действительно. Они тебе нравятся?

- Да, мистер.

- А ты сам не хотел бы оказаться на одной из подобных картинок?

- Да, хотел бы, но не половиной!

- Позволь мне объяснить, - сказал мужчина.
Он был худым и высоким, со светлыми волосами, свисающими на воротник, и двигался так, что мне подумалось о курице на длинных ногах. Он сказал, что рисует картины, чтобы люди покупали ткани, и что его изображения не были реалистичными, а создавались для того, чтобы передать тон материала.

- Оттоманский, - сказал он, - атлас, искусно украшенный цветами. Я изобразил его на этой девице, - и он взмахнул наброском роскошной дамы в занавешенной палатке. На ее лице была прозрачная вуаль, и знойный взгляд. Была видна вся верхняя часть ее тела. Когда он заметил, что я таращусь на неё, он убрал этот лист и показал мне следующую картинку.
- Алжирский, - произнес он, - переливчатый шелк в великолепных цветах.
Это была пухленькая девочка в коротком белом платье, с цветами в волосах и пучком травы в руке.

- Султанский, - сказал он, - шелковисто-мягкий и полосатый.
Это были две дамы, танцующие в длинных свободных платьях, а на фоне - несколько верблюдов и пальмы.

- Итак, мы добрались до Пекинского кружева, - объявил он. - Прекрасный бело-золотой шелк. А для него мне нужен мальчик.

Он достал большой незаконченный рисунок лежащей леди. Она была очень хорошенькая и томная, и из её опущенной руки свисала гирлянда. С одной стороны имелось свободное пространство, на котором были слабо очерчены смутные контуры мальчика.
- Как думаешь, ты сможешь мне позировать? Ты именно то, чего я хочу.

Я подумал об этом.
- Моя одежда не подходит для этого, - придумал я.

- Как это проницательно! - просиял он.

Он порылся и достал мохнатую козью шкуру. Удивительно, но я не ощущал неудобства и получал огромное удовольствие. Мой художник что-то бормотал, пока ходил вокруг, либо думая, что успокаивает меня, либо притворяясь, чтобы скрыть свою вину. Должно быть, ему было немножко не по себе из-за социальной приемлемости того, что он затащил мальчика с улицы и планировать попросить его снять одежду. Потому что это было то, что он сделал дальше.

Я колебался. В моей голове проносились мысли, потому что я знал, какова была бы реакция нашей мамы. Но ее здесь не было, верно? И все сильнее в моей душе становилось волнение и бесстыдное желание увидеть себя нарисованным на картинке для продажи Пекинского кружева.
- Хорошо, мистер, - сказал я. - А потом я получу свои полкроны.

- Давай-ка глянем на тебя, - произнес художник, поправляя козью шкуру у меня спереди.

Я уперся руками в бедра, выпятил грудь, стараясь выглядеть как можно более важным. Сзади я был совершенно голым!

- Да, дорогой, - сказал он, наполовину забавляясь, наполовину оценивая. - Повернись-ка ко мне.

Ему понравилось то, что он увидел; это было заметно. Он метался вокруг меня, вставал на колени, глядел вверх, делая наброски, щурился, бормоча.
- Хорошо... хорошо... держи голову неподвижно; Я хочу твою шею... ах, этот изгиб... это самая изысканная задняя часть...

Затем мы услышали шаги на лестнице, и в комнату вошла дама. Мне сразу стало понятно, что это именно она была изображена на рисунках, но в данный момент она была просто леди, ходившая по магазинам. Я сохранил свою позу, позволив ему все объяснять. Она была в ужасе и встревожена.
- Эрнест! О чем ты думал? На улице? Что, если его родители?..

- …но он совершенен…

- Чертовски повезет, если ты не попадешь в беду...

- Все в порядке, Шарлотта…

- Я вижу, он то, что ты хотел, но…

- И у него нет природной скромности!

Мой рот открылся. Шарлотта расхохоталась. Внезапно все стало хорошо. Шарлотта лебедем подплыла ко мне, струясь искусственным мехом и пахнущая букетом цветов, обняла меня и сказала, что я милый. Когда я снова оделся, мистер Эрнест дал мне два шиллинга и шесть пенсов. Он сказал, что гравюра будет продаваться в книжном магазине по цене в один шиллинг. Она стоила так дорого, потому что это было Искусство.

Обладание половиной кроны было головокружительным. Я знал, чего хочу: я хотел книги. Итак, оставив один шиллинг на покупку гравюры, я купил шесть книг, чуть не падая в обморок от волнения, пока выбирал, и вызвал едкое замечание со стороны продавца книг, который стукнул меня по костяшкам пальцев:
- Разбогател, не так ли?

Книги назывались «Драгоценные карманные романы». Во всех были мужественные герои с ясными глазами и мускулистыми руками; и ужасные злодеи, которые ни перед чем не остановятся. Это были вовсе не злые книги, и они были освежающе свободны от увещеваний к благочестию. Однако, поскольку я купил их тайно и на «аморальную прибыль», они на самом деле казались порочными. Думаю, я стал ассоциировать обладание деньгами, особенно деньгами, которые было легко получить - с тайным удовольствием и обманом и, как бы странно это звучало, со стыдом.

Когда гравюра появилась в продаже, я купил её и принес домой. Стоял поздний вечер, когда я показал её маме. Я спустился в ночной рубашке, босиком и без всяких предисловий сказал, что это я.

Она просто сначала мне не поверила, а потом, когда я стал болтать про мистера Эрнеста и Шарлотту, ужасная правда озарила ее, и ей пришлось поверить.

Она встала со стула и позвала Чарли. Он спустился в ночной рубашке, протер глаза и заворчал. Одна свеча горела на краю стола, освещая рубашки, ткани, булавки и ножницы.

Впервые в жизни я понял, что нашей маме нездоровится, она выглядела старой и изможденной, из-за света от свечи серые впадины под ее глазами казались пещерами, и я подумал: «Ну я и натворил, не поправить».

- Ты видел это, Чарли? - спросила она, ткнув пальцем в мою картинку. - Ты видел эту неприличную вещь?

Я с тревогой наблюдал за Чарли. Я знал его достаточно хорошо, чтобы понять, о чем он думает. Ему понравилось!
Он был весь поглощен и заинтересован, и даже начал одобрительно улыбаться, пока не понял, что наша мама этого не одобряет и ждет, когда он подтвердит свое неодобрение.

- Этот парень - твой брат, - произнесла она отрывисто, - этот парень показывает свой зад. И у него только что хватило наглости прийти и сказать мне, что он вошел в дом с мужчиной и разделся перед ним и позволил ему нарисовать то, что тот увидел. Что ты думаешь об этом?

- Не знаю, ма, - сказал Чарли, пытаясь выиграть время. Он глянул на меня с любопытством. - Это ты? - он вгляделся в рисунок.

- Волосы не в порядке. Да, но зад есть.

- Чарли! - воскликнула наша мама.

Чарли не смог сдержать ухмылки, и я застенчиво ухмыльнулся в ответ.

- Я достойно тебя воспитывала. Я так думала. Ты ходишь в школу. Я думала, ты чему-то учишься, я думала, что там тебя научили, как вести себя правильно. А потом я узнаю, что ты не ходил в школу. Ты пошел с мужчиной, который совсем не такой, каким должен быть. Злой, порочный человек, который не должен был просить тебя пойти с ним. Все это очень плохо. Но раздеваться, Уилли, разве ты не знаешь, что это неправильно? Разве ты этого не знаешь? Тебе не стыдно?

Я дернулся, сжав пальцы вместе.
- Не было стыдно... -- начал я, скривившись. - Ну, только немного.

- Чарли, тебе придется выпороть его ремнем, - категорично заявила наша мама.

- Оуу! - протестующе завопил я.

- Он не знает разницы между правильным и неправильным, - продолжила она, - и это единственный известный мне способ донести это до его сведения. Я слишком устала, чтобы делать это самой; у меня нет сил. Сделаешь это, Чарли? Сделай это, как если бы ты был его отцом.

- Оу, ма! - застонал Чарли. - Обязательно? Ты же знаешь, как он воет, если кто-нибудь дотрагивается до него даже пальцем. Половина улицы услышит.

- Сделай это, Чарли, - сказала наша мама.

Звук свистящего в воздухе ремня был ужасен, а шлепок, с которым он приземлился на мою извивающуюся плоть, был еще ужаснее, потому что он был резко-жалящим, и я заорал. Можно было подумать, что меня убивают, и я надеялся, что Чарли растеряется. Я был огорчен, потому что это было несправедливо. Я был в замешательстве, принимая их право наказывать меня, но не уверенный, что поступил неправильно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кровать, на которой мы спали, я и Чарли, была деревянной, с соломенным матрасом. В жаркую погоду мы ужасно страдали от клопов, от зуда, укусов и внезапных пробуждений, но я раньше считал, что наша кровать - особое место, даже с клопами. При наступлении холодов мы жались друг к другу, дыша на соседа и кутаясь в ночные рубашки, чтобы согреться. Через стены мы могли слышать соседей, ложащихся спать, встающих и скандалящих; ещё мы слышать скрип кроватей, и мужские стоны вместе со скрипами.

- Ты знаешь, что он занимается, да? - спросил однажды Чарли.

Я помотал головой и сказал:
- Нет.

- Хочешь, я покажу тебе? - предложил он.

- Давай, - сказал я, испытывая приятную волну возбуждения, щекочущую меня от осознания того, что мне вот-вот откроется одна из тайн жизни, и предвкушая благодарность за то, что кто-то такой надежный, как Чарли, окажется тем, кто посвятит меня.

- Ты - девушка, - бодро начал Чарли.

- О, нет, - заскулил я, - только не это опять.

- Для этого кто-то должен быть, - сказал Чарли. - Так ты хочешь, чтобы я показал тебе или нет? Потому что, - добавил он, блестя глазами, - я все равно покажу тебе.

- А, может, я и не хочу, - провокационно возразил я.

- А, может, ты и не сможешь остановить меня, - сразу же ответил он.

Я лежал под ним на спине, приятно придавленный, и позволял ему целовать меня столько, сколько ему захочется. Он приготовился, навис надо мной, и потерся своей промежностью о мою, и у меня возникали там приятные ощущения.

- Дай мне свою руку, - пропыхтел Чарли мне в ухо. - Положи её вот сюда и держи.
Его рука сомкнулась над моей, и он сделал быстрый и резкий толчок.

- Чарли, я весь мокрый! – пискнул я.

- Заткнись, все в порядке, так и должно быть.

Мы лежали в темноте под одеялом, разгоряченные и вспотевшие.

- И это то, чем они занимаются по соседству, да? - спросил я.

- Да, это оно. А тебе понравилось?

- Да, это было приятно, Чарли... Знаешь, ты сказал, что я был девушкой?

- Ага, ты лежал внизу.

- Я знаю, но я мальчик, а ты все равно это делал.

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, тебе же понравилось, да?

- Конечно!

- Но ты делал это с мальчиком. Значит, это тоже получится, если использовать мальчиков?

- Да, но только потому, что нет девушки. Это только притворство, если ты делаешь это с мальчиком; ты притворяешься, что он девушка. Я могу заниматься этим с тобой, потому что ты такой мягкий, и губы у тебя приятные. Я не мог бы заниматься этим с каким-нибудь крепким мальчишкой, костлявым и жестким. Я притворялся с тобой.

- Да, но, Чарли…

- Что?!

- Если бы ты притворялся, я бы не намок.

У нас были разные мнения.

- Я ничего не могу поделать с этой мокротой, - рассудительно заявил Чарли. - Спустя время ты уже ничего не можешь сделать, чтобы остановиться, оно просто выходит само собой. Можно делать это с мальчиками, если нет девочек, но было бы глупо делать это с мальчиком, если была бы девочка. С девочками лучше. Девочки созданы для этого.
Потом он скорбно добавил:
- Проблема с девочками в том, что потом они рожают детей, а ты должен их обеспечивать.

Я подумал о девочках из «школы оборванцев. У них были резкие, тявкающие голоса, и они любили командовать; они толкались локтями, когда подавали суп; они были быстрыми, сообразительными и скрытными. Я не мог себе представить, чтобы они всерьёз приняли то, чем мы с Чарли только что занимались, или оставались бы неподвижными достаточно долго, чтобы он мог это сделать.

- Не знаю, - серьезно сказал я, - но думаю, что предпочел бы заниматься этим с тобой.

- Ты не станешь! - рассмеялся Чарли. - Не станешь, когда вырастешь. Тогда тебе захочется девушку. Сам увидишь, что захочется.

Некоторое время спустя, тем же летом - мне было бы десять, а ему четырнадцать - мое образование получило небольшое продолжение. Ночи были очень жаркими, клопы кусались, и даже в комнате пахло улицей - грязно-дымный запах, перекрывающий запах гниющих фруктов. Парни, продающие клубнику с тележек, говорили, что они скорее продадут её, чем съедят, а повсюду были мухи, и если приходилось идти мимо мясной лавки, то следовало спешить.

- Тебе очень жарко? - спросил Чарли.

- Как в печке.

- Сними ночную рубашку; я тоже сниму.

Ну, после этого случая мы никогда уже не носили их, и я привык чувствовать его голым, и вот тогда я научился маленьким штуковинам, которые ему нравилось. В одну из таких ночей, когда мы лежали рядом, Чарли сказал мне:
- Уилли, я хочу сделать с тобой кое-что другое. Это то, что делают многие люди, и кто-то может сделать это с тобой, кто-то, кто тебе не понравился, потому что иногда это делают с красивыми мальчиками, независимо от того, хочет он этого или нет. Так что я буду тем, кто это сделает, и я сделаю все правильно, потому что люблю тебя.

Я лег, как он хотел, на живот, и он принялся меня гладить. Я чувствовал, что он очень волнуется. Его ладони были потными, и, если бы это был не Чарли, я бы сказал, что они дрожали. Затем он сделал что-то своими пальцами, и я выгнулся.
- Не двигайся, дорогой, - сказал он.

Я вздохнул от того, что меня так назвали. Казалось, это превращало то, что он делал, в нечто иное, возвышало его до другого уровня, превращало нас в любовников - людей, которые тайно встречались, в людей, которых мир пытался разлучить, как это было в «Карманных самоцветах».
- Я буду нежен, - сказал он. - Видишь ли, это не очень приятно.

Я верил ему и лежал неподвижно и тихо, а он двигался очень медленно и плавно. Я никогда не чувствовал себя так близко к нему, как тогда. Я ощущал, как его сердце бьется у меня за спиной, и его волнение росло. Он стал двигаться быстрее, тяжело задышал мне в ухо. Я тоже чувствовал волнение и страх, но мне было приятно. Я охнул. Я ясно понял, когда он закончил.

Мы оба тяжело дышали, и у меня застучали зубы.

- Ну как? - выдохнул Чарли.

- Не знаю... Меня трясет.

- Тебя? Меня тоже.

Мы лежали рядом, ожидая, пока наше дыхание успокоится. Чарли осторожно спросил меня, в порядке ли я, и понравилось ли мне.

- Да, - ответил я.

- Ты и наполовину не в порядке, - произнес Чарли, возможно, с облегчением. - Тебе действительно понравилось, да? Кажется, понравилось.

- Да, спасибо.

- Тогда я могу как-нибудь опять повторить?

- Да, если хочешь.

- Ты добр ко мне, Уилли, ты миленький.

Самое смешное, что мне так же сильно, как и Чарли, хотелось повторения. Несколько ночей я приставал к нему в постели и специально будил.
- Сделай это, Чарли, сделай со мной то, что мне нравится.

Только спустя время я задумался, правильно ли было заниматься подобным. Полагаю, я следовал логике, согласно которой снимать одежду перед художником неправильно, а это было то, чем занимались без одежды.

-- Нет, все это не неправильно, - заявил Чарли. - Потому что я люблю тебя и не причиню тебе вреда, и, кроме того, тебе нравится это.

- Я знаю, что мне это нравится, но мне понравилось и позировать, а я получил за это порку.

- Это другое. Это то, что мы делаем тайно.

- Я знаю, что между нами все нормально, - согласился я, - но что, если наша мама узнает? Тогда она подумает, что это правильно, или она подумает, что это похоже на позирование?

- Никогда не говори об этом маме! - сказал Чарли, побледнев. - Слышишь, Уилли? Ты не должен говорить ей об этом!

- Я ей не скажу, - поспешно заверил я.

- Видишь ли, Уилли, - сказал Чарли, немного расслабившись. - Она бы не поняла. Женщины не понимают в таких вещах. Ей и так тяжело, и не стоит её беспокоить. Так что мы ничего не будем ей говорить, верно?

- Да, верно.

- Никогда, - настаивал он очень серьезно.

- Нет, ладно, я и не собирался. Мне просто интересно, что она подумала бы, вот и все.

- Уилли, я думаю, что она даже ничего не знает об этом. Это такое личное, между мужчинами.

- Значит, они занимаются этим в доках?

- Некоторые, да. Но у них есть и девушки. Знаешь, девушки специально для этого, которые живут там в домах и ждут корабли. А есть и мальчики.

- Мальчики специально для этого... так же, как и девушки?

- Ага... Знаешь, те бедняги, их ещё называют грязекопами [mudlark, англ - грязекоп, как правило дети, выискивающие любые предметы, остающиеся в грязи после отлива], те, что ковыряются в грязи в поисках коряг и обломков кораблей? Ну, они могли бы заработать больше, работая с матросами, и вполовину не были бы такими грязными.

- А они получают за это деньги, Чарли? За то, что мы только что сделали?
Сегодня вечером мои глаза определенно открылись.

- Конечно, и девушки тоже.

- Получать деньги за то, что занимаешься таким приятным?
Я был поражен.

- О, Уилли, ты не наполовину дурак, - простонал Чарли. - Думаешь, это очень приятно с пьяным старым матросом? Ты думаешь, что это приятно, потому что это я, и мы любим друг друга. Но как ты думаешь, каково снимать штаны для кого-то, кого ты не знаешь, и без чувств, и даже без слов, сказанных между вами, и без какой-либо любви? Думаешь, это приятно?

- Нет, - сказал я. - Но я думаю, что это простой способ… заработать немного денег.

- Да ну тебя, - рассмеялся Чарли, хлопнув меня. - Иначе мне придется выдать тебе еще одну порку за то, что ты не отличаешь правильное от неправильного.

Должно быть, это случилось год спустя; стоял знойный летний день, все воняло и все потели. Я бросал камень в канаву, когда увидел сидящего на стене Фаджа, поедающего персики. Я остановился как вкопанный, похотливо таращась на это зрелище. Можно было слышать хлюпанье его слюны, когда он всасывал мякоть; можно было видеть, как сок стекает по его подбородку, и жужжат мухи, желающие слизнуть этот сок.

Фадж — это старое уличное название фартинга [грош, английская монета в 1/4 пенни], а мальчику Фаджу было около тринадцати, он был из Переулка, из тех, с кем мы не должны были водиться. Я знал его по школе. Он был худым, крепким и постоянно сачковал, и у него не было ботинок. Его грязные ноги свисали со стены, а штаны были рваными. Подошвы его ног были совершенно черными. И находились на уровне моей груди. Я смотрел на него, завороженный персиками. У него был один, который он ел, и еще два на стене, такие же большие, даже больше.
- Признал меня снова, да? - саркастически заметил он, комментируя мой взгляд.

Меня оскорбило то, что он подумал, будто я напрасно пялюсь на него, поэтому я поспешил исправить ситуацию.
- Где ты взял персики?

- Упали с неба, наверно, стукачок? - усмехнулся он.

- Держу пари, ты их спер, - с завистью заявил я, практически пуская слюни.

- Нет, никогда, и какого хрена это касается тебя?

Я развернулся, чтобы уйти. Он мне не нравился, и мне уже было досадно, что я проявил такой интерес.

- Эй, Морковка, - произнес он, - хочешь один?

Я обернулся с открытым ртом.

- Что, целиком один? - я не мог в это поверить.

- Что дашь мне за него?

- Что хочешь?

- Топай сюда.

Я приблизился к нему, он свесился со стены, и я ощутил запах персикового сока от его липкого лица.
- Что? - спросил я.

- Я дам тебе персик, если ты пойдешь со мной за стенку, - загадочно произнес он.

- Зачем? - спросил я, не соображая.

Он захохотал и влажно зашептал мне на ухо.

Я густо покраснел. Я был удивлен, что он знает о таких вещах; я даже подумал, может ли он знать обо мне и Чарли. На какой-то поразительный момент мне даже пришло в голову: если заниматься этим часто, то другие люди могут заметить.

- Ты делал это раньше? - осторожно спросил я.

- Конечно занимался. Будешь?

- А ты потом кому-нибудь расскажешь?

- Не! - сказал он, облизывая губы.

- Два персика, - уточнил я.

- Идет, - ответил он.
Он перелез через стену, как персонаж из «Панча и Джуди» [персонажи традиционного уличного кукольного театра], а я, быстро глянув в обе стороны, обошёл ограду, чтобы там встретиться с ним. Он стремительно оказался на мне, со всей ловкостью кота, желающего кошку. Я присвистнул сквозь зубы, согнутый пополам, с головой в нескольких дюймах от особенно злючей крапивы.
- Ой, полегче, - поморщился я.

Через мгновение все было кончено, и, раскрасневшиеся от напряжения, мы расстались, не обменявшись ничем, кроме объектов быстрой деловой сделки. Он даже протянул мне персики, что было порядочно с его стороны, так как он был довольно большим, чтобы сорвать сделку и послать меня подальше. Я ушел, а он снова уселся на стену.

Я съел оба персика по дороге домой. Они были прекрасны - перезрелые, сочившиеся соком, с практически распадающейся сладкой мягкой мякотью. Улицы были пыльными, и персики казались мокрым атласным водопадом в сухом горле. Осы преследовали меня с таким энтузиазмом, что мне казалось, будто я танцую.

Но боже мой! Как Жизнь подражала Искусству в ту ночь! Все школьные учебники о конкретном наказании за грехи, должно быть, имели в виду меня. Все эти мыши с болью в животе, все те порезанные пальцы, копающиеся в разбитых баночках, все те истощающие болезни, поражающие толстяков, не поделившихся пирогами - все они приходили мне на ум в ту ночь, которую я провел полумертвым в уборной, терзаемый коликами, которых у меня никогда ещё не было. Сетовать на мою глупость было бесполезно: я взял полусгнившие фрукты у мальчика из Переулка, который жил там, где вода была плохой, к тому же в разгар лета, когда в воздухе полно мух. Я и половины не заплатил за те персики; но даже там, страдая, я видел смешную сторону своего затруднительного положения, учитывая, что я сделал, чтобы заполучить их.
Мне повезло, со мной не случилось ничего хуже ночи, проведенной на свежем воздухе, и утром я почувствовал себя должным образом наказанным, решив быть более разборчивым.

Просто мне не повезло. Вместо того, чтобы держать при себе, Фадж, похоже, рассказал почти всем в округе, и по школе заходили горячие слухи о том, что Уилли Смит пойдет за стену, если у вас есть что-то хорошее для обмена. Я узнал об этом, потому что мальчишки подходили и спрашивали меня.
- Это правда о вас с Фаджем?
- Ты делаешь это с кем-нибудь?
- Ты сделаешь это со мной?
- И я мог бы угостить тебя персиками.
- Я поменяюсь за это на два шарика для марбл.

Я был ужасно смущен тем, что обрел подобную славу, и цепенел от мысли, что дама-учительница услышит эти сплетни, и я навсегда потеряю репутацию прилежного, серьезного мальчика, который любит читать. Итак, несколько позже в тот день я прибегнул к скромным отказам и, возможно, к дразнящей и невыносимой застенчивости.

- Почему не хочешь?

- Я не хочу.

- Ты хотел с Фаджем.

- Сегодня не хочу.

Некоторые сдались, решив, что я - обманутая надежда, и вернулись с приставаниями к девочкам в очень похожих выражениях. Вообще-то, моя неосмотрительность, казалось, достигла и их ушей, потому что одна сказала так, чтобы я мог услышать: «И я сказала ему, что не стану. Я сказала, почему бы тебе не спросить Уилли Смиффа, он сделает это за пару персиков!» что вызвало взрывы ужасного пронзительного смеха её подружек.
- Эй, Уилли, - дразнили они. - Иди к нам, мы дадим тебе несколько советов.
- Хочешь, одолжим тебе ленту?
- Или юбку?
- Его лицо стало таким же красным, как и его волосы!
- Уилли Смифф — Мэри Энн!

Никогда раньше не слышал этого дурацкого имени. Я возненавидел все эти дразнилки. Они звучали вроде шутливо, но кололи. Учитывая, что сделанное мной, никого не касалось, кроме меня и, возможно, Фаджа, меня удивило, как разошлись волны сплетен. Я не знаю, было ли это от того, что я действительно это сделал, или потому, что я сделал это за персики, но люди, казалось, были лично оскорблены подобным, и всем им требовалось сообщить мне об этом.

Полагаю, я рано понял, что если кто-нибудь узнает, что ты мальчик, который ходит с мальчиками, и, к тому же, получаешь подарок за свою услугу, то можешь быть уверен во враждебной реакции со стороны людей, с которыми вообще никак не связан.

Что касается Мэри-Энн, хотя я никогда раньше не слышал этого имени, мне не потребовалось большого воображения, чтобы понять, что оно означает.

III

Мне следовало бы понять, что мальчики, которые заинтересовались мной, не собирались принимать отказ в качестве ответа.

В школе я находился в достаточной безопасности, но по дороге домой мне приходилось прибегать к тактике уклонения, уходя на много миль в сторону от прямого пути, дабы они не могли понять, где я живу. А затем однажды вечером Фадж и еще двое мальчишек похитили и уволокли меня в место Ужаса и Отчаяния - в сам Переулок, в котором они жили.

Меня подгоняли, мои ботинки чавкали в канаве, где под ногами хлюпали мокрая грязь. Если это место когда-то и было переулком, от него не осталось и следа. Мы свернули в узкий дворик, который со всех сторон обступали дома, а между ними были натянуты веревки с грязным бельем. Мы миновали публичный дом, где люди, сидящие на ступеньках и вытянувшие ноги, кричали на Фаджа, который кричал им в ответ. Я понимал, что нахожусь в состояние шока, но я с трудом понимал язык здешних людей - какая-то ругань на сленге; а потом к нам присоединились мелкие детишки, босые и кудахчущие, как цыплята, и пара девочек, которых я знал по школе, также подошли с любопытством. Я получил сильный удар между лопаток, направивший меня в дверной проем, и, задохнувшись, обнаружил, что нахожусь в комнате, из которой нет выхода.

Три мальчика прогнали шумных детей и захлопнули дверь, но девочки вошли, их впустили.

В комнате воняло, но здесь воняло везде, было тускло, темно и затхло. Без лишних слов, всего лишь обменявшись мнениями о том, кто будет первым, они толкнули меня к голому столу. Я попытался встать, и кто-то, схвативший меня сзади за шею, ударил лицом об стол. Они схватили меня и трясли, пока не стянули с меня штаны, и стали возиться со мной, наклонившись и хрюкая.

Я не понял, что ещё кто-то вошел в дом после нас, пока Фадж не завопил от удара. Я встревожился, увидев мужчину, тем более, когда тот замахнулся рукой на Фаджа; он стукнул мальчишек по головам и вышвырнул двоих из дома, оставив Фаджа испуганно жавшимся к стене.

- Не бей меня, Гарри, - заскулил Фадж, впадая в жалкое подобострастие.

Впечатленный, я натянул штаны и застегнул подтяжки. Я восхищенно уставился на Гарри. Я бы сказал, что ему около девятнадцати, и он выглядел эффектно и великолепно. У него были угольно-черные волосы в длинных завитых цыганских локонах; я никогда ещё не видел, чтобы кто-то был так замечательно одевался. На нем были темно-синие брюки, малиновый жилет и черный вельветовый жакет. С его шеи свисал огромный желтый шейный платок, должно быть, шелковый.
Он глянул на меня в ответ, его брови вопросительно изогнулись, глаза сияли весельем, а на лице появилась провокационная ухмылка
- Ну, мой маленький чави [Чав, англ. chav - сленговое понятие малолетнего тупицы, придурка], - произнес он, как будто восхищение было взаимным. - И куда ты выпялил свои зенки?

- Мне и вполовину не нравится ваша куртка, мистер, - откровенно признался я.

- Ну как ты щас? - спросил он довольно. - Ну, мне самому нравится, и я вижу, ты геммун Очень Изысканного Вкуса - не то, что эти здешние мерзкие маленькие кровопийцы, - и он мрачно глянул на Фаджа, сделав вид, что вот-вот ударит его. Фадж пригнулся.

- Сара, - авторитетно продолжил он, обратившись к одной из девочек, — иди и принеси нам немного сама знаешь чего, только поострее.

Сара вышла, и Гарри очень вежливо спросил, как меня зовут, как будто мы знакомились в самых приличных кругах.

- Уилли Смит, мистер.

- Что ж, Уилли Смит, если мы собираемся близко познакомиться, то ты можешь называть меня мистером Гарри, и я думаю, мы будем знакомы, не так ли? Я готов съесть свой шейный платок, если только ты не самое прекрасное этакое юной мужской плоти, которое я когда-либо видел в своей жизни, и это будет пустой тратой хорошего куска ткани.

Сара вернулась с кувшином Хорошей Выпивки, который она бережно несла обеими руками. Гарри плеснул немного для меня в треснувшую чашку. Фадж потребовал и себе немного, и они с Гарри заспорили, а я сидел и потягивал питье. Это был джин.

К моему восторгу и благоговейному трепету, Гарри пил из настоящего бокала для вина, с ножкой и широким рифленым верхом.

Все, что касалось Гарри, производило на меня огромное впечатление. Я не мог поверить, что он жил здесь. Он был словно жемчужиной в луже. Он был таким роскошным и ярким, что, казалось, блестел и сиял. Лучше всего было то, что я понравился ему, и он как-то дал мне понять, что мы с ним особенные и лучше, и он признал во мне единомышленника.

А пока я пил, пьянящее сияние наполняло все мои конечности.

Упершись локтем в выступ, Гарри закинул одну ногу на другую, и, опрокидывая свой джин, очень дружелюбно принялся болтать со мной. Фадж присел рядом, тихий, наполовину угрюмый, наполовину уступчивый, а Сара и ее подруга сидели молча, неподвижные, будто картинки.

- Я должен сказать тебе, - произнес Гарри. - Я никогда ещё не видел лица, подобного твоему, у мальчика - оно больше похоже на что-то из церкви, я бы сказал. У тебя такие большие глаза, что их можно назвать Чудесным Оттенком Синего. Открой их пошире, давай посмотрим, как ты смотришься. Вот что, глянь вверх, как будто ты моргаешь, глядя на ангела. Ты можешь заплакать?

- Из-за чего? - тупо спросил я.

- Неважно, из-за чего. Можешь? Можешь ли ты выдавить для меня большую толстую слезу, которая медленно потечет по этим прелестным щёчкам и тронет сердце проходящей мимо дамы?

- Не думаю, что смогу, - ответил я, щурясь.

- Я мог бы его заставить! - великодушно предложил Фадж.

- Ах, ты, уродливый злодей, иди стукни себя по голове, - довольно ласково прорычал Гарри. - В тебе нет никакой утонченности, в отличие от меня и Уилли. Что ж, для слез мы воспользуемся луковицей.

Все это было выше моего понимания, но я чувствовал себя очень довольным, продолжая потягивать джин, и с сожалением разглядывая приближающееся дно чашки.

- Ты когда-нибудь был на западе, Уилли? - спросил Гарри.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Поход на запад с Фаджем и Сарой сильно отличался от похода туда с Чарли, и, если можно так выразиться, был намного веселее.

Их глазами я увидел богатую часть Лондона: не как место, где я мог заработать честный шестипенсовик, прикасаясь к шапке перед добрым геммуном, который клал монету на мой поднос с Люциферами, - совсем нет, - а как огромный бурлящий водоворот наживы, движущийся клад с сокровищами, где, если вы оказывались быстры, то могли схватить все, что угодно.

Мы не действовали беспорядочно. Это называлось «Отжимом», и мы относились к этому очень серьезно. В основном, что мы делали так. Мы шли по городу с небольшой тачкой и, когда подходили к большим улицам, ныряли в переулок и разоблачались. Я снимал ботинки и прятал их в тачке под какими-нибудь мешками, срывал рубашку и надевал ужасное рванье, скорее тряпку, чем рубаху. Сара ерошила мне волосы, мазала лицо уличной грязью и выдавливала мне в глаза лук, пока я не начинал плакать. Потом я садился в тачку, и она выкатывала меня на улицу, и все, что от меня требовалось, так это продолжать плакать, сидя с вывернутой ногой, будто я калека. Я должен был выглядеть по-ангельски, позволяя людям видеть мое лицо. Мистер Гарри научил меня выглядеть душещипательно.

День за днем я сидел и рыдал в разных частях города. Нам приходилось передвигаться, потому что полицейские — мы называли их «крашерами» — относились к попрошайничеству с неприязнью. Сара была за главную. Она была высокой жилистой девушкой, выше меня и старше. С всклокоченными волосами и бледным грустным лицом, и она умела просить милостыню.
- Мистер, мистер, не могли бы вы уделить мне пенни? Мой брат калека, и мы потеряли маму и папу. Есть только я, чтобы присматривать за ним, и я не такая уж и сильная. Я плохо себя чувствую и не могу найти работу. Ах, а он такой терпеливый, он ангелочек, а у нас неделю приличной еды не было, и по ночам он плачет от голода.

- Бог вас благословит, мистер, - плакал я пятьдесят раз на дню.

Неудивительно, что Гарри мог позволить себе роскошную одежду и джин.

Когда мы возвращались в Переулок, Гарри подсчитывал, что у нас имелось, и выдавал каждому по доле. У меня регулярно был шиллинг.

Однажды, когда мы целый день просили милостыню, Фадж стащил мои ботинки из тачки и не позволил мне забрать их обратно. Он сам обул их.

- А ну-ка верни! - завизжал я, ударив его в грудь обоими кулаками.

- Нет, не стану! Сделай доброе дело, походи босиком. Я же хожу.

- Ты привыкший. А я к этому не привык.

- Привыкнешь, пока будешь топать домой.

- Ну, пожалуйста, Фадж! - плакал я. - Пожалуйста!

- Без шансов, - злорадствовал он, толкая тачку.

К тому времени, когда мы ввалились в дом, я чуть не впал в истерику от боли и возмущения. Гарри ждал нас, сначала забавляясь нашим вопиющим разногласием, а потом нахмурившись.
- Что случилось, Уилли? Что с ним, Сара?

- Фадж отнял мои ботинки, - почти бессвязно выдавил я. - Он заставил меня идти...

Гарри глянул на мои грязные ноги и на Фаджа, присвоившего мои ботинки. Потом он здорово избил Фаджа, до потери сознания. Было страшно смотреть. Это было не то, чего я хотел. Раньше я никогда не видел настоящей взбучки. Мои ноги дрожали, и я жался спиной к стене.
- Нет, не надо! - выдохнул я, потрясенный ужасным возмездием, но Сара велела мне заткнуться.

Гарри не останавливался до тех пор, пока Фадж не начал кашлять и корчиться на полу с окровавленным лицом. Я едва смог завязать шнурки, потому что у меня тряслись руки. Когда Гарри сказал мне, что Фадж больше никогда подобного не сделает, меня это совсем не утешило. Гарри все еще тяжело дышал и блестел от пота, осматривая свои прекрасные руки на наличие повреждений.

- Послушай-ка, - сказал он, - у тебя дома есть вода?

- Да, - прохрипел я.

- Ты помоешь ноги хорошо и как надо. Нагрей воду, чтобы она была приятной и теплой. Сядешь и сунешь ноги в миску с водой. У тебя есть миска?

- Да.

- Тогда сделаешь так, и увидишь, твои ноги будут как новенькие.

Довольный его заботой, я пошел домой. Мне никогда не приходило в голову очевидное - что Гарри для своих собственных целей нужно было держать меня милым и послушным, потому что я пошел бы туда только в том случае, если бы чувствовал себя в безопасности. Он не хотел рисковать тем, что я уйду раздосадованным; он строил планы на меня.

В его кругах его реакция была нормальной. Сара приняла её, и Фадж тоже. И только я оказался в шоке.

С Фаджем все было нормально; по фингалу под каждым глазом и с синяками, но никого это не волновало.

Зато это стало наказанием для меня. Я увидел другую сторону Гарри. Он выглядел любящим, пока ты не переходил ему дорогу. По крайней мере, я рано понял это, поэтому обуздал свое первоначальное восхищение. Хотя я по-прежнему находил его ослепительно привлекательным, я знал, что он бессердечен, и относился к нему с опаской.

Всю ту осень и зиму я был богат.
Все те месяцы, что я был связан с Переулком — местом Ужаса и Греха — я мог тратить деньги. Вы наверняка видели те картинки с бедными оборванными мальчишками, заглядывающими в витрины булочных, на груды пирожных и булок, где на вывеске написано 7 пенсов, и вы понимали, что мальчик не мог себе этого позволить, и в его глазах были смирение и какая-то тупая боль. Ну, когда я был с Фаджем, Сарой и Гарри, я не был таким беднягой. Я мог бы есть торты, если бы захотел. Я мог купить печеную картошку холодным вечером и жареные каштаны в декабрьские сумерки, и горячий кофе из киоска — я мог все это.

У меня случались приступы вины, потому что я не мог поделиться своим скромным богатством с нашей мамой и Чарли. Иногда я обходил эту проблему тем, что приносил им вещи и говорил, что какой-то прохожий отдал их мне, но я не мог делать подобное слишком часто - не мог же я ежедневно проходить мимо стольких щедрых джентльменов, осыпавших меня подарками, верно?

Но как мне признаться, во что ввязался? Меня выпороли ремнем за позирование художнику. А чтобы они сказали об организованном попрошайничестве? О том, что я пью джин? О том, что общаюсь с обычными детьми - которым, по мнению нашей мамы, я все еще не был - а ещё ругаюсь и прогуливаю школу? Хотя я хорошо проводил время, тратя свои деньги на уличную еду и сладости, меня также интересовали одежда и книги. Магазины шляпников и портных очаровывали меня, и я заходил внутрь, ощупывая все материалы, до которых мог дотянуться. Когда покупательницы просили размотать рулон, я считал, что мне особенно повезло, и я стоял, вздыхал и смотрел, как весь этот шелк и атлас рассыпается и рябит, словно цветная вода. Дамам, думал я, можно только позавидовать за то, что они могут носить все эти ярды блеска и цвета. Лично мне хотелось одеваться как Гарри. Я был одержим вельветом и влюблен в парчовые жилеты.

Что касается книг, то чем больше я бродил на западе, тем больше понимал, какое там изобилие. Мне по-прежнему нравились мелодрамы — всевозможные приключения в открытых морях, подлые деяния в тайных комнатах, ужас, кровь, злодеи самой мрачной степени и ужасные туземцы, пытающиеся сварить своих жертв в кипящем котле в самых темных уголках нашей Империи.

Однако, бродя по закоулкам Холивелл-стрит, я начал понимать, что там есть и другие виды книг: Сказки Сумерек. Многие из них продавались тайно, из-под прилавка, но
расположившись в какой-нибудь темной щели, я зачастую мог мельком увидеть книги, о которых идет речь, и наблюдать за их тайными покупателями. Один маленький темный магазинчик с бутылочно-зелеными стеклами в витринах даже не скрывал своего выбора, и я читал всевозможные вещи, которые вообще не понимал: «Нимфомания, эссе, посвященное этой болезни у молодых девушек, ее дегенеративному влиянию на разум и тело, включая детали и схемы женских органов. Далее следует подлинное повествование нескольких несчастных женщин с их Испытаниями и Невзгодами, вызванными лихорадочным излишеством. Цена 2 шиллинга 6 пенсов».
Картинки были очень хорошие.

«Печальная история Амели — невинной юной наследницы, обнаружившей, что ее доверие обмануто, и из-за чудовищного жестокого обращения в конечном итоге она обрекается на позор и деградацию. Содержит красивые иллюстрированные гравюры».

Да, я действительно ожидал увидеть в этой книге обеденные тарелки [plates, англ. - тарелка, гравюра], правда, всего лишь на миг - красивые узорчатые, и с голыми дамами.

«Как я спас свою добродетель, повесть о милой Примуле» — 1 шиллинг 6 пенсов и, наверное, не такая уж популярная. А также имелась одна, которую я с удовольствием бы проглотил:
«Разоблачение онанизма — множество иллюстраций Серьезных Последствий сей Отвратительной Привычки»; 3 шиллинга 6 пенсов, но, к сожалению, книга находилась в бумажном пакете, который требовалось разорвать, чтобы добраться до неё.

Этот книжный магазин назывался «У Пинкера», и название казалось мне особенно забавным — не знаю почему; я полагал, потому что розовый цвет [pink, англ. - розовый] светлый и пенистый, а тот книжный магазин был низким, темным, и полным укромных уголков за грудами книг, где маленького человека можно было не заметить. В декабре, когда уже после полудня наступали сумерки, этот магазин становился пещерой тайн. Позже я начал понимать, что мистер Пинкер не мог не знать о моем скрытом присутствии и терпел его со снисходительным весельем. Полагаю, потому что я был тихим и безобидным, и действительно тратил деньги. Не на «Разоблачение онанизма», потому что я не знал, что имеется ввиду. Поскольку это было описано как Отвратительная Привычка, я смутно связал её с поеданием соплей или каканием в штаны - и то, и другое было обычным явлением в «Школе оборванцев». Книгами, которые я купил у Пинкера, были: «Жестокий палач, «Нож мясника», «Грязные дела в Усадьбе», «Безумный монах из Разрушенной Башни» и «Тайны тюремного дома».

Но мистер Пинкер знал, что я пролистываю книги о леди и юных девушках, те, что с картинками, и однажды шокировал меня, подсунув мне книгу под названием «Соблазнение Сары», ценой в шиллинг. Я покраснел, поняв, что все это время он наблюдал за мной. Он усмехнулся, как ни в чем не бывало. Что еще хуже, в магазине находился ещё один джентльмен, облокотившийся на прилавок и разглядывающий «Как я спас свою добродетель», и они оба весело посмеялись на мой счет. Больше всего меня мутило то, что они одобрили мой выбор. Мы все были мужчины; совершенно правильно и уместно, что мы вместе должны были хихикать над портретами дам в корсетах, читая о том, как их соблазняли и стыдили. Мне особенно запомнился один отрывок; он был примерно такого содержания:
«Трое мужчин сорвали с нее клочья одежды, крутя ее так и эдак, пока ее величественные груди не выпятились на свободу, и она встала, одетая только в панталоны, а ее дикие глаза яростно сверкали».

Подобные вещи часто случались в тех книгах. Там везде были груди! Героиня всегда имела Алебастровые Груди, и рано или поздно они бывали Раскрыты. Обычно ее называли Нимфой, и она была Белой и Мягкой. Ее кожа была Зрелой и Бархатисто-Гладкой, а губы - Красными, как Бутоны Розы. Она всегда - золотоволосая, рыжеватая или каштановая - обладала мясистыми, набухшими грудями, кончики которых застенчиво выпирали из корсажа, или драматично вырывались наружу, когда она боролась в угрожающих объятиях. Когда герою посчастливилось добраться до ее бедер, он обнаруживал, что они большие и чувственные. У худых дам не было личной жизни.

Что ж, чувствуя, что у нас с мистером Пинкером отныне есть что-то вроде приятельского союза, в следующий раз, когда я вернулся в магазин, я осмелел. Я подождал, пока не разойдутся покупатели, подкрался к прилавку и поймал его взгляд за стопкой богато украшенных учебников по географии («Наш прекрасный мир»).

- Да, мой мальчик? - спросил он.

Собираясь, я сделал глубокий вдох.
- Мистер, - произнес я с надеждой, - у вас есть какие-нибудь истории о мальчиках?

Мне кажется, что на мгновение он не совсем понял, что я имел в виду. Он глянул на меня так непонимающе, что я подумал, не спросить ли ещё раз. Я просто терпеливо подождал, ожидая «да» или «нет», но не той реакции, которую получил, когда до него дошло, что меня интересует Неестественный Порок.

Его лицо стало твердым как гвозди; а глаза злыми и враждебными. Он насупился, наклонился вперед и прошипел: «Вон!» указав поверх моей головы на дверь.
- Вон, грязный сопляк, - сказал он, - и никогда больше не возвращайся в мой магазин. Убирайся!

После этого, вместо того чтобы потратить деньги у мистера Пинкера, я купил пакетики с карамельками и палочки ячменного сахара, и они оказались очень вкусными.

III

Было прекрасно оказаться одному на западе, с деньгами в кармане, сливаясь с вечерней толпой на Хеймаркете и Пикадилли, а также на Стрэнде. Темнело рано, и вскоре в мрачном смоге зажигались газовые фонари; повсюду были свет и тень. Красноватое зарево виднелось на всех улицах, где горел свет в магазинах на первых этажах. Дороги были забиты извозчиками, тарантасами и омнибусами, подталкивающими друг дружку на своем пути. Люди с трудом возвращались домой с работы или выходили из дома в вечер.

Мне особенно нравились дамы. Они не были похожи на чувственных томных женщин из книг - с алебастровыми грудями и кожей, белой, как слоновая кость. Они были очень живыми, настоящими, забавными, добродушными, большими и красивыми. Они даже позволяли пощупать их платья! Они скорее походили на Гарри, только были женщинами, почти такими же неестественно яркими. Их волосы были ярко-желтыми, огненно-рыжими или блестящими, цвета перезрелых каштанов, украшенными лентами и цветами. Их лица были раскрашены так, что у них получались яркие пятна на щеках и пылающие губы. Они много смеялись, отвечали людям, нахально толкали друг друга локтями и поддергивали юбки так, что можно было увидеть их изящные черные сапоги и черные чулки. Их платья были прекрасных цветов — алого, пурпурного и зеленого; пока они двигались, ароматы их духов наполняли воздух - их было приятно вдыхать. Они также всегда краем глаза следили за улицей, где рыскали экипажи, прижимаясь к бордюру, и внезапно дама, которая флиртовала со мной, ероша мне волосы, говорила: «О, похоже, мне повезло», оставляя меня стоять и чувствовать себя очень маленьким и глупым.

Мне хотелось прокатиться в кебе. Они были такими элегантными и красивыми; они блестели, быстро, изящно и элегантно появляясь из сумрака, с горящими фонарями, позвякивающими уздечками, и с рукой в белой перчатке у окна, и силуэтом джентльмена. Я завидовал дамам, которых выбирали, и они исчезали в ночи в неизвестном направлении.
«Должно быть, очень приятно, — думал я, — быть таким цветастым и ярким, а мужчина посмотрит и скажет: «Это для меня», и увезет прочь по мерцающей огнями, темной улице».
Мне было очень радостно и уютно быть частью всего этого. Меня дразнили, хвалили и игнорировали, если подъезжал кеб, но мне все это нравилось. Дамы в книгах были придуманы мужчинами, которые мечтали об этих пухлых покорных объектах их желаний, сидя в уединении за письменным столом. А эти дамы на улицах были шумными и веселыми, сентиментальными и грубыми, сердечными и, ох! такими красивыми и яркими. Если бы кто-нибудь рассказал им по «Алебастровые Груди», они рассмеялись бы ему в лицо.

Примерно в то же время произошло еще кое-что, важное для меня из-за того, что оно означало, как предупреждало и угрожало, и чем закончилось. Это касалось некоторых мальчиков, о которых я совершенно не думал, и которые, как я полагал, были так же безразличны ко мне. Они были «респектабельными бедняками» вроде меня; и кое-кто из них мне даже нравился.

Я шел домой из школы, когда, откуда ни возьмись, мне между лопаток попал камень. Я обернулся, поднял его и швырнул обратно, камень скользнул по лодыжке мальчика, который бросил его. Он будто бы обрадовался моей реакции, дававшей повод, указал на меня и заорал: «Хватайте его!» и несколько его товарищей бросились за мной в погоню. Я бежал по улице, стуча подошвами по булыжникам. Затем я услышал, как кто-то крикнул: «Оу, они гонятся за Уилли Смиффом!» после чего кто-то схватил меня, и я растянулся на земле. Я жутко расцарапал подбородок. Меня перевернули на спину. А тот мальчик уселся верхом на мой живот и сильно ударил меня в грудь.
- Ты Мэри-Энн, вот так-то! - выкрикнул он с таким ядом и яростью, будто бы это было что-то личное для него.

- Аааа! - закричал я от удара.

- Разве это не ты? - выкрикнул он в ответ. - Из той школы. Ты ходишь с мальчиками.

- Я не хожу! - выдохнул я. - Это неправда.

- Все это знают; ты Мэри Энн.

- Нет, - возмутился я. - Отпусти меня, я тебе ничего не делал.

- Я набью тебе морду, - сказал он.

Но он этого не сделал, потому что целая банда пацанов из Переулка окружила нас; они оторвали его от меня, затеяв драку на улице. Полетели камни, застучали ботинки, и когда я выбрался оттуда, то увидел, как нападавшему на меня поплохело. Ему преподавали урок. Я наблюдал, наполовину с ужасом, наполовину с восторгом, как его колотили; у него появилась кровь.

Фадж наклонился ко мне, тоже окровавленный.
- Он больше не потревожит тебя, - произнес он мне, тяжело дыша. - Будет знать, что у тебя есть друзья. Не забывай об этом, Уилли. Теперь тебя никогда не будут бить. Мы знаем, что ты прав. Теперь у тебя есть друзья.

- Ага, - произнес я с благодарностью, - очень мило с твоей стороны, Фадж.

Он скромно пожал плечами, имея в виду, что любой поступил бы так же.

Это была мучительная для меня мысль. Мальчики, с которыми у меня было много общего по происхождению, ополчились на меня за то, что услышали о моей жизни. А эта жизнь связала меня с детьми из Переулка. Из-за этого я стал заодно с ворами, злодеями и насилием. Была респектабельность и было беззаконие; и вдруг я очутился по одну сторону забора.

«Отжим» в январе не был шуткой, и мистер Гарри мог сказать, что я не вкладывал в него душу. А он все это время вынашивая какие-то планы на меня. Я и не подозревал, что был похож на гуся, которого откармливают для стола.

Однажды пасмурным днем мистер Гарри сказал мне:
- Ну, юный Уиллум, у меня есть для тебя небольшое предложение. Как бы тебе понравилось больше не сидеть на «отжиме», а зарабатывать за полчаса больше, чем за день? И зарабатывать в доме!

- А что делать, мистер Гарри? (Но, осмелюсь сказать, у меня закралось подозрение)

Гарри сел ближе ко мне, и я заметил очертания на его обтягивающих штанах; костяк, туго натягивающий ткань.
- Ты же знаешь, не так ли, что есть геммуны, очень неравнодушные к мальчикам.

- Да, я знаю об этом.
Я чувствовал себя мудрым, говоря это. Я вспомнил, как Чарли рассказывал мне о тех мальчишках в доках, которые специально слонялись рядом с матросами.

- Ты знаешь? - он рассмеялся, не веря мне. - Ну, я мог бы раздобыть кое-кого, очень легко. И они будут платить.

Пока я сидел, задумавшись, Гарри продолжал.
- Видишь ли, мальчиков не так-то просто найти, если ты их не знаешь. Так что тем геммунам, особенно любящим мальчиков, очень трудно понять, куда обращаться насчет этого.
- Ах, Вилли, - сказал он, полагаясь на все свое обаяние, которое было сногсшибательным, - такой мальчик, как ты! С волосами, как осенние листья, и с глазами, как два больших голубых блюдца, и с этими милыми сладкими губками, они были бы тебя не пропустили. Твои дерзкие маленькие выходки, поддразнивания и флирт - мы могли бы заполучить целое состояние, Уилли, нет никаких сомнений! Что скажешь?

Я заметил множественное число. Как ни странно, это деловое предложение скорее успокоило, чем встревожило мне. Я понял, что силы Гарри будут направлены на заботу обо мне и обеспечение моего благополучия.

- Вы будете там со мной, не так ли, мистер Гарри?

- Не боись, - горячо заверил он меня. - Вот о чем я подумал. Видишь ли, я знаю одно заведение, я знаю леди, которая там заправляет; она моя давняя подруга, и она нас всегда примет. Мы с тобой пошли бы туда вдвоем, я дождался бы тебя, а потом мы вернемся домой, бряцая нашим кушем.

- Я не могу не приходить на ночь; Чарли спросит, где я был.

- Мы могли бы что-нибудь придумать. Ты не сказал, нравится ли тебе это. Нравится? Если я буду с тобой и присмотрю за тобой, верно?
Его прекрасные блестящие глаза были полны беспокойства, но мерцали, как у человека, не ожидающего отказа.

- Хорошо, мистер Гарри, я попробую.

- Ты моя маленькая любовь, - сказал он, обнимая меня. - Тогда давайте выпьем по маленькой, чтобы завершить сделку!
И он налил мне в маленький треснутый стакан и себе - в собственный стеклянный кубок, и мы выпили джин за наше партнерство.

И однажды вечером в конце января мы с Гарри впервые отправились зарабатывать деньги таким новым способом. Было холодно и темно, и без него я чувствовал бы себя очень тревожно на тускло освещенных улицах. Всегда имелся шанс, что из какого-нибудь переулка могли наброситься. Естественно, если бы они хотели кого-то ограбить, они бы пошли бы за настоящим франтом, но даже в этом случае мог найтись какой-нибудь злодей, который убил бы любого за два пенса, и я никогда не говорил Гарри, как мне было страшно в этих походах. Он позволял мне держаться за его руку в особенно тёмных местах. Иногда пара патрульных крашеров желала нам спокойной ночи.

По Спиталфилдсу не ходили в одиночку, а ходили парами или группами. Мы миновали пошатывающихся пьяниц, икающих и поющих; на углах можно было обнаружить кучи тряпья, которые оказывались ночующими бродягами. Обычно они лежали на теплых решетках, через которые выходил воздух от подземной железной дороги.

Дом, в который меня вел Гарри, находился в Холборне, на одной из улиц рядом Грейс-Инн-роуд. Леди, которую Гарри хорошо знал, звали мадам Роза! Говорили, что в ней испанская кровь. Определенно, у неё была землистая кожа, густые черные брови, проницательные карие глаза и поразительно черные волосы, слишком блестящими и яркие, чтобы оказаться крашенными. Она была одета в алое, что делало ее еще более экзотичной. Я сразу же к ней проникся.

Она торопливо запустила нас в дом, и пока мы шли по высокому узкому коридору, мои чувства были атакованы необычным запахом. Это была странная смесь, но очень поразительная, и теперь я знаю ее очень хорошо. Это был аромат похоти и духов, пота, мыла, сигарного дыма, кофе, всегда разный, в зависимости от того, какие там девушки и какие духи они используют, и в тоже время, всегда постоянный.

Она провела нас по черной лестнице наверх. На стенах были обои, сплошь покрытые чудовищными узорами роз, а от дверей, мимо которых мы проходили, доносились бормочущие голоса и виднелись тонкие полоски света. Роза болтала с Гарри о пустяках, и я следовал за ними с колотящимся сердцем. Мы оказались в маленькой теплой комнатушке, в камине горел огонь, а перед камином стояла ванна! Это было похоже на детскую, как будто уже наступила пора ложиться спать.

- Я подумала, ты захочешь, чтобы его искупали, - быстро произнесла она. - Думаю, это было бы мудро... Ты же хочешь принять ванну, сынок? Как его зовут... Уилли? О боже мой, вот это да!

Они помогли мне раздеться и погрузили в воду, которая оказалась приятно теплой, я уселся там и намылился великолепно пахнущим мылом. Мадам Роза разлила напитки.

- Как насчет этого, Гарри, можно ему стаканчик? Это дешевый «Бьюджолли»; не ударит ли он ему в голову?

- Дай ему стаканчик, Роза.

Сидя в ванне, я пил вино из бокала - настоящего стакана на ножке. Вино было темно-красным и согревало.

- Какие же волосы! - восхищалась мадам Роза, оглядывая меня сверху донизу. - Они будут его творением или его гибелью!

- Выбирайся, - сказал Гарри, протягивая мне полотенце. - Дашь ему духи, Роза?

- Он будет вонять мылом, - заявила она. - Думаю, этого достаточно. Им нравятся невинные. Черт возьми, это заставляет удивляться - невинность! И они приходят сюда за этим!
- Подойди сюда, Уилли, -- сказала мадам Роза, и я подошел к ней, она положила руки на мои плечи. Я сглотнул. Меня оценивали.
- Ты прелесть, - произнесла она и ободряюще улыбнулась. - Маленький персик. Сколько тебе лет? Нет, не говори, и, если меня спросят, я смогу сказать, что думала, что ты старше!
Она сухо рассмеялась.
- А теперь послушай: просто будь вежливым и тихим, и делай то, что тебе говорят. Он очень приличный, тот человек. Никаких причуд. У тебя все будет хорошо.

Она отпустила меня, отошла и открыла дверь.
- Просто жди тут, и он придет к тебе.

У меня пересохло в горле.
- Гарри, - прохрипел я, - не оставляй меня!

- Эй! Я буду здесь, буду ждать тебя.

Я вошел в дверь. Я слышал, как мадам Роза сказала: «Гарри! Какая прелестная маленькая попка!» а затем дверь закрылась.

Комната, в которой я находился, была больше и довольно мрачной. Задернутые тяжелые темные портьеры, на столике возле кровати горела лампа. Все казалось очень богатым и странным, хотя, конечно, это было не так; просто тут было намного лучше, чем я привык. Если бы я не сделал это на стену до того, как мы пришли сюда, я бы, наверное, захотел пописать, так я нервничал. Было странно чувствовать себя голым в богатой темной комнате и видеть всю свою плоть, освещённую огнём.

И тут дверь медленно открылась, и вошел незнакомец. Он был в цилиндре и в пальто с высоким воротником.

- Мне принять у вас пальто, мистер? - спросил я и направился к моему первому джентльмену.

Возможно, все это звучит шокирующе. Все, что я могу сказать, это то, что в угольных шахтах бывали мальчики и помладше меня, работая там день изо дня, а ребят с окровавленными руками заставляли лазить в дымоходы, натирая рассолом их раны, чтобы укрепить их плоть. Вот то настоящая безнравственность; так что приберегите для подобного свою жалость и отвращение.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зная то, что я знаю сейчас, меня удивляет и беспокоит, когда джентльмен, для которого имеются множество похотливых парней от семнадцати лет и старше, готовых на все, по-прежнему хочет мальчиков. Я говорю на основании собственного опыта, вспоминая о том, каким неуклюжим и деревянным я был в спальне мадам Розы спустя месяц после моего двенадцатого дня рождения. А может быть, именно этого они и добивались — иллюзии невинности? Тогда нужно иметь сильное воображение, чтобы искать её в закоулках трущоб.

Однако в ту ночь я не ощущал себя бедной маленькой жертвой и ни в коем случае не виню Гарри. Мне не требовалось, чтобы он сопровождал меня туда. И хотя я занимался подобным за деньги, с той самой первой ночи я понимал, что рассматриваю это как искусство и хочу делать это хорошо.

Однако мой первый джентльмен немного разочаровал. Он не хотел, чтобы я суетилась вокруг него, и был довольно краток и суров. Я думаю, это было из-за напряжения и беспокойства от того, что он был там, где был. Я знал бы, как расслабить его, будь я постарше.

Благодаря этому маленькому бизнесу я получил два шиллинга - неплохо, а? Так подумал и я. На самом деле меня очень сильно эксплуатировали. Мадам получила десять шиллингов; Гарри - восемь. Они были очень довольны мной. Пока я одевался, мадам Роза угостила меня тортом с кофе, а по дороге домой Гарри зашел в трактир, и мы оба выпили немного джина.

Деньги - вот что соблазнило меня на поход в дом мадам Розы. Но, учитывая это, как мне объяснить легкое покалывание, которое я испытал, когда открылась дверь в эту освещенную лампой комнату и вошел мой джентльмен? Я уже ощущал сильную симпатию, которую испытывал к таким людям. Они прятались и стыдились, обходя закон, рискуя попасть в тюрьму - ради меня! Репутация, висящая на волоске, социальный остракизм, разорение. Но желание было настолько сильным, что превращалось в мучение. Но я говорю то, что узнал позже; в свои двенадцать лет я ещё не разбирался в подобном. Я просто чувствовал вежливое и инстинктивное желание угодить.

Мой третий джентльмен был толстым и светловолосым, много шутил и смеялся, но я прекрасно понимал, что это делается ради того, чтобы скрыть свое беспокойство из-за места, в котором он находится. Он был моложе двух предыдущих, примерно тридцати лет, и, как и другие, хотел начать с того, чтобы я посидел у него на коленях. Почему им это так понравилось?

Заставляло ли это их чувствовать себя добрыми дядюшками, после чего добавляло им удовольствия позволять себе вольности?

Может, они осуществляли свои фантазии, притворяясь, будто я какой-то желанный паренек из их семейного круга, которого они жаждут и никогда не смогут поиметь? Он погладил меня по голове и поблагодарил. Я определенно почувствовал, что ему полегчало.

- На этот раз у меня был приятный, - болтал я с Гарри по дороге домой.

- А как с тобой? - спросил он, забавляясь.

- Да, он говорил со мной. И он был даже не наполовину милым. У него был большой толстый животик, такой удобный.

- Да ладно, Уилли, ты даже не наполовину не настороже!

Внезапно, без предупреждения, Гарри втолкнул меня в дверной проем.
- Стой спокойно, ш-ш! - прошипел он, наполовину раздавив меня. Это был вход в магазин с опущенными на ночь жалюзи.

- Что?.. - пробормотал я приглушенно.

- Я избегаю того типа.

- Какого типа?

- Один из этих чертовых блюстителей. Я виделся с ним раньше. Черт побери, они повсюду!

- Кто это?
Извернувшись, я выглянул через сгиб руки Гарри. Я увидел только освещенную газом улицу, окутанную полумраком и медленно идущую между узкими домами высокую прямую фигуру в длинном пальто и высокой шляпе. Его шаги отдавались твердым эхом, как у дробилки, и он держал трость, которой иногда постукивал по своей ноге. Он шел прочь от нас, удаляясь по улице.

Я только еще раз побывал в той спальне в доме мадам Розы.

Как обычно, я ждал у камина, совершенно голый, согревая свои конечности в красноватом свете и наслаждаясь ощущением ковра под пальцами ног. Я слышал, как Гарри и мадам Роза смеялись в соседней комнате. Все казалось таким же, как и прежде. Но это было не так.

Другое дело, мой посетитель оказался не джентльменом. Я имею в виду, что он не был каким-то мужланом, вовсе нет. Он был чистоплотен и умен, и изящно выражался отрывистым тоном. Также отличалось то, что он делал со мной.
- Верно, мальчик, - сказал он. - Давай посмотрим на тебя.

Но потом вместо того, к чему я привык, он провел руками по моим ребрам и позвоночнику; он открыл мне рот и засунул пальцы внутрь, ощупывая мои зубы, внутреннюю часть рта и губ. Я подумал, что он странный. Он, конечно, попросил меня лечь на кровать, но опять же, это было скорее обследование, чем похоть, он исследовал меня повсюду, перебирая пальцами, нажимая, словно что-то нащупывая.

- Хорошо, - решил он наконец. Все, что он сказал потом, было:
- Я закончил с тобой на данный момент, но надеюсь, что мы встретимся снова.

Что ж, я был отчасти сбит с толку, отчасти испытал облегчение. Я беспокоился только о том, будут ли мне платить за что-то столь нетребовательное. Я получил два шиллинга, как обычно. Наверное, они хотели увериться, что я ничего не заподозрил.

По пути домой Гарри был занят своими мыслями. Потом он вдруг сказал:
- Вилли, ты ни к кому не ходил, а?

- О чем ты, Гарри?

- Есть только ты, твой брат и твоя овдовевшая ма.

- Да, верно.

- И твой брат ненамного старше тебя... а твоя ма больна.

- Да, её нездоровится уже несколько месяцев. Хотя она продолжает работать. Она постоянно шьет.

- Но у тебя больше никого нет, - сказал он и добавил. - Кто бы пошел тебя искать.

- У меня нет никого, - ответил я, - кроме мамы и Чарли.

- Я так и думал, - сказал он, главным образом самому себе.

Затем, немного погодя, он совершенно неожиданно произнес:
- Тебе никогда не хотелось путешествовать, Уилли?

- О да! - весело ответил я, хотя никогда об этом не задумывался.

- Держу пари, тебе бы хотелось повидать мир, а?

- Думаю, так бы и сделал.

- А тебя бы стошнило, если бы ты сел в лодку?

- Да не наполовину! - произнес я с жаром. - Я только увидел воду и сразу жеподумал, что вот-вот утону. Думаю, меня бы стошнило, как собаку, если бы я поплыл на лодке.

- Не-а! - сказал Гарри. - Только не тебя! Тебе бы это понравилось!

- Впрочем, я и не собираюсь, - заметил я практично, -- так что без разницы.

- Ну, - загадочно произнес Гарри, - кто может сказать наперед?

Суть его слов проникла в мою тупую черепушку лишь спустя время после того, как мы расстались, и я оказался в одиночестве у себя дома.

Чёрт возьми, в этот дом было невесело заходить зимней ночью! Ма никогда не возвращалась до полуночи, а Чарли незадолго до этого. Мне приходилось разжигать камин, свечу, прежде чем я мог соорудить себе чашку чая; и я сидел у потрескивающего огонька, жевал свой кусок хлеба, пил чай и читал истории об убийствах. Избитый егерь...Отравленная дева... Искалеченный труп.... ПОХИЩЕННЫЙ МАЛЬЧИК!.. Что? Это не было названием книги; это фраза сложилась в моей голове! Внезапно мне стало очень холодно, меня била дрожь, я был чертовски напуган.

«У тебя больше никого нет. . . Кто бы пошел тебя искать? Тебе нравится путешествовать? На лодке?.. Кто может сказать наперед?»

- Ой! - взвизгнул я, спрыгивая со стула и расплескивая чай, чаинки и все остальное. - Ох, черт возьми!

Я пребывал в лихорадочном состоянии. Подумать только, я был совсем один, окруженный прыгающими тенями, а снаружи надвигалась непроглядная ночь, в то время как я читал о ужасных событиях - «Хранилище Ужаса», до которого я только что добрался. Как будто слова соскочили со страницы и попали мне промеж глаз. Ожили. И затягивали меня, беспомощного, в Ужасную Сеть. Чернота снаружи, казалось, кишела зловещими злодеями — матросами с серьгами, готовыми похитить меня на корабль; бандами с ножами и топорами, притаившимся в дверях; пересчитывающим свои деньги Гарри, игнорирующим мои крики! Кто угодно мог вломиться в дом — хороший пинок выбил бы дверь, и я оказался бы там, Съёжившийся, Испуганный Негодник, Беспомощная Жертва их Злых Замыслов. Но! Каковы были их злые намерения? Они собирались продать меня туркам? Должно быть так!

Те люди, которых знали матросы, и которые были неравнодушны к мальчикам, да, это, должно быть, они! Меня продадут за границу, на лодке, на которой меня будет тошнить, я могу утонуть, обо мне больше никогда не услышат, я потеряюсь в море. Или, если выживу, стану Турецким Пленником!

Я был так взвинчен, что не мог больше оставаться дома, поэтому отправился в соседний дом к Уэббами, нашими соседями с одной стороны, и оставался у них, пока не услышал, что Чарли вернулся домой. Было слышно, как хлопнула дверь.

У Уэббов было ужасно, хотя и не так ужасно, как дома в одиночестве, где я оказался жертвой жутких фантазий в буйных красках и заброшенности. Миссис Уэбб постоянно твердила о смерти; кто умер, кто еще умер, а потом еще раз кто еще умер. Можно было задаться вопросом, остался ли вообще кто-нибудь в живых. Она продолжила рассказом насчет холеры, дифтерии и двухсторонней пневмонии, подробно расспросив меня о нашей маме, пока я, вместо паники, не впал в еще большую депрессию.

Наконец, спустя бесконечную вечность, я смог выкрикнуть:
- О, вот и наш Чарли, - встать и выбежать в наш дом, где немедленно получил выговор за потухший камин.

- О, Чарли, я должен поговорить с тобой, - выдохнул я, приплясывая, как человек, которому очень нужно пописать; но Чарли не стал ничего слушать, пока не разжег камин.
Разводя огонь, он много ворчал. Охваченный чувством вины и раскаяния, я опустился на локти и колени и принялся энергично дуть, чтобы помочь ему. Потом мне стало жарко и стыдно, потому что я оказался в том же положении, что и перед тем человеком, который - конечно же! Он осматривал меня! Он, должно быть, какой-то доктор! Может, он проверял, достаточно ли я хорош для продажи? Не поврежден? Я снова весь похолодел от столь очевидного подтверждения моих опасений. Я присел на корточки, беспокойно глядя на огонь. Я слышал, как Чарли успокаивающе возится рядом.

- Чая, наш Уилли? - спросил он, снова повеселев.

Следующее, что я помню - у меня в руке оказалась чашка с горячим чаем, а Чарли придвигал табурет.

- Ну, килька, так в чем же дело?

Рассказал бы я когда-нибудь, если бы у меня не было того ужасного панического приступа? Или же вина и стыд, в конце концов, овладели мной? Я едва ли осознавал это, но почувствовал, что моя тайная жизнь вышла из-под контроля, стала громоздкой и слишком непосильной для меня. Мне нужно было признаться. Хотя мои зловещие видения о Похищении и Плене были основаны на самых надуманных доказательствах и подпитывались моим собственным воображением, в моем сознании присутствовал некий неподдельный страх.

Все было в порядке, когда были только я, Гарри и шесть пенсов; но теперь в дело были вовлечены другие люди, и дом с дурной репутацией, и джентльмены, и шиллинги. Я стоял по колено в глубоких водах и боялся утонуть.
- Чарли, я был ужасно плохим.

- Ну? Что там у тебя случилось?

Я поставил чашку с чаем и встал на колени перед Чарли; покаянная позиция показалась уместной. Я тяжело вздохнул.
С чего начинать рассказ о подобной мерзости и обмане? Но я должен сделать это сейчас же; так меня тяготило.

У меня сложилось впечатление, что с каждым новым разоблачением моей порочности Чарли считал, что на этом все и закончится, а между тем всегда находилось что-то ещё. Он слушал тихо и серьезно, попивая чай. Это был звук, который я особенно заметил: он прихлебывал, а затем мой хриплый бубнящий голос продолжал, неестественно звуча, а Уэббы по соседству ковырялись в своём очаге, убирая пепел к утру.

Я рассказал, как мы с Фэджем и Сарой отправлялись на запад [Лондона], где я с ангельским видом притворялся калекой и тратил деньги на книги. Я поведал, как мистер Гарри сказал, что я могу заработать большие деньги в доме, куда приходят джентльмены. Я услышал, как Чарли застонал, но не остановился; я поспешил рассказать, как я пошел туда, меня искупали и поместили в комнату, и ко мне заходили джентльмены, и вот как я получал шиллинги, на которые были куплены ботинки Чарли. И я рассказал, как, возвращаясь домой, Гарри спросил меня, есть ли у меня кто-нибудь, кто пойдет искать меня, и не хочу ли я путешествовать, и как мне показалось, что последний клиент специально осматривал меня.
- И теперь мне страшно, Чарли, - запричитал я. - Теперь я по-настоящему трушу; я не знаю, что мне делать.

- Это все? - мрачно спросил Чарли.

- Думаю, всё.

Мой брат произнес медленно и с чувством:
- Ах ты глупый маленький кровосос, - и он ударил меня по голове с двух сторон руками, словно лопатами, сбив меня с ног. Я лежал и плакал, зная, что заслужила все, что он захочет сделать со мной, наполовину желая наказания и искупления, наполовину обиженный его праведностью и неприступностью.

Но Чарли всегда был справедлив; он никогда не таил обиды и не тратил время на взаимные обвинения. Он был человеком действия, Чарли.
- Ах ты, маленький педик, - произнес он, - я больше не буду тебя бить.

Я положил голову ему на колени, обнял, и рыдал, и плакал. Он крепко обнял меня и похлопал по плечу. Он чувствовал себя суровым защитником. Когда мои рыдания стали менее шумными, и моя спина стала реже вздыматься, он сказал:
- Ты и наполовину не был дураком.

- Я знаю, - проревел я, уткнувшись в его промежность.

- Давай разберемся, - сказал он. - Расскажи-ка мне все, что сможешь, об этом Гарри.

Я напряг память и пересказал все, что мог, между вздохами и икотой. Потом мне пришлось рассказать ему все о том доме, и он даже захотел знать, чем я занимаюсь там на самом деле, — и здесь, я думаю, его вопросами двигало неподдельное любопытство и даже увлеченность.

- А этот последний, - сказал он, - и ты думаешь, что он был доктором. Что ж! По крайней мере, он сказал: «Хорошо!» Если бы он этого не сказал, ты стал бы беспокоиться. Сдается мне, он ощупывал тебя, чтобы понять, нет ли триппера.

Заметив непонимание на моем лице, он сердито спросил:
- Разве они не сказали тебе об этом? Паршивые ублюдки, они хотят взбучки!

Мои глаза расширились, а я встревожился.

- Не волнуйся - заявил Чарли, - тебя осмотрели, и он сказал: «Хорошо!» По-любому, джентльмены, встречающиеся с мальчиками, скорее всего, будут чистыми.

Я сел на пол у его ног, пристыженный и задумавшийся. Я чувствовал, что Гарри играл со мной нечестно. По его пьедесталу героя быстро пошли трещины.

- Ты никогда больше не увидишь этого человека, - твердо заявил Чарли. - Или, по крайней мере, ты можешь пойти и сказать ему об этом. Да, и я подожду, пока ты это сделаешь. Лучше разобраться с этим прямо. Ты слышишь?

- Да, Чарли.

Ах, какое прекрасное умиротворение я ощутил, когда он взял на себя ответственность. Он сказал, что у меня склончивая натура: ну, именно тогда я точно склонялся. Все казалось правильным в мире, когда Чарли брал ситуацию под свой контроль, заботясь обо мне, как он всегда это делал. Я прижался к его ноге.

- Не знаю, были ли у него какие-нибудь планы увезти тебя, но это действительно звучит очень странно, когда тебя осматривают и все такое. Можешь забыть о турках — видать, ему и не надо тебя так далеко посылать. На мальчиков всегда есть спрос. Я слышал, что в Лондоне есть барыги, и есть дельцы из Парижа, которые приезжают специально. Им нужны маленькие девочки и все такое. Такой глупый доверчивый мальчишка, как ты - как раз то, что им нужно, и, если он согласен, тем лучше. Мне жаль, что я не зарабатывал больше для тебя. Я думал, ты в школе!

- Я там был, в основном.

- Это происходит из-за того, что у нас нет папы. Мне следовало быть осторожнее с тобой. Я вижу, ты не различаешь правильное и неправильное. Я думаю, что это так. Ты тот, за кем нужно присматривать. Этакий дурак-простофиля.

- Прости, - произнес я с сожалением. - Я ничего не могу с собой поделать. Я вляпался в это прежде чем осознал.

- Ну, больше нет, - сказал Чарли. - Ты порываешь с такой жизнью. Завтра утром идешь к этому Гарри, и вежливо ему говоришь, что с ним все закончено. А если он думает, что у тебя никого нет, скажи ему вот что: у тебя есть дядя, который очень важная персона в городе.

- А? - я поморщился.

- Да, это правда... Ах, Уилли, я не собирался ничего тебе говорить об этом, но разве ты не знаешь, что нашей маме нездоровится?

- Да, конечно, знаю, - возразил я, сбитый с толку направлением разговора.

- Я имею в виду плохое, а не хорошее. Я имею в виду, умереть.

- Она не такая, - горячо воскликнул я. - Она выкарабкается.

- Ну, если такое случится, - сказал Чарли, - то ты должен знать, что она распорядилась, чтобы этот дядя приехал к нам и поговорил об обеспечении.

- Какой дядя? - я не верил своим ушам.

- А я знаю? Ты же не думаешь, что наши мама и папа упали с неба? У них была семья. Они все разошлись, когда она вышла замуж за нашего отца, потому что он был никудышным или что-то в этом роде. Но у нашей мамы есть сестра, и она ей написала; вот так у нас появился дядя. Теперь ты скажешь это мистеру Гарри. Я думаю, если ты скажешь ему, что у нас есть дядя, который важная персона в городе, что он из себя представляет, это отпугнет его. Увидишь, если я не права!

- Он действительно важная персона в городе? - я был поражен.

- Конечно. Скажи Гарри, что он знает лорд-мэра! Скажи ему, что он приедет расспросить нас, как мы живем. Мистер Гарри больше не будет приставать к тебе.

- Да уж, верно, - пробормотал я, впечатленный.

Я с благодарностью уставился на Чарли. В этот момент перед моими обожающими глазами он стал моим идеалом. Сильный мужчина, кормилец, тот, кто заботиться обо мне и борется с моими демонами. Работа в доках превратила Чарли в шестнадцатилетнего мужчину. Он был прекрасен. Его шея стала толстой, его плечи были полны силы. Он мог позаботиться о себе, он знал, чего хочет. Он был грубым и сердечным, сильным и ласковым. Было и другое — он был Добродетельным. Он заставил мистера Гарри казаться хрупким и потускневшим. Все это я осознал тем вечером, вместе с резким физическим ударом под дых, заставившим меня полюбить его и остаться с ним. Это был незабываемый момент, видеть все это так ясно. Сочетание похоти и благородства, властности и дружелюбия, это вплелось в мое существо как образ совершенства: образ, который я искал, чтобы восстановить всю свою жизнь.

На следующий день я пошел и сказал Гарри свою речь. Надо отдать ему должное; он воспринял всё очень хорошо. Не знаю по сей день, были ли у него коварные планы на меня, выстраивался ли где-нибудь бордель для мальчиков, который в итоге расстроился. Но Чарли оказался прав — при упоминании нашего дяди из города Гарри не то чтобы стал бледно-зелёным, но почти, и только сказал:
- Только представь, а?

- И я больше не смогу приходить и видеться с тобой, - добавил я извиняющимся тоном. - Так сказал мой брат. Мой брат ждет меня на улице.

- Ну, я называю это позором, - заявил Гарри. - Мы были веселой парой, мы были такими, и мне будет жаль, если ты уйдешь.

- Также, как и мне, мистер Гарри, - ответил я, но на самом деле это было не так.
Я почувствовал облегчение, что ускользнул, как маленькая рыбка сквозь прореху в сети.

Мистер Гарри и я обменялись рукопожатием. Я полагаю, что в своем бизнесе ему приходилось прибегать к философскому подходу.

Что ж, Чарли сдержал свое слово и присматривал за мной. Видя, что мне нельзя доверять и что я не могу отличить правильное от неправильного, он устроил мне небольшую работенку. Мы каждое утро отправлялись вместе по темной и холодной февральской заре, и я до марта помогал лавочнику. Мне пришлось сортировать гвозди. Они прибывали партиями, и мне приходилось раскладывать их по коробкам поменьше — десятидюймовые, шестидюймовые, в один дюйм; винты отдельно, а ещё я клеил этикетки на коробки и записывал, что отсортировал. Лавочник был со мной мил, хотя и строг, и я иногда ужинал с ним и его женой. Чарли велел ему приглядывать за мной, и, боюсь, так оно и было. Мне не разрешали покидать магазин. Я разбирал гвозди и шурупы в подсобке, а ещё подметал полы, убирал солому и опилки, сматывал веревки и бечевки, наводил порядок и все в таком же роде. Я получал шесть пенсов в неделю и возвращал пенни за еду. Вечером Чарли забирал меня по дороге домой, и мы вместе шли обратно. Я делал свою работу честно и усердно. Она была скучна, но я смотрел на это как на искупление своих грехов. Может быть, если бы все пошло по-другому, ныне я был бы торговцем скобяными изделиями!

III

Ма умерла от бронхита, и именно миссис Уэбб позаботилась обо всем для нас. На самом деле вся улица собралась помочь нам. Казалось, никто не был застигнут врасплох. Чарли и я были с ней до конца, и мы с серьёзным видом сидели, пока вокруг нас шла суета.

Похороны вышли простыми и приличными — все было сделано как следует, но дешево. Кто-то дал нам фиалки, чтобы мы бросили на гроб. Наш дядя заплатил за это. Зная нашего дядю так, как я знаю его ныне, я могу понять, что он хотел, чтобы было именно так — свято, но просто, по его обязанности, но без излишеств. Кроме того, он не присутствовал, никто из тех, кто вроде был её семьёй. Так что присутствовали все соседи и мы, и мы все вернулись в дом миссис Уэбб за чаем и жесткими маленькими пирожными.

У нас с Чарли было очень мрачно на душе, когда мы покинули соседей и вернулись в наш тихий дом. Мы впервые узнали о присутствии нашего дяди, когда входная дверь открылась и тусклый свет упал в комнату. А затем в этот бледный овал влилась большая темная фигура.
- Добрый день! - это было сказано громко и отчетливо. - Если я не ошибаюсь, Чарльз и Уильям Смит. Я ваш дядя!

Чарли и я, должно быть, походили на художественные изображения принцев в Тауэре, перенесенные в современность. Чарли сидел на табурете, я на коврике у его ног, опираясь на его колено, и он обнимал меня рукой. Наши грустные бледные лица, должно быть, очень болезненно отреагировали на это вторжении, а полоски от слез на моем добавляли деликатный штрих к общему впечатлению.

Наш дядя вошел в комнату. На нем был черный цилиндр, он носил густые бакенбарды на щеках, которые расползлись по лицу и странным образом торчали из-под кожи. Он был весь в черном, как и подобает человеку в трауре. Все эти черты поразили меня больше, чем его настоящее лицо, не суровое и ни доброе, а легко приспособляемое как к первому, так и ко второму. Он был не один.

Его держал за руку походивший на лучезарного ангела мальчик лет десяти в черном бархатном костюме. (Бархат! Мне не терпелось прикоснуться к нему!) Он обладал самым красивым лицом, которое я когда-либо видел, и у него были волосы мягкого бледно-золотистого цвета.
- А это, - сказал дядя, - ваш двоюродный брат Джорджи.

Джорджи шагнул вперед и протянул руку. Я вскочил и пожал её, мгновенно отреагировав на жест, которого, как я чувствовал, он страшился.
- Мне так жаль слышать, что вы скорбите, - произнес он милым проникновенным голоском, глядя на меня огромными бледно-голубыми глазами, которые привели меня в замешательство.

- Спасибо, - сказал я с благодарностью, и я знаю, что мое поведение расположило меня к нашему дяде — достойный бедняк, проявляющий должное смирение перед благодетелем. Моя быстрая реакция на жест Джорджи, моя кротость и сдержанная почтительность, показавшиеся привлекательными и подобающими моему дяде, на самом деле были вызваны мгновенным расцветом любви, которую я испытал к Джорджи - самому прекрасному малышу, которого я когда-либо видел. Мы остались стоять, держась за руки и неуверенно улыбаясь, Джорджи — с искренним сочувствием и сердечностью души по отношению к моему затруднительному положению, а я — с пылающей теплотой и пылом внезапной любви.

Чарли поступил не лучшим образом. Он встал, обиженный, враждебный и угрюмый, и не понравился дяде; его поведение было неправильным.

Наш дядя произнес речь.
- Я пришел, чтобы стать вашим благодетелем, - сказал он нам. - Ваша мать — упокой господь ее душу — написала моей жене, вашей тете Луизе, и теперь все устроено так, что вы должны переехать и жить с нами. У нас скромный, но уютный дом в Патни, который сильно отличается от того, к чему вы привыкли. Это покажется очень большим улучшением. Я обязуюсь выучить и определить вас в торговлю. Тебе, Чарльз, мы сразу можем найти место - ведь ты почти мужчина. Уильям, ты будешь брать уроки с Джорджи и жить как член семьи. У тебя будет собственная комната, и ты будешь учиться по книгам с наставником Джорджи, мистером Ирвингом. Я думаю, что могу обещать вам среду, превосходящую ваши самые смелые мечты, комфортную богобоязненную семейную жизнь. Я не богатый человек, но я христианин, и считаю своим долгом делать вам добро, и я думаю, что у вас есть все основания быть благодарными. В свою очередь, если вы также будете исполнительными и проявите послушание, это соглашение пойдет на пользу всем.

Затем он поинтересовался подробностями нашей повседневной жизни, на что Чарли сказал, что работает в доках, а я работаю в скобяном магазине и хорошо учусь в школе; и мой дядя сказал, что брату не стоит продолжать работать в доках, но он рад слышать, что я был хорошим учеником.
- Наша фамилия — Армитидж, - торжественно объявил он. - Вы можете звать Джорджи по имени, а вашу тетю — тетей Луизой.

- И я бы предпочел, чтобы меня звали Уилли, - добавил я; казалось, пришло время представиться.

- Нет, - возразил наш дядя. - Я буду звать тебя Уильямом. Думаю, это вдохновит тебя стать лучше.

- Я буду звать тебя Уилли, - прошептал Джорджи мне на ухо, его губы коснулись моей мочки и вызвали сладостное ощущение — как для моего уха, так и для моего душевного состояния.

Затем мой дядя с пафосом произнес для Джорджи:
- Джорджи, я привел тебя сюда, чтобы познакомить тебя с кузенами, а также для того, чтобы ты мог увидеть лицо Бедности. Бедность подобна яме со змеями, которая находится под половицами общества. В эту Яму может упасть каждый. Способ избежать этого — честные усилия. Трудись, Джорджи. Чарльз и Уильям благословлены. В этот день им протягивается Рука Помощи, и у них появился шанс на лучшую жизнь. Они пойдут с нами в воскресенье, чтобы возблагодарить своего Создателя, и мы с тобой, Джорджи, возможно, почувствуем, что сделали немного хорошего.

Все выглядели впечатленными и благочестивыми, кроме Чарли, который все это время хмурился и ковырял в зубах.

- Я приду за вами завтра, - сказал нам дядя, - в одиннадцать часов. А потом вы увидите свой новый дом.

После этого он и Джорджи ушли. Чарли и я большую часть вечера молчали, погруженные в свои мысли. Я думал о Джорджи. Мои чувства к нему были чистым ощущением, как к запаху розы или прикосновение к шелку. Меня пронизывало от него солнечное тепло, как будто наш дом и впрямь был ямой тьмы, а Джорджи — проникающим солнечным лучом. Образы, которые вызывал в воображении мой дядя, были для меня чудесны. Обучение по книгам — обучение с Джорджи — это было так чудесно, свалившись на меня из ниоткуда.

Я понравился Джорджи, я знал это. Я купался в его теплом взгляде. Его рука была горячей и мягкой. Мои чувства, огрубевшие и онемевшие от похорон, при созерцании моего кузена Джорджи вспыхнули странной и прекрасной пульсацией, почти похожей на боль.

Мысли Чарли были совершенно другими.

Я рад, что он не сказал мне об этом до раннего утра, потому что я бы никогда не уснул, плакал бы и умолял, и моя последняя ночь в объятиях Чарли была бы испорчена. Как бы то ни было, у меня осталось хорошее воспоминание о том, как я лежал рядом с ним, взволнованный и даже полный надежд, раздумывая о будущем.
- Уилли, - сказал он, пока мы лежали, и ранняя бледность рассвета освещала тьму, - я с тобой не пойду.

Мое сердце екнуло.
- Что? - прошептал я почти беззвучно.

- Он не хочет меня, это ясно. Он не любит меня, а я не люблю его. Он думает, что я негодяй, да и я о нем не очень высокого мнения, и скорее всего он сбагрит меня в какое-нибудь ремесло, которое выберет сам, раньше, чем ты успеешь моргнуть. Ну, это не для меня. Я не позволю, чтобы мной помыкали; Я уже взрослый и буду выбирать сам. Я не хочу, чтобы на меня смотрели так насмешливо, мол «я-лучше-тебя»; и я позабочусь о себе сам.

Я приподнялся на локте. После первоначального приступа ужаса — а он был совсем не маленьким — я понял, что совсем не удивлен.
- Что ты будешь делать? - спросил я.

- Уйду в море. Есть множество кораблей, на которые меня возьмут. Мне нравится Австралия. Всегда нравилась. Там не так, как здесь. Как только ты сходишь с корабля, ты как бы свободен. Ты не бьешься день и ночь насчет того, как обстоят дела: ты делаешь сам для себя. Это как выйти на чистый воздух. Важно то, кем ты являешься, а не то, что люди делают из тебя. Я думаю, что мне подойдет устроиться на земле. Я бы давно ушел, если бы не ты и ма.

- Ты никогда не думал взять меня с собой? - спросил я дрожащим голосом. Это был мой единственный упрек. В остальном я воспринял все очень хорошо.

- Тебе бы это не понравилось, - сказал он. - Тебе не нравятся ни море, ни доки. Чтобы добраться до Австралии, Уилли, требуются месяцы - все это время в море, в жару, в шторм и дождь, а это грубо и грязно. Я бы так беспокоился о тебе, что не смог бы отработать свой проезд. Мне бы это подошло, а тебе нет.

Я промолчал; конечно, все было именно так. Я не думаю, что полностью осознал значение всего этого; это было слишком. Я выкинул из головы пугающую мысль о том, что за всю свою жизнь могу больше не увидеть Чарли. Как всегда, я полностью доверял ему. Он всегда знал, что для меня лучше. То, что он сказал, показалось вполне разумным, и я принял это, борясь с паникой и тревогой, которые жужжали во мне, как маленький рой мух, прилетающих и улетающих.

- Я знаю, каково будет у нашего дяди, - сказал Чарли. - Одна из симпатичных комнат, где все чисто и полно вещей, которые можно опрокинуть, если размахнешься руками. Мне бы это не подошло. Но тебе подойдет, Уилли. Я бы ушел спокойно, зная, что ты там... Тебе нравится этот маленький Джорджи, а, отказник?

- Да, - сказал я с приливом нового чувства тепла и удовольствия при воспоминании о его горячей маленькой ручке.

- Ну, ты будешь учиться с ним играть, я полагаю. Это лучшее, что могло случиться. Я искренне так думаю. Они научат тебя, как быть шикарным, дадут тебе хороший старт в жизни. Ты мыслишь масштабно. Ты сможешь получить достойную работу, такую, где ты продвинешься по карьерной лестнице. Я всегда так рад за тебя.

Он продолжал, убеждая себя, и я осмелился полностью поверить в это.
- Даже вся эта божья чепуха не должна тебя раздражать. Тебе нравится петь, и будет не так уж и плохо помолиться и все такое. Я не думаю, что они будут заниматься этим все время, только по воскресеньям. И ты будешь носить приличную одежду. Будешь счастлив как свинья в дерьме. Видишь ли, Уилли, - сказал он серьезно, - у тебя склончивая натура. За тобой нужно присматривать. Когда ты уйдешь и будешь жить с нашим дядей, за тобой будут присматривать. Вроде все прибрано, сделано красиво. Они научат тебя тому, что тебе потребуется знать, чтобы преуспеть в этом мире. Ты знаешь сам - манеры и способы. Затем, когда ты будешь ухожен и изыскан, ты сможешь делать все, что угодно! Ты сможешь повернуться к ним спиной или нет, как тебе угодно, потому что ты будешь сам по себе. Как я! Каждый по-своему, у нас все будет в порядке. Но мы должны покинуть эту дыру, Уилли, здесь нет будущего, это точно. Это тупик, тут нет ничего хорошего. И мы хорошо знаем об этом... Уилли, это несправедливое общество. Здесь что-то не так. Что касается меня, то я начну новую жизнь на новой земле. Я не смог бы жить дальше, если бы остался. Но ты, ты можешь. Ты сможешь узнать, как жить внутри, каково там. Ты сможешь играть в их игру; ты будешь хорош. Верно, Уилли?

- Да, Чарли, - сказал я, с силой закусывая обе губы. Я отказался подвести его сейчас, проявив слабость. Я отважно улыбнулся, хотя и довольно неуверенно.

- Только одно, наш Уилли, - сказал он, ухмыляясь. — Смотри, не ругайся, а? Им не понравится, если они узнают, куда ты ходил... И, я не должен тебе говорить, не так ли? что нет необходимости сообщать им больше, чем нужно. Я имею в виду, пусть они продолжают думать, что ты славный маленький мальчик!

- Ага, - ухмыльнулся я в ответ. Как будто я сам когда-нибудь расскажу!

- Тогда пошли, выпьем по чашечке чая, а потом я пойду.
Чарли упорно старался, чтобы наше прощание выглядело совершенно нормально. Я действительно верю, что не до конца осознал окончательность нашей разлуки, и, к счастью для меня, этому помешала оболочка оцепенения, которое длилось несколько недель, хотя я этого и не осознавал. Мы с Чарли расстались мужественным рукопожатием и кратким объятием, и он зашагал прочь по улице.

- Я вернусь, - крикнул он через плечо.

Он ушёл, хотя прошли годы, прежде чем я увидел его снова. К тому времени он был уже взрослым мужчиной, партнером в судоходной компании, здоровенным австралийцем с женой и пятью детьми! Но это будет далеко впереди.

После того, как Чарли ушел, я медленно и тщательно сжег все свои книги «Карманные драгоценности», одну за другой, и рекламную литографию с моим изображением, и «Сумеречные сказки» мистера Пинкера. Я не унывал. Как и Чарли, я должен был строить свою жизнь по-своему, и я видел смысл в том, что он сказал.

Я больше думал о Джорджи, чем о Чарли. Было здорово думать о будущем, и я с нетерпением ожидал новой жизни. Мне очень повезло, что я покидал Олдгейт, и я был полон решимости наилучшим образом использовать свой шанс.

Хотя чаще принято сжигать лодки, чем книги, я думал, что тем самым уничтожаю те части своего прошлого, которые лучше всего забыть. Я и не подозревал, что прошлое берется с собой, куда бы ты не направлялся.
Эта истина пощадила меня, когда я с надеждой и оптимизмом сидел, чисто умывшийся и ожидающий одиннадцати часов, когда мой дядя должен был забрать меня.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

я прожил в доме Армитиджей четыре года.

Когда я впервые приехал к ним, стоял апрель месяц, и все цвело. Казалось, так сложилась и моя жизнь: солнечный свет занял место тьмы и уныния.

Мои гнусные скитания никогда не приводили меня в Патни. Это был другой мир. Улицы были широкими и уютными, хорошо освещенными, с видом - когда дорога шла под уклон - на крыши домов и деревья. Все дома были совсем новыми, из ярко-красного кирпича, с расписными оконными рамами и резными дверями. У каждого дома был небольшой палисадник с кустами и цветами, ворота и дорожка. И в нескольких минутах ходьбы от любого места Патни находилась Патни-Хит, пустошь, походившая на настоящую сельскую местность. Там были заросли дрока, рощи и рощицы, где в свое время росли всевозможные полевые цветы, — она была достаточно большой, чтобы там можно было заблудиться.

Мой дядя приехал за мной один. Когда я рассказал о Чарли, он тщательно расспросил меня, и, хотя и высказал, что это показало угрюмую неблагодарную натуру Чарли, я почувствовал только облегчение с его стороны от того, как все обернулось. Он положил твердую руку мне на плечо, глядя на меня с великодушным одобрением.
- Давай, Уильям, - сказал он, - пойдем своим путем.

За углом нашей улицы, в окружении таращащих глаза детей и прохожих, ждал тарантас, готовый отвезти нас в Патни. Позже я узнал, что мой дядя, обычно весьма привередливый, пользовался этими тяжелыми и громоздкими кэбами, когда у него была неприятная работа, и в одном из таких случаев требовалось забрать чумазого мальчишку с глухой улицы сомнительной репутации. Мне они никогда не нравились — четыре огромных колеса, обитых железом, и большущая громада, раскачивающаяся и скрипящая, и все шумное — хлопки дверей, хриплые крики кучера — а кучера всегда грубые и агрессивные. Ах, все это так не походило на экипажи! Я ощущал тревогу, забираясь внутрь, чтобы усесться напротив моего дяди.

Мне, конечно же, было очень неловко в его присутствии. Он не болтал, а сидел сурово и бесстрастно, слегка наклонившись вперед, опираясь на свою черную трость. Часть меня хотела подпрыгнуть и ахнуть, признавшись, что я никогда раньше не ездил на подобном, а другая полагала, что я должен подражать ему и сидеть в величавой тишине.

Странная новизна путешествия захватила меня. Я увлеченно уставился в окно, наблюдая за улицами и людьми. Иногда мой дядя указывал на какой-нибудь ориентир. Я понятия не имел, что Патни находится так далеко. Или, что Лондон такой большой. Мы, казалось, находились в этом кэбе очень долго.

Затем я начал замечать небо; и что здания отступают. Я вытянул шею, чтобы всё рассмотреть.
- Вот это чистота!
Я был восхищен, впечатлен.

Мой дядя остался доволен.
- Это приятное место для жизни, - сказал он. - Думаю, тебе здесь понравится.
Он имел в виду: ты не можешь быть не впечатлён, исходя из того, как себя ведешь!

В конце концов кэб приехал, и я впервые увидел свой новый дом.

Вот это да, однако! Это больше походило на чертов дворец! Так я думал тогда; на самом деле это был просто хороший, благоустроенный семейный дом. Он тоже был рядным, но не так, как наш, тесно зажатый между другими. В этих домах были эркеры и пышные цветущие деревья там, где один дом примыкал к другому. Они были трехэтажными. В доме Джорджи входная дверь была из красного дерева с блестящей ручкой и маленьким витражным окошком. Когда дверь открылась, по всему коридору разнесся запах яблок и гвоздики.

Дверь открыла служанка, но прежде чем я успел замереть и удивиться, к двери подошла сама тетя Луиза. Взглянув на меня, стоящего на ступеньке, с дядиной рукой на моем плече, она бросилась вперед и подхватила меня на руки. Теперь я вижу, что, вероятно, выглядел одиноким маленьким беспризорником и, должно быть, тронул ее доброе сердце.
- Луиза! - сказал дядя полулюбовно, полуукоризненно. Он имел в виду: мальчик грязный!

Ах, она была такой хорошенькой, моя тетя Луиза. Она выглядела очаровательно юной, как мать из детской книжки, доброй и нежной. Она благоухала одеколоном и мылом. У нее были голубые глаза, как у Джорджи, и рот, похожий на бутон розы, а щеки были влажными от маленьких горьких слез. Она, должно быть, подумала: «О, это дитя моей покойной сестры!» и это чувство тронуло ее нежное сердце.
- Мой бедный маленький ягненок, - произнесла она, чрезвычайно растрогавшись. - Я твоя тетя Луиза. Тебе понравится жить здесь, с нами?

- Да, благодарю вас, - вежливо ответил я.
Мое лицо прижалось к её черному шелковому платью. У нее была маленькая круглая брошь с вставленной в нее прессованной фиалкой. Она выпрямилась, и я с удовольствием увидел, что позади нее стоит Джорджи. Он улыбнулся и протянул обе руки, которые я с радостью принял.

- Ах, питомцы! - ласково сказала тетя Луиза. - Уже друзья. Пойдемте внутрь. Нужно многое сделать, чтобы Уилли почувствовал себя как дома.

С небольшим приливом радости я осознал, что мой дядя окажется исключением, если назовет меня Уильямом. Мы вошли в большой зал, выложенный плиткой.
Тетка взяла меня за плечи и серьезно посмотрела на меня.
- Уилли, я знаю, тебе покажется очень странным начинать наше знакомство таким образом, но сначала я собираюсь позаботиться о том, чтобы ты принял ванну и вымыл волосы... И послушай! У меня есть прекрасный костюм для тебя! Пойдем со мной!

Я последовал за ней наверх. Джорджи тоже шел за нами, и - шок за шоком - ванная! Ванна, прикрепленная к полу, на четырех маленьких ножках, с большими круглыми кранами и замысловатым рядом водопроводных труб. Дама наполняла ванну водой, ее рукава были закатаны, и клубы пара наполовину скрывали ее. Это была миссис Брэддон. Она приходила каждый день и помогала тете Луизе вести хозяйство. Она обладала большими мускулистыми руками, и была незаменима. Имелась также горничная по имени Люси, которая каждый день рано вставала, чтобы разжечь камин и вымыть ступени, а также открывала входную дверь и вытирала пыль.

Я быстро понял, что тетя Луиза не делает ничего грязного. Она могла обнять меня на пороге и наблюдать за моим преображением, но, когда она созерцала меня физического, стоящего там на черно-белом кафельном полу, она прижала тыльную сторону ладони ко лбу в театральном жесте напряженности и отчаяния.
- Миссис Брэддон! - воскликнула она. - Присмотрите за ним.

Джорджи хихикнул. Я поморщился.
- Мама, можно я останусь? - взмолился Джорджи.

- Как Уилли отнесётся к такой дерзкой просьбе? - спросила моя тетя, обожавшая его.

- Да, останься, - обратился я к своему милому маленькому другу. Мне нужна была поддержка при мысли о том, что миссис Брэддон станет присматривать за мной. В ней было что-то от неотвратимости машины. В мгновение ока и без предисловий она заставила меня раздеться и запихнула в ванну, где мой визг от горячей воды остался незамеченным, и я быстро приобрел цвет вареного омара. Тетя Луиза входила и выходила с полотенцами, а Джорджи сидел на маленьком табурете и лукаво улыбался каждый раз, когда ловил мой взгляд. Миссис Брэддон с ловкостью прачки, вздымающей простыни, вертела меня из стороны в сторону, намыливая с ног до головы, словно никогда не слышала о личной скромности, и мыло буквально текло у меня из ушей.

Я никогда больше не видел свою одежду; она была сожжена. Её место заняла новая. К моей тревоге, мы начали с нижнего белья. Вот это да, оно и наполовину не чесалось! За ним последовал очень опрятный строгий черный костюм и белая рубашка, очень накрахмаленная и жесткая. Это был траурный костюм, что объясняло, почему он не был сильно изношен. Мы все были в траурных нарядах, а у меня ещё и черная повязка на руке. Потом последовали туфли и носки.

- Ах, Уилли! - воскликнула моя тетя. - Ты выглядишь великолепно!

Это не та одежда, которую я бы выбрал для себя — она была официальной и мрачной, — но, с другой стороны, в душе любя яркость, как Гарри, и, предоставленный самому себе, я всегда добавлял шарф, или что-то в петличку, или что-то фиолетовое! Тем не менее, я оценил добрые намерения и улыбнулся ее комплименту, хотя у меня от этих слов мурашки побежали по коже!

Затем мне должны были показать мою комнату. В тот день одно чудо падало на другое, часто и быстро. Моя комната находилась на другом лестничном пролете под карнизом. Это была всего лишь маленькая чердачная комнатка, но для одного человека она выглядела большой. Крыша была поката, что производило очень приятный эффект. В ней имелось окно с зелеными занавесками, выходящее в задний сад. Я мог видеть деревья, цветы, пятна ярких цветов.

Ещё там была узкая кровать с белым покрывалом, шкаф для моей одежды, рукомойник с холодной гладкой столешницей, красивая миска и кувшин с нарисованными по бокам розами. Сбоку на вешалке висело полотенце, и у меня были зубной порошок, зубная щетка и собственное мыло! Я бродил по комнате, трогая все эти вещи.
- Здесь красиво, - заключил я; и моя тётя крепко обняла меня, потому что я сказал именно то, на что она надеялась. А потом мы пошли есть.

Не знаю, что бы я делал без Джорджи в тот обед и в первые несколько недель. Должно быть, я совершил бесчисленное множество неправильных поступков, сам того не осознавая, но они не сильно на меня обрушивались; они позволяли Джорджи указывать на вещи. Как правильно держать нож, вилку и ложку, когда вставать из-за стола, что делать с салфеткой и все прочее, как пользоваться туалетом (полностью белым, с цепочкой!), как повесить мою одежду и какими комнатами пользоваться в какое время дня. Что меня особенно поразило, так это то, насколько жестко контролировалось всё домашнее хозяйство. Всё шло по порядку, точно одно и то же каждую неделю, и как только вы узнавали последовательность событий, это придавало странно приятное чувство безопасности.

Это странное дело - быть причиной чьего-то спасения. Дядя взял меня к себе из сильного религиозного рвения, чтобы повысить свои шансы попасть на Небеса. Я не хочу критиковать его действия — я благодарен и признателен ему, — но я просто излагаю его мотивы. Поскольку тетя Луиза была более милым человеком и испытывала старые, памятные чувства к моей матери, ее отношение было намного теплее, но и её мотив был таким же. К счастью для всех нас, я оказался привлекательным, понимающим ребенком — я понимал, что мне повезло, и был должным образом скромен и застенчив, и поэтому мы все необыкновенно хорошо ладили. Я принимал все их указания как правильные и очень старался угодить. Это означало, что они купались в самодовольной самовосхваляющей теплоте, и излучали столь востребованный в те дни образ имущих, дарующих свои щедроты неимущим. Мы выглядели иллюстрацией к моральной сказке. Это могло получиться, только если мы были такими, какими мы были. Если я был бы Чарли или Фаджем, или кем-то еще с агрессивным характером, отказывающимся приспосабливаться или с откровенным уродством, вся эта конструкция рухнула бы у нас на глазах.

В тот первый вечер мой дядя сидел за письменным столом в своем кабинете, а я стоял с другой стороны. Он сказал мне, что рад видеть, что я уже настолько улучшился, и спросил меня, нравится ли мне мое новое окружение. Я был должным образом благодарен и пробормотал свою признательность. Он сообщил мне, что теперь мы должны начать с того, как я говорю.
-- Я полагаю, ты сам слышишь, - сказал он, - что мы в этом доме произносим слова не так, как ты. Твоя речь — отрава твоего старого образа жизни, доходящая почти до физического недостатка. Начну с одолжения. Я хочу, чтобы ты прислушивался к тем, кто тебя окружает, и брал за образец то, что ты слышишь. Каждый раз, когда ты будешь делать ошибку, я стану останавливать тебя и приказывать Джорджи делать то же самое, и ты будешь должен исправиться, прежде чем продолжить. В конце каждой недели ты будешь читать мне отрывок из прозы, и я буду видеть, как ты совершенствуешься. Твой ужасный акцент, Уильям, тебе не родной. Он вызван твоим окружением. Я знаю, что при усердном усердии ты добьешься успеха.

На следующий же день меня представили мистеру Ирвингу, наставнику Джорджи. Мы проводили уроки в столовой, которую расчистили, чтобы она выглядела как классная комната. Мы все сели за стол. Семейные портреты - настоящие живые фотографии - смотрели на нас из своих рамок, и было странно осознавать, что некоторые из этих людей тоже были моими родственниками. В вазе стояло несколько высоких белых перьев, мягких и приятных на ощупь. Там были длинные окна, которые открывались, как двери, в сад за домом, и тяжелые темно-синие бархатные шторы.

Мистер Ирвинг выглядел довольно молодо, я бы сказал, что ему было под тридцать. Он обладал приятным лицом, большим носом, карими глазами и прилизанными прямыми волосами, которые он зачесывал так, так что с одной стороны их было больше, чем с другой, и когда он качал головой, волосы трепетали, как тряпка.
- Давай немного поговорим об языковой проблеме, Уилли, - сказал мистер Ирвинг. - Я полагаю, ты знаешь, что мне было велено останавливать тебя при каждом «не» и сокращенном «h». Это вполне может привести тебя к заиканию и бессвязности. Предположим, я обещаю исправить тебя в целом, а не в частности, а потом посмотрим, как мы справились.

- Да, сэр, - ответил я, красиво выговаривая слова.

- К пятнадцати годам, - продолжил мистер Ирвинг, - мальчик должен уметь хорошо писать, освоить грамматику, владеть арифметическими навыками, историей, географией, иностранным языком и быть более, чем поверхностно знакомым с бухгалтерией. Жизнь великих людей также должна быть ему знакома, и поверхностное знание латыни не будет помехой. Я думаю, Уилли, нам следует склонить наши головы.

- Да, сэр!

- Если ты будешь называть меня мистером Ирвингом, - сказал он, - то ты сможешь использовать это в качестве речевой практики.

- Да, мистер Ирвинг.
Так я начал свое образование.

Вскоре я понял, что то, чему я научился под шуршащими юбками моей предыдущей учительницы, было случайным набором несвязанных знаний. Моим лучшим достижением было хорошее чтение, но мой почерк, по словам мистера Ирвинга, был похож на запутавшуюся в чернилах нитку. Так что я часами сидел за каллиграфией: широкие спады, узкие подъёмы. Чтобы поддержать мой интерес, он разрешил мне переписывать «Рыцарские сказки», неоднозначное благо, поскольку я не мог писать достаточно быстро, чтобы узнать, что произошло дальше, но по крайней мере, я узнал о Роланде, Торе, Ланселоте и Персивале.
Подумать только, на чем воспитывался Джорджи! В его хорошенькие ушки влетали стихи, и все они были ужасно нравственными.

Разве ты не слышал, какими ужасными язвами
Угрожает Господь
Тому, кто нарушает закон своего отца
Или издевается над словом матери.
Какая тяжкая вина лежит на нем,
Как проклято его имя!
Вороны выклюют ему глаза,
И орлы съедят то же самое!

В другой книге заставляли обеспеченных детей задумываться о бедственном положении бедняков.

Джорджи признался мне, что тетя Луиза села с ним и напомнила ему об этом, чтобы убедить его согласиться на то, чтобы меня привели в их дом.

В то время как у некоторых бедных детей, что я встречаю
Есть очень мало еды, чтобы поесть
Благодаря заботе моего Небесного Отца
У меня достаточно и есть про запас.
А теперь эти бездомные маленькие мальчики
В холодной арке спят.
Бедные дети! Когда наступает утро
Они проснутся, чтобы заплакать.
О, дети в ваших счастливых домах,
Жалейте детей бедных
У кого нет друзей, нет дома, и кто
Терпит такое горе.
«Наши читатели могут помочь беднякам Лондона, подписавшись на «Союз школ для детей бедняков» на Стрэнде или на Национальную лигу трезвости. Оба эти общества работают наиболее активно, исправляя и помогая детям бедных изгоев».

- У меня был дом, - запротестовал я. - Я никогда не спал в холодной арке. Это не обо мне.

- Ты ходил в школу для оборванцев, так что отчасти это о тебе, - возразил Джорджи. - И ты должен говорить не [Уилли говорит ain’t (не), что считается простонародным, а должен говорить isn’t (не)].

- Не, - проворчал я.

- Ой, не сердись, Уилли! Неважно, спал ли ты когда-нибудь под аркой. Не порти всё.

«Я так хочу помочь вам. Ваша жизнь так тяжела, а моя — так легка».

- Моя жизнь не была так уж плоха, - начал я. - Не была.

- О, Уилли, была! Я видел, где ты жил. Но теперь все кончено — не будем об этом. Теперь ты в безопасности — ты с нами.

Я задумчиво полистал книгу. Мы были в его спальне, которая, конечно, была обставлена намного роскошнее, чем моя. Мы сидели на полу у его игрушечного шкафа.
- Многие ли дети читают такие книги? - задавался я вопросом, и ко мне пришло своего рода осознание.

- Конечно, они читают. Книги учит их познавать мир.

- Я всегда думал, что богатые люди ничего не знают о бедных. Я думал, именно поэтому мы просим милостыню, чтобы привлечь к себе внимание людей.

- О, Уилли! Тебе ведь никогда не приходилось просить милостыню?!
Джорджи был потрясен, и вся сила его голубоглазого взгляда устремилась на меня.

- Нет, - поспешил сказал я. - Я имею в виду нищих. Я думал, богатые дети о них не знают и поэтому все как есть. Только вот если есть такие стихи, которые смутили тебя, Джорджи, тогда все знают об... о бедных. Но ничего не делают, чтобы изменить это.

- Они делают, Уилли. Все жертвуют на церковь и в ящик для бедных. Ты видишь их по воскресеньям.

- Но этого может быть недостаточно, правда? Иначе почему всё ещё есть бедняки?

- Но есть ещё множество вещей, которым нужно помогать. Вот, посмотри. Миссионеры в Китае - ты читал это стихотворение? Им нужна наша помощь. И черным людям. Знаешь ли ты о ужасных ритуалах в Индии? А свирепые новозеландцы, которые едят друг друга? Ты бы все время отдавал, если бы давал на все, что нуждается в деньгах. Всякое дело во благо. С чего начать и где остановиться?

- Вы начинаете со своих соседей.

- Ты начинаешь. Но, Уилли, это то, что мы все делаем. Все подряд.
- Уилли, - с тревогой спросил Джорджи, - надеюсь, ты не думаешь, что наша семья богата?

- Ну, я не знаю — да и как я могу знать?

- Мы не такие! Ты не должен думать, что мы богаты, и мы держим свое богатство для себя, а не помогаем бедным. Мы всего лишь обычные люди. У нас нет экипажа. Мы должны принести много маленьких жертв. Не подумай, что мы злые и эгоистичные. Мы пытаемся помочь людям, мы делаем это!

- Да ладно, - смущенно произнес я. - Я не хочу придираться к тебе лично. Я просто имею в виду - ну, я не думал об этом раньше - но, если бы было много богатых людей, которым нравится отдавать, ну, если бы они давали чуточку больше, в конце концов, стало бы меньше бедных. Вроде, если бы все собрались и не давали бы по мелочам и жалкие крохи, они могли бы, например, быстро что-то изменить, а затем перейти к чему-то другому.

- Уилли, это не может быть так просто, - серьезно сказал Джорджи, - иначе кто-нибудь уже сделал бы так.

III

Мои костюмы менялись по мере того, как я рос. У них были жилетки - но не малиновые! Серые, в тон пиджакам, с крошечными пуговицами до самого верха и черным галстуком. Лучшей частью моего наряда были туфли. Черные и изящные, из мягкой кожи, со шнуровкой, как у сапог, с аккуратными шнурками крест-накрест, они выглядели очень привлекательно. У Джорджи была примерно такая же одежда, хотя, когда он был младше, он иногда надевал свой черный бархатный костюм. Было удивительно видеть одежду, которую Джорджи носил все свое детство. Имелись его фотографии. В возрасте пяти лет он носил костюмчик с круглым воротничком, бриджи до колен, лосины, миленькие сапожки и огромную круглую шляпу. В три года вы могли бы поклясться, что он девочка. Волосы у него были длинными и вьющимися, и он носил - ну, другого названия для этого нет - платьице. Его обшивали тесьмой и носили с пояском. Из-под подола выглядывали панталончики с кружевными краями. Я крепился, чтобы не расхохотаться.

Моя тетя Луиза была добросердечным и сентиментальным человеком. Она была похожа на человека, живущего в картинной рамке. В рамках социальных условностей и общепринятых выражений чувств она разыгрывала счастливую, приятную роль. А если выйти за рамки картины, то вы оказывались вне пределов ее досягаемости. Она не могла помочь никому, у кого имелась настоящая проблема; это было за пределами ее опыта. Но я не решаюсь ее критиковать, потому что очень ценю то, что она смогла мне дать, то, что проникло в мою натуру. Она обладала очень ощутимая добротой.

Посиделки с тетей Луизой были обычной частью организованного распорядка жизни в этом доме. Гостиная представляла собой пышное и красивое, богато обставленное убежище. Над камином на каминную полку свисала темно-красная бахрома с фигурными кисточками, а по обеим сторонам очага были заставленные полки с украшениями и маленькими коричневатыми фотографиями в круглых красных бархатных рамочках. Это была темная комната из-за тяжелых темно-красных штор и нескольких слоев чего-то похожего на желто-кремовую сетку. Маленькие скатерти с бахромой висели на всех креслах, ещё там стояли вазы и лампы, маленькие обитые гобеленом скамеечки для ног, которые мы с Джорджи могли поставить для себя, и шезлонг цвета шелковицы, в котором полулежала моя тетя. Ночью комната освещалась газовым пламенем из изящных, с орнаментом, газовых рожков, а тетя Луиза сидела и шила. Боюсь, она невольно вызывала у меня плохие воспоминания. Вещи, которые она шила, были легкомысленными вещицами, которые дамы делают ради удовольствия: лоскутки ткани для спинок стульев, вышитые инициалы на салфетках, маленькие букетики анемонов, которые должны были выглядеть как на картине. Осмелюсь предположить, что она ни разу в жизни не пришивала пуговицу к рубашке.

Религия занимала важное место в нашей жизни. Она управлял всем, что мы делали. Она исходила от моего дяди, который был главой дома, кладезем и источником всей мудрости.

По воскресеньям мы все ходили в церковь дважды в день, а иногда и трижды. Когда мы не были в церкви и не ходили туда-обратно, мы сидели и молча изучали свои души на предмет изъянов, даже во время еды, и было ещё полчаса в кабинете дяди, когда мы все сидели, сложив руки и потупив глаза, а дядя направлял наши мысли на вопросы греха и уныния. Тут мы узнавали, что Бог ненавидит удовольствия и веселье, и что добродетелью, которую он больше всего ценит, является послушание, особенно в детях, которым приходилось слушаться почти всех, в отличие от взрослых, которые должны были повиноваться Богу. Мы слушали о необходимости кротости и самоконтроля и о надвигающейся важности Труда. Если бы мы заполняли все наши часы бодрствования Трудом, у нас не было бы времени на Грех, и мы не впали бы в Нищету. Нам напоминали, что ночью мы вполне можем умереть, и просили подумать, насколько мы готовы к подобному.

Дядя также рассказывал о таинственном труде, с которым он, казалось, был хорошо знаком, и который назывался «Книга жизни Господа», и он часто спрашивал, думаем ли мы о том, чтобы наши имена оказались в нем.

В перерывах между церковными службами мы разучивали гимны, и таким образом нас можно было выставить особенно святыми, потому что мы могли петь, не пользуясь своими сборниками гимнов. Довольно пугающе, но мы с Джорджи действительно выглядели святыми. С нашими розовыми лицами, голубыми глазами и длинными волнистыми волосами можно было подумать, что мы являемся кандидатами на роль херувимов. Дамы гладили нас по головам.

Грозные предостережения моего дяди о гибели и возмездии меня не слишком беспокоили. Я думал об «Адском огне» и «Вечном проклятии», но не связывал их с собой. Конечно, я согрешил у мадам Розы, но я не каялся, работая в скобяной лавке, и ныне не грешил. На самом деле у Армитиджей я постоянно исполнял Божью волю — посещал церковь, усердно трудился, слушался старших, был вежлив — и поэтому не обращал внимания на угрозы. Размышления о Грехе и Возмездии было всего лишь еще одной вещью, которая происходила в течение дня у Армитиджей, вроде еды ножом и вилкой или изучения Ужасных Ритуалов в Индии. В Олдгейте мы вполне обходились без этого, так что я не беспокоился о том, что умру ночью; перед сном я сворачивался калачиком на чистых и душистых простынях, а приятный звук бака с горячей водой, булькающего под крышей поблизости, быстро отправлял меня в сон.

Однажды солнечным днем мы с тетей Луизой вышли в сад, сели на деревянную скамью на две принесенные мною подушки и стали рассматривать фотографии.

Фотоальбом представлял собой красивую книгу в темном кожаном переплете. Страницы были из плотного картона, края - выкрашены золотом, а книга закрывалась на металлическую застежку почти в два квадратных дюйма. Портреты внутри были очень строгими и постановочными, а на страницах их окружали нарисованные вьющиеся растения и изящно окрашенные цветы.

Я уставился в глаза хмурого джентльмена, окруженного лилиями, пытаясь проникнуть за пределы застывшей неподвижности позы.
- Он тот, кто... прогнал мою мать... - начал я.

- Ты не должен так думать об этом, - упрекнула меня тетя. - Да, это ваш дедушка Хиллард, и он делал только то, что считал правильным. Видишь ли, он хотел для своих дочерей самого лучшего; он хотел, чтобы они удачно вышли замуж. Если молодая девушка удачно выйдет замуж, то оставшаяся часть её жизни сложится сама собой, если она будет усердно трудиться в очах Господа. Вид у него суровый, я знаю. Конечно, он не всегда так хмурился; он мог бы быть и очень веселым. Он ужасно любил нас. Когда Эмма ушла из дома, это, может быть, даже вызвало множество переживаний с его стороны. И походило на пощечину за всю его заботу.

- А бабушка... она согласилась с ним?

- Она всегда принимала его мнение, как и подобает хорошей жене. Конечно, она была ужасно расстроена, но она понимала, что мой отец был прав. Они так никогда и не смогли принять этого человека — твоего отца — в семью. Они с самого начала ясно дали понять это Эмме.

- Но у неё приятное лицо. Я представляю, как она кладет руку ему на плечо и говорит: «О, ради меня, не будь таким суровым», - серьезно сказал я, бессознательно вспомнив строчку из «Линвудского сквайра». - И, возможно, он бы отвлекся от своей Суровой Цели.

- Ах, нет, Уилли, все было не так, - она слегка улыбнулась. - Знаешь, он не выбросил Эмму в снег декабрьской ночью. Во-первых, маме нехорошо было пытаться отговаривать папу от его решения. Это подорвало бы его авторитет. Муж, видишь ли, глава семейства. На него ложится бремя забот и тревог, и на его плечи возложены обязанности, связанные с правильным ведением домашнего хозяйства и семьи. Отец все это время хранил спокойствие. Он был принципиальным человеком и всегда знал, что правильно, а что нет. Со стороны Эммы было неправильно не слушаться его, а со стороны нашей мамы было бы неправильно вмешиваться.

- Не думай, Уилли, что Эмма была бедной, слабой девочкой с поникшей головой. Твоя мать в молодости была очень упрямой и трудной. Честно говоря, она была довольно буйной, и ей ничего не стоило дать мне пощечину и отобрать мои игрушки - я была намного младше её... Она прямо заявила, что выйдет замуж за этого Чарльза Смита и что, если никто не даст своего согласия, она уйдет из дома с ним и станет строить жизнь по-своему.

- Вы видели моего отца?

- Да; но помни, речь идет о том, что было двадцать лет назад, и я была не совсем взрослой - я знала только то, что мне говорили. Но да, я видела твоего отца — только, кажется, всего два раза, потому что ему были не рады.

- И?.. - спросил я нетерпеливо.

- Каким он был? Что ж, он был очень красивым молодым человеком. И у него были волосы такого же цвета, как у тебя. Говорил он тихо и, кажется, застенчиво; но я полагаю, что его сдержанность скрывала сильную и упрямую натуру. Он приходил к нам домой, чтобы починить стулья.

- Хотел бы я, чтобы его сфотографировали!

- Поверь мне, если бы это случилось, то его сей же час убрали бы! Мы должны были никогда больше не упоминать его имя.

- Почему он никому не нравился? Если он выглядел очень привлекательно.

- Милый, лично он был очень привлекательным. Но у него не было дома, и его занятие было таким ненадежным... Он ходил из дома в дом, чиня мебель. Видишь ли, он был не совсем бродягой, но, кажется, дедушка причислял его к лудильщикам и к тем путникам, которые возят свои товары из города в город. Он был Неустроенной Персоной; он даже не из этой части страны... о, из Мидлендса, полагаю. А потом, понимаешь, когда мы узнали, что он принадлежит к одному из тех ужасных Союзов, и, подобное нельзя было терпеть…

- Почему?

- Конечно же, ты слышал о них? Если мы должны обсуждать это, Уилли, то всё, что я могу сказать - это очень грязное дело, и порядочные люди в подобное не вмешиваются.

- Простите, я просто этого не понимаю.

- Они приходят с севера [Лондона]. Они объединяются, ломают машины и нападают на людей, которые дают им работу. Это хулиганы, которые много пьют, пытаются свергнуть своих работодателей и замышляют тайное против Королевы. Плохие люди, Уилли, угрюмые и неблагодарные. Мне жаль; я уверена, что твой отец не был злым, просто очень заблуждался, и, может быть, его обманом заставили поверить в лучшее... Если бы он держал это при себе, было бы лучше, но, к сожалению, он взял Эмму на одно их собрание.

Собрание! Ее тон наводил на мысль о ритуальном осквернении могил с последующей оргией.

- Да? - спросил я. - Что за собрание?

- Очевидно, есть плохие люди, которые разъезжают по стране и произносят речи перед толпой, пытаясь убедить её согласиться с их образом мыслей. Такое вот собрание.

Я нахмурился и задумался. Для меня это звучало в высшей степени разумно.

- Хватит, Уилли, - сказала моя тетка. - Это неприятная тема, и тебе незачем ее развивать. Достаточно сказать, что твой отец был человеком с идеями, которые твой дед не одобрял, и поэтому его не поощряли посещать наш дом.

- Да, понимаю, - вежливо отозвался я. - Простите, что настаивал.

- Давай закончим перелистывать страницы, - сказала она, меняя тему с приятной улыбкой. - Это отец твоего дяди. Тебе не кажется, что Джорджи немного похож на него?

- А на кого похож я? - поинтересовался я.

Она задумалась.
- Я думаю, ты должен быть похож на Смитов, не так ли? Я не вижу никакого сходства с тобой в этих джентльменах с бакенбардами! Даже у дам лица иной формы – круглые, как у Джорджи. Твоё более заострённое, даже эльфийское.

- У Джорджи есть все его бабушки и дедушки в этом альбоме, - вздохнул я. - А у меня только половина. У меня могут быть живые бабушка с дедушкой, двоюродные сестры и тети с темно-рыжими волосами и эльфийскими лицами, а я так никогда и не узнаю. Как будто часть меня всегда будет отсутствовать.

Ответа на этот очевидный факт не было, и мне стало немного жаль себя.

- Моё намерение сегодня, милый, состояло в том, чтобы сделать тебя счастливым, - заметила моя тетя, — а не недовольным. Послушай, Уилли, это значит, что у тебя есть то, чего нет ни у кого из нас: тайна! В то пространство, в котором ты не знаешь своих родственников, ты можешь поместить все, что тебе нравится. Ты можешь поместить туда что-нибудь красивое. Ты можешь заполнить его тем, что могло бы быть, и таким образом оно всегда будет меняться и всегда будет особенным.

Я был очень доволен этой идеей. Я заложил её в себя. Я был другим; я был загадочным.
Как принц-подменыш из сказки, скромно подумал я.

На следующий день, на уроках, когда я сидел за столом, составляя кропотливый список вещей, которые мы ввозили из-за границы, мне вдруг пришло в голову, что мистер Ирвинг разбирается в крупных и важных вопросах.
- Союзы плохие, мистер Ирвинг? - спросил я.

- Что заставило тебя задавать этот вопрос?

- Мой папа был в одном, и мой дедушка сказал, что, если наша мама выйдет за него замуж, ей придется уйти. Она вышла за него замуж, и они ходили на союзные собрания. Тетя Луиза говорит, что это неприятная тема.

- Действительно, Уилли, я склонен согласиться, когда это происходит посреди урока географии. Пожалуйста, продолжай составлять список.

- Да, мистер Ирвинг, - разочарованно протянул я.

Через некоторое время мистер Ирвинг сказал:
- Теперь, Джорджи, я бы хотел, чтобы ты сходил на кухню, и, не причиняя беспокойства миссис Брэддон и не беспокоя ее, посмотрел, сможешь ли ты принести мне пять примеры продуктов питания, которые мы импортируем, и пять примеров продукции, выращенной в домашних условиях. Только маленькие образцы, Джорджи, а не мешки! Ты сможешь это сделать?

- О да, мистер Ирвинг, - довольно сообщил Джорджи, а я скривился от зависти, когда он ушел с урока с таким веселым заданием.

Когда за ним закрылась дверь, мистер Ирвинг сказал мне:
- Ответ на твой вопрос — нет, Уилли.

Я моргнул, пытаясь вспомнить, каким был мой вопрос.

- Чем занимался твой отец? - спросил он у меня.

- Он был плотником.

- Всеобщий союз плотников имеет безупречную репутацию; тебе не нужно стыдиться любой связи с ним. Позволь мне кое-что тебе объяснить, Уилли.
Он говорил быстро, тихим голосом.
- Каким бы добрым и благонамеренным ни был человек, он или она может составить мнение только на основании имеющихся в его распоряжении фактов. Если вместо фактов человек услышит дикие слухи или предвзятые разговоры, то он передаст искаженную информацию. У каждого вопроса есть две стороны, и то, что для одних является злом, для других является борьбой за справедливость. Меня это очень сильно волнует.

Я не совсем понимал смысл сказанного им, но почувствовал настойчивость в его голосе и с некоторым шоком осознал, что он намеренно отослал Джорджи из комнаты, чтобы мы могли поговорить. Я ощутил заговорщический трепет, будто находился в маленькой комнатке загородного поместья, где, по слухам, Круглоголовые замышляли убийство короля.

- Не могли бы вы рассказать мне о них больше? - попросил я.

- Нет, не могу, - ответил он, криво усмехнувшись. - Если ты задумаешься, то поймешь, почему. Смею предположить, что, если кто-нибудь услышал бы, что такая тема хотя бы упоминалась, меня призвали бы к ответу. То, чему я могу учить тебя, очень строго регламентировано.

- Вы же не станете учить нас дурным вещам? - я заплакал.

- Нет! Все, что я говорю вам, честно и искренне. Только ограничено, вот и все. Исключительные вещи. Я должен преподавать в рамках, продиктованных мне. Я заговорил только потому, потому что почувствовал - ребенку не нужно нести бремя сомнений и страхов, что его отец мог быть плохим, тогда как его предполагаемое преступление было на самом деле разницей во взглядах. Так что будь уверен на этот счет. Когда ты станешь старше и выйдешь в мир, задавай вопросы и исследуй, узнавай и формируй собственное мнение. Не позволяйте обществу навязывать свои взгляды, а ищи ответы в собственных голове и сердце. Ты понимаешь меня?

- Да, в основном. Большое вам спасибо.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Должно быть, мне было около четырнадцати, когда мистер Пирсон пришел, чтобы выступить в церкви. Пришёл и ушёл, даже не подозревая о проблемах, которые он причинил дому Армитиджей. К тому времени со мной произошли впечатляющие изменения! У меня появились волосы! Они были прекрасны. Я лежал в постели, поглаживая их, и ох! это было приятно. Я знал, что это хорошо, потому что видел их у Чарли, поэтому не испугался и не обеспокоился, а был просто очень доволен. Они были не совсем такого цвета, как мои волосы на голове, более коричневатые и вьющиеся, что казалось неожиданностью, поскольку мои волосы на голове были гладкими и прямыми. Они переливались медно-бронзовыми оттенками, а некоторые дерзкие волоски были на самом деле рыжими, словно шелковая нить, которую накручиваешь на палец. После ванны они блестели настоящим глянцем. И вместе с этим прекрасным проявлением все остальное там, внизу, стало больше и тяжелее, и у меня под мышками появились вьющиеся медные волоски, а на ногах — темно-каштановые, как у Чарли. Как всё это было интересно!

Эти изменения, очевидно, заметили и другие, потому что мне пришлось перестать принимать ванну с Джорджи. До той поры мы сидели лицом друг к другу в пене и паре, и вдруг, без объяснений, у нас оказалось разное время купания, а миссис Брэддон перестала заходить, чтобы проверить, помыл ли я за ушами.

Изучение секретов моего тела затронуло старые струны моего прошлого. Я наслаждался своими сомнительными знаниями. Я думал, что знаю о реальной жизни больше, чем мои тетя и дядя. Я знал то, чего не знали обычные люди — что, например, в Сити есть джентльмены, которые проводят вечера в таких местах, как у мадам Розы, и как желания могут воплощаться в жизнь. И я знал, что мужчины ввинчивают другим мужчинам, и это обычное дело, и что это может быть мило, и это может оставить тебя грязным. А еще я понял - если буду думать о таких вещах в постели, пока глажу себя, рано или поздно соки брызнут мне в руку, и это будет очень приятно.

На самом деле я делал это так часто, что стал очень ловким, и не оставлял после себя грязи. Сначала, когда это застало меня врасплох, осталась липкая лужица, которая высохнув, испачкала простыни, хотя и была белой. Я научился использовать полотенце для рук. Получалось прекрасное плотное место для этого, а потом оно высыхало и выглядело как мыло или моющее средство.

Поначалу это было, в основном, просто способом держаться рядом с Чарли, как поддерживая его живущим в моей голове. Если день выдавался не очень хорошим, я всё равно мог оставаться счастливым, ожидая ночи. Тогда ложиться спать было настоящим удовольствием, и я, дразня остатки ощущений, откладывал и оттягивал момент перехода от фактического одиночества к наслаждению. Мне кажется, что именно после выступления мистера Пирсона в церкви наступил переломный момент, когда Чарли перестал быть непоколебимым, добрым, сильным, любящим другом. В моих фантазиях всё это перешло к Джорджи.

Позвольте мне объясниться насчет этого мистера Пирсона.

По некоторым воскресеньям, а также на проповеди (и никогда, к сожалению, вместо проповеди) к нам приходил Приглашенный Оратор, пытавшийся побудить паству пожертвовать деньги на Благое Дело. Это были и леди, нуждавшиеся в деньгах, дабы обучить других дам быть медсестрами, и джентльмен, выступавший от имени вдов моряков, и множество миссионеров, некоторые даже из Китая. Мы видели фотографии Язычников в книгах Джорджи. Обычно они держали копья и скакали с безумными гримасами, в то время как миссионеры стояли с Библиями в руках, выглядя величаво и благочестиво. Язычники носили маленькие панталончики. Это было изобразительной условностью, дабы не расстраивать маленьких детей и не оскорблять дам. На самом деле их зады были совершенно голыми.

Стоял октябрь. Мы прошуршали по опавшей листве и теперь сидели на скамье в ряд. Я находился в самом конце, проделав ряд сложных маневров, чтобы не сесть рядом с дядей. Наш Приглашенный Оратор, мистер Пирсон, собирался рассказать о приюте для мальчиков на Гофф-стрит.

Внезапно, пока он говорил, я понял, кто он такой. Это была та самая фигура, которую я видел, когда мы с мистером Гарри возвращались от мадам Розы в ту темную холодную ночь, когда я побывал с джентльменом. Я был уверен в этом, по крайней мере, на девяносто девять процентов. Гарри так быстро втолкнул меня в дверной проем, что я смог разглядеть ту фигуру только со спины, но я очень хорошо помнил, как та фигура уходила, высокая и неотвратимая, шагами полицейского. На нем был высокий цилиндр и длинное развевающееся пальто. Был ли это он? Я смотрел на него, как загипнотизированный.

- Я хочу рассказать вам, на что это действительно похоже, - произнёс мистер Пирсон.

Тетя Луиза напряглась. Я почувствовал, как она напряглась, потому что она сидела по другую сторону Джорджи!

Мистер Пирсон стоял очень прямо. У него были каштановые волосы — темные, густые, почти до плеч, — а одежда выглядела поношенной. Его костюм был настолько изношен, что его брюки вытянулись на коленках. На его жилете виднелись блестящие пятна там, где ткань истончилась. Мне было интересно, сколько же ему лет - тридцать? Он обладал впечатляющим профилем с резко очерченным подбородком. Он говорил очень хорошо, жестикулируя в самые острые моменты - и, поверьте мне, довольно часто. У него был прекрасный мелодичный голос, и он использовал его как актер, говоря почти театрально, чтобы затронуть струны наших сердец. Он делал паузы для пущего эффекта. Четкие округлые гласные - о да, он говорил очень правильно, ничего из ваших «не» да «чего». Я впитывал его тон. Затем в его речи начало пробиваться: «...Невообразимое убожество... крысы... двадцать мальчиков в одной убогой заброшенной комнате... грязь... лохмотья... корка хлеба в канаве...»

Один из этих чертовых благодетелей, сказал Гарри, они проникают повсюду. «Он забирает мальчишек, и они поют чёртовы гимны». Я тогда хихикнул. Но ныне, когда я был образованным мальчиком, я стал более осведомленным. Я слышал, что мистер Пирсон на самом деле делает для мальчиков — даёт им образование, готовит их для армии, ищет им возможности эмигрировать в Канаду и Южную Африку, чтобы работать там на фермах. Он рассказывал о своих прогулках по ночным улицам; о полуголодных тюках тряпья, которые были мальчишками, слишком напуганными, чтобы идти домой; о других, у которых вообще не было дома, и они ночевали у реки, сбившись в кучу, умирая от холода - мальчики, до того обездоленные, что у них не было даже одежды. Голые мальчики, вот что он сказал на самом деле. Я охнул. Никто не говорил слово «голый» в доме Армитиджей. К своему ужасу, я обнаружил, что постыдно возбужден. Голые мальчики! На самом деле мой член вскочил, и от смущения мне пришлось прикрыть его сборником гимнов.

Не знаю, потрясло ли ещё кого-нибудь звучание этого слова в церкви, но ощущалась явственная атмосфера Сентиментальной Озабоченности, своего рода Потрясенного Сочувствия, связанного с благонамеренностью и отстраненностью. Как будто тоже ощутив всё это, мистер Пирсон тут же принялся разрушать эту атмосферу.
- Я хочу, чтобы вы забыли о благочестивых картинках, — заговорил он. - Давайте, не дрогнув, взглянем правде в глаза. Я не говорю о святых детях, набрасывающих свои живописные лохмотья на тонкие плечи и взирающих ввысь. Я говорю об изменении отношения, о предотвращении чудовищной неизбежности преступлений огромного масштаба.
Он сказал нам, что это не Крошки Тимы с красивыми лицами, а мальчики, которые обратятся к преступлениям как естественному результату своего неописуемо мрачного положения. Он рассказал нам правдивую историю жизни мальчика, родившегося в Уайтчепельском притоне, знакомого с «Дворцами Джина», избиваемого своим отцом, брошенного своей пьяной матерью, воровавшего и крадущего в мелких масштабах, пока порочная сеть организованной преступности не завладела им и не использовали его для грабежей и воровства, и, в конце концов, он был зарезан в переулке и оставлен умирать. Для этих мальчиков, сказал он, нет ничего, нет надежды, нет спасения, пока не нарушится эта модель и мальчик не будет удален из подобной материальной ситуации. Такие мальчики, по его словам, вырастают с неприглядным и вполне понятным отношением, что общество настроено против них. Они враждебны, злы, и подозрительны в отношении помощи.
- Это реальность, - сказал он, - это так и есть. И поэтому для вас намного труднее попытаться помочь им, как если бы они были смиренными и благодарными. Они ожесточены и извращены; но как же отчаянно они нуждаются, нелюбимые, грешные жертвы.

Он сказал, что приют для мальчиков на Гофф-стрит совсем мал: капля в море. Он работает благодаря благотворительному гранту. Там принимали мальчишек с улицы, и никому никогда не отказывали в приеме. Пребывание было кратким; мальчикам помогли улучшить положение, и на их место приходило ещё больше. Постоянно требовались деньги, и их всегда не хватало, потому что город выбрасывал обездоленных ребят, как море - коряги и всякий мусор.

- Если бы мы отдали все, что у нас было, - сказал он взволнованным тоном, - и этого было бы недостаточно. Никогда не будет достаточно.

О! — подумал я, завороженный. Я был покорен. Я бы отдал все, что у меня было — не то чтобы я что-то имел. Я подумал, что он похож на Иисуса, стоящего перед всеми и говорящего вещи, которые люди не хотят слышать, с алтарем позади него и в рыжеватом солнечном свете, отражающимся в золоте одинокого креста.

Публика хотела услышать, что мальчики скромны и слабы, довольны объедкам; он сказал им, что мальчики жестоки и обижены на них. Они хотели услышать, что небольшой сбор все изменит; он сказал им, что всё, что бы они ни дали, вряд ли вызовет даже рябь на поверхности. Но как сильно он это сказал, как бесстрашно и откровенно! Он был подобен мученику. Я почти ожидал, что кто-нибудь метнет в него копье. Его слова были яркими и вызывающими тревогу; он бросал вызов благополучным людям, собирающимся вернуться к своим воскресным обедам. Они не могли притворяться, что не услышали или не узнали. Он был лучшим Приглашенным Оратором из всех; он был захватывающим. Он был намного лучше миссионеров из Китая.

Я глянул вдоль ряда, поверх кудрей Джорджи, любопытствуя, как воспримут это мои родственники. Они сидели с очень достойными лицами, мой дядя был неприступен, а тетя Луиза, защищая Джорджи, обнимала его рукой, вздернув подбородок в явном неодобрении.

Мистер Пирсон заканчивал свою речь. Теперь его голос был тих и безмятежен, но, как мне показалось, тлел от контролируемой страсти. Я вдруг подумал о мистере Ирвинге, говорящем: «Я очень сильно переживаю по этому поводу»; мистер Пирсон очень сильно переживал. Я вспомнил, как Чарли говорил: «Это несправедливое общество, Уилли». Приятно, когда все люди, которые тебе нравятся, согласны друг с другом.

Мистер Пирсон теперь зачитывал отрывки из писем своих мальчиков, добившихся успеха. «...Благодаря вам я начинаю новую жизнь... Теперь я фермер, у меня есть земля... Если бы не приют для мальчиков на Гофф-стрит, я бы сейчас сидел в тюрьме, а то и похуже...» Он доказывал, насколько хорошо было его заведение. Я представил его идущим по тускло освещенным улицам, несущим надежду и спасение. Как он рисковал! На него могла напасть банда беззаконников! Но он выглядит так, словно может позаботиться о себе, оценивающе подумал я. Он был красиво сложен, гибок, широкоплеч, худощав... Прежде чем я успел это осознать, мой своенравный разум сорвал с него незавидную одежду, оставив его голым. Да! Это слово! Я покраснел и мой воротник сдавил мне горло. Мне пришлось раскрыть сборник гимнов над промежностью, будто фиговый листок. Мне страстно захотелось прикоснуться к себе. Я был в шоке от самого себя, но кошмары продолжились. Я сунул руку под свой сборник гимнов. «Грешник, грешник!» - говорил я себе. Я же в церкви! Но я по-прежнему видел его голым.

Он поблагодарил нас за внимание.

Вряд ли он осознавал, что пробудил желание в членах — во всех смыслах — собрания. Пока я сидел возбужденный и взволнованный, послышался общий шорох и шарканье, люди готовились к финальному гимну. Потом мы все встали, и в пении я смог собраться. Мы пели «Быть пилигримом». Я с энтузиазмом присоединился к пению, чувствуя облегчение из-за того, что мое возбуждение угасло в религиозном рвении. Как уместно для мистера Пирсона звучал этот гимн! Кто хочет увидеть истинную доблесть, пусть приходит сюда! Никакие враги не остановят его мощь! Нет никакого уныния! О, я так надеялся! Я очень надеялся, что мистер Пирсон отправится домой умиротворенным и удовлетворённым, и не почувствует себя сломленным грандиозностью своей задачи.

После всех молитв, благословений и частных коленопреклонений для прочтения души мы все вышли и преподнесли свои подношения. Дядя, внеся от своего имени тайную сумму, выдал нам с Джорджи по три пенса каждому, для нашего внесения. Я нахмурился. Это показалось не слишком большим подношением, учитывая чудовищный масштаб проблемы. По дороге домой мы, как обычно, молчали. Идея заключалась в том, что следовало поразмыслить о проповеди, позволив ей впитаться в свой разум, как патоке вокруг печеного яблока. Однако было совершенно ясно, что моя тетя раздражена. За воскресным ужином у нас состоялся разговор.
- Это чудовищно, - сказала моя тетя, - что такие разговоры могут быть разрешены в церкви, в присутствии детей. Я чувствую себя очень оскорбленной. Я не допущу, чтобы Джорджи подвергался грубым описаниям жизни порочных людей.

Джорджи подвергался?! А что со мной было в тот день? Даже эта фраза заставила мой член дернуться.

- Этот товарищ преувеличивает, - пренебрежительно произнес дядя. - Не забывайте, что ему нужны деньги. Ему требовалось подтолкнуть.

- Эта история, которую он рассказал, - сказала тетя, прижимая тыльную сторону ладони ко лбу в жесте отчаяния. - Я никогда не слышала подобных ужасов — но упоминать об этом в церкви?! А «Дворцы Джина»! Какая жестокость! И настаивать на том, что они раздеты — это было непристойно.

- Говорю вам, он преувеличивает. Давайте выкинем всё это из головы. Яблочное пюре?

- Уилли! - настойчиво потребовала моя тетя. - Ты когда-нибудь видел, как кого-нибудь зарезали на улице?

- Нет, тетя.

- Вот видишь, - пожал плечами дядя. - А теперь, Луиза…

- А мальчиков, которые целыми днями лежат под одеялом, потому что у них нет одежды? - продолжала настаивать моя тетя.

- Нет, тетя.

- Что ж! - воскликнула тетя. - Если это было преувеличением, то всё еще хуже, потому что он приукрашивает факты ради своей цели!

Меня бросило в жар. Я не мог сидеть сложа руки, позволяя обвинять мистера Пирсона во лжи.
- Я не видел подобного, - сказал я, - потому что я не жил в таком месте.

- Ты жил в трущобах, - запротестовала тетка. - Ты бы видел всё это, если бы подобное было так распространено, как он это изобразил.

- Нет, - возразил я, - бедность бывает всякая. Мы старались выглядеть прилично. Но рядом было место, называемое Переулком, и оно было похоже на то, что он описал. Я никогда не видел, чтобы кого-нибудь зарезали…

- Вот именно, - поддакнул дядя.

- ...но в школу пришел мальчик, который был совершенно голым, - вызывающе сказал я. - Просто в шали. Когда она упала, он был... (тут я глубоко вздохнул) ... голым под ней.

Последовало что-то вроде всеобщего сглатывания, и все деловито зазвякали ножами и вилками.

- Что же случилось дальше? - выдохнул Джорджи, с сияющими глазами и поглощенный сказанным, с открытым ртом и вилкой, застывшей в воздухе.

- Вы видите! - воскликнула моя тетя. - Это как раз то, чего я хотела избежать. Это беспокоит ребенка. Нам не следует говорить о подобных вещах.

- По крайней мере, - ханжески заметил дядя, - мы выполнили свой долг. Приняв Уильяма в наш дом, мы дали возможность одному мальчику достойно начать жизнь. Сегодня ночью один мальчик будет спать спокойно.

- Оу! - вырвалась у меня. - Один мальчик — но есть ведь и ещё!

Все уставились на меня, особенно дядя, который принял очень неприветливый вид.
- Объясни это замечание, Уильям, - сказал он.

Он всегда вызывал у меня пересыхание во рту. Я облизнул губы.

- Но, сэр, - начал я храбро, - несмотря на то, что у меня теперь хороший дом, и, хотя мы сидим здесь, есть мальчики, которые все еще голодают, воруют и мерзнут, потому что недомные.

- Бездомные, - важно поправил Джорджи.

- Это неблагодарность? - холодно спросил дядя, глядя мне в глаза.

- Нет, сэр.

- Я рад это слышать. А теперь предположим, что мы прекратим этот неприятный разговор. Он не способствует хорошему пищеварению.

- Сэр, - простонал я, - мы можем дать?

Моя тетя выглядела встревоженной, и бросила на меня предостерегающий взгляд.

- Мы дали, - ледяным тоном сказал дядя.

- Да, однажды, - сказал я, - но там всегда есть мальчики — и это продолжается. Если мы дадим один раз, мы забудем.

- Уильям, ты начинаешь переходить границы вежливости, - произнес дядя.

- У меня нет денег, - продолжал я, - но я могу отказаться от воскресного ужина. Я знаю, что мясо стоит дорого, и то, что я сэкономил, могло бы пойти в приют для мальчиков и накормить голодающего мальчика.

- Молчи, дитя, - рявкнул дядя.

- Но, сэр...

- Уильям, я приказываю тебе замолчать, а после еды ты пойдешь ко мне в кабинет.

Подавленный и угрюмый, я опустил глаза и съел свой обед.

- Я тоже откажусь от воскресного ужина, - великодушно заявил Джорджи. - Я хочу накормить голодающего мальчика.

Это только усугубило ситуацию.

- Играть на добродушии Джорджи... - возмутилась тетка. - Милый впечатлительный ребенок, жертва любого, кто сможет повлиять на его нежные чувства…

После еды я предстал перед дядей в его кабинете. Полки кабинета были заставлены книгами в хороших переплётах, придавая комнате особый тон, в основном на ботанические и медицинские темы. Вдали за окном виднелось тусклое желтолистное дерево, поникшее от недавнего дождя, и небо, похожее на серую акварельную мазню.

- Мне не хотелось вести этот разговор за обедом, - сказал дядя, сидя, скрестив руки, за своим письменным столом.

- Однако я подозревал, что рано или поздно он произойдет.

Я стоял, вытянув руки по бокам, что, без сомнения, создавало мне слегка изворотливый вид. Мне всегда было очень трудно смотреть ему в глаза.

- Уильям, - сказал он, - мы с твоей тетей долго обсуждали вопрос о том, должны ли мы принять вас в наш дом, все месяцы с того момента, как мы впервые получили сообщение от твоей покойной матери. Мы прекрасно осознавали связанные с этим трудности. До сих пор ты в целом держался достойно. Мы были довольны улучшением твоей речи и тем, как ты относишься к своим урокам. Я отдаю должное Джорджи и мистеру Ирвингу. Но теперь я понимаю, что наступает время, когда ребенок начинает расспрашивать и оглядываться по сторонам. В твоём случае прошлое, которое у тебя было, выставляет тебя в крайне неблагоприятном свете. Я имею в виду не только деградацию, которую пережила твоя семья из-за бедности, но и пагубное влияние на формирование твоего ума, которое могли оказать на тебя взгляды твоего отца. Я собираюсь ясно изложить тебе суть дела, Уильям. Я не потерплю здесь подобного!

Я нахмурился, пытаясь определить, на какие стороны меня он нападает.

- Подрывные разговоры, - уточнил он. - Провокационные идеи. Их надо пресекать в зародыше. Пока ты в моем доме, я хочу, чтобы ты понимал, что должен соблюдать мои принципы. Касательно тебя это означает повиновение твоей тете и мне и невмешательство в понятия, в которых ты не разбираешься.

- Я кое-что знаю о бедности, - пробормотал я.

- Если ты благодарен за то, что живешь здесь, за свою еду, одежду и образование, за шанс, который даст тебе в будущем возможность продвинуться в этом мире, то ты, безусловно, должен согласиться с тем, что самое меньшее, что ты можешь дать взамен - это уважение взглядов того, кто гораздо мудрее тебя, кто действует исключительно из принципов, связанных с твоими собственными интересами.

- Да, сэр, - произнес я осторожно.

Высказавшись, дядя немного успокоился.
- Ты ничего не знаешь о мире, Уильям. Все, что мы можем сделать, — это заполнить то пространство, в котором мы находимся, живя в соответствии с указаниями нашего Небесного Отца. Доброта, послушание, молитва - Он любит все это. Ты не можешь изменить этот мир. Бедные всегда будут с нами. Так сказал наш Господь.

- Но сэр! - опрометчиво выпалил я. - Иисус изменил мир. Он вышел и сделал добро. Прямо как мистер Пирсон. Мистер Пирсон подобен Иисусу. Касается бедняков — он с ними на улицах…

Я иссяк. Я, конечно же, зашел слишком далеко.

Дядя медленно встал, нахмурился и сдвинул брови. И обреченным голосом приказал мне назвать Десять Заповедей.

Я покорно начал, считая их на пальцах. Я слышал звук своего голоса, пока произносил их. На этом этапе моей жизни мой голос звучал так, словно у меня постоянно болело горло; мой голос хрипел. Мистер Ирвинг сказал, что это явление характерно для мальчиков моего возраста; особенно это проявлялось, когда я читал вслух. Когда я подошел к третьей заповеди, дядя приказал мне остановиться.

- Богохульству нет оправдания, - произнес он. - Ты произнес имя Господа, Бога Твоего, всуе.

- Я не хотел. Я только имел в виду...
Я чувствовал себя неправильно понятым.

- Это было очень грешное воскресенье для тебя, - заметил дядя. - Непристойные аргументы, раздражительность и, в качестве кульминации: нарушение заповеди. У меня нет выбора, кроме как наказать тебя. Оскорбление Бога - в воскресенье - постыдно злой поступок, и иногда, Уильям, я чувствую, что простые слова не действуют на тебя. Мне больно это делать, но я знаю, что так будет лучше. Протяни руку.

Интересно, можно ли почувствовать неприязнь человека к тебе по длине его руки и по тонкой упругой палке? Я счёл, что можно. Или, лучше сказать, я так подумал потом, прокручивая всё это в уме и поглаживая болезненно ноющую руку. А в тот момент я был очень занят сохранением мужественной силы духа, и потерпел неудачу. Раньше мне никогда не давали шесть. У меня несколько раз было три - все за постоянную небрежность в речи и парочку проклятий («Ты действительно хочешь, чтобы Господь ослепил тебя? Напомню, что ты воспользовался проклятием».) После четвертого у меня начала дрожать вся рука, и мне пришлось просунуть под неё правую руку, чтобы удержать устойчивость для последующих ударов. У меня выступили слёзы на глазах, и когда он закончил, я почувствовал себя так, словно держу раскаленный конец кочерги.

- Остаток дня ты проведешь в своей комнате, - сказал дядя. - Ни к чаю, ни к ужину ты не выйдешь. Ты вел себя оскорбительно в глазах Бога и в глазах тех, кто заботится о тебе. Надеюсь, тебе стыдно.

- Да, сэр, - сказал я. Что еще я мог сказать?

- Будешь ли ты просить руководства, способного удержать тебя от дальнейших грехов?

- Да, сэр, - мне пришлось вытереть щеки. Моя рука была словно из резины, став больше размером. Я по-прежнему не видел ничего плохого в сравнении мистера Пирсона с Иисусом. Я имел в виду это только в общих чертах.

- А теперь я больше не хочу слышать от тебя глупых рассуждений. Ступай в свою комнату и облегчи свою совесть. Завтра начнешь новый день с помощью Отца Нашего Небесного, и обуздай свою угрюмую бунтарскую натуру. Выказывай должное послушание тем, кто знает лучше; и больше не греши.

Никакого чая! Никакого ужина! Я был потрясен. И тут я виновато вспомнил, как все детство обходился без подобного, а ныне я здесь, надутый и обиженный, и всё потому, что мне пришлось пропустить свой чай. Наверху, в моей комнате, я поразмыслил о том, как сам того не ведая, стал очень мягким и податливым. Неужели жизнь здесь, у Армитиджей, испортила меня, воспитав в ущерб моей честности?

Ну, оглядываясь назад, надо сказать, что ответ, конечно, утвердительный, но я не увидел это так ясно в тот конкретный день. Я просто почувствовал, что меня наказали за идею, а не за то, что я поступил плохо. Им не хотелось трудностей со мной, я должен был пройти через их руки с минимальными проблемами. Не могу сказать, отхлестал ли меня мой дядя только потому, что искренне считал меня грешником, или потому, что он был достаточно умен, чтобы увидеть в высказанном мной долю правды, но он не мог принять мои слова потому что они не соответствовали его философии.

Однако я, безусловно, почувствовал, что он обрадовался поводу ударить меня, и меня отлупили палкой из-за личной неприязни. Это заставило меня задуматься о своеобразном рабстве моего положения. В доме Армитиджей у меня имелись свои преимущества, и я страстно желал их, но они имели цену. Меня учили и улучшали, но и шлепали за размышления. Если мне хочется тут остаться, мне придется научиться смирению. Я должен казаться послушным и никогда не возражать.

И вот тут я разделился на две части. У меня была жизнь «Явная» и жизнь «Тайная». В «Явной» жизни я был правильным и уступчивым, я усердно трудился над своими уроками и проходил через все внешние атрибуты, обязанности и даже удовольствия недели. В «Тайной» жизни я был восхитительно порочен. Я позволял мыслям приходить и уходить, как им вздумается, я размышлял о грязных подробностях своего прошлого и, что лучше всего, выдумывал истории, приносящие мне освобождение. А в центре их был Джорджи.

Я лежу в постели и сосредотачиваюсь. Вблизи его волосы блестят золотом, маленький локон касается щеки. Щека у него горячая и мягкая, шея маленькая. Быстро переношу его в другую обстановку. Замок с башнями, и я его хозяин. Мои придворные приводят Джорджи в длинном синем плаще, с ромашками в волосах. Когда я откидываю плащ, он совершенно голый. Я видел его голым. Он похож... когда вы делаете торт, кладете масло в миску и добавляете туда сахар, и перемешиваете всё это вместе, а оно становится рыхлым, и таков тон кожи обнаженного Джорджи. Тонкий светлый пушок на задней части шеи, маленькие плечики. Пухлый животик, вся его текстура кожи персиково-мягкая. О, а рот как бутон розы; о, а глаза сапфирово-голубого цвета; о, а какая нежная бархатистая пухленькая попка! Я подвожу его к кровати. Изысканное сооружение с парчовыми драпировками. Подойди, отдайся мне; я буду нежен. Я ложусь на кровать. Я целую его шею и маленькие розовые соски. Я ЛОЖУСЬ НА НЕГО. Вся эта его гладкость. Я трепещу. Я прижимаюсь к его губам, не нежно, будто с пожеланием спокойной ночи, а сильно, до боли. Он хнычет, но он у меня, он мой, и я покрою его любовным соком.

Я несколько раз болел, когда мне было тринадцать и четырнадцать. Болезни лечили помпезно и с ритуалом. Не знаю, хорошо ли потакать болезни. Я чувствую, что мои болезни были частично связаны с тем фактом, что у меня была возможность болеть, и меня поощряли баловать себя. Болезни принимали форму лихорадки, и моя тетя вытирала мне лицо прохладной тканью, и трижды в день приносили поднос с лекарствами, а также много горячего молока и черносмородинового настоя. Однажды у меня распухла и заболела шея, и, пока я выздоравливал, Джорджи читал мне сказки, сидя на стуле в другом конце комнаты. Потом у него распухла шея, и я читал ему сказки. Моя тетя сказала, что мы, должно быть, подхватили болезнь от каких-то детей в церкви. Джорджи в постели с распухшей шеей как никогда походил на персик. Врачу пришлось прийти к Джорджи, так как его телосложение было не таким крепким, как мое. В течение нескольких недель после того, как ему стало лучше, все обращались с ним так, как будто он был пушинкой чертополоха, которую могло сдуть ветром, а не пухлым, маленьким мальчиком.

В итоге, несмотря на то, что я болел, в основном, зимой, я полностью избавился от постоянного кашля, который у меня был большую часть моего детства - благодаря чистому воздуху, регулярным прогулкам и трехразовому питанию. Со всеми этими печеными яблоками, приготовленными на пару пудингами и горячим молоком, посыпанным корицей, я хорошо округлился. Я очень интересовался формой своего тела и довольно много её изучал! Волосы у меня выросли до плеч и завивались, как у пажа эпохи Возрождения, с челкой на лбу. В основном, я был строен и гибок. У меня никогда не было излишков в области ребер, а мой живот был очень худым; демонстрируя бедренные кости. Однажды, позже, мне сказали, что я похож на обнаженных Моро. Вы видели их на картинах, красивых женоподобных юношей худощавого телосложения, с продолговатыми спинами, хорошенькими округлыми задницами и девичьими ляжками. В отличие от обнаженных Моро, у меня имелась здоровенный пучок медно-каштановых волос в промежности и очевидный член.

А потом в моей Тайной жизни холодная ноябрьская ночь, и мы с Джорджи лежим, тесно прижавшись друг к другу, под грубым шершавым одеялом.
Наклонная деревянная плита — это все, что защищает нас от ночного воздуха. Мы где-то в Уайтчепеле. Злодеи рыщут по улицам. Деревянная плита грубо отодвинута назад. Нас окружает дюжина оборванцев; они срывают одеяло. Ах, они вопят, «Голые мальчики!» Нас тащат прочь, на Воровскую Кухню. Теплая и наполненная паром, полная оборванных людей, скрючившихся вокруг решетки. Джорджи стоит и дрожит, его руки сцеплены, как у леди-ангел. Они смеются. Они возлагают на него руки; они осматривают его со всех сторон; они его ощупывают. «Дайте ребенку что-нибудь пососать, - кричит один, - открой свой розовый ротик»; и Джорджи, воспитанный в послушании, открывает рот большой круглой О. Его лицо словно в большом удивлении. Грязный оборванец расстегивает свои грязные бриджи. Джорджи — розово-золотой коленопреклоненный херувим. Его маленькое горлышко судорожно сглатывает, но он не отнимает губ. «Соси, соси», - кричат все воры, и мужчина сбрасывает свой груз.

Однажды зимой у мистера Ирвинга тоже была лихорадка, и три недели он не мог нас учить. Чтобы мы не расслаблялись, мой дядя каждый вечер уделял нам час своего времени. Он начал с того, что проверил наши общие знания, важно расхаживая взад-вперед. Я знал даты рождения каждого короля и королевы от Альфреда до Виктории, а также столицы всех стран Европы. Я знал имя премьер-министра и корабли, сражавшиеся при Трафальгаре, и мог объяснить, как была выиграна битва при Ватерлоо. Я знал о белых медведях, кенгуру и слонах. Естественно, мой дядя продолжал до тех пор, пока не дошёл до того, чего я не знал, и я остановился на трех влиятельных французских философах. С Джорджи, он, конечно, был менее требователен, но мы все понимали, что Джорджи на два года младше и не должен был знать так много; а затем мой дядя обратился к двум стопкам письменных работ.
- Уильям, - произнес он напыщенно и поднял стопку, которую, как он подумал, была моей. Верхняя работа Джорджи была c перечеркнутыми помарками и зачеркиваниями. Он должен был написать её заново, но не сделал этого, потому что мистер Ирвинг заболел и не мог её проверить. У Джорджи имелась склонность к лени, и он обычно отлынивал, если получалось. Видеть выражение лица моего дяди, когда он узрел, что работа на самом деле принадлежит Джорджи, было очень приятно. Он совладал с ситуацией довольно быстро, но недостаточно быстро, и понял, что я это заметил. Его выставили дураком, и он разозлился из-за этого, и, я не думаю, что он когда-либо простил меня за то, что я понимающе глянул на него, показывая, что всё понял. Он решил, что я пишу грязно, и готовился прочесть мне лекцию о неряшливости - а это оказалась работа Джорджи!
С укоризненным удивлением он обратился к Джорджи и «скорее с печалью, чем с гневом» поведал о своем огорчении. Но как можно ругать бутон розы? Джорджи сидел такой маленький и розовый.
- Это вина ручки, — кротко прошептал он.

К счастью для моего дяди, просматривая мои работы, он нашел достаточно орфографических ошибок, чтобы сурово наказать меня, при этом почувствовав себя лучше. Он задал нам диктант, в котором Джорджи оказался лучше, и заставил меня пятьдесят раз переписывать мои ошибки.
- Ничего себе, - буркнул я.
Дядя повернулся ко мне.
- Контролируй свой язык! Ты сейчас не в Спиталфилдсе!
Он находил название Спиталфилдс более приятным, чем Олдгейт. Он выплюнул это слово с такой силой, что капля слюны упала на стол возле моего локтя. Он стоял надо мной, пока я исправлял свои ошибки. Однако в письме я был аккуратен, и он не смог придраться к моей каллиграфии.

А ночью: Джорджи и я идем рука об руку вдоль доков. Мы невинно останавливаемся, чтобы поглазеть на тачки с рыбой, где ряды чешуйчатых белых тел всё ещё дергаются и сверкают остекленевшими глазами, и тут нас сзади хватают нанятые турками матросы.
- Вот таких мальчиков мы и ищем! - вопят они.
Они тащат нас на склад у пристани и запихивают внутрь, к соломенным тюкам, к ящикам с чаем и ананасами. «Осмотрите их!» - приказывает этакий надсмотрщик над рабами. – «Блондина первым!» На моих глазах Джорджи раздевают нетерпеливые, ухмыляющиеся матросы. С него сдергивают одежду, спускают его панталоны, и вот он стоит перед нами Обнаженный. Его бесцеремонно переворачивают и кладут на ящик с чаем. «О, - восклицают они, - какое прекрасное зрелище! Мы получим за него хорошую цену!» Мы все смотрим, а матросы по очереди ощупывают его пальцами. Затем вперед выходит турок с серьгами, в тюрбане, в мешковатых восточных штанах и туфлях с загнутыми носами. Я боюсь, что он собирается по-плохому воспользоваться Джорджи, но нет, он поворачивается ко мне.
- Мальчик должен это сделать, - приказывает он.
Матросы выталкивают меня вперед.
- Сделай это, или тебе будет хуже!
У меня нет выбора.
Распростертый Джорджи лежит передо мной, словно предлагая угощение.
- Я должен это сделать, Джорджи, - говорю я ему.
- Я не против, — храбро отвечает он.
Матросы ободряюще кричат. Внутри как бархат, и я стону от счастья.

III

На мой пятнадцатый день рождения тетя Луиза подарила мне книгу «Королевские идиллии», а вместе с ней подарок гораздо более тонкий и прекрасный — пробуждение моей эротической натуры. Я не имею в виду осознание вожделения и наслаждения — очевидно, я уже был знаком с ними в течение некоторого времени! Связанный с мистическим миром на страницах этой книги, тот, другой дар был эмоциональным восприятием, чувственностью, способом бытия.

Это случилось так. Как-то зимним вечером, когда мы с Джорджи сидели у камина, а тетя Луиза вышивала, она сказала, поддразнивая:
- И что это за слухи о том, что наш Уильям не любит поэзию?

- О, - поморщился я. - Я стараюсь, но они все либо о Природе, либо о том, как быть святым.

- Ах, - рассмеялась она с легким упреком, - и ты знаешь все о том, как быть святым, не так ли, поэтому стихи тебя не интересуют?

- Я предпочитаю истории, - сказал я, - и ненавижу заучивать наизусть. Вот, кажется, и все, что можно делать со стихами — заучивать их наизусть.

- Сказано очень проникновенно, - заметила тетя Луиза.

- Он имеет в виду «Люсидаса» [Lycidas — поэма английского поэта XVII века Джона Мильтона, написанная в 1637 году в жанре пасторальной элегии], -- сказал Джорджи. - Он так и не оправился после того, как полностью выучил его. Сто девяносто строк.

Моя тетя загадочно улыбалась.
- Печально, как мне кажется, не наслаждаться поэзией. Возможно, мне придется взять тебя в свои руки.

Я решил, она имеет в виду, что убедит меня заучить побольше стихов; но это было не так. Она имела в виду нечто гораздо более приятное.

Мой день рождения приходится на февраль, и у нас был особый чай с подарками на мой счет. В тот самый день рождения Джорджи сильно простудился, и поэтому после чая его уложили в постель с церемониями и сильным запахом камфорного масла. Дядя удалился в свой кабинет, так что остались только тетя Луиза и я, одиноко сидевший вечером моего дня рождения в гостиной.

Тётушка давно уже не носила траур, она была в голубом шелковом платье с брошью-камеей на шее. Она откинулась на темно-красном шезлонге. У ее локтя на маленьком столике стояла стеклянная ваза с лиловыми и малиновыми анемонами.
- Подойди и сядь на табурет, - сказала она. - Ты уже почти юноша, но ещё достаточно мальчик, чтобы я могла быть твоей матерью.

Только она не была моей матерью, не чувствовалось подобного. Я пододвинул табурет, как всегда это делал, и сел, моя голова оказалась на уровне её плеча. Она открыла мою новую книгу и сказала:
- Теперь ты полюбишь поэзию, иначе я буду считать себя потерпевшей полную неудачу.

Она сказала мне, что этот труд написал мистер Теннисон, и действительно, спереди была гравюра с его изображением, впечатляющим бородатым джентльменом. Она сказала, что маленькая птичка напела ей, что мне нравится король Артур, и начала читать вслух. С самого начала я был покорен. Я знал, что мне это понравится. Это была история, но поэтическая и завораживающая. И пока моя тетя читала мне, она одной рукой обняла меня за плечо. Ее мягкая рука играла с моим воротничком, бледно-голубой шелковый рукав касался моих волос. Я должен настаивать на том, что все мои чувства (и, конечно же, её) были совершенно чистыми в намерениях, но на деле чрезвычайно возбуждающими.

Комната была очень красной. Задёрнутые тяжелые шторы защищали от зимней ночи, а огонь в камине и газовые лампы отбрасывали тени. Она гладила меня по волосам. Ее пальцы коснулись моего уха, послав ощущения по моим плечам. Самое приятное, она не притворялась, что не просто коснулась моего уха, а погладила еще немного. Она это могла, потому что предполагалось, что она заботиться обо мне, а матери могут гладить уши своим мальчикам. Но мне было пятнадцать, и она не была моей матерью. Мои чувства стали поразительно обострены. Анемоны, отсвет камина, бледно-голубой шелк, тикающая тишина и воздух, наполненный волшебством поэтической истории, — всё это переплелось в моем сознании. Она погладила меня по лбу. Это заставило меня вздохнуть.

- Тебе не грустно, Уилли? - спросила она, уверенная, что мне совсем не грустно.

- Я всегда… - эмоционально признался я. - ... хотел такую маму... как в истории.

Она была довольна и тронута; она была очень сентиментальна, и все, что касалось матерей и младенцев, трогало её. То же самое было и со мной; я чувствовал себя тронутым, и то, что я сказал, было правдой. Я жаждал такой сладости, а у меня в детстве никогда её не было. Я бы хотел быть таким, как Джорджи, и иметь всё это с младенчества - прижиматься к шелку на теплой груди. Только когда подобное происходит с тобой в пятнадцать, ну... не хватает невинности. А тут была лишь кажущаяся невинность, с внешними атрибутами материнской привязанности к сыну, но я, должен признаться, у меня стоял, как флагшток, и когда она прижимала мою голову к своей груди, мои чувства не были детскими; они были эротическими. Моя щека касалась настоящей груди. Моим инстинктивным желанием было обнять её за талию, и мне пришлось подавить эту в высшей степени неприличную мысль.

Мне хотелось бы думать, что она тоже ощутила беспокоящее пробуждение желания. Звучит хвастливо, когда я говорю, что знаю - я красив - и поэтому предполагаю, что она тоже знала об этом. Замужняя леди, жена сурового, богобоязненного городского джентльмена, она была надежно защищена от внезапного приступа плотского возбуждения. И все же, я думаю, она и в самом деле почувствовала его, бессознательно. Думаю, что она чувствовала себя собственницей по отношению ко мне, и что мы делились чувствительностью, которой не было ни у дяди, ни у Джорджи, несмотря на всю его всепобеждаемость.

Я читал эту книгу при любой возможности, при свечах в постели и летом в саду, закладывая лепестками роз мои любимые страницы. Мне нравились места, где встречались рыцари - сумрачные поляны, лесные пруды, увитые плющом крепостные стены, дикие местности и море. А еще была их одежда — золото, сияющий атлас, сверкающие драгоценности, игра смешивающихся синих и зеленых тонов. Мне полюбился могучий язык и персонажи с их сильными и слабыми сторонами, солнечный свет, отражающийся от чаш и доспехов.

Вскоре после того, как была подарена эта книга, мы с тетей отправились в магазин за тканью на платье. Ей был нужен, сказала она, голубовато-серый шелк для воскресного платья. В Патни имелся магазин тканей, но она сказала, что мы отправимся в город, потому что нам будет полезно прогуляться. Джорджи не взяли в эту поездку, потому что он выздоравливал после простуды. Он собирался остаться и помочь миссис Брэддон готовить ириски. Я отчасти завидовал ему, но в основном пребывал в восторге от странного скачка своего статуса. Как будто Джорджи был ещё ребенком, а я - Почти Мужчиной и должен был сопровождать мою хорошенькую тетушку в город. И она относилась к этому также. Я был почти такого же роста, как она, и когда мы переходили дорогу, она брала меня за руку, словно я был ее кавалером. Это было очень приятно и очень лестно.

В город мы поехали на омнибусе, внутри было холодно. Стояло начало марта, и вокруг было много нарциссов. У дрожащих торговцев цветами, закутанных в шали, были всевозможные весенние цветы, стоявшие в ведрах и сложенные в корзинах.

Магазин тканей представлял собой длинное помещение с прилавками по обеим сторонам и полками, заваленными рулонами материи. В центре зала стояла печь, где люди грели руки, как это сделали и мы перед тем, как пойти за покупками.

- О, тетя! - мечтательно прошептал я. - Давайте представим, что мы хотим вишнево-красный или павлиний синий!

К моему удовольствию, тетя Луиза пребывала в том же настроении, что и я. Мы оба были легкомысленными. Мы никогда не бывали такими дома, но в тот день вели себя как-то очень весело и свободно. Она попросила мужчину показать нам вишнево-красную материю, она выглядела прекрасно-серьезной, искрясь под этим фасадом серьезности. Ярды вишнево-красного цвета каскадом проносились перед нашими глазами, и мы щупали их пальцами. Затем она сказала, что ей интересно взглянуть на павлинье-синий цвет... и продавец принес нам то, что она затребовала. Оу! Ткань мерцала — рябила, как прозрачный пруд. Мы гладили её, как живую.

- А теперь сирень, - сказала тетя.
И вот что она сделала — собрала сиреневый шелк, приложила его к моей щеке и наблюдала за мной.

- Ах! - сказала она. - Я знала, что это твой цвет.
А глазеющему продавцу она объяснила:
- Это для его сестры. У неё точно такой же цвет лица.

Моя тетя заставляла меня краснеть от внимания, которое я получал. Меня вдруг осенило, что ни у кого из молодых людей в магазине не было таких длинных волос, как у меня, и я почувствовал, как они касаются моих плеч. Какими, по их мнению, были наши отношения? Я покраснел ещё больше. Могу ли я сойти за ее сына? Мне так не казалось.

Предположим, они думают, что она покупает этот шелк для меня, а я — я с трудом смог собрать эти слова, даже в уме — её молодой любовник. И мой румянец из-за смущения тоже не помогал. Моя тетя была прилично одета, но вела себя крайне причудливо, совсем не как серьезная матрона. Сжалившись над моим смущением, она попросила показать голубовато-серый шелк, и когда его показали, она заказала эту ткань на платье. Продавец спросил, не хочет ли тётя, чтобы ткань доставили, но она сказала:
- Нет, мой юный друг сможет нести его, не так ли, милый?

- Да, - пробормотал я, снова краснея от того, что меня называли её юным другом. Когда мы выходили из магазина, я чувствовал, что все взгляды были устремлены на меня; я был уверен, что все они будут сплетничать, как только мы выйдем на улицу, и решат, что я её содержанец. У взбалмошной герцогини в одной из «Сумеречных сказок» был содержанец. Его называли её Petit Ami. В конце концов герцогиня приняла яд. Джентльмены, соблазнявшие молодых девушек, редко, если вообще когда-либо, принимали яд, и поэтому читатель вынужден был поверить, что дамы, которые так поступают, плохо кончат, а джентльмены — нет.

Когда мы вышли из магазина, я обнаружил, что, хотя и был взволнован, я был очень приятно взволнован, и мгновенное возвращение тетушки к благоразумному достоинству ничуть не обмануло меня. Ей нравилось играть со мной, и ее губы дрогнули, когда она спросила, все ли со мной в порядке и не слишком ли тяжел для меня материал? Я заверил ее, что все в порядке.
- Восхитительно, - добавил я, - какой чудесный день.

Впоследствии я понял, что самым шокирующим в тот день было то, что я совершенно не думал о социальной несправедливости, которую видел, только о себе и своем сладком замешательстве. Меня совсем не беспокоило, что у продавщиц цветов были замерзшие синие пальцы и поношенные шали, и что они будут стоять на тротуарах, может быть, с шести утра и до поздних сумерек. Мы видели дворников, таких же парней, каким был Чарли, и я не приставал к своей тете с просьбой дать им шиллинг. Мы проигнорировали нескольких нищих, которых миновали. А в магазине я был так поглощен своими тонкими чувствами и страстью к шелку, что меня совершенно не волновали те хлопоты, которые мы доставляли продавцу просто так, из прихоти; Меня не беспокоило и то, что за прилавком сидели молодые люди, немногим старше меня, и подчинялись нашим требованиям. Может быть, у них дома были жены и семьи, и каждый день они должны были приходить в этот магазин, оставаясь вежливыми и безропотными, пока дамы заставляли их разворачивать не только шелка, но и хлопок, и грубое сукно, и ленты; а после этого они должны всё это собрать, и, если они оказывались не совсем безупречны, их могли уволить.

Я трезво осознал, что был виновен в небрежном поведении благополучного человека. Это была мучительная для меня мысль, ведь когда-то я сам продал свою жопку за персики.

Мистер Ирвинг задал нам с Джорджи сочинение под названием «Рай».

Должен признаться, мне понравилось его писать. Оно начиналось с грандиозного цветистого выражения: «Рай — это концепция в сознании людей». Я объяснил его религиозное значение, написав об ангелах с арфами, но не стал на этом останавливаться. «Рай — это Совершенство, — писал я, — а совершенство должно быть воспринято чувствами и разумом. Они не действуют после смерти, поэтому Совершенство должно ощущаться прежде, то есть на земле. Чтобы Совершенство, то есть Рай, существовало на земле, кое-что должно измениться. Не может быть никаких сомнений в том, что существование на этой земле кишащих человеческих орд не идеально, и не является Раем».
Далее я продолжил о социальных бедах, бедности, несправедливом распределении богатства, включив несколько примеров из моего собственного опыта. Затем я перешел к некоторым предложениям относительно того, как подобное можно исправить: объединением богатства, разрушением трущоб, планами строительства домов, установление законом ограничений на богатство, каким может обладать один человек. Я закончил эссе идиллическим описанием того, на что была бы похожа жизнь человечества в целом без войн, без преступлений, без борьбы за успех за счет других, что-то вроде всеобщего блаженства, а фактически Рая.

Мистер Ирвинг швырнул мне моё же сочинение.
- Ты пытаешься добиться моего увольнения? - спросил он. - Что это за ответ?

- Тот, что пришел мне в голову, сэр.

- Кажется, я научил тебя приличному английскому языку и несколько меньшему количеству здравому смыслу. Я вижу по твоей идиотской ухмылке, Уилли, что ты ожидал подобной реакции. Во что ты играешь, мальчик?

- О? Я сказал что-то, с чем вы не согласны, сэр?

- Веди себя прилично, Уилли. Мои политические взгляды здесь не при чем. Я просто отмечу, что нанят сюда по усмотрению мистера Армитиджа, и, если он сочтет, что я проявил такую неосторожность, передав тебе подобные идеи, или отнес твое сочинение к серьезному труду, он не станет колебаться, и уволит меня.

- Простите, сэр. Я действительно не подумал об этом. Я просто решил, что отвечу так, как мне кажется уместным.

- Я могу согласиться с вашими мыслями, - продолжил мистер Ирвинг, - хотя ты не проследил их до мельчайших деталей. Я критикую тебя за своего рода жизнерадостную браваду. Ты же понимаешь, что твой дядя рано или поздно увидит всю твою работу, и я буду нести ответственность, если пропущу её. Ты знаешь, о чем я попрошу тебя, не так ли?

Я скривился.

- Ты порвешь это, - сказал он мне, - опустишь голову и напишешь мне сочинение о «Рае», которое просто напичкано ангелами, архангелами и душами, и изобилует мудрыми и благочестивыми предписаниями относительно, как мы все можем достичь этого наисчастливейшего места.

- Да, сэр, - простонал я.

- Если застрянешь, прочти сочинение Джорджи. Это маленькая жемчужина.

Я хихикнул. Да, подумал я непристойно, это очень верно.
И написал об ангелах.

В ту ночь я лежал в постели, представляя. Я отделяюсь от отряда Круглоголовых [сторонники Парламента во время Английской революции. Врагами Круглоголовых были Кавалеры]. Высокостоящая луна в черном, как смоль небе освещает старинный господский дом, оплот Кавалеров. Я карабкаюсь по стене, бегу по клумбам, сминая кожаными сапогами лепестки. Со скоростью света я взбираюсь по плющу и влезаю в сводчатое окно. Отдергиваю шторы и падаю в комнату. В кровати под балдахином спит юный Кавалер. Ха! Как раз такой, какой мне нравится! Джорджи! Его золотые кудри лежат взлохмаченными на подушке, розовые щеки гладки, как алебастр. Его веки вздрагивают и расширяются от тревоги. Он видит меня.
- Молчи, паршивец! Мои люди снаружи!

- Пожалей меня, - хнычет он.

- Это зависит от тебя, — мрачно говорю я ему, — о, отпрыск незаконнорожденного богатства. Разве ты не знаешь, что крестьяне голодают, пока ты спишь здесь в шелках?

- О, сэр, что мне делать?
Я медленно стягиваю покрывало, пока он не обнажается. Я вижу его белую спину, алебастровые полукружья его ягодиц. Рукой в кожаной перчатке я шлепаю его по ягодице; остается алый отпечаток. Он подавляет крик. Я снова его бью. Шесть раз. Он извивается и корчится; Я воспламенен.
- Вон с постели, - приказываю я.
Он стоит, дрожа, передо мной.
- Ложись на брюхо, - о! еще одно дурное слово, а Джорджи такой миленький! - и слижу грязь с моих сапог.

- О, сэр, я?

- Да, ты! У тебя нет выбора!

Я смотрю, как он становится на колени и склоняет свою золотую головку.

- Лижи! - командую я.
Стою и смотрю, как высовывается его маленький розовый язычок и пробует грязь на моих сапогах.

- Ешь! - приказываю, неумолимо.
Он ест! Он вылизывает мои сапоги дочиста, капая коричневой слюной на кожу, совершенно послушный. Я расстегиваю штаны.
- Подними голову, раб, и посмотри на меня!
Небрежно, как завоеватель, я пускаю сильную струю. Я целюсь в его большие голубые глаза и рот, напоминающий бутон розы. Послушный, он позволяет мне. Он должен. Он моя жертва.

Та осень была для меня постоянным разочарованием - я постоянно находился в компании своего объекта любви, но никогда не позволял себе обращаться с ним так, как мне того хотелось. Моя жизнь была освещена мелкими волнующими происшествиями, которые сами по себе почти ничего не значили, но ценились мною как разрозненные жемчужины, воспламенявшиеся ночью в пылу моего бурного воображения.

Мистер Ирвинг повел нас с Джорджи осмотреть Вестминстерское аббатство. Мы видели гробницы и мемориалы Мильтона, Джонсона, Драйдена, Спенсера, Поупа, Шеридана, Грея, Аддисона, Генделя и Исаака Ньютона, а также орган и часовню Генриха VII. Мы вернулись на омнибусе, наверху. Было многолюдно, поэтому нам пришлось сидеть очень близко друг к другу, и я был прижат к Джорджи так сильно, что буквально был спаян с ним, от плеча до лодыжки. Я притворился, что меня толкнули, и обнял его за спину. Мое лицо оказалось близко к его волосам, и я видел фактуру его костюма, маленькие серые шероховатости на ткани, бледно-золотые кудри, лежащие на воротнике. Он заелозил; мое бедро ощутило его движение.
- Уилли! Ты давишь на меня! - проворчал он.

- Извини, - солгал я, прижимаясь к нему всем телом. Его штаны были туго натянуты на округлых бедрах, но морщились в промежности, где находились панталоны. Его колени выглядели идеальными овалами.

- Уилли, ты меня возбуждаешь, - произнес он, его губы находились так близко, что я ощутил его дыхание на своей щеке. Я со вздохом подумал о всех частях его тела, которые могли быть самыми горячими, и грохочущая тряска омнибуса ещё больше сблизила нас, подарив мне новые ощущения.

- Отодвинься, Уилли, - сказал он, толкая меня. Я так и сделал, позабавившийся, довольный и возбужденный одновременно.

Однажды, когда тетя Луиза ушла делать покупки, я зашел в столовую, где Джорджи сидел за столом, совершенствуя свой почерк.

- У меня для тебя кое-что есть, - небрежно сказал я.

- Что? - спросил он, подняв глаза.

- Что-то, что я готовил вчера на кухне.

- О! Я знаю, что ты готовил вчера! - радостно воскликнул он. - Зефирки! Это оно?

- Ты должен закрыть глаза, - сказал я ему.

- Да, я согласен.

- И открой рот. Нет, нехорошо, что ты сидишь за столом. Ты должен встать передо мной.

- О, хорошо.
Джорджи подошел и встал передо мной, сияющий и довольный.

- Ты был хорошим мальчиком? - спросил я.

- Не дразни меня! Ты же знаешь, что был.

- Что ж, чтобы получить награду, ты должен встать на колени и выглядеть очень благочестиво, как певчий.

Джорджи опустился на колени и сцепил руки. На мгновение он принял выражение лица святого, но я хихикнул, и он тоже.
- О, давай, Уилли, пожалуйста. Я люблю зефир, и ты так превосходно его готовишь.

- Ты слышал мои условия, - сказал я властно.

Джорджи крепко зажмурил глаза и открыл рот.

- Шире, Джорджи, как можно шире.

Ох! Джорджи стоит на коленях, глаза закрыты, его ротик, похожий на бутон розы, широко распахнут большой буквой О, демонстрируя розовый язычок, горло слегка выгнуто...
Я вздохнул и достал зефир. Очень нежно я коснулся его губ и сунул зефир ему в рот.

- Ммм, - промычал он одобрительно, открывая глаза.

- Джорджи, ты доверчивый дурак! Это могла быть грязная картошка!

- Ты бы не стал делать ничего столь гадкого, - уверенно заявил он.

Я просто рассмеялся. Но и почувствовал легкий укол вины из-за своих фантазий перед сном. Он действительно совсем меня не знал.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

По приближении к моему шестнадцатому дню рождения мне было предложено подумать о своём будущем.

Я был уже достаточно взрослый, чтобы покинуть дом Армитиджей и зарабатывать себе на жизнь - прокладывать свой собственный путь в мире. Я созерцал эту перспективу и с удовольствием, и с тревогой — я не имел ясного представления о том, чем хочу заниматься. Наполовину легкомысленно, потому что я знал, что ответ будет сложным, и наполовину из искреннего любопытства я спросил мистера Ирвинга, как можно стать социальным реформатором.

- Обладая деньгами, - едко ответил он.

- Вы имеете в виду, что кто-то должен быть из высших слоев общества?

- Не обязательно. Начало в бедности не должно стать препятствием, если ты быстро накопишь свое богатство. Давай взглянем на Роберта Оуэна. Этот великий социалист начинал бедным мальчиком в Уэльсе и стал богатым промышленником благодаря своим собственным усилиям. Его состояние было получено от его хлопчатобумажных фабрик, и он использовал его для дальнейшего продвижения своих идеалов. Откуда возьмутся твои деньги, значения не имеет, но они должны быть у тебя. В противном случае забота о личном выживании истощит твои силы и отвлечет тебя от цели. Очевидно, что семейное состояние — самый удобный источник богатства — оно есть у тебя с рождения, и тебе не нужно тратить время на его зарабатывание.

- То есть, вы хотите сказать, что без личного богатства нет никаких шансов?

- Нет. Ты можешь начать с самых корней и подняться примерно до уровня травы! Стоит ли нам рассматривать Джорджа Хауэлла? Его происхождение, думаю, скромное; он был каменщиком. Его отношение к этой работе привело к столкновениям с его работодателями на тему - дорогую нашим сердцам - прав рабочего человека, и, в конечном итоге, к его использованию всеобщего избирательного права мужчин. Следуя логике вещей, затем у человека появляется политическая приверженность, и он становится избранным кандидатом в парламент. Опять же, тебе потребуются средства и полная самоотдача. Дело всей жизни, на самом деле. Я по-прежнему утверждаю, что частный доход является наиболее надежной базой для достижения социальной справедливости. К сожалению, с этой позиции, как правило, люди конституционно неспособны замечать существование несправедливости! Ты, станется, даже активно выступишь против идеи перемен. Таких, как лорд Шефтсбери, слишком мало.

- А как насчет того, чтобы поступить в университет? Поможет ли это вообще?

- За образование нужно платить. Заметь, не так уж много батраков в мантиях и уединившихся в монастырях трубочистов!

- Мистер Ирвинг! Вы серьезно относитесь к моим вопросам или ведете себя легкомысленно?

- Ты планируешь полномасштабную социальную реформу или имеешь в виду какой-то конкретный аспект? Я должен отметить, что реформирование всей социальной структуры — довольно грандиозное предприятие. Может быть, мне следует указать тебе направление работ мистера Уильяма Ховитта. Он довольно убедительно доказывает, что пять шестых благ, раздаваемых в этой стране, даруются аристократии: пенсии, назначения, продвижения по службе среди чиновников, в армии и во флоте. Где, по-твоему, можно было бы ворваться в спираль, чтобы спровоцировать перемены?

- О, - мрачно ответил я. Это невозможно, полагаю.

- Твои вопросы гипотетические, Уилли? Или ты имеешь в виду себя?

- Только с точки зрения идеала.

- В наши дни, к сожалению, мой мальчик, нельзя просто размахивать пылающим мечом, чтобы дьяволы обратились в бегство. Я считаю, что долота приносят больше пользы.

- Я не понимаю, что вы имеете в виду. Со ссылкой на меня?

- Ты косвенно спрашиваешь меня, есть ли у тебя шанс сделать что-то хорошее в этой жизни и помочь изменить общество?

- Вы же знаете, что я скоро уеду отсюда. Я хотел бы сделать что-то полезное.

- Тогда я буду совершенно честен с тобой, Уилли, ты заслужил по крайней мере это. Я думаю, что ты по-своему заботишься о бедных, но я не вижу в тебе самоотверженности; и не думаю, что тебе понравится тяжелая работа и полная самоотдача. Я говорю тебе это по-доброму, пойми. В тебе имеется некоторая леность, склонность потакать своим желаниям, предпочтение чистых рук. Скажи честно, Уилли, ты бы хотел стать Членом Парламента? Сможешь ли ты общаться с сыновьями джентльменов и дворянами-землевладельцами, соблюдая формальности и общепринятые нормы поведения? Ты бы это возненавидел. Там ты никогда не сможешь чувствовать себя в своей тарелке — условности, правильная одежда, достойное поведение. Я не думаю, что у тебя хватит сил посвятить свою жизнь чему-то столь строгому, как принципы, и я не думаю, что ты подходящая личность, чтобы вращаться в этих сферах общества.

Я выслушал всё это очень серьезно и вдумчиво.
- Мистер Ирвинг, - произнес я с благоговением. - Я ни на что не годен.

- Нет, я этого не говорил. Я сказал тебе то, что, по моему мнению, тебе не подойдет.

- Да, но вот, меня взяли из одного места и дали учение и утешение, так что теперь я к этому привык и стал этого ожидать. Я не хочу трущоб Уайтчепела после того, как пожил в Патни. И хотя я и образован, но не смогу вписаться в общество; я ни то, ни другое.

- Образование никогда не бывает напрасным. То, чему ты научился у меня, будет ценным для тебя, где бы ты ни находился.

- Но чем я могу заниматься? - спросил я потрясенно. - Что есть для меня?

- Когда я сказал, - ответил он, - что для изменения общества долота полезнее, чем огненные мечи, я имел в виду, что можно начать с отдельной личности. Знаешь, что, по-моему мнению, тебе бы очень подошло? Мне хотелось бы видеть, как ты помогаешь таким мальчикам, каким когда-то был ты сам. Я вижу тебя на улицах, ты приносишь все приобретённые тобой блага, чтобы поделиться с мальчиками из неблагополучных семей. Разделить среди них.

- Что, в качестве учителя?

- Ты мог бы направить их умы к совершенствованию, понимая их посредством своего собственного опыта.

- Ага, ясно... это было бы полезно, как мне и хочется.

- Подумай об этом, Уилли. Это в твоих силах.

- Да, но… - я поморщился. - Это вернёт меня туда, где я был.

- Это всего лишь предложение. Но, в конечном итоге, всё зависит от твоего дяди.

- Я такой же сообразительный, как Джорджи? - поинтересовался я.

- Это больше, чем заслуживает моя работа! У Джорджи обычный, адекватный склад ума. Твой - более изворотливый и пытливый. Между нами говоря, тебя и интереснее учить, и сложнее. Джорджи — открытая книга; у тебя есть темные углы.

- Джорджи поступит в университет?

- Твоему дяде это понравится.

- Кем будет Джорджи?

- Твой дядя хотел бы, чтобы он… э-э… вошел в церковь.
Мистер Ирвинг слегка подмигнул.

- Я ценю, что вы со мной поговорили, - сказал я. - Не знаю, захочу ли я вернуться к бедным мальчикам, чтобы преподавать. Думаю, вы правы, в душе я не социальный реформатор, а просто тот, кто хочет, чтобы всё стало по-другому. Я полагаю, что хотел бы быть богатым и праздным, чтобы у меня было время читать книги и носить одежду, к которой я так неравнодушен. Ненавижу серые костюмы! Я когда-то знал парня, который носил черный бархатный жакет, малиновый жилет и огромный шейный платок, такой большой, что он спускался вот сюда! Мне всегда хотелось так одеваться.

- Тебе по-прежнему этого хочется? - рассмеялся мистер Ирвинг.

Я задумался.
- Ну, да, полагаю, что да! Только для жакета я бы предпочел зеленый. Не ярко-зеленый, более тонкий оттенок. Может быть нефритовый, или оливковый — только темнее.

- Важно всё сделать так, как нравится, - сказал мистер Ирвинг, забавляясь, но притворяясь серьезным.

- Да! - воскликнул я. - Разве не всегда так? Я имею в виду, в жизни.

- Ах, -- сказал мистер Ирвинг, - в жизни такое редко возможно. В жизни выбирают наиболее приемлемый компромисс.

На мой День Рождения, когда мне исполнилось шестнадцать, мне подарили очень серьезные подарки, и все они были связаны с моим Выходом В Мир. Самым большим и дорогим был новый серый костюм. Были еще каретные [дорожные] часы и картина в рамке с изображением цапли, окунающейся в воду - для комнаты, которую я, вероятно, захочу обставить такими вещами. Тетя Луиза слегка дрожала, вся ее сентиментальность вышла на поверхность при мысли о моем отъезде; а Джорджи, страдающему от болей в ухе и ангины, пришлось рано лечь спать.

Через несколько дней я сидел (сидел! очень официальный случай) напротив моего дяди в его кабинете, пока он обрисовывал контуры моего будущего. На этот раз я не чувствовал особенного антагонизма. Я был рад уйти из этого дома, и мне было любопытно, что он приготовил для меня.
- Я нашел два очень подходящих места, - сказал он мне. - Думаю, ты обнаружишь, что обе эти вакансии соответствуют аспектам твоего характера, и это просто вопрос выбора того, что ты предпочтёшь.

Справедливости ради, я верю - он действительно считал, что делает мне одолжение, и придумал две маленькие жемчужины. В действительности, не думаю, что ему приходило в голову то, что я стремлюсь к более высоким целям или считаю себя равным Джорджи, который готовился поступить в университет, как бы это ему ни подходило. Не думаю, что он хотел оскорбить и унизить меня - это просто демонстрирует, каким вспыльчивым маленьким придурком я был, если воспринимал всё подобным образом.

Двумя подходящими вакансиями были клерк и помощник продавца тканей. Мгновенно в моей памяти всплыли воспоминания о тех несчастных молодых людях, которые прислуживали моей тете и мне, когда мы покупали темно-серый шелк. Неизменно вежливые, заискивающие, кланяющиеся и расшаркивающиеся, улыбающиеся, сворачивающие муслин, взбирающиеся по лесенкам к шелкам. Я понимал, что в подобной ситуации человек может возненавидеть все эти прелестные ниспадающие ткани. Мой дядя заговорил о моей тёте Луизе, которая сказала ему, что я очень помог ей, когда она покупала материю для своего воскресного платья…

- Чем именно занимается клерк? - бесстрастно спросил я.

Он сказал мне, что они работают с семи утра до шести вечера. Мой красивый почерк был бы хорошим преимуществом, и я могу вести бухгалтерский учет. Жалование было невысоким, но это гарантированная, постоянная работа в помещении, и меня окружали бы цивилизованные и интеллигентные люди. Звучит весьма разумно, когда я это пишу. Как я тогда могу объяснить ту беспомощную ярость, которую ощутил, ярость и ненависть, гнев, ревность и обиду, ужасные чувства, кипящие во мне и будоражащие меня снова и снова?

Я пребывал в ярости; я чувствовал себя горько преданным и опозоренным, меня переполняли агрессивные и порочные эмоции. Я понимал, что пострадала моя гордость и самомнение, и осуждаю себя за свою неблагодарность. Почему я должен был считать, что заслуживаю большего? Как я мог так возомнить о своей ценности? Быть клерком или помощником в магазине гораздо приемлемее, чем сортировка гвоздей в кладовке скобяной лавки, подметание перекрестков или продажа спичек. Мне бы повезло, если я стал бы клерком. Там чисто, и работа в помещении, и, несомненно, можно привыкнуть к долгим часам и к тому, что целый день приходиться тесниться за письменным столом под присмотром мастера...

- Я думал о преподавании, - начал я.

- Учить? Чему бы ты мог учить? - спросил он удивленно. - У тебя недостаточно знаний, чтобы кого-то учить.

- Я имею в виду обучение бедных мальчиков, таких, как я сам, - произнёс я почти извиняющимся тоном, не то чтобы робко, но искренне интересуясь его мнением.
- Было бы смешно, - сказал он, - забрать тебя из лачуги, в которой ты вырос, обучить тебя манерам и приличиям, позволить цивилизованному образованию проникнуть в твой разум и оказать оздоровительный эффект только для того, чтобы отправить тебя прямиком назад в Спиталфилдс. С таким же успехом этих четырех лет могло и не быть. Я не могу согласиться с такой идеей. Намерение состояло в том, чтобы улучшить тебя; я чувствую, что это удалось. Теперь ты можешь общаться с приличными людьми, Уильям. Ты хорошо воспринял воспитание. Я бы даже сказал, что доволен твоим прогрессом. Было бы чудовищной тратой твоих достижений, если бы ты вернулся назад.

На самом деле это была моя идея, и поэтому я позволил ему отговорить себя от предложения мистера Ирвинга. Может, в душе я стал снобом?

- Кроме того, - презрительно бросил дядя, - учитель - пустяковая работа. У неё нет статуса, нет уважения. Любой болван может устроиться и называть себя школьным учителем. Это банда негодяев, берущих ваши деньги, а затем радующихся тому, что они делают для вашего ребенка. В целом мы довольны Ирвингом, но нужно быть начеку. У него очень плохая репутация, это ремесло привлекает людей плохого сорта. Поверь мне, Уильям, тебе лучше всего будет работать клерком.

Я сохранял отстраненное и пустое выражение. Я сказал дяде, что предпочитаю клерка помощнику торговца тканями; но должен спросить у вас, хотели бы вы работать по одиннадцать часов в день за гроши и быть благодарными за это? Только не с моей личностью, со всей её сомнительностью и скрытым бунтарством, такой вот смесью... Я слишком сложен, чтобы быть клерком, слишком беспокоен, эмоционально и физически. Я не мог часами сидеть за бухгалтерской ведомостью в каком-нибудь кабинете в опрятном костюме и с короткой стрижкой, пропуская все часы дневного света и оказываясь слишком утомленным для вечера. Полагаю, в глубине души мне бы хотелось, чтобы меня считали человеком, который мог бы поступить в университет, даже если бы я оказался недостаточно умным. Но я был не достоин этого.

На самом деле я ведь не был членом семьи, меня просто терпели, в то время как Джорджи, которого я невольно считал менее умным, чем я, получал все эти возможности как само собой разумеющееся.

III

Как обычно в это время года, Джорджи лежал в постели с простудой. При малейшем насморке его отправляли в постель, потому что он считался хрупким, и, хотя он выглядел совсем неплохо, за исключением небольшой красноты вокруг носа, он был закутан в одеяла и ужасно скучал.

В тот вечер я пошёл ему читать. Я решил, что получу больше удовольствия, если сяду рядом с ним, поэтому я устроился на кровати, с ногами и все такое, обняв Джорджи рукой, и мы вдвоём оперлись на подушку. Я ощущал его теплое тело сквозь красивую чистую ночную рубашку и чувствовал запах его шеи — перед тем, как уложить в постель, его вымыли. Спустя некоторое время я переложил книгу в левую руку, а освободившейся правой начал поглаживать одеяло где-то выше его промежности.

- Ох! - сказал он, - мой… - и остановился, хихикая.

- Тебе нравится, если я просто глажу постельное белье?

- Да, продолжай.

Я продолжил, просто слегка нажимая. Я ощущал верхнюю часть его бедер и небольшую подергивающуюся выпуклость.

- Может быть, мне лучше остановиться, - нерешительно сказал я.

- Нет, не надо; никто не войдет. Слышишь, мама играет на пианино, так что пока оно играет, мы будем знать, что она внизу. Никто больше не войдет, пока не придет время принимать мое лекарство, последнее на ночь.

- Если я буду продолжать гладить тебя, может что-то случиться.

Джорджи поперхнулся.
- Ты знаешь об этом? спросил он, краснея.

- О чём, Джорджи? - невинно спросил я в ответ.

- Что-то нехорошее, - прошептал он. - Бог заставит твои руки отсохнуть, если ты этим занимаешься.

- Это неправда, Джорджи. Я сделаю это тебе, если хочешь, и тогда это будет не твоя рука, а моя.

- Ой! Уилли! А разве так можно?

- Мы сможем.

- Хорошо. Только никому не говори.

- Конечно, не буду. Только тебе понадобится что-нибудь, чтобы поймать это. Я могу взять твое полотенце?

Когда я вернулся к кровати, Джорджи откинул одеяло в сторону, и, к моему огромному удовольствию, я увидел его голые колени и обнаженные бедра. Я сел на край кровати.
- Я целую вечность не видел твоих ног, - заметил я, раздвинув его ноги, - с тех пор, как мы перестали принимать ванны вместе.

Я пощупал его колени и нежно сжал их, а затем медленно задрал его ночную рубашку до самого верха.

- О, Джорджи!
Я благоговейно выдохнул.
- Теперь и у тебя есть волосы!

Это был маленький влажный треугольник светлых кудряшек. Я должен был прикоснуться, я должен был погладить их.

- Разве ты не хорошенький! Разве ты не кукла!
Я был поражен.

- У тебя тоже есть волосы? - спросил он, как мне показалось, с тревогой.

- Да, много, но другого цвета.

- Покажи.

Я показал. Я испытывал беспредельно острые ощущения, стоя, пока Джорджи изучал меня и мои пышные медные кудри. Когда он протянул руку и коснулся моего члена, тот подпрыгнул от возбуждения.
- Как он стал таким большим? - спросил он. - Ты ведь не погладил его.

- У меня стал большим, потому что я подумал о твоём.

- Забавно; я думал, что нужно думать о девушках, чтобы это случилось само по себе.

- Должно быть, так. А мне - о мальчиках.

- Уилли, ты... ты когда-нибудь делал эти гадости в своей постели?

- Пару раз, - уклончиво ответил я.

- Если я сделаю это, я буду ужасно себя чувствовать, - признался Джорджи.

- Ты? Почему?

- Потому что Бог наблюдает. Я боюсь, что он пошлет молнию и поразит меня. После этого мне так страшно; я лежу и считаю до ста. После ста я чувствую, что буду в безопасности.

- Ах, ты не должен бояться. Кто сказал, что Бог это видит?

- Ну, это же очевидно! Это грех, а грешить плохо.

- Не знаю, - скривился я, убирая свой член. - Я знаю, что грех — это плохо, но не думаешь ли ты, что, для начала, у нас их вообще бы не было, если бы мы не должны были их проверять? Это что-то вроде практики, всего лишь, верно?

- Тогда сделай это мне, - предложил Джорджи, извиваясь, - а потом останься со мной, и тогда мы уверимся, что никто из нас не будет поражен.

Я лег на кровать. Я никогда не рассматривал этот момент как исполнение своих фантазий — это было не так, потому что они были очень экзотичными и жестокими, и я прекрасно осознавал, что нахожусь в комнате Джорджи, с его книжными полками, старым диваном и маленькой лошадкой-качалкой. среди его картинок мышей и уток в рамках. Но я чувствовал, что у меня наконец-то появилась свобода действий с Джорджи, и, прежде чем приступить к работе, мне захотелось получить нечто дополнительное. Я поцеловал его. Он был таким сладким на вкус. Запах теплой, чистой, обнажённой кожи поднимался от ворота его ночной рубашки. Я проделал с ним множество мелких эротических штучек, пока не начал восторженно вздыхать в экстазе.

- Мне становится холодно, - проворчал он.

«Ты, толстый избалованный ребенок, - подумал я, - а я хочу, чтобы ты оказался полностью в моей власти, вот чего я хочу».

Я снова возбудил его до полной неподвижности; я занимался этим всего лишь мгновение, и он тут же кончил. Все это время тётя Луиза играла традиционные арии. Когда Джорджи кончал, это был «Гринсливз».

- Тебе понравилось, куколка?

- Да, спасибо, - выдохнул он. - Совсем другое дело, когда это делает кто-то другой. Это как очень быстро бежать вниз по склону.

- Я знаю еще кое-какие штучки, - сказал я.

- Какие штучки?

- Хорошие штучки, которые люди могут сделать друг другу.

- Какие! Больше чем это? - спросил он с широко раскрытыми глазами.

- Да! И все прекрасны.

Внизу смолкла музыка. Мы виновато напряглись.

- Может, я спущусь сегодня вечером и покажу их тебе? - предложил я.

- О! - Джорджи сглотнул. - Ты будешь очень тихим?

- Как могила!

- Тогда хорошо! Хорошо!

Мы быстро привели его в порядок, и я сполоснул его полотенце. Он натянул одеяло до подбородка. Наступило время сна. Я тоже был готов лечь в свою постель. Мне очень требовалось сделать для себя то, что я сделал Джорджи.

Что касается случившегося позже той ночью - всё, что я могу сказать в свое оправдание: я находился в очень расстроенном состоянии ума.

Я знаю, что это не очень хорошее оправдание, потому что то, как я поступил с Джорджи - непростительно. Мне стыдно, но в то время я чувствовал себя свирепым и злым. В ту ночь я как бы извергся и стал самим собой. Я перестал быть тем фальшивым притворщиком, проводившим дни, вежливо вписываясь в чужую атмосферу, а ночью предававшимся отвергаемым, грубым похотливым делишкам - вместо этого я как бы стал одним целым. Впоследствии я никогда не прибегал к обману; всегда действовал честно и был верен себе. Но я не оказался бы таким подлым, если бы не был, как уже говорил, очень расстроен. По сей день я так и не знаю, поступил ли так из-за ужасного разочарования и потребности в Джорджи или из порочной злости и ревности, потому что у него было так много, а у меня так мало, и я чувствовал, что мы заслуживаем одного и того же.

Несмотря на то, что Джорджи был хорошеньким, с ямочками на щеках, обаятельным, он был избалованным и слабым. Его никогда не били. Его всегда прощали. Если он ставил кляксы, то всегда говорил, что виновата ручка. Если ему не хотелось что-то делать, то он отлынивал и жеманничал. Его баловали, как комнатную собачонку, когда у него был лишь насморк. И он собирался в университет, а меня приговорили к должности клерка. Я кипел от такой жестокой несправедливости так, что должен был причинить кому-нибудь боль. Я был подобен давно потухшему вулкану, раздраженному постоянным тлением, истощенному кипением и нуждающемуся в извержении.

Посреди ночи, с мерзнущими ногами, я прокрался сквозь темноту вниз по лестнице и бесшумно вошел в комнату Джорджи. Ночью это был скрипучий дом, и еще несколько звуков остались совершенно незамеченными. Когда я скользнул в его постель, он сонно фыркнул и пробормотал: «Что? О, я думаю... Я передумал. Я не хочу…» — но я не собиралась позволять ему передумать, он, наконец, должен был стать моим. Чтобы убедиться, что он слаб и послушен, я принялся тормошить его, целуя в ухо, пока он не задрожал. Я был безжалостен, используя каждую доступную часть своего тела, дабы стимулировать его. В ту ночь мне стало ясно то, о чем я лишь подозревал, - у меня подобное хорошо получается! Что я могу кого-то полусонного раздразнить до его возбуждения, и все это время я бормотал сладкие грубые нежности, что-то вроде тех, что я говорил Чарли и с тех пор никогда вслух. Я поласкал его там. Теплый пухленький Джорджи лежал в моих руках, как сбывшаяся мечта. Но я хотел именно его попку, и, перекатив его, в диком восторге я схватил обе пухлые ягодицы и сжал их.

- Ой! - пискнул он. - Не!

- Я собираюсь показать тебе кое-что приятное, - выдохнул я, вне себя от похоти и возбуждения. - Я собираюсь получить тебя, моя милый, как мне этого всегда хотелось.

Он ничего не мог поделать. Я был намного сильнее его. Он елозил и извивался.

- Расслабься! - прошипел я. - Если ты будешь тугим, это будет больно; делай, как тебе говорят.

Я зажал ему рот рукой, когда он вскрикнул. Я громко рассмеялся.
- Я трахну тебя! Теперь я заполучу тебя, моя маленькая жирная сливка, я могу делать с тобой все, что захочу; ты мой мальчик, мой миньон, мой раб...

Я пыхтел и кряхтел над ним, а он начал хныкать и всхлипывать:
- Мне это не нравится, Уилли; это больно, это ужасно, вынь это.

- Заткнись и лежи смирно!

- Ты зверь — мне больно!

- Тогда лежи спокойно, иначе будет больнее. И прекрати весь этот глупый шум.

- Я тебя ненавижу — ты ужасен!

Джорджи плакал, но я не обращал внимания. Он взвизгнул. Встревожившись, я треснул его по голове и, слегка вздрогнув, вытащил, трясясь.

- Ты грязное животное! - он плюнул в меня. - Ты мерзкое, грязное животное! Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя!

А потом он разразился потоком слез, дергаясь, воя и сотрясая пружины кровати. Я испугался и побежал наверх.

Я задыхался и дрожал. По-прежнему в темноте, я дочиста вымылся, не имея в голове ни одной ясной мысли. Я понимал, что мне нужно уходить, и начал одеваться. Я едва смог застегнуть пуговицы из-за трясущихся пальцев. Полностью одевшись, я сел на кровать и задумался, что делать дальше.

Именно в этот момент звуки и образы проникли в мои чувства. Я услышал шаги на лестнице, увидел луч света снизу, затем дверь отворилась и вошел мой дядя. Ужасная близость его, громадного в своём темно-зеленом халате, заставила меня оцепенеть, а его огромная тёмная громада в моей комнате была похожа на чудовищный кошмар. Он протянул руку и схватил меня за шею сзади.

- Оу! - вскрикнул я, извиваясь, но он заставил меня пересечь комнату и выйти за дверь, держа за складку кожи на шее и клок волос над ней. Всю дорогу вниз по лестнице я пребывал в ужасном отчаянии, спотыкаясь вместе с ним. Зажженная лампа осветила площадку, и он толкнул меня на следующий пролет лестницы. Я слышал, как Джорджи бьётся в истерике, когда мы поспешно проходили мимо. Двери на лестничной площадке были открыты, лампы зажжены. Меня протащили по коридору, воющего и извивающегося, и я был освобожден только тогда, когда мы оказались у двери в подвал, которую мой дядя отпер, открыл, с силой втолкнув меня внутрь.

Дверь захлопнулась, ключ повернулся. Я оказался в полной темноте. У меня задрожали ноги, и я сел на холодные каменные ступени; обнаружив, что весь дрожу. Я просидел целую вечность, сгорбившись, скрестив руки на груди и сжав кулаки под подбородком. Даже когда мои глаза привыкли к темноте, я ничего не увидел. Я знал, что нахожусь в подвале; он был набит углем; целиком, от подножия лестницы и на всём своём протяжении. Можно было ощутить запах, пахло затхлым влажным камнем. Мне захотелось остаться в подвале навсегда, просто сидеть тут, и никогда и ни с кем не встречаться и не говорить о том, что произошло. Мне хотелось, чтобы день никогда не наступил, и меня никогда бы не судили.

Когда ключ повернулся в замке и открылась дверь, я понял по тому, что всё ещё требовались лампы - либо еще ночь, либо очень раннее утро. Мой дядя стоял за дверью подвала, похожий на огромного черного ворона. Он махнул рукой, чтобы я выходил. Я неохотно встал и вышел в коридор.

Входная дверь была открыта, и мой дядя жестом указал на неё. Небо было ещё темным, но чувствовалось, что близится утро. В каком-то трансе я двинулся к двери и увидел, что за главными воротами меня ждет гроулер, большой черный силуэт с двумя мужчинами - возницей и еще кем-то; лошади топали, вздыхали и бряцали сбруей. Мой дядя был в пальто и в цилиндре. Меня это озадачило, но я подчинился. Я хотел спросить, куда мы едем, но не стал. Это как-то связало бы нас. Я боялся, что он заговорит со мной. Я предпочитал тишину; она нас разделяла.

Каким зловещим казался этот гроулер, какой неприветливой выглядела его открытая дверца! Утренний воздух был очень холодным, и это заставило меня еще больше осознать происходящее. Я слышал, как мой дядя сказал что-то, похожее на «в школу». Возница, мужчина и гроулер были черными, словно отколовшимися частицами тьмы. Дом, который я покидал, казался мне не убежищем, а просто еще одним черным силуэтом. Кусты в саду резко зашумели. Все шторы наверху были задернуты, улица тиха.

Я забрался в экипаж и сел, мой дядя вошел и сел напротив, хлопнув дверцей. На полу лежала старая солома. Сиденье казалось грязным. С лязгом и грохотом экипаж ожил.
- Моя тетя... — вдруг сказал я, пораженный.

- Твоя тетя желает никогда тебя больше не видеть.

Если не считать звуков, издаваемых гроулером, мы сидели в тишине и молчании. Пока мы ехали, дневной свет начал разгонять мрак, улицы просыпались. Раздались крики молочника, горничные стали мыть ступеньки и откидывать ставни. Постепенно дороги заполнились другими экипажами, а уличные торговцы занимали позиции на тротуарах.

«Школа? - думал я, - школа?» Но никаких образов на ум не приходило.

Сейчас мне кажется невероятным, что я так покорно поехал с ним. Сначала я не мог понять, почему так поступил, но на самом деле причина подобного была дурацкой – в силу привычки. Мой собственный разум не был надежным, и поэтому я доверился условностям. Я привык делать так, как он говорил мне, это было вежливо, и мы вели себя очень достойно, когда отправлялись в путь. В тот момент я был неспособный к творческому мышлению и не мог предположить, что грядет; поэтому, привыкнув доверять, я просто поступил так, как мне сказали. Я не видел причин уклоняться от его руки и нестись по тихим респектабельным улицам, чтобы затеряться в переулках. В любом случае, тогда я уже потерял всякое уличное чутье; я был домашним животным, привыкшим к очагу. Мне не хотелось быть грубым. Мне пришлось бы протискиваться мимо него, даже прикасаться к нему, может быть, даже вызвать погоню, которая разбудит всю округу, возницу, помчавшегося за мной, и позорную поимку. Но на самом деле, как мне кажется, всё это даже не приходило мне в голову, или что в этом имелась какая-то потребность. Мне попросту хотелось немедленно убраться подальше от этого дома и от всех, кто в нём жил, и где-нибудь начать все сначала. Если я что-то и думал, так это то, что мой дядя увезет меня подальше и бросит, и меня такое вполне устраивало. Лишь бы он не заговорил со мной, не заговорил о случившемся, не заставил меня признаться в том, что произошло, чтобы что-то настолько личное стало бы таким публичным, и чего я сам ещё толком не понял.

И вот, сидя спиной к движению, я даже не понял, что мы проехали через ворота, пока они не закрылись за нами. У ворот стоял человек в каком-то мундире, а вокруг были большие высокие стены с железными наконечниками по верху. Мы въехали во двор, и скрипучую дверь открыл мужчина в форме.

- Это юный преступник, - спокойно произнёс дядя. Обратившись ко мне, он, наконец, сказал то, что жаждал:
- Возможно, тому, чему тебя не научили порядочные люди, ты обязательно научишься в Исправительном Учреждении.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, что это за место. Оно было похоже на учреждение — высокие стены, ряды крошечных окон и бродящие надзиратели. Не то чтобы тюрьма, не то чтобы работный дом [пенитенциарные и/или благотворительные учреждения, направленные на изоляцию и/или принуждение/стимуляцию к труду нуждающихся, мелких преступников и нищих], а нечто среднее, место для малолетних правонарушителей - людей, совершивших преступления. Я не мог поверить, что подобное происходит со мной.

Меня передали надзирателю. Мы прошли через двор, вошли в дверь и пошли по коридорам, выкрашенным в темно-коричневый цвет. В самом в конце оказалась комната, выложенная темно-коричневой плиткой, с большим количеством труб по всем стенам, а в углу - огромная каменная ванна, встроенная в пол. В эту комнату из дальней двери вошёл еще один надзиратель, не такой унылый механический тип, как мой сопровождающий, но такой, как это можно было заметить, бойкий, агрессивный и полный самомнения. Я очень хорошо его узнал.

Его звали Ферт. У него были ужасные блестящие глаза, приплюснутый нос и лицо без какой-либо спасительной чувствительности. Он был достаточно сообразителен, чтобы понимать, что делает; его нельзя было даже извинить за глупость.
- О, - произнес он, и в самом деле потирая руки. - Это он? Наш маленький содомит? А сейчас, милый, снимай-ка одежду и в ванну.

Я уставился на него, не веря своим ушам.

- Глух так же, как и испорчен, - он искоса глянул на другого надзирателя.

- Я чист, - сказал я. - Мне не нужна ванна.

- О, ему предстоит многому научиться, — продолжил Ферт, качая головой. -- А теперь послушай-ка, приятель, может быть, ты скажешь, что это висит у меня на поясе, вот это?

- Похоже на дубинку, - пробормотал я.

- Очень верно. Я говорю тебе только один раз. Когда я отдаю приказ, ты подчиняешься. Если я слышу колебания, я не повторяю. Я бью. Случилось так, что каждый грязный малый, находящийся в этих стенах, начинает с того, что смывает своих блох и грязь в этой ванне, и ты ничем не отличаешься от других. Приказ повторять не буду. Если ты не окажешься в этой ванне раньше, чем я сделаю три вдоха...

Он запыхтел, играя на публику, расхаживая, как солдат на передовой, уверенный в своей власти.

Однако он ещё и наполовину не высказал свою точку зрения. Я никогда в жизни так поспешно не раздевался, и он сопроводил меня к ванне. Я перекинул ногу через край и скривился от отвращения. Фу! Я не мог не произнести это вслух. Вода была не просто ледяной, она была склизко-коричневой и покрытой пеной, и когда я пошевелил ногой, линия палевого цвета окаймила мою конечность. Я не мог скрыть своего отвращения, несмотря на то, что это играло ему на руку.

- Сесть! - приказал он, ставя ногу на край ванны, чтобы лучше видеть, как я сажусь.

Я заставил себя сесть. Вода доходила мне до подмышек. Я видел, как что-то плавает на поверхности — мертвые насекомые, комки коричневой пены, волоски. Я начал вставать. Он положил руку мне на плечо, удерживал меня. И бросил кусочек мыла, приказав умыться. Мыло исчезло во мраке. Я не мог его найти. Дрожа, я нащупывал его, пытаясь удержать подбородок над склизкой поверхностью. Я схватил мыло и принялся размазывать его по шее.

- Волосы и остальное, - указал он.

Я тупо уставился на него.

- Вымой голову, - терпеливо объяснил он.
Протянув свою огромную руку и опустив её мне на макушку, он вдавил меня в воду. Я ушёл под воду, и он удерживал меня. Я боролся и бешено плескался, пытаясь выбраться, разводил руками, блевал и плевался, меня тошнило, я был в ярости.

- Отлично, - сказал он. - Из ванны!

Я вылез наружу, испытывая отвращение к самому себе. Первый надзиратель ждал с полотенцем и какой-то одеждой, перекинутой через руку. Он протянул мне брюки из грубой серой ткани, очень обтягивающие. Натягивать их на бедра было все равно, что чистить апельсин наоборот. Рубашка, напротив, оказалась велика. Она был из такой же грубой ткани и воняла под мышками от предыдущего заключенного. Она висела на мне, как если бы я был китайским сборщиком риса.

На выбор мне было предложено три пары ботинок, из них две на шнуровке. Одна пара подходила по длине, но была слишком широкой; тем не менее, они выглядели лучше остальных, так что я обул их, и встал на ноги.

К моему облегчению, именно первый надзиратель взял на себя заботу обо мне. Мы поднялись по лестнице. Все было выкрашено в один и тот же цвет - цвет дерьма, стена за стеной. Пока мы шли, слышалось эхо пения, которое по своему ритму походило на псалом - множество угрюмых обиженных голосов, произносивших молитвы в унисон.

Наконец мы подошли к прочной деревянной двери с медной табличкой, на которой было написано «Эрнест Шелдон». Охранник постучал, и нас впустили.

Паук в самом сердце паутины, директор этого мерзкого заведения, мистер Шелдон, был из тех, кто может довести любого до дрожи. Это было странно; по-своему он был довольно хорош собой. Ему было около сорока пяти. Стройного телосложения, он носил черный костюм хорошего покроя и накрахмаленную белую рубашку, а его седые волосы были тщательно расчёсаны – даже можно было заметить следы от расчески. Он выглядел так, словно имел жену, которую очень любил, и трех хорошеньких дочерей, которым был предан. У него имелись длинные пальцы пианиста и ухоженные ногти. Тогда почему я счёл его таким злым? Он застыл в фанатичном образе мышления, не оставляющем места для сомнений и возможностей. Он носил безукоризненную одежду, заставляя представать перед собой одетым пугалом и воняющим чужим потом. И он делал все для тебя во имя Бога. Я встречал в своей жизни множество отвратительных людей, но мысль о нем до сих пор заставляет меня содрогаться.
- Уильям Смит, - сказал он мне, - шестнадцать лет, и уже глубоко деградировавший.

Я не думаю, что от меня ожидали отрицания или оправдания этого заявления. Я просто стоял там, напряженный. Надзиратель притаился позади меня, у двери.

- Ты совершил гнусное преступление, - сказал он мне. - Твой поступок ставит тебя ниже зверя. Я не могу притворяться, что отношусь к тебе так, словно ты человек. Ты явно невосприимчив к здравому смыслу и стандартам цивилизованного поведения. Я был потрясен, узнав о точных обстоятельствах, что в действительности твоё гнусное преступление произошло в ситуации, когда послушание и благодарность должны были стать твоими самыми сильными чертами. Мне ничего сказать человеку, так рано погрязшему в разврате.
Он деликатно кашлянул, прикрыв рот рукой, и заставил себя продолжать в моем гнусном присутствии.
- Тебя привели сюда для исправления и исцеления, - объявил он. - Исправление кажется во всех отношениях уместным, ибо такие натуры, как твоя, выходят за рамки обычного разговора. Вылечить тебя я считаю невозможным, но я дал свое разрешение на попытку этого. Тебе есть что сказать?

- Я знаю, что поступил неправильно, сэр, - сказал я, - но я не так плох, как вы говорите. Я не думаю, что меня следует так сразу осуждать.

- Как смеешь ты подвергать сомнению мои суждения! - произнес он ледяным тоном. - Здесь ты научишься надлежащему смирению.

- Как долго мне здесь оставаться? - спросил я.

- Я вижу, у тебя разрушительный и агрессивный характер, - заметил он. - Я очень опасаюсь за твои шансы на спасение.
- Ты умеешь читать и писать? - спросил он меня.

- Да, сэр.

- Садись за тот стол. Ты сделаешь кое-какие записи под мою диктовку.

Там был один стол и одно место для сидения, все в чернильных пятнах и надписях. Я сел с некоторым облегчением, потому что мои ноги стали слабеть в коленях от всей этой враждебности и отвращения, направленных на меня, и попытался взять себя в руки.

- Ты знаешь, что это за книга? - спросил он меня.

- Да, сэр, это Библия.

- Ты знаешь её, не так ли? - удивился он. - И все же ты вел себя как зверь. Я боюсь, что твой грех может быть очень глубоко укоренившимся, даже глубже чем я подозревал сначала. Возьми ручку, - и он протянул мне лист бумаги, - и записывай слова, которые я говорю. Если какие-то из них тебе покажутся трудными, так и скажешь.

Вот что мне пришлось написать:
Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь:
ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни
воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют.
Коринфянам 6:9-10.

Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них.
Левит 20:13.

зная, что закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокоривых, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителей отца и матери, для человекоубийц, для блудников, мужеложников, человекохищников, (клеветников, скотоложников,) лжецов, клятвопреступников, и для всего, что противно здравому учению.
I послание Тимофею 1:9-10.

Малодушных же, и неверных, и осквернённых, и убийц, и блудников, и волшебников, и идолослужителей и всех лжецов — участь их в озере, горящем огнем и серой: это — смерть вторая.
Откровение 21:8.

Я мог бы добавить, что сделал записи на обеих сторонах листа. Хотя у меня немного дрожала рука, я писал очень красивым каллиграфическим почерком и ни разу не попросил его остановиться, ни на одном слове. Он взял у меня лист, прочитал и на мгновение отнесся ко мне совершенно нормально, словно забыв, что я был невероятно мерзким, а не всего лишь обыкновенным парнем.
- У тебя очень аккуратный почерк, - заметил он. - Ты допустил несколько орфографических ошибок — обманывайтесь, мужеложники, хищники, у блудников - как и у шлюхи есть буква «w» [whoremongers - whore]. В остальном все правильно.

Потом он вспомнил, что я был отвратительным, и вернул лист.
- Ты понимаешь это? - спросил он.

- Да, сэр.

- Значит, ты понимаешь, что твое преступление отвратительно в глазах Бога.

- Да, сэр, - пробормотал я.

- Это неопровержимо доказано этими цитатами из Священного Писания.

- Да, сэр.

- Это навсегда связывает тебя с убийцами, лжесвидетелями и правонарушителями всех мастей.

- О, сэр… — простонал я в отчаянии.
Я подумал: это безумие! Если он заставляет меня признать это, то я не смогу не согласиться с ним, даже презирая его. То, что я сделал, было ужасно, но это не было похоже на убийство, ничего похожего на убийство.

- Молчать! - прошипел он. - Ты осмеливаешься отрицать слово Божие?

Наступила ужасная тишина, пока его слова висели в воздухе.

За окном вдруг раздался шум, топот ботинок по брусчатке, рявканье команд. Мои глаза метнулись туда. Но когда я перевел взгляд на этого человека, то понял, что он стоит с пристальным проницательным взглядом, ожидая услышать, был ли я не согласен с Богом.

- Сэр, - в отчаянии начал я. - Я согласен, что вел себя нечестиво, но я никогда никого не лишал жизни, и для меня это не одно и то же преступление.

- Ты позволяешь себе вынесение суждений! - сказал он. - Я верю, что степень твоей греховности действительно очень велика. Я верю, что это проникло в твою Бессмертную Душу. К счастью, тебя привели сюда, ибо ты увидишь свет, да, даже ты.

Его тон стал довольно мистическим. Он приказал мне опуститься на колени, что я и сделал, и он сказал, чтобы я закрыл глаза и сложил руки в молитвенной позе. Я так и сделал. Потом он взял с полки книгу (я приоткрыл один глаз), встал передо мной и стал читать из нее. Это была не Библия; это был какой-то другой святой труд. На самом деле было не так уж плохо слушать. Я подозреваю, что получил от этого больше, чем он предполагал. Речь шла о философии греха и необходимости осознания греха перед актом покаяния. И пока он ходил, читая, все это время я стоял там на коленях, словно молясь, в пол уха слушая его, в пол уха прислушиваясь к звукам снаружи - это были упражнения для тела. Утешив свои души псалмами, мальчики теперь получали пользу от физических упражнений. Я действительно верю, что для них там, во дворе, и для меня, стоящего на занывших коленях, прошел целый чертов час.

Мне приказали встать, а затем он сказал мне, что я должен выучить наизусть все, что записал, и завтра явиться к нему за дополнительными духовными наставлениями. Я сложил бумажный лист и сунул его в карман рубашки, а потом надзиратель увел меня.

Затем мы пошли в классную комнату, где я сел на скамейку и огляделся.
Окна находились слишком высоко, чтобы из них можно было что-то увидеть, а под крышей виднелись стропила. Вдоль одной стены висела полоса с надписью: «Кровь Иисуса Христа очищает всех нас от греха». Вдоль других стен было написано «Я есмь Путь» и «Я есмь Истинная Лоза», а вдоль стены, противоположной первой, имелась надпись: «Готовы ли вы умереть?» Стены были такого же дерьмово-коричневого цвета, как и повсюду. Стояли скамейки и столы, а также классная доска у входа.

Я достал свои библейские отрывки и занялся их изучением. Я занимался этим всего несколько минут, когда под громкий топот марширующих ботинок все вернулись с упражнений и заполнили комнату.

Если бы я никогда не учился в Школе Оборванцев, то счел бы это пугающим до невозможности, но старые инстинкты проснулись и пришли на помощь, и я смог спокойно противостоять этому наплыву. Около сорока мальчиков в возрасте от семи до восемнадцати лет вошли вместе с четырьмя надзирателями, одним был Ферт. Все мальчики были одеты в плохо сидящие серые рубашки и брюки, а также в ботинки разной степени износа. Они выглядели недокормленными и уродливыми, у всех были коротко остриженные волосы - это меня поразило, потому что они выглядели ужасно, и потому что мои волосы были оставлены длинными.

Мальчики заполнили скамейки, появился и встал у доски учитель. Ферт заговорил с ним, учитель глянул на меня и назвал мое имя. Все, кто не пялился ранее, уставились теперь, и не в первый раз я пожалел, что мои волосы такие заметные. Я поднялся, подошёл и встал перед ним.

Учителем был худощавый, заросший мужчина, который показался мне пешкой в руках надзирателей. Только благодаря их присутствию он мог вести урок и проявить свою власть. Никто бы не подчинился ему из естественного уважения.
- Чем ты занимаешься? - спросил он меня.

- Сижу и изучаю кое-что, - сказал я.

- Что?

Я показал ему, что у меня в руке лист бумаги.

- Дай это мне.

Я передал ему лист, и пока он читал, я обнаружил, что краснею. Это походило на то, что я передал ему свою характеристику, и, поскольку там все было о мерзостях и безбожии, я почувствовал, будто отказываюсь от своих прав на достойное обращение. Думаю, он воспринял это также. Он вернул мне лист, зажатый между большим и указательным пальцами, как будто не хотел даже случайно коснуться моей руки.
- Выучи это во что бы то ни стало, - произнес он сдавленным голосом, - но сядь подальше, чтобы не загрязнять остальную часть класса.

Я так и сделал, чувствуя ухмылку Ферта и откровенный интерес ближайших ко мне мальчиков. Я сгорбился на своем месте и повернулся спиной. Позади меня началась пародия на урок. Очевидно, что я прислушивался.

Повторение нараспев повторяющихся слов, повторение нараспев арифметических таблиц, повторение нараспев исторических дат и столиц, а затем тишина и скрип перьев, пока записывались одни и те же факты. Я как раз дорабатывал раздел про огонь и серу, когда нам приказали выйти, и, поскольку не было сказано иного, я тоже поднялся. Выстроившись в ужасную марширующую шеренгу, мы все отправились обедать в столовую на другом конце того же коридора.

Это была комната, похожая на классную, со скамейками и столами, но тексты здесь гласили: «Будь уверен, что твои грехи найдут тебя» и «Очи Господа повсюду». Нам дали хлеб, кусочек мяса с подливкой и две картофелины (небольшие) — но не раньше получаса чтения Библии, а все мы стояли и смотрели, как наш обед остывает, став потом непригодным для еды. Надзиратели расхаживали между столами с руками на дубинках и дергали за уши всех, кто заговаривал. Кого-то хнычущего вышвырнули вон, и его недоеденный обед был тут же поглощён двумя соседями, едва мальчик успел встать со скамьи. После этой трапезы мы предприняли еще один ужасный марш мимо уборных, остановка возле которых сопровождалась ударами по задней части ног всех, кто медлил. Потом мы вернулись в классную комнату, но не на уроки, а для того, чтобы трепать пеньку. Мы сидели на скамьях рядами, а на полу у наших ног лежали груды этой покрытой смолой веревки, твердой, как дерево, и колючей, как иголки, и, склонившись над ней, рвали ее в клочья. Я полагаю, что занимался этим около часа, когда понял, что с моими пальцами непорядок. Все мои ногти были сломаны, потрескавшись по краям, а кончики пальцев ободрались и зудели. Это было больно. Именно в этот момент до меня дошла вся степень моих страданий и унижения. Я не должен здесь находиться... Я не должен этим заниматься... кем я стану? А что станет с моими руками? Мои прекрасные ногти сломаны, пальцы пульсируют, между ног торчит моток грязной веревки. Я был полон жалости к себе, мои глаза наполнились слезами, и я не видел, что делаю. Я вытер глаза, но слез стало больше. Я даже не заметил, как перестал трепать пеньку; но это заметил надзиратель. Он стащил меня со скамейки за ухо и поставил перед собой.
- Думаешь, только тебе тяжело, да? - спросил он.

- Нет, сэр, - ответил я, вытирая мокрые щеки кулаком.

Он схватил меня за запястье и потряс мою вытянутую ладонь, треснув по ней тростью. Затем он проделал это с другой моей рукой.
- Вот как я вознаграждаю бездельников, - произнес он. - Я не хочу, чтобы ты отрывался от своей работы — хотя бы раз, — а если я это увижу, то так быстро тресну тебя тростью по плечу, что ты не сообразишь, что тебя ударило. Ясно?

- Да, сэр.

- Вернись на свое место.

Я поспешил обратно к скамейке и склонился над вонючей дрянью, по моему лицу текли слезы, руки горели. Я ничего не видел, но весь день не смел поднять глаза, и мои плечи и шея начали болеть от того, что я сидел скрючившись. Мои пальцы делали безуспешные попытки выполнить эту ужасную работу, а слезы падали мне на руки. Ближе к вечеру чье-то колено коснулось моего, и человек рядом со мной накинул на мою кучу часть своей пакли. Меня переполняла благодарность. Этого мальчика звали Джерри Парфитт. Он был здесь за то, что воткнул в кого-то нож.

Затем нас повели есть, и по дороге два мальчика ухитрились - незаметно для надзирателя - пнуть меня в голень по оголенному месту между штанами и ботинками, да так сильно и противно, что надзиратель дал мне тумака за шум, который я произвел. Прямо мне в уши, идя следом за мной, эти два мальчика сказали: «Мы знаем, почему ты здесь. Мы достанем тебя позже», так что я не сомневался, за что меня пинают.

У нас был чай с хлебом с тонюсеньким слоем масла, а потом мы два часа молились в классе. Около семи часов вечера все сорок человек были заперты в большой длинной спальне, и мы оставались там до тех пор, пока нас не выпустили спустя двенадцать часов.

III

Я не знаю, что, по мнению мистера Шелдона, происходило в общежитие, когда его дверь была заперта. Предполагал ли он, что все ложились на кровати и засыпали, или же он думал, что мы все заслуживаем друг друга, являясь подонками, и в любом случае это не имеет значения? Всё это приводило к тому, что в течение двенадцати часов нас игнорировали, исключали из существования, надежно запирая, о нас забывали. Один из надзирателей дежурил, стоя в комнате до тех пор, пока все не раздевались и не надевали ночные рубашки; потом он уходил, в замке поворачивался ключ и задвигался засов.

На кровати лежали два жестких грязных одеяла; у стены стояло два больших ведра, и характерной чертой каждой ночи был звук, издаваемый людьми, которые встают, чтобы помочиться.

Сначала меня не трогали, и я, конечно же, не поощрял никаких контактов; я ни с кем не разговаривал и отворачивался от любого сближения. Примерно через полчаса засов был отодвинут, замок отперт, и надзиратель крикнул из-за двери: «Эй, Смит!» Еще один мальчик возле двери, кого звали также, начал вставать с постели, и надзиратель сказал: «Нет, не ты — маленький извращенец».

Я из принципа не двинулся с места.

- Если мне придется подойти и поднять тебя, - сказал надзиратель, - ты охромеешь.

Он не уточнил, почему, но его логика убедила меня, и я сполз с кровати и пошёл с ним, за нами опять все было заперто. Мы прошли по коридору, поднялись по небольшой лестнице и вошли в комнату надзирателей. В ней стояла печь с тлеющими углями, стол и стулья, а Ферт сидел и ел хлеб с сыром. У них были бутылки с элем, ощущался его запах.
- Ну, - сказал он мне, пережевывая сыр, как какая-то хищная крыса. - И как же поживает мой милый? Завел много хороших друзей? Проникаешься этим высококачественным заведением? Изучил новые навыки?

Я молчал. Не потребовалось много времени, чтобы понять, что тут наказывают за все, что может быть истолковано как дерзость.

Он осмотрел меня, оценивая.
- Покажи руки, - сказал он, и я угрюмо подчинился.
Он взял одну из них за запястье и повертел её туда-сюда.

- Ты жил очень комфортно, не так ли? - заметил он. - Несомненно, ты находишь тут всё не совсем таким, к чему привык. Осмелюсь предположить, что твои нежные маленькие пальчики даже не поняли, что их поразило. Подожди - они затвердеют. Пару месяцев здесь, и у тебя будут руки, как у каменщика, правда, Фрэнк?

- Вы знаете, сколько мне здесь оставаться? - спросил я, встревоженный тем, что он только что сказал.

Он противно рассмеялся.
- Зачем? Тебе здесь не нравится? Послушай, неблагодарный извращенец, тут дармовая еда и ночлег, а он не счастлив.
- Если тебе здесь не нравится, - добавил он тяжелым многозначительным тоном, - тогда не стоило ввинчивать маленьким мальчикам, не так ли? Кстати говоря, именно это мы и имели в виду, когда посылал за тобой. Разверни-ка его, Фрэнк.

Меня толкнул первый надзиратель, и, не особо сопротивляясь, я оказался с руками, заведёнными за спину, и ощутил жесткое прикосновение металла к своим запястьям. К моему шоку и тревоге, на меня надели наручники. Ферт проверил, на месте ли они, а затем снова сел и налил себе пива. Я смотрел на него, дрожа от ярости и паники; я ожидал хотя бы объяснения.
- Зачем? - взвизгнул я.

- Разве ты не знаешь? - он искоса глянул на меня. - Мы все слышали, что такой, как ты, вытворяет в постели. Думаешь, ты вернёшься туда и побалуешь себя потихоньку? О, нет!

Когда я понял, что он имеет в виду, я покраснел. Меня до глубины души возмутила мысль о том, что этот человек связывает меня с подобным. Не только намекая и ссылаясь, но и делая такое со мной - это все равно, что получить клеймо на лбу. Мне было не очень больно от скованных запястий, но из-за причины, названной им, я почувствовал стыд, такой жгучий, как если меня наказывали физически.

Ферт хихикнул над моим очевидным дискомфортом и пониманием.

- Видишь, он понимает, что я имею в виду! Разве ты не можешь заразить других моих маленьких подопечных, не так ли? Ни один мальчик не будет в безопасности.
Он тихонько фыркнул, откинулся на спинку стула и затолкал еще один кусок сыра себе в пасть.

- Пожалуйста, не отправляйте меня туда вот так, - дрожащим голосом попросил я. - Как я смогу спать?

- Тебе придется научиться, правда? - заметил он.

- Ты паршивый вонючий вымогатель! - выкрикнул я. - Тебе наплевать на других мальчиков - не думай, что я не понимаю, как работает твой проклятый мозг...

Он встал со стула и ударил меня кулаком в живот, будто кирпичом. Я с хрипом согнулся пополам, голова перевесила, и мне пришлось упасть на колени перед ним. Мне было ужасно больно. Я слышал, как он сказал: «Убери его с моих глаз!» и Франк схватил меня, заставив подняться на ноги, но я не смог выпрямиться, и меня, скрюченного, вытолкали вон и потащили вниз по ступенькам и по холодному коридору. Я так стонал и морщился, что едва понимал, где нахожусь. Фрэнк отпер дверь и распахнул её, и я споткнулся о порог. Дверь с лязгом закрылась, её заперли, и я пошаркал к своей кровати, как старый бродяга, и свернулся калачиком на ней, от боли подтянув колени почти к подбородку. Даже сквозь боль я чувствовал интерес, который вызвал.
- Что они с ним сделали?
- Что они с тобой сделали?
- Эт как пинок под дых, да?
- А! На нем наручники! У него оборки!
- Скажи нам, чё было, Уилли.
- Чё ты сделал?
- О, отвалите, - простонал я. - Оставьте меня в покое.

Было уже темно. Джерри Парфитт пришел и сел на мою кровать.
- Глянь сюда, Уилли, - сказал он. - Мы все здесь вместе; ты не можешь ходить, словно ты здесь сам по себе. Тебе нужно знать финты.

- Я знаю все, чего хочу, - рявкнул я.

- А почему на нём оборки?
- Ты чертовски опасен, Уилли?
- Конечно, нет. Он один из тех Мэри Энн; они не опасны — они нежные.
- Эй, Уилли? Ходишь с мальчиками, да?
- Оставь его, Алфи. Мы скоро узнаем.
- У Хаммера есть планы.
- Хаммер с ним разберется.

Я зарылся лицом в вонючие одеяла и попытался обернуть их вокруг себя. У меня болело всё тело, но внутренности горели так свирепо, что я заплакал от этого; я чувствовал себя униженным, злым и обиженным. Я наплакал большое мокрое пятно на грубой жесткой ткани; я не мог остановиться. Я пытался тихо плакать, но как это возможно? И я был довольно подавлен в тот момент.

- Ой, Уилли, - сказал Джерри. - Заткнись, ты, глупый педик.

- Отвали к черту, - сказал я ему.

- Глянь, если я не прав, - сказал он нелогично.

Я ничего не замечал. Я так глубоко погрузился в всеобщее страдание, что едва ли даже осознавал, насколько мне холодно; теперь я заметил, что у меня затекли ноги, и я набросил на них одеяло.

Ситуация, о которой я не знал уже много лет, теперь всплыла в моем сознании — кусачие клопы в одеялах! Это не наполовину отрезвило меня. Я успел забыть про всё это, зуд и расчесывание, столь обычные в моей постели в детстве. Жил очень комфортно - да, этот ублюдок был прав; я находился тут, и у меня не было никакой практики для этого. Если бы меня привезли сюда прямо из Олдгейта, я бы не лежал, рыдая в одеяло. Вот что со мной сделала комфортная жизнь, она сделала меня слабым. Это была обескураживающая мысль.
Некоторое время спустя ночью кто-то забрался ко мне на кровать и лег на меня. Я протестующе забормотал.

Он сказал:
- А что ты сделаешь? Со мной, один?

- Отпусти меня, паршивая сволочь, - произнес я.

- Лежи спокойно, шлюшка, - сказал он, - а то я тебе оба глаза подобью.

Я затих; такой язык был очень убедителен.

- О, Смифф, - сказал он. - Ты знаешь кто я такой?

- Нет, и кто ты?

- Я Хаммер. Знаешь, почему меня так зовут? Потому, что у меня очень сильные кулаки. Ты знаешь, почему я здесь? Однажды я вышел из себя и отбил голову одному парню.
- После этого, - смачно добавил он, - никто не смог сказать, кто он такой.

Позже, наблюдая за ним при дневном свете, я обнаружил, что Хаммер оказался уродливым парнем с короткими прямыми волосами, с приплюснутым носом, с драчливыми глазами-щелочками, близко расположенными к бровям, и толстыми красивыми губами. Его бесцветная кожа была в пятнах, некоторые из них были веснушками, тянувшимися по всей его шее.
- Я хочу знать о те, Уилли Смифф.

- Да? Что?

- Тебя послали сюда за то, что трахнул какого-то мальчугана, верно?

- Да.

- И это был твой первый раз?

- Да.

- Откуда ты тогда узнал об этом?

- Люди занимались этим со мной.

- А, так ты не был девственником. Я не думал, что ты таков. Хорошо! Мы заключим с тобой сделку.

- О, да? - осторожно спросил я.

- Я хочу, чтобы ты был моим. И если ты сообразительный, то примешь мое предложение.

- Что это значит?

- Это значит, что ты моя шлюха; ты будешь принадлежать мне. Видишь ли, Уилли, тебе очень нужна защита. Если я не возьму тебя, я скажу тебе, что с тобой может случиться. Ты будешь чьим угодно, кому приглянешься. Как тебе будет тогда, а?

- С одним мальчиком, которого я знаю, - прервал Парфитт, - такое случилось. Рассказать тебе, каково ему было после?..

- Заткнись, - сказал Хаммер. - Он может решить это сам. И еще парочка вещей, Уилли. Ларкинс хочет схватить тебя и что-то сделать с тобой, потому что ему не нравятся твои длинные волосы и красивое личико. Если ты не позволишь мне присматривать за тобой, у тебя может что-то сломаться, а часть своей красоты попортится. Как тебе понравится такое?

- Встревожило.

- Конечно, да! - заверил он меня. - Другое дело, что тебе нужно руководство, тебе действительно нужно! Ты никогда не протянешь в этом месте, как ты это делаешь, наживая врагов, вроде этого чертова Ферта и повсюду рыдая. Есть много вещей, которые тебе нужно рассказать. Держись меня, и тебе станет чертовски легче.

- Хаммер - хороший босс, - заявил Парфитт. - Очень честный. Жесткий, но справедливый.

- Да, я таков, - хихикнул Хаммер. - Нет, моя куколка, как будешь? Будешь моей шлюшкой, а я буду присматривать за тобой?

- Да, хорошо, — сказал я; это было так просто.

- Ты слышишь? - радостно воскликнул Хаммер. - Слышишь, Ларкинс? Ты хочешь драться со мной за него?

Ларкинс пробормотал что-то нелюбезное, равносильное отказу. С ощутимым чувством облегчения я понял, что он жил в страхе перед моим защитником и не собирался прикасаться ко мне, пока я буду любовником Хаммера.

- Пойдем со мной, - сказал мне Хаммер, и я встал, а он по-хозяйски положил руку мне на затылок и повел меня по спальне, вперед и назад, мимо темных очертаний кроватей. Пока мы шли, он декламировал: «Вы все это слышите. Уилли Смит теперь моя шлюха, и всякий, кто прикоснется к нему, заставит меня посчитаться с ним, и, если вы хотите, чтобы ваши зубы забили вам в глотку, вы так и поступите. Ты слышишь, Энсти? Это значит, что ты - всё, я знаю, он тебе нравился. А ты, Гаппи, спроси меня первым. Эта хорошенькая рыжеволосая шлюшка - моя. Скажи ему, Уилли.

Я глянул в темноту на фигуру, сидящую в постели.
- Теперь я буду шлюшкой Хаммера, - сказал я ему, - как он и говорит.

- Ты будешь ухаживать за ним, а? - спросил Гаппи.

- Я мог бы, - высокомерно заявил Хаммер. - Зависит.

Гаппи, как я узнал позже, сидел здесь за кражу — спонтанную и глупую. Его поймали, когда он пробегал мимо полицейского с руками, полными краденного. В раннем возрасте кто-то выбил ему несколько зубов. Я вздрогнул, глядя на него. Любого упоминания о насилии и выбитых зубах было достаточно, чтобы я каменел. Мои собственные зубы были так хороши. Мысль о том, что у меня их не будет, пугала меня до идиотизма.

Когда мы подошли к Ларкинсу, Хаммер сказал:
- Это Ларкинс, и он ублюдок, но он не такой крутой, как я, к счастью для тебя. Он скорее будет драться, чем трахать. Если он тронет тебя хотя бы своим вонючим пальцем, ты скажешь мне, и я прикончу его, он это знает. Правда, Ларкс?

Ларкинс плюнул и промахнулся.
- Тебе повезло, Смифф, - сказал он. - Мы бы тебя поймали, как и сказали.

Хаммер отвел меня обратно в постель. Если я скажу, что он подоткнул мне одеяло, это прозвучит так, как будто этого не могло быть, но он определенно поправил одеяло вокруг меня.
- Я присмотрю за тобой, - сказал он мне.

Я погрузился в странную дремоту, лежа, как меня оставили. Следующее, что я помню, был полумрак раннего утра, и открытая дверь в спальню, а надзиратель следил за тем, чтобы все проснулись. Это он снял с меня наручники, ничего не сказав при этом.

В конце коридора находилась умывальная с чем-то вроде прилавка с утопленными в нем мисками. Мы встали в очередь, сняв ночные рубашки и умывались столько, сколько успевали, прежде чем нас выгоняли. Некоторые довольствовались быстрым прикосновением мокрых рук к лицу и ушам, но другие были очень тщательны и даже получали удовольствие от хорошего мытья. Мы все дрожали от холода, а вода никогда не бывала теплой. Я был одним из тех, кто усердствовал, и, конечно же, в то первое утро я сильно в этом нуждался.

Шли дни, и я научился мыться с головокружительной скоростью и мылся регулярно, чтобы оставаться чистым.

Мы оделись и отправились завтракать. Так начался мой первый полный день в Исправительном Учреждении.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Мы съели на завтрак несколько кусков жесткой овсянки, и после двухчасовой молитвы промаршировали на муштру. Какими бы ужасными и бессмысленными ни были бы эти упражнения, поскольку мы пробегали мили на месте или кругами, они, по крайней мере, согревали наши погибающие тела. В тот день все это дело оживилось драматическим событием: один мальчик попытался сбежать.

Всем было очевидно, что это обреченное предприятие, и мы просто остолбенело таращились, ожидая момента, когда его поймают. Здание Исправительного Учреждения почти со всех сторон окружало двор, который являлся свободным пространством, а за ним - стена. В стене было двое ворот, и там всегда стояли надзиратели.

Конечно, на самом деле мы не были тюрьмой, поэтому охрана не являлась первоклассной, но было довольно очевидно, что вас поймают, если просто побежать к воротам. Глупый мальчишка, должно быть, пребывал в отчаянии, и его очень легко поймали, но мы все это видели, и я слышал, как Энсти сказал, что за это будет порка.
Нас отвели обратно внутрь, и, пока все остальные отправились на уроки, я пошел к мистеру Шелдону читать наизусть.

- Хорошо, - без всякого выражения сказал мистер Шелдон. Затем он холодно окинул меня взглядом.
- Твоё присутствие здесь, - сказал он, - вызвало интерес профессионала, который, возможно, сможет поспособствовать твоему будущему благополучию. Я лично сильно сомневаюсь в этом, но, тем не менее, меня будет интересовать результат. Отведите его к доктору Джеймсону.
Он мрачно добавил мне:
- Ты, конечно, полностью подчинишься ему. Ты будешь сурово наказан, если я услышу что-нибудь иное.

С опаской сглотнув, я пошел с надзирателем по коридорам. По утрам из уборных пахло дезинфицирующим средством. Весь день от них пахло тушеным мясом. К вечеру от них пахло потом и туалетом. По запаху можно было определить время суток.

Мы поднялись по лесенке в маленькую комнату, по форме и положению аналогичную комнате надзирателей, со столом, стульями и печкой. Стены, как и везде, были выкрашены в коричневый цвет. Сквозь голое окно проникал холодный бледный солнечный свет. За столом сидело двое мужчин. Надзиратель ввел меня, встал у двери и скрестил руки на груди.
- Уильям Смит, - объявил он.

- Садись, Уильям, - сказали мне и предложили стул.

Удивленный и взволнованный, с участившимся сердцебиением, я осторожно сел.

- Я не хочу, чтобы ты нервничал, — сказал этот человек. - Тебе нечего бояться. Я доктор Джеймсон, а это доктор Грей. Мы здесь чтобы помочь тебе.

Я уставился на этих двух мужчин.

Доктор Джеймсон был совсем молод, лет тридцати пяти. Он обладал энергично-напряженным живым лицом, блестящими глазами и густыми черными волосами. Лицо у него было совсем круглое, какое-то детское и гладкое, а брови густые и темные.

Доктор Грей был чем-то похож на своё имя [grey - серый, англ.], черты его лица были легко забываемы, он выглядел бесцветным по сравнению с его более энергичным спутником. Его волосы были соломенного цвета, он имел бледные брови и светлые глаза. Его губы были большими, обвислыми, а шея очень тонкой. Большую часть времени, что я видел его, он был простужен, и постоянно вытирал нос, который, следовательно, всегда имел красноватым кончик.

- Да, Уильям, - согласился доктор Грей. - Мы здесь, чтобы помочь тебе.

- Чтобы вытащить меня отсюда? - выдохнул я с колотящимся сердцем.

Они выглядели удивленными, даже изумлёнными.
- Нет, мой мальчик, чтобы помочь тебе.

- Помочь мне в чём, если не вытащить отсюда?

- Помочь понять себя. И помочь нам понять тебя.

Я снова впал в безразличие.

- А сейчас, - сказал доктор Джеймсон бодрым приятным голосом, - давай начнем с выяснения нескольких основных фактов. Тебя зовут Уильям Смит. Твои друзья называют тебя Уильямом? Или Уиллом? Билли? Как бы вы хотел, чтобы мы тебя называли?

- Меня обычно зовут Уилли.

- Отлично. Итак, Уилли, а сколько тебе лет? Ты знаешь?

- Шестнадцать. Ровно. Мой день рождения был в этом месяце, раньше.

Меня пронзило внезапное воспоминание о моем дне рождения в другом мире, в прошлом году, когда моя тетя подарила мне «Королевские идиллии» и погладила меня по волосам при свете камина. Меня потрясло воспоминание об этом. Потом меня спросили, где я родился, кто мои отец и мать и где я жил в своей жизни. Я отвечал очень кратко, сохраняя отстраненность, как будто говорил о ком-то другом.

- Судя по всему, Уилли, - а вопросами всегда занимался доктор Джеймсон, - тебя привели сюда, потому что ты нанес определенный ущерб своему более юному кузену. Я хотел бы, чтобы ты сказал мне, Уилли, было ли это... как бы сказать? Актом агрессии или актом страсти?

Я молча уставился на него.

- Он не готов, - нерешительно начал доктор Грей.

- Ты хотел обидеть своего двоюродного брата или хотел любить его?

Должно быть, я выглядел слабоумным, сидя там и ничего не говоря.

- Ну же, Уилли, ты должен знать. Скажи мне, что ты чувствовал по отношению к своему двоюродному брату.

После ужасно долгого молчания я выпалил:
- Зачем вам это знать?

- Попробуем объяснить нашу позицию, - почти робко начал доктор Грей. - Нас интересуют определенные психические явления...

- Болезни разума, - решительно перебил доктор Джеймсон.

- ...и мы особенно заинтересованы в том, чтобы узнать все, что можем, об определенном типе мужчин. Нас заставили поверить, что ты можешь быть таким человеком, и поскольку ты здесь, ты доступен нам для изучения. Разговор с тобой мог бы помочь нашему исследованию, а наше исследование могло бы помочь тебе. Но ситуация сложная. Мы должны быть уверены, что ты один из таких людей. Уилли, то, что ты сделал, является действием, которое можно интерпретировать по-разному. Некоторые злые, порочные мальчишки делают это из извращенного желания причинить боль или даже из животного зверства, потому что они полоумные и сумасшедшие. Но некоторые мужчины — отдельные мужчины — делают это, потому что это их способ физически выразить сильное эмоциональное желание. Есть название для таких мужчин. Хочешь услышать, что они такое?

- Да, хорошо, - произнес я довольно безразлично.

- Осмелюсь предположить, что ты уже знаешь термин «содомит» и даже «педераст»? Эти термины, особенно первый, обычно произносятся в пренебрежительной манере. Общество в своей массе испытывает такое сильное отвращение, что осуждает, и очень решительно.
Это сказал доктор Грей. Говорил он очень проникновенно.
- Но другие названия, - продолжал он, — произносятся с другим значением. Платоники - имеют, например, связь с классикой и литературой, потому что давным-давно считалось возможным, чтобы один мужчина любил другого. Другие названия, которые у меня есть для тебя, — «Урнинг» [термин XIX века, использовавшийся для обозначения гомосексуальных мужчин] ... Джентльмен, придумавший этот термин, также придумал слова «Мэннлинг» и «Вейблинг». Это ярлыки для различных аспектов «Урнинга». Иногда это называют Женской Душой в Мужском Теле; или третий пол. Доктор Джеймсон и я хотели бы знать, применимы ли к тебе какие-либо из этих терминов, или же ты простой и непослушный мальчишка. Вот причина наших вопросов. Мы должны установить сей факт, прежде чем сможем продолжать.

Я был наполовину впечатлен его вежливостью, наполовину недоверчив к его серьезности и глупым словам.
- Никогда не думал об этом, - пожал я плечами.

- Уилли, ты когда-нибудь испытывал влечение к девушке? - прямо спросил доктор Джеймсон.

Я смущенно рассмеялся. Представляете, спросил об этом прямо, не зная меня или что-то в этом роде! Это было своеобразно.

- Ответь нам, пожалуйста, - настаивал доктор Джеймсон.

- Нет, - сказал я.
Я был не против признать это. Это было в сто раз легче, чем отвечать на вопрос о моих чувствах к двоюродному брату.

Мой ответ привел инквизиторов в восторг. Доктор Джеймсон сиял от яркого возбуждения, а доктор Грей слегка улыбнулся. Они даже обменялись взглядами, как будто это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
- Ах, но, подождите, - предостерег доктор Джеймсон. - Возможно, у него был ограниченный опыт. Уилли, ты когда-нибудь регулярно бывал в женской компании?
Мы провели несколько минут, проясняя мои встречи с разными женщинами. Доктор Грей делал записи.
- Ты когда-нибудь думаешь о девушках?

- Нет.

- Что, никогда? - поддразнил доктор Джеймсон неприятным интимным голосом. - Даже в мечтах? Даже ночью?

- Нет, - раздраженно сказал я.

- Но задумывался ли ты когда-нибудь в таких обстоятельствах о мальчиках? - спросил доктор Грей, почти затаив дыхание.

- То, что я думаю, - начал я с трудом, - ...это личное.

Они колебались. Я облегчил им задачу. Я произнес с приливом гнева:
- Я ношу грязную одежду, я ем вонючую еду, я вынужден идти туда, куда меня толкают; но никто не имеет права на то, что творится в моей голове, — ни у кого нет на это права.

- Неплохо, - спокойно сказал доктор Джеймсон, как будто привык к трудным пациентам. - Но ты должен доверять нам, Уилли. Мы здесь чтобы помочь тебе. Я искренне говорю это тебе.

- Доверься нам, Уилли, - любезно сказал доктор Грей.

Они, должно быть, глупы, подумал я: доверять им? Здесь?

- Расскажи нам, Уилли, - сказал доктор Джеймсон, -- мечтал ли ты когда-нибудь о мальчиках. О конкретном мальчике, может быть. Возможно, твоём кузене?

Я чувствовал, как мне становится жарко, и разозлился. Я мельком глянул на надзирателя, который с интересом прислушивался, без злорадства или ободрения, но тем не менее слушал. Я должен был четко обозначить свою позицию.
- Я не хочу быть трудным, сэр, - вежливо сказал я, - но я не могу ответить вам должным образом. Не знаю, понимаете ли вы это, но здесь меня считают в значительной степени зверем, и мне прямо сказали, что я никому не нужен на Небесах. Я здесь, чтобы меня исправили. А вы хотите, чтобы я сейчас признался бы вам в своих мечтах о мальчиках. Если я скажу «да», а я не говорю «да», и если вы передадите это мистеру Шелдону, то, смею предположить, у меня будет больше проблем, чем сейчас. Вы можете встать и уйти отсюда, а я не могу. Я думаю, вы не знаете, как долго я должен оставаться здесь? - добавил я без особой надежды.

- Нет, это не входит в нашу сферу, - сказал доктор Джеймсон тоном человека, не очень обеспокоенного этим.

- Его положение невыносимо, — пробормотал доктор Грей. Наклоняясь вперед, он спросил меня громче:
- Ты понимаешь, что означает слово «конфиденциально», Уилли?

- Да, секрет.

- Наши разговоры конфиденциальны, - сообщил доктор Грей.

Я саркастически кашлянул и мотнул головой в сторону надзирателя. Я верю, что они забыли о его присутствии. Они что-то пробормотали друг другу, и в конце концов доктор Джеймсон улыбнулся мне.
- Я думаю, что тут присутствует основа для многих других дискуссий, - объявил он. - Мы заканчиваем эту беседу, но, может быть, что мы увидимся с тобой сегодня, позже.

Надзиратель отвел меня в классную комнату. Там я скучно провел время, сидя на краю скамейки, игнорируемый учителем, и слушая его монотонный голос на уроке истории. Мне пришло в голову, что он не очень-то умен или образован. Я вспомнил, как дядя говорил, что любой дурак может стать учителем, любой болван. Так вот один, подумал я. Хотя кто в здравом уме придет учить в эту дыру? Им повезло, что они вообще кого-то нашли.

После еще одного скудного обеда мы приступили к трепанию пеньки; но тут меня ждал приятный сюрприз. Доктора вызвали меня во время трепания пеньки! Я так обрадовался, что вошел в их комнату в очень хорошем настроении, и они тоже выглядели очень довольными, потому что, как они объяснили, они устроили, что наши беседы будут конфиденциальными. Надзирателя в комнате не было. Когда меня должны были проводить обратно, в коридоре звонили в колокольчик.

Наше обоюдное удовольствие оказалось недолгим, потому что я был вынужден со всей вежливостью указать им, что, хотя надзирателя здесь и нет, я не могу не задаваться вопросом, не возникнет ли у них соблазн раскрыть суть наших разговоров мистеру Шелдону. Они заверили меня, что не станут этого делать.
- Доктор Грей и я не связаны с этим местом. Мы работаем в другом месте. Мы не отвечаем перед мистером Шелдоном. Мы пришли извне, а потому независимы. Конечно, мы составим отчет о наших выводах, но этот отчет может быть настолько точным или настолько общим, насколько мы захотим его сделать. Наши интересы чисто научны.

- Нас послали не для того, чтобы выпытывать у тебя секреты, из-за которых у тебя могут быть неприятности, - сказал доктор Грей. - Мы хотим знать, что ты думаешь и чувствуешь. Мы заинтересованы тебе.

- О, - произнес я уныло.

- Есть какие-то трудности? - спросил доктор Джеймсон.

- Только... Я никогда не говорил о своих чувствах, никому и никогда - ну, кроме брата - и никому с тех пор, должным образом, - ну, может быть, только моей тете. Но я не знаю, смогу ли я в этом месте. Я имею в виду, осмелюсь ли я.

Доктор Грей пообещал, что они максимально упростят мне задачу.

- Я хотел бы знать, - сказал доктор Джеймсон, - почему или как у тебя получается говорить двумя способами. Ты понял? Сначала ты немногословен, все твои манеры исчезают, и ты говоришь с акцентом, который я слышал в Смитфилде; и вдруг ты разворачиваешься и начинаешь потчевать нас утонченной дикцией. Это заставляет меня подозревать фундаментальное нарушение и, конечно же, конфликт.

- Ну, это достаточно легко объяснить, - сказал я. - Я начал свою жизнь с обычных разговоров. Потом, когда мы жили в Олдгейте, я говорил, как все местные, и потом мои родственники заставили меня говорить правильно; как бы работая надо мной, день и ночь. Я попал сюда и начал говорить на общем языке. Все так делают.

- Что тебе удобнее?

- Смесь, - усмехнулся я.

- Хорошо; я рад этому.

- Я не могу разучиться культурным вещам, которые знаю, - продолжил я. - Я имею в виду, что могу процитировать «Люсидаса» до конца! Но я не культурен от природы, поэтому впадаю в старое.

- Ты чувствуешь обиду? – изумился доктор Грей.

- На кого?

- К кому, - поправил доктор Джеймсон.

- Да сэр; к кому?

- Значит, обида есть?

- Не-а!
Я пожал плечами.

- А к твоему дяде? - спросил доктор Грей.

- Чёрт возьми! - выдохнул я. - Обида — это не то, что я к нему чувствую.

- А, - сказал доктор Грей, - я имел в виду обиду на то, что тебя забрали из твоей естественной среды обитания. Но я, конечно, забыл... Я полагаю, это было по его наущению.

- Ты думал о своем дяде, когда совершал преступление против своего кузена? - спросил доктор Джеймсон.

Я расхохотался.
- Нет, - сказал я, сдерживая себя.

Он выглядел недовольным.
- Я, конечно, имел в виду: чувствовал ли ты обиду, которую подавлял, и которая вылилась в грубую агрессию?

- Если бы я подавлял это, как бы я узнал?

- Ты хотел обидеть своего кузена?

- Я не хочу об этом говорить, - пробормотал я.

Они перекладывали бумаги, выглядя расстроенными, но стараясь быть терпеливыми и понимающими.

- Расскажите нам, как он выглядел, - предложил доктор Грей.

Я заерзал.

- Что такое? - довольно любезно спросил доктор Грей.

- Мне немного не по себе, - ответил я, глядя на него.

- Ты любил его? - спросил он, и таким сладким понимающим голосом, что комок подступил к горлу, и я совсем не мог говорить.

- Я вижу, ему было четырнадцать, - сказал доктор Джеймсон, просматривая свои бумаги, - и звали его Джордж. Попробуй описать его. Какого цвета были его волосы?

- Желтоватые, - нахмурился я.

- А глаза? - спокойно спросил доктор Джеймсон.

- Голубые, - прохрипел я.

- Представляю его симпатичным пареньком.

Я закрыл лицо руками, отгораживаясь от лица Джорджи.

Над моей головой доктор Джеймсон заметил:
- Потерянный рай.
- Почему бы не дать волю своим чувствам, Уилли? - спросил он, слишком живо. - Позволь им проявиться; это необходимо.

Я сердито глянул на него.
- Не здесь, - буркнул я. - Ты хочешь заполучить чертовы доспехи, но я оставлю их себе.

- Тогда позволь мне спросить тебя вот о чем, - сказал доктор Джеймсон. - Если бы ты мог пойти куда угодно, быть с кем угодно, преклонить голову на дружеское плечо, кого бы ты выбрал?

- Моего брата Чарли.

- Итак, он уехал в Австралию.

- Последнее, что я слышал.
Я почувствовал облегчение, из-за того, что мы ушли от темы Джорджи.

- Ты был очень близок с ним.

- Близок, насколько это возможно.

- Чем он был так хорош?

- Он был очень сильным. Он заботился обо мне.

- Это то, что тебе нравится, не так ли? Чтобы о тебе заботились?

- Чарли говорил, что у меня склончивая натура, - сказал я, приятно расслабившись при воспоминании.

- И, конечно, ты любил Чарли.

- Конечно. Он был всем, что у меня было.

- Он был красивым парнем?

- Я так думал. Трудно сказать, а? Если вы любите человека, он выглядит красивым. Он мой идеал; но я не думаю, что он был исключительно красив. Он был просто очень комфортный.

- Совершенно непохожий на Джорджа.

- На Джорджи. Нет, вообще не похож. Джорджи слабый, мой Чарли был сильным.

- Тебе нравится, когда мужчина сильный?

- Да. А вам?

- И по собственному выбору тебе ближе сильное мужское плечо, на которое можно преклонить голову, - сказал доктор Джеймсон.

Я почувствовал угрозу. Я чувствовал, что меня заталкивают в коробку и навешивают ярлыки. Я надулся.

- Уилли, это не имеет значения! - сказал доктор Грей, посмеиваясь.

- Думаю, вы доказали, что я один из них, не так ли?
Я агрессивно нахмурился.
- Авнинг или что-то в этом роде.

- Урнинг, - сказал доктор Грей. - А как ты думаешь, Уилли? Позволь мне прочитать тебе описание из книги: «...Тип мгновенно узнаваем. Бледного вида, с почти прозрачной кожей, обычно отмеченной пятнами, гнойничками, фурункулами. Под глазами розовато-лиловые тени, результат постоянного самоистязания. Руки, длинные и худые, постоянно дергающиеся и расчёсывающие, нервозность из-за плохого сна и темных плохо проветриваемых помещений, а также из-за отсутствие мужественных оздоровительных упражнений. Смотрит бегло, скрытно, виноватый взгляд, вздрагивание при резких движениях... Этот тип проявляет мало внимания к стандартам одежды и чистоты и по выбору будет небрежным, потрепанным и неряшливым. Тип всегда худощавый, возможно с покатым подбородком и выпуклыми глазами; постоянное мигание также является характерной чертой. Никогда не бывает личной красоты. Тип безусловно отталкивающий до крайности».

Я слегка ухмыльнулся.
- Не знаю, - сказал я. - Думаю, что я довольно отталкивающий в данный момент.

- То, что я только что прочитал тебе, - сказал доктор Грей, - это медицинское описание того, как выглядят подобные люди. Почему-то предполагается, что телесные проявления следуют за диагнозом состояния. Лично я не могу не чувствовать, что тут всё не так просто. Мне было бы чрезвычайно приятно иметь возможность доказать, что мужчина может иметь эту склонность и выглядеть совершенно нормально, даже привлекательно. Должен признаться, я был бы счастлив, если бы ты оказался одним из них. Это мгновенно опровергло бы отрывок, который я только что прочитал.

- Ты, вероятно, знаешь, - добавил доктор Джеймсон, - что даже для самого циничного и объективного наблюдателя ты очень красивый молодой человек. Кто-то не решается использовать слово «красивый» по отношению к мужчинам, но я бы употребил его в твоём случае. Это само по себе было бы прорывом, доказательством того, что любой мужчина с нормальной внешностью может быть тем типом, о котором идет речь, что он не обязательно должен быть мгновенно узнаваем, как этот описанный бледный дергающийся негодяй.

- Вы хотите, чтобы я был тем типом, не так ли? - прямо спросил я. - Вы были бы разочарованы, если я им не окажусь.

- Я намерен стараться держать свой разум полностью открытым, - напыщенно произнёс доктор Джеймсон.

- Послушайте, вы можете этого не знать, - сказал я, - но на окраинах часто происходят такие вещи. Это вообще ничего не значит. Люди просто делают это. Но они не те, кого вы называете типами. Они ходят с мальчиками, потому что у мальчиков не может быть детей, и им не будет нужды заботиться о семье. Дело совсем не в том, что им больше всего нравятся мальчики. Если бы я оказался таким, вы бы зря потратили время.

- Все, что мы знаем о тебе, - сказал доктор Джеймсон, - убеждает нас в том, что у тебя сложный характер, одной из граней которого является склонность к другим мужчинам, а не к женщинам.
- Кроме того, - добавил он с легкой ухмылкой, - ты признался в этом своему кузену.

- Что? - выдохнул я.

- А меня - мальчики, - прочитал он в своих записях. - Ты сказал это своему двоюродному брату.

- Вы никогда не приставали к Джорджи? – взвизгнул я.

- Конечно, нет, - уверили меня спокойно и твердо. - Мальчик сам пересказал все, что между вами произошло, своей матери, которая поделилась фактами со своим мужем, и все это было объяснено мистеру Шелдону, когда тебя приняли сюда.

- Черт возьми, - произнес я слабым голосом. Я чувствовал себя окруженным врагами, отрезанным от всех путей отступления. У меня пересохло в горле. Эти джентльмены, сидящие там, такие опрятные, умные и собранные, знали подробности того, что я сотворил с Джорджи. Это было чудовищно нечестно.

- Все, что я хочу сказать, - продолжил доктор Джеймсон, - это то, что, по твоему собственному признанию, ты предпочитаешь мальчиков девочкам в качестве желанных сексуальных партнеров. А теперь ответь мне вот на что. Предположим, я должен нарисовать тебе картину двух альтернативных вариантов будущего. Предположим, у нас есть цыганский хрустальный шар, и мы можем видеть на годы вперед. Смотри! - и он привлек мое внимание тем, что притворился, будто делает фокусы-покусы руками, как будто очищая стекло от мистического тумана. - Я вижу прекрасную жену. Твою жену. Она маленькая, грациозная и изысканная. У нее светлые волосы, голубые глаза и большие груди. С ней трое-четверо крепких малышей. Ей нужен ты. Она хочет, чтобы ты построил для нее дом. Ночью она вознаградит тебя гостеприимной мягкостью своих пухлых грудей.

Мои глаза расширились до размеров блюдец, возможно, из-за тревоги.

Он продолжил:
- Другое видение. Высокий сильный мужчина. Он похож на твоего брата Чарли. Он способный и мужественный, добродушный и красивый. Он будет заботиться о тебе и носить тебя на руках. А теперь скажи мне, какая из этих картин тебя больше всего привлекает?

Они внимательно наблюдали за мной. Во время его описания высокого сильного мужчины мой живот сжался от тоски. Осмелюсь предположить, что это могло отразиться на моем лице. У меня было впечатление, что я потерпел поражение в честном бою.
- Думаю, я мог бы соврать, - усмехнулся я.

- Мне нужен более четкий ответ, чем этот.

- О, ладно, я бы предпочел мужчину.

Они старались не выглядеть слишком довольными; но так оно и было. Очевидно, для них это был прорыв; и, перетасовав кучу бумаг, доктор Джеймсон сказал, что, по его мнению, мы на сегодня закончим на этом.
- Тебе что-нибудь нужно? - спросил доктор Грей.

- Бесплатное помилование, - легкомысленно предположил я.

- Серьезнее, Уилли.

- Да, пожалуйста, мне хотелось расческу, - откровенно признался я. - Никто и не подумал дать её мне; и я не могу расчесываться. Мои волосы выглядят очень хорошо, когда они причесаны.
Это ещё одно указание на мою женскую душу в мужском теле прошло очень хорошо; и они обещали мне, что я получу требуемое.

III

В тот вечер после хлеба с маслом нам всем пришлось наблюдать за поркой. Того мальчика, который пытался сбежать утром. Нас завели в комнату, и в этой комнате стоял ящик для порки. Запястья закреплялись в отверстиях, подобных тем, что бывали в старомодных позорных столбах, а ноги входили в пару отверстий в верхней части ящика, удерживая человека неподвижно. Особенно отвратительным в этом мероприятии было то, что мы устраивались так, словно пришли на спектакль Панча и Джуди, маленькие мальчики, скрестив ноги, на полу впереди, а мы, более высокие, стояли сзади.

Мальчика привели без рубашки. Он был худым, испуганным и наполовину глупым. Его закрепили на ящике для порки и ударили розгой. На его спине появились красные рубцы, и он закричал. Не только я почувствовал себя плохо, я видел это по другим, которые позеленели. Любого, кто отводил взгляд, разворачивали лицом к порке за ухо. Мы все молчали, когда маршировали назад, пройдя мимо уборных на случай, если кого-нибудь вырвет. Хаммер сказал, что мальчику придется провести ночь в Черной дыре. Его выпороли в пример Всем Нам.

- Я рад, что ты попал сюда, - признался мне Боннетт. - До того, как ты пришел, они все гонялись за мной, а теперь меня оставили в покое.
Боннетт содрогнулся от своих воспоминаний. Он был красивым мальчиком, но в этом и была его беда. Он не получал никакого удовольствия от всего, что случалось с ним в общежитии. У него было грустное личико, как будто он был готов заплакать при малейшем давлении, и Хаммер сказал правду: к нему часто придирались надзиратели, да и учитель тоже, и невольно чувствовалось, что всё это делалось только ради удовольствия увидеть, как он плачет. Я почувствовал скромное удовлетворение от того, что, по крайней мере, мог облегчить его ночи.

Что касается меня, то я обнаружил только улучшения в своей судьбе, когда стал шлюшкой Хаммера. Он заботился обо мне во всех отношениях. Так как все мальчики подчинялись ему, то они работали сообща. Они окружали меня, когда нас вёл Ферт, чтобы я был менее заметен, и ко мне не придирались. Они совали мне лишние ломтики хлеба.

А лучше всего было то, что во время трепания пеньки они передавали мне свою пеньку, спасая мои руки. Это сорвало мерзкие планы Ферта в отношении меня, потому что вместо того, чтобы стать жертвой своих длинных волос и слухов о женоподобности, я был защищен. Все, что требовалось от меня взамен, это присматривать за Хаммером по ночам, и, если он одалживал меня, это было частью сделки.

Из всех мальчиков Исправительного Учреждения Хаммер был самым крутым и имел власть над всеми. Ещё имелись Ларкинс и его приятель, но они не были такими крутыми, хотя некоторым мальчикам послабее они делали жизнь невыносимой.

Однажды ночью они кого-то избили, и никто не помог их жертве. Вам не помогут, если вы не являетесь частью системы.

Около половины мальчиков были там надолго, а около половины — на короткий срок, иногда просто на ночь. Они совершали самые разные преступления: один мальчик случайно кого-то убил; другой избил «крашера»; но большинство из них совершили преступления против собственности, за что законы были очень суровы.

Тем временем доктора продолжали свои исследования. Доктор Джеймсон расспрашивал меня о моем опыте случайных связей в Олдгейте, о том, что думают и чувствуют мальчики, а также о том, нравится ли обеим сторонам этот опыт или кто использует его в своих интересах.
- Мир науки, - сказал он, - очень мало знает о человеческом теле в его актах любви. Например, никто точно не знает, насколько женщина способна получать удовольствие. На эту тему можно написать целый том, но как выйти за рамки приличий? Как вообще можно расспрашивать женщин о том, что они чувствуют? Это невозможно; общество не позволяет. Даже с мужчинами... сдержанность, воспитание... исследования можно проводить только с жертвами общества. И насколько это будет точная выборка? Если бы я всю ночь сидел и обсуждал это со всеми проститутками в камерах, как бы это помогло мне понять девушку за роялем, матрону в гостиной?

Хотя мое сердце не то чтобы обливалось кровью за разочарованного человека науки, я, тем не менее, весьма интересовался его проблемой.
- Я знаю, что вы имеете в виду, - согласился я. - Меня действительно поразило, когда я переехал из Олдгейта в Патни, что люди совершенно не говорят об этом в утончённых кругах. Видите ли, обычно мы бывали очень свободны и непринужденны, и никто не горячился и не беспокоился насчёт того, чтобы кому-нибудь ввинтить. Но в Патни как будто ни у кого не имелось причиндалов. Никаких советов, ничего такого. И все же приходилось думать об этом; почти все время!

От них двоих последовала признательность за мой маленький искренний порыв.

- Ты думал об этом тогда, Уилли, - продолжил доктор Джеймсон. - Что ты можешь рассказать нам?

- Я просто занимался тем, чем занимаются мальчики, - я пожал плечами. - И я знаю, что мальчики занимаются этим, - агрессивно добавил я, - так что не говорите, что я извращенец.

- Ты представлял что-то в своей голове, чтобы помочь себе?

Я вдруг посмотрел доктору Джеймсону в глаза; мы смотрели в глаза друг другу. Интуитивно я понял, что доктор Джеймсон делал это сам. Это было любопытно-выравнивающая идея. В обмен на его признание я предложил свое откровение.
- Ага. Я думал о мальчиках.

- Ах! - сказали они довольные, перебирая бумаги. - А о девочках?

- Я пробовал и девушек, но не срабатывало. Кажется, меня не возбуждают девушки. Если я думаю о девушках, ничего не происходит.

- Инстинктивно, понимаете, - довольно сказал доктор Грей доктору Джеймсон. - Точно так же, как нормальный мужчина инстинктивно находит девушек привлекательными, не нуждаясь в оправдании или расспросах, влечение Урнинга к другим мужчинам также является естественным побуждением.

К сожалению, эти профессиональные джентльмены не так часто, как хотелось бы, вызывали меня для дальнейших исследований. Большую часть времени я был вынужден вести то, что вы могли бы назвать Обыденной Жизнью, оживляемой только небольшими инцидентами, вроде надевания наручников на людей за то, что они огрызались, и наказаний в виде лишения обедов или необходимости стоять перед всеми с табличкой, где было написано «ИДИОТ» или «ТУПИЦА». Я больше не видел другой публичной порки, но, тем не менее, они часто случались. Мальчики возвращались в спальню и хныкали в темноте, пока не засыпали. Иногда мальчика специально посылали на порку, а потом отпускали. Это было типичное обращение с тем, кто, например, разбил окно.

Мне по-прежнему приходилось представать перед Фертом по ночам, чтобы на меня надели наручники. Если он был занят или не в настроении, он просто надевал их, но иногда, если злился или у него имелось свободное время, я получал небольшое представление.

Однажды вечером, когда я был надежно закован, он очень смеялся над докторами.
- Наш Уилли стал очень важным, - насмешливо сказал он другому надзирателю, сидевшему рядом.
- Не так ли, Уилли? К нему приходят эти доктора, специальные доктора, желающие узнать, каково это быть мальчиком, который любит мальчиков.

Я начал выходить из комнаты; он схватил меня за ночную рубашку и дернул назад.

- Иди-ка сюда. Я не говорил тебе уходить.

Он ухватился за мой подбородок, уткнув указательный палец мне в ухо, а большим пальцем другой руки упёрся мне в другое ухо, и поводил моим лицом из стороны в сторону.
- Каково это, содомит? - ухмыльнулся он, наполовину прикончив меня своим пивным дыханием. - Каково это — нравиться другим мальчикам? Ты ходишь по общежитию ночью, умоляя об этом? Получаешь отказы? Как это бывает?

- Нет, сэр.

- Что нет? Ты не получаешь отказов?

- Нет, сэр, я имею в виду, что мне там никто не нравится.
А вы подумали, что Хаммер никогда не давал мне советов, не так ли?

- Ах, ты признаешь это, не так ли? Нравится целоваться с мужчинами, да? Там никого нет, а? Как тебе они? Большие и сильные, да? Как я, а?

- Нет, сэр.

- Давай, тебе не нужно меня стесняться. Эти мальчики слишком молоды для тебя, а? Тебе нравятся, когда они большие и грязные, а? Задыхаться от поцелуя настоящего мужчины — это то, чего тебе не хватает?

- Да, сэр! - неосторожно выпалил я.

Почти чувственно он провел пальцами по моей шее и захватил клок моих волос, сжав их в злобной хватке.

- Как бы тебе хотелось, чтобы я тебя поцеловал? - ухмыльнулся он у моего лица, дыша мне в рот, и мучительно дергая меня за волосы, от чего у меня кружилась голова, выгибалось горло, а лицо искажалось от боли.
- Э? Нравится целоваться с настоящим мужчиной? - выдохнул он.

- Да, сэр, - поморщился я, - но вы не такой.

Его глаза сузились, когда до него дошло, что его оскорбили. Его реакция была немедленной. Кажется, он протащил меня за волосы по всей комнате; я знаю, что мы опрокинули стулья, и знаю, что был момент, когда я буквально повис на волосах и закричал, и другой надзиратель вмешался, чтобы растащить нас. Меня выбросили в коридор, избитого и потрясенного, и только по моей вине. Моя особенность, которую Чарли называл «Сам Напросился», была здесь неуместна, и я был глуп, не понимая этого.

Однако через неделю или около того удовольствие отправить меня в наручниках в общежитие начало ему надоедать, и он закруглился. Я полагаю, он высказал свою точку зрения, и этот жест стал казаться бесполезным. Было чертовски чудесно нормально высыпаться по ночам.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Я начал замечать, что, когда меня называли грязным содомитом, это казалось мне утверждением, хотя предполагалось, что это оскорбление. Я, конечно, был, по моим меркам, мерзким, а что касается иного - это была как бы личность, которую я с каждым разговором с докторами все больше осознавал.
- Разве нас много? - спросил я у них.

- Невозможно сказать, - ответил доктор Грей. - Общество такое, какое оно есть, мужчины склонны держать это в секрете.

- Общество такое, какое оно есть?

- Оно не по-доброму относится к мятежникам и нетрадиционности. О, тебе может сойти с рук скрытое отклонение, если ты будешь осторожен. Но выставляя это напоказ, ты, скорее всего, получишь тюремный срок. Общество называет это пороком. Общество осуждает это и причисляет к убийству.

- Но что такое общество? - спросил я. - Целая масса людей вроде моих тети и дяди, живущих в защищенном мире комфортной безопасности, ничего не знающих о жизни на улице. Кто они такие, чтобы делать заявления о том, что такое порок?

- Они — сила, - сказал доктор Грей, - голос правительства, церкви, институций. Они делают заявления в рамках, в которых мы все живем. И они слишком велики, чтобы идти против них.

- Но они ошибаются! - сказал я.

Вмешался доктор Джеймсон.
- Нет смысла вести Уилли в этом направлении. Не в нашей компетенции подвергать сомнению социальную мораль. Наша задача состоит в том, чтобы помочь Уилли приспособиться.

Я надулся. От всей этой чепухи про общество, как будто общество было кем-то другим, где-то еще. Доктор Джеймсон был обществом. Он был там доктором. Он брал деньги общества. Я тоже был против него.

Проходя через скучную и унизительную повседневную жизнь в Исправительном Учреждении, я много думал о бедственном положении и состоянии нас, содомитов.

Доктор Грей сказал мне, что на протяжении всей истории всегда были мужчины, которые любили других мужчин. Он сказал, что они существовали в древних цивилизациях — Египте, Китае, Индии — и что он знал людей, которые занимались исследованиями литературы прошлого, и других, которые участвовали в обширных исследованиях в настоящее время. Они хотели знать, было ли это приобретенное или унаследованное заболевание, что его вызвало и было ли оно заразным? Он рассказал мне об Анти-ноусе, прекрасном фаворите императора Адриана. Оказалось, даже императоры могут быть содомитами. Он сказал, что в Древней Греции вместо греха и порока любовь между мужчинами принималась и идеализировалась, а мужская любовь считалась облагораживающей и возвышающей добродетелью. Александр Македонский был любителем мужчин.

Именно из-за того, что было написано в Библии, изменилось отношение людей к этому. Христианские философы осуждали мужчин, любящих мужчин, как грех против природы, а содомитов сжигали на кострах. В законах нашей страны было написано, что мужеложство является отвратительным грехом, который христиане не должны упоминать и называть, и поэтому, если тебя признавали виновным, то ты отправлялся в тюрьму. Однако во Франции люди были более просвещенными, и такие действия были разрешены в частном порядке и наказывались только в том случае, если другие были оскорблены или пострадали. Всякий раз, когда в Лондоне случался скандал, джентльмены спешили на паром до Кале.

Доктор Грей считал важным, чтобы я знал все эти вещи, потому что я был помещён сюда за подобное преступление, и было бы правильно, если бы я понял, как обстоят дела с законом, а также с путаным и враждебным отношением общества к подобному.

До того, как я попал в Исправительное Учреждение, я совсем не думал о гомосексуализме как о ярлыке или факте. Но здесь я был вынужден стать одержимым этим. Каждый день мне приходилось читать наизусть отрывки об огне и сере мистеру Шелдону. Перед двумя докторами мне приходилось анализировать свои ощущения, пока они улучшали моё знание педерастии во всех её аспектах. Большинство надзирателей, которым приходилось со мной разговаривать, обзывали меня множеством грубых слов. И я был шлюхой по ночам, сначала неохотно, но постепенно с всё возрастающим удовольствием и мастерством.

Исправительное Учреждение нельзя винить в том, что оно сделало меня тем, кем я стал, потому что, если бы я не был склонен к этому раньше, оно не произвело бы того эффекта, и я избавился бы от всего этого сразу после освобождения. Но хотя я не виню это место само по себе, я ясно вижу его как оранжерею, где цветам моего сорта предоставлялась возможность цвести и расти. До того, как я попал туда, я не знал, что я содомит; когда я вышел оттуда, я не только знал это, но и стремился практиковать то, что это означало.

Мое личное мнение по этому поводу заключалось в том, что это не только не противоречило природе, но и было естественным просто потому, что очень многие мальчики делали это и занимались этим с такой легкостью. Им не нужно было читать об этом в книгах, им просто требовалось полежать в постели с другим мальчиком - это все, что им требовалось. Позже те, кто хотел жениться и завести детей, начинали заниматься этим с девушками, а те, кто обнаружил, что девушки им нравятся больше, и либо для продолжения рода, либо просто ради удовольствия, отказывались от мальчиков, потому что так было устроено общество.

Надежды, социальный успех, условности — все это благоприятствовало союзу с девушками. Но способность получать удовольствие от мальчиков всегда будет дремать, даже несмотря на любовь к женскому полу.

Я думал о с бесчисленных педерастах, преследуемых жертвах, которых сжигали на кострах за то, что они выбирали любовь. Я думал о тех, кто и сейчас вел тайную жизнь, чувствуя вину и страх, может быть, веря тому, что о них говорило общество - что они звери и развратники. Все враждебные чувства, испытываемые мной к обществу, которые прежде были сосредоточены на несправедливости неправедно разделенных богатств, ныне выкристаллизовались в моём отношении к себе как к содомиту. Было бы слишком драматично описывать это как своего рода крестовый поход, но так казалось. Я не собирался быть социальным реформатором, но решил бороться с обществом по-своему. Общество состояло из таких людей, как мой дядя и мистер Шелдон, даже доктор Джеймсон, и их приспешников, надзирателей, полицейских, церковников.

Где-то среди них были и другие неудачники вроде меня, и нам придется искать друг друга, помогать друг другу и даже находить способы быть счастливыми.

Я чувствовал осторожный оптимизм, совершенно не соответствующий моему нынешнему окружению.

Было и кое-что другое. Это была картина, в шутку нарисованная доктором Джеймсоном: сильный мужчина... как мой брат Чарли... он берет меня на руки... Ради этого человека я должен быть верен себе, потому что я никогда не найду его, если стану колебаться. Задохнуться от поцелуя сильного мужчины, - глумился Ферт - что ж, это было правдой; я был таким. Я даже не осознавал, насколько, пока не попал сюда, и мне не объяснили это.

Ну а дальше произошёл очень странный случай. Он был организован доктором Джеймсоном по его собственному желанию, и я, честно говоря, не могу поверить, что мистер Шелдон знал об этом. Я уверен, что он бы такого не одобрил.

Я вошел в комнату почти беспечно. Странно это говорить, но с тех пор, как моя содомия стала политической, я иногда чувствовал себя беспечным. Но я был поражен в тот день, узнав, что доктор Джеймсон привел девушку! Он привел её не тем путём, каким вошёл я, а со двора. Подло, подумал я.

- Уилли, я хочу провести небольшой эксперимент, - сказал он, возбуждённо кипя от собственной смелости. - Сегодня я познакомлю тебя с Кэролайн и хочу, чтобы ты установил с ней отношения. Прежде всего, я оставлю вас наедине ровно на десять минут и хочу, чтобы вы поговорили друг с другом; посмотрю, как вы справитесь.

Даже не потирая руки и не посмеиваясь, он вышел из комнаты. Я и Кэролайн остались, пялясь друг на друга. Она сидела на стуле, на котором обычно сидел я, а я стоял примерно на середине комнаты. Как только доктор вышел, я бросил взгляд на дверь во двор.
- Не беспокойся, утёнок, - сказала она мне. - Он попросил надзирателя подождать у подножия лестницы; тебе не пройти.

- А что ты должна делать? - спросил я у неё.

- Разве он не сказал тебе? - она пожала плечами, сняла шаль и устроилась поудобнее.

Я смотрел на нее, оценивая ее внешность.

Ей было около двадцати пяти. У нее были угольно-черные волосы и темно-красное платье. Теперь, без шали, было видно, что у её платья довольно глубокое декольте, и, внезапно вспомнив фразу «алебастровые шары», я связал ее с теми весёлыми дамами, на которых глазел, когда был мальчиком, бродя по улицам Лондона. Ее губы были в помаде, а веки выкрашены в голубой цвет. Ее внешний вид был гораздо более приглушенным, чем у дам на улице, которые желали ослепить, но стремился к тому же эффекту. Она также разглядывала меня.
- Ты не очень старый, - заметила она.

- Шестнадцать.

- Не знаю почему, но я думала, что ты старше. Иди сюда; я не буду кусаться.

Я подошел к ней, пораженный тем, что такое яркое, живое и явно из внешнего мира могло оказаться частью этой унылой комнаты.

- Почему ты здесь? - спросила она.

- Изнасилование, - произнёс я агрессивно.

- Ой? - она нахмурилась. - Я думал, он сказал, что ты…

- Я изнасиловал мальчика, - холодно сказал я.

- Да, то самое. Ты один из тех, «Мэри Энн».

- Содомиты, - нахально вставил я.

- Называй это как хочешь, - она слегка пожала плечами. - Ты знаешь Алфи Сэдлера?

- Нет.

- Я думала, что ты знаешь. Ты знаешь, где он живет?

- Нет, что это за место?

Она назвала мне какой-то адрес в Сохо и объяснила:
- Знаешь, у него там мальчики, такие же, как и ты. Джентльмены приходят, чтобы хорошо провести время. Я думала, ты знаешь. Я знаю многих его мальчиков.
- Знаешь, что? - хихикнула она. - Некоторые из них — мои клиенты! Нет ничего лучше, чем подстраховаться, а?

- Я не такой, -- произнёс я с достоинством. - Я не половина на половину.

- Я получу соверен за то, что приехала сюда, - спокойно сообщила она, - и еще половину, если смогу заполучить тебя по полной.

- Какая наглость! - возмутился я.

- А то! — весело согласилась она. - Так что имей сердце, утёнок, и не борись с ним. Я многое могу сделать за половинку сова [соверена].

- Ты?.. - нерешительно начал я, присев к её стулу, — дама с Хеймаркета?

- Ну, я не чертова герцогиня, - заметила она.

- Тебе это нравится? - спросил я с большим интересом.

- Какой смешной вопрос!

- Сколько ты можешь заработать, например, за ночь?

- И кто теперь наглеет? - спросила она.

- Думаю, я, - усмехнулся я, бросив на нее взгляд.

- Черт возьми, - заметила она, - ты слишком чертовски красив, чтобы быть одним из тех мерзких извращенцев. Какой позор, что ты застрял здесь; ты мог бы доставлять девушкам удовольствие, мог бы. Думаю, что мне бы понравилось приставать к тебе.

- Тебя не волнуют мои чувства? - спросил я, не очень-то испугавшись. - Как ты можешь быть участником дальнейших унижений, которым подвергается бедный мальчик, который не сделал ничего плохого?

- За такую-о сумму? - сказала Кэролайн. - Мне это будет очень легко.
- Да, - добавила она, - у меня тяжелая жизнь.

- Да ну, видал я таких, как ты, все такие разряженные и красивые, пахнущие летним садом, тока стоят и ниче не делают, а потом подъезжает карета, и вы уезжаете. Я не назову это тяжелой жизнью.

- Ну, это непросто! Ухаживать за собой — это не шутки, а торговаться с теми ужасными старухами, которые сдают тебе комнату, обдирая до нитки; и еще кое-что я могла бы порассказать тебе. Это не так, как кажется.

- Ты бы не занималась этим.

- Ну, скажу так: это лучше, чем быть чьей-то прислугой или рубахи шить.

- Я бы не возражал против такой жизни, как у тебя.

- Ты так говоришь, потому что ты здесь. Все, что угодно показалось бы лучше, так ведь?

Дверь открылась, и вернулся доктор Джеймсон. Он немного повозился, пересаживая нас. Он усадил меня на стул, сам сел на край стола, а Кэролайн приготовилась зарабатывать свои полсоверена.

Доктор Джеймсон сказал мне:
- Итак! Ты настаиваешь на том, что ты самопровозглашенный содомит, и горячо заявляешь, что тебе не нравятся девушки; когда ты пытаешься возбудиться от женщин, по твоим словам, ничего не происходит?

- Да, верно.

- И на самом деле тебя возбуждают только мальчики?

- Верно, - ответил я спокойно.

- Ну, юная леди, - сказал доктор Джеймсон, - что вы можете с этим поделать?

Кэролайн села на подлокотник моего кресла и обняла меня за плечи, запустив руку за воротник рубашки.

Теперь, когда она находилась так близко ко мне, мне стало неловко из-за своего состояния.
- Мне ужасно жаль из-за вшей, - пробормотал я, - и запахов.

- Какой подлый трюк! - поддразнила она. - Пытаться так меня оттолкнуть! Не волнуйся, мой мальчик, я тебя разбужу.

- Расстегни штаны, Уилли, - бодро сказал доктор Джеймсон.

- Ой, - завопил я, - это нечестно!

- Мне нужно наблюдать…

- Да и мне хотелось бы всего! - ухмыльнулась Кэролайн.

- Я плохо пахну, - пробормотал я.

- Не усложняй, - сказал доктор Джеймсон. - К чему этот внезапный приступ стыдливости? Расстегни штаны, или я расстегну их сам. Я так и сделаю.

Мы все уставились на мой обмякший, невозбужденный член, свернувшийся калачиком на медно-красном фоне, и Кэролайн прошептала мне на ухо:
- Какой ты хорошенький! Ты не мерзкий старый извращенец — у них всех маленькие!

- Откуда ты знаешь?
Я нахмурился, но она проигнорировала это и принялась целовать меня в шею. С потрясением я понял, что она была профессионалом. Я сидел, заинтригованный, ощущая ее теплые уверенные руки, и тепло скользило по моему телу, как солнце по камню.

Она опустилась передо мной на колени между моими раздвинутыми ногами. Всё мое смущение вернулось. Я боялся, что у меня в промежности завелись вши, и она их увидит. Сильное страдание было самым главным моим чувством. Она заговорила хрипло и вполголоса, и, поскольку ее руки проделывали со мной такие милые вещи, я внезапно ощутил подёргивание. Внимание было приковано к моей штуковине, как к фигуре, выезжающей из далекой бури, чтобы принести в форт весть о помощи!

В тот момент я понял, что у меня есть выбор. Если я продолжу испытывать свои страдания и страх, эксперимент доктора Джеймсона потерпит неудачу. Но, черт возьми, я хотел, чтобы она получила свои деньги. Десять шиллингов - это довольно много, и она пришла сюда, и её не оттолкнула моя омерзительность; она их заслужила. Так что я закрыл глаза и подумал всем своим сердцем о видении мужского начала и обо мне на коленях перед ним, и я добился такого успеха, что они были полны восторженных ухмылок и поздравлений. Моргнув, я освободился от изысканных мук моей фантазии и одарил Кэролайн небольшой ухмылкой. Я был достаточно великодушен, чтобы признать, что она, по крайней мере, наполовину виновница случившегося, хотя прекрасное видение доделало все остальное.

- Хм, - сказал доктор Джеймсон. — Собственно, это все, что мне нужно от тебя на сегодня, Уилли. Это было то, что мне требовалось доказать.

Я саркастически рассмеялся. Я посмотрел на себя.
- А между тем — что мне с этим делать?

- Вот что я тебе скажу, - произнесла Кэролайн, настолько довольная своим успехом, что решилась на смелое предложение. - Когда выйдешь отсюда, приходи ко мне. Ты можешь найти меня в любой вечер возле Красной Звезды. Я подарю тебе настоящее удовольствие.

Она думала, что делает мне одолжение. Дерзкая маленькая шлюшка!

Доктор Джеймсон приготовился проводить ее.
- Я очень рад этому, Уилли, — сказал он. - Видишь ли, это доказывает, что твои реакции нормальны. У тебя есть потенциал стать настоящим, простым, обычным мужчиной. Захватывающая вещь во всем этом заключается в том, что теперь мы можем относиться к твоей содомии как к болезни, временной аберрации. И мы можем заняться твоим лечением!

Он явно ожидал, что я буду ошеломлен, благодарен и обрадован.

- Лечиться? - взвизгнул я. - Я не хочу лечиться!
Чтобы донести мысль, я твердо добавил:
- Мне нравится быть содомитом!
Но никто не обратил на это внимания.

III

Инцидент, случившийся в классе, привёл в движение цепь событий, кульминацией которых стало мое освобождение. К несчастью для меня, это не обошлось без того, чтобы продемонстрировать мне мрачную правду поговорки: «Темнее всего перед рассветом».

Всё случилось из-за записи 1837 на листке бумаги.

Я как раз сидел рядом с Боннеттом, а учитель снова продолжал свое издевательство унылостью. Все выкристаллизовалось из-за того, что Боннетт забыл дату восшествия на престол Королевы, в результате чего его могли высечь, если он не назовёт её, и я написал 1837 на углу моего листа и подтолкнул к нему, а учитель это заметил.
Словно полицейский фонарь в темном переулке, все внимание мистера Суэйла было приковано ко мне. Боннетт с облегчением съёжился.

- Что ты написал на этой бумаге? - спросили меня.

- Ничего, сэр.

- Дай это мне.

Я передал ему лист Энсти вместо своего. Он побагровел и пожелтел одновременно, и не взял, а схватил бумажку с датой и прочитал.

- Подлый, лживый мальчик, - пробормотал он, почти дрожа. - Тебя не должны были пускать в этот класс.
Его обычный способ обращения со мной состоял в полном игнорировании меня, словно я был туманным призраком и невидимкой.
- Поскольку тебе нравится писать на клочках бумаги, - сказал он мне, - ты напишешь слово СОДОМИТ на листе и будешь стоять с ним подальше от моих глаз.

Стоять перед классом было обычной практикой, хотя до сих пор я избегал подобного. Я презрительно скривил губу, глядя на него снизу вверх. Уродливый, он был по-настоящему уродлив, и не мог смотреть меня из-за своих предрассудков.
- Да, сэр, - сказал я. - Но если я напишу это слово так крупно, как вам нравится, типа ТУПИЦА и СВИНЬЯ, оно не поместится на листе. Мне использовать два листа?

Он даже не захотел осквернять себя разговором со мной. Он едва мог заставить себя говорить. Он ткнул в бумагу узловатым пальцем. Я решил ему помочь.
- Почему бы мне не написать ИЗВРАЩЕНЕЦ? [pervert - извращенец, англ. Короче слова содомит] - разумно предложил я. - Или ПОТАСКУХА [slut - потаскуха, англ] - красиво и коротко.

- Напиши СОДОМИТ, - сказал он мне леденящим душу тоном. - И ты еще услышишь об этом.

Я написал это слово красивым каллиграфическим почерком. Ах, я должен быть честен, вышло не так уж красиво. Почти четыре недели трепания пеньки заставили мои руки огрубеть, и держать перо в качестве деликатного инструмента стало для них не так уж и естественно. Я встал в углу, будучи слишком подлым, чтобы подойти к доске с листком бумаги в руке. Особой реакции со стороны класса не последовало; в обычае было, чтобы кто-нибудь стоял с уничижительным ярлыком, на который никто не обращал внимания. Я думал о преследованиях. У меня было то чувство великого братства на протяжении всей истории, и держать этот ярлык было ничем по сравнению с сожжением на костре.

Я чувствовал большую гордость от того, что отождествляю себя с ними. Я стоял весьма довольный и высокомерный, с высоко поднятой головой и с довольно загадочной улыбкой. Мысли о славе поддерживали меня; я даже наслаждался подобным выступлением. Мистер Суэйл украдкой глянул на меня с хмурым лицом. Я же смотрел вперед с приятной беззаботностью. Полагаю, я снова напрашивался.

После обеда мистер Шелдон послал за мной, и тогда я понял, что будут проблемы.
- Уильям Смит, - сказал он, - я слышал о тебе очень тревожные сообщения. Я с трудом могу заставить себя поверить в то, что мне сказали. Это касается твоего отношения.

Естественно, я ничего не сказал, а просто стоял и смотрел прямо перед собой, сохраняя бесстрастное выражение лица.

- Я полагал, - сказал он почти растерянным тоном, - что, находясь здесь, ты в какой-то мере осознал бы чудовищность твоего порока и степень твоей порочности. У любого, кроме самого закоренелого негодяя, должно было возникнуть чувство стыда. А в тебе, похоже, его нет. Твой учитель говорит мне о некотором легкомыслии твоего поведения. Позволь спросить тебя прямо: тебе стыдно?

- За что, сэр? - спросил я смело.

- За что? - он почти завизжал. - Это вызывает сомнения?

- Да, сэр, - сказал я, сглотнув. - Но я постараюсь ответить честно. Мне действительно стыдно за то, что я сделал с моим двоюродным братом. Я знаю, что это было плохо.
Напряжение ослабло лишь на долю секунды.
- Но, - сказал я, вдохновленный теми, кто погиб на костре, —- мне не стыдно за свое состояние.

- Твоё состояние? Что ты имеешь в виду, мальчик?

- Доктор Джеймсон показал мне, что моя содомия может быть чем-то, что мне дали при рождении, наряду с цветом моих волос. Если это правда, то это часть меня, как нога или рука, а если это часть меня, то я принимаю это и мне не стыдно.

- Что это за ерунда? - он нахмурился. - Я никогда ещё не слышал ничего настолько смешного. Нога? Рука? Твой гнусный порок ни с чем не сравним. Я не позволю винить доктора Джеймсона в твоём оскорбительном поведении.

- Я не виню его, сэр. Просто он указал, что это может быть болезнью или состояние бытия. Я чувствую, что это последнее. А если это так, я должен принять это. Было бы неправильно отрицать существование этого.

- Позволь мне понять тебя правильно, - произнес он тихим злобным голосом. - Ты вовсе не испытываешь стыда, и говоришь мне, что гордишься собой? И что, вооружившись медицинской чепухой, ты обнаружил, что совершенно не изменился с тех пор, как вошёл сюда, и не стесняешься своих извращённых желаний, даже хвастаешься ими?

- Нет, сэр, - я в ужасе поморщился. Сделал я так или нет, но я никогда не посмел бы в этом признаться.

- Мне сказали, что сегодня утром в классе ты щеголял своей бравадой, - сказал он, - и я не потерплю никакого поведения, несовместимого с моей политикой исправления.

- Нет, сэр, - с тревогой согласился я.

- Поскольку твоё раздражение мистера Суэйла было публичным оскорблением, твоё извинение также будет публичным, - сказал он, - и мы оба будем совершенно ясно представлять себе связанные с этим моральные проблемы. Я вижу, что как порочный сорняк, ты безудержно процветаешь, подпитываемый частными мнениями, которые кажутся мне противоречащими как законам Всевышнего, так и законам страны. К счастью, это вовремя всплыло на поверхность, чтобы я мог предпринять нужные шаги.

Я смотрел, как он пишет какие-то слова на листе бумаги, его перо царапало в тишине, надзиратель переминался с ноги на ногу, шаркая пол подошвами ботинок. Мистер Шелдон вручил мне бумагу и попросил прочесть ему. Я начал.
В целом написанное гласило:
Мужеложство - гнусное и отвратительное преступление против Слова Божьего, природы человека и здоровья общества. Содомит ниже зверя, гангренозная оконечность на теле всего, и потому должен быть отрезан. Я содомит, и в стыде своем прошу у вас если не терпимости, то, по крайней мере, сострадания. В особенности у вас, мистер Суэйл, я прошу прощения за моё оскорбительное поведение и хочу сообщить вам, что испытываю глубочайшее сожаление по поводу своего поведения, из-за которого испытываю глубочайший стыд.

Когда я читал это, мои щеки покраснели, и я в ужасе уставился на него.

- Ты прочитаешь это завтра перед всем классом, - сказал он мне, - и у всех нас не останется сомнений.

- Но это неправда... - выдохнул я.

Он медленно встал.
- Ты отрицаешь это? - спросил он.

- Я должен, - сказал я. - Я извинюсь... но... в соответствии с... с достоинством.

И знаете, что он тогда сказал? Слегка наклонившись вперед, он сказал:
- Я сломаю тебя.

Я почувствовал, как мое лицо дрогнуло, а внутри у меня затрепетали ощущения.

- Достоинство, - сказал он презрительно, глядя на меня. - Ты высокомерный маленький дурак. Завтра ты прочитаешь эту бумагу вслух и отправишься туда, где тишина поможет тебе обдумать свою позицию. Я не позволю таким, как ты, идти мне наперекор.

Он через мою голову отдал приказ надзирателю, и без дальнейших церемоний меня, испытавшего невыразимое облегчение от того, что избавился от присутствия мистера Шелдона, вывели из комнаты.

Меня сопроводили на первый этаж, а затем отвели в Черную Дыру. Я знал об этом месте. Туда сажали мальчиков, пытавшихся сбежать, любого непокорного мальчика. Это была маленькая комнатка с земляным полом, пахнувшая застоявшейся мочой и сырым камнем. Без окон и света, с небольшой дырой для вентиляции, расположенной очень высоко, с деревянными нарами в футе от земли, а на них одно одеяло, жесткое от въевшейся грязи. Меня поместили в это место, дверь была заперта, и я оказался во тьме. Поскольку было около двух часов дня, я, кажется, провел там около двадцати часов. Все это время темнота не менялась; я не мог видеть свою собственную руку — словно тонул во тьме.

Большую часть времени я спал. Стены и дверь были настолько толстыми, что снаружи не доносилось ни звука, но всё же я чувствовал вес тяжелых зданий надо мной, и, хотя не было опасности задохнуться, у меня появилось впечатление, что я задыхаюсь. Темнота, будто ткань, закрывала нос и рот. И поэтому для меня самым страшным стала паника, неестественная паника. Ведь я знал множество историй о людях, запертых в темных комнатах, спустя годы выходивших из них безумными, и именно этого я боялся.

Я понятия не имел, когда меня освободят, и предполагал худшее. Мне сказали, что я должен быть сломлен. Как долго, по его мнению, это займет? Пробуду ли я здесь больше, чем одну ночь? Два дня? Неделю? В тишине шуршали мыши. Пожалуйста, сделай их мышами, а не крысами, молил я; и даже лежа в страхе, я вспомнил, что Бог не будет отвечать, потому что я был тем, кем был, и мне не было места в его порядке вещей. Ночь оказалась очень длинной, и я потерял чувство времени. Когда дверь открылась, свет ударил мне в глаза, и я сполз с кровати, ошеломленный и моргающий.

Там стоял Ферт, несомненно, подавший специальную просьбу быть тем, кто выпустит меня.
- Поживее! - велел он мне.

Я споткнулся на пороге, тут же мои колени подогнулись, и я упал. Полагаю, из-за голода. Я обнаружил, что стою на коленях перед Фертом, но вместо того, чтобы поднять меня, он схватил меня за голову и прижал ее к себе. Я обнял его за талию и уткнулся лицом ему в промежность, держась за кожаный ремень. Я стоял так, закопавшись лицом; я не хотел вставать.

Он отлепил меня от себя и усадил на стул. В маленькой унылой комнате, где мы находились, открытая дверь вела в коридор нижнего этажа и впускала доносящиеся звуки далекого гимна.

- Сейчас день? - глупо спросил я, оглядываясь по сторонам.

- Чёрт возьми, - пробормотал он.
Потом закрыл дверь и дал мне глотнуть бренди из фляги. Я проглотил его; оно прошло через меня как огонь.
- Отлично, - сказал он. - Ты готов пойти со мной к мистеру Шелдону?

- Нет, - выдохнул я. – Что, уже? Разве я не получу ни завтрака, ничего?

- Завтрак окончен, - сказал он. - Мне не давали указаний по поводу завтрака. А теперь давай не будем заставлять его ждать.

Свинцовыми ногами я пошел с Фертом в комнату мистера Шелдона, и Ферт, держа за мой локоть, провел меня внутрь. Как только я вошел в комнату, моя щека начала дергаться. Я приложил к ней руку. Я чувствовал себя очень плохо подготовленным к этой встрече.

Мистер Шелдон сидел за своим столом, и я не мог не заметить оскорбительную бумагу у него под рукой, как раз там, где она оставалась со вчерашнего дня. Он поднял глаза и сказал:
- У тебя была ночь, чтобы пересмотреть свое непослушание и безрассудство своего поведения. Позиция остается прежней. Я попросил тебя прочитать это перед уроком; ты отказался. Какова твоя точка зрения сегодня утром?

- Я не буду это читать, - сказал я, и моя щека снова начала дергаться.

- Не будешь? - спросил он ровно. - У тебя есть выбор. Ты сейчас же спустишься в классную комнату и прочтешь эту бумагу, или ты пойдешь с этим надзирателем на порку, и ему будет приказано дать тебе сильную порку. Что ты выбираешь?

Мне не было нужды раздумывать. Исчезли образы моих предшественников, погибших на костре. Я только помнил, как смотрел на мальчика, который пытался сбежать, как слышал его крики и ужасные удары розги по плоти.
- Я прочитаю, - сказал я.

Он тяжело вздохнул, не могу сказать, от облегчения или разочарования. Он протянул мне бумагу, и я взял ее. К моему ужасу, он встал, чтобы проводить нас вниз. Едва понимая, как я туда попал, я обнаружил себя в классной комнате, а мистер Шелдон рядом со мной разыгрывал сцену. Класс выглядел опустошенным и слегка удивленным, а мистер Суэйл принял чопорную самодовольную позу. Что касается меня, то личное унижение, которое я перенес, определенно превзошло самые смелые фантазии людей, которые его вызвали.

Чтение этой речи было актом в высшей степени утонченных мух, но не сравнимых с осознанием того, что я оказался так слаб. В «Карманных драгоценностях» герой кричит: «Я умру, сражаясь»; злодеи терпят крах. Одна ночь в камере, отсутствие еды и угроза порки — вот и все, что потребовалось. Ненависть к себе, которую я испытал, была почти невыносимой.

Хриплым дрожащим голосом я прочитал эту ужасную речь, почти иссякнув от переполнявших меня эмоций. Не то чтобы кому-то из мальчиков не было плевать на то, что я говорю, но даже мистер Шелдон не мог понять, через что я прохожу. Он ожидал, что я сдамся, мальчики всегда так поступали. Нет, это было личное – то, что я оказался не достоин преследуемых товарищей. Я стоял там и унижался перед людьми, которых презирал, и чувствовал, что если бы я физически пресмыкался на полу, то не смог бы более удовлетворительно продемонстрировать свою капитуляцию врагу.

С этого момента я ушёл в себя. Во время обеда Хаммер и Энсти тайком отдали мне свою картошку. Возможно, я стал замкнутым, но не проводящим голодовку, и съел всё до конца. Днем меня вызвал доктор Джеймсон. Надзиратель положил руку мне на затылок, и я сгорбился, как преступник, не удосужившись стряхнуть её.

Доктор Джеймсон был таким же сияющим и оживленным, как всегда. Либо он был чувствителен, как столб, либо не знал о случившемся.
- Так вот, Уилли, - сказал он. - Сядь. Так вот! После нашего важного прорыва в прошлый раз я хочу, чтобы мы продолжали рассматривать твоё состояние как болезнь и подумали о подходящих способах ее излечения. Я хотел бы прежде всего указать на пользу этого для тебя - если ты излечишься. Я хотел бы, чтобы мы задумались о положении тех, кто с отклонениями, в мире, каким мы его знаем, и спросили бы себя, та ли это жизнь, которую мы хотим, когда альтернатива намного богаче, безопаснее и в целом приносит больше удовлетворения. Я хочу, чтобы ты подумал о преимуществах нормальной жизни.

- Я подумал, - быстро сказал я. - И обнаружил, что раньше был совершенно неправ. Вы были правы; мы все видели, как меня возбуждают девушки. Я верю вам. Я раньше притворялся. Я никогда не был извращенцем, и мне больше не нужно видеться с вами.

Как ни странно, он посмотрел на меня с недоверием, граничащим с весельем.
- Что такое? - насмешливо спросил он.

- Я обычный мальчик. Я не то, что вы подумали. Так что нет смысла продолжать это.

- Я не понимаю…

- Всё просто. Я играл. Просто потому, что не хотел трепать пеньку. А теперь мне этого хватит.

- В какую игру ты сейчас играешь?

- Никакой игры. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Я здесь, чтобы заплатить, и я заплачу. Я заслуживаю всего, что получаю.

- Ты имеешь в виду, что теперь чувствуешь угрызения совести?

- Да, вот именно, - согласился я, - я был зверем.

- Это какой-то трюк? - сказал он, как будто вдруг узрел свет. - Думаешь, тебя отпустят, если ты притворишься, что раскаиваешься, и будешь повторять эти бойкие и пошлые замечания? Тебя не выпустят, ты же знаешь. Твоё содержание только начинается. Это не принесет тебе никакой пользы, если ты будешь так себя вести.

- Это единственный способ, который я знаю. Я поступил неправильно, и должен заплатить. Я совершил преступление, как и другие мальчики. Они не ходят к докторам, да и мне этого не нужно. Я совершил то, чтобы отплатить своему дяде. И не волнуйтесь, я понял свою ошибку и буду ходить с девушками, когда выйду отсюда. Тогда я стану нормальным.

- Я думал, ты утверждал, что для тебя нормально быть содомитом?

- Это не так. Это неестественно. Я меняю свой путь. Я буду другим, когда выйду.

- Для меня это пустая трата времени, - раздраженно заявил доктор Джеймсон, перебирая свои бумаги.

Я сидел одеревеневшим и молчал.

Он пробовал еще несколько раз, разными способами, но я сидел словно набитый мешок и ничем ему не помогал. В конце концов ему пришлось сдаться, и мы расстались в плохих отношениях.

После моего публичного отречения — я чувствовал, что это было не что иное, — меня больше не вызывали для декламации отрывков о гнусностях. Как будто меня теперь считали одним из массы, а не кем-то, на кого нужно давить и выделять. Вот что я чувствовал. Я вел себя как предмет среди предметов, маршируя, когда приказывали, и шаркая ногами, сгорбившись и безжизненно, когда не приказывали. И поэтому для меня стало неожиданностью, когда меня сняли с трепания пеньки, и повели к докторам. Я думал, что у них хватило ума отказаться от меня, как от безнадежного дела после моего последнего разговора с доктором Джеймсоном.

Как обычно, меня проводили в комнату; надзиратель удалился, и я увидел, что на этот раз это был всего лишь доктор Грей.

Очевидно, он только что выздоровел, по крайней мере, от инфлюэнцы; его обычное сопение стало еще отчетливее, чем когда-либо, и он вытирал нос огромным носовым платком. Мы были довольно неприятной парой, он пускал слюни, а я чесался. Он небрежно махнул рукой в направлении стула, и я сгорбилась на нем.
- Что это за ерунда, которую я услышал от доктора Джеймсона? - спросил он. - Что за угрюмые отрицания? Что за угрюмое молчание? Хм, а?

- Я больше не буду дурачиться, - нахмурился я.

- Да, мой мальчик, - сказал он мне. - Когда я видел тебя в последний раз, ты был особенно горд тем, что, по твоему мнению, было естественным состоянием. Теперь он говорит мне, что ты настаиваешь на том, что все это было притворством.

- Да, всё верно. Я не грязный содомит. Я здесь, чтобы отдать свой долг обществу, и именно этого я хочу, так что просто оставьте меня в покое и дайте мне заняться этим.

- Уилли, я тебе не верю, - сказал он.

- Как хотите, - пожал я плечами. - Я поступаю так, как мне говорят. Я понял, что был неправ. Я просто хочу стать сейчас нормальным. Я обычный мальчик и хочу, чтобы со мной обращались так же, как со всеми.

Я почувствовал, как мое лицо снова начинает дергаться. В раздражении я приложил к нему руку.

- Посмотри на меня, - сказал доктор Грей.

Я не стал. Вместо этого я уставился на свои колени.

- Посмотри на меня, черт бы тебя побрал, - приказал он.
Я подпрыгнул и уставился на него, потому что на приказы я реагировал мгновенно.

- Я хочу, чтобы ты прямо сейчас рассказал мне о своем душевном состоянии, - сказал он.

Мы смотрели друг другу в глаза. Он как будто пытался вытянуть из меня мои мысли своим серьезным, проницательным взглядом. Я сопротивлялся; я пытался отгородиться. Я чуть-чуть покачал головой.

Внезапно его самообладание лопнуло. Он хлопнул рукой по столу. Я вздрогнул.
- Ты ответишь мне! - закипел он. - Даже если мне придется выбивать из тебя слова, я получу твое объяснение!

Такого рода разговоры были доходчивы для меня. Я дрожащим взглядом посмотрел на него, а потом мое лицо сморщилось, и я как бы застонал.
- Вы тоже набрасываетесь меня, да? - с горечью сказал я, а потом закрыл лицо обеими руками и расплакался. Я не знаю, чем он занимался, я был слишком занят рыданиями. Я уронил голову на руки, лежащие на столе. Я никогда так не плакал. Голова у меня кружилась, плечи вздымались, даже живот болел; это был сплошной вой. По крайней мере, у него хватило ума позволить мне продолжить. Если бы он приказал мне взять себя в руки, я вполне мог бы его придушить. Спустя некоторое время он положил руку на моё плечо.
- Что случилось? - спросил он.

Я сунул руку в карман и вытащил скомканный лист. Я сжал его рукой так сильно, что он измялся по форме моих пальцев, став ребристым. Он пролежал у меня в кармане несколько дней с тех пор, как я его прочитал. Даже не глядя на него, я сунул ему бумагу. Наполовину бессвязно я выдавил:
- Я прочитал это. Они сказали, что высекут меня.

Пока я, рыдая, растянувшись на столе, доктор Грей принял решение. Но я этого не знал. Я был потрясен тем, что он стал груб со мной. Я думал, он на моей стороне. Доктор Джеймсон, как я знал, не был.

Но доктор Грей, с его молчанием и готовностью помочь, всегда казался мне сочувствующим. Я хотел, чтобы он понял. Я повернул голову и глянул на него, слезы текли по моим грязным щекам.
- Понимаете, теперь они забрали у меня все, - сказал я. - И что мне думать о себе... этого хватило...

Доктор Грей подошел к двери и запер ее. Он протянул мне большой чистый носовой платок, которым я и воспользовался.
- Послушай меня, Уилли, — сказал он тихим голосом, приблизив свое лицо к моему. Его глаза были сильно налиты кровью. - Если бы я забрал сейчас тебя из этого места, в эту минуту, ты бы согласился?

- Ай? - спросил я пустым голосом.

- Я хочу вытащить тебя. Сможешь ли ты с этим справиться?

- Да, - сказал я, думая, что сплю.

- Мы выйдем через эту дверь, - сказал он, указывая на ту, через которую доктор Джеймсон привел Кэролайн. - Она ведет во двор. Я надеюсь, ты это знаешь.

- Там всегда надзиратели…

- Это не имеет значения. Когда мы будем идти через двор, я возьму тебя за руку, и будет считаться, что у меня есть разрешение вывести тебя. Если меня спросят, я так и скажу. Тебя сопровождают в крыло больницы для лечения. Здесь нет прецедента. У надзирателей не будет причин не поверить мне.

- А вы не отведете меня в больницу на самом деле? - спросил я, испугавшись.

- Нет. Но ты должен выглядеть, как будто так оно и есть. Ты должен выглядеть запуганным и замкнутым, и совершенно безобидно. Ты не должен показывать никаких эмоций, никакого волнения, ничего. Даже не оглядывайся. Руки держи перед собой, чтобы издали казалось, что ты в наручниках. Есть ли что-нибудь, о чем ты хочешь меня спросить?

- Нет, - прошептал я, дрожа.

Доктор Грей открыл дверь. Лестница по спирали вела во двор. С подгибающимися коленями я начал спускаться по ступенькам. Доктор Грей тоже нервничал. Его рука слишком крепко сжимала мою руку; было больно. Я опустил голову. Ни один надзиратель не остановил нас, пока мы шли по огромному открытому двору. Возле выхода стоял кэб.
Я всегда любил кэбы. Они были красивыми, с черными лакированными дверцами и изящной формой. Их фонари сияли в тумане, как солнышко зимой. Их колокольчики звенели, когда они приближались, их кучера были осторожны и всезнающи. Я понятия не имею, были ли у этого конкретного красавца черные лакированные двери, или его действительно тянули херувимы на облаках. Я подозревал последнее.

Когда доктор Грей с напускной грубостью втащил меня внутрь, нас окликнул надзиратель, и доктор Грей сказал ему, что у нас есть разрешение. Нас также допросили у ворот. Доктор Грей оставался спокойным, даже резким, как будто им следовало поостеречься, чем подвергать сомнению его авторитет. Частоты его визитов сюда, его профессиональный статус и вопиющая маловероятность его желания похитить меня - всего этого было достаточно, чтобы пропустить нас через ворота.

Это случилось ближе к вечеру в марте. Тротуары выглядели голубовато-прозрачными от дождя.

Порывистый ветер раскачивал деревья и разбрасывал лепестки ранних роз. Поразительно желтые нарциссы стояли в ведрах на углах улиц рядом с цветочницами в длинных платках с бахромой. Мы влились в уличное движение.

Мы стали частью шумных улиц.

- Они придут за нами? - прошептал я, сидя маленьким и сгорбленным на низком сиденье.

- Нет. Они не знают, где мы.
Доктор Грей вдруг резко рассмеялся.
- Я понятия не имею, куда тебя вести! Я об этом не подумал!

- Просто выпустите меня где-нибудь. Я справлюсь.

- Не глупи. Мало того, что ты до тошноты негигиеничен, так еще и замерзнешь в этой одежде. М-да, я снова думаю, что придётся положиться на добрую волю моей сестры!
Он назвал извозчику адрес, и мы тронулись в путь.

Место, куда меня привезли, представляло собой высокий узкий дом в ряду других домов, с остроконечной железной оградой у входа и тремя ступенями до входной двери. Через несколько мгновений мы оказались в теплом холле, и тощая старая дева слушала невнятную версию нашей истории. Было странно думать, что у доктора Грея есть семейная жизнь. Я понял, что она была его старшей сестрой, и осмелюсь предположить, что она колотила его в детстве. Я содрогнулся под ее испытующим взглядом. И представил себе, что вши в моих волосах будут сиять и прихорашиваться, угрожая ей своими тощими кулачками. Я чувствовал, что вонь от меня может вызвать у неё отвращение.

- Наверх с ним, - вот и всё, что она сказала.

О! У нее была ванная! Пол там был выложен бело-голубой плиткой, и, стоя на нем, я почувствовал, как из моих глаз текут слезы. Говорю вам, я заплакал при виде ванны!

- Мне принять ванну? - взмолился я, страдая и тоскуя.

Сестра доктора Грея — мисс Агата Грей — приготовила для меня ванну, пока комната не затуманилась от горячего пара. Я не смог достаточно быстро выбраться из одежды. Мисс Грей воспользовалась деревянными щипцами, чтобы убрать её из комнаты. В мгновение ока я оказался в ванне. Она была глубокой и красивой. Я утонул в ней по самую шею. Из-за жара и всего остального моя сдержанность рухнула, и, схватив щетку и мыло, я не мог остановиться, смеясь себе под нос и плача одновременно. Я окунул голову в воду и намылил волосы, пока пена не стала стекать большими черными каплями, образуя острова на поверхности воды. Я сидел там и тер себя до тех пор, пока моя кожа не вспыхнула, а вода не помутнела от грязи, и я тихонько всхлипывал с неописуемым облегчением, а слезы плюхнулись в воду.

Внезапно я осознал присутствие доктора Грея. Он был там все время, но я его не замечал.

Теперь я ясно видел его, стоящим и наблюдающим за мной с озабоченным и отстраненным выражением лица.

- О! - заплакал я. Почему вы так добры ко мне?

Он встряхнулся, посмотрел на меня и рассмеялся.
- Разве ты не понял? - спросил он.

- Нет, - сказал я, широко раскрыв глаза. - Вам жаль меня?
- Из-за вашего гуманизма? - ухмыльнулся я, выпендриваясь.

- Ты действительно не понимаешь? — удивленно спросил он.

Я покачал головой.

Доктор Грей подошёл и встал на колени у ванны.
- Как ты думаешь, почему меня так интересует, что делает человека сексуально извращённым? - спросил он со странным блеском в глазах. - Ты полагаешь, что это бескорыстный поиск знаний, подобный изучению бабочек и окаменелости? Нет! Чтобы помочь мне понять себя.

- Вы? - выдохнул я. - Вы тоже?

- Всю свою жизнь, - сказал он. - Я не мог поверить своей удаче, когда мне сказали, что ты доступен для исследований. Я думал, что изучение тебя прольет свет. И, прежде всего, я хотел помочь тебе. Я хотел, чтобы ты понял, что ты не одинок. Или, что я не одинок.

- Доктор Джеймсон один из них?
Я нахмурился.

- О, нет. Он просто заинтересовался исследованием. У него жена и двое детей. Но он очень хочет стать тем, кто совершит прорыв в изучении извращённой сексуальности. Он уверен, что это болезнь. У него есть тщательно продуманные планы, как вылечить тебя. Ему было интересно, что ты чувствуешь.

- Да, понимаю.

- Когда ты казался таким нераскаявшимся… таким восхитительно нормальным, но упорно отдающим предпочтение мужчинам, я был в восторге. Ты, казалось, гордился этим. Я находил это таким ободряющим. Понимаешь ли, всю свою жизнь я хранил свою тайну... притворился... живя фальшиво, боясь разоблачения. Сегодня вечером я не осмелился отвезти тебя к себе. У меня есть холостяцкая квартира... но я не могу рисковать, привозя туда мальчика... моя репутация...

Я смотрел, как черная пена кружится вокруг моих коленей. Я был впечатлен его признаниями.

Он продолжил:
- Мне стыдно признаться, что не обычная человечность побудила меня забрать тебя оттуда. Чувствуется - и не хотелось бы в этом признаваться, - что мальчики в исправительном учреждении являются приемлемым материалом для исследований. Я убедил себя, что ты, должно быть, жестокий маленький преступник, если оказался там. Ты вроде как неплохо вписался... Только сегодня я понял, что с тобой происходит. Я подумал: если я не помогу тебе, я, разделяющий его бедственное положение, то кто тогда? Я вывел тебя, потому что ты отрицал свою истинную природу; а не потому, что ты страдал. Я должен был вывести тебя раньше. На самом деле, я забрал тебя из-за того, кто ты есть, потому что мы должны помогать друг другу, мы, связанные тем общим, что у нас есть.

- Меня не волнует, почему вы это сделали, - откровенно признался я. - У вас будут проблемы?

- Могут быть; я не знаю. Но не волнуйся; я не жалею - есть много областей для работы врача, и я не против поехать за границу. Я не боюсь будущего.

- Будут ли меня искать? Вызовут ли полицию?

- Нет, я не думаю, что они станут это делать, - сказал доктор Грей. - Не знаю, осознавал ли ты, но тебя туда поместили незаконно. Я сам этого сначала не понимал. Я думал, что, как и все другие мальчишки, ты предстал перед судом и получил приговор. На самом деле тебя туда посадили по воле твоего дяди, чьим другом является мистер Шелдон. Если твой побег станет достоянием гласности, этот факт всплывёт, как и многие другие факты, которые повлекут за собой как раз тот семейный скандал, которого твои родственники хотели бы избежать. Думаю, они будут счастливы оставить этот вопрос без внимания. Просто держись подальше от этого Исправительного Учреждения и дома твоего дяди. Исчезни. Они, вероятно, испытают облегчение, что избавились от тебя.

Мисс Агата Грей занималась сбором поношенной одежды для обездоленных детей, и у неё в подвале нашлась подходящая одежда на худощавого мальчика ростом в пять футов восемь дюймов. Пока я мылся, на каминной решетке проветривались рубашка, брюки, куртка и панталоны. (Это не я шарил по ящикам. Я имею в виду, черт возьми, что это были чьи-то обноски!) Доктор Грей принес эту одежду мне, ожидающему и скромно завернутому в полотенце.

- Ой, мистер, - сказал я, — можно мне зеркальце и расческу?

Он принес требуемое и оставил меня наедине с собой. Я аккуратно оделся. Однажды, пообещал я себе, однажды я куплю что-то совершенно новое в том стиле, который мне нравился.

Потом я попробовала сделать прическу. Оу! Боль! Мой скальп был наполовину содран, я сломал шесть зубцов расчески и потерял их в спутанных узлах.
Я уставился на свое отражение в тусклом свете.

Я был потрясен черными впадинами под глазами; я не осознавал этого. Я провел языком по зубам. Теперь, когда я находился среди людей, мне показалось, что мое дыхание не очень хорошо пахло. Я чувствовал себя изгоем, нервным, непривычным к цивилизации.

Я упорствовал с волосами и с большим трудом добился успеха. Длиной до плеч, они знакомо обвивали мое лицо. Я теребил завитки у висков и целовал себя, впечатленный тем, какие у меня прекрасные губы.

Я спустился вниз и обнаружил, что мои благодетели сидят на кухне, которая была очень уютной, с горящим огнём в плите. Они восторженно отозвались о том, как хорошо на мне сидит одежда, а мисс Агата спросила, голоден ли я.

- Да, думаю, да, пожалуйста, - произнёс я, дрожа от волнения.

- Боюсь, это всего лишь разогретое рагу, - заметила она.

- Пахнет прекрасно, - простонал я.

Она снисходительно улыбнулась и налила большую тарелку этого чудесного бульона. Я слопал три порции; казалось, никто не возражал. Затем я выпил четыре чашки чая, съел два ломтика кекса с семечками и большое яблоко. Сестра доктора Грея вдруг схватила меня за руку, осмотрела её и раздраженно зацокала. Она сказала, что мне нужно нанести мазь на волдыри. Я поймал себя на том, что краснею. Внезапно я понял, что любой, кто увидит мои руки, поймёт, что мне пришлось трепать паклю, и что это означает. Она обмазала мои руки прозрачным кремом. Я вежливо и с некоторым смущением поблагодарил ее, надеясь, что доктор Грей не рассказал ей, в чём я был виноват.

- Я настаиваю, Уилли, - сказал доктор Грей, - чтобы ты остался здесь на несколько дней, пока приходишь в себя. Ты можешь воспользоваться небольшой спальней, и я хочу, чтобы ты хорошо выспался за эти несколько ночей и съел побольше питательной пищи, набираясь сил. Ты не в том состоянии, чтобы бродить по улицам в таком виде. Я не могу отвечать за последствия.

Должно быть, он был прав, потому что у меня не хватило ни сил, ни воли спорить, и я покорно лег спать, как было велено.

Я прожил в доме мисс Агаты Грей около недели. Я не выходил и много спал. Это было ошеломляюще нереальное время, но я нуждался в нем, и чувствовал, что подобное идет мне на пользу. Но мне все равно было неспокойно. Хотя они уверяли меня, что я в безопасности, я чувствовал себя слишком уязвимым — я постоянно ожидал, что меня обнаружат и потащат обратно в Исправительное Заведение. Мне надо было уходить.

И вот однажды вечером произошел инцидент, форсировавший события. Я спускался вниз к обеду, когда услышал голоса в холле. Я глянул через перила вниз, затем отпрянул спиной к стене, мое сердце бешено заколотилось. Внизу был доктор Грей внизу, а рядом с ним доктор Джеймсон. Они спорили.
- По-настоящему... - воскликнул доктор Грей, сильно взволнованный, - … невыносимо, что вы преследуете меня здесь и донимаете своими обвинениями.

Раздался громкий голос доктора Джеймсона:
- Я знаю, что мальчик должен быть здесь! А если нет, то вы знаете, где он.

- Не знаю! Его нет здесь. Сколько раз я должен?..

- Мистеру Шелдону может быть удобно поверить в вашу историю о мальчике, убежавшем на улице. Но я чувствую огорчение. Мы так хорошо продвигались в исследовании - еще бы несколько дней - и вряд ли у нас когда-нибудь снова появится такой шанс. Конечно, я сожалею, что побеспокоил мисс Грей. Все это очень прискорбно. Вы уверены, что его здесь нет?

- Повторяю, - вздрогнув, сказал доктор Грей, - его здесь нет.

Повисла странная тишина. А затем доктор Джеймсон понизил голос и сказал дрожащим и многозначительным тоном:
- Должен ли я указать вам, что это может случиться с вашей собственной репутацией, если обнаружится, что вы скрывали этого конкретного мальчика?

Мои колени подогнулись, и я скрючился, обхватив себя руками. Я слышал, как доктор Джеймсон уходит, как за ним закрывается дверь. Вскоре мисс Грей позвала меня есть. Я спустился, и мы сели за стол. Никто из нас много не ел. Доктор Грей был белым, как полотно; мисс Агата была исключительно оживлена. Когда обед закончился, я встал.
- Я ухожу, - быстро объявил я. - Я доставил много хлопот. Мне пора в путь.

- Но ты должен остаться, - запротестовала мисс Агата. - Или хотя бы дождаться утра.

- Нет, спасибо, мэм. Я пойду. Так действительно лучше, правда, сэр?

- Тебе есть куда идти? - спросил доктор Грей.

- Да, сэр, к друзьям, - солгал я.

- Где они живут?

- Лучше вам не знать, сэр, не так ли? Лучше мне попросту убраться отсюда.

Доктор Грей и его сестра зашептались друг с другом о том, что будет лучше, все ли со мной будет в порядке и сообщу ли я им, как у меня дела. Я заверил их, что со мной все будет в порядке. Я поблагодарил мисс Грей за еду и одежду, за доброту и кров. Мне нужно было согреться у камина, чтобы привести себя в порядок. Доктор Грей дал мне пять шиллингов. Он проводил меня до двери.
- Ты уверен, что тебе есть куда идти?

- Да, сэр, честно.

- Тогда до свидания, Уилли.

Я вдруг протянул руку и поцеловал его в щеку. Единственный раз, когда я сказал это - то, что говорил давно, торгуя спичками, - имея в виду именно это: я сказал: «Да благословит вас Бог, мистер». После чего быстро развернулся, вышел и побежал по улице.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Чувства свободы и восторга у меня не было; нет, я был слишком близок к яме, чтобы чувствовать запах чистого воздуха.

Стояла ночь, и на улицах было тихо. Высокие дома представляли собой бесстрастный фасад с опущенными жалюзи и запертыми дверями. Шел мелкий дождь, и было прохладно. Я направлялся, как мы привыкли это называть: «на запад».

Впервые в жизни я обнаружил, что улицы и дома, бессловесная кирпичная кладка и булыжники могут приобретать характер, проецируемый на них состоянием души, которое несёшь с собой.

Такого со мной никогда раньше не случалось, и это было поразительно. О, я нервничал из-за пьянчуг и волновался, когда мы с Гарри брели по темным переулкам, но совсем не из-за того расплывчатого страха, который я нёс сейчас в своей голове.

Впервые за четыре года я оказался на улицах, и меня отучили от них, смягчили, заставили их бояться. Я бежал, напуганный собственной паникой, забредая в тупики, возвращаясь назад, ожидая погони за каждым поворотом. Я прошел мимо фонаря трактира, из открытой двери которого доносился громкий смех. В конце концов я прорвался на небольшую площадь с роскошными домами и дальше по улице увидел припаркованный экипаж. С трогательной доверчивостью к двуколкам я спросил у возницы: «Эй, сэр, а в какой стороне Риджент-стрит?»

Следуя его указаниям, я оказался у Мраморной арки, и тогда понял, где нахожусь. Я пошел по Оксфорд-стрит, свернул на Риджент-стрит и стал искать адрес, который сказала мне Кэролайн - дом мистера Альфреда Сэдлера, куда приходят развлекаться джентльмены.

Сверкающие светом кафе и театры уже давно извергли все великолепные компании, и даже в этом оживленном месте было тихо. Время от времени мимо проезжали экипажи, а в дверях то тут, то там поджидали девушки. Пошел сильный дождь. В свете газовых фонарей дождь был похож на рой золотистых танцующих комаров.

Я щурился сквозь пелену дождя, ища нужное мне место. А вот и оно. Пятна тусклого света квадратами лежали в черноте улицы с высокими темными домами, где сдавались комнаты внаем, и обшарпанными гостиницами. Многие двери были открыты, сквозь дождь струились полосы света. К счастью для меня, в дверном проеме стояли двое парней, которых я вскоре узнал как Бобса и Сэма. Бобс был сильно накрашен и одет в розовую рубашку с рюшами.

Должно быть, то самое место.

Я поднялся по ступенькам, вызвав оценивающие взгляды парней.
- Я должен увидеть мистера Сэдлера. Он здесь живет?

- Кто хочет знать? - агрессивно спросил Сэм.

- Я. Ты приведешь его?

- Мог бы, - сказал он, не двигаясь.

- Как скоро? - спросил я, дождь стекал с моих ресниц.

- Он мог бы увидеться с мисс Трикси, - сказал Бобс. - Я провожу его наверх.

Сэм пожал плечами и отступил; Бобс проделал очень грациозный рывок и сказал:
- Следуй за мной.

Я вошел, истекая каплями дождя, в холл, пахнущий сигарами и духами. Это был небольшой вестибюль с изогнутой стойкой, как в отеле, и темными дверями дальше по коридору, но мы поднялись на второй этаж, и Бобс постучал в дверь и сказал, открывая ее:
- Мисс Трикси? Ничего, если мы войдем?

Мы вошли. Это была большая темная теплая комната с тяжелыми задернутыми портьерами, горящим огнём в камине, и с роскошной, богато украшенной мебелью. При первом взгляде я увидел гобеленовые ширмы с вьющимися листьями и лилиями, кровать с лиловыми покрывалами, свисающими, как волосы на пробор, ковер из тигровой шкуры с зубастой башкой, вазу с пушистыми перьями, туалетный столик с зеркалом, заставленный парфюмерными флаконами, баночками и пуховками; и разбросанными по комнате волнистыми нижними юбками и несколькими парами туфель на высоких каблуках.

За необычайно мужским столом сидела мисс Трикси.

Ну, на мгновение я действительно подумал, что она женщина. На ней было розовое платье с кружевной полосой, похожей на майские цветы, вокруг шеи. У неё были нарумяненные щеки, родимое пятнышко и нарисованный ротик в виде бабочки. Перед ней на столе лежала книга, в которой она делала записи, а рядом с ней стоял высокий бокал с вином. Обычно она носила парик невероятной пышности, но в парики стесняли; когда она оставалась одна, она снимала парик, обнажая свои короткие седые волосы. На самом деле это был мужчина лет сорока пяти. Она была Силой за Троном.
- Да? - раздраженно спросила она, глядя на нас. - Надеюсь, это важно, Бобси. Я пытаюсь работать.

- Этот хочет повидаться с Алфи.

- Уилли Смит, - с жаром произнес я. - И я совсем в отчаянии.

- Ты сильно промок, - заметила она. - Допустим, ты снимешь куртку и вытрешься - и не капай на эту нижнюю юбку.

- Мне нужно где-то остановиться, - сказал я через плечо, переступая через нижнюю юбку. - Для начала у меня есть пять шиллингов, но если я смогу остаться подольше, то стану хорошим работником и буду делать все, что угодно.

Бобси хихикнул. Мисс Трикси подняла подведенные карандашом брови, встала и скользнула ко мне. Я грел руки, от моих штанов шёл пар от жара камина. Она взяла меня за руки и резко повернула их; показались волдыри.
- Ты в бегах? - спросила она.

- Нет.

- Тебя не преследует полиция?

- Я был только в исправиловке; ничего серьезного.

- Чем ты там занимался?

- Мотал веревки.

- Сколько тебе лет?

- Шестнадцать. Семнадцать, если захотите.

- А как насчет твоей семьи?

- У меня нет семьи.

- Хм, - заметила она. - Немного походит на ответ молитве, не так ли, Уилли Смит? Заглянул к нам ни с того ни с сего, всё взгляды и обещания! Цвет твоих волос натуральный?

- Да, мэм!.. сэр?

- Мисс Трикси, - сказала она мне, не моргнув глазом. - А кто тебе рассказал о заведении мистера Сэдлера?

- Кэролайн.

- Кэролайн? Мы знаем Кэролайн?

- Я ее знаю, - сказал Бобси. - Она просто тарталетка.

- И тебе некуда идти, Уилли Смит?

- Нет, мисс Трикси, уже очень поздно и очень сыро.

- Не хлопай передо мной ресницами, ты, соусный горшочек. Итак, ты маленький Сиротка Бури, не так ли? Бобси, иди и приведи мистера Сэдлера. Я считаю, что он ведет себя ужасно мужественно за карточным столом.

Бобси ухмыльнулся.

- Ты очень красивый парень, - сказала мне мисс Трикси. - И нет ничего, что нам, девочкам постарше, нравилось бы больше, чем стройный юноша. Тебя действительно зовут Уилли? Удивительно! Так ужасно подходит для мужчины-проститутки. Пока у тебя есть соответствующий товар!

Я заерзал от этого поддразнивания. Мое будущее было слишком неопределенным, чтобы я мог ответить.
- Смогу ли я остаться?

- Мы спросим у мистера Сэдлера, хорошо?

- Он скажет «да»?

- Конечно, милый, если только ты не хлопнешь в ладоши.

Она ласково ущипнула меня за щеку и бросилась к туалетному столику, где села и поправила макияж.

Я настолько привык принимать мисс Трикси тем, кем видел её, что совершенно не счёл её чем-то необычным. И все же она была там, её явно мужская голова, выглядывающая из кружева воротника, её коротко остриженные седые волосы и толстая шея выглядели явно мужскими, а струящееся платье вздымалось на бедрах. Она накрасила губы, напудрилась, а потом, ради моего удобства, надела парик. Кудрявые пепельно-русые локоны касались её щек. Она выглядела великолепно, словно большая пышногрудая мадам, моложе и по-матерински. Я встречался с ней, когда она носила мужскую одежду. Как мужчина она была очень стильной, детские очертания её лица были еще более очевидными. Никто никогда не называл её «он» или «его». Дома она всегда носила женскую одежду, даже с самого утра.

Вошел мистер Альфред Сэдлер, гораздо моложе, чем я ожидал. На самом деле он был довольно красив.

У него было квадратное бдительное лицо, обрамленное маленькими черными кудрями. Черты его лица выглядели привлекательно, а глаза были самыми суровыми, из тех, что я когда-либо видел. Или, может, так казалось, потому что его щеки были мягкими и с ямочками, а улыбка - очень обезоруживающей. Он был большим игроком, и по вечерам, когда мы с ребятами развлекали джентльменов, он обычно сидел внизу за карточными столами. Он оглядел меня сверху донизу.
- Надеюсь, ты не потратишь мое время зря, - сказал он.

- Нет, - твердо ответил я. - Ищу работу, вроде как у вас. Мне нужно место на сегодня, и, если вы захотите, чтобы я остался дольше, мы сможем как-нибудь договориться; я уступчивый. Меня зовут Уилли Смит.

После чего он пожал мне руку.
- Прежде всего, Уилли Смит, - сказал он, - я бизнесмен. Так вот всё здесь - это бизнес. Я зарабатываю деньги, и у меня есть стандарты. Присаживайся, ладно? Трикси, ты налила ему выпить?

- О, Боже! Нет! Как ужасно невежливо с моей стороны, - пробормотала Трикси, суетясь и наливая три бокала хереса. - Убирайся, Бобси, любопытный ты проныра. Ты скоро увидишься с Уилли.

Я уселся, потягивая сладкий херес, рядом с огнем.

Алфи подробно расспросил меня о моем непосредственном прошлом.
- И что заставило тебя прийти сюда? - спросил он под конец.

- Кэролайн рассказала мне об этом месте.

- Да, пусть так. Но что это значит для тебя?

- Я любил мальчиков с самого детства. Я пришел искать себе подобных.

- Ты хочешь сказать, что тебе это нравится? Это естественно для тебя?

- Так оно и есть.

- Ты понимаешь, чего от тебя ожидают?

- Я совсем не наивен, нет.

Мы немного поболтали о мадам Розе.

- Уилли звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой, - рассмеялась мисс Трикси. - И такой нетерпеливый! С такими взглядами! Разве нельзя сказать, что старая городская устрица выбросила жемчужину?

- Может быть. Не стоит слишком возбуждаться, - сухо заметил Алфи. - Хорошо. Ты можешь остаться здесь на ночь, а утром мы серьезно поговорим о делах.

- Спасибо, мистер, - сказал я.

Бобси помог мне устроить постель, мягкий толстый матрас на полу в комнате на верхнем этаже дома. Я заснул еще до того, как он вышел из комнаты.

Меня разбудил запах кофе, и я некоторое время лежал, просто впитывая его. Просыпаясь совсем недавно от лая надзирателей, я понимал, что настоящее слишком важно, чтобы упускать его, не воздав ему комплимент благоговения и почти святого уважения. Я лежал на спине, закрыв глаза, и просто дышал.
- Поднимайся, - сказал Бобс, - я знаю, что ты не спишь.

Я перекатился на локоть и посмотрел на него, смакуя это чудо очень живыми чувствами.
- Ты принес мне кофе! - сказал я.

- Да, и многое другое. Глянь-ка.

- Завтрак в постель! - ахнул я.

Он с легкостью устроился рядом со мной, сев на пол у моего матраса. Теперь я начал замечать те вещи, которые увидел: я провел ночь в общей спальне, комнате с карнизом и покатым потолком, стрельчатое окном едва возвышалось над полом. Тут стояла пара узких кроватей с разномастными матрасами, но все в таком беспорядке, что производило впечатление разбросанной одежды, массы смятых одеял и небрежного хаоса. Дневной свет заполнял комнату.
- Который сейчас час? - спросил я в освященной веками традиции пробуждения спящих.

- После полудня.

- Черт возьми! - встревожился я. - И никто не возражал?

- Здесь не бывает утра! - рассмеялся Бобс. - Утро — это когда мы спим. Завтракать в полтретьего нормально. Знай, я не всегда буду приносить его тебе! Так что наслаждайся, пока можешь.

- Не наполовину буду, - одобрительно пробормотал я, откусывая от поджаренного ломтя хлеба с медом.

Бобс был ужасно милым. Он не был тощим, но выглядел так, как будто был. Он походил на беспризорника или эльфа с острым подбородком и грустным и изящным лицом. У него были толстые губы, длинный вздернутый нос и сонные глаза с тяжелыми веками. Волосы у него были очень короткие, но с челкой, как будто кто-то стриг их по пьяни. Его лицо было усеяно родинками, что, как ни странно, делало его более привлекательным. На нем были узкие белые брюки и китайская блузка красивого блестящего золота с вышитым на спине драконом. Я похвалил его наряд, и он сказал, что ему нравятся китайские вещицы. Он сказал, что знает одного китайца, а сам он бывал в опиумной курильне и курил опиум. Он сказал, что это было красиво, словно полет, но мистер Сэдлер не терпит курения опиума и имеет на этот счет твердое мнение. Бобс изначально был родом из сельской местности, настоящей сельской местности с полями и коровами; и он ходил со своим отцом, принося овощи в Ковент-Гарден. Он таскал цветную капусту и таскал мешки с картошкой, а это была тяжелая работа, поэтому он обычно отлынивал. Однажды мужчина подобрал его и отвел в доки, где он впервые принял опиум. Он занимался интересными старыми вещами, прежде чем его занесло к Алфи. Он мне нравился больше всех тамошних парней. Я рассказал Бобси о своем странном образовании.
- Сначала обыкновенное, потом повышенное. И теперь я ни то, ни другое; я ни к кому не принадлежу. Я нахожусь в том, что называют Лимбо, ожидая, будет ли следующее Небесами или чем-то еще.

- Это ужасно, Уилли.

- Не-а... я найду для себя что-нибудь получше; это займет немного времени. Проблема в том, видишь ли, я чувствую себя немного странно в данный момент. Я только что сбежал из того учреждения; после него я немного странный. Я чувствую, что со мной что-то сделалось, в моей голове. Я не уверен в себе; мне нужно время, чтобы это прошло.

Бобси задумался.
- Но когда ты снова почувствуешь себя хорошо, ты не пожалеешь, что проводил здесь время? Не лучше ли поработать, скажем, носильщиком или дворником? Что если, ты почувствуешь себя лучше, а будет слишком поздно, и ты как бы окажешься... запятнанным? Кто-то сказал мне, что я такой.

- Нет, я не пожалею, - ответил я. - Это как раз то, чего я хочу.

Позже в тот же день я позволил мисс Трикси увести меня в свою комнату, где она открыла ящик для белья и сказала, что я могу выбрать из него все, что захочу. Ой! Это походило на пиратский клад! И всякие безвкусные яркие вещицы, которые мне нравились. Я опустился на колени с воплем восторга. Я выбрал пару театральных трико кремового цвета и длинную фиолетовую рубашку, и черный шелковый шарф, чтобы повязать вокруг талии. Мисс Трикси захлопала в ладоши и сказала, что я похож на чьего-то пажа.

- Те злые старые рыцари древности! - воскликнула она. - У них всегда с собой были пажи. А зачем? Уж точно, чтобы не держать их лошадей за узду! Все эти толстые маленькие жопки в таких мясистых, обтягивающих кожу рейтузах. Они не были дураками, эти роскошные старые крестоносцы. Хочешь немного накраситься?

- Я бы не возражал.

И когда я сидел у камина, а мисс Трикси подавала мне малиновый херес в розовом стакане, я чувствовал себя фантастическим созданием — стройным, экзотически накрашенным юношей, длинноволосым и наполовину женоподобным, кем-то из мифа или средневековой легенды. Я мог бы подавать чашу с ядом даме или любовное зелье принцу. Меня могли окружать золотистые, богато украшенные колонны, а дальше — низкая зеленая роща. Со своими огромными раскосыми глазами и впалыми щеками я выглядел как катамит темного герцога при каком-то затерянном дворе эпохи Возрождения.

Я увидел всё это в ручном зеркальце из розового дерева; Мне понравилось то, что я увидел. Вот что я скажу: в том месте за мной присматривали. Что бы ни случилось, и было ли то или нет - всё то ужасно аморальным и эксплуататорским, они следили за тем, чтобы я был сыт, и находился в чистоте и тепле. Когда я уезжал оттуда в начале лета, на моем теле не было ни одной вошки. Мисс Трикси научила меня тому, что делать со своими волосами, чтобы подчеркнуть их блеск; она познакомила меня благовониям и лекарствам, она смягчала и отбеливала мои руки мазями и кремами. Они кормили меня апельсинами и яблоками и следили за тем, чтобы мы все высыпались; они заботились о своих.

III

Дом был четырехэтажным. Верхний этаж был немногим больше чердака, и мы там спали. Этажом ниже были комнаты, куда мы приводили клиентов. Одна была мрачной и элегантной, с картинами маслом незначительных художников по стенам — вазы с цветами, обаятельные овчарки, Темза ночью — и с большой темной кроватью. Туда водили застенчивых типов - тех, кто стеснялся того, что нуждался в тебе. Затем имелась комната, которая - как нас уверяли - была сделана по образцу французов. В ней были красные обои и красный шезлонг, а также кровать с атласными портьерами. На каждой стене висело по зеркалу с золотым тиснением, а над ним два толстых херувима ныряли вниз со струящимися золотыми факелами. Ещё одна комната была обшита панелями в стиле средневекового Возрождения. У кровати было четыре стойки с драконьими головами на концах, у которых торчали языки. Конечно, на самом деле это было очень современно, но при свечах имело пользу зажечь своего рода потусторонность и романтику. Были также спальни поменьше, более функциональные.

На втором этаже дома находилась ванная и большие комнаты Трикси и Алфи. Были также две комнаты, имеющие выход наружу, в которые содержались некоторые причудливые предметы. Одна была набита громоздкими цепями и наручниками, кожаными ремнями и ошейниками, березовыми розгами и тростями. Открывалась дверь туда только специальным ключом.

На первом этаже, напротив, все было невероятно сдержанно. Там находились две большие со вкусом оформленные комнаты с охотничьими гравюрами на стенах, старым каретным рожком и муляжами пистолетов. Здесь стояли кресла для джентльменов и низкие столики. Здесь выпивали, курили сигары; и были газеты в деревянных рамках. Некоторые известные люди регулярно приходили, чтобы посидеть в тех глубоких кожаных креслах-качалках и встретиться с родственными душами. Иногда посылали за нами, мальчиками, и джентльмены угощали нас выпивкой и просто разговаривали с нами, то ли не желая, то ли не решаясь заходить дальше, но как бы получая удовольствие от общения с нами, низшими классами, слушая, как мы говорим. Я имею в виду, они были настоящими геммунами, качественными, с золотыми запонками и заклепками на воротнике, и, говорили очень элегантно.

В задней части дома находилась кухня; несколько женщин приходили стирать и готовить, здоровенные мускулистые типы, выглядевшие так, словно они могли поднять вас одной рукой и швырнуть. К ней примыкала комната для завтрака, милая уютная комната с огромным грубым деревянным столом, и мы, в основном, ели там.

Мы могли и сами готовить себе еду, если хотели, возясь на кухне, делая себе омлеты, заваривая чай, кофе и шоколад. А если хотели, мы могли пообедать в маленьком ресторанчике через дорогу. На нашей улице днем почти все, кто ходил по ней, были проститутками, вышедшими подышать воздухом, и, скажу я вам, при дневном свете девушки выглядели еще хуже, чем мы. В полдень эти роскошные создания ночи и наполовину не выглядели бледными и изможденными - мешки под глазами, отсутствие макияжа и ужасно раздражительный характер. С некоторыми из них мы знались довольно хорошо, питаясь в одном и том же месте.

В те первые дни у Алфи я мало думал. Мой разум плыл легко, как лодка, пришвартованная у пристани, тронутая волнами и течением, но привязанная и не дрейфующая, и не находящаяся под каким-либо видом тяги. Это не было неприятным.

В ту первую ночь Алфи попросил о встрече и принял меня в своей комнате. Он налил нам обоим по бокалу белого вина и поддразнил меня из-за фиалок, вьющихся в моих волосах.
- Я вижу, Трикси побывала у тебя. Она одна из тех, кто любит цветочные выставки.
- Она заставит тебя стоять в вазе, если ты не будешь осторожен, с одной ногой, торчащей позади тебя, и с орхидеей в ухе, - сказал он, но я думаю, что он чуть было не сказал что-то другое. Мы выпили наше вино.

Вдруг он произнес:
- Хорошо, Уилли, я твой клиент. Это мой первый визит, и я немного стесняюсь. Покажи мне, на что ты способен.

Я быстро совладал со своей первоначальной застенчивостью.
– Ты пришел за… всем? - спросил я.

- Нет; я просто хотел бы, чтобы со мной обращались немного по-особенному, и ты мог бы оказать мне услугу.
Он добавил:
- Я попрошу тебя об этом только один раз. Это бизнес, вот и все, дорогой. Мне нужно увидеть тебя в работе.

- Ну, тогда я посмотрю, что смогу сделать.

Алфи был красивым мужчиной, хотя лично меня он не зажег. Нетрудно было сделать так, как он просил. Когда я закончил, Алфи сделал несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя, привел себя в порядок и налил нам обоим по ещё одному бокалу вина.

Я оставался на коленях, перемазанный. Когда я держал бокал на длинной ножке с его танцующим содержимым, формы у основания ножки отразились на моей руке, очертаниями витража, словно четыре листа, выходящие из одного центра.

-- Ну, вот что я тебе скажу, Уилли, - произнёс Алфи, - у тебя есть класс и нежное прикосновение. В моих списках много джентльменов, для которых ты был бы воплощением мечты. Что это такое, трудно сказать. Ты не такой искусный, как Перс, и не такой уверенный, как Нолл. Но ты очень, очень милый. Ты делаешь это так, что кажется, будто ты заботишься...

Он изучал меня полуозадаченным взглядом.
- А теперь я скажу тебе то, чего не должен говорить: меня так и подмывает сказать тебе, чтобы ты уходил. Да, я дурак, раз сам это говорю, и скажу только один раз: ты уверен, что поступаешь правильно? Видишь ли, есть что-то в том, как ты это делаешь. Как будто ты голоден. Как будто ты ищешь ртом, ну, не знаю, не так ли?

- Послушай, Уилли, - рявкнул он. - Нет смысла искать здесь любовь. Ты дурак? Ни один рыцарь в сияющих доспехах не войдет в эти двери и не унесет тебя. Просто множество джентльменов, в основном, средних лет, а некоторые не только некрасивые, но ещё и очень унылые. Может, я ошибаюсь насчет тебя? Это твоя чертова внешность. Ты что-то особенное. Ты выглядишь как картина, одна из высококлассных средневековых работ. Даже если ты никогда не занимался этими чертовыми вещами, джентльмен заплатит только за то, чтобы увидеть, как ты ходишь голышом.

- Ты хочешь, чтобы я остался? - спросил я.

- Хочу! Но я хочу, чтобы у тебя не оставалось иллюзий, вот и все. Да, я хочу, чтобы ты был здесь. Ты ценное приобретение.

- Тогда я хотел бы остаться. Мне бы это очень подошло.

Я много думал об отстранённости в той жизни, которую вел. Мне редко удавалось подобное. У Алфи придавали большое значение тому, чтобы ты сдерживался, выполняя поставленную задачу, и переходил к следующей. Сэм являлся очевидным примером. Он не скрывал, что работает здесь ради заработка для жениться, и что он ничего не чувствует, пока обслуживает своих джентльменов. Остальные соглашались с ним в большей или меньшей степени.

Казалось, я был единственным, кто искренне любил мужчин. И я бы также не стеснялся этого слова - любовь. Почти без исключений я обнаружил, что каждый раз бывал момент - будь то всего лишь мгновение - где появлялась любовь. И я бы сказал, что это было видно и оценено по достоинству, и именно поэтому меня полюбили. У меня была какая-то глубинная привязанность к моим мужчинам, ужасное сочувствие к жизни, которую они вели, к вечному обману.

Я слышал, что подобное описывалось как ощущение, будто тебя похоронили заживо, и ты задыхаешься, и всё же ожидалось, что ты будешь ходить в приятном восторге среди пиршества жизни. Если бы стало известно об их истинном положении, общество отвергло бы их, и, конечно, им грозила тюрьма, если бы они повели себя так вопиюще. Но даже одно только подозрение могло привести к потере статуса, знакомств и репутации. В крайних случаях мужчины кончали жизнь самоубийством либо из-за угрозы разоблачения, либо потому, что боль от тайны и вины становилась невыносимой. Очень немногие из наших джентльменов гордились своей склонностью, в лучшем случае они смирились. Большинство признавались, что напряжение повлияло на их здоровье, заставляло их нервничать и болеть.

Должен пояснить, что в те дни, в начале 1880-х годов, до того, как был принят тот закон, мир для мужчин-шлюх был гораздо более свободным и легким. Конечно, случались полицейские рейды и неприятности с разных сторон, но ничего подобного тому, что начало происходить после принятия Хартии Шантажистов. После этого парням с улицы пришлось нелегко, и я думаю, что, в конце концов, заведение Алфи прикрыли. Но тогда все было более свободно, если ты не глупил. Живи и давай жить другим - так было.

Расположение нашего публичного дома было удобным для наших джентльменов, поскольку тот находился среди женских борделей. Это означало, что наши клиенты могли делать вид, будто они тут в поисках девочек. Разве это не забавно? Если предполагалось, что они идут к дамам, их товарищи посмеивались и желали им радости. Если бы стало известно, что они охотятся за мальчиками — отшатывание, отвращение, остракизм. Но трахаться с молодыми девушками было нормально. У мужчины есть потребности, не так ли, и для этого существуют шлюшки! Кроме того, это избавляет джентльмена от необходимости беспокоить жену неприятными предложениями, и обеспечивает неприкосновенность брачного ложа.

Мисс Трикси была заинтригована тем, что сказал ей Алфи, будто у него сложилось впечатление, что я тайно ищу Любовь.
- Хм, - усмехнулась она. - Вряд ли ты найдешь здесь сильного мужчину своей мечты!

- Я пока вообще не могу его найти, - сказал я, - потому что ещё не нашел себя как следует. И ничего такого бестолкового, как я сейчас, я бы ему не предложил.

- Глупый мальчик, - ласково произнесла она. - Это не обеспокоит твоего настоящего мужчину. Он будет заботиться о тебе тем больше, чем больше твои потребности.

- Ох, - вздохнул я с тоской. - Звучит неплохо.

- Так оно и есть, - сказала мисс Трикси, почти с тоской. - Это поиск, которым я занимаюсь всю свою жизнь.

- И как? - спросил я заинтересованно.

- Напрасно! Если они большие и красивые, то они такие же чувствительные, как землекоп. Если они богаты и деликатны, они слабы, как вода, и, скорее всего, сомнутся, как ромашки. Ах, как жестоко с моей стороны разрушать твои мечты. Ты должен продолжать искать. Может, тебе повезёт больше, чем мне.

- Они существуют, - серьезно сказал я. - У меня был брат Чарли. Он был таким, какой мне нужен. Он заботился обо мне. Я хочу кого-то вроде него.

- Значит, ты восхищаешься силой, да?

- Да, это так.

- Знаешь ли, дорогуша, - интимно сказала мисс Трикси, - между нами говоря, мне доставило бы величайшее удовольствие в мире быть той, кто приведет тебе твоего рыцаря в доспехах, и видеть, как он уносит тебя в жизнь, полную блаженства. Возможно, я даже начну верить в Любовь! Ну, глянь на меня, я становлюсь сентиментальной в старости. Боюсь, реальная жизнь не очень-то желает соответствовать миру Фантазий, и, поверь, я та, кто знает!

ГЛАВА 12

Я никогда не имел ничего общего с высшими классами, пока не стал шлюхой.

Внезапно я заглянул в неземные области, прежде такие же недоступные для меня, как Небеса. Мы, конечно же, никогда не спрашивали имен наших клиентов, но иногда впоследствии Сэм, например, мог сказать: «Вы знаете, кто это был? Ты знаешь, кто у тебя был сегодня вечером?» и он упоминал имя политика, или лорда, или маркиза, или знаменитого исследователя, или иностранного дипломата. Но никто из нас никогда не был в этом уверен — то были всего лишь слухи.

Бывали джентльмены из высшего класса, приходившие полными бравады, и которым особенно нравились непристойная болтовня и шутки, а также разговоры низших классов. Обычно они ходили с Лео и Сэмом, которые могли сойти за конюхов и подыгрывали этой роли. Мне обычно давали застенчивых или культурных, потому что, по словам Алфи, у меня были «хорошие манеры».

Одной из первых вещей, которые я усвоил, было то, что моим джентльменам больше всего на свете требовалось поговорить. Я не имею в виду, что они отказывались от телесных удовольствий, о нет, но потом они говорили. Был у меня один господин лет пятидесяти, который регулярно вспоминал в моих объятиях Крымскую войну.

И был еще один джентльмен, которого мучило чувство вины за обман жены. Он получал своё удовольствие так, словно это была сера с патокой. Иногда после этого он садился в кресло и плакал, обхватив голову руками. Я садился на подлокотник кресла и утешал его, а он держал меня за руку и хныкал. Взрослый мужчина, и так плакал. А одевшись, он становился кем-то важным, отдавая приказы и по щелчку пальцев вызывая карету.
- Я очень люблю ее, - плакался он мне, перебирая волоски на моем бедре. - Она для меня всё. Но во мне есть этот демон... я снова и снова его побеждаю... она бы не поняла... слабость мою, жадность мою. Я верен ей, верен! Это отклонение, а не мое истинное я. Я никогда не предаю её в своем уме... мучения невыносимы. О, что ты можешь понять из всего этого? Как я могу это объяснить?

- Я понимаю, - сказал я. Чтобы показать ему, что понимаю, я проникновенно процитировал:
- Честь твоя, укоренившаяся в бесчестии, устояла, и вера неверная хранила тебе ложную верность.

Он уставился на меня, широко раскрыв глаза. Если бы вместо слов у меня изо рта выпали герани, он не смог бы выглядеть более удивленным.
- Откуда ты это знаешь? - недоверчиво спросил он.

- Я знаю «Идиллии» почти наизусть, - похвастался я.

- Но Теннисон… - пробормотал он. - Здесь...

Некоторые из моих джентльменов путешествовали по экзотическим землям. Либо в армии, либо в географических экспедициях они побывали в Индии и Африке. У одного была целиком желтая кожа, а пальцы тряслись от рецидивов малярии. Другой находился в Судане в течение многих лет. Он сказал, что там были пустыни из красного песка, где жили дикие племена, и их брали в качестве рабов для гаремов турецких султанов. У этих султанов были мальчики для удовольствий, которых они одевали в шелка.

Тайны Востока особенно были открыты мне джентльменом, которого мы знали, как мистера Скотта. Я-то понимал, что он был вовсе не мистер, потому что, когда он сказал мне, как его называть - то, как он произнес «мистер» в радостной и смачной манере, подразумевало, что он играет с незнакомым титулом. Сэм заверил меня, что он маркиз, а его брат заседает в Палате лордов. Так вот, мистер Скотт сказал мне, что в Индии и Персии существует целая философия на тему того, как доставить удовольствие любовнику, и что тело — это целый мир эротических возможностей, не для использования, а ради удовольствия. Можно научиться тому, какие части тела наиболее восприимчивы к удовольствию, а были особые вещи, которые можно сделать, чтобы доставить максимум ощущений. То был Эротическая Наука, посвященная Искусству Любви.

У мистера Скотта имелась книга. Она была опубликована частным образом и распространялась только среди избранных, одним из которых был он. Она была переведена с санскрита в семи частях. Он принес эту книгу с собой и читал отрывки вслух, а я следовал его указаниям.

К счастью для меня, мистер Скотт оказался очень привлекательным парнем. Конечно, не идеал моей мечты, но достаточно восхитительный, чтобы я серьезно и добросовестно отнесся к изучению тонкостей Камы.

Да! Должно быть, я стал первым мальчиком в Англии, который узнал это слово! Мистеру Скотту было тридцать восемь лет, он был худым и прямым, стройным и жилистым, изящным и мускулистым. Он улучшал свои бицепсы, поднимая тяжести. Очень многие из моих мужчин ходили в частные гимнастические залы, чтобы построить свои тела таким образом. У мистера Скотта было приятное лицо с карими глазами и желтоватой кожей и каштановые волосы, ничуть не поредевшие, а слегка седеющие. Если он замечал седой волос, он немедленно выдергивал его. Он был педантично опрятным и обладал красивыми руками.

Чтобы сохранить нашу связь экзотической и чувственной, он подарил мне персидскую поэму под названием «Рубайат» [разрозненные рубаи (четверостишья), принадлежащие, очевидно, разным авторам разных времён, но издавна приписываемые учёному Омару Хайяму, поэт Эдвард Фицджеральд соединил в своего рода поэму, обладающую безупречной формальной и тематической логикой, начинающуюся с рассвета и оканчивающуюся на закате]. Эта книга была издана в пятидесятых годах [1850-е] и поначалу потерпела большой крах: экземпляры продавались всего за один пенни [однопенсовые книжки – самые дешевые книжки, как правило, продающиеся с особых «однопенсовых» прилавков или полок]. Действительно, я наполовину припомнил, что видел её на книжных прилавках. Но затем её открыли поэты и художники, а теперь у каждого, кто мнил себя знатоком подобного рода вещей, имелся экземпляр. Мистер Скотт заставлял меня учить стихи под его руководством, которые я читал ему в артистичных обнаженных позах. Однажды он купил мне орхидею, вплел её в мои волоски в промежности и заставил меня лечь, вытянувшись на спине, с поднятым коленом, а сам увлеченно склонился надо мной, слушая мою декламацию.

Когда я хорошо изучил эту поэму, меня несколько обеспокоило то, что старый Хайям не верил в загробную жизнь и не видел никакого направления в этом Печальном Порядке Вещей. Я осторожно спросил мистера Скотта, согласен ли он, и каково отношение Бога к этой Жизни Ради Момента.

- Бог? - презрительно спросил он. - Верит ли еще хоть один мыслящий человек в Бога со времен Дарвина?

- Я думал, что все верят.

- Они совершают необходимые действия, вот и все. Чтобы публично отречься от Бога, нужна храбрость, ведь ныне век лицемерия. Легче соответствовать, быть замеченным в церкви и давать деньги на благотворительность. Но кто на самом деле верит ныне, что некое Существо направляет всё это и распределяет награды добру в Загробной жизни?

- Значит, Бога нет? - агрессивно спросил я.

- Откуда мне знать?
Он раздраженно пожал плечами.

- Ну, люди должны знать, - сердито сказал я.

- Что тебе до того, цветок лотоса? - поддразнил он. - Что в этом для тебя такого личного? Забудь — никто не может этого знать.

- Скажите мне, что думаете вы, - настаивал я.

- Я? Ну может там что-то есть, кто может сказать? Но это не библейский Бог, тот мстительный старик, который наслал потоп. Теперь, когда мы знаем, что виды эволюционировали, мы должны отбросить всякую чепуху о Ноевом ковчеге и Эдемском саде. На самом деле все началось с рыбы!
Поскольку я выглядел таким озадаченным, он разъяснил мне всё о теориях мистера Дарвина, и я был благодарен ему за потраченное время. Меня это очень взволновало. Бога нет? Честно говоря, я не спал всю ночь там, на своей чердачной кровати; эта идея напугала меня до глупости. Сначала я подумал, что даже Мрачный Бог - тот, ненавидящий содомитов - предпочтительнее Бога Нет. По крайней мере, он был там, следил за нами, пусть и сурово. И всегда был шанс, что он смягчится в День Суда, когда увидит, что вы обыкновенны, хотя и вывернуты. Но - Бога Нет? Просто Ничто, большая черная пустота, и ни Рая, ни Загробной Жизни — только Настоящее, со всеми его несчастьями, несправедливостями и смертью?

Мисс Трикси указала мне, что изысканный мужской бордель - неподходящее место для дискуссии о существовании Бога, ведь так? Конечно, Бог есть, сказала мне она, и он любит всех своих маленьких чад, даже самых непослушных!

Неудивительно, что из имеющихся в моем распоряжении ограниченных фактов я не смог разобраться, существует ли Бог. Я постоянно размышлял над этим. Я испытал чудовищное чувство возмущения и ярости из-за того, что мистер Шелдон заставил меня выучить те стихи, и довел меня до слез - это было непростительно. То, что он сделал со мной, было достаточно плохо - если Бог существовал, но если его не было - моя кровь вскипала от ярости, когда я думал об этом. Значит, у меня такой же шанс, как и у любого другого, попасть на Небеса? А если никто из нас не попадет в рай - хо! какой шок для моего дяди! Только смерть! Нет вечной награды! Я злорадствовал. Он был бы таким же, как и мы, простым смертным. Замечательно! О, но не так замечательно. Если бы у нас не было Бога, у нас бы была такая потеря. Мы бы потеряли как лучшие части, так и худшие.

Мне не хотелось, чтобы было Ничто.

Я подумал о мистере Пирсоне, который произнес ту страстную речь в нашей церкви. Я подумал, что он похож на Иисуса, и мой дядя выпорол меня за это. Мистер Пирсон верил в Бога. Он творил добрые дела во имя Бога. Он хотел заставить помогать бедным. Вы чувствовали Бога, слушая мистера Пирсона. Если мистер Пирсон думал, что Бог есть, то, наверное, так оно и было. Я доверял ему.

Легче было разглагольствовать о Каме. Зная, где находишься с этим. Наслаждение предметами посредством чувств, связанных воедино с умом и душой, и осознание полученного удовольствия.

И это стало тем, на чем я сосредоточился, пока находился у Алфи.

Вскоре после этого, когда мои мысли совсем отвлеклись от той темы, Алфи сказал, что приготовил для меня интригующий вечер. Это, конечно, так и оказалось.
- Это как раз по твоей части, - заявил Алфи. - То, что ты мог бы назвать романтичным.

- Да? - осторожно спросил я. - Полагаю, вы нашли мне кого-то, кому нравится, когда я читаю ему Китса в другой руке.

- Я не разбираюсь в этом; тут больше похоже на Золушку или что-то в этом роде.

- Что, черт возьми, ты имеешь в виду, Алфи?

Алфи налил мне бокал вина, и я понял, что грядет что-то сложное. Я сидел и потягивал вино.

- Сегодня вечером ко мне придет джентльмен, который настолько осторожен, что хочет принять всевозможные меры предосторожности, - сказал Алфи. - Он прибудет около полуночи. Никто не должен его видеть; Я один буду сопровождать его, а он очень разборчив в том, чего хочет, когда доберется сюда. Тип, который он описал, ну, это должен быть ты. Ему не нужен просто кусок мяса и мускулов. Он хочет... ну, тебе бы только в голову взбрело, если бы я рассказал тебе, как я тебя описал. Единственное, у нас возникла небольшая проблема...

- Он к тому же захотел привести своего коня? - легкомысленно спросил я.

- Нет, он хочет, чтобы ты был связан.

- Ты знаешь, как я отношусь к этому... - начал я. - Я не в восторге от Извращений.

- Я знаю, что это так. Я бы не просил тебя об этом. Но тут нечто совсем другое. И Бобс будет там, чтобы развязать тебя, сразу после этого. Тебя не бросят, честное слово.

- Почему он хочет, чтобы я был связан?

- Он боится, что его увидят. Это не так уж и странно; ты же знаешь это. Они все очень хитры, не так ли? Только этот хуже. Он хочет, чтобы ты был готов, и у тебя должна быть повязка на глазах.

- Что-нибудь еще, о чём я должен знать? - спросил я с сарказмом.

- И о твоем наилучшем поведении.

- Зачем эта секретность и все такое? - сказал я. - Эй, Алфи, это не мистер Гладстон?

- Я бы не сказал тебе, если бы это было так, да? - произнес Алфи. - Но просто чтобы у тебя не возникало идей выше твоего уровня, нет, это не так. Он просто хочет сохранить свою личность от таких любопытных маленьких педиков, как ты. Если спросить меня, то у него кризис совести.

- Он ведь не захочет меня избить, не так ли? - спросил я с сомнением.

- Не-а! Он хочет Ночь Любви. Ты будешь мальчиком его мечты. Таким красивым, что он будет возвращаться снова и снова. Он думает, что навестит нас только один раз. Он думает, что это будет единственный раз в жизни, навсегда запечатлевшийся в его памяти. Одна идеальная ночь. Но если мы правильно разыграем наши карты, он вернется. И именно поэтому я особенно хотел, чтобы ты...
Алфи откинулся назад и выпустил вверх облачко сигарного дыма.
- Я подумал, что мы расстелим на кровати черное бархатное покрывало, - сказал он с наслаждением, - и тебя свяжут тонкими цепями, лицом вниз, а глаза завяжут черным бархатом. Твои длинные блестящие волосы разметаются, твоя стройная грациозная спина с небольшим углублением прямо над твоим задом, и - жемчужина всего этого - твоя сияющая задница, два идеальных пухлых шара...

- Из алебастра? - предложил я, впечатленный и удивленный.

- Верно, из алебастра! - согласился Алфи. - Мечта художника — фантазия любовника. Он никогда тебя не забудет!

- Я бы хорошо смотрелся на фоне черного бархата, - со всей серьёзностью предположил я.

- Он выглядит как джентльмен, ценящий качество, - сказал Алфи.

- Он лорд?

- Откуда мне знать? - отозвался Алфи, снова замолкая.

- Алфи, он не монстр? - спросил я в тревоге. - Он не зверь в человеческом обличье?

- Стал бы я предлагать одного из моих маленьких ягнят зверю?

- Не знаю, Алфи, а ты мог бы?

- Ты мне не доверяешь, Уилли?

- На пару дюймов, не более.

- Ну, он не монстр. Так ты сделаешь это?

- Да, я сделаю.

Алфи был прав. Странность и чувственная природа предложения взволновали мое воображение.

Комната, в которой происходила встреча, была маленькой, на первом этаже, в задней части дома. Шторы на окнах очень темно-синего цвета были задернуты, и кроме кровати и рукомойника не имелось почти никакой иной мебели.

Около одиннадцати часов вечера я долго принимал горячую ванну и лежал, отмокая и наблюдая за интересными тенями от лампы, вздымающимися и удаляющимися по потолку. Я был чист, мне было комфортно, я был здоров, я был красив. Я поднял руки — у меня отросли ногти. Каждый ноготь был длинным и овальным, с белым полумесяцем. Все мои волдыри от пеньки зажили и исчезли. Ныне я пробыл у Алфи дольше, чем в том исправительном заведении. Скоро между мной и ним будут месяцы, много месяцев. Я вздохнул; думаю, я был вполне доволен.

В своей комнате мисс Трикси облила меня лавандовой водой и расчесала мои волосы, пока они не заблестели. Когда я покачал головой, то почувствовал, как волосы стали легкими и шелковистыми, будто легкий ветерок.
- Ты видела его, Трикс, этого моего джентльмена?

- Нет. Но я приготовила угощение в комнате. Давай-ка посмотрим на тебя, куколка, повернись ко мне.

Я одарил её своим ясным взглядом.
- Так я хорошенький, Трикс?

- Да, любовь моя, ты картинка.

Она поплотнее закуталась в халат с оборками и погладила себя по волосам, а я последовал за ней из дверей к лестнице.

Я ахнул, когда увидел комнату.

Кровать и в самом деле была задрапирована черным бархатом, но кое-где на свисающих складках были приколоты броши с блестками, похожие на звезды. По бокам кровати вместо ламп стояли канделябры со свечами. Эффект получился на редкость театральный, словно декорация к сказке.

- Тебе нравится? - спросила мисс Трикси, внимательно наблюдавшая за моей реакцией.

- Да... это... очень эффектно, - сказал я. - Трикс, ты когда-нибудь была на сцене?

- Забавно, что ты спросил, - ухмыльнулась она. - Да, какое-то время. Моя беда была в том, что мне больше всего нравились женские роли, и я всегда настаивала сыграть Джульетту. Потом, как только я надевала эти прелестные средневековые платья, я не могла удержаться от того, чтобы не прикинуться дурочкой: «Иначе девичий румянец окрасил бы мне щеки» — можешь себе представить это? Никто не верил, что я девушка. В конце концов, я стал настолько возмутителен, что мне пришлось уйти. Ни одна труппа не хочет, чтобы зрители впадали в истерику в трагические моменты, даже в таком маленьком шоу девятого сорта, в котором участвовала я!

Она заставила меня рассмеяться. И указала на кровать.
- Как тебе? Надушенная.

Я осторожно встал на колени на кровать и наклонился вперед, медленно распрямляясь.
- О-о!
Я извивался от сладкого прикосновения бархата.

- Немного острых ощущений, голубчик? - просияла она. - Тогда давай-ка твои запястья, и приведем тебя в порядок?

С некоторой грустью я вытянул руки, и она просунула мои запястья в металлические кольца, которые защелкнулись. Каждый тонкой натянутой цепочкой был прикреплён к кроватному столбику.

Я повернул голову из-за внезапной паники.
- Я смогу кого-нибудь позвать? - выдохнул я.

- Алфи, и Бобс выпустит тебя, когда Алфи скажет ему.

- Ты не оставишь меня здесь на всю ночь?

- Соберись, душка, тебе за это платят.

Ее внезапная резкость восстановила мое равновесие.

- А теперь повязку на глаза, - быстро сказала она.
Это была широкая лента из черного бархата, туго стягивающая. Эффективно. Я ничего не видел. Я услышал, как мисс Трикси вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

III

Некоторое время спустя дверь открылась и снова закрылась. Наступила тишина. Мой джентльмен смотрел на меня. Время остановилось, никто не произносил ни слова. Потом низкий мелодичный голос сказал мне из-за кровати:
- Скажи мне… это как-нибудь образом против твоей воли?

- Нет, мистер, я не возражаю, - заверил я его.

- Я не буду продолжать, если у тебя есть хоть какие-то сомнения.

- Честное слово, мистер, меня это ничуть не беспокоит.

Я знал, что конца не будет, если он не покончит с этим.
Я услышал, как он сделал глубокий вдох и что-то вроде вздоха. Затем услышал шорох его одежды, когда он начал раздеваться.
Он ничего не говорил. Сомневался?

- Я с нетерпением ожидаю вас, - начал я непринужденно. - Мило, не так ли, со свечами?

- Хм, да, очень мило, - рассеянно произнес он.

- Бархат прекрасен и мягок... идите и ложитесь со мной на него.

Он подошел к кровати и сел. Положил руку мне на плечо и с удивлением погладил меня, как будто никогда не ощущал юной мужской плоти.

- Ах, - тихо произнес я, чтобы показать ему, как это приятно. Он погладил меня по волосам, пропуская их между пальцами, приподнимая, обнажая шею. Это было очень нежно. Любой бы подумал, что это я должен получать удовольствие. Но он продолжал в том же духе, слегка касаясь меня, моих рук, плеч, и затем двинулся вниз по спине, сначала неуверенно, а затем сильнее, решительными кругами распространяющегося восприятия. Я начал постанывать и потягиваться. Он остановился.

- Не останавливайся… - пробормотал я, забывшись. - О, черт побери, - выдохнул я после этого. - Мне очень жаль, мистер. Я не хотел указывать вам, что делать.

- Все в порядке. Тебе понравилось? Я продолжу.

Он гладил меня по всей спине — осмелюсь сказать, прошло целых десять минут — для меня просто полного блаженства. Теперь я бесстыдно корчился под его прикосновениями. Затем я ощутил его губы на своей коже, на затылке, а затем они проследовали вниз по позвоночнику. Я покрылся мурашками, содрогаясь от удовольствия. А потом он лег, прижавшись ко мне. Я с волнением ощутил его наготу. Он горячо поцеловал меня в шею и обвил руками. Он опустил руки ниже - о, я тогда был уже очень возбуждён; бархат с одной стороны меня, он с другой. Он полностью лег на меня, обхватив мой член, позволяя мне надавливать на его руки. Это походило на какую-то ужасную свободу; ведь это я находился там для его удовольствия, а не он для моего.

- О, дорогой, - простонал я, - пожалуйста, могу ли я?..

- Конечно, это то, чего я хочу.

И тогда я просто сошел с ума. Я погрузился в бархат, издавая восторженные звуки. Я видел пятна, звезды и зигзагообразные линии перед глазами.
- О, мистер, - выдохнул я. - Вы были прекрасны.

Он подарил мне понимающее сжатие, а затем подошел к столу. Кровать заскрипела и прогнулась, когда он забрался обратно и принялся гладить мою жопку.

- Возьмите меня, мистер, - пригласил я. - Я весь ваш.
Я испытал большую гордость; я действительно осознавал его форму, ту прекрасную трепещущую мужественность, двигавшуюся внутри меня. Я приподнялся к нему, чувствуя на своей коже шероховатость его волос в промежности; его руки крепко держали меня. Я прижался к нему, ликуя от близости с ним. Я услышал, как он пробормотал себе:
- О... ты прекрасен... прекрасен, - и я оказался заключен в его мощное тепло. Я задохнулся от отзывчивого возбуждения и собственного восторга. Наш общий пот бежал между нами.

- Как ты, мой милый? - спросил он меня таким заботливым голосом, что я едва смог ответить из-за древних волнений, которые он пробудил во мне. Глупо, но я почувствовал исходящую от него сильную привязанность, которая напомнила мне Чарли. Это было в том, как он крепко держал меня в своих объятиях, будто хотел уберечь меня. Тревожащая иллюзия заставила меня наполовину замолчать.
- Спасибо... дивно... очень мило, мистер... да.

Мы лежали в теплой тишине, и я слушал, как бьются наши сердца. Я пытался выдыхать в соответствии с ним. Мне хотелось, чтобы мы затем вместе заснули. Он внезапно шевельнулся, как будто его тоже убаюкало умиротворение. Я ощутил, как он напрягся, разжал руки и высвободился от меня.
- Не уходите, мистер, - вскричал я, вдруг испугавшись перспективы потери.

Он встал.

- Снимите повязку с моих глаз, - попросил я. - Позвольте мне увидеть вас.

Но он ничего не сказал, и я услышал неприятные звуки того, что он начал одеваться.

- Позвольте мне помочь, - в отчаянии предложил я. - Я всегда так делаю. Я поправлю ваш галстук.

Но был слышен только шорох его рубашки и его движений, слегка в стороне. Я попытался высвободить запястья, но не смог.
- Пожалуйста, мистер, вы вернетесь?

- Я не могу вернуться, - мрачно произнес он. - Я больше никогда сюда не приду.

- Разве я был плох? - спросил я с болью.

Он как бы ахнул - в раздражении? в упреке?
- Не из-за этого, ничего подобного. Разве ты не понимаешь? Это из-за меня. Мне не следовало это делать - это было очень неправильно с моей стороны. Как будто можно оставаться бесчувственным...

- Ах, мистер, останьтесь! - хрипло взмолился я. - Позвольте мне сделать кое-что для вас. Не оставляй меня; вы были так милы.

- Нет! - отрезал он.

- Есть множество вещей, в которых я хорош. Я сделаю все, что вы захотите, лишь бы вы снова обняли меня.

- Пожалуйста, прекрати, - процедил он сквозь зубы. - Я не вернусь. Это была ужасная ошибка. Пожалуйста, забудь о случившемся; выбрось из головы.

- Я никогда не смогу - я никогда вас не забуду! - завопил я, отчаянно тряся цепочками.

- Тогда это, должно быть, мое бремя, - произнёс он низким строгим голосом.

Это все, что он сказал. После этого дверь открылась и снова закрылась, и в тишине я прохрипел: «Вернись!»

Я думал, что немедленно примчится Бобси. Я нетерпеливо тряхнул цепями. Ничего не произошло.
- Бобс, где ты? - спросил я воздух. - Ну, давай же. Где ты?

Я чувствовал острое, отчаянное желание увидеть его, человека, который только что ушел от меня. Если бы я только мог увидеть его лицо... куда он пошел... если бы Бобс был быстр, я бы легко это сделал. Я вздрогнул и вздохнул от раздражения и нетерпения.

Я был глубоко взволнован и эмоционально возбужден. Этот незнакомец затронул во мне какую-то струну, зацепил какую-то ниточку. Он пришел из ночи, безымянный, безликий, и тронул меня до глубины души. Он держал меня в объятиях и заботился обо мне совсем недавно, и ущерб, который он мне причинил, был непоправим. Со времен Чарли никто так не держал меня... Я снова понял, что потерял. А теперь он снова ушел в ночь, пообещав никогда не возвращаться.
- Бобс! – завизжал я.

Никто не отозвался. И тогда я пришел в ярость. Мне сказали, что меня не оставят, слово чести, и вот меня не выпускают. Я тянул и раскачивал — сзади я выглядел бы восхитительно, горбясь и брыкаясь — и это мне совсем не помогло. Я поранил запястья и разворотил кровать. Черный бархат зашуршал подо мной и пополз. Внезапно он соскользнул с одной стороны кровати, оставив меня на жестком матрасе таким же беспомощным, как и до этого. Я вывихнул шею, пытаясь избавиться от повязки на глазах. Слезы ярости и разочарования пропитали её.
- Алфи! - выкрикнул я. - Иди сюда, сволочь! Выпустите меня!

Не думаю, что я пробыл там больше пятнадцати минут, тяжело дыша, воя и плача, но когда Бобс, наконец, пришел ко мне, я пребывал наполовину в истерике. Я узнал о его присутствии, когда с глаз сняли повязку. Я осуждающе скривил мокрое покрасневшее лицо.
- Ты, маленький ублюдок, где ты был?

- Мне только что сказали прийти сию минуту, - рассудительно произнёс Бобси, явно только что проснувшийся, с взлохмаченными волосами, в белом халате.
- Я не стану выпускать тебя, пока ты не утихомиришься; я не хочу, чтобы мне разбили голову.

- Я утихомирился, - заплакал я. - Я не ударю тебя; меня бросили здесь на целую вечность.
Все свечи догорели до конца, и комната выглядела голой и уродливой, таинственность и магия исчезли.

- Поторопись, Бобс, - умолял я.

Он освободил меня. Как только я освободился, я вскочил, оттолкнул Бобса и голышом побежал к лестнице и вниз. Я мчался как сумасшедший, прямиком к входной двери. Я встал на ступеньках, глядя по сторонам вдоль улицы. Холодная тьма коснулась моей кожи. Она пришла ко мне вместе с острой дозой осознания: я никогда не найду его. Я опоздал.

- Кто он был, Алфи? - молил я.

- Я, черт возьми, не знаю, кто он такой! - воскликнул Алфи. - А если бы и знал, тебе бы не сказал. Оставь это, мальчик, оставь это дело.

- Он был красив? - спросил я дрожащим голосом.

Алфи глупо ухмыльнулся.
- Тебя так затянуло? - спросил он. - Ему удалось затронуть твое глупое сердечко?

Мое угрюмое молчание было достаточным ответом.

- Я же предупреждал тебя, не так ли? - сказал Алфи. - Я говорил тебе оставаться в стороне. Я говорил, чтобы ты не использовал это место для своих фантазий. Так что выбрось этого джентльмена из головы. Я не собираюсь ничего рассказывать тебе о нём.
Он хихикнул.
- Он может оказаться чертовым оборотнем, касательно тебя.

В ту ночь мне снились корабли, качающиеся и крутящиеся в открытом море - моя детская реакция на отплытие Чарли. Я всегда представлял его на корабле, постоянно мчащемся в шторм, далеко от земли. Я верю, что в глубине души я всё ещё представлял его путешествующим, беспокойным, каким он всегда был, так никогда и не достигающим гавани. Я переживал за него. Меня бросало из стороны в сторону, как корабль. Его же корабль никогда не стоял на месте. Он никогда не ждал меня. Я так и не мог поймать его. Я всегда пребывал за полмира от него, протягивая к нему руки.

Бобс протянул руку от своего матраса к моему.
- Уилли, - прошептал он. - Мне перейти к тебе?

- Да, пожалуйста, Бобс.

Он подвинул свой матрац ближе, и мы поправили одеяла, чтобы укрыть нас двоих. Бобс обнял меня и погладил по щеке.
- Ты говорил о Чарли.

- Чарли — мой брат.

- А где он?

- В Австралии.

- Где это находится?

- На другой стороне света, - сказал я очень сдавленно.

Бобс всё понимал. Он очень мило обнял меня и легко поцеловал, не совсем по-плотски, а по-дружески. Мы лежали рядом, согревая друг друга.

- Тот джентльмен, который был у меня сегодня вечером, - сказал я, - напомнил мне его. Глупо на самом деле. Он совсем не похож на него, просто он заставлял меня почувствовать так. Я полагаю, в темноте можно поверить во что угодно.

Бобс успокаивал меня, пока я не успокоился.

- Ты и наполовину не милый, Бобс.

- Все в порядке. Мне нравится гладить тебя. Ты тоже милый.

- Бобс, кажется, я люблю тебя.

- Вот чёрт... здесь никто никого не любит.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Не имело значения, что Бобс был прав, предостерегая меня от влюбленности, или что мы жили в месте, где вознаграждения, наказания и благосклонность выражались в деньгах, или что любовь тут была неуместна. Мне очень нужно было кого-нибудь полюбить. После моей встречи с Таинственным Незнакомцем с моих эмоций как будто сняли крышку, и все возникающие чувства перешли на Бобса.

О, он был прекрасен, этот Бобс! Его неряшливая копна волос, заостренные ушки эльфа, лицо уличного мальчишки, которое могло выглядеть таким грустным, широкие чувственные губы и серые глаза с тяжелыми веками, повидавшие много чего. Я не возражал, что это я полюбил, а Бобс получал. Я больше не мог жить, не любя никого.

Дни стали теплее; мы вступили в май. У нас на чердаке солнце грело по-настоящему и распространялось по простыням своим приятным затхлым запахом засохшего мужского сока. Я просыпался запутавшимся вокруг Бобса, слизывал пот с его шеи и посасывая длинные пряди его волос на затылке. Быть влюбленным очень приятно. Меня это устраивало; это делало меня внимательным и задумчивым, почти счастливым. Я с удовольствием помогал ему одеваться и готовил шоколад для нас обоих по ночам. Я расчесывал ему волосы и складывал его одежду, когда он оставлял её мятой. Мы проводили много времени, держась за руки, что частенько делали и раньше, так что никто ничего не заподозрил. Просто чувства в моей голове стали другими.

Я стал ходить с Сэмом, предлагая себя.

Зачем мы этим занимались, когда у Алфи для нас было всё предусмотрено — уютные комнаты, нормальный заработок?

Ну, это была независимость. Было очень хорошо пытаться подтолкнуть Алфи, но то, что мы получали частно, являлось только нашим.

Меня сразу познакомили с Олбани-стрит, расположенной вдоль Риджентс-парка. Фицрой-стрит, Кливленд-стрит и Брансуик-сквер — это были наши излюбленные места. Берлингтонский пассаж также являлся хорошим местом, а ещё Флит-стрит, Холборн и Стрэнд. Это были также территории девочек — они, конечно же, были повсюду.

Наряду с дамами существовали странные группки реформаторов, пытавшихся вернуть их на путь добродетели. Как ни странно, эти благодетели, похоже, просто не понимали, что в некоторых экипажах полно джентльменов, желающих мальчиков, или что мужская плоть предлагается так же, как и женская. В некотором смысле, это была одна из причин, по которым мы так хорошо процветали - люди вообще не верили в существование таких извергов, как мы. Тем не менее, время от времени случался небольшой шквал, когда распространялись брошюры, предупреждающие людей о Животных, рыскающих по улицам. С подробностями того, как мы можем действовать. Мы должны были стоять с пальцами под фалдами пальто и вызывающе шевелить ими! Нас также можно было узнать по нашим бледным чертам, по чёрным кругам вокруг глаз и женоподобной походке. Наш гнусный поступок жаргонно назвали «нарды». Учитывая, что мы всегда страдали нервными заболеваниями из-за наших неверных побуждений, я был удивлен, что наше появление вообще ожидалось на улицах. Тем не менее, некоторые трактиры вывешивали объявления с надписью: «Остерегайтесь Дерьма». Брошюры обычно заканчивались заявлением о том, что позорный столб был бы для нас слишком хорош, а повешение вряд ли станет достаточно суровым наказанием за наше преступление.

То была неправда - насчет шевеления пальцем! Нам не требовалось быть такими грубыми или такими откровенными. Все, что мы делали, это просто прогуливались. Проверяя припаркованные кэбы на предмет притаившихся «крашеров», мы просто прогуливались взад-вперед с красивым видом. Затем происходило одно из двух. Либо подъезжал экипаж, и какой-нибудь джентльмен спрашивал, может ли он предложить подвезти нас, либо кто-то медленно подходил к нам и доставал сигару. Всегда так вежливо и быстро, что вы предлагали спичку и говорили: «Огня, сэр?» Всё было очень просто.

В наших уличных встречах не было никаких отношений и часто вообще ничего не говорили. Я помню свой первый раз, потому что это был кайф, а не потому, что он был необычным или незабываемым. Мы вместе пошли в парк, молчаливые и слегка напряженные, мимо детей, играющих с обручами, и живой изгороди из рододендронов. Наступали сумерки. Мы нашли что-то вроде беседки, где было тихо, и я опустился на колени и расстегнул его штаны. Только звук его хриплого дыхания и, словно по другую сторону пузыря, далекие крики детей. Через мгновение он ушел, а я встал, задумчивый, с монетой на ладони и кремовым пятном на лацкане.

Хотя именно Сэм ввел меня, так сказать, в курс дела, я никогда не ладил с ним как с человеком.

Отчасти, я полагаю, это было потому, что я являлся настоящим Урнингом, а он занимался этим из-за денег. Он, казалось, смотрел на меня свысока, как эти так называемые нормальные мальчики склонны смотреть на откровенных извращенцев. Он научил меня навыкам предложения себя, как будто это было чем-то, что он слегка презирал. Однажды он сказал мне очень злобно: «Ненавижу, что нам приходится ходить с мужчинами!»

Это был единственный раз, когда я подумал об уличной сцене с такой точки зрения. Логически, объективно, нас, мальчиков, должны были снимать женщины постарше, как девочек — мужчины. Мимолетно, я попытался представить себе мир, в котором женщины курсируют вдоль тротуаров в своих двуколках, выбирая и покупая хорошеньких мальчиков. Как странно было бы, если бы мужчины и женщины имели полное равенство, и что дозволялось мужчинам, было бы вполне приемлемо и для дам! Каким другим был бы мир! Однако, думаю, мы можем быть уверены: джентльмены никогда не допустят подобного. Они слишком любят наслаждаться своими сомнительными преимуществами, чтобы делиться ими.

Однажды мы гуляли вместе, и Сэм познакомил меня со своей девушкой. Она работала помощницей модистки, и, поскольку магазин находился на узенькой улочке с вонючей канавой, я предположил, что не её, а заработок Сэма должен был привести их в Австралию. Его девушка оказалась очень милой, но боялась, что ее работодатель подумает, будто мы забираем ее с работы. Сэм заставил меня притвориться, что я не тот, кем был. Я подумал, что это аморально - то, что он делает. Он сказал своей Эллен, что он конюх у джентльмена, а я сказал, что работаю клерком у книготорговца. Но я спрошу у вас: какие у них будут отношения, начавшиеся так нечестно? Мне бы это не подошло, я точно знаю.

Однажды в жаркую ночь где-то в конце мая мы попали в передрягу - нас забрала полиция.

Случилось так, что Нолл, Элли, Перс и я отправились на полуночное купание в Серпентине [Знаменитый водоём в Гайд-парке Лондона]. По ночам в спальне на чердаке было ужасно жарко, и принять ванну показалось хорошей идеей. Мужчины купались там днем и плавали обнаженными, и завязывалось множество отношений от удовольствия из-за купания. Ну, а мы пошли ночью, и взяли с собой несколько бутылок вина, чтобы было веселее. Поначалу было слишком холодно, но весьма приятно, и вода, струящаяся с поднятых рук, ловила мерцание лунного света в брызги. Мы передавали бутылки по кругу и веселились, толкая друг друга, брызгались, хихикали и - с ужасом припоминаю - пели. Полагаю, я постепенно понял, что луна стала очень яркой, освещая нас с трех сторон, но только когда голоса начали лаять, до меня дошло, что нам приказывают выйти из воды, а свет исходит от полицейских фонарей.

Все, что мы захватили с собой, оказалось двумя большими полотенцами, и когда мы поняли, что нам нужно выбираться из воды, мы бросились за ними и подрались. Это событие запомнилось мне одним: я впервые отчетливо осознал, что со мной обращаются, как с шлюхой. Должно быть, это было как-то связано с принадлежностью к группе. К нам относились с легкомысленным пренебрежением. Там было трое «крашеров», все в униформе и величественные, и за ними стояла тяжесть закона. Должно быть, они наблюдали, как мы развлекаемся, и поняли, кто мы такие.

Они припарковали свой фургон, большой темный ящик, запряженный громадными неповоротливыми лошадьми, с распахнутыми дверями, и закинули внутрь всю нашу одежду. Однако они не сказали нам об этом; они смотрели, как мы ищем её в траве, и забавлялись криками: «Что-то потеряли, мальчики? Собираете зернышки?»

Я оказался наполовину завернут в полотенце вместе с Элли, наполовину пьян, и, честно говоря, был удивлен, что не нашел свою одежду. С нас капала вода, и мы шумно дрожали; они собрали нас в кучу и сказали, что повезут нас в полицейское отделение за непристойное и хулиганское поведение. Затем они повели нас ко входу в фургон и затолкали внутрь. Нам пришлось одеваться в темноте движущегося фургона, и это была не шутка. Когда нас пригласили спуститься, мы всё ещё вели себя слегка по-глупому - у Перси началась икота, а мы немного хихикали и спорили. Потом мы прошли под синей лампой, и так я впервые попал в полицейский участок.

Нас поместили в камеру, где над дверью снаружи светился газовый рожок, и там мы провели остаток ночи, пели и дремали. Ничего другого с нами не случилось. Это был просто пример «крашеров», продемонстрировавших нам, что они могут нас скрутить. Купание голышом ночью не считалось преступлением; всё это случилось потому, что мы были шлюхами, и нас обманули. Это было Маленькое Предупреждение. Пихать нас, прикрытыми лохмотьями полотенец — это то, что «крашеры» могли законно делать с тарталетками [шлюхами]; они могли позволить себе эти вольности, и нам пришлось смириться с подобным.

Алфи пришлось заплатить штраф, чтобы вытащить нас. Это была самая болезненная часть процесса, потому что он взял деньги из нашего заработка. Я стоял перед его столом, угрюмый и мрачный, и смотрел, как он показывает, во что мне обошлось это маленькое предприятие.

Этот инцидент заставил меня осознать, что мне не нравится быть частью стада. Унизительно, когда тебя толкают в такой куче и называют «полной камерой Мэри Энн» и «вон, дамы». Индивидуальность человека была подавлена.

Я поймал себя на том, что заговорил об этом с мистером Скоттом — тем, кто купил мне орхидею и потребовал, чтобы я выучил рубайят. Это всплыло, когда он упомянул о следующей неделе.
- Меня здесь может и не быть, - неопределенно сказал я. - Я не всегда буду здесь, вы же понимаете.

Мы лежали на боку, лицом к лицу, на кровати.

- Не быть здесь? - удивился мистер Скотт. - Почему?

- Ну, - разумно предположил я. - Человек - существо беспокойное.

- Ты чувствуешь беспокойство? - спросил он обвиняюще.

- Иногда, мистер.

- Но, Уилли, я думал, ты всегда будешь здесь!

- О, нет.
Я покачал головой.

Он встал с кровати и заходил по комнате. На нем ничего не было. Его подтянутое тело выглядело очень хорошо в обнаженном виде, так что я с благодарностью смотрел на него.

- Я не могу без тебя, Уилли, - заявил он.

- Вам не придётся - заверил я его. - Если бы я ушел отсюда, я бы начал сам, вот и всё. Вы могли бы продолжить приходить ко мне. Я был бы рад продолжать делать это для вас.

- Это крайне тревожно, - пожаловался он. - Мне нравится думать, что на что-то можно положиться.

- Вы можете положиться на меня! - воскликнул я. - Все, что я сказал, это то, что я не хочу оставаться здесь навсегда. Все идут дальше.
- Эволюция, - нахально выпалил я.

- Что бы ты сказал, если бы я предложил тебе устроить тебя в собственном доме? - задумчиво спросил он. - Где я мог бы навещать тебя, когда захочу: скромная комната, где можно было бы жить с комфортом и обладать независимостью?

Я благоговейно уставился на него. Некоторым шлюхам приходилось трудиться годами, прежде чем им предлагали подобное. Для кого-то это было избавление, вершина их амбиций. Безопасность, защита, воплощение мечты. Я был впечатлен щедростью предложения; и моя собственная ценность возросла в моем самоуважении, когда я подумал, что именно мне сделали подобное предложение.

- Я хотел бы поблагодарить вас, - ответил я, - но я не смог бы это принять. Вот что я бы сказал.

- Почему? Ты имеешь в виду, что хочешь большего?

- Нет, мистер! Меньшего!

- Каким образом, красавчик? — спросил он, с вожделением оглядывая меня и не особенно рассердившись на мой отказ.

- Вы когда-нибудь находились в чьей-то власти? - серьезно спросил я, хотя и не ожидал, что с ним когда-либо происходило нечто такое. - Я знал два вида подчинения. В одном случае вами управляют доброта и ваша собственная жадность к самосовершенствованию; и вторая, где вас выпорют, если вы переступите черту. И теперь я начинаю понимать, что выплата заработанного — ещё один вид контроля. Когда я уйду отсюда, я буду сам по себе. Я начинаю понимать, что мне нужна независимость. Ни перед кем не отчитываться, каким бы милым он ни был. Вы мне ужасно нравитесь, мистер, и мне нравится быть вашим Цветком Лотоса и Луной вашего Восторга. Но если бы я жил в комнате, которую предоставили вы, я стал бы вашим содержанцем, и это была бы Нежная Тюрьма. А я должен быть свободен.

Милый человек не рассмеялся над моим искренним заявлением, но поцеловал меня и сказал, что уважает мою честность.
- Лишь бы мне не пришлось отдавать тебя, мой цветок, - пробормотал он. - Я никогда не смогу заменить твою особую чувственную красоту и нежный медовый тон твоего голоса, читающего мне на ухо четверостишия, когда мы занимаемся любовью.

Мурлыкая, я упивался комплиментами, безмерно довольный его потребностью во мне.
- Я еще не скоро уйду, - пообещал я ему, когда мы обнялись.

III

Я предполагаю, что мои чувства к Бобси нашли бы какое-то выражение даже без случая с березовыми розгами.

Он предложил мне это. Он сказал, что в тот вечер очень хочет пойти покурить, и, если я настоящий друг, я его прикрою.

Я знал, что он часто посещал опиумные притоны в доках без ведома Алфи.

Он обратил на меня свои прекрасные глаза.
- Ты не представляешь, каково это, - выдохнул он, - когда выкуришь столько же, сколько и я. Когда тебе это нужно. Я не смогу это описать, мне просто нужно снова увидеть те сны.

Он покорил меня. Наша проблема заключалась в том, что, если Бобси не сможет вернуться вовремя, мне придется прикрывать его, отправившись к его джентльмену. Здесь мы рисковали, но Бобс сказал: все, что мне требуется - это выдать его джентльмену несколько резких ударов розгой. И это мог быть только я, потому что нельзя было положиться ни на кого другого, чтобы тот не прокрался к Алфи, который запретил Бобсу заходить в опиумные притоны. Это легко, сказал он, и он знал, что я смогу это сделать.

- Ты же знаешь, что раньше мне не приходилось делать такое? - с сомнением спросил я.

- Что, ты никогда никого не сек?

- Никогда должным образом. Лучше расскажи мне, как это делается.

Я сидел на кровати, а Бобси расхаживал с воображаемой розгой, произнося диалоги, играя обе роли, пища и рыча, и выглядел таким забавным, что я сидел и смеялся, наслаждаясь этим. Никогда не думал, что мне и в самом деле придется делать нечто подобное.

Представьте себе мою растущую тревогу, когда около одиннадцати часов ночи я высматривал Бобса, а он всё не возвращался. Я даже не мог выразить свое беспокойство, так как никто, кроме меня, не знал, что Бобса тут нет. Ну, я увидел, как джентльмена проводили. Я наблюдал с лестничной площадки. Джентльмен уже был в спальне. Он был готов, ожидая Бобса, а Бобса все не было. Со стоном, морщась, мне ничего не оставалось, как спуститься вниз и прикрыть Бобса, надеясь, что джентльмен примет замену. С ужасным предчувствием я сполз вниз по лестнице и положил руку на дверную ручку.

Джентльменом Бобса оказался невысоким щеголеватым мужчиной лет пятидесяти, и, насколько я мог предположить, он был одним из тех отбросов частных школ, которые полюбили березовые розги и страстно желали заветных воспоминаний. Я наполовину надеялся, что он сочтет меня неприемлемым. Но после короткого обмена словами, вежливо и отстраненно, как и подобает, он сказал, что, если я смогу обращаться с ним так, как он того заслуживает, он отдаст себя в мои руки. В углу комнаты стоял березовый прут.

У меня не было никаких проблем с ролью Юного Хозяина. Прежде чем я это осознал, мы увлеклись веселой маленькой драмой о моём внезапном возвращении в величественный дом и том, как я поймал его на краже серебра, разжигая его аппетит описанием того, что сделаю с ним. Я всё ещё был Юным Хозяином, когда поднял розгу и ударил ею по его изогнутому огузью. Он отозвался шумом, как будто на кошку вылили ведро воды. Увлекшись своей ролью, я ударил его три раза, но сильно, и только тогда понял, насколько эффективно действую. Он был весь изрезан; кровь стекала по его бедрам. Я в ужасе уставился, застыв с розгой, длинной, как щётка для подметания.

- Ещё, ещё! - простонал он. - Моё злодейство...

Мой желудок скрутило. Я тупо уставился на израненную плоть. Реальность порки смотрела мне в лицо. Конечно, я понятия не имел, что это было обычным наказанием школьников, и я не понимал сути удовольствия, связанного с сечением розгой. Наполовину испугавшись, что меня могут арестовать за нападение, наполовину испытывая тошноту от увиденного передо мной, я колебался, ошарашенный и бестолковый.

- Почему ты не сечешь? - застонал он.

Я бросил прут и побежал, возясь с дверью и проталкиваясь наружу. Я бросился наверх, разбудил Сэма и, задыхаясь, выдавил из себя рассказ о своём ужасном положении, и, к моему сердечному облегчению, он сражу же побежал вниз. На лестничной площадке раздался противный гомон голосов, от которых у меня по-настоящему упало сердце, потому что один из них принадлежал Алфи.

Когда я подкрался, чтобы подслушать, я понял, что Бобс выбрал именно этот момент, чтобы припереться домой. Мне не хотелось, чтобы только ему пришлось брать на себя всю вину, поэтому я тоже спустился. Бобс ушел на кухню. Я услышал, как он беззаботно крикнул:
- Я выпью кофе; перестань, Алфи.

Внизу на кухне у нас случилась Ужасная Сцена. Бобс рухнул на стул. Я сел рядом.

Алфи кричал что-то ужасное про опиумные притоны и урезанное жалование, а теперь посмотрите, что он натворил: Алфи было Стыдно перед Клиентом.

- Это не вина Бобса, - начал я. - Мне не стоило соглашаться.

- Это моя вина, - вяло поправил Бобс. - А не Уилли; его просто легко провести.

Алфи вышел из себя и стукнул нас лбами.

Я уверен, что не поступи он так, мы смогли бы уладить всё цивилизованно. Но как только он это сделал, мы оба, я и Бобс, стали очень эмоциональными. Мне было очень больно. Я предполагаю, что и Бобсу тоже; это не шутка, что с тобой так сурово обращаются. Мы схватились за головы, со стоном и плачем, а Алфи нависал над нами, как ангел мщения.

- Зачем ты это сделал? - в ярости спросил он у меня.

- Я помогал Бобсу, - хныкал я.

- Но, черт возьми, почему? Ты ненавидишь флагелляцию; ты постоянно говоришь нам об этом. Что тебя заставило?

- Бобс хотел, чтобы я это сделал.

- Какая у него власть над тобой? Он заплатил тебе?

- Нет! - завизжал я.

- Ну что тогда? Какова была договоренность?

- Никакой! Я просто сказал, что сделаю.

- Но почему? Я хочу докопаться до сути этого.

- Бобс попросил меня, а я хотел, чтобы он был счастлив.

- Почему ты хочешь, чтобы он был счастлив?

Если бы я не был так напуган, то никогда бы этого не сказал, но я был напуган и сказал.
- Потому что я люблю его, - заплакал я.

- Ты что?

Я отвернулся от недоверчиво-презрительного взгляда Алфи.
- А как насчет тебя? - спросил он с ухмылкой всемогущего. - Этот роман — взаимен? А, Бобс? Цветы и конфеты, не так ли? А как ты?

- Ну, люблю ли я его, да? - пожал плечами Бобс с обиженным фырканьем. - Мы любим друг друга.

Я уставился на Бобса с изумлением и благодарностью. В действительности я понятия не имел, говорил ли он правду. В конце концов, он вполне мог просто подшутить над Алфи — его тщеславие пострадало вместе с его головой — за то, что тот обращался с ним как с непослушным мальчишкой.

- Я не могу в это поверить! - воскликнул Алфи. - Неужели под самым носом у нас закрутился маленький роман? Незамеченный? Или я последний об этом услышал? Я надеюсь, что это не так. Знаете, мне не нравится, когда из меня делают дурака. Я был бы очень, очень зол, если бы подумал, что кто-то из моих маленьких мальчиков влюбился под моей крышей и превратил хладнокровное коммерческое предприятие в сентиментальную повесть для дам. Меня бы это совсем не порадовало, нет. Особенно, когда это два моих самых красивых и самых желанных мелких гомика. Я думаю, что это может меня очень разозлить.

- Мы ничего не можем с собой поделать, - надувшись, произнес Бобси.

- О да, мы сможем! - злобно рассмеялся Алфи. - И лучше бы мы это сделали. С тобой все было в порядке, Бобси, пока не появилась эта рыжеволосая сучка со своей Культурой, своими Религиозными Сомнениями и своими Моральными Угрызениями. Ты был преданным работником. Мне кажется, что дело слегка пошло наперекосяк.

- Я хочу, чтобы Уилли сварил мне кофе, - потребовал Бобси.

- Да, сделай это для него, Ромео, ладно? - сказал Алфи. - Я полагаю, юным возлюбленным нравится заботиться о благополучии возлюбленного, когда тот, шатаясь, выходит из опиумного притона. Я оставлю вас шептать друг дружке милые пустяки. Мы поговорим об этом завтра.

На следующий день я держался подальше от Алфи, хотя был вынужден думать о нем, потому что часть моей головы отзывалась болью все утро. Весь день я провел, лежа на матрасе, опираясь на локти, и читал все самые меланхоличные стихи Китса, а солнечный свет медленно скользил по комнате, высвечивая испачканные и смятые простыни, разбросанную рубашку с оборками, ленту из крашеного красного меха и небольшую спиральку из мух, раздражающе жужжащих над парой раздавленных ягод клубники, втоптанных в ковер.

Эти стихи сильно угнетали меня. Может быть, потому, что я читал красоту языка на чердаке борделя и чувствовал себя дешевкой по сравнению с ними. А может быть, дело в том, что я сочувствовал словам и стремлениям поэта и тревожился из-за его ранней смерти. Определённо, меня преследовало чувство совершенства, недостижимого и недосягаемого в жизни — во всяком случае, для меня никогда. В общем, я был уныл и мрачен, когда Бобс вошел и, смущаясь, свернул свой матрац.
- Прости, Уилли, мне больше нельзя с тобой спать; он думает, что это нехорошо для меня. Я отнесу свою постель в комнату Трикси.

Я наблюдал за ним, ничего не говоря.
- Я должен это сделать, любовь, он платит мне, - сдавленно рассмеялся Бобс. - Теперь я должен быть хорошим мальчиком. То, что он снял у меня за вчерашнюю забаву, оставило меня нищим.

Он хихикнул, чтобы это прозвучало многозначительно.
- Мы все равно никогда не имели это в виду, не так ли? - сказал он, ерзая. - Это была всего лишь игра.

- Все в порядке, Бобс, - раздраженно сказал я, чтобы ему было легче. - Я никогда не любил тебя.

- Вот именно, - согласился он с облегчением. - Я тоже никогда не любил тебя.

Позже той же ночью я спустился на кухню в одиночестве, чтобы разогреть пирог и позволить своим мыслям прийти в себя.

Готовка очень успокаивает человека, который собирается принять важное решение. Я возился, разжигая огонь, наполняя кухню ароматами пирога и, в конце концов, начал есть. Я также приготовил кофе - одну чашку, только для себя.

Я очень ясно понял, что хочу быть сам по себе, просто заботясь о себе самом. Наверное, я не любил Бобси по-настоящему — только саму идею любви. Мы не подходили друг другу. У нас не было ничего общего, кроме нашей красоты и нашего ремесла. Мы делились любящей теплотой, и я всегда был за это благодарен, но мне требовалось уйти. Мне надоело быть одним из мальчиков Алфи; я был готов устроиться самостоятельно.

Я чувствовал скорее удовлетворение, чем возбуждение. Я сидел, потягивая кофе и держа пальцы ног у углей, как Золушка, хотя, осмелюсь сказать, у нее были более изящные ноги. Я сидел; в голове плавали полусформировавшиеся планы, пока остатки кофе не стали холодными и горькими, а угли не догорели дотла. Мисс Трикси спустилась, чтобы глянуть на камин, и пожелала мне спокойной ночи, как будто все шло как обычно; словно моя голова не была полна перспектив многих чудесных перемен.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Следующие несколько дней я провел, бродя по улицам в поисках комнаты. Проблема заключалась в том, что я проявлял большую разборчивость и привередливость в своих требованиях, а комнат было много.

Мне же требовалось нечто приличное, вроде пристанища, куда можно было бы сбежать от моей работы. С другой стороны, ни в одном респектабельном месте меня бы не приняли. Любому с длинными волосами и в яркой одежде, работающему по ночам, скорее всего, указали бы на дверь. Во всяком случае, в респектабельный дом мне не хотелось - чай в четыре, а вы прихожанин? Мне нужно было место рядом с обычными притонами, а не в каком-нибудь благовоспитанном пригороде вроде Кэмден-Тауна или Нью-Кросса. С другой стороны, мне не хотелось связываться с каким-нибудь воровским притоном или дешёвой ночлежкой, где все остальные находились бы в бегах или планировали новые преступления. Так что пришлось изрядно побродить.

Но я нашел то, что хотел.

Это оказалось немного южнее Ковент-Гарден, высокий ветхий старый дом на узкой улочке со съёмными комнатами вперемежку с магазинчиками. На углу улицы находился трактир, и его яркий свет сиял в сумраке. Тротуар был узким и неровным, после дождя заливаемым лужами, дорога вымощена булыжником. Повозки, идущие на рынок и обратно, издавали постоянный грохот, а мимо неизменно проходили неряшливые бездельники из ночлежек с Друри-Лейн. Блудом здесь занимались не столь открыто, но имелись свободные комнаты с карточками, незаметно спрятанными за украшениями, на которых было написано «Кровати», и предлагалось именно это.

Моим домом управляла некая миссис Доусон, жившая в соседнем доме и сдававшая этот. Она была чудаковатой, она была странной. Она демонстрировала великую респектабельность, а потом за пару шиллингов закрывала глаза на всё. Она могла сказать: «Надеюсь, вы не думаете, что это одна из обычных ночлежек; это респектабельное место!» А затем уголком рта говорила: «За два шиллинга я этого не видела. За два шиллинга я никому не подам виду».

Моя комната находилась в боковой части дома. Окно выходило в переулок. У меня было солнце с раннего утра и до десяти часов, и потом оно могло быть где угодно на земле; я его не видел. Чтобы добраться до моей комнаты, требовалось подняться по узкой лестнице, пройти по лестничной площадке и подняться ещё на две маленькие ступеньки, и у меня над дверью имелась своего рода арка, что было весьма приятно. На лестничной площадке обои были в тонкую зелено-кремовую полоску, влажные от сырости, а моя дверь - темно-зеленой, с прибитой медной цифрой семь. Когда меня впервые провели внутрь, комната не произвела особого впечатления, но я понял, что она подойдет; она нуждалась только во Внимании. Она была ужасно запущенной. Провисший тюль, висящий на гвозде; ужасное постельное белье, проваливающееся в щели матраса. Я все это выкинул. Скорее всего, на этом матрасе кто-то умер.

Самым лучшим в комнате были красные обои. Темно-мускусно-красного цвета, почти бордовые, и мне они очень нравились. Ещё там были кровать, шкаф и умывальник. Я потратил много времени на уборку, а женщина, убиравшая остальную часть дома и жившая на Друри-Лейн, как и булочник - протянула мне руку помощи. Я купил подержанный ковер (красный, с бахромой), темно-красные портьеры и кремовый тюль с чьей-то домашней распродажи, а также новую настоящую перину и темно-зеленое покрывало.

Ещё я купил плетеное кресло, чтобы поставить у камина, маленькое качающееся зеркало, и старую лампу - с таким же восторгом, как у Аладдина. Парень снизу повесил мне полку, и я расставил там свои книги.

Что меня по-настоящему разорило, так это то, что я начал покупать гравюры. Ах, в книжных магазинах было сколько угодно безвкусных гравюр — молящиеся руки и маленькие девочки с щенками. Но в изысканных магазинах, где можно было купить тома в кожаных переплетах с позолотой, имелись замечательные гравюры, и так я впервые открыл для себя работы Моро. Я купил две. Это был Фаэтон - золотые прыгающие кони с пылающими гривами, кипящее море, ослепительное от тонувшего солнца и, обрамленное алой накидкой, словно бушующим огнём, изогнутое и великолепное тело нагого юноши - его длинные волосы развевались, его стройные бедра выгибались вперед, предлагая свои чресла.

Она встала на мою каминную полку.

Другая, на противоположной стене, называлась «Геркулес и Лернейская гидра». Полагаю, ужасная картина, с её скалистым ландшафтом и искалеченными конечностями, наполовину погруженными в болотистые лужи, наполовину торчащими из них. Но больше всего привлекали внимание двое обнаженных мужчин. Геракл был мускулистым и красивым, украшенным амуницией, создававшей эффект лент и цепочек в виде маргариток. Не совсем у его ног лежал красивый обнаженный юноша, жертва Гидры, - но, ох! такой изящный, такой стройный, лежащий так, будто спал и ждал возлюбленного. У него были чувственные губы и милое выражение лица, а также длинные пряди густых каштановых волос. Должен признаться: я думал, что он похож на меня. Какие фантазии возникали у меня из-за этой картины! Юноша на самом деле не был мертв... упал в обморок...

Геракл поцеловал бы его и взял на руки. Это я был тем обнаженным юношей; Геракл был тайной, темным незнакомцем, любовником, пришедшим ко мне из ночи, когда я лежал на черном бархате - сильный герой из моей мечты.

Позже я купил еще одну гравюру — «Святой Георгий» мистера Бёрн-Джонса, черно-белую. Там был высокий худощавый парень в доспехах, с коротко остриженными волосами, со щитом и знаменем. Он был солдатом из гимнов моего детства; он был мистером Пирсоном, несущим надежду и помощь бедным и обездоленным, взбирающимся на твердыни богатых и беззаботных, опоясанным праведностью, сильным в доспехах истины. Он вызывал у меня тоску. Я жаждал стать героем, быть лучше, чем я сейчас. Он мучил меня, словно демонстрируя, кем я должен быть и не был. Это являлось болезненным и необходимым. Мне хотелось держаться за это в своей развратной жизни, в которую я вступил.

Вот я здесь, устраиваюсь в комнате и делаю ее пригодной для жилья, а для чего? – это база, с которой можно развратничать. И в отличие от того случая, когда я сбежал к Алфи, я не был ныне напуганным, оскорбленным и одиноким; я прекрасно осознавал, чем занимаюсь. Когда я думал о том, что у тети Луизы некогда имелись планы* устроить меня именно в такой маленькой комнатке, из которой я мог бы выйти клерком в сером костюме с коротко подстриженными волосами, я не мог не улыбаться осуществлению ее намерений.

Справедливости ради скажу, что в то время было довольно трудно пробиться к приличной работе. Достойная работа требовала покровительства и некоторого влияния, и требовалось ответить на определенные вопросы о своем прошлом. Мне пришлось бы лгать сквозь зубы. Что касается дешевой рабочей силы, я никогда не думал о подобном. Посмотрите, какие деньги я мог зарабатывать на блуде — я мог заработать за ночь столько, сколько честные труженики зарабатывали за неделю. Пока я был молод и красив, это казалось мне лучшим занятием — и, черт возьми, мне оно нравилось!

Тем не менее, она была тут, та гравюра. Чистый и благородный рыцарь, меч праведности. Это беспокоило меня, причиняло мне боль, но я хотел этого. Будто шипы на большой сочной розе —таким было её место в моей жизни. Может, это была моя совесть? Глубоко подавленное лучшее «я»? Что-то вроде власяницы, напоминающей мне, что я не полностью убежден своей бравадой и беспечным равнодушием? Чувствовал ли я, что, пока эта картина ещё действует на меня - я не безнадежен, я доступен нравственным чувствам и что есть путь назад, путь наверх?

Моя новоприобретённая независимость проявилась в выборе одежды. В маленькой душной задней комнате в Уайтчепеле я обрел, наконец, тот образ, о котором всегда мечтал: чудесный жакет из зеленого вельвета, парчовый жилет цвета буйволовой кожи с коричневой шелковой подкладкой, шапочку из коричневого вельвета, пару кремовых брючек и рубашку в тон, все это завершалось ослепительным шелковым шейным платком — один был лиловым, другой персиковым. Выйдя из магазина одетым таким образом, я встретил нескольких продавцов цветов на углу улицы. Я купил в бутоньерку бледно-лиловой лаванды у прелестной девушки с румяным лицом и в шали цвета мёда. Она и закрепила цветы на мне.
- Сделано для вас, мистер, - сказала она мне.

Это казалось почти возможным. Летний вечер, рыхлая пыль, взбитая копытами лошадей и колесами экипажей, перемешавшиеся запахи лаванды, духов, пива, гниющих фруктов и конского навоза; блеск и волнение начала вечера на западе; все смешалось у меня. Я стал частью улицы.

В своей маленькой комнате я проводил дни за чтением книг. Я читал произведения мистера Диккенса, но особенно мне понравились «Грозовой перевал», «Джейн Эйр», «Школьные годы Тома Брауна» и «Вдали от обезумевшей толпы». Я купил также несколько брошюр по социальным вопросам, помня, что мистер Ирвинг поощрял меня развивать свое политическое сознание – «Практический социализм», «Кооперативное движение» и «Навстречу светлому будущему».

Я читал уместные и неуместные вещи; я даже приобрёл некоторые из своих старых друзей, «Карманных драгоценностей». И тут мне невероятно повезло. В куче дешевых репродукций я наткнулся на старую гравюру, на которой я был мальчиком, в козьей шкуре — этакий бездельник и невинность. Когда я обнаружил картинку, я покраснел, как будто в тихом изысканном помещении все поняли, что это я. Я купил её с глупой ухмылкой на лице и чувством восторга в сердце. Действительно, сокровище из прошлого! Я ласково ухмыльнулся, как будто был старшим братом этого парня и присматривал за ним, чтобы уберегать от передряг.

Милые надежды! Но мне требовалось зарабатывать на жизнь.

Был один случай, который запомнился. Одной августовской ночью. Я находился на Брансуик-сквер.

Было около полуночи, шел дождь. Не проливной дождь, а мелкая изморось, от которой волосы покрываются тонкими точками блестящей влаги, а плечи намокают. Я некоторое время ошивался в дверном проёме, но в дверях тебя никто не видит, и спустя некоторое время я вышел на улицу, подняв воротник своей зеленого вельветового жакета и поправляя свежую лаванду в петлице. Я прошелся по тротуару, поглядывая на проезжающие экипажи, засунув руки в карманы, моя походка была достаточно изящной, чтобы бросаться в глаза. Мимо меня, согнувшись под дождем, прошел парень в высоком цилиндре, не обращая на меня внимания. Я поравнялся с фонарным столбом и остановился, слегка прислонившись к нему. В его свете дождь казался заколдованным кругом сверкающих иголок. Романтика всего этого ещё пребывала со мной в то время. Мне не терпелось быть желанным.

Сзади подъехал кэб, поравнялся со мной и замедлил ход, кто-то выглядывал в боковое окно. Кэб остановился.

Мужчина наклонился вперед, его руки были в белых перчатках. Теперь в свете газового фонаря он мог разглядеть меня, мои накрашенные губы и подведённые тенями веки, мой откровенно оценивающий взгляд; у него не могло остаться сомнений.
- Плохая ночь, чтобы находится вне дома, - заметил он.

- Очень плохая, сэр, - согласился я, по-прежнему валяя дурака.

- Могу я предложить подвезти вас?

- Очень мило с вашей стороны, мистер. Я бы не сказал «нет».

Итак, фартук откидывается, и я забираюсь внутрь и устраиваюсь, слегка капая.
- Извините, что промок, мистер, - говорю я, ухмыляясь и разглядывая его.

Он обладал приятным лицом, умным, внимательным взглядом. Он выглядел довольно худым, щеголеватым, с узкими плечами и волосатыми руками. Лицо у него было худое и заостренное, с небольшой седоватой бородкой, и седовато-каштановые волосы. Он был очень аккуратным и чистым.
- Вы знаете какой-нибудь адрес? - спросил он низким и деловым тоном.

- Да, мистер, но в помещении я беру гинею.

- Это безопасный адрес?

- Совершенно безопасный.

- Гинея кажется вполне разумной суммой.

Я сказал ему адрес, и он объявил его кучеру. Мы поехали по сверкающим, как драгоценности, улицам. Я не смог удержаться от легкого счастливого вздоха.
- О, мистер, я люблю экипажи!

Я почувствовал его доброжелательную терпимость к моей признательности.

- О, мои волосы намокли, - заметил я.
Джентльмен передал мне белый носовой платок, я поблагодарил и принялся вытирать пряди насухо. Я ощутил свои духи в этом замкнутом пространстве. Дождь и лаванда; этот джентльмен впредь будет ассоциировать эти запахи с воспоминаниями обо мне.

- У тебя есть имя? - спросил он.

- Уилли.

- Ты кажешься... юным, Уилли.

- Мне семнадцать (ну почти, кроме пяти месяцев).

- Ты... работаешь... из нужды?

- («По вам», — непристойно подумал я.) Нет, мистер, мне это нравится.

Многие из них были такими. Они хотели, чтобы вы смягчили их вину, а не были бедным отчаявшимся мальчиком, который продает свое тело, дабы лечить в больнице свою овдовевшую мать. Мой джентльмен расслабился.
- Не бойтесь, мистер, - заверил я его. - Я высокого качества. Вы хорошо проведете со мной время.

Адрес комнаты, в которую привел его, я получил от Сэма. Я оставил своего джентльмена в кэбе, пока утрясал вещи, и вернулся за ним, помогая ему спуститься. Мы проскользнули внутрь, в тускло освещенный коридор и поднялись по лестнице, и там, в задней комнате, я угостил его лакомством.
- Скажи мне... Ты действительно будешь что-нибудь делать? - спросил он в простом изумлении, его глаза бегали вверх и вниз по моему телу.

- Да, мистер, только за извращения пять фунтов.

Его губы дернулись.
- А что, скажи на милость, ты называешь извращениями?

- Все, что я считаю необычным. Наряжаться в корсеты и чулки и притворяться полковником или школьным учителем. Порка — это извращение, и связывание, и швыряние в тебя чем попало. Всё это за пятёрку.

- Какая разнообразная у тебя жизнь! Ты сочтешь меня совсем ручным!

- Нет, правда, мистер. Я думаю, вы очень милый. Что вам нравится? Я хорош во всем.

После чего я встал и чисто и аккуратно помог ему.

- Увы, - сухо сказал он, - я не могу разделить твоих либеральных взглядов. Как бы это ни было приятно для меня и, надеюсь, не слишком неприятно для тебя, но то, что ты только что сделал со мной, я считаю извращением.
И сунул мне в руки пять соверенов.

Я разрывался. Это казалось неправильным - за то немногое, что я сделал.
- Мистер, - поморщился я, - это уже слишком, знаете ли.

- Прими это, глупое дитя, - ответил он. - Это способ отблагодарить.

- Та, мистер, - сказал я одобрительно.

- Я готов уйти прямо сейчас, - сказал он.

- Внизу есть мальчик, который позовет для вас кэб.

Он ушёл - я бросился открывать ему дверь - и он как-то странно и грустно посмотрел на меня, проходя мимо. Но у меня не было и мысли анализировать это или останавливаться на подобном. Я пребывал в восторге. Пять фунтов! Некоторые буквально разбрасываются деньгами! Я поспешил одеться, вытер щеку и выдернул волосок из зубов, прежде чем зашнуровать ботинки.

Когда я снова вышел на улицу, меня поразил внезапный шок от того, как была прекрасна ночь, во всем её великолепии. Газовый фонарь напротив излучал сиренево-зеленое сияние - пьянящий треугольник таинственного света на мокром тротуаре, переливающийся радугой, как разлитое масло. Дождь сыпал словно радужными искрами, будто из костра - мириадами их, выпадающими из мрака. Проезжавший кэб взметнул дугу серебристых брызг.

Я чувствовал себя частью окружающего. В кармане было золото. Я чувствовал себя успешным и свободным, частью этого блеска и тьмы.

Я подумал: я попал в нужное место.

III

Моя романтическая натура и мои пробужденные чувства, еще незапятнанные разочарованиями и крушениями иллюзий, нашли в долгих теплых ночах угасающего лета образы красоты и вечного чуда. Я привык к размытой зеленой темноте за лампами. Я так часто занимался своим ремеслом при газовом свете, что почувствовал - мой силуэт должен быть частью общей картины. Фоном служили покрытые сажей, закопченные кирпичи, а воздух на мерцающей огнями улице обладал легким бутылочно-зеленым оттенком. Над черными зубчатыми очертаниями крыш и труб клубилась мутная мгла, и сияла яркая белая луна. Я узнавал фигуры фонарных столбов, как художник узнает мольберты: одни стройные, с изящной металлической отделкой, и другие с широкими основаниями и выступом на нужной высоте, чтобы можно было опереться локтем, и те, что на углах улиц, витиевато изгибающиеся по бокам зданий.

Иногда я шел с джентльменом под мост у реки, спускаясь по мокрым ступеням к арке. Если там внизу не было забившихся в кучи тряпья бездомных, мы занимали позицию во мраке там, где плескалась вонючая вода, маслянистая и черная. Под ногами валялись кучки неровных камней, может быть, торчащие из мокрой грязи сгнившие остатки лодок и сломанные столбы. Разорванный плакат, рекламирующий далекие отсюда развлечения, сдвигался от порыва ветра. Прислушавшись к шуму какой-нибудь речной баржи — «крашеры» патрулировали не только улицы, но и воду — я заботился о своем джентльмене. Ветер проносился под сводами арки, и ты не заморачивался чем-нибудь изощрённым. Позади него изгиб арки был испещрен изменчивыми формами воды, а плакат на каменной кладке за его плечом гласил: «Экскурсии в Париж».

В ясную темную ночь огни на мостах бросали отблески в черную воду. Было тихое время, меланхоличное время, когда основные ночные дела были сделаны, когда мужчины уже ушли с девушками или разошлись по домам, когда рабочие еще не проснулись, а до уличных криков оставалась пара часов. Я плелся домой в этой полутишине, проезжающие мимо извозчики не желали торговаться, кроме возможности отвезти кого-нибудь домой, жалюзи в спящих домах были задернуты, и серебристый лунный свет слегка касался листвы.

Послушать меня, так можно было подумать, что я единственная шлюха мужского пола на улицах! Нет, нас были десятки. Мы не могли не узнать друг друга, и мы не были даже наполовину злыми. «Отвали, дорогой, это мой участок», — являлось обычным приветствием.

Один худощавый блондин пересекал мой рабочий путь достаточно часто, чтобы у нас сложились поверхностные отношения. Мы обнаружили, что опираемся на одни и те же перила, переводя дух между охотой, и на мгновение втягивали когти.
- Как дела, дорогой?

- Грех жаловаться.

И мы внимательно оценивали друг друга, со стороны. Сколько он заработал сегодня вечером? Эй, выглядит уставшим и опустошенным, да? Должно быть, это была хорошая ночь.

- «Крашеры» сегодня повсюду в Олбани... кого-то поймали с солдатом.

- Бедняжка.

- Как тебе удалось добиться такого цвета волос?

- Мать-природа.

- Чёрт! Как джин из бутылки!

- Как бы не так! Имей в виду, это ещё не полдела, чтобы сохранить их красивыми. Во всей той грязи и гнили. Полагаю, у тебя та же проблема.

- Мои не блестят. Как чертова солома.

- Полагаю, что так! - дерзко согласился я.

- А знаешь, что говорят о натуральных рыжих?

- Нет, что?

Он подтолкнул меня, непристойно и безрадостно хихикнув.
- Они оказываются извращенцами.

Мы развернулись, засунув руки в карманы и прислонившись спиной к перилам, глядя на улицу. Пара кэбов медленно свернула за угол.

- Увидимся, Морковка.

- Увидимся, Соломенная Солома.

Мы никогда не братались. Радость самостоятельной работы заключалась в её независимости, и по своей природе она должна быть уединенной. В отличие от ситуации с девушками, ни один наш клиент не стал бы приставать к нам в толпе и болтать с нами на публике. Так что нам приходилось перебираться на менее людные улицы, на те, где, как было понятно, и происходили подобные вещи. Мужчины-тарталетки, работавшие на тех площадках, действовали умелыми тенями: рыскали, то появляясь, то исчезая, достаточно очевидно, но не навязчиво. Не было смысла заводить приятелей и собираться вместе; это напрашивалось на неприятности. Вас заметят, подтолкнут, спровоцируют. А если бы истеричный благодетель догадался, то пошли бы письма в газеты о моральном вырождении нации, и «крашеры» усилили бы своё преследование. Так что мы признавали друг друга, обменивались оскорблениями и предупреждали, когда это было необходимо.

Как ни странно, я имел больше общего с девушками.

Для начала, с этим нельзя было ничего поделать! Стоило свернуть на Стрэнд, или Хеймаркет, или куда-нибудь ещё на центральном западе, и там везде были девушки. Они появлялись ещё днем, и их число увеличивалось по мере того, как сгущалась тьма и розовато-лиловые сумерки медленно разливались вокруг горящих фонарей. Это было ужасно шумно и удивительно бесстыдно. И там была полиция, бессильная и ворчащая, выкрикивающая: «Давайте, двигайтесь», наполовину скрытая причудливыми шляпками с лентами и многоярусными прическами девушек, тонущая среди оборок, перьев и страз пришитых лилий и роз.

Было только вопросом времени, когда я снова столкнусь с Кэролайн. Впервые я увидел ее в составе веселой компании возле «джинного дворца», и она восторженно помахала рукой над чьей-то головой. В другой раз я увидел ее в кафе; она поманила меня сесть рядом с ней, и я вошел. Мы мило поболтали о том, какова жизнь и о видах на будущее. У нее была маленькая квартирка в Сохо, в доме, полном других девушек, и не имелось мадам, которая могла бы ими командовать, так что дела у нее шли очень хорошо. Она была впечатлена тем, как я устроился самостоятельно, и относилась ко мне очень любезно и уважительно, без каких-либо насмешливых упоминаний о исправительных учреждениях, вшах или неохотной эрекции. Она была очень рада видеть меня в целости и сохранности.

Не знаю почему, но Кэролайн оказалась женщиной, с которой я неплохо ладил. Она не вела себя глупо со мной, как некоторые. Будучи старше меня, она всегда казалась более понимающей, и мне особенно нравилось, как она принимала то, что я был определенным парнем, а не сукой. Она не приставала ко мне, хотя и добродушно поддразнила. Когда мы встречались, то обычно выпивали, а иногда приходили в её комнату.

Конечно, там мне приходилось мириться с ее подружками, и все начиналось сначала.
«Тебе действительно нравятся мужчины?» «Что ты делаешь?» «Это правда, что ты?..» Я так и не отвечал толком, потому что они и знать этого не хотели — им хотелось только ухмыляться и смеяться. Они находили это смешным и странным, а также, как я думаю, в глубине души считали угрожающим для себя и оскорбительным. Но в целом они были достаточно дружелюбны.

Комната Кэролайн была роскошно обставлена. На ее кровати имелись драпировки павлиньего синего цвета и покрывало, сплошь расшитое китайскими джентльменами, драконами и пагодами.

А сколько кремов и зелий стояло у нее на туалетном столике! Крема «Айвори» и «Эссенция Тира», и туалетное мыло с овсянкой, и французские духи со стеклянными пробками размером с бутылку, которую они закупоривали! Однажды дождливым днем она накрасила мне лицо; она сказала, что у меня прекрасная костная структура, которая потрачена впустую на мужчину.
- Жаль, что большинство парней не твоего типа, - заметила она. - С тобой так легко ладить, Уилли, словно с девушкой.

Другие девушки, похоже, тоже относились ко мне также, потому что приходили, когда я был там, без какой-либо смены атмосферы, которая происходит в женской группе, когда входит парень. Они заходили полуодетыми, с заспанными глазами, без макияжа, охая и ворча по поводу болей в животе, прыщей и прибавления в весе. На самом деле, подумал я, в некоторых отношениях такими они выглядели даже лучше, чем в по вечерам, когда выплывали, словно корабли под всеми парусами, безупречные, со всеми замаскированными недостатками, наполовину убивая вас духами, наполовину удушая пудрой. Забыв, что я другой, они сидели и пили кофе, сушили волосы, расстегивали халаты поверх сорочек и корсажей, примеряя на волосы фальшиво-фиолетовые брызги и натягивали черные чулки на длинные изящные ноги.

Мне очень нравились друзья Кэролайн. Они мне нравились, потому что не трогали меня, и просто продолжали свой образ жизни. Я помогал закреплять бахрому и шиньоны, вытирал полотенцем мокрые волосы и туго затягивал шнурки корсетов — девушкам, в вещах из фантазий «Сумеречной сказки» - в шелковых панталонах и чулках, со знаменитыми алебастровыми полушариями, полуобнаженными, пока они сидели, выщипывая себе брови или ковыряясь в зубах.

Еще одной моей старой знакомой, с которой я возобновил общение, была мадам Роза, которая помнила меня еще мальчиком. Между нами возникли разумные деловые отношения. Её и мой интерес заключался в том, чтобы зарабатывать деньги на обслуживании джентльменов, и мы нуждались друг в друге, поставляя товар. У нее имелось множество клиентов, скрывавшихся в респектабельных домах, которые стремились часто посещать ее жилище в Холборне; что касается меня, то я высоко ценил ту закрытую базу. Теперь я видел её не в образе экзотической цыганки в испанском красном, а как суровую мадам с пышными формами, имеющую больше общего с лавочником, чем с танцовщицей. Такой, не загроможденной моими мальчишескими невежественными фантазиями, она нравилась мне больше.

Также я иногда посещал заведение Алфи, в основном, ради того, чтобы продолжать видеться с мистером Скоттом, ценителем рубайята и восточной культуры. Его гинею было приятно зарабатывать.

Ему было очень интересно и забавно слушать, как я описываю свою комнату. Он сказал, что это звучит очаровательно.
- Полагаю, у тебя есть всё самое необходимое? - спросил он.

- О да, у меня есть кровать и зеркало.

Он улыбнулся, изумлённый моими приоритетами.
- Знаешь, Уилли, тебе стоит только пожелать, - сказал он мне. – Ведь приближается осень. Должен ли я предположить, что ты чувствуешь себя комфортно — ты сможешь обеспечить себя скучными потребностями — углем, ламповым маслом, одеялами?

- Честное слово, у меня всё в порядке. Я живу очень дешево.

- Тебе когда-нибудь приходилось ухаживать за собой зимой?

- О да, когда я был ребенком, - я слегка пожал плечами.

- И как это было?

- Ужасно!
Я рассмеялся.

- Я дам тебе денег на зимнее пальто, а ты купи его — не трать на шёлковые шарфы и яркие рубашки. Это понятно?

- Еще не зима.

- Скоро наступит, парень, очень скоро. И тогда у тебя будут приличные сапоги, а эти изящные и неподходящие туфли убери до весны.

- Эй, мистер, кто будет останавливать кэб, чтобы глянуть на кого-то, закутанного в пальто и в больших практичных сапогах?

Мистер Скотт скривился от отвращения.
- Я бы хотел, чтобы ты принял мое предложение устроить тебя в месте, которое я выберу. Мне ненавистна мысль о том, что ты будешь торговать собой на улицах.

Я приблизился и потерся об него.
- Вы очень добры ко мне, мистер; вы самый лучший.

- Но?

- Но пусть остается так, как есть. Как насчет того, чтобы вы откинулись назад, а я поцеловал бы вас очень сладко, и мы забыли бы о всех неприятных вещах. Не рождённое завтра и умершее вчера, зачем беспокоиться о них, если завтрашний день будет сладким, а?

- Развратный и красивый мальчик, тогда сделай все возможное!

- Ах, почему бы и нет, мой лучший?!

Когда он ушёл, а я принимал ванну — я всегда пользовался превосходной ванной Алфи, когда работал там, — я лежал в горячей воде и должен был хорошенько поговорить с самим собой. Я почувствовал уязвимость ситуации между мной и мистером Скоттом. Я понимал, что могу влюбиться в него. Он был самым близким к моему идеалу человеком, которого я когда-либо встречал, — сильным мужчиной, который стал бы заботиться обо мне. И, очевидно, это никак не могло случиться. Мистер Скотт был светским джентльменом, даже лордом, и я никогда не смог бы влиться в его мир. Я мог быть его содержацем, замкнутым существом; но от моей Любви я хотел большего. Я хотел быть ему другом и помощником, чем-то ценным для него. Мистер Скотт определенно не хотел моей любви и не хотел говорить со мной о своей жизни и заботах. Мне следовало остерегаться проникновения любви. Моя проблема заключалась в том, что мне очень требовалось снова полюбить. Моя любовь была похожа на пальто, ищущее гвоздь, на который можно было бы повеситься. Мне следовало быть благоразумным и не использовать мистера Скотта в своих романтических мечтах.

Мистер Скотт, очевидно, тоже подумал об этом и, будучи разумным человеком, купил мне подарки. Это было хорошо; это выставило наши отношения в правильном свете. Это усилило радость от того, что у нас было; я думаю, что это была демонстрация большой зрелости. Случилось бы несчастье, если бы он попытался вырвать меня с корнем и пересадить в инопланетное окружение. Я был всего лишь обычным простым парнем, и его мир не стал бы моим. Так что я принял его подарки, это было несложно, потому что они оказались великолепны.

Он купил мне ковер из козьей шкуры, чтобы я мог расстелить его перед моим маленьким камином, и небольшой тростниковый диванчик с двумя подушками. Он купил мне странный и экзотический крытый сад — папоротники и листья, посаженные в землю и покрытые стеклянным куполом. Это было так чудесно. Хотя оказалось чертовски трудно перенести всё это с Риджент-стрит в Ковент-Гарден. Помог Нолл. Хорошо иметь крепких мускулистых друзей.

И был ещё один подарок, ожерелье - звучит женственно, но таковым не является. Оно было сделано из марказита - твердый, серого цвета, круг, толстый и массивный, как звено цепи; для ношения на коже, под рубашкой. Это было стильно, тонко и необычно. Он сам мне его застегивал. Я постоянно его носил. И шествовал перед ним, одетый только в него. Он сказал, что я пугающе совершенен.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Именно в парке я впервые ощутил смену времен года. Я обходился тем, что поднимал воротник, смутно ощущая резкие порывы ветра, и побыстрее спешил домой. Но однажды вечером я отвел джентльмена в кусты, где быстро заработал пять шиллингов, и он, дрожа, приводил себя в порядок.
- Чем ты занимаешься зимой? - внезапно спросил он

- Мистер?

- Ну, ты же не сможешь продолжать в том же духе? - заметил он. - Через месяц там, где мы сейчас стоим, будет открыто и голо. Зима — да и осень тоже — должна снять все покровы. Мне любопытно, как ты будешь управляться.

- Думаю, я буду работать в помещении.

- Ах, да, конечно. Доброй ночи.

- Доброй ночи, мистер.

Я стоял в парке в одиночестве, прислушиваясь к шелесту листьев, сухому и ломкому звучанию, и внезапный порыв ветра закрутил передо мной небольшой водоворот листьев. Я вздрогнул. Внезапно мне стало не по себе от будущего.

Заниматься подобным зимой... как это будет? У меня не оставалось иного выхода, кроме как отбросить эту мысль. Размышления в подобном духе могут напугать человека.

Однако той осенью я не прозябал на улице, и причиной тому стал грипп. Неделю я чувствовал себя ужасно, а еще две недели после этого меня очень трясло. Когда самое худшее миновало, я взялся за чтение и начал «Поэмы Байрона». Спустя некоторое время стало получше, и я сидел у огня, закутанный в одеяло, читал «Мазепу» [романтическая поэма Джорджа Байрона, написанная в Италии в 1818 году] и ел лакрицу, изредка отправляясь на нетвёрдых ногах на кухню заварить себе чай. Мистер Скотт заплатил за меня арендную плату и прислал мне тепличный виноград и бутылку бренди.

Был уже поздний ноябрь, когда я снова начал выходить на улицу, и мир погрузился в это унылое темное время года, чьи постепенные изменения уже миновали. Я выходил в короткие дневные часы и желтоватый туман, наполовину забыв, что он вызывает слёзы, заставляя глаза болеть, а вонь проникает в легкие. Мне было трудно ходить. Я ощущал себя ужасно уставшим, пока ходил по магазинам, таскал уголь и растопку. У меня болело в груди, когда я возвращался домой; в моей комнате было ужасно темно.
Я разжигал огонь и вспоминал прошлый год, когда лежал на чистых простынях и за мной ухаживали, а болезнь означала камфорное масло и горячее молоко с корицей, и люди читали нам у наших кроватей.

Теперь же я платил жадной хозяйке за то, что она ставила на пол возле моей кровати водянистый бульон. Я пребывал на пути изрядной степени жалости к себе. Было отвратительно болеть в одиночестве. Как я пал так низко? Я был предназначен к лучшему.

Что мне делать? Как мне выкарабкиваться? Но когда я подумал о том, чтобы попытаться взяться за честную работу, то, в конце концов, застонал: я не могу, не могу. Это было совсем не то, чем мне хотелось заниматься в своей жизни, и как я смогу найти своего Любимого, когда стану респектабельным? Мне придется остаться с улицей, ночью и таинственным миром бродячих перевертышей; как только я уйду отсюда, я никогда не смогу найти мужчину, который полюбит меня. Ах, но будет ли так?

Кто полюбит меня, кто рискнет взять тарталетку с улицы, у кого хватит наглости забрать меня домой? Я попал в ловушку; я попал в капкан. Я бежал по кругу и никак не мог сойти.

Ладно, я был шлюхой, и чем скорее я буду вести себя так, тем лучше. Утром я взял себя в руки и пошёл к Алфи, чтобы помыть голову и привести себя в порядок. К моему ужасу, я обнаружил, что осунулся, и у меня впалые щёки, большие черные круги под глазами и скулы стали слишком подчеркнуты. Я нашел Бобса, и мы уселись за туалетный столик мисс Трикси, чтобы посмотреть, что сможем сделать.
- Макияж все скроет, милый, - заверил он меня. - Немного румян здесь и там. Я бы сказал, тебе нужно много спать.

Как будто было недостаточно чувствовать себя уродливым, по ходу дня у меня появился ещё один повод для депрессии.

Когда я разделся перед мистером Скоттом и сказал ему, насколько лучше я себя чувствую в ответ на его заботливые расспросы, он произнёс:
- Скажу тебе, мальчик, ты немного похудел.

Я взглянул на него с осуждением, как будто это была его вина.
- Насколько? - спросил я.

Он походил вокруг меня, касаясь моих рёбер сверху и снизу.
- Ты слегка не похож на сильфа, - сказал он. - Знаешь, тебе больше не стоит хотеть ещё сколько-нибудь потерять в весе.

- И вы тогда бросите меня, не так ли? - взвизгнул я.

- О, право... - отозвался он с легким раздражением.

- Бросите! Вы бросите меня, если я похудею. Вы хотите меня, только когда я красив. Это правда!

- Почему ты обязываешь меня признавать очевидное? Я плачу тебе, и ты не дешев, знаешь ли! Да, я предпочитаю, чтобы ты был пухленьким. Раньше ты был совершенен, а сейчас ты несколько костлявее, чем мне бы хотелось. Но я уверен, что мы сможем быстро вернуть тебе здоровье.

- Я здоров, - отрезал я.

- У меня к тебе предложение, - сказал он, садясь и наблюдая за мной.

- Что, поход на живодерню? - усмехнулся я.

- Нет, нет, совсем наоборот, - улыбнулся он. - Почему бы мне не увезти тебя в деревню? У меня есть дом в Хартфордшире, окруженный полями. Тебе нужен свежий воздух и хорошая еда, и я хочу, чтобы ты получал её. Мне было бы очень приятно забрать тебя и откормить. Что ты скажешь? Город в ноябре не место для тех, кто выздоравливает. И правда, Уилли, ты выглядишь довольно убого.

- О, я не могу, - сказал я, не принимая его всерьез. - Это мило с вашей стороны, но я потеряю свою комнату… и… - «свою независимость», собирался сказать я. Я совершенно не хотелось быть его содержанцем. Я всё ещё злился на него за то, что он так многословно признался, что любит меня только за мое тело и бросит меня, если я стану уродливым.

Меня возмущали его деньги, его власть покупать себе хорошеньких мальчиков и обладание не одним домом. Я чувствовал себя угрюмым и настроенным враждебно.
- Захватите парочку детей из Ист-Энда, - сказал я довольно саркастически. - Угостите их. Тогда вы почувствуете себя по-настоящему благочестивым и хорошим.

Он раздраженно поерзал.
- Я сам намерен покинуть город. Советую рассмотреть мое предложение, которое не лишено щедрости. Если меня не будет в городе, а я вполне могу оставаться до Рождества, то, конечно, не буду часто посещать это место, и ты можешь потерять меня. Подумай об этом.

Я отвернулся, к горлу подступил ком. Всё; но это всё свелось к обмену, к торговле. Человеческие эмоции имели свою рыночную стоимость. Жизнь являлась переходом гинеи из одних рук в другие. Я мог бы сохранить свои принципы, рискнуть здоровьем, лишиться его желанной платы и его интересной компании; или же я мог отказаться от своей независимости и восстанавливать свою физическую форму в комфорте, мальчиком богатого джентльмена. Какое это имело значение?
- Пожалуйста, могу я подумать, мистер? - подавленно спросил я.

- До конца недели. Мы больше не будем говорить об этом сегодня вечером. В твоих интересах принять это предложение, как ты, конечно, должен понимать.

Я не мог представить себе жизнь в деревне; и решил выкинуть эту мысль из головы.

А потом у меня была очень странная ночь, от которой и сейчас у меня мурашки по спине.

Это немного меня расстроило - ощущение, что я уродлив. Я надеялся, что у Розы мужчины будут менее разборчивы. Но я пребывал в беспокойстве, я сознавал это. Я плохо спал, теперь мои ночные кошмары стали обычным явлением. Надзиратели и полицейские преследовали меня во сне, нелепыми погонями, которым я мог восхищаться по утрам, но которые ночью казались гротескными и ужасающими.

Я понимал, что обеспокоен, потому что случился небольшой инцидент, который ранее никак бы меня не обеспокоил. Однажды мимо меня проехала открытая карета, и в этой карете находились джентльмен, дама и двое детей, все весело смеялись, с пакетами на коленях. У меня возникло чувство боли и потери, когда они проезжали мимо. Это никогда не могло стать моим. Семья, жена, какая-то должность, возможность возвращаться по вечерам в уютный дом, рыжеволосые детишки, пристающие с рассказами - во всем этом мне было отказано. До этого момента, конечно, мне даже не хотелось подобного. Внезапно мне это показалось сущностью счастья, и я почувствовал себя девочкой- продавщицей спичек. Я шёл по улице со слезами на глазах. Я никогда не просил быть другим. Почему я должен был стать Урнингом? Кто в здравом уме решил бы стать одним из них?

В тот вечер я отправился к мадам Розе, где заказал джентльмена.
- О, Уилли! - воскликнула Роза, скривившись. - Ты болен, что с тобой? Ты выглядишь ужасно уставшим.

- Спасибо большое. Ты заставляешь человека чувствовать себя прекрасно.

- Пойди и выпей чего-нибудь. У тебя довольно требовательный джентльмен.

Подкрепившись ее лучшим «Бьюджолли», я отправился на встречу с этим монстром.

Ах, он оказался не хуже других, что у меня бывали; но разве это не так: если у тебя упадок, то все сговорятся сделать тебе ещё хуже? Он был толстым и рыхлым, как пудинг, без утонченности; я не нашел у него ничего, за что можно было бы любить. Я закрыл глаза в его объятиях. Его пухлые колбасные пальцы ущипнули меня за плоть, а его слюна стекала по моей шее. Я поспешил вниз по его выпуклому животу, целуя сквозь стиснутые губы. В животе у него все время булькало, слышались слабые водянистые шумы, какие издает сантехника. Он вздымался и крутился, как кит. Я вдруг вспомнил то время, когда меня поместили на черный бархат и окружили звездами, и тот джентльмен пришел ко мне из ночи. Мои глаза наполнились горькими слезами. Мне не следовало ввязываться в подобный бизнес. Я был глупым, сентиментальным, верующим в любовь. Что я здесь делаю?

- Мне это очень понравилось, - сообщил мой клиент. - Вы оказались наиболее приемлемы. Могу ли я рассчитывать снова воспользоваться вами в будущем?

- Не знаю, мистер; я работаю нерегулярно.

- Я был бы рад посетить вас снова.

- Спасибо, мистер, я ценю это.

Когда он ушел, я потратил много времени на то, чтобы привести себя в порядок, намазаться мылом, стереть память о его прикосновениях к моей коже. Я чувствовал себя грязным. Я не стал пить с Розой; мне просто хотелось уйти оттуда.

Я вышел и зашагал прочь.

Стояла вонючая ночь, густой кашеобразный туман, сырой и зловонный на вкус, врезающийся в нос консистенцией творога. Под уличным фонарем я остановился, достал зеркальце и подкрасил губы и веки. Я нарисовал тонкую лиловую тень над своими по-прежнему изможденными глазами и осветил бледные губы алым. Я выглядел каким-то декадентским мальчишкой из древности, подкрашенным, доступным. Я промокнул уши и горло лавандовой водой и огляделся. Где я нахожусь? Я двинулся на северо-восток; здесь можно было кого-то подхватить, если повезет. Я ходил взад-вперед, стараясь держаться под фонарями. При звуке колес я останавливался на свету, позируя. Я хотел найти джентльмена, быстро, чтобы уничтожить другого. Мне хотелось небольшого триумфа, такого, что заставит меня почувствовать себя хорошо, кого-то классного...

Я с трудом поверил своему счастью, когда двойные огни двуколки медленно, покачиваясь, пронеслись сквозь туман вдоль края тротуара, как будто джентльмен высматривал кого-то. Я наблюдал, нетерпеливо. Я почувствовал запах лошадей, когда они проходили мимо меня. Кэб подъехал, и я направился к нему. Появилась круглая голова в высокой шляпе.
- Могу я предложить подвезти вас? - произнёс джентльмен.

- Спасибо, мистер.

- Ужасная ночь для прогулок, а?

- Сучья.

Он открыл дверцу, и я забрался к нему. Из-за тумана у меня болел нос до самых легких. Я вздохнул и откинулся назад. Он указал извозчику, и кэб двинулся тем же путем, каким ехал.
- Вы шли в том направлении? - спросил он.

Я моргнул, удивленный.

- Мой конечный пункт, - продолжил он, - в Уайтчепеле - я знаю, что это нездоровая местность, но именно туда меня ведут мои дела. Может быть, вы будете любезны, если дадите мне знать, где я могу высадить вас?

Я не знал, смеяться мне или плакать над нелепостью моего положения; глупый джентльмен искренне подвозил меня. Я сидел в напряжении и нерешительности, ожидая момента, когда правда дойдет до него. Как всегда в экипаже, мой пьянящий аромат начал давать знать о себе. В замкнутом пространстве запахло лавандой.
- Думаю, вам лучше высадить меня здесь, - сказал я мягким смиренным тоном.
В этот момент я почувствовал, как до него доходит, словно заводился целый ряд часов. Он потрясённо уставился на меня.
- Боже мой! - произнёс он, задыхаясь, отшатываясь в отвращении, словно я мог дыхнуть на него триппером.

И тогда я действительно начал смеяться, это был циничный отрывистый смех, но я увидел и юмористическую сторону. Он - нет. Он почти истерически застучал в крышу, пока кэб не замедлил ход и не остановился.
- Убирайся! - выплюнул он. - Мерзкая тварь!

- Вам нужно быть более осторожным с теми, кого вы подбираете, - заметил я. - Возможно, в следующий раз вам повезет больше, и вы просто найдете хорошего доброго убийцу.

- Как ты смеешь? - пробормотал он, дрожа. - Как ты смеешь ходить по нашим улицам?

Я отстегнул полог и спустился вниз. И сказал через плечо:
- Это мои улицы, мистер.

- Езжай, - приказал он.

Когда повозка праведника скрылась в тумане, оставив меня на тихой улице, я обнаружил, что меня тоже трясет.

Я никогда раньше не был так близок к тому, кто излучал подобную ненависть. Он ничего не знал обо мне и назвал меня Тварью! Он увидел краску на моем лице, и всё, черт возьми. Вероятно, он ходил в ту же церковь, что и мистер Шелдон. Едва ли он хотел запятнать свой рот, разговаривая со мной. Он бы почувствовал себя зараженным, даже если бы приказал мне выйти. Я хихикнул, представив его наедине с запахом моих духов, загнанным в угол, подальше от того места, где я опорочил сиденье своим грязным несносным присутствием.

Инстинктивно, дабы избавиться от боли, которую, понятное дело, я почувствовал, я выпустил колючки вокруг себя и зашагал дальше.

Я знал, где нахожусь. Эти улицы были знакомы мне ещё с тех пор, как я неряшливым мальчишкой плелся на запад из Олдгейта. Ах, я зашел слишком далеко; здесь мне нечего не светит. Ссутулившись, я добрался до следующего фонарного столба и прислонился, парящий и бестелесный, как будто туман был водой, а я плыл по течению.

Постепенно я ощутил приближающиеся шаги - медленную размеренную поступь, сразу наводившую на мысль о законе. Кто еще будет ходить по туманным улицам так уверенно и бесстрашно? Когда фигура появилась в свете газового фонаря, я увидел, что это не «крашер», так как на нём были высокая шляпа и пальто; к тому же в руках он нес что-то громоздкое. Я стоял неподвижно и смотрел.

Поняв, кто это, я испытал тяжелое и резкое физическое потрясение. Я узнал его. Это был мистер Пирсон, мой герой, мой идеал, который давным-давно пробудил все мои детские страсти, и теперь он оказался здесь, в реальности, всего в нескольких ярдах от меня, выходящим из тумана. На руках он нес мальчика. А рядом с ним медленно плелся еще один мальчик. И я понял, что не смогу позволить ему пройти мимо. Я понял, что мне придется заговорить.

У меня была плохая ночь, если помните. Не знаю, какой дьявол вселился в меня. Он выглядел таким честным, таким законопослушным и таким явно Делающим Добро. И все же, увидев, как он несет мальчика, у меня внезапно возникло искаженное и извращенное видение, что он плохой барон, уносящий мальчиков в тайную крепость, чтобы удовлетворить свою извращенную натуру.

Мне захотелось запятнать ему имидж. Я хотел шокировать, нарушить его самодовольство.

Я хладнокровно подошел к мистеру Пирсону. Поравнявшись, я нагло выступил, дав ему увидеть, кто я.
- О, мистер, - нахально произнёс я. - Могу я попросить прикурить?

Он уставился на меня пустым взглядом. Мы стояли и смотрели друг на друга, освещенные фонарём. Я видел, что удивил его своим внезапным появлением из тумана, и удовлетворенно ухмыльнулся. Он выглядел ошеломленным, испуганным и удивленным.

Я повторил свое предложение, довольный тем, что мне удалось смутить такого героя.
- Огня, мистер?

Он быстро пришёл в себя.
- Нет, спасибо, — сказал он, слегка нахмурившись и не сводя глаз с моего лица, как будто ему приходилось убеждать себя, что эта странная встреча произошла на самом деле. Теперь настала моя очередь смущаться — напряженность его взгляда была странно тревожной. Поэтому я вызывающе ухмыльнулся, положив руку на бедро.
- Давайте, мистер. Разве нужно не это?

Он быстро оглядел меня с ног до головы.
- Я скажу тебе, что ты можешь мне дать, - сказал он, - и это помощь твоей сильной правой руки. Неси этого мальчика.

И он протянул мне мальчика, да так властно, что я инстинктивно схватился за маленького паршивца, прежде чем сообразил, что делаю.
- Ой, мистер, - запротестовал я.

- Слишком тяжел для тебя?

- Нет, но...

- Тогда будь любезен, пойди вместе с нами.
- Вот этот паренёк, - указал он на пешего, - засыпает на ходу. С ними двумя мы управимся быстрее.
Он подхватил этого мальчика, который, честно говоря, был намного больше того, которого он вручил мне, и уложил его так, чтобы тот мог спать у него на плече.

- Ты знаешь Гофф-стрит? - спросил мистер Пирсон.

- Нет. Где это?

- В Шордиче. Не слишком далеко. Если ты будешь так любезен сопровождать нас, я оплачу тебе проезд на кэбе на запад.

Я покраснел в темноте. Его тайное упоминание о моем ремесле смутило меня - его предположение о том, чем я занимаюсь. Я прикусил губу.

Я поднял мальчика на руки, и мы пошли. Оба мальчика были оборванными, грязными и босыми. Мой весил не больше дворняги, одна только кожа и кости, его маленькие коленки торчали сквозь разорванную ткань. От него отвратительно пахло. Я беспокоился о своём вельветовом жакете. У него текло из носа; он не был милым. Лет пяти, подумал я.
- Где вы их нашли?

- В куче отбросов, - выразительно произнёс он. - Они братья.

Это все, что мы сказали за всю дорогу до Гофф-стрит. Куча отбросов — то, как он это сказал, отражало всю тяжесть его мыслей об обществе, как будто я ещё не знал об этом. Мальчик, которого он нес, ужасно сопел. На вид ему было лет восемь, и он был так же вопиюще оборван, как и тот, что сидел у меня на руках. Мой вцепилась в лацкан. Я украдкой разжал его пальцы, но он снова вцепился. Я так и не разобрался с этим лацканом. Он схватился за него, как за спасательный круг.

После моего первоначального ужасного поведения в свете фонаря я впал в косноязычную застенчивость. Я никогда не думал, что меня заставят оказаться в его компании из-за моей ужасной наглости, и теперь пребывал в невыразимой депрессии. Несмотря ни на что, я находился в компании моего героя, моего образа Иисуса – из-за которого меня высекли, - того, кто являл доблесть вопреки всем бедствиям. И вот я в своем истинном цвете, чрезмерно разукрашенный, пропахший духами, уличная шлюха в действии и по виду; я не подходил для того, чтобы находиться рядом с ним. Я был изгоем, а он наполовину капитаном, наполовину миссионером; страстным апостолом, славным и добрым; а я был червем.

Мы молча брели сквозь туман. Я следил за нашим маршрутом, прикидывая, где мы находимся. Обшарпанные улочки, узкие, плохо освещенные, обычные ночные бродяги. Мальчик у меня на руках заснул и потяжелел. Руки ныли, но я бы никогда в этом не признался. Туман вызывал у меня боль в груди. Я заплачу за этот глупое проявление человечности; мне повезёт, если меня не свалит с ног ещё один приступ болезни. Я возненавидел мистера Пирсона и всех других благодетелей. Они вальсировали в вашей жизни и пользовались вашим добродушием, застав вас врасплох. Держу пари, он никогда не болел. Бьюсь об заклад, у него была Дорогая Жена, которая вытирала ему лоб.

Мы прибыли на Гофф-стрит. Мне было любопытно увидеть этот знаменитый Дом мальчиков, о котором он так заботливо говорил в церкви моего дяди. «Если бы мы отдали все, что у нас есть, этого было бы недостаточно».
«Этот парень преувеличивает, - сказал тогда дядя, - ему нужны деньги».

Там была высокая кирпичная стена и подворотня — ворот не было. Мы прошли во двор, а там тянулся высокий мрачный дом, темный, вокруг него клубился туман. Несколько маленьких чахлых деревцев качали голыми ветвями.

Мы поднялись по ступенькам к входной двери, и он нажал на звонок. Вскоре зажегся свет, дверь отворилась, и там стояла женщина- широкая, коренастая дама в фартуке и полосатом платье. У нее было квадратное разумное лицо, и я безосновательно понадеялся, что она его экономка. Их разговор ничего не прояснил, кроме того, что даму звали Элизабет, и вот я передал ей своего сонного мальчика, а она отвела его в дом.

Мои руки болели, из-за тяжести повиснув вниз. Я вздохнул.
- Ну, мне пора, - сказал я, колеблясь.

- Послушай, - сказал мистер Пирсон, - подожди.

Мы стояли на одной ступеньке, он по-прежнему держал своего мальчика. Мы стояли лицом к лицу; он был выше меня, шести футов, что не удивляло. Я даже осмелился посмотреть ему в лицо. Он выглядел добрым. И обеспокоенным.
- Что касается твоего вопроса, - сказал он.

- Какого вопроса?

- Ты попросил у меня прикурить.

Меня затошнило от стыда за то, что это вернулось ко мне. В свете его пылающего взгляда я почувствовал, что бледнею.
- Да, а что? - грубо спросил я.

- Я желаю, - произнёс он нежным голосом, - и надеюсь... что ты сможешь найти свет для себя.

Я не был глуп; я был образован - я имел понятие о символическом языке. Смысл сразу дошёл до меня. Ах, как легко ему было говорить о свете. В безопасности своего большого дома, творя добро, а Элизабет помогала ему и готовила какао - одному из Божьих Любимцев, из тех, кого похлопают по плечу в Судный День. Молодец, добрый и верный слуга, он давал приют обездоленным мальчикам. В то время как ты, Уилли Смит, торговал своим телом и унижался в гнусных публичных домах.

Все, что у меня имелось перед лицом его очевидной заботы и беспокойства - только одна моя бравада.
- Предложение остается в силе, мистер, - произнёс я очень жестко и грубо. - Чёрт побери, побалуй себя, ты это заслужил. Я действительно хорош. Только пять шиллингов на улице, и я могу сказать честно, что справедливее цены ты не найдёшь.

Внезапно его лицо наполнилось каким-то отвращением. Даже ненавистью. Он стал поразительно другим. Через спящего мальчика он произнёс тихим ядовитым тоном:
- Как ты смеешь? Я думаю, тебе лучше уйти...

Я развернулся. Оглянулся через плечо и злобно усмехнулся.
- Всем известно, почему пожилые мужчины интересуются мальчиками. Извращенец!

А потом я просто побежал.

III

Я мчался по туманным улицам Шордича, бежал до тех пор, пока у меня не заболело в груди, а дыхание не стало вырываться со всхлипами. Что я сделал? Что я сказал? Я не узнавал себя. Я был похож на Круглоголового, пописавшего на алтарь. Кем я становлюсь, что со мной будет? В голове у меня была истерика, мысли бились о мой череп, как пойманные в ловушку воробьи. Мне пришлось прекратить бег; у меня всё болело. Я чувствовал себя ужасно. Я думал, что вот-вот упаду; не знаю, как я снова оказался на западе. Я рухнул в дверном проёме. Я упал, и любой бы подумал, что я пьян. Мое дыхание вырывалось со звуком старой пилы. У меня болело под рёбрами.
Я добрался до Кэролайн.

Вероятно, было около трех часов ночи. Дверь дома была открыта, в холле горел свет, но стояла тишина. Полная старушка сидела и вязала. Ее губы выделялись ярко-алым на мертвенно-белом от пудры лице.
- Я должен увидеть Кэролайн, - выдавил я.

- Она с геммуном.

- Я подожду.

Кэролайн проводила своего гента вежливыми поцелуями и взвизгнула, обнаружив меня практически под ногами.
- Уилли! Что ты здесь делаешь?

- Ты нужна мне, Кэролайн, - затравленно попросил я.

- Ой, Уилли, - простонала она. - Я устала, мне нужно вымыться, я не могу тебя сейчас видеть.

Я вскочил на ноги, цепляясь за нее.
- Я не хочу идти домой.

- Ты болен? - она нахмурилась. - Ладно, заходи внутрь.

Она закрыла дверь и строго скрестила руки на груди.
- Ну, что всё это значит?

- Могу ли я остаться? Я не могу идти домой, я не хочу быть один.
- Пожалуйста, позволь мне остаться, - продолжал я, начиная плакать.

Она по-прежнему никак не реагировала, и в отчаянии я сказал что-то ужасное.
Я сказал:
- Я дам тебе гинею за твоё время.
А потом рухнул прямо на пол, уперся рукой в стену и спрятал в ней лицо, захлебываясь рыданиями. Она подошла и обняла меня.
- Я ненавижу себя, - плакал я ей в плечо. - Я терпеть не могу себя.

Дальше последовало ещё больше. Ей приходилось терпеть, что я корчился, стонал, и говорил ей, какой я гнусный и что я больше так не могу, и никто не должен так жить, и я не могу ходить к порядочным людям; я просто никак не мог остановиться. Она села рядом со мной на кровать и обняла меня; она привыкла молчать и утешать трудных джентльменов. Чуть позже она вымыла мне лицо, смыла весь мой макияж и сказала, что я могу остаться на ночь.

- Ты ведь не будешь соблазнять меня, правда? - вздрогнул я.
Она казалась такой могущественной, что я поверил, будто она способна на любое чудо.

- У меня есть свои стандарты, — раздраженно ответила она. - Я провожу черту перед маленькими мальчиками.

Довольно пристыженный, я вышел пописать. Когда я вернулся, она нашла для меня ночную рубашку, и помогла мне раздеться и надеть её. Она уложила меня в постель и завела болтовню о стирке; она принесла нам какао, надела ночную рубашку и села рядом со мной.

Это была моя первая ночь с женщиной, и я знаю, что это было приятно, потому что я проспал всю ночь. Это был мой первый полноценный сон за много ночей. Желание не приходило мне в голову и, вероятно, из-за того состояния, в котором я находился, у неё оно тоже не появилось.

Утром, придя в себя, я рассказал ей о своих проблемах и спросил, что она думает о предложении мистера Скотта.
- Я думаю, ты был бы дураком, если бы не согласился, - сказала она.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Наполовину куртизан, наполовину пациент, я был содержанцем мистера Скотта целых два месяца - срок, который поначалу меня встревожил, но позже я смирился с ним. Зато я не мог смириться с тем, что по-прежнему платил миссис Доусон за пустующую комнату. В конце концов, вероятно, чтобы заглушить мои повторяющиеся стенания, он заплатил всю сумму единовременно - жест, привязавший меня к нему до тех пор, пока я был ему нужен, потому что в действительности я был куплен, это так же верно, как покупают любой предмет в магазине. За ту протекцию, который он оказывал мне, я признавал за ним право собственности на себя. Объективно я ненавидел это; но мои ресурсы были невелики, и в то время я не видел иного пути, открытого для меня. Я не могу притворяться, что это оказалось сделкой, которой нельзя было наслаждаться. Никогда ещё в своей жизни я не жил в подобной роскоши.

«Ничего не бери с собой», - сказал он мне, как будто у меня было что брать с собой или сумка, чтобы всё это нести. Однако все говорили мне, что в деревне холодно, и поэтому я сходил в Уайтчепел и исправил ситуацию несколькими вельветовыми брюками. Я попросил своего портного сшить их по тем же меркам, что и кремовые, с уверенностью ожидая, что быстро вернусь к своей первоначальной пышности; поэтому они слегка свисали с меня, из-за чего я выглядел тоньше, чем был на самом деле. Я также купил пару прочных, крепких ботинок, а что касается теплого зимнего пальто, то я нашел на рынке поношенной одежды понравившееся мне - черного сукна, на подкладке, с прокладкой вокруг плеч, и чуть ниже колен. Не могу сказать, что это был последний писк моды, но в нём было тепло, и, если низко натянуть шапку, то я был готов к зимней непогоде. Я намотал свой фиолетовый шарф на шею, чтобы разбавить черноту, и мне показалось, что я выгляжу довольно артистично — у меня даже имелась приличная бледность и розовато-лиловые круги под глазами.

Итак! Я должен был ехать на поезде!..

Мой любовник оплатил мне проезд вместе с подробными указаниями, как добираться, ибо, конечно же, он не мог путешествовать со мной или быть замеченным в моей компании на общественном железнодорожном вокзале. Я не был против. Я был взволнован, как ребенок, и только смутил бы его своими восторгами и нахальством. Как бы то ни было, я обнаружил, что вхожу под арку вокзала Сент-Панкрас и смешиваюсь с толпой, пытаясь выглядеть так, будто совершаю поездки каждый день, прикидывая, где купить билет и где дожидаться поезда. Ждать мне не пришлось, потому что он уже стоял на вокзале, изрыгая пар, словно дракон из сказки. Я подошёл посмотреть на паровоз и уставился на огромные колеса, огромную трубу, на огонь и на кочегара, который выглядел немного старше меня, хотя был мускулистым и жилистым. Внезапный выброс пара накрыл меня целиком, встревожив, что поезд вот-вот уйдет без меня, и я поспешил занять свое место.

Должен признаться: когда поезд тронулся, у меня внезапно похолодело в животе. Это было так быстро! Я сглотнул и закашлялся, чтобы совладать с нервами, но, когда мы отъехали от вокзала, я расслабился и погрузился в изумление от пережитого. Как удивительно было наблюдать, что дома проносятся мимо с большой скоростью, а потом увидеть поля, настоящие поля! Купе было заполнено; к сожалению, всем хотелось поговорить, и поэтому мне пришлось выдумывать доброго дядю и всевозможные иные причудливые излишества, дабы объяснить свое путешествие. И все это время я озирался по сторонам, как новорожденный младенец, впервые увидевший мир. День был пасмурный - полуденные сумерки - с тяжелыми грядами облаков. Какими огромными казались облака над полями, без домов в промежутках! Каким огромным было небо...

Мне предстоял недолгий путь, — так сказал мистер Скотт, побывавший в Аравии, — но он показался мне довольно долгим, поскольку я никогда не бывал дальше Лондона. Я оставлял позади себя все, что было мне знакомо. Исчезли высокие дома и людские толпы. По обеим сторонам были только поля и леса, небольшая деревня, река - вещи, о которых я читал только в книгах. Я чувствовал себя странно неопытным в этом мире. Начало смеркаться, хотя был только полдень. Когда мы подъехали к станции, я почувствовал странную робость и вынужден был спросить, что это за станция, узнав — как я и ожидал — что это была та, которая мне требовалась. Другие тоже выходили, и когда я спустился на платформу, лампы уже зажглись, а воздух был холоден и свеж. Когда я выбрался наружу, поезд тронулся, очень громко шипя паром — я ничего подобного до сих пор не слышал.

На станции меня встретил слуга из замка. Он безошибочно направился ко мне. Это особенность ярко-каштановых волос, делающих вас определённым ориентиром. Его ждал маленький экипаж — немного дальше по дороге, в темноте, и мне стало не по себе. Я понятия не имел, как вести себя со слугами. Я понимал, что у него может не быть ни капли уважения ко мне, и тем не менее он вел себя так, словно уважал, то есть фальшиво. Я сел на потертое кожаное сиденье, и коляска со скрипом ожила, качнулась и тронулась в путь. По обеим сторонам дороги росли деревья. Фонари коляски освещали промежутки живой изгороди, беспорядочный подлесок и голые угловатые ветки на фоне темного неба. Ветки стучали друг о друга, как кости. Взошла луна.

Мне пришлось посмеяться над собой, потому что я осознавал, что мое воображение затмило собой всё, словно я был героем какого-нибудь мелодраматического романа, вырванный из дома и от очага, и отправляющийся гувернёром к сыну-калеке какого-то безумного лорда. У него, конечно же, имелся готический особняк; а там существовала потайная комната и тайный ход; в первую ночь там все свечи задул бы сквозняк; и я услышал бы лязг цепей; а пара капель крови упала бы с потолка на мою подушку. Злой лорд был Зловещим, Задумчивым и Суровым, и он либо окажется вампиром, либо, покоренный моими милыми манерами, влюбится в меня и сделает меня своей невестой. Я не мог припомнить ни одной сказки, где подобным главным героем был бы парень; все они были серьезными и ранимыми молодыми девушками.

Двусмысленность моего положения смутила меня. Мне, определённо, не следовало сюда приезжать. Я винил свою болезнь, из-за которой я так негативно отнесся к тому, что, в конце концов, стало приключением, принёсшим мне пользу.

Но я совсем не был счастлив. Я знал, что глубоко увяз в ситуации, в которую совсем не хотел оказаться и которую поклялся избегать, и в которую раз за разом попадал, становясь обязанным и зависимым. Что такого было во мне, какая слабость, возвращавшая меня в зависимость, не идущую мне на пользу?

Что потребность у меня была, если я, получив шанс, всегда отказывался от честной независимости и хватался за защитника - своего рода женское желание, чтобы меня лелеяли? Меня всё это очень угнетало. В конце концов мы подъехали к высоким воротам. Луна висела, как освещенная тыква на темно-синем скатерти, когда мы свернули на подъездную дорожку поместья, тянущуюся некоторое время через парк, усеянный деревьями.

Как я вскоре узнал, что дом построен в георгианском стиле. Всё было, по крайней мере внизу, очень элегантно, лаконично и со вкусом. Мне сказали, что он невелик, и я принял это за правду, даже когда прогулялся по огромным комнатам и коридорам длиной с улицу, глядя в окна высотой в человеческий рост на длинные чистые лужайки. Однако в ту первую ночь это был просто черный силуэт с широко открытой дверью, из которой лился свет. На глазах у слуг мистер Скотт пожал мне руку, но в его хватке я почувствовал сдерживаемое возбуждение. Едва ли я ощущал, что заслуживаю это, сгорбленный и зябнущий сгусток в длинном пальто, - но, может быть, он видел меня другим.

В тот вечер мы ели в столовой за полированным столом у ярко-пылающих в камине поленьев — яблочных, как он сказал, — и я был впечатлен, услышав, что разные ветки при горении издают разные ароматы. Это была странная еда, изысканная пища, принесённая молчаливым слугой, и между нами завязалась вежливая беседа, с его стороны с подспудным весельем, а с моей - с общим беспокойством, отчего я казался угрюмым.

Честно говоря, мой благодетель очень серьезно отнесся к своей роли возвращающего мне здоровье. То, что он делал это ради своей выгоды, я опускаю, так как это вело и к моей выгоде. Наверное, первые три недели я словно находился в роскошном санатории. Меня рано отправляли спать каждый вечер, вот так! О, а кровать - я никогда не видел такой! Огромная! Старая! Парчовые шторы, и так высоко над землей, что почти невозможно было добраться, и пуховый матрас, такой глубокий, что проваливаешь в его мягкость под собственным весом. У меня была собственная комната с горящим камином и слуга, который следил за ним. Я проспал допоздна, и слуга на подносе принес завтрак в постель. Он ничего не говорил, только сообщил мне, какая сегодня погода, когда раздвигал шторы, а я не ответил. Я чувствовал себя глупо, когда меня называли сэром, особенно с самого утра. В этом доме кофе и горячий шоколад были не от мира сего и подавались в широких чашках с блюдцами, расписанными золотом и изящными танцующими фигурками. Вареные яйца приносились в серебряных подставках для яиц, а соль и перец находились в замысловатом приспособлении с львиными лапами по углам.

С утра я неторопливо проводил время до обеда. Я мог читать все, что пожелаю, из его библиотеки, хотя он приберёг свою порнографию до тех пор, пока я не оправился! Сначала я читал книги по индийской философии, но у него оказались все произведениями Джейн Остин, бывшие ровесниками этого дома, и я прочитал их все, свернувшись калачиком у огня.

На форзацах этих книг я много раз видел его настоящее имя. Да! Он действительно был лордом. Это пошло на пользу моей самооценке. Днем мне приходилось гулять по округе; я должен был находиться на свежем воздухе по крайней мере час; а позже, когда я перестал выглядеть бледным и тому подобное, он настоял, чтобы я к тому же и бегал. Иногда мне казалось, что я его лабрадор! Я имею в виду, что временами он ходил со мной, и приказывал мне бегать, а затем доставал свои часы, чтобы убедиться, что я продержусь полчаса. Он никогда не бегал, он просто бездельничал, облокотившись на ограду, в теплой отороченной мехом шубе, и наблюдал, как я бегу.

Через равные промежутки времени меня кормили полезной пищей, включая молоко, наливки и отвары с таинственного Востока, смешиваемые и приносимые мне его слугой, которого он звал Джамшидом — именем мифического персидского царя. Джамшид не говорил по-английски, и я находил его весьма тревожным и сбивающим с толку. Кожа у него была очень темной, и он носил длинные одежды, сандалии и тюрбан. Его глаза, бдительные и настороженные, скользили по мне, как я мог бы поклясться, с презрением.

Вечера я проводил наверху, у камина в кабинете мистера Скотта, сидя в кожаном кресле, пока он пытался научить меня играть в шахматы и нарды, в которых, хотя он слегка поддразнивал меня, я был не силен.

Лучше всего у меня получалось играть в домино, но, в конце концов, я был не очень здоров! Когда он замечал, что я начинаю засыпать, меня укладывали спать, как семилетнего ребенка, иногда даже в половине девятого.

В начале моего пребывания там телесного контакта между нами почти не было. Но я ощущал себя вишенкой, оставленной на тарелке напоследок. Я понимал, что он смотрит на меня по-хозяйски комфортно, зная, что я созреваю, оценивая моё расцветание. Мне было забавно. Я бы пошёл с ним в первую же ночь, если бы он попросил; он имел на это полное право. Я сказал ему об этом однажды вечером, когда он сообщил, что мне пора спать.
- Послушайте, мистер, я не напрягаюсь. Я ничего не нужно за просто так. Почему бы вам не пойти со мной, чтобы я позаботился о вас?

- Это дело принципа. Сделка с самим собой, почти. Я решил вернуть тебе здоровье. Это будет моей наградой, когда я стану доволен твоим прогрессом. Для меня это даже дисциплина, добродетель — смотреть и не прикасаться. Ты понимаешь?

- О, да. Раньше такое бывало в доме моего дяди, когда нам подавали сливки к тушенным яблокам.

Я почти не видел слуг, и в доме существовало некое ощущение пустоты, так что я полагаю: у нас имелось ровно столько слуг, сколько было необходимо, дабы управляться с этим местом на достаточном уровне. Я заметил, что в комнатах плохо протирали пыль, но мы всегда хорошо ели, а камины хорошо топили. Мистер Скотт не всегда бывал дома, и когда его не было, я читал, пил чай, бездельничал, лопал апельсины, орехи и яблоки, и мыл голову.

Во время моих долгих прогулок по поместью я ясно ощущал, как ко мне возвращаются жизненные силы - словно это можно было видеть. Я прошагал много миль по парку, обнаружив небольшое озеро и рощицы, и ходил по маленьким извилистым дорожкам, пачкавшим мои ботинки грязью, которую мне даже не приходилось счищать! К моему восторгу, в декабре месяце у нас случился искрящийся иней. Небо стало бледно-голубым, и все склоны холмов выглядели так, словно на них нанесли толстый слой белой пудры. Белые поля показались мне волшебством. Я нашел лужу, покрытую таким толстым льдом, что даже от моего стояния на нём он всего лишь треснул. Подо льдом бурлила мутно-коричневая вода. Я пробил каблуком во льду дырку, чтобы прилетели птицы и попили — тут были целые стаи ворон, а еще чайки. В тот день я впервые бегал ради удовольствия, вдыхая чистый холодный воздух — без боли, причиняемой туманом, — и выпуская клубы собственного белого пара. Я пришёл домой таким сияющим и румяным, что мистер Скотт бросил на меня странный взгляд и сказал, что, по его мнению, пора положить конец нашему безбрачию.

Мне было совсем не жаль. Странно находиться тут гостем, не занимаясь тем, ради чего приехал; я жаждал вернуться к этому действию также и в качестве доказательства того, что я действительно выздоравливаю; к тому же мне действительно этого хотелось. Он пришел в мою спальню, и мы занялись любовью у камина. Это было так приятно, что у меня возникла иллюзия, будто мы действительно любовники и что деньги и имущество тут ни при чем; он был внимательным и утонченным любовником и отдавал так же хорошо, как и получал.
- О, - сказал я, - вы не останетесь?

- Тебе нужно поспать, - твердо сказал он.
Я почувствовал сожаление. Это были не те отношения, в которых мы спали бы в объятиях друг друга. Я вздохнул, но смирился. Мы никогда не были близки, и с моей стороны было бы глупо хотеть этого. Занятия любовью для него были почти артистическим занятием. Под его крышей это происходило днем и вне постели; это не было дружеским поступком, которым занимаются перед тем, как заснуть. Мы никогда не спали вместе, уединяясь по своим спальням. Должен сказать, что я спал очень хорошо, пока находился там. У меня не было кошмаров, и мне вообще редко что-либо снилось.

III

Когда наступило Рождество, мистер Скотт был вынужден уехать, чтобы провести время с другими членами своей семьи. Я не мог не задуматься о странностях жизни, вспомнив, что на прошлое Рождество в доме Армитиджей было всё, что требовалось для празднества — ветки остролиста, украшения, сливовый пудинг и игры в гостиной. И вот, год спустя, я был катамитом образованного джентльмена, в уединенной роскоши и с некоторым недостатком непорочности.

Я не возражал против одиночества на Рождество; это было странно, но приятно. Обо мне хорошо заботились; слуга ненавязчиво приносил еду и удалялся. Я совершал долгие прогулки по усадьбе, кормя уток на озере, и возвращался, чтобы посидеть в кабинете у камина. Там я пил портвейн и лакомился рахат-лукумом и апельсинами, пролистывая порнографию мистера Скотта — индийские рисунки и фотографии совокупляющихся статуй на фасадах храмов, а также обширную литературу о культе фаллоса. За окном кружились большие белые снежинки, выбеливая лужайки и старые, высокие вечнозеленые растения; внутри светился огонь в камине, и я нежился в низком кожаном кресле, словно избалованный кот. Издалека доносился звон церковных колоколов, приносимый ветром.

Поскольку это действительно было Рождество, я захотел сделать мистеру Скотту подарок. Столкнувшись с ситуацией, когда у меня не было ничего, мне пришла в голову идея переписать один из наших любимых стихов «Рубайата» (своим самым лучшим каллиграфическим почерком) и вплести его в прядь своих волос.

Когда по его возвращении я передал ему этот драгоценный камень — сидя у него на коленях в кабинете у огня — он был очень доволен и тронут; он так сказал. Я был обескуражен щедростью подарков, которые получил в ответ, поразительной смесью практичности и экстравагантности. Золотое кольцо с выгравированной на нем изогнутой буквой W; две ночные рубашки из теплой фланели, темно-синий шарф и перчатки на подкладке, резная индейская шкатулка для моих драгоценностей и браслет из слоновой кости внутри нее; несколько пар носков и иллюстрированную книгу персидских сказок. Как будто этого было недостаточно, он сказал, что положил для меня в банк сто фунтов, которые я смогу истребовать, когда мне исполнится двадцать один год. У нас состоялся серьезный разговор о банках и денежных переводах, в то время как он объяснял мне, как забрать свои деньги в срок.

Я понимал, что за его дарами скрывался намек на то, что меня могут постигнуть тяжелые времена. Золотое кольцо я мог бы продать, и, конечно же, другие вещи тоже — он даже сказал мне, в каких магазинах их могут купить. Дарить подарки на такой основе казалось странным и грустным. Что касается ста фунтов, я не думаю, что кто-либо из тех, кто был беден, отказался бы от них. Я, конечно, так не поступил. Я просто принялся убеждать его, что стою их.

Теперь, когда он вернулся, чтобы остаться, а я явно выздоровел, наша жизнь сосредоточилась вокруг главной причины моего пребывания там. Он мог предаваться своей любимой фантазии; мы удалялись на таинственный Восток. В комнате, расположенной подальше от наших спален он установил восточный шатер, удивительное расшитое сооружение с остроконечной крышей и ярдами развевающейся ткани, спускавшейся вниз. Внутри были ковры и подушки, и здесь мы проводили наши послеобеденные часы. Он был одет в широкие брюки и золотые туфли, а на голую грудь был накинут парчовый жилет с бахромой. О, а я ничего не носил, кроме украшений. Я был рабом, понимаете ли, а он был султаном. Он научил меня, как демонстрировать свое послушание глубоким саламом, и после этого я провел много времени, поклоняясь ему. Мои губы привыкли ощущать странные острые масла, которыми он надушил все уголки своего тела. После этого он любил раскуривать опиумную трубку, и мне приходилось помогать готовить её и передавать ему. Я научился катать коричневые катышки и следить за пламенем, чтобы оно не погасло. Все это время Джамшид сидел снаружи комнаты и играл индийскую музыку на ситаре, а также передавал мне тарелки со сладостями, которые мне иногда приходилось подносить моему султану.

Однако эти набеги на благоухающий сад чередовались с невинными занятиями, которые девушка-компаньонка могла бы заниматься, не краснея. Мистер Скотт являлся султаном внутри шатра, но вне его наши отношения выглядели как у опекуна и подопечного. Он был заботлив, но суров. Мы отправлялись на прогулку по снегу, закутавшись от холода. Он по-прежнему заставлял меня бегать, но к этому времени я уже не возражал; я находился в намного лучшей форме, и мне не составляло труда бегать вокруг озера, лежавшего холодным и стеклянным, покрытым золотыми пятнами от зимнего солнца в дымке.

- Ах, мистер, тут и наполовину не чисто, - не мог не заметить я. - Все это пространство, вся эта белизна… Я никогда не пробовал таких чистых снежинок!

- Я знал, что это пойдет тебе на пользу… - промурлыкал он.

- Я полагаю, - продолжил я нетерпеливо, - полагаю, у нас нет саней? Я мог бы сделать одни, если хотите, мне бы это и вполовину не понравилось.

- Полагаю, ты воображаешь, что это всего лишь вопрос соединения нескольких кусков дерева?! - произнёс он укоризненно.

- Разве нет? - нахально спросил я.

- Нет. Это очень квалифицированная работа. Полозья должны точно совпадать; иначе ты будешь бегать по кругу. Да ведь мы с братом... - и он остановился, рассмеявшись при мысли о том, что болтает со мной о своем детстве.

- У вас был брат, не так ли? - спросил я заинтересованно.

- Два и две сестры. Осмелюсь предположить, что сани где-то рядом... Думаю, тебе пора еще раз пробежаться.

- Бегите со мной, мистер, - бросил я вызов.

- Я? Я слишком стар и достоинст...

- Наперегонки!

Он, должно быть, оказался вдохновленным своими воспоминаниями. Он бросился за мной и догнал меня, но я побежал быстрее и опередил его. Я остановился, смеясь и задыхаясь, дожидаясь его.
- Ага, мистер! Я лучше вас! Сегодня вам ложиться пораньше!

Я, без сомнения, продолжил бы радостно издеваться, если бы он, ничего не говоря, не наклонился и не зачерпнул немного снега. Я заметил, как он приближается, и пригнулся, но он держал немного снега в руке и размазал его по моему лицу. Я позволил ему это. Я по-прежнему сиял и ухмылялся, и поднял лицо к его снегу, позволив ему размазать.

У меня перехватило дыхание от холода, но это было так чисто, так непорочно. Я ощутил снег на своих ресницах и слизнул его с губ.

Это было довольно приятно, но вот струйка на моей шее — нет, и я отстранился и скатал свой собственный снежок. Я держал его в руке, прицеливаясь, но колебался. Я понимал, что ему это не понравится. Мне следовало уважать его достоинство. Это было частью сотни фунтов в банковской сделке. И я бросил снежок в дерево. В наших отношениях я должен был получать — снежки, деньги, подарки, похоть, а он — отдавать. Даже здесь, во всей этой белоснежной невинности, моя функция оставалась такой же, как и на улицах. Ничего не изменилось.

Заметьте, он нашел для меня сани. Этот слуга, должно быть, оказался немного удивлен, когда его попросили выкопать и вычистить древнюю игрушку из дровяного сарая. Так что я отправился, красивый и разогревшийся, в своем длинном черном пальто и шапке, с струящимся синим шарфом и перчатками на руках, волоча санки по снегу к склону. Было забавно заниматься этим в одиночестве, вроде частной церемонии. Я никого не видел; я был наедине с деревьями, тяжелым белым небом, сгустком солнца в дымке и собственными следами. Я убедился, что подъем по склону долог и труден, а короткий спуск всегда заканчивается слишком рано. И я узнал, что ради стремительного волнующего прилива наслаждения, дикого и так скоро заканчивающегося, ты снова и снова совершаешь медленное трудоемкое восхождение.

Мистер Скотт ждал у большой входной двери, высматривая меня. Я стряхнул снег с ботинок о стену, и, когда слуга поспешил освободить меня от саней, я вдруг почувствовал смущение из-за веревки в руке. Мои уши пылали от холода, из носа текло, а пальто было запорошено снегом.

- Боже мой, - произнёс мистер Скотт, улыбаясь и качая головой. - Иногда я забываю, Уилли, как ты юн.

Может, я и был юн, но ему, казалось, не составило труда заменить неряшливого мальчишку с санками на партнера по удовольствиям, и внутри парчовой палатки он держал меня в эротическом порабощении. Не проходило и дня, чтобы я не видел, к его удовольствию, персидский ковёр и индийские подушки. К этому времени он отказался от всякого притворства, что мы любовники, и никогда не отвечал мне взаимностью, наслаждаясь своим удовлетворением так, как это делал бы любой султан. Мне стало казаться, что меня купили в пустыне Дарфур для турецких рынков.

Мистер Скотт также был невосприимчив к подтексту наших ролей, поскольку однажды за обедом он заговорил о концепции рабства, размышляя о том, что оно всегда существовало, и задался вопросом, что именно вызывает непристойный трепет у одного человека от доминирования над другим, и насколько эта идея объективно отвратительна, но в то же время лично привлекательна, особенно с точки зрения эротики. Я довольно сухо заметил, что не одобряю рабство, а он только улыбнулся и сказал, что, вероятно, говорит на гипотетическом уровне, и мне не нужно беспокоиться насчет действительности. Я попытался указать ему, что рабство повсюду вокруг нас, что бедняки живут в рабстве и что высший класс и фабриканты почти так же плохи, как и тираны Аравии, но он нахмурился и заявил, что такого рода разговоры между нами неуместны.

Хотя со мной он был султаном, сколько душе угодно, у мистера Скотта по-прежнему имелись обязательства во внешнем мире. Иногда ему приходилось проводить время вдали, и тогда я возвращался к своему уединенному существованию с вежливым слугой и долгими прогулками по январским полям. В одну из таких прогулок я зашёл дальше, чем обычно, и вышел из имения, направляясь в деревню. Теперь я вернулся к своей обычной физической форме, и мне стало легко преодолевать расстояния; я заскучал в парке. Я хорошенько осмотрел деревню, пялясь на неё и на то, как пялились на меня, потому что для меня деревенские жители были гостями с другой планеты, как и я для них. Я заметил гостиницу, и мне очень захотелось войти внутрь. Я заметил внутри горящий камин, а когда дверь открылась, до меня донесся теплый пивной запах. Но у меня не было ни гроша. Мне пришлось плестись обратно в дом, раздраженным и разволновавшимся.

Когда я вернулся, то удивил слугу, прокравшись на кухню и спросив, не сможет ли он одолжить мне шиллинг. Он заявил, что, по его мнению, хозяину это не понравится, и мне пришло в голову обыскать дом и посмотреть, не валяются ли поблизости какие-нибудь рассыпанные монеты. Случилось так, что я этого не сделал, но просто поразмыслив над подобным, я понял: если задержусь здесь надолго, то буду вынужден поддаться искушению. Я подумал тогда о жене Синей Бороды, которая, оставшись одна, роется и находит потайную комнату. Мне пришло в голову, что комната, полная расчлененных тел, оказалась бы желанным развлечением.

- А на что тебе шиллинг, Уилли Смит? - спросил мистер Скотт по возвращении. Вечером мы сидели в кабинете.

- Я собирался купить себе выпивку, - откровенно признался я.

- Купить? Выпивку?
Он нахмурился.

- Да, в деревне. У них там есть такое местечко...

- Ты был в деревне? - сердито спросил он.

- Да, - сказал я, защищаясь. - Почему бы и нет?

- Разве эти земли недостаточно велики для тебя?

- Нет. Почему они должны быть такими? Я привык к целому Лондону.

- Ты не должен ходить в деревню, Уилли. Я очень недоволен этим. Я запрещаю тебе ходить туда снова.

- О? Почему?

- Это, несомненно, очевидно. Я не могу допустить, чтобы ты сидел в деревенской гостинице с длинными волосами и лондонским акцентом, болтая с жителями деревни и объясняя, где ты остановился! Воспользуйся своим здравым смыслом.

- Хоу! Надеюсь, вам не стыдно за меня, мистер?
Я усмехнулся.
- Ты нарываешься на драку? - он наполовину рассмеялся. - Не советую. У меня есть все преимущества.

- Ага, как и деньги, - нахмурился я. - Что, по-вашему, я расскажу вашим драгоценным жителям деревни, а? Что я содержанец их светлости?

- Я настаиваю, чтобы ты дал мне слово оставаться на территории, - сказал он, поджав губы в раздражении.

- И вы возьмете его? - цинично спросил я. - А если я скажу «нет»?

- Полагаю, я мог бы приковать тебя, - протянул он.

- Вы сделаете это только единожды!
Я задохнулся.

- Послушай, мой мальчик, - спокойно сказал мистер Скотт. - У меня не больше желания ссориться, чем у тебя. Я считаю, что мы подошли к естественному разрыву, и думаю, что мы должны признать это и действовать соответственно. Теперь с тобой всё в порядке, Уилли. Я вытащил тебя из слизи твоей естественной среды обитания, и пришло время вернуть тебя обратно. Как ни привлекательна была для меня идея держать тебя в цепях ради собственного удовольствия, я всё ещё почти способен отделять факты от фантазий. Если я больше не могу быть уверенным в том, что ты спокойно останешься тут по собственной воле, то я должен позволить тебе уйти, что на самом деле соответствует моим планам. Я возвращаюсь в город в следующем месяце. Затем я буду готовиться к долгому путешествию за границу. Наше совместное времяпрепровождение было взаимовыгодным, и мудрые знают, когда нужно расставаться.

Я сидел и думал. Конечно же, он был прав.

- У меня всё ещё есть деньги и подарки? - спросил я.

- Конечно, - сказал он с удивленным видом.

- Когда я должен уехать?

- Примерно в течение следующего дня; сколько бы времени ни потребовалось на подготовку.

Я почувствовал внезапное уныние от того, что он, казалось, мог обойтись без меня.
- Вам будет жалко меня потерять? - спросил я с надеждой. - Хоть немного?

- В значительной степени, ты привлекательный чертенок, - тепло произнёс он.

Я был рад этому.
- Поскольку сегодня вечером мы разговариваем друг с другом, - сказал я, - мне было бы любопытно узнать, что вы думаете о моём возвращении на улицу.

- Мне жаль, что тебе придется это сделать, - пожал он плечами. - Что ещё я могу сказать?

- Но вы же не отговариваете меня от этого? Или посоветуете мне заняться чем-то другим?

- Мой дорогой мальчик, - рассмеялся он. - Я не могу представить, чтобы ты занимаешься чем-нибудь другим! В чём ты ещё так хорош?

- У меня прекрасный каллиграфический почерк.

- Ах! - но он не воспринимал это всерьез, - так ты хочешь быть чьим-то секретарем или клерком?

- Нет, не совсем. Мне просто интересно, беспокоит ли вас, что я снова вернусь к блуду после того, как вы привели меня в порядок.

- Но это твоя жизнь, Уилли. Если это то, что ты хочешь...

- Просто скажите мне вот что. Если бы я захотел получить от вас рекомендацию на место клерка, на хорошее место, а не что-то заурядное, вы бы мне её дали?

- О, да ладно, Уилли, - заявил он. - Ты даже не хочешь быть клерком!

- Нет, а если бы захотел? - настаивал я.

- Не дал бы. Теперь ты удовлетворен? Ты приятно расстроен? Чего ты ожидал? Моя репутация не стоит того, чтобы поместить тебя в среду благородных людей, которые могут навести справки — более того, я искренне верю, что тебе бы это не понравилось.

- По-вашему, я могу быть только шлюхой. Вам становится не по себе, когда я становлюсь кем-то другим — парнем, тянущим санки, или, когда я говорю с вами о социальных условиях. И сейчас вам тоже не по себе. Вам даже не нравится, что я говорю об этом. Вам комфортно со мной только тогда, когда я ваша любимая проститутка.

- Мой милый мальчик, если бы ты не был шлюхой, ты бы никогда не встретил меня! Это единственный уровень, на котором мы могли встретиться. В социальном плане мы бы никогда не заговорили друг с другом. Или, может быть, однажды ты почистил бы мне туфли на тротуаре. Я предлагаю нам обоим быть благодарными за то, что деньги, которые прошли между нами, потратились на что-то гораздо более приятное. А теперь, думаю, выпьем чего-нибудь перед сном.

Это была прощальная выпивка, наши позиции прояснились, наши условия были зафиксированы. Лично я считаю, что он был более аморален, чем я, но у меня странные представления о морали. Однако я питаю к нему нежность и знаю, что в целом он был добр ко мне. Мне смешно вспоминать, на что, в конце концов, были потрачены его сто фунтов, когда я получил к ним доступ в двадцать один год. Может быть, это восстановило равновесие. Мне это было очень приятно.

В феврале я возвращался в дым. Я чувствовал себя бодрым — теперь я был уверен и непринужден в поездке, поднёс сумку леди и поиграл в пять камней с её маленькой девочкой, развлекая её.

Я чувствовал, что у меня были странные маленькие каникулы; по-настоящему странные.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Когда я вернулся в Лондон, там тоже был снег, но серый. Дороги были залиты грязной жижей, а тротуары усеяны кусками льда и усыпаны кучами старого твердого снега, испещренного мусором из сточных канав, выставлявших напоказ свои непристойные остатки, которые должны были гнить и превращаться в перегной после таяния снежных куч. И все же я был счастлив вернуться, с радостью променяв искрящиеся поля и огромное бледное небо на дымоходы и грязь, горя желанием побродить по округе в поисках следующих эпизодов своей жизни.

Поначалу я направился к Кэролайн за ключом и всеми новостями. Она поджаривала ноги у камина, ела зефир и лечила насморк. По сравнению с ней я чувствовал себя отвратительно хорошо, и она тут же послала меня за покупками для себя, велев не забывать про пастилки для горла и виски. Затем она велела мне отчаливать, так как мой румянец и веселый настрой действовали ей на нервы, и я послушно отправился к себе.

Если не считать унылой, холодной атмосферы необжитой комнаты и появления нескольких больших пятен сырости на стенах, ничего не изменилось. Я сбросил пальто и принялся разводить огонь. Я распаковал одежду и подарки и просидел полночи, проветривая постель, попивая коньяк и читая персидские сказки. Вся моя прежняя депрессия и сомнения рассеялись, и я почувствовал себя комфортно и оптимистично.

Когда я вернулся к работе, парни благодарили меня за то, что я вышел на улицу.

- Говорю, - выдохнул один из них, - я ужасно тебе рад. В такую ночь не может быть легко… Я очень ценю, что ты вышел… Мне так это было нужно в сегодняшний вечер.

- С удовольствием, мистер, - скромно сказал я.

Во многих отношениях зимние ночи прекраснее летних. В холодные ясные ночи небо было таким звездным, что я никогда не уставал глазеть в бесконечность. «Неужели Бог действительно там, наверху, - думал я, - смотрит на нас сверху вниз, все видит, все знает?» Почему он не дотянется и не треснет меня? Мне было намного удобнее попросту принимать звезды такими, какими они были. Они выглядели достаточно впечатляющими даже без Бога позади них. Я попытался вспомнить их названия, но единственное, в чем был уверен, - это в Плуге и в том, что он указывает на Полярную звезду.

И звезды были не единственным светом, о нет. Когда зажигались газовые фонари, весь город расцветал, словно экзотический сад, - огни, огни, насколько хватало глаз, танцевали на черном шелке реки, растянувшись струящимися рядами, будто ожерелье. Огни на мостах и под деревьями, огни, освещающие юного парня-тарталетку, и свет скрывающий, когда он срывает свою сливу.

В одну из ночей меня подобрал джентльмен в экипаже и начал болтать со мной. Он был напряжен и встревожен. Он спросил меня, знаю ли я, куда можно поехать, и, когда я предложил адрес, он сказал кэбмену, чтобы тот ехал дальше.

Он продолжал расспрашивать меня, безопасно ли там, совершала ли когда-нибудь обыск полиция. Как я его ни уверял, он не позволил кэбу остановиться. Он начал расспрашивать, верю ли я в вечность. Я сказал, что верю. Мы продолжали разъезжать по окрестностям.
- Но проклятие? - отчаянно настаивал он. - Адское пламя?

- Да, я знаю, серное озеро, я всё об этом слышал, - прорычал я. - Забудьте об этом, мистер. Получайте удовольствие, если хотите. В конце концов, Бог поймет.

- Откуда вы знаете? Как вы можете быть уверены?

- Ну, он ведь Любовь, не так ли? А Любовь все понимает.

- Вы так говорите, потому что вам нужны мои деньги! - обвинил он.

- Нет; я говорю так, потому что так думаю.

- Но как вы можете быть уверены?

- Я не уверен.

- Библия говорит нам, что это грех; если это грех и мы сознательно его совершаем, то мы будем прокляты, - он содрогнулся.

- Зачем вы меня подобрали, мистер? - резонно заметил я.

- Побуждение было слишком сильным… Я сдался... Я знал, что вы такой. Я этого хотел.

- Вы всё ещё хотите этого, мистер?

- Да! Но это грех — это неправильно.

- Послушайте, мистер, — ласково сказал я. - А что, если люди, написавшие эту часть Библии, ошибались? Если они не понимали, что значит желать любить мужчину, и что, если они запутались, выполняя то, что задумал Бог? Это очень сложный мир, и Бог сотворил всё это — личинок, мух, скорпионов и всевозможные вещи, которые трудно объяснить. Так почему не заняться другими вещами? Просто потому, что люди думают, что это плохо - но это не обязательно означает, что эти вещи плохи; это просто означает, что другие люди их не понимают. Честно говоря, если у Бога есть слабость к червям и стервятникам, он не ополчится против хороших парней только потому, что им нравится обниматься с мужчинами. Вероятно, он знал, что делает, сотворив нас такими, какие мы есть, а?

- Вас не беспокоит адский огонь? Разве проституция своего тела не заставляет вас дрожать перед последствиями?

Едва ли было вежливо указывать, что последствием, скорее всего, может быть триппер, а не адский огонь, и прежде всего меня беспокоит первое.
- Нет, меня не волнует адский огонь, - ответил я. - Не знаю почему, но я просто не верю в это. И если бы он существовал, поверьте мне, там было бы не одиноко! Мы будем гореть в очень славной компании.

Зимой тьма — это плащ. Она выполняет ту же функцию, что и зелень летом. В темноте, защищенной только тьмой, я мог водить мужчин в места, невозможные летом, — за стену, на несколько шагов вниз по переулку, в темный дверной проём заброшенных подвалов. Я стоял на коленях перед джентльменом под главными ступенями, когда каблуки ботинок стучали по ступенькам над нашими головами. Я жался к стенам домов, думая, что нас не видно, и только потом замечал, как две наши тени отбрасывались зловещей лампой в дрожащей величине, растягиваясь через улицу.

Мне не всегда везло. Много ночей я часами расхаживал по тротуарам, пока у меня не начинали болеть пятки, не обжигало холодом уши, не текли из носа сопли, а онемевшие пальцы не ныли от желания ощутить дружественный огонь. Если мне везло, то я натыкался на кофейню или продавца печеной картошки. И мог погреть там руки, покупая горячую кружку и обмениваясь ворчанием по поводу холода. С продавцами никогда нельзя было сказать наверняка. Некоторые были рады вашим обычаям и обществу и делились с вами своей жизненной философией; другие обращались с тобой как с грязью. У меня бывали случаи, когда уличный разносчик щурился на мое накрашенное лицо и грозил мне кулаком:
- Проваливай, ты, маленькое животное! Подонок! Убирайся с улицы!

- Сам ты подонок! Засунь картошку себе в жопу!

По весне я на какое-то время поселился в знакомом доме на улочке неподалеку от Миллбэнка. Это была комната наверху с задернутыми занавесками, где жгли благовония, от которых воздух наполнялся пьянящей вонью. Мальчики, предлагавшие себя здесь, были развязаны и безответственны, и я не мог отделаться от ощущения, что в этой компании я попал в какой-то другой мир. Эти мальчики шантажировали своих джентльменов, чтобы разбогатеть. Я слышал, как они хвастались этим, пока сидели, играя в карты, в ожидании клиентов. У них не было ни угрызений совести, ни морали; они, как Фадж, скорее работали плотью, чем собирали урожай, что в принципе одно и тоже.

Я начал опасаться, что и у меня, возможно, в глазах появилось то жесткое выражение: пустой, бездумный цинизм, столь очевидный у парней, работающих за деньги — зарабатывающих сначала на потребностях своих клиентов, а затем на их вине и страхе. Я пользовался этим местом всего несколько раз, возвращая каждого джентльмена обратно по адресу, и всё было отвратительно. Я начал понимать, что проблема во мне.

Можно сказать, что весь последний год моей жизни был отвратительным, но я так не считал. Ночью на улицах я чувствовал себя принцем. Я был желанным и красивым, и я стал богаче как карманом, так и тем, что узнал. Но если ты теряешь ощущения — жизнерадостность, трепет власти, осознание красоты, браваду, если подобное случается, то дальнейшее может показаться отвратительным. Это может стать полноценным отталкивающим кошмаром, как выражаются благодетели. Со мной такое случилось, так что я задумался о вещах, которые раньше меня никогда не беспокоили. Я шатался по улицам, раздумывая о том, как безобразны люди. Я больше не ощущал возбуждения при мысли, что обнаружу новый пульсирующий член, и смотря на мужчин на улице, щеголяющих в темных костюмах, высоких цилиндрах и белых рубашках, я видел лишь множество пингвинов.

Чтобы я не доказывал своим блудом, я в этом больше не нуждался. Какое бы своеобразие я ни искал, в качестве личности или типажа, я уже нашёл. Наслаждение исчезло, и передо мной предстал очевидный факт: я был молод и красив, и хотел того же, что и все: кого-то другого, юного и красивого, чтобы полюбить его. Почему я должен был оставаться мальчиком для проблемных извращенцев среднего возраста? Я хотел чего-то иного.

- Кэролайн, тебе никогда не надоедает это, распутство и все такое? – спросил я, лежа на ее кровати и наблюдая, как она красится. - Я хочу! Я бы хотел уйти с улиц, правда!

-Ой, Уилли, убери свои ботинки; это настоящее китайское покрывало! Да, конечно. На самом деле я расширяюсь. Теперь у меня есть хорошая маленькая побочная ветка.
Она выглядела самодовольно-загадочной.
- Дневная Занятость!

- Что это? - спросил я с любопытством.

- Угадай-ка!

- Как это возможно? Это может быть что угодно.

- Это моделирование!

- Что ты имеешь в виду, моделирование?

- Для художников, в художественной школе.

- Угу, - сказал я пренебрежительно. - Множество грязных стариков, которые приходят поглазеть на обнаженных девушек и делают вид, что просто хотят их порисовать. Мы всё знаем о художниках и моделях.

- Твой разум как сточная канава, Уилли, - с достоинством произнесла Кэролайн, поправляя шиньон. - На самом деле всё это очень пристойно. Работа в комнате, полной студентов, с профессором. И можно заработать три гинеи в неделю!

Я восхищённо присвистнул. Но затем мой цинизм вернулся.
- Ах, но голышом, да? Я прав, не так ли?

- Да, - призналась она. - Но всё не так, как ты думаешь. Они сидят в нескольких ярдах, грызя свои кисти; они никогда меня не касаются. Они все слишком застенчивые и милые.

- Они смотрят, как ты раздеваешься. Это как стрип-шоу.

- Вовсе нет! - она расхохоталась. - Неужели у тебя нет забавных идей! Я раздеваюсь за ширмой и выхожу в плаще. Я снимаю его только тогда, когда действительно позирую. Они не разговаривают со мной, а я не разговариваю с ними. А затем я забираю свои деньги. А мистер Франклин такой милый, настоящий джентльмен. Тебе бы он понравился. Нет, если подумать, мистер Чарльз, наверняка, понравился бы тебе больше.

- Я думал, ты ни с кем не разговариваешь!

- Ах, но это же настоящие художники. Однажды я зашла к ним домой. Это как дворец. Мой портрет писался в саду с первоцветами в руках.
Она лукаво добавила:
- Я олицетворяла весну.

Вот сейчас я действительно покатился от смеха, а она отчитала меня за то, что смял одеяло.

- Если вы действительно хочешь увидеть, каково это, - высокомерно заявила она, - ты можешь прийти и встретиться со мной после работы. Ты увидишь, что там всё Чрезвычайно Цивилизованно и Культурно. И им также нужны мальчики-модели.

Я пересек огромный зал, выложенный плиткой, и вошёл в прохладный салон, где студенты брали уроки. Наступил вечер и класс собирал вещи. Я пробрался между студентами. И увидел, как Кэролайн удалилась за ширму, чтобы одеться. Наброски ее тела были небрежно разбросаны по столешницам и доскам для рисования.
- О да, - сказал один из студентов, проходя мимо меня, - необходимо провести по крайней мере шесть месяцев в Париже. Не побывав на Монмартре, ты не жил.

Я уселся на стол и скрестил руки на груди. Некий театральный эксгибиционизм побудил меня устроиться в большом пыльном столбе солнечного света.

Кэролайн вышла из-за своей ширмы, приглаживая волосы, увидела меня, улыбнулась и помахала рукой. Я встал, и она подошла ко мне. Я подал ей руку, и мы собрались уходить. Чей-то голос выкрикнул:
- Чарльз! Останови этого мальчика!

Голос был таким властным и настойчивым, что можно было счесть, будто я что-то украл. Эти слова должны были изменить мою жизнь.

Навстречу мне шел черноволосый джентльмен лет тридцати. У него были густые черные усы, и я быстро оценил его с точки зрения шлюхи: хорошее телосложение; темные привлекательные глаза; умный, светский человек.

- Кэролайн, дорогая, этот мальчик имеет к тебе какое-то отношение? - спросил он.

- Это мой друг Уилли Смит, мистер Чарльз. Разве он не красавчик?!

- Уилли Смит, - сказал Чарльз, поразительно неумолимо. - К чему мне взывать, к твоему тщеславию или к твоей жадности? В чем твоя слабость, в чем роковая приманка? У меня есть дом в Кенсингтоне. Ты придешь туда и попозируешь нам?

Кэролайн многозначительно подтолкнула меня локтем, ее лицо было озарено понимающими улыбками и взглядами типа: «я же говорила».

- Он придёт! - она кивнула.

- Приду, - согласился я, смущенный, потому что это прозвучало как торжественное обещание.

- Видишь ли, Уилли, - начал мистер Чарльз, - ты именно тот, кто нам нужен. Было бы легче объяснить, если бы ты пришёл и осмотрел наше заведение. Это недалеко. Не мог бы ты сопровождать меня туда, прямо сейчас?

- Я сама найду дорогу домой, Уилли, - бодро заверила меня Кэролайн. - Ты идешь с мистером Чарльзом. Вы не пожалеете, мистер Чарльз. Уилли - прекрасный позер!

III

Это была прогулка всего лишь по нескольким улицам. Я с удовольствием отметил тепло светлого вечера и маленькие вихри розовых цветов, развевающиеся на внезапном ветру. Месяц, любимый моими артуровскими героями, незаметно подкрался ко мне — это был май. Я начал испытывать приятное чувство собственной значимости оттого, что меня выбрал этот элегантный джентльмен. Я говорю «элегантный», но он не был хорошо одет; это была скорее природная элегантность Он умел ходить, и у него были уверенные в себе манеры, как у актера. Пока мы шли, он задал мне несколько вопросов: работаю ли я, сколько мне лет, где я живу, позировал ли я раньше и люблю ли я искусство?
Я сказал ему, что раньше не позировал — здесь уместно немного привирать, — и сказал, что не очень хорошо образован в области искусства, но мне нравятся работы месье Моро и мистера Бёрн-Джонса.

- В самом деле?! - заметил он. - Удивительно!

Он серьезно глянул на меня и, наконец, сказал:
- Надеюсь, вы не пользуетесь хной.

- Нет, мистер, я всегда был рыжим от природы, - ответил я.

- Ты знаешь, что говорят о рыжих, - улыбнулся он.

- О, думаю, это как с левшами, - засмеялся я. - Всё, кроме сатанизма, и всех промежуточных извращений.

Я прикусил язык. Чёрт возьми, глупо болтать об извращениях с незнакомцем. Но это не только не шокировало его, а, казалось, сблизило нас.

- А правда ли то, что говорят? - учтиво спросил он.

- Э… нет, - быстро пробормотал я, гадая, не был ли он Урнингом, прощупывающим меня. Он только рассмеялся и не стал расспрашивать дальше. Мы миновали нескольких очень роскошных домов, потом свернули на тихую дорогу, а затем пошли по переулку, куда выходили задние стены садов. Мы вошли через зеленую садовую дверь, и так получилось, что я сначала увидел сад, а затем дом - сзади.

Когда мы зашагали по дорожке из янтарного гравия, мои чувства были охвачены восхитительным совершенством.

Цвела массивная белая и лиловая сирень, а по всей стене свисали кремово-белые, сильно пахнущие цветы величиной с кулак. У тропинки росла бронзовая желтофиоль высотой до бедер, и повсюду были кусты, деревья, облака розовых цветов и повсеместный аромат. Сгущались лиловые сумерки. Я ощутил трепет ожидания.

Когда мы вошли в дом, Чарльз крикнул:
- Морис! Ты где? Я принес тебе кое-что удивительное. Я принес тебе Парсифаля.

Так вот образом я оказался представлен художественному миру: Парсифаль - как можно было сказать: я принес буханку хлеба, или рулон материи, или каких-нибудь вкусных булочек к чаю. Они всегда произносили это так и всё, истинные пуристы, никогда Персиваль, и даже мистер Теннисон никогда не писал так, как они произносили.

Морис оказался обыкновенным приветливым парнем с каштановыми волосами и бородатым; он никогда не был для меня кем-то большим, чем преданным своему делу художником. Глядя на него, вы бы никогда не подумали, что он создает средневековые идиллии. Он жил в двух комнатах на первом этаже дома вместе с Кларой, своей женщиной. Никто в их заведении не беспокоился о браке; была очень важна Свобода. Клара выглядела, как красивая и здоровая девушка, намного моложе его; у нее были длинные распущенные волосы цвета кукурузы. Она была милой и серьезной, и все время носила средневековую одежду. В тот первый вечер они оба явились на зов Чарльза. Мы стояли в чем-то вроде коридора с полом из истертого камня; зеленый свет просачивался сквозь несколько витражных стекол; дверь в сад была открыта, и аромат цветов долетал благодаря небольшим волнам ветерка.

Они ахали, разглядывая меня, ощупывали меня глазами, словно я был античным мрамором, только что прибывшим из Афин.
- То, что хотелось тебе! - с благоговением воскликнула Клара.

- Но он идеален - а захочет ли он? Он совершенство.

- Ах, тебе придется поделиться им, - рассмеялся Чарльз. - Все захотят его, когда увидят.
- Даже я, — загадочно добавил он.

- Он может переехать?

Они уставились на меня так, как будто от моего ответа зависела судьба народов.

Я едва мог поверить в свою удачу. Я не решался предположить, что именно они имели в виду.

- Да, переезжай, спи здесь, займи маленькую раскладушку, - объяснил Чарльз с легким сарказмом, как будто это было очевидно всем, кроме идиотов. - Сам того не ведая, Уилли Смит, ты являешься воплощением наших художественных мечтаний, в основном, не по твоей вине, а просто потому, что ты наделен каштановыми волосами. В наши дни мы все красим волосы в каштановый цвет; это наша фантазия о совершенстве. Невозможно сказать, были ли у Парсифаля каштановые волосы, но то, что мы склонны предполагать, что были, заставляет нас с трепетом и напряжением стремиться к подобному образу. Поговори с нами, о, таинственное дитя. Ничего загадочного или пророческого: станешь ли ты нашей моделью?

- Мне заплатят? - осторожно спросил я.

Чарльз содрогнулся.
- Почему настолько прекрасное должно быть таким корыстным?!

- Я должен зарабатывать себе на жизнь.

- Я ненавижу это, - извинился Чарльз перед всеми нами, - но мы должны обсудить условия.
Затем последовало быстрое разъяснение. Это три гинеи в месяц, а моя комната и еда были бесплатными.

Я подумал, что всё довольно неплохо. Это было именно то, что мне требовалось на данном этапе моей жизни. Мне вообще не требовалось обдумывать это. Место, которым они владели, было прекрасным. Мне бы понравилось тут жить. Я согласился.

Ну, Чарльз заявил, что мы должны отпраздновать нашу новое соглашение выпивкой, и повёл меня в дом. Он не зажег никаких огней, и поэтому в тот первый вечер у меня сложилось впечатление таинственного великолепия. Мы вошли в комнату, которая вела в сад за створчатыми дверями. Снаружи рос цветущий куст, усики которого свисали с открытых дверей желто-зелеными колечками. Я услышал шум воды; в комнате журчал и плескался фонтан. В саду пели птицы. Стены были увешаны огромными картинами, повсюду разбросаны подушки и ковры, ещё стоял длинный низкий диван, покрытый мерцающим покрывалом.

Чарльз зажег три свечи на громоздком трехзубом подсвечнике и подал мне вина в оловянном кубке. Я сидел на куче бархатных подушек, и он говорил со мной о жизни и искусстве, пока я пил и слушал.
- Наш мир уродлив, Уилли, - сказал он. - Мы далеко ушли от прежней невинности, когда земля была пастбищем, почва — благословлена. Ныне земля заклеймена и разграблена, и окована железом, а в цене неправильные вещи. Мы, художники, должны создавать свой собственный мир.

Он показал мне картины с экзотическими пейзажами с желтым небом и позолоченными колоннами, горящими скалами и чудовищами, поднимающимися из моря. Он прочитал мне описание Любви, воплощением которой был прекрасный юноша, под чьими ступнями распускались цветы, с фиалками в волосах и чудесной вуалью цвета шафрана. Идеальный молодой человек, по его словам, обладал почти девичьей красотой, стройным и гибким телосложением, большими тающими глазами и чувственными губами, и шелковистыми струящимися каштановыми волосами.
- Это можешь быть ты, - сказал он.

На мгновение я задумался, каковы же были его намерения на самом деле, но он тут же вернулся к философии.

- Единственная истинная реальность, - сказал он, - это то, что мы видим своей душой. В её темных уголках существуют красота и великолепие, меланхолия и истома, и декадентские необъяснимые эмоции, иногда ложно называемые Грехом. Мы не должны бояться того, что находим. Это все сфера Искусства. Это Мистическая Истина.

Я сидел и слушал, прекрасно осознавая свое собственное существо. Я без труда опознавал в этом столетии тех, кто знает цену на продукты и читал «Практический социализм». Я почувствовал в Чарльзе фальшь, позу. Я думал, что легко смогу сохранить свои рациональные способности. Я должен был понять, что восприимчив. Моя старая страсть к миру идиллий должна была меня насторожить. У Чарльза имелось определенное раздражающее качество, но позже я открыл для себя силу его веры, когда меня ослепила любовь.

- Я хотел бы, чтобы ты немедленно переехал, - сказал он. - Это, должно быть, станет очень плодотворным партнерством.

Я шел домой в освещенной газовыми фонарями темноте; лампы светились, словно волшебные яблоки.

На следующий день я переехал в дом в Кенсингтоне.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Мне выделили комнатушку на чердаке, почти кладовку, рядом со студией, занимавшей почти весь верхний этаж дома. Высокие широкие окна были вставлены в крышу для улучшения освещения, и студия на весь день превращалась в мастерскую. Холсты висели на мольбертах, в комнате пахло маслом и красками, в небрежной заброшенности лежали экзотические предметы - лира, металлическая перчатка, резной сундук, старые книги в переплетах, кубки, давно сгнившие фрукты в серебряной чаше.

Все комнаты в доме выглядели роскошными и артистичными. Стены были покрыты картинами и японскими тарелками. Там были и ширмы, и веера, и вазы, а обои соперничали друг с другом в необычном и красивом дизайне. В нижней комнате стояли низкие кушетки, покрытые черным мехом и индийскими коврами. Павлиньи перья, как-то закреплённые на потолках, трепетали на ветру из сада. Главный вестибюль был выложен черно-золотой плиткой с замысловатым греческим геометрическим узором.

У подножия широкой лестницы стояла алебастровая статуя обнаженного Антиноя (единственные настоящие алебастровые шары, которые я когда-либо видел!). Для меня это была лучшая вещь во всем доме. Я снова и снова подходил к нему и ласково прикасался к кончикам его пальцев. Он был всего лишь копией, но я не возражал. Он был прекрасен.

Ванная походила на языческий храм. Пол был выложен плиткой, которая складывалась в картинку дамы с лилиями. Ванна стояла на изогнутых металлических ножках в форме львиных лап. Все стены украшал фриз из белых роз и зеленых листьев. И я мог принимать ванну, когда захочу!

Думаю, это был дом мистера Франклина, того самого, кто крикнул: «Чарльз, останови этого мальчика!» Он был похож на портрет молодого Бетховена и всегда носил широко распахнутые воротнички. Он рисовал огромную средневековую сцену, похожую на гобелен, на которой кортеж знати едет по лесу. Для него я изображал мальчиков-пажей, менестреля и двух юных лордов. Для него я часами стоял с лютней или сидел верхом на скамейке, которую он позже превратил в лошадь. Он редко разговаривал со мной, но мне нравилось то, что он делает из меня. Однажды он спросил, счастлив ли я, и я ответил, что да. Он не захотел вдаваться в подробности.

Ещё в доме жил измученный, виноватый поэт по имени Строуд. Я не могу рассказывать о нем без определенного цинизма. Он был самым настоящим Урнингом, и исповедовал страдание. «Неестественный порок», как его называли, свободно обсуждался в этой раскрепощенной атмосфере. И в самом деле, казалось почти обязательным свойством свободы то, что от вас требовалось обсуждать бедственное положение Урнингов в обществе, а мистер Строуд склонял голову и страдал за нас, как и подобает жертве.

Казалось, что наряду с увлечением усыпанном драгоценностями Содомом и стройными женоподобными юношами с синеватыми кругами вокруг глаз имелся интерес к развращенному миру одинокого Урнинга: того, кто часто посещал этот мистический пейзаж — трепещущий стонущий изгой, сидящий у могил и осенних берегов, сминающий в пригоршнях полупрозрачные черные лилии и орхидеи, чей рассеянный взгляд всегда был устремлён в могилу. Мистер Строуд сидел, как меланхоличный Жак [один из главных героев пьесы Шекспира «Как вам это понравится». «Меланхолический Жак», как его называют, является одним из изгнанных дворян герцога Старшего, которые живут с ним в Арденском лесу], его особенно уважали, наполовину жалели, наполовину восхищались.

На вид ему было около сорока, с черными волосами с проседью и маленькими усами, с опущенными плечами и тяжелым взглядом, несколько мешковатый и морщинистый, и казалось, это придает правдивости картине печального несчастного, достаточно извращенного, чтобы любить себе подобных. В его обществе я изо всех сил старался казаться обычным. Я был встревожен при мысли о том, что может произойти, если я признаюсь, что я тоже один из них.

Дом был полон прихлебателей этого артистического круга. Я был далеко не единственной моделью, ночевали и другие. Профессия модели выглядела вполне респектабельно — я, конечно, это понимал, несмотря на мои стервозные замечания в адрес Кэролайн. Итальянцы пользовались большим спросом из-за своей смуглой красоты. Продавец мороженого и вся его семья приходили на весь день, и милые черноволосые детишки бегали по саду. Хорошенькие девушки также всегда были где-то поблизости, входя осторожно, в аккуратных платках и с нежными нервными глазами. Позже они превратятся в картины с изображением рабынь и средневековых девушек, а также в Сапфо и её подруг.

Были и другого рода девушки, свободно мыслящие дамы из высшего общества, любившие общество художников и сами имевшие претензии на искусство; они сидели и рисовали, большей частью в саду, так как погоды ныне были очень приятными. В знак протеста против той роли, которую ожидало от них общество, эти дамы одевались не так, как предписывала мода того времени. Они носили блузки и юбки (и никаких корсетов! Сразу видно!), а иногда и свободные греческие туники со шнуром на талии. Они выглядели очень очаровательно и уютно в этих белых струящихся платьях, а мужчины выносили фруктовые напитки на подносах в сад, чтобы разделить идиллическую и пасторальную атмосферу.

Мистер Строуд и я, каждый по-своему, тоже стремились к красоте. Мне понравился итальянский паренёк, но он всегда приходил со своей матерью, и я не смел сделать ни шагу. Я угрюмо заметил, что он украдкой посматривает на раздетых дам под кустами сирени.

По вечерам художники сидели у фонтана в комнате внизу с распахнутыми дверьми в сад в милом ароматном полумраке, курили гашиш и читали вслух Бодлера. Естественно, я не мог понять смысла, поскольку мой французский ограничивался фразой «la vache» и «la fenetre» [«корова» и «окно»] - вещами, которые Бодлера не слишком интересовали. Проявив жалость к моему замешательству, Чарльз перевел для меня стих, который начинался «Je suis un cimetiere abhorre de la lune» [«Я ненавистное кладбище луны»]. Французский мюзикл? Ну, я сидел там, задумчивый и мечтательный, слушая и наблюдая, как темнеет вечер и восходит луна, и ароматы того, что они курили, навевали на меня дремоту. Скажу, было нетрудно забыть, что ты в Лондоне. Это походило на сон наяву, и начало действовать на меня.

- Попробуй это, - сказал Чарльз.
Судя по его голосу, я наполовину ожидал, что он даст мне наркотик. На самом деле это были стихи Суинберна, и для меня эффект оказался тот же, наркотический. Я прочёл стихи последним делом на ночь, при свете лампы, и занялся любовью с собой в пьянящей чувственной страсти. Я был подобен саду, созревшему для семян любви. В моей маленькой комнатке было тепло и пыльно, а мои чувства сильно перегрелись. Если уж на то пошло, я был влюблен в Антиноя на лестнице — не проходило и дня, чтобы я не прикасался его алебастровой жопе (теперь я осмелел: я продвинулся дальше кончиков пальцев!).

Никакой реальности не дозволялось проникать в нашу жизнь. Сначала я подумал, что Морис и Клара живут в реальном мире. Морис делал мебель, и одна из его комнат была заставлена дровами и инструментами. Клара использовала подвал в качестве гончарной мастерской. Там у нее было колесо, а винные полки были заставлены горшками, которые она забросила. Мы использовали их, как посуду — они были настоящими и полезными. Клара и Морис ели рис и бобы, но не мясо, и выращивали зелень в саду. Они считали Средневековье своего рода райским садом, когда Англия представляла собой зеленый и цветущий ландшафт, незагрязненный фабриками и машинами. Но средневековье было также и мистическим. И поэтому, хотя они и работали руками с деревом и глиной, они также интимно говорили о Душе. Святой Грааль для них был таким же реальным, как кусок сыра на доске. Они мило болтали о привидевшемся и легендах.

Поразительно очевидно, что портрет Парсифаля, который медленно обретал форму, был лучшим из того, что создавалась в настоящее время. В действительности - он был сверхъестественным, он почти светился. Остальные останавливались и разглядывали его, даже не завидуя. Из-за портрета я почувствовал в их отношении ко мне какое-то странное собственничество. Я был не просто еще одной моделью, а их любимым натурщиком. Обращайтесь осторожно, воспитывайте его, подпитывайте его разум. В некотором смысле, точно так же, как они создавали образы из меня, они создали и меня, или пытались. И это ударило мне в голову. Мое ужасное тщеславие облегчало им задачу.
Я был освобожден от всякой необходимости заниматься обыденными вещами. Мне не было нужды тратить деньги. Еда была всегда. Отказавшись от личной ответственности за себя, я впал в другую крайность. Я расхаживал в средневековом одеянии словно менестрель или паж. Отправляясь на прогулку вечером, хотя и на лондонские улицы, я прокручивал в голове мир этого дома.

Для Чарльза я представал живой реальностью его причудливых снов, причем всегда обнаженной. Он все время разговаривал со мной, объясняя, что именно я представляю. Он много говорил о Византии и о «таинственной дороге, ведущей во внутренний мир». Его голос мурлыкал, пока его кисть рисовала. Он говорил о Душе и белых азалиях. Он сказал: «Лишь немногие вещи естественны. Реальность кроется только в мечтах», и ещё сказал: «Дорога излишеств ведет во дворец мудрости» — но Блейк сказал это первым, а я в то время ещё не слышал о Бодлере.

Было жутковато погружаться в фантастическое и говорить, что ты его воплощаешь. Иногда я уходил от него, чувствуя себя человеком, переусердствовавшим с патокой.
Морис являлся противоядием. Позировать для него Парсифаля меня устраивало больше всего.

Чарльз сказал, что Морис старомоден, а его натуралистические средневековые работы слишком прерафаэлитские. Он сказал, что мир приближается к новому странному разочарованию, а настоящие цветы и честные рыцари уже устарели. С Морисом я обсуждал «Идиллии». Мы говорили о Святом Граале и о том, что жизнь - это путешествие. У него был талант заставлять меня задумываться, и, когда я погружался в свои мысли, он улавливал выражение моего лица, так что в каком-то смысле я вообще не позировал. Это был мой портрет или то, как он видел Парсифаля — человека, полного надежд, тщеславного, печального и нуждающегося в совете. Парсифаль уверенно продолжал свои поиски, но помнил все свои грехи и впадал в уныние. То, что он встречал: яблони, добрую старушку, дом - все превращалось в прах. Хуже того, золотой рыцарь, раскрывающий объятия Парсифалю, тоже обратился в прах, и Парсифаль в отчаянии почувствовал, что сам Святой Грааль рассыплется от его прикосновения. Отшельник сказал ему, что у него нет настоящего смирения, как у Галахада.

Затем однажды утром, когда он рисовал меня, Морис небрежно бросил Кларе через плечо:
- Кстати, о Галахаде...когда Элджи возвращается из Греции?

Внезапно все, казалось, заговорили об Алджерноне, или «милом мальчике», как его называли. Он провел весну в поездке по Греции (в компании друга из Оксфорда), и поэтому было решено устроить вечером греческий банкет в его честь. Они обсуждали это у фонтана той ночью сонными голосами; идеи, проникающие сквозь гашишные сны, были такими красочными и причудливыми, что я наполовину задумался, не забудут ли они их утром.

Оказалось, что все мы должны нарядиться в классические греческие одежды.
- Преимущество этого, - невнятно пробормотал Чарльз, - в том, что любой, кто чувствует, что его конечности неприглядны, может законно показаться изящно задрапированным! Как твои колени, Франклин?

- Очень хороши, Чарльз. Генералы Александра гордились бы такими коленями. А у тебя?

- Думаю, я бы украсил маленькую тунику — какие мы все тщеславные! Морис?

- Поверьте мне, я буду окутан приличной простыней. Я проведу утро, украшая её изящными узорами из плитки прихожей.

- Парсифаль, конечно, может ходить голым. Ему нечего стыдиться, как мы все знаем. Чарльз нарисовал этого мальчика обнаженным со всех сторон.

- Надеюсь, у меня есть выбор, - высокомерно заявил я.

- О, да ладно, сейчас не время для скромности. Старики вроде нас обязаны ради хорошего вкуса прикрывать свой слегка выпирающий живот...

- Франклин! Говори за себя, - запротестовал Чарльз.

- …но ты должен порадовать нас своим юным совершенством. На банкетах юноши расхаживали совершенно голыми на радость поклонникам постарше. Ты видел горшки? Чарльз, он видел горшки?

- Строуд, полагаю, они у тебя.

Бедный мистер Строуд был вынужден отправиться на поиски. Я смутно гадал, что он принесет. Я почти ожидал услышать звон посуды. Но на самом деле это оказалось стопкой картин, и мистер Строуд уселся рядом со мной, очень близко, и дал мне взглянуть.

Я был очарован. Это походило на порнографию мистера Скотта. Голых юношей там уж точно было в изобилии. Я, определённо, знал «Оду греческой вазе», но Китс, конечно же, не думал ни о чем подобном! Мальчики изгибались, все их закругления и гениталии были на виду, мальчиков преследовали, искушали и соблазняли. Мужчины постарше приносили им подарки, особенно петушков, и трогали их милые маленькие члены. Мальчики и мужчины целовались, пили вино и занимались всем остальным; и в самом деле, в одной сцене были показаны мужчины, выстроившиеся в очередь, чтобы по очереди!

Они посмеялись над моей увлеченностью.
- Посмотрите, как он очарован! Мы развращаем его?

- Вы находите это шокирующим? - с тревогой спросил меня Строуд.

- Нет, - пробормотал я, разгорячившись. Я почувствовал его растущий интерес, и его тело теперь касалось моего. Я немного отодвинулся. Картины меня возбудили. Я хотел лечь в постель и поласкать себя.

- Как видишь, Парсифаль, хорошенький мальчик чувствовал себя как дома в своем праздничном костюме, - рассмеялся Франклин.

- И с каким результатом! - заметил я, на что Чарльз ответствовал:
- Пожалуйста, не притворяйся, что ты потрясен. Я никогда не имел удовольствия изображать кого-то настолько совершенно непринужденного в обнаженном виде, как ты. Ты был бы очаровательным мальчиком на банкете.

- Там будут девушки, - сказал Морис. - Может быть, нам не следует слишком поощрять Невинную Развратность?

- Все девушки видели его голым, - с легкостью пожал плечами Чарльз. - И я не припомню ни одного случая обморока.
- Кто-нибудь знает, - продолжил он, - нашел ли дорогой Элджи современную Грецию в чем-то такой же, как древняя?

- Ах! - они многозначительно ухмыльнулись. - Он нашел современного Ганимеда? Нет, не слышал.

Я ложился спать, терзаемый волнением, ужасно возбужденный образами милых греческих мальчиков и их смелых обольстителей, а также перспективой Элджи.

Утром Чарльз заставил меня позировать в помещении, в студии. Я выдавал себя за святого Себастьяна, которого все знали — изображал голого мальчика, корчащегося на дереве. Чарльз использовал бечевки, дабы удержать мои запястья на месте. Не думаю, что он пребывал в весёлом настроении, так как его разговоры всегда были слегка пикантными и провокационными. Он болтал о греческих вазах, которые я разглядывал прошлым вечером; У меня создалось ощущение, что он хотел, чтобы я прямо сказал то, что я чувствую под воздействием такого количества подробностей. Я задавался вопросом, почему мы не вышли в сад, где находились все остальные, а солнце собиралось погаснуть.

Я стоял, прислонившись в своей наготе, мои руки находились над головой, я выгнул шею, глядя на небеса. Чарльз болтал о восточных краях и о том, что жители жарких и знойных стран кажутся более склонными к естественным побуждениям, чем мы, обитатели нашего туманного острова. Я заерзал. Снаружи светило солнце.

Без лишних слов, кроме звука быстрых шагов по лестнице, Элджи вошел в студию. Я бы узнал, кто он такой, даже без восторженных восклицаний Чарльза и его предложения руки. Что касается меня, я был так ошеломлен, будто крышу внезапно снесло. Алджернон был самым красивым существом, которое я когда-либо видел. Солнце просачивалось сквозь его тонкие светлые волосы. На нем был белый костюм изысканного покроя, белые перчатки, белые туфли и бледно-зеленый шелковый галстук на шее. Его лицо было безупречным, его брови были светлыми и красиво очерченными (он выщипывал их), а его губы - полными, чувствительными и совершенными. Он был одного со мной роста, и худощавого телосложения.

Я пытался освободиться от своих дурацких пут, когда Элджи приблизился, протягивая руку в перчатке для официального рукопожатия, и меня охватило смущение. За этим последовало ещё кое-что.
- Чёрт возьми - крикнул я Чарльзу. - Да вы освободите меня, а?

Чарльз поднял брови и ухмыльнулся.
- Алджернон, мой дорогой, это тот молодой Парсифаль, о котором ты уже слышал. В настоящее время, Себастьян, как видишь.

- Меня зовут Уилли Смифф, - прокричал я, болезненно дергая привязанными запястьями и злясь: на себя за то, что меня вот так поймали, и на Чарльза за то, что он это подстроил, и на Элджи за то, что тот безупречен и лорд.

С пунцовым лицом и униженный, я пожал руку Алджернону, а затем отстранился. У меня даже одежды в комнате не было.

- Прошу меня простить, - пробормотал Чарльз, удаляясь без всякой видимой причины и оставляя нас одних.

- Я так много о вас слышал, - пробормотал Алджернон с самым культурным акцентом высшего класса, заставившим меня мрачно осознать неодолимую пропасть между нами, еще более очевидную из-за моих уличных завываний только что. Он деликатно рассмеялся. - Правда, ты какой-то не такой, каким я себе представлял.

- Даже не начинайте говорить — я не смогу почувствовать себя хуже, чем уже есть, - простонал я.

- О, пожалуйста, - вежливо произнес он. - В этом нет необходимости. Скажи мне, все эти картины твои?
Он стал целеустремленно бродить вокруг полотен, многозначительно вглядываясь в них.
- Ах, да, - нервно рассмеялся он. - Это же они, не так ли? Это же совершенно очевидно... Чарльз искал такого рыжеволосого мальчика, как ты, с тех пор, как обнаружил Моро. Ты, должно быть, оказался ответом на его молитву.

- Кажется, да, - произнес я с несчастным видом, чувствуя что угодно, только не стиснутые на промежности руки, сгорбленные плечи и, осмелюсь сказать, подогнувшиеся ноги.

- А кто ты здесь, на этом?

- Ганимед, - пробормотал я.

- Как мне подходит! - мягко сказал он. - Я недавно вернулся с Парнаса.

Каким бы крестьянином я ни был, я не сообразил, что это гора, по которой ходят боги, да и флиртовать я не мог, чувствуя себя таким, каким был.
- Оуу, - запричитал я, - он сделал это со мной нарочно. Нехорошо играть так с чувствами людей.

Я отвернулся и вытер нос кулаком — я был полон таких изящных жестов — спиной к Элджи, голова моя была полна страданий и уныния.

- Ты прав, - сказал он, подходя и останавливаясь позади меня. - Это было подло. Полагаю, что я частично виноват. Они все хотели, чтобы наша встреча прошла естественно и наедине. Меня, конечно, снедало любопытство. Я не подумал о твоих чувствах, и теперь мне стыдно.

- Тут я ничем не могу тебе помочь, - пожал я плечами.

- Слушай. Я спущусь в сад, найду очаровательную деревенскую скамейку и подожду тебя. Одевайся и спускайся ко мне. Приходи быстрее.

И он выскользнул из комнаты. Если бы на мне были ботинки, я бы пнул мольберт. Я пошел в свою комнату и, отбросив притворство средневековья и Парсифаля, надел обтягивающие зеленые вельветовые штаны и белую рубашку с открытым воротом. Я колебался, щурясь на себя в зеркало. Элджи был лордом. Он был явно не для меня. Он был изысканным и источал благородство; я чертыхался и говорил банальности. А эти люди дразнили меня, подставляя вот так. Мне пришло в голову отказаться от всего этого; они не были людьми моего сорта. Что я вообще здесь делаю?

Я еще много чего думал в том же духе, пока шел в сад.

Элджи был окружен девушками.

Как и обещал, он сидел на скамейке, девушки в белом на траве требовали новостей о Греции, а вокруг него были розы. Я хмуро уставился на него. Он встал, надел белую широкополую шляпу на свои белокурые кудри и проложил ко мне извилистую дорожку через девиц. Когда мы зашагали по янтарному гравию, он протянул мне белую розу.
- Ты будешь на моей вечеринке? - ласково спросил он.

- Да.

- А кем придёшь?

- Кем-то в простыне, - угрюмо пробормотал я.

- О, да ладно, — упрекнул он. - Ты должен прийти духом! Я помогу тебе.

- Я приду, как кто-то чистый, целомудренный, нравственный и одетый.

- Хм, - улыбнулся он. - Вижу — это жест непокорности и дерзости!

Я не ответил, а зашагал дальше, вертя в руках розу.

- Думаю, я пойду как король Бодлера, - сказал он, решив оставаться любезным. - Ты знаете стихотворение, которое начинается с «Je suis comme le roi d'un pays pluvieux»?

- Нет.

- Мне прочитать?

- Что, всё?

- Я прекрасно читаю. Меня приятно слушать.

Достопочтенный Алджернон пустился в поэзию. Я не понял ни слова. Позже, когда я просмотрел стихотворение, то обнаружил, что оно было о короле дождливой страны, богатом, но беспомощном, молодом, но умирающем; ничто не могло развеселить его, никто не мог заставить его улыбнуться; его ложе, теперь украшенное лилиями, - могила, в его жилах течет не кровь, а вода Леты. Все это я кропотливо изучил со словарем.

- Что ты думаешь? - заявил он, завершив свое выступление.

- Очень хорошо.

- Ты не свободен в своих комплиментах, Парсифаль.

- О, пожалуйста, не называй меня так, - пробормотал я. - Это кажется фальшивым.

- Но я не могу называть тебя Уилли — не здесь! Это будет неправильно.
- Позволь мне называть тебя Парсифалем или даже Ганимедом, - добавил он с обаятельным видом.

- Нет! - отрезал я. - Если ты так меня назовешь, мне придётся отбиваться от мистера Строуда, а он не нуждается ни в каком поощрении.

Элджи выглядел задумчивым, и мы зашагали вверх по тропинке.

- Сколько тебе лет? - спросил он.

- Семнадцать.

- Мне двадцать один. Школа и университет окончены, и весь мир — моя устрица.

- Что ты собираешься делать?

- Путешествовать и бездельничать. А в итоге - ферма.

- Ферма?
Я хихикнул.

- Когда я говорю «ферма», я, конечно, не имею в виду «поднять лопату», - заявил он высокомерно. - Наше поместье находится в Бедфордшире. Землепользование — дело сложное.

Между нами снова разверзлась пропасть. Минут двадцать он говорил со мной о проблемах управления землей. Я прислушивался, как прислушиваются к шелесту деревьев, слова казались мягким, размытым пятном. Мы остановились. Рядом с нами буйно росли алые маки. Я сорвал мак и вдел его ему в петлицу. Пятно цвета точно подошло. Он посмотрел на него, потом на меня, и я увидел, что его глаза были очаровательного и восхитительного зеленого цвета.
- Будь там сегодня вечером, - пробормотал он, - одетым или нет.

Затем он вышел из садовой двери и исчез.

III

Я покинул опьяняющий сад и вошёл в дом. Там я съел кусок хлеба с сыром и налил себе из бутылки крепкий портер. Клара рисовала греческие узоры на листе бумаги. Она сказала, что я смогу получить пару ярдов, если захочу. Мы сидели за кухонным столом и рассматривали фотографии греческих костюмов.
- Но что они носят под ними?
Я поморщился.

- Думаю, что-то вроде ткани, - с сомнением произнесла она, и мы начали хихикать.

Но она была очень любезна; она сказала, что сделает мне гирлянду, если я соберу цветы; но подожди до заката, сказала она, чтобы они долго держались. Она сказала, что, если я не возражаю против макияжа, он добавит приятный декадентский оттенок; я заверил ее, что подобное не будет проблемой. Мы соорудили мне что-то вроде туники и нарисовали на ней греческую кайму.

В сумерках я лишил сад ромашек. Взошла милая маленькая луна, и я почувствовал себя тайным служителем, произносящим заклинания. Из дома доносились приятные звуки готовящихся к чему-то людей: смех, перестук тарелок, откупоривание бутылок. Я сделал гирлянду из ромашек, которая позабавила меня своей необычайно девственной красотой, а что касается макияжа, я слегка подкрасил веки фиолетовым, а губы - темно-розовым блеском.
- Как свежо и непорочно ты выглядишь, - заявил Чарльз.

Комната наполнилась парнями и девушками в туниках, тогах и развевающихся одеждах, ведущими точно такие же разговоры, как и в обычные ночи — самоуверенные и культурные, они пили вино и шампанское, ели всевозможную шикарную пищу, не имевшую никакого отношения к берегам Эллады. Но фонтан был прекрасен, по его мраморным краям были разбросаны лепестки роз, а над садом сияла луна.

Алджернон припозднился. На нем был длинный павлинье-голубой плащ, и он скользил среди гостей, очень любезно принимая комплименты; каждый хотел сказать, как рад, что он вернулся, и как им всем не терпится услышать всё о Греции. Вечеринка была в его честь, его постоянно окружали доброжелатели и много раз пили за его здоровье, а он пил за наше. Когда я уже принялся гадать, не приснился ли мне его настойчивый голос, просивший меня быть здесь, он подплыл ко мне и поднял свой стакан.
- Ты еще не навеселе? - спросил он.

- Не думаю, что так.

- А я... немного, - произнёс он, блестя глазами.

- Алджернон! - ахнул я. - Что у тебя под плащом?

- Не очень много, - усмехнулся он.
Я впервые видел его широкую улыбку — он, как правило, принимал позу томной чувственности. Он откинул плащ, показывая мне. Я уставился на него. На нём был длинный широкий пояс, располагавшийся низко на бедрах и чуть выше промежности. Пояс был расшит голубыми камнями в тон плащу, и я окаменел от ужаса, что они настоящие. И это все, что на нем было! Виднелась его стройная обнаженная грудь, милый живот и бедра. Я видел пушок маленьких светлых волосков на его ногах. У меня перехватило дыхание от увиденного. Я снова поднял глаза на лицо Элджи, и наши полные похоти глаза встретились.

- Я красив, не так ли? - спросил он.

- Да, - сглотнул я.

- Ты тоже... Ромашки, такие невинные, макияж, такой соблазнительный, выдающий ложь ромашек. Если бы я сказал тебе: «Пойдём в сад», ты бы торжественно поклялся не шутить о черной летучей мыши в ночи?

- Да, торжественно, - произнёс я мрачным тоном.

Элджи хихикнул и протянул мне руку.

- Элджи, это разумно? - я колебался. - Ведь люди увидят, как мы уходим?

- Знаешь, - сказал он серьезно, - я почти уверен, что это и было причиной вечеринки.

С легким трепетом я взял Элджи за руку, и мы вышли в сад. Он привел меня в темное укромное место за сараем для инструментов! Над нашими головами висела решетка, увитая жимолостью.

- Боюсь, что ночью всё это лишь сон, - успокаивающе пробормотал Элджи.
- Слишком льстиво и мило, чтобы оказаться существенным, - добавил он.

- Ты и в половину не хвастун, Элджи, - заметил я.

Элджи просто глянул на меня, и внезапно мы обнаружили, что целуемся. Ослабев от восторга, я прижался к нему, просовывая руки под его плащ, чтобы сомкнуть их на теплой плоти его спины. Я попробовал на вкус мягкие тонкие пряди его золотистых волос и вдохнул их сладкий аромат. Мы оба вздохнули.

В конце концов он сказал:
- Ты не такой, как я себе представлял. Но это очень особенное. Ты будешь любить меня, как ты думаешь?

- Я буду, да; я люблю. Я тебя люблю.

- Я тоже тебя люблю, - сказал он.

- Элджи, я никогда никому не говорил это прямо... с тех пор... как был маленьким.

- Нет, никто и никогда не говорит это многим людям.
Затем он обнял меня.
- Давай не будем впадать в болезненность и меланхолию. У меня есть идея! Мы сделаем подношение. Давай, помоги мне нарвать цветов.

- Цветы, Элджи? Зачем?

- Делай, как тебе говорят. Разве мои годы самодержавной аристократии ничего не значат?

- Какие цветы?

- Любые — розы были бы хороши, но они колючие. Та, что я дал тебе ранее, заставила меня истекать кровью.

- О! - вздохнул я. - Мне жаль.

- Неплохо, - промурлыкал он. - Просто сделай небольшой букет.

При свете луны мы собирали цветы и смеялись, встречая опасности, которые не предвидится днем, — заросли ежевики, трости, маленькую лопатку.
- Франклин нас убьет, - пробормотал я, дергая маки.

- Ерунда; цветы существуют только для удовольствия человека.

- А, и для пчел, - серьезно поправил я.

- Ах, да, и для пчел. И бабочек.

- И насекомых, и слизней. Нужно быть справедливым.

- Слизни! Должны ли мы им?

Мы привели себя в прежний приличный вид и вошли в дом через кухонную дверь, направившись в холл.

Я подумал, что идея Элджи была красивой. Мы возложили наши цветы к ногам статуи Антиноя — множество лепестков роз, жимолости, маргариток, маков и лилий, — а затем опустились на колени, в восторге от того, что делаем что-то настолько совершенное. Наши глаза сверкали вновь обретенной любовью и детским восторгом от церемонии. Мы держались за руки, смотря на великолепную обнаженную фигуру, и улыбались в счастливом предвкушении.
- О Антиной, - произнёс Элджи, - прекрасный мальчик, возлюбленный императора, тебе мы посвящаем нашу вновь обретенную любовь.

- Аминь, - согласился я, и Элджи, рассмеявшись, обнял меня.
- Я подумал, что мы могли бы переспать, - предложил он.

Антиной, возможно, не был лучшим из тех, кому стоило молиться, — разве удалось ему разделить счастливую старость с Адрианом? — как и то, что Элджи требовалось выпить для храбрости; всё это не приходило мне в голову в ту ночь; с чего бы?

Когда мы стояли на коленях среди лепестков роз перед Антиноем, держась за руки, я был совершенно счастлив.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Пара юных влюбленных в их первом порыве любви - это всё, что требовалось художественному сообществу для внесения завершающего штриха в свой образ жизни. Они всячески ободряли нас, оставляя одних и освобождая самые идиллические уголки сада, чтобы мы могли продолжать наши отношения в обстановке наибольшего совершенства. Сразу же возникли планы нарисовать этюды с Давидом и Ионафаном, Аполлоном и Гиацинтом, Гераклом и Гиласом.

Но у Мориса появилась идея получше. Я задавался вопросом, видел ли он нас на коленях перед Антиноем, потому что он задумал изобразить Парсифаля и Галахада, молящихся перед отшельником. Это захватило воображение всех них. По их словам, Элджи идеально походил на Галахада, такой же чистый и золотистый. В этой задумке было все — двое красивых юношей в святом восторге с одухотворенными взглядами, часовня (разоренная), жертвенник, обилие плюща и тления, а вот как насчет ворона или вороны? Была найдена одна (ворона), отвратительное существо, которое жило в клетке и хрипло каркало, как роковой вестник Макбета. Чарльз был выбран изображать собой отшельника, поскольку он обладал лучшим костным строением, и когда требовалось, он таился у алтаря с чашей в руке, напоминая мне скорее мага, чем отшельника, и вряд ли человека, у которого можно было бы спросить дорогу, не говоря уж об отпущении грехов. Однако эта картина стала предысторией нашей новой любви и была важна для неё. С ноющими коленями мы часами смотрели друг другу в глаза. Только влюбленные могли позировать так долго.

Франклин воздал Морису наивысшую похвалу. «Очень по Бёрн-Джонсовски», - заявил он. Пока я продолжал жить в доме и спать в каморке подле студии, Элджи жил своеобразной двойной жизнью артистичного богемного богача — одно мгновение он был с нами, а потом исчезал по какому-то таинственному делу, необходимому высшему свету. У Элджи была властная мать, которая, казалось, выставляла его перед половиной Лондона. Он посещал званые обеды и торжества, театры и балы. Его «подбирали». Его мать имела виды на знатную женщину по имени Клавдия. Мне было жаль его. Пребывание в качестве наследника поместья, казалось, несло с собой особые обязанности, не в последнюю очередь заключающиеся в том, чтобы отрицать свое истинное «я» и существовать на виду у всех.

Для Элджи это означало, что время, проведенное со мной, вдвойне драгоценно.
- Это удивительно расслабляет, - сказал он, - когда ты не просто вне времени, но и вне классов. Как прекрасно, что мои земли и титулы не производят на тебя впечатления, и мы можем просто встречаться, как люди в саду. У меня за всю мою жизнь никогда не было подобного опыта.

Элджи мог вытянуть из меня любую тайну. Лежа с ним на ковриках наверху в укромных уголках, мы делились своими интимными тайнами.
- Почему же ты оказался в исправительном учреждении, Парсифаль?.. Давай, рассказывай.

- Я не могу. Это слишком... Я не знаю, что ты подумаешь.

- Ты точно никого не убил.

- Конечно, нет.

- Что же тогда, ты украл корку хлеба?

- Не смейся, если не знаешь, что значит быть по-настоящему голодным.

- Расскажи, милый... это ужасно, когда ты такой загадочный. Я же все рассказываю.

- Я был влюблен в своего кузена. Ты ужасно похож на него, Элджи. Ты мог бы оказаться им во взрослом возрасте, если бы он не был таким пухлым. Он был похож на маленькую свежую розу, на которой еще не высохла роса.

- Я никогда не был пухлым! В школе меня называли Цветущим горошком.

- Цветущим горошком?!
Я радостно заулюлюкал.

- Я был легок, как пух чертополоха.

- Ты всё такой же.

- Чепуха, во мне девять стоунов и шесть фунтов [ок. 60 кг.].

- Мы примерно одного веса, - удивился я.

- Но вернёмся к твоему кузену - твоему пухленькому двоюродному братцу.

- Я всё рассказал... Я хранил свою любовь к нему в тайне. А по ночам сочинял о нём истории, грязные истории, Элджи, чтобы отвлечься. Я заполучал его всеми мыслимыми способами.

- Ты меня возбуждаешь, знаешь ли. Если бы я был в твоих фантазиях, мы могли бы разделить их, а потом и друг друга!

Мы задрожали.
- Ну, однажды ночью я обезумел и потерял контроль. Я захотел, чтобы всё было по-настоящему. Меня тошнило от мечтаний.

- Как леди из Шалота.

- Я был слегка грубее её, - скромно сказал я. - Видишь ли, это не было актом любви. Я любил Джорджи, но одновременно и ненавидел его. Я ненавидел его, потому что был беден, а он богат. Я мог бы поступить в университет, если бы родился богатым. Я собирался стать социальным реформатором.

- О-хо-хо! И засадить меня в повозку на эшафот, да?

- Я никогда не думал об этом в таком ключе. Во всяком случае, я сказал реформатор, а не революционер.

- Выдумщик. Среди твоих книг есть «Практический социализм».

- А, - произнёс я, тронутый тем, что он это заметил. - Хочешь взять и посмотреть, о чем там?

- Нет, конечно же нет. Это то, над чем шутят, а не читают.

- Что ж, - сказал я неловко, снова на мгновение осознав очередной разрыв. - Чтобы быть реформатором в этой стране, нужны деньги или образование, или и то, и другое. Я мог бы дать миру так много. Но мне отказали. А Джорджи, интеллектуальный, как сливовый пудинг, должен был поступить в университет. Так что я просто сошел с ума. Годы разочарований изверглись за одну ночь.
Я рассказал Элджи всю историю, достойную сожаления.

Элджи внезапно поцеловал меня.
- Он это заслужил, - сказал он. - Он не имел никакого отношения к твоим фантазиям насчет невольников. Он сам напрашивался на это.

Я ухмыльнулся.
- Элджи, я никогда не считал это чем-то забавным. Я всегда думал об этом случае, как о трагедии. Я никогда не думал, что буду улыбаться по этому поводу. Ты и наполовину не годишься для меня.
- Элджи, - продолжил я, - почему бы тебе не заняться политикой, бросив сельское хозяйство, и не изменить несколько законов, чтобы положить конец таким мрачным местам, как исправительные учреждения?

- Я бы сделал это, чтобы завоевать твоё уважение. Если бы это было по-человечески возможно и легко сделать, я бы сделал это с радостью и вручил бы тебе на золотой тарелке. Если бы я мог взмахнуть палочкой, я бы сделал это для тебя.

- Я не серьезно. И почему-то, мой милый Галахад, я не думаю, что ты тот парень, который может это сделать. Думаю, ты бы не узнал социальное положение, если бы увидел его.

- Я не могу помочь своему воспитанию. Я отказываюсь чувствовать себя неполноценным из-за того, что никогда не бывал в угольной шахте.

- Это не имеет значения; я не в том положении, чтобы говорить об этом. Эй, какую социальную реформу я провожу, нежась в роскоши и принимая ванны в произведении искусства?

- Ты когда-нибудь занимался любовью в ванне? - спросил Элджи.

- Только с собой, - усмехнулся я.

- А хотел бы попробовать это с другим человеком? - выпалил он.

- У тебя есть кто-нибудь на примете?
Я затрепетал.

- Сейчас?

Таким образом мы могли предотвратить любое вторжение, любую нежелательную тему, всё, что намекало на различия в наших точках зрения. Не было никаких сомнений в том, что мы оба рвались уложить друг друга в постель - или в ванну, - и не нуждались в уговорах, чтобы прекратить разговор и раствориться в радости желания друг друга.

- Я чувствую, что с трудом могу поверить в свою удачу, - восхищался Элджи, пока мы вытирали друг друга. – Сначала все эти годы подавления, страха и секретности, а затем я встречаю кого-то покинутого, свободного и естественного — кого-то, кто так жаждет удовольствий и так хорош в этом, так физически красив.

Мы стояли вместе перед зеркалом в полный рост, самовлюбленные и обожающие друг друга.
- Мы ужасно совершенны, - с благоговением заметил я.

Однажды мы сидели на траве под солнышком, и пчелы жужжали в лаванде. Мы делали длинную, длинную гирлянду из ромашек. На Элджи была широкополая шляпа от солнца с двумя розовыми гвоздиками за лентой. Мы говорили о наших ранних любовных чувствах, и я рассказал ему о Чарли.
- Он зажёг во мне любовь, - сказал я, - а затем бросил меня. Я чувствую, что навсегда унес с собой эту пустоту. Как будто моя жизнь — это поиск, и однажды придет человек и наполнит её, и тогда я буду знать, что я дома.

- Каким он был?

- О... очень сильный, и смеющийся, очень заботливый. Он мог ударить любого мальчика, который приставал ко мне, он всегда заботился обо мне и решал мои проблемы. Он знал, что мир — это плохое место, в котором так много зла, и он знал, что два человека, сблизившиеся в постели, могут относиться к миру, опираясь на любовь. Ах, я так любил его!

- Тебе должно быть очевидно, Парсифаль, что я не такой идеал. Как ты объяснишь отклонение?

- О, милый, я не критикую тебя! Никогда не думал об этом. Можно любить разных людей.

- Ты думаешь, что любишь во мне отражение себя? Иногда мне так кажется.

- Я не знаю. Есть все виды любви; и все настоящие.

- Я знаю. Я вдруг подумал, понимаешь, может быть ты перерос Чарли? Ты говоришь, что тебе нравилась его сила и забота. Может быть, теперь у тебя есть собственная сила; может быть, пустота закрылась незаметно для тебя. Может быть, ты сможешь позаботиться о ком-то другом, вместо того, чтобы самому искать защиты?

- Я не знаю.

- Ты кажешься мне сильным.

- О, нет!

- Хорошо! По сравнению со мной... - сказал он, экспансивно пожимая плечами. - Ты должен кое-что знать обо мне, Парсифаль. Я всегда боялся вещей. В младенчестве это были призраки — и поверьте мне, у нас дома их имелось на выбор — кровоточащие раны, гремящие цепи. Призраки, бури, темнота, мой отец — я боялся их всех. А потом в школе...

- Что-то случилось?

- В моей частной школе надо мной ужасно издевались, и из-за этого я был ужасно несчастен.

- Разве ты не мог сказать? - спросил я.

- Ты точно не имеешь в виду наябедничать?

- Думаю, что да.

- Нет-нет, я стал сучкой сильного защитника: таков был ответ. Их называли сучками, знаешь ли, хорошеньких мальчиков, которых использовали ради одолжений. Видишь ли, тогда это было весьма респектабельно, как быть любовником короля. Тебе давали женское имя, у тебя были определенные обязанности и легкая жизнь. А потом ты становился старше, и никто не приставал.

- А ты сам тогда преследовал мальчишек помладше?

- Нет. Странно, не правда ли? Видишь ли, к тому времени я понял, что это серьезно. Я читал Платона и все понял. Это оказалось глубоко угнетающе.

- Почему?

- Потому что, как я уже говорил тебе, я очень робок. Впереди меня ждала комфортная жизнь, поместье, женитьба... Это открытие казалось бременем, без которого я мог бы обойтись. Я обнаружил, что вместо того, чтобы бежать со всем энтузиазмом римского тирана на Капри, я замкнулся в себе. Я смотрел на других мальчиков и, если мне был нужен какой-то конкретный, я избегал его, как если бы он болел свирепствующей холерой. Я ужасался оказаться отвергнутым, а ещё больше боялся быть принятым.

- Я действительно не понимаю, знаешь ли.

- И я тоже. Я не мог навязать себя младшему мальчику, как это сделали со мной. Я был слишком горд. Я обнаружил, что с моим самосознанием пришло уважение к другим. Я хотел бы давать и получать любовь на равных, но я был слишком не уверен, а это было слишком важно. И вот я смотрел, мечтал и тосковал, и написал множество жутких стихов, которые, как мне казалось, были хорошей имитацией Шелли... Был один мальчик...

Мы задумчиво нанизывали наши ромашки.

- ... Олтринчем... у нас была очень красивая дружба. Да, как вы с Джорджи в омнибусе, мы сидели бедро к бедру. Как это эротично в летних брюках! Взаимный жар! Видеть, как блестит пот на его раскрытых ладонях, покоящихся на округлых коленях... золотистые волоски на бледно-загорелых руках... его застенчивая полуулыбка, маленький завиток волос на его гладкой шее. У меня с этим мальчиком не было ничего, кроме вздохов и легких прикосновений, тем не менее его образ запечатлелся во всех моих чувствах, и то немногое, что мы когда-либо делали, казалось мне вершиной эротического удовлетворения, которой я вряд ли когда-либо снова достигну.

- Звучит красиво, Элджи.

- Так и было. Недостижимое может остаться таким навсегда. Ни для кого нет никакого риска.

- Ах, - улыбнулся Элджи, — мы с тобой не совершили такой ошибки. Посмотри на нас - мы занялись любовью в первый же день нашей встречи. Как это было легко...

Словно неверный звон колокольчика, мои мысли пронзила кислая нота. Разве нам легко, если ни один из нас не является тем, чего хочет другой? Если бы один из нас отверг другого, мы могли бы с этим справиться. На что мне лорд, сказал бы я, он мне не нужен, или он мог бы сказать: хорошо, что избавился от меня, уличного мальчишки. Я вздрогнул от подобного пугающего святотатства.

- В университете успехи у меня были не больше, - весело продолжил Элджи. - Я сидел и смотрел на певчих, не осмеливаясь преследовать их. Недавно случился скандал подобного рода. Человек, о котором идет речь, был вынужден уйти. Его репутация навсегда запятнана. Его всегда будут избегать в самом лучшем обществе. Приходится ступать словно по битому стеклу.

- Это непросто, - согласился я. - И я не знаю, как ответить.

- Ну, одно из решений — уехать за границу.

- О да, я слышал. В Судане можно купить мальчиков-рабов, а в восточных странах мужские публичные дома, по общему мнению, являются особенностью.

- О, Парсифаль! - Элджи усмехнулся. - Какие крайности! Я просто имел в виду поездку в Италию.

- О, ну, я ничего не знаю об Италии, - пробормотал я, смущенный широтой своих отвратительных познаний.

- На континенте атмосфера гораздо более расслабленная, - сказал Элджи. - Париж идеален. Здесь так много богемного общества и жизни в кафе. Влюблённые мужчины могут казаться практически незамеченными. В Италии и Греции почти каждый мужчина красив, как бог. Адонисы и Аполлоны ходят по улицам. А еще там такая нищета, что крестьянские парни готовы продавать себя.
Элджи вздохнул.
- Ужасно, не правда ли, как унижается любовь.

- Что? - пробормотал я. - Это?

- Я имею в виду, продавать свое тело за деньги, - с отвращением произнёс Элджи. - Быть красивым и обесценивать себя таким образом.

Я почувствовал, как нарастает мой гнев.
- Ты видел, как это происходило, не так ли?

- Да, и в Греции тоже.

- А сам этим не пользовался?

- Ох, - покраснев, сказал Элджи. - Это заставит тебя презирать меня?

- Расскажи мне, как ты это делал, - настаивал я.

- Я не могу. У тебя такой свирепый вид.

- Я не свиреп; как ты вообще такое мог сказать? Как я могу быть свирепым, создавая гирлянду?

- Ты опускаешь свои «джи» [g]. С тобой я всегда могу это сказать. Когда ты злишься или чувствуешь себя социально озабоченным, «джи» выпадают с твоих слов, как рассыпающиеся пуговицы, - сладко пропел Элджи, пытаясь рассмешить нас. - Ну же, гирлянда достаточно длинная, чтобы соединиться; давай мне свои концы.

Элджи принял нить ромашек из моих рук и соединил их со своей. Мы сидели молча, и, сняв свою шляпу от солнца, он поднял ее над нашими головами так, что мы оказались изящно скованными за плечи. Ромашки - белые, рубашки - белые. Элджи выглядел таким здоровым и чистым; солнце играло бликами на золотистых прядях его волос. Мы не могли не поцеловать друг друга внутри этой гирлянды из ромашек.

- Ах, - ласково произнёс Элджи, - видишь, как мы тесно связаны. Никто из нас не может вырваться. Это как чары, смотри. Мы внутри мистического круга, в безопасности и под защитой.

- Мы похожи, не так ли? - я вроде как умолял. - Нас, кажется, разделяют только поверхностные вещи. Я хочу, чтобы мы были близки. И не только потому, что нас связывают ромашки.

- В нашей жизни есть что-то общее, да. Учитывая, что у нас разное происхождение, в этом имеется определённая закономерность. Мы оба милы и эксплуатируем это. Мы оба любили мальчика, такого же красивого, как мы сами, почти невинно. Мы оба с трудом могли поверить в то, что нашли друг друга. А теперь мы изображаем из себя Галахада и Парсифаля, двух рыцарей, стремящихся к совершенству.

- Мне бы не хотелось, чтобы между нами было что-то фальшивое. Я только что рассердился на тебя.

- Но к тому же мы различаемся, - заявил Элджи. - Разве ты этого не видишь? То, как мы реагировали на вещи, одинаковые, было по-разному, очень по-разному. Нас обоих дразнили за то, что мы уязвимы, но сейчас ты выглядишь таким способным. Затем возьмём мальчиков, которых мы любили. Я ничего не сказал своим. Я отпускал их, не сказав ни слова. Ты хотел Джорджи, поэтому взял его. Ты сильный, вот в чем разница. Я всё ещё боюсь всего. Я не осмелюсь признаться за пределами гирлянды, что я человек. Я даже не нашел тебя для себя. Мои друзья нашли тебя и передали мне. Жизнь случается для меня, я никогда не заставляю её случаться.

- О, Элджи, - простонал я. - Я не лучше тебя. Я намного хуже. Я должен сказать это тебе. Я только что разозлился на тебя за то, что ты сказал, что задешево продают свои тела. Я был зол, потому что, если ты ходил с греческими мальчиками за деньги, ты в равной степени виноват. Оскорбляют проституток, а не мужчин, которые их используют. Никто не должен презирать мальчика, который продает свое тело, если только он не презирает покупателей. И я знаю об этом, потому что я занимался тем, чем занимались те мальчики. И всё, я произнёс это.
Я закончил с вызовом, но мое сердце упало при взгляде на его лицо.

- Что ты имеешь в виду? - спросил он, бледный как полотно. - Чем ты занимался?

- Продавал свое тело, - прямо сказал я. - Ездил с джентльменами. Торговал на улицах. Я был шлюхой.

- О, нет! - застонал он.

Рядом с ним каждое проявление отвращения было для меня очевидным. Мы одновременно отстранились, и все ромашки сломались.

- Это неправда! - выдохнул он.

- Не волнуйся: я ничего не подцепил, - отрезал я.

- Я не это имел в виду, - выдохнул он. - Я имел в виду... я имел в виду любовь... что я подумал, будто нашел кого-то, кто чувствует то же, что и я. Но шлюха могла бы сделать это с кем угодно — тебе не нужно было любить меня, тебе лишь нужно было только заставить меня поверить, что ты любишь!

- Но я действительно люблю тебя. Я же говорил тебе.

- Как ты можешь это понимать? Разве это не товар в торговле?

- Нет, это не так, - воскликнул я оскорбленно. - Я никогда не говорил этого не всерьез. Я никогда не говорил этого джентльменам, никогда в жизни.

- Но, судя по тому, как ты выглядишь — изображая из себя Парсифаля, — ты абсолютно фальшив.

- Я знаю. Вот почему я должен был рассказать это тебе. Я не хочу, чтобы ты любил меня за святой образ. Если бы я не любил тебя, я бы не сказал этого тебе. Ты не знаешь, чего мне это стоит. Вижу, как меняются твои глаза.

- Как долго ты был... таким? - спросил он.

- Около года, - пробормотал я.

- О Боже! - простонал он. - Всё это время!

- Прости, - сказал я, начиная плакать.

- О, перестань, - вскипел он. - В тебе всё фальшиво. Осмелюсь заметить, ты научился плакать, это очень трогает. Ты выпрашивал, да? Все эти дела с приглашением дать огня?

- Да, я делал это.

- Где ты их подбирал? Я полагаю, ты имел большой успех, раз так выглядишь.

- Да, спасибо, я неплохо справлялся, - фыркнул я, наполовину несчастный, наполовину агрессивный. - Мы ходили за стены и в переулки. А ещё я работал в элитном борделе. Я получал по гинеи за раз.

- Ты — крыса! - выдохнул он. - По-моему, ты хвастаешься.

- Меня не осудят, - сердито заплакал я. - Скажи мне, в чем разница между тем, чем занимался я, и тем, чтобы быть сучкой старших мальчиков, спасая свою шкуру от толпы? Скажу тебе просто, Элджи, если бы ты был на моем месте, и даже если бы ты был собой, без денег, которые могли бы защитить тебя, ты бы занялся тем же самым.

- Как ты смеешь! - разбушевался Элджи. - Это совсем не то же самое. В школе все - сыновья джентльменов. На улицах ты цепляешь кого угодно, отбросы общества — думаю, ты особенный. Неудивительно, что ты так хорош! Какая у тебя, должно быть, имелась практика!
Он быстро встал и отвернулся, прикрыв рукой глаза, ромашки свисали с его плеч. Другие концы ромашек тянулись с моих плеч, оборванные стебли болтались там, где раньше было соединение. Затем Элджи, словно тоже осознавая это, сорвал с себя ромашки и отбросил их. Даже не оглянувшись, он зашагал прочь из сада.

Я не винил его. Я винил себя. Реальность настигала меня. Все очень хорошо, эта философия короля улиц, воспевающая огни на воде и мягкий свет газовых фонарей. Я занимался гадким ремеслом, и мой возлюбленный был этим возмущен. Любой порядочный человек поступил бы также. По крайней мере, подумал я, шмыгая носом, если он думает, что я сильный, я могу попытаться быть таким. Заколдованные круги никуда не годятся; вы не можете жить внутри них.

Так что я взял свои ромашки и положил их рядом с его, вытер глаза рукавом рубашки и пошёл в дом. Я хорошенько умылся и спустился на кухню. Я сидел за столом в зеленом полумраке и пил портер. Свежие слезы падали в пену, образуя маленькие ямки. Я не мог скрыть свое горе от сочувствующей мне Клары.
- Все влюбленные иногда ссорятся, - сказала она.

- Я потерял его навсегда, - ответил я.

- Поверь мне, я знаю Элджи. Он не отдает свое сердце легкомысленно.

- Ну, теперь он жалеет, что вообще отдал.

- Стоит только увидеть вас вместе…

- Всё не так просто, как кажется.

Должен признаться, я был не в настроении позировать, когда вставал на колени у средневекового алтаря в углу мастерской.

- Мм! - восторженно воскликнул Морис. - Это выражение — идеально! Попробуй задержать — если только я смогу уловить этот оттенок боли…

Осмелюсь сказать, что мог бы удержать его без труда. Мое сердце весило тонну, а перед глазами всё плыло.

Тусклый солнечный свет падал, ослепляя меня еще больше. Слезы текли по проторенным дорожкам на моих щеках. Я думал, что сдерживаю свои эмоции, но мои глаза были как переполненные колодцы.
- Хочешь, чтобы я остановился? - любезно спросил Морис.

- Нет.

- Я знаю, что у вас с Элджи был разговор…

- Все в порядке. Здесь я могу плакать с таким же успехом, как и в любом другом месте.

- Я обеспокоен, но у тебя великолепное выражение лица, я бы не хотел останавливаться. Твоя поза идеальна.

- Я рад, что кому-то от этого есть польза. Нет, я не хочу быть злобным. Меня действительно радует, что мы можем превратить это в искусство.

Из-за моих переполненных слезами глаз и солнечного света, отбрасывавшего то, что Чарльз назвал бы флорентийской позолотой, я не заметил, как появился Элджи, пока он не подошел и не встал на колени рядом со мной в позе Галахада. Я всхлипнул. Морис слегка чертыхнулся, когда я изменил выражение лица. Элджи взял мои молящиеся руки в свои, и мы встали на колени, как две половинки одного целого, соединенные ладонями. У него даже слёзы были похожими.
- Прости, - прошептал он, как будто прерывая представление. - Мне так жаль... Прости меня.

Это было странно и по-настоящему мистически, как картина «Галахад сиял перед нами». Мы просто продолжали стоять на коленях, все ощущения были в ладонях и пальцах. Мы смотрели друг другу в глаза, водянистое золото обрамляло наши взгляды, вызывая полупрозрачные блестящие подвижные эффекты; его прекрасное бледное трагическое лицо казалось похожим на Нарцисса в омуте. Все это время Морис продолжал рисовать: звук его деловито царапающей кисти, его постукивающей палитры, и его голоса, звучащего восторженно и раздражённо, - казалось, мы достигли идеальной позы, и он сомневался в своей способности перенести её на холст. Все, кто видел картину потом, говорили, что это шедевр.

III

Элджи почувствовал, что я был сильно ущемлен в культурном отношении, и серьезно взялся за то, чтобы исправить меня.

Он водил меня посмотреть мраморы Элгина [непревзойдённое собрание шедевров древнегреческого искусства, главным образом скульптур и рельефов Парфенона Афинского акрополя работы скульптора Фидия с учениками, которое доставил в Англию в начале XIX века лорд Элгин. Ныне хранится в Британском музее в Лондоне], евангелие из Линдисфарна и египетские древности. Мы усердно осмотрели Вестминстерское аббатство и Лондонский Тауэр. Мы посетили музей Южного Кенсингтона в тот день, когда солнечный свет наполнил его огромный арочный коридор лучами света. В один очень жаркий день мы отправились в Кью-Гарденс, полюбовались на заморские деревья и прошлись по оранжереям, улыбаясь, потея и обмахиваясь носовыми платками. Мы увидели изысканные лилии и прогулялись по зеленому парку. Мне так хотелось, чтобы мы держались за руки, но мы, конечно же, не могли.

Элджи подобрал мне свой костюм и водил меня на концерты и однажды в оперу. Я тот, кого опера, похоже, не трогает. Я сидел совершенно не в своей тарелке среди интеллигентных дам и джентльменов, сверкающих драгоценностей и неразборчивого итальянского со сцены. Молодая девушка рядом со мной была так тронута, что заплакала. Сам я сидел, одержимый бедром Элджи. У меня так и чесались пальцы погладить его. Его колено было как раз подходящей формы для моей руки. Я сцепил пальцы, ладони вспотели. Музыка была громкой, а героиня - мускулистой и необъятной. Мой воротник царапал мне шею — это было все равно, что носить нестроганое дерево! Я бросил на Элджи умоляющий взгляд. Он печально улыбнулся. Он понял - но нам все равно пришлось ждать. Концерты давались легче, но мне надоедало сидеть долго сидеть в тишине.

Художественная деятельность в доме шла как обычно, и в связи с этим произошло нечто, возмутившее меня.

Франклин внезапно решил оторваться от своего огромного средневекового полотна, чтобы нарисовать несколько сентиментальных сцен лондонской жизни. И он стал бродить по улицам до тех пор, пока не находил обездоленных, оборванных и бедных, приводил их домой и рисовал портреты. Им давали оскорбительные гроши, а затем бросали обратно в водоворот жизни. Старики, безработные мужья и, что хуже всего, неряшливые детишки. Ну так почему же я так разозлился, когда сам неряшливым мальчишкой позировал художнику за полкроны? Меня как мальчишку мораль никогда не беспокоила, и я любил позировать. Так почему же сейчас так? Эти сопляки не жаловались - пришли, попозировали и ушли, довольные полученными пенни. Но то, что я вижу это, возмутило меня.

- Это неправильно! - твердо заявил я Франклину. - Это не рыба, которую вы ловите, а затем бросаете обратно в реку, это люди. Вы приводите их в дом и позволяете им увидеть всё свое богатство, а затем выбрасываете их — вы используете их бедность, чтобы сделать себя богаче. Что вы собираетесь делать с выручкой от продажи этих портретов? Если вы не отдадите их на благотворительность, вам вообще незачем это делать.

- Ты уже закончил? - протянул он.

- Это аморально. Это использование людей, которые на дне.

- В искусстве нет морали.

- В искусстве, может быть, и нет. А в жизни есть.

- Я и не подозревал, что ты такой ханжа.

- А вы, должно быть, тем более. Вам не должно быть всё равно.

- Не всё равно? Как можно быть таким альтруистом? Проблема слишком велика. Но с художественной точки зрения вся жизнь есть среда обитания художника. На улицах Лондона я рисую воду, окна, цветы, кареты, навозные кучи, нищих — все с одинаковой невозмутимостью, как законные объекты для моего художественного мастерства. Не мое дело спрашивать, как их жизнь стала такой; жизнь есть, и как таковую я могу её нарисовать. Мне не нужно чувствовать вину, мне не нужно беспокоиться о социальных условиях. Они существуют, и я воплощаю их в искусстве.

- Это неправильно.

- Парсифаль, ты меня раздражаешь. Я плачу им, не так ли?

Я покраснел, разозлился и понял, что перешел границы вежливости. Меня по-настоящему остро поразило, что художники, казавшиеся свободомыслящими и стоящими выше закона, воздушными духами вне времени и места, жили в сотворенном ими же мире грез, словно в золотом пузыре, и я был виноват также, как они. Они были эгоистичны и беспечны, богаты и легкомысленны. Они много говорили о тенденциях во французской литературе и освобождении разума, но вокруг них, не так далеко от них, по-прежнему существовали трущобы, дети голодали и играли в лохмотьях, босиком и умирали от болезней, вызванных грязью и нищетой. Что случилось с моими собственными принципами? Куда делся мой идеализм, мои надежды изменить мир - то, во что верил мой отец? Что я здесь делаю?

Это бесконечно беспокоило меня. Я действительно чувствовал себя неловко из-за своего роскошного существования. В некотором смысле я был чем-то вроде содержанца. Мое тело по-прежнему было востребовано за деньги, но уже не в сексуальном плане, а в артистическом. Богатые парни всегда могли купить меня. Я чувствовал себя подавленным и угрюмым.

Я подумал, что, возможно, смогу восстановить баланс, помогая моделям, которых Франклин приводил в дом. Чем же я занимался? Давал им еду. Тех, кто выглядел неряшливо, я отводил на кухню и угощал омлетом или чем-то еще на тосте и кружкой вкусного чая. Что ж, случилось то, что это весть об этом распространилось.

Я не был удивлён. Я знал, что у бедняков имеется система общения, как у цыган, и я не стал бы винить ни одну из моделей за передачу этой вести. В течение недели ко мне в кухонную дверь стучались люди, и вскоре у нас возникла целая очередь. Я решил, что будет проще, если я приготовлю немного супа, приготовлю его днем и накормлю тех, кто придет вечером. Я чувствовал себя добрым, щедрым и сердечным, разливая суп беднякам. Я потратил очень много времени на этот суп и всё остальное, стараясь сделать его вкусным и покупая дешевое мясо. Я не осознавал, как сильно я скучал по реальному миру, и мне было очень приятно вернуться в него. Я проводил счастливые дни, нарезая овощи, а по вечерам люди с благодарностью подходили к моей двери и рассаживались вокруг стола, ели этот суп, в то время, как художники пьянели от гашиша и Бодлера у фонтана.

О! Что за извержение случилось, когда меня раскрыли!

Франклин был в ярости, Клара расстроена, а Чарльз разразился сарказмом. Меня обвиняли в неблагодарности, в дурных манерах, в том, что я открываю двери всему лондонскому сброду. А с ними блохам, вшам, холере, дизентерии; нас бы ограбили и убили в наших постелях.

- О, - крикнул я в ответ, - их можно рисовать, не так ли? Но не кормить?

- Это даже не твой собственный дом, не твоя собственная еда…

- Я покупал на то, что вы мне платите!

- Ты пользуешься моей кухонной утварью!

- Они священны, ваши горшки? Они все, как святой Грааль?

- Как ты смеешь? Ты должен быть благодарным, живя здесь. Вместо этого ты злоупотребляешь своими привилегиями.

- Так выгоните меня.

- Мы ещё не закончили наши картины, - сказал он с досадой. - Нам придется уладить это мирным путем.

Что ж, я отстоял свою точку зрения. Поскольку художникам я всё ещё был нужен, я мог ставить условия. Раз в неделю будет бесплатная столовая. Художники использовали её в своих интересах, сидя там и делая наброски голов для массовых сцен.

Элджи подумал, что это мило с моей стороны и немного непонятно.
- Они такие… грязные, - сказал он. - Как ты можешь находиться рядом с ними? А откуда ты знаешь, что тебя не обманывают и не притворяются беднее, чем есть на самом деле? Доброта всегда эксплуатируется её получателем.

Но из чистой любви ко мне он закатал рукава рубашки и принялся разливать суп, и я громко расхохотался, услышав, как его культурный голос представителя высшего класса взывал:
- Кому-нибудь добавки?

Со временем художники отнеслись к этому добродушно. Они устроили для меня коробку для сбора пожертвований с надписью: «Суповая кухня Святого Себастьяна», и клали в неё монеты, чтобы я покупал еду, обувь и всё остальное. На самом деле они не были злыми; они просто мало думали о бедности. Я знаю, что мне стало немного легче, когда я помогал каждому, кто приходил на кухню. Я не чувствовал себя паразитом и был полон любви к Элджи, который разносил суп с брезгливо застывшей улыбкой на лице, а после всегда принимал ванну.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Осмелев, я отвез Элджи в Спиталфилдс.

Моя любовь к Элджи была похожа на питье из волшебного фонтана. Требуется все больше и больше, не терпится вернуться к нему, и нет возможности доверять свидетельствам своих чувств. Неужели всё действительно было настолько прекрасно, как запомнилось? Ни один из нас никогда раньше не испытывал поразительного восторга любить и желать кого-то, кто отвечает на любовь с таким же пылом и рвением. Иногда мы боялись, что это всего лишь зеркальное отражение, и мы просто любили красоту в себе. Я начал не доверять атмосфере этого места. Я боялся, что мы стали нереальными. Мне всегда было страшно заниматься любовью в идеальных местах. Это напоминало мне те сказки, когда дворец исчезает, а мечтатель остается в одиночестве на унылом склоне холма. Я обнаружил, что заколдованный гирлянды из ромашек - опасное место. Как нам покинуть воздушные края и спуститься на землю?

Поэтому я повёл Элджи на прогулку по улицам моего детства. Мы проехали на извозчике через весь город и вышли в Олдгейте. Поездка в экипаже с Элджи была одним из самых прекрасных событий в моей жизни.

Экипаж был блестяще-черный, как атласные бока хорошей лошади. В тени мы держались за руки, наши ноги соприкасались от щиколоток до бёдер, мой черный бархатный жакет контрастировал с его изысканным костюмом.
- Я люблю тебя, - сказал я.

- Я люблю тебя, - ответил он.

Неудивительно, что я всегда обожал кэбы. Может ли когда-нибудь повториться подобное совершенство? Был ли я на вершине своей жизни? Неужели с этого момента всё пойдёт под откос?

Я показал Элджи дом, в котором вырос. Он выглядел ужасно; улица была еще уже, чем я помнил. Это было как раз то противоядие, которое мне требовалось от дома в Кенсингтоне. Тут должно быть по-настоящему, чтобы прийти сюда с Элджи. Эти места никто не выдумывал.

Он оставался отстраненным и вежливым. Он определенно ненавидел всё это дело. Иногда он подносил платок к носу. Он осторожно обходил грязь на улице. За нами пошли дети, и я дал им монетки. Мы подошли к дому, где раньше жил Гарри — я знал, что Элджи никогда в жизни не бывал в чём-то подобном. Я бы дважды подумал о том, чтобы привести его туда ночью. Он был таким золотистым; он выглядел таким богатым. Я представил себе, как защищаю его от грабителей. Я бы убил, чтобы спасти его, подумал я.

Я понял, что для него этот опыт был шоком. Должно быть, он чувствовал себя осквернённым. Он никогда не видел таких улиц, как Лейн. Я сочувствовал ему, его усилиям не ранить меня своим отвращением, и не казаться чувствующим тошноту и отторжение.

И вот я столкнулся с разницей между Элджи и мной. Поскольку я хотел, чтобы наша любовь основывалась на реальности, я заставил Элджи пройти через Спиталфилдс и на то место, откуда я вышел.

Но он так и не осмелился ответить на приветствие. Элджи никогда не подпускал меня близко к своей семье. Вероятно, это делалось ради того, чтобы избавить меня от дискомфорта, а не потому, что он стыдился меня, но факт оставался фактом, Элджи знал, что я не подходящий.

- Отлично! - торжествующе произнёс Элджи. - Ты показал мне Ист-Энд; теперь ты можешь повести меня в мюзик-холл. Это то, чего я никогда не делал.

Мы так и поступили. Это было примерно так же успешно, как и концерты. Меня удивило, что Элджи не знает слов даже самых известных песен, так что из вежливости я тоже не стал подпевать. Тем не менее, таким образом упускается нечто важное; странно не петь, не орать и не топать ногами. Не могу сказать, что мне понравился мюзик-холл в компании Элджи. Там показалось грубее, чем обычно. Я увидел знакомое выражение легкого отвращения на его губах, сдерживаемое той же неподвижной улыбкой, которую он демонстрировал, разливая суп моим еженедельным беднякам. Я криво улыбнулся, как он улыбался мне в опере. Но потом смутился, фыркнув на грубую шутку со сцены, и вздрогнул, заметив, что Элджи не смеется. С некоторым облегчением я увидел, что следующей будет сентиментальная песня. Когда я бывал там раньше с Сэмом и Лео, мы подпевали в пивном унисоне, но Элджи вел себя так, будто он ангел Гавриил, спустившийся на землю не в том месте. Я испытал только облегчение, когда мы ушли.

Мы возвращались в Кенсингтон на извозчике в теплой летней темноте. Когда мы вошли через садовую дверь, Элджи задержал меня там, где парили павлиньи перья, и пощекотал одним из них мое лицо. Он сорвал перо с веревки. Я ахнул: «Вандал!»

Он хихикнул.
- Мы поднимемся в твою комнатку, - сказал он, - и я сниму с тебя всю одежду и защекочу тебя всего этим павлиньем пером. Я превращу тебя в истерическое желе. Хихикать над той непристойностью, которую мы слышали сегодня вечером, будет ничто по сравнению с тем, как ты поведешь себя, когда я с тобой закончу. Ты обычный, ты такой. Ты оборванец, Уилли Смит, и все мои попытки воспитать тебя провалились.

Он крепко прижал меня к себе:
- И я люблю тебя, - сказал он.

На следующий день мистер Строуд зашел на кухню, где я варил картофельный суп для нуждающихся, и затаился.
Забавны люди, которые прячутся. Они возятся, поднимают вещи, бросают их, ерзают. Он даже завёл разговор о теплицах.
- Я думаю, это прекрасно, что ты делаешь для бедных! - вдруг выпалил он.

- О нет, - настаивал я, - это капля в море.

Я почти дословно пересказал то, что мистер Пирсон сказал нам тогда в церкви: о оборванцах на улицах и переулках нашего города и о том, что, если мы отдадим всё, этого будет недостаточно. Мистер Строуд уставился на меня, и мои слова прошли мимо него.
- Ты и Алджернон… — начал он.

- Да? - спросил я колюще.

- Я тоже, как вы знаете... - продолжил он, вертя в руках вилку, - и мне никогда не было легко... ужасное бремя... Я подумал, не мог бы ты, Парсифаль, помочь мне облегчить его...

- Хм, что вы имеете в виду? - наивно спросил я.

- О, ну же, не мучай. Ты должен понимать, что я очень хотел бы узнать тебя лучше. Ты очень красивый мальчик.

- Спасибо, - вежливо сказал я.

- Есть ли шанс? Сможешь ли ты полюбить меня?

- Простите, мистер Строуд. Я ценю комплимент.

- О, пожалуйста, не отказывай мне сразу. Потрать немного времени, обдумай это.

- Нет, видите ли, я люблю Элджи, - гордо произнёс я. - Когда ты влюблен, ты просто хочешь любимого.

- Чудно, - сказал он с кривой улыбкой. - Хорошо. Я признаю, что ты не смог бы полюбить меня. Но, конечно же, ты мог бы заставить себя... только иногда...

- Нет; я хочу быть верным.

- А если я предложу тебе денег? Изменит ли это твоё мнение?

- Это было бы худшим из того, что вы можете сделать, - сухо сказал я. - Что вы обо мне думаете, что я уличный мальчишка?

- Нет, я не хочу тебя оскорбить. Я просто очень хочу тебя.

- Очень мило с вашей стороны, мистер, но нет.

- Гинея? - он искушал меня, и мое сердце ожесточилось.

- Нет, и это окончательно.

Помешивая суп, я размышлял о том, что радость не быть шлюхой заключается в том, что ты можешь позволить себе роскошь сказать «нет». Я наслаждался этим моментом.

Именно когда мой кот съел ворону, я понял, что перестал быть желанным гостем в доме в Кенсингтоне.

Я должен объяснить, как у меня вообще появился кот, не говоря уже о коте, оставившем такой след в художественном сообществе. Это произошло в результате одной катастрофической ночи, когда мы с Элджи пошли на мистера Генри Ирвинга в театр «Лицей» и, возвращаясь домой, столкнулись с неприятностями.
Вечер начинался так красиво.

В одолженном у Элджи костюме я встретил его на Трафальгарской площади. Несмотря на то, что костюм казался мне тесноватым, он был очень элегантен, и я очень нравился в нём себе. Он был бледно-коричневым, с жилетом цвета буйволовой кожи в тон и коричневым шелковым галстуком; единственная странность - на мне этот костюм выглядел совсем иначе, чем на Элджи. Разве не говорят, что красивые перья не делают птицу красивой? Я не знаю, было ли дело в моей походке, в моих длинных огненно-красных волосах, в моей дерзкой позе или в моей потной неудобной шее, которая извивалась, как злодей в колодках: я больше походил на «разбухшего донжуана», чем на аристократа. Тем не менее, я действительно представлял собой прекрасное зрелище, очень эффектное и, прислонившись ко льву в ожидании Элджи, я чувствовал себе весьма довольным.

Как обычно, увидев, как он идет ко мне, я ощутил боль от того, что не могу подбежать к нему и поцеловать его. Наши взгляды встретились, и я понял, что он чувствует то же самое.

Элджи мрачно произнёс:
- О, мальчик с девственными глазами, я ищу тебя, но ты не слушаешь, не знаешь, что ты возничий моей души.
Затем он добавил:
- Хочешь послушать, как я скажу это по-гречески?

- Да, пожалуйста, - произнёс я с обожанием.

Он ласково нахмурился, сосредоточился и произнес несколько слов.

Я ухмыльнулся.
- Разве ты не понимаешь, что тебе не нужно так сильно напрягаться? Я не пойму ни слова.

Однако в тот вечер я ощутил душевную близость. В Шекспире мы нашли общий язык и пребывали в восторге. Мы были очарованы мистером Ирвингом, который был всем присутствующим, с захватывающим мелодичным голосом. От которого по спине пробегала дрожь. Перенесенные в другой мир, я думаю, мы на мгновение позабыли об окружающем и, выходя из театра, я вдруг заморгал и неловко рассмеялся.
- Эй, только не сюда, это же Боу-стрит.

- О, неужели? - безучастно спросил Элджи.

В толкотне толпы нас несло, как по течению. Повсюду царила суматоха, джентльмены подзывали кэбы, тротуары были забиты людьми. Быстро придя в себя, я уставился на свое окружение, на улицы вокруг Ковент-Гарден, всего в нескольких минутах ходьбы от моей маленькой комнаты у миссис Доусон.

В этот момент до меня донесся знакомый голос.
- Уилли Смит! А где твоя урна?

Кэролайн! Она была там с кучей своих приятельниц, выпрашивая билеты в театр под фонарём. Я почувствовал ярость. Мои чувства при виде ее оказались прежде всего ужасом, потому что я был с Элджи, но эта недостойная реакция быстро сменилась откровенным удовольствием от того, что я снова увидел её. Неподдельный восторг узнавания пробежал между нами. Она была хорошей подругой.

- Ты подождёшь меня? - прошептал я Элджи.
Он кивнул, и я подбежал к Кэролайн. Через несколько минут мы перешли к дружеской беседе, весело сплетничая; она громко хохотала, уперев руки в бока, а длинные веерообразные серьги колыхались под окрашенными кудрями. Потом одна из девушек простонала: «О-хо-хо: труппа!»

Позади меня, незамеченными, неторопливо подошли двое «крашеров».
- Расходитесь, дамы, - услышал я, - ну-ка, расходитесь.

Внезапно я ощутил, как меня схватили за ухо — за ухо! Эти грязные пальцы развернули меня, используя мое ухо как ручку, пока я не оказался лицом к лицу с ухмыляющейся рожей.
- Уилли Смит, должен заявить! - просиял он. - Мы снова возвращаемся к нашим старым трюкам, не так ли? Мы надеялись, что видели вас в последний раз!

- Убери от меня свои чертовы руки!
Я задохнулся, побелев от ярости. Естественно, он обиделся на это и не отпустил меня, а немного подергал за ухо мою голову. Он был одним из полицейских, которые привезли меня с купания в Серпентине с ребятами Алфи. Мне просто не повезло, что он так хорошо меня запомнил!

- Ах, оставьте его! - заплакала Кэролайн. - Он даже не работает. Он просто болтал с нами. Он сейчас всё это бросил. Перестань к нему приставать, большой урод!

- Всё бросил? - переспросил он пренебрежительно. - Его ждет джентльмен!

К моему ужасу, они все повернулись и посмотрели на Элджи. Я сильно ударил констебля по лодыжке и вырвался из его хватки.
- Беги! - выдохнул я Элджи, толкнув его, и мы оба помчались по улице.

Они не последовали за мной, но державшая меня свинья выкрикнул звонким саркастическим тоном: «Спокойной ночи, джентльмены!» Как только мы благополучно миновали грязный переулок, я, упершись рукой в стену, уткнулся в неё лицом и разрыдался. Мне было так стыдно, я был смущен и сердит из-за того, что втянул Элджи в такую безвкусную стычку. Запыхавшись от бега, Элджи стоял позади, неуверенно похлопывая меня по плечам.
- Не надо, - говорил он, - о, пожалуйста, не надо.

- Теперь ты многое увидел, - я содрогнулся. - Теперь ты всё это видел. Я никогда не говорил тебе, не так ли, что я был известен полиции?

- Ой, да ладно, - взмолился он. - Давай найдем кэб. Я отвезу тебя домой.

- Я не гожусь для того, чтобы возвращаться с тобой домой; оставь меня там, где мне самое место, - рыдал я.
Именно тогда я впервые почувствовал, как о мои ноги трется кошка. Я отбросил её. Она мяукнула и вернулась.

- Ты не можешь оставаться здесь всю ночь, - рассудительно сказал Элджи.

- Могу — это мои улицы. Я такой же уличный мальчишка, как этот чертов кот. Похоже, я никогда не смогу стряхнуть с себя прошлое — похоже, мне не позволят.

- О, прекрати это театральное представление, - рявкнул Элджи.

Я встал на колени и погладил кота. Чёрт возьми, он был таким худым. Когда он в последний раз ел, бедняга? Он начал мурлыкать ужасно хриплым голосом. Я чувствовал себя опустошенным и одиноким. Я понимал, что Элджи отдалился и не может утешить меня из-за собственного шокового состояния. Я понимал, что он хочет вернуться домой, принять ванну и вымыть голову — все то, что он делал, когда вторгалась реальность, — и что ему нужна была уверенность своего дома, защита принадлежащей ему собственности. У него было всё, на что можно было опереться, у меня же не было ничего. Вот почему я взял кота домой. Я думал, что с этим котом у меня больше общего, чем с Элджи. По крайней мере, я мог прилично кормить его.

Я медленно поднялся, прижимая к себе кота, одна из моих слез плюхнулась на его облезлую шерсть.

- Фу, положи, - скривился Элджи.

- Я несу его домой, - пробормотал я.

- Он может быть заразным, - заверил он меня.

- Мне все равно. Он одинокий.

- Откуда ты знаешь? У кошек нет чувств.

- Я чувствую. Я чувствую, что он одинок.

- Ну, это твои проблемы, - пожал он плечами.

У меня болела мочка уха. Я чувствовал себя совершенно несчастным.
- Да, верно, пошли домой, - сказал я.

Я был удивлен, когда кот устроился у меня на руках. Он вцепился мне в плечо, его вызывающее мурлыканье слушалось почти у моего уха, его когти вцепились в ткань костюма. Он произвел на меня впечатление тем, как приспособился к обстоятельствам. Какой подлый маленький оппортунист!

Элджи поймал нам кэб и посмеялся надо мной за болтовню с котом.

- Кто это поедет в коляске? Кто посмотрит на мир? Кто поедет в Кенсингтон? - ворковал я, обнимая кота.
- Я назову его Траммер, - добавил я.

- Оу? - произнёс Элджи, изогнув изящные брови.

- Это слово означает три пенса. Это уличное слово.

- Уилли, послушай… случившееся не имеет никакого значения. Знаешь ли, ты не должен занимать такую агрессивную позицию.

- Что?

- Ну эту: «я из простого народа». Ты можете говорить и вести себя совершенно цивилизованно, когда хочешь. Я знаю, это было неприятно, тот глупый полицейский, но это просто глупый инцидент, и теперь все кончено. Больше туда не поедем.

- Элджи! - взвыл я. - Это единственное место, где нам обоим было комфортно. Нам там понравилось. Мы не должны пугаться.

- Мы не можем идти на такой риск только ради того, чтобы посмотреть спектакль.

- Какой риск? Меня не арестовали. Нам просто нужно бежать, если мы увидим полицейского, вот и все. Жалко, если мы позволим «крашерам» помешать нам наслаждаться вечером в театре, а нам это действительно понравилось, нам обоим.

- Я знаю. Но мне было неприятно видеть тебя в объятиях полицейского; это было так унизительно.
- А еще, - добавил он приглушенным тоном, - кто-то, кого я знаю, может выйти из театра и увидеть, что происходит. Я не могу так рисковать.

Траммер обладал всей грацией и обаянием бездомного кота, и соответствующими обходительными манерами. Он мочился на кафель в холле и часами изобретательно подстерегал золотых восточных рыбок в мраморном фонтане.

Все его возненавидели. Он даже не был средневековым. Он не подходил никакому образу. Ловил птиц в саду и катался по рассаде, выковыривал траву и копал ямки под мятой. Он приносил свою полудохлую добычу в дом и оставлял её на индийских коврах. Чарльз включил несколько образцов в свои картины распада и мрака в качестве символов. Я втайне радовался каждому новому его преступлению. Я начал находить художников претенциозными и аморальными. Траммер делал то, что хотелось делать мне самому.
Ну, может быть, не приносить покалеченные трупы, но я был бы не против небрежно опрокинуть пару ваз или поймать золотую рыбку. Даже помочиться на плитку, теперь я задумался и об этом...

Через пару дней объявился Элджи, раскаявшийся и любящий. Он вручил мне маленькую коробочку, подарок. Внутри было кольцо с аметистом в золотой оправе. Я был в восторге. Конечно, оно подошло; Элджи воспользовался своими пальцами в качестве образца.
- Ты останешься сегодня вечером? - спросил я.

- Да. И у меня есть идея, которую я хочу предложить себе. Ты должен сказать мне, что думаешь.

Когда я размышляю об этом сейчас, идея Элджи о том, что мы должны вместе поехать в Париж, кажется мне самой безумной идеей, которую я когда-либо слышал. Парень из Олдгейта, чей опыт путешествий был самым мрачным в Хартфордшире и чье знание французского языка могло уместиться на почтовой марке, собрался жить в Париже - идея довольно странная. И всё же, да помогут мне, я позволил ему убедить меня; я верил, что это возможно. Это даже казалось логичным.

Англия, то есть Лондон, сказал он, не место для двух влюбленных, двух мужчин из разных сословий. Мы не могли вписаться в мир друг друга, и поэтому нам придётся поехать туда, где мы сможем создать свой собственный мир. Среди английских Урнингов было обычной практикой отправляться на континент. Там всё по-другому. В Париже мы бы гуляли по улицам, позволяя нашей любви нежно расцветать.

Художники заявили, что это очаровательная идея, и как это похоже на Элджи - придумать такое красивое решение. Если у меня и были опасения, то они потонули в реке наслаждений, которые, казалось, находились в пределах моей досягаемости.

Внезапно все заговорили об октябре в Париже, о высоких красивых домах, зеленых ставнях, кадках с цветами на улице, оконных ящиках с розовыми геранями, уличных кафе, где можно сидеть и потягивать напиток грёз. Мне даже не было нужды знать французский, так мне сказали. Все культурные интеллигентные люди говорили на английском; кроме того, Элджи бегло говорил на нём.

- Но что мы будем делать? - спросил я.

- Мы будем, - ответил он.

Всем вокруг было очевидно, что моя полезность для художников почти исчерпала себя. Студия была полна парней с каштановыми волосами во всех мыслимых позах и легендах. Они корчились у колонн, лежали в экстатической наготе, подносили Зевсу чаши; они лежали израненными возле фонтанов, касаясь бледными руками роз и шиповника; они держали мечи, лезвия которых целовали в искренности святых намерений. Картине Парсифаля и Галахада требовались лишь последние штрихи к плющу.

Именно на этом этапе Траммер, наконец, достиг своей цели и опрокинул клетку, в которой держали ворону. Дверца распахнулась, но несчастное существо оказалось в ловушке и, несомненно, оглушенным. Результат оказался настолько ужасен, что я не стану его описывать, но отныне к присутствию Траммера относились с леденящим душу негодованием, и, как следствие, я тоже оказался под ударом. Говорят, всему своё время, и лето подходило к концу.

III

И вот мы составили наши планы на Париж.

Клара, самая практичная, сидела со мной на кухне и помогала мне учить французские фразы по книжке.
- Мсье, я не хочу этого вина. Пожалуйста, уберите его. Где станция? Я потерялся. Вот мой багаж. Это мой отель. Я англичанин.

Элджи был доволен, но настроен скептически, бессовестно дразня меня. Он обнял меня и захихикал Кларе:
- Где моя гостиница? Я заблудился, но, - и он указал на меня, - вот мой багаж!

Мы решили, что, путешествуя я буду носить его бледно-коричневый костюм; кроме моих личных вещей, я ничего не возьму. В Париже он купит мне всю одежду, в которой я нуждался, в модном там стиле. Сначала мы остановимся в гостинице, в отдельных номерах, а потом станем искать квартиру. Он покажет мне прелести Парижа, и мы посвятим занятиям любовью часы. Эта часть нашей жизни никогда не надоедала. Если у меня когда-либо были сомнения в разумности нашего предприятия, то я потерял их, когда мы лежали в объятиях друг друга.
- Парсифаль, - сказал Элджи, - ты научил меня любить; до тебя у меня никогда не было этого дара.

Элджи ничего не хотел слышать о том, чтобы я пожертвовал на это предприятие из своих сбережений, и поэтому, охваченный торжеством жертвенности, я взял то, что осталось от моих соверенов, и передал их все в руки квакера с севера, собирающего средства для спасения бедных мальчиков от падения в яму.

Это доставило мне настоящее удовольствие от того, что я был таким щедрым.

К тому времени мы все воспринимали Париж как должное. Но Элджи снились плохие сны. Я слышал, как он хныкал во сне словно маленький мальчик. Я вспомнил, что он рассказывал мне о своем детстве: «Я всего боялся», — и я обнимал его и крепко прижимал к себе.

- Мне что-то приснилось?

- Да, милый, но теперь все кончено. Я рядом.

- Меня знобит.

- Ложись рядом со мной; я согрею тебя.

- Я так испугался.

- Я позабочусь о тебе; теперь у тебя есть я. Нет ничего, с чем мы не сможем справиться.

- ...так угрожает... приближается... - он вздрогнул.

- Раньше мне тоже снились плохие сны.

- Тебе, Парсифаль? Ты выглядишь таким сильным.

- Нет. Я просыпался, дрожа. Половина полиции и тюремной службы гонялись за мной с руками больше, чем кочан капусты. Меня с криками прижимали к стене. Я знаю о плохих снах.

- Прости, что я так слаб.

- Я буду сильным ради тебя, - пообещал я, - Я буду отбиваться от них.

- Как прекратились твои плохие сны?

- Мои прекратились, когда я стал спать в объятиях того, кого люблю.

- Почему у меня не так? - он вздрогнул, слезы выступили на его щеках. - Почему у меня не получается?

Я просто крепко обнял его и ещё сильнее поцеловал. Теперь я вижу то, чего не мог видеть тогда. Его плохие сны были вызваны мной. Они не прекращались потому, что он был рядом со мной и лежал в моих руках. Он продолжил планировать нашу поездку в Париж; он забронировал места на наш поезд, наш корабль, наши номера в гостинице, и всё это время пребывал в паническом ужасе и страхе. Мои плохие сны были вызваны страхами, которые миновали, и поэтому любовь смогла их успокоить. Но мечты Элджи были о будущем — нашем будущем, обязательствах, которые он боялся брать на себя.

Я почти не видел Элджи в течение недели перед нашим отъездом. Ему нужно было сделать свои собственные приготовления, повидаться с людьми. Что касается меня, то я собрал все свои дорогие вещи и отнес их к Кэролайн: картины, украшения, одежду и книги, а также различные мои портреты, написанные художниками; мое маленькое качающееся зеркальце, мои зимние ботинки и, конечно же, Траммера в закрытой корзинке. Франклин подарил мне фарфоровую чашку, что было очень благородно с его стороны, учитывая, каким я был мещанином; Клара подарила мне несколько керамических тарелок, а Чарльз - копию портрета Суинберна [Algernon Charles Swinburne / Алджернон Чарлз Суинберн, 1837-1909, английский поэт]. Я также захватил павлинье перо, которым Элджи выполнил свое чудесное эротическое обещание защекотать меня всего, и множество засушенных ромашек из сада - по сентиментальным причинам.

- Не беспокойся ни о чем, - весело сказала Кэролайн. - Я сохраню твои вещи, и ты сможешь послать за ними, когда будешь готов. Дай мне знать, как у тебя пойдут дела. Ой! Я так завидую тебе, Уилли. Это твой шанс в жизни!
И она подробно рассказала, что я могу привезти ей из Парижа. Мне понадобилась бы пара сундуков!

Художники устроили мне хорошее проводы, угостив меня превосходным ужином накануне вечером с большим количеством вина. Стоял конец сентября — время, которое мы выбрали для нашего полета в новую жизнь, и я должен был встретить Элджи на вокзале Виктория, где нам требовалось сесть на поезд до парома.

Я ненавижу этот вокзал больше, чем любое другое место в Лондоне, кроме исправительного учреждения. Это очень людное место, в котором можно потеряться. Я пробыл там несколько часов. Отправилось несколько поездов. Я понял, что все детали вокзала запечатлелись в моем видении — ряды вагонов у большого арочного фасада, столовая и буфет, табличка с надписью: «Поезда главной линии», железные конструкции крыши, запах сажи. Пар вздымался облаками, полностью скрывая поезда. Он заставлял кашлять. Каждый раз, когда прояснялось, мой романтический разум ожидал, что Элджи будет стоять там, как ангел, несущий мне мое освобождение и мой паспорт на небеса.

Я, должно быть, выпил дюжину чашек чая из передвижного киоска Общества трезвости, и дама дала мне буклет, чтобы я прочитал его для успокоения души. Сначала я искренне верил, что той ночью буду спать в Париже в объятиях своего златовласого возлюбленного, что мы будем гулять вдоль Сены и встречать октябрь на склонах Монмартра. Я не позволял истине открыться мне, пока долгие мрачные часы не сделали это неизбежным. Пока был другой поезд, я ещё надеялся. Никому не пожелаю такого дня, какой провел на вокзале Виктория.

Уже стемнело, когда меня нашел разносчик телеграмм и вручил мне записку. В ней просто говорилось: «Я не могу пройти через это. Ради нас обоих. Прости меня».

И самое безумное, что моей первой реакцией стала безмерная жалость к нему, потому что у него снова не выдержали нервы, и потому что он по-прежнему был испуганным мальчиком, лежащим и дрожащим в темноте. Я знал, что он страдал, когда писал эту записку, что он провел день так же мучительно, как и я. Я не забыл дать мальчику чаевые; он вообще был хорош собой, а у телеграфистов имелась репутация [имеется в виду скандал на Кливленд-стрит].

Я испытал огромное облегчение, когда у меня появилась причина покинуть эту станцию. Я взял кэб до моста Блэкфрайерс, и по мере того, как продолжалось поездка, я начинал чувствовать боль во всем теле, от груди до внутренностей, и очень острую в области сердца. Когда извозчик высадил меня, я прошёл пол моста и бросил в черные воды реки «Полезные слова и фразы для путешественника во Франции». Боль усилилась, и я подумал, не голоден ли я. Мысль о том, чтобы самому запихивать в себя еду, вызывала у меня тошноту. Более того, мне негде было спать, а наступала ночь. К тому же у меня не было денег.

Я бы скорее умер, чем вернулся в Кенсингтон. Я на мгновение задумался о Кэролайн, но мой разум просто оцепенел.

Отвержение, которое я пережил, настолько подкосило меня, что я ощутил себя другую сторону пропасти от всех человеческих контактов.

Я прошел Ладгейт и направился к Холборну.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Мне потребовалось три попытки, прежде чем я ухватился за одну. Хо, теряешь хватку, Смифф? Я мрачно подумал: «Может, я не выгляжу многообещающе в своем костюме?»
Тем не менее, я сделал все возможное и отправился к Розе со своим уловом.

- Здравствуй, мой дорогой, - объявила она, как будто я никуда и не уезжал. - Да, я смогу найти тебе комнату, пошли; у меня как раз есть на примете одно местечко.

Не могу сказать, что я вообще запомнил его лицо. Он был пустым местом, только и всего, средством оплаты комнаты. Я даже не утруждал себя своими навороченными навыками; это было действительно небрежное исполнение — то, что он получил от меня. Когда он тяжело задышал мне в ухо, я уткнулся лицом в подушку. Боль в животе распространилась по всему моему телу, и мои глаза наполнились слезами; я не мог сдержаться, они выступили наружу. Я закусил губу до боли, но слезы все равно текли.
- О Господи, - обеспокоенно произнёс мой джентльмен. - Я ведь не делаю тебе больно, правда?

- Нет, это совсем не вы, от вас ни капельки не больно.

- А что тогда?

- Ничего, - плакал я. - Просто… я думал, что буду сегодня вечером в другом месте.

- Что мне делать? Хочешь, чтобы я остановился?

Был ли он святым или кем-то в этом роде?
- Конечно нет, - яростно сказал я.

Вот бедняга. Плачущая проститутка, какая в этом радость? Не так уж много удовольствия от ночи, не правда ли?
- Надеюсь, тебе станет лучше, - заботливо пробормотал он.

- Спасибо вам, мистер.

Я был очень рад, когда он ушел. С деньгами в кармане я снял себе убогую комнатушку в захудалом доме на глухой улочке, купил бутылку джина и начал пить, чтобы уснуть.

Я пробыл там с неделю, почти не выходя, и даже не удосуживаясь одеться. Я, в основном, лежал в постели, пьяный и очень вонючий. Я скатился в запустение почти с энтузиазмом. К концу недели я выковыривал вшей из волос в промежности. Воспоминания о той неделе поистине туманны. Пару раз я покупал сэндвич с уличного прилавка и заползал обратно внутрь. Честно говоря, я не знал, где провёл большую часть того времени.

И только, когда у меня закончились деньги на джин, это положило конец унылому этапу моей жизни.

Без гроша в кармане я сидел на краю кровати, пустым взглядом глядя перед собой. Дождь за окном издавал звук, похожий на шлепки мокрой рыбой. Мне не хотелось думать; я даже не мог сформулировать слова, которые причиняли мне боль. Мне требовался ещё один ступор, вызываемый джином. Требовалось выйти наружу. Той ночью я оделся и ушел в темноту. Я почти не замечал дождя. Я бродил по мокрым улицам, подняв воротник, безобразный со своей небритой бородкой; я получил пять шиллингов от джентльмена, которого сделал руками за стеной. Теперь я снова мог уйти в небытие.

После двух следующих бутылок джина мне стало так плохо, что пришлось прекратить этот ужасный запой и попытаться взять себя в руки. У меня тряслись руки, болела голова, кружась, когда я вставал, и я почти не видел. Я попытался посмотреть в зеркало, но не смог сфокусироваться; у меня болело между глаз. Мне приходилось опираться на стену, когда, пошатываясь, я добирался до туалета, и не получалось целить прямо, добравшись туда! Черт возьми, я пребывал в полном бардаке! Пришлось лечь в постель и подождать, когда мне станет лучше. Отчасти мне не хотелось чувствовать себя лучше; я понимал, что мне придется столкнуться с чем-то неприятным, когда я снова стану человеком.

Однажды утром я проснулся слабым, но с ясной головой. Последствия джина ослабли, и теперь у меня просто болело сердце. Я лежал; мне было больно. Мое тело стало одной сплошной болью.

Элджи бросил меня.

Элджи бросил меня, но мне требовалось поесть.

Я оделся и расчесал свои ужасные волосы. Они свисали, как пакля и зудели. Мое зеркало продемонстрировало мне ужасно бледное лицо с запавшими глазами, налитыми кровью, с рыжей щетиной, неровной и клочковатой, напоминающей выжженный вереск Макбета. Я был потрясён его уродством.

Я выскользнул наружу, быстро смешавшись с уличной толпой, и прошел долгий и унылый путь до общественных бань. Мои ноги едва меня держали, я чувствовал слабость и тошноту, но мне полегчало, когда я стал чистым. Я выкупался, побрился и вымыл волосы, спрятавшись от всего мира в горячем паре. Я вышел и дешево поел, но лишь это было для меня возможно. Каждый кусочек пищи ощущался большим твердым комом, безвкусным, как тесто.

В конце концов я снова оказался у мадам Розы. Я надеялся, что она сможет приготовить мне что-нибудь обычное.

Одна ночь в неделю будет за мной, пока я не приведу себя в порядок. Она сказала, что посмотрит, что она сможет сделать.

По какой-то причуде, уходя от Розы, я случайно наткнулся на Сэма и Нолла, гулявших по Холборну. Я не видел их с тех пор, как перестал ходить к Альфи, и они захотели остановиться, чтобы поболтать и спросить, как дела. Я пробормотал что-то в ответ, наполовину бессвязное, но оказался полностью выбит из колеи этой встречей и не мог дождаться, когда смогу уйти. Мне очень требовалось уединение, чтобы разобраться с собой в одиночестве; я не был готов к подобным случайным встречам. Я повернулся спиной к знакомым притонам и поспешил вниз по ужасному переулку в грязном лабиринте вокруг Сент-Джайлса - месте, где можно было спрятаться.

У этих улиц и переулков всё ещё имелась дурная репутация, оставшаяся ещё с тех пор, как их перерезали Нью-Оксфорд-стрит. Они уже не были тем мерзким притоном, как раньше, но оставались настолько мерзкими, насколько это было возможно, за исключением некоторых мест в Ист-Энде и доках. Я ссутулился и побрёл в неизвестность. Я отыскал трактир и снова принялся за джин.

Я спал в ту ночь в дешёвой ночлежке — кровать стоила мне четыре пенса; это был всего лишь жесткий соломенный матрац с одеялом, и я не снял туфли, чтобы их не свистнули. Сумка, которую носил с собой, я использовал как подушку, но, одуревший джина, я погас, как свет, а утром она исчезла. Я был изумлен и почти преисполнен восхищения перед мастерством вора, вытащившего её из-под меня. Я перекатился на спину и лежал, задумчиво глядя на низкую балку, которая, казалось, поддерживала крышу, и на паутину, свисающую, как москитная сетка, вокруг каждого отдельного тюфяка с соломой. Мне подумалось, что теперь я удивительно близок к десятилетнему Уилли Смиту. Вот лежу я в одиночестве, имея только одежду, со спиной, окоченевшей от жесткой постели и зудящей от вшей.

Интересно, было ли хуже, когда Чарли бросил меня? Я попытался сравнить обе боли. Мое тело также болело тогда - о, но сейчас было намного хуже. Элджи был моим любовником. Он показал мне, какой может быть жизнь, а потом украл её. Меня мучило то, что я прекрасно понимал — мы могли бы прожить жизнь вместе, если бы он осмелился. Быть Урнингом опасно только тогда, когда приходится «просить огня». Два джентльмена могут обладать тайной, если они доверяют друг другу. Два джентльмена могут даже жить вместе. Публика не принимает на себя грех; она злится только тогда, когда грешники выставляют его напоказ. Элджи и я могли бы вести себя осторожно, если бы ему достаточно сильно хотелось бы меня.

Но ему не хотелось.

Он хотел меня, но также он хотел безопасности и хорошего отношения своей семьи, которой угождал всю жизнь. У нас могло бы быть совместное будущее, только если бы он стал другим. Но он был слаб. Он был как Джорджи. Забавно, я же так часто думал, что он похож на моего кузена — белокурый, очаровательный, избалованный, потакающий своим желаниям, защищенный, восхитительный, красивый - и, как и Джорджи, он был слаб, и в каждом случае я был подавлен тем, что любил их. Как же озорна любовь! Все это время я понимал, что мне нужен сильный мужчина, готовый позаботиться обо мне, как Чарли, и тут же отправлялся в погоню за ленивыми нимфами. Может быть, это моя слабость, причуда, которая ведёт к моей собственной гибели.

Боль в моем теле стала невыносимой; Я поджал колени к груди от боли, спрятал лицо и заплакал. Никто не обратил на это никакого внимания; это было место, где можно лежать и гнить, пока платишь свои четыре пенса, и там, в этой ужасной ночлежке, окруженный кашлем, я предавался своему страданию.

Ни один здравый ответ не напрашивался сам собой. Ни один голос не сказал: «Иди к Кэролайн и умойся».

В такие моменты эти голоса очень тихи. Я плакал часами подряд. Однажды мне под локоть поставили кружку с кофе, но кто это сделал, я понятия не имею. Я выпил - было горячо и горько. Помимо вшей, я простудился; все вокруг меня кашляли. И у меня снова кончились деньги. Пришлось покинуть ночлежку. На улицах было ужасно холодно. Это поразило мои затуманенные чувства и добавило дрожи к моему общему недомоганию, пока я шарил, засунув руки в карманы, в поисках джентльмена.

В ту ночь я сделал то, чего никогда раньше не делал: я попрошайничал. Я встретил джентльмена, который колебался. Я думал, что он хочет меня, но он колебался. Там, на улице, он стоял и хмурился, взвешивая.
- Пожалуйста, мистер, - хныкал я, - мне сейчас не везет.

Это оказалось неверным подходом.

- А, думаю, что нет, - сказал он и поспешил от меня.

Я поплёлся дальше, взад-вперед между фонарными столбами, изредка выкрикивая не слишком обнадеживающее:
- Огня, мистер? - в ожидании отказа.
Это походило на времена, как когда я был совсем мальчишкой, продававшим спички, протягивал свой товар к штанинам и подолам пальто, надеясь, что рука в перчатке опустится с пенни.

О, Чарли, подумал я, если бы ты мог видеть меня сейчас, когда колесо сделало полный круг, а твой оборванец-брат по-прежнему торгует на улицах.

Машинально предлагая огня, я получал вежливые отказы и демонстративное игнорирование, поэтому, когда моё предложение приняли, у меня от удивления затряслись руки. Я повел его по мерзкому переулку. Он спросил, сколько я беру.
- Пять шиллингов, - сказал я, стыдясь своей наглости.

Мы зашли за стену в немощеный дворик, изрытый лужами, рядом хлестало из сломанной водосточной трубы, а по навесу низкой крыши, под которым мы укрылись, барабанил мелкий дождь. Я спешно обслужил его, и мы расстались. Джентльмен удалился; что касается меня, то мне требовалась сладкая притупляющая дымка джина и постель, где можно пить. Пять шиллингов — теперь я был богат на какое-то время, — и я вернулся в расползающийся Сент-Джайлс.

Прежде чем я добрался до трактира, три парня схватили меня и затолкали в дверной проем, и следующее, что я понял: меня ограбили. Меня швырнули лицом к стене, мои карманы были вывернуты наизнанку, мои пять шиллингов быстро присвоены, а затем мою левую руку подняли и ударили по осыпающейся кирпичной кладке. Я сопротивлялся.
- Не шуми; нам нужно твоё кольцо.

Бесполезно было бы говорить мне, что любой, кто слоняется по Сент-Джайлсу с аметистом на пальце, должен быть готов с ним расстаться; для этого оказалось слишком поздно. Мое запястье вывернули, палец наполовину вывихнули; они царапали и дергали кольцо Элджи. Я брыкался и визжал, моя рука была сжата в кулак, мой рот истекал кровью от удара о кирпич. Они прижали мою руку к стене за запястье и просто крутили, пока я не разжал её, после чего сдернули кольцо с моего обмякшего пальца.
- Не надо, оставьте мне кольцо, - хрипло выл я, но оно оказалось у них. Затем один из напавших заглянул мне в лицо и ткнул мозолистым пальцем почти что в мой нос.
- Я знаю тебя! - произнёс он с выражением удивления и угрозы.

Они побежали по улице, перепрыгивая через сгорбленные сутулые фигуры оборванцев, сидящих на брусчатке. Я был потрясен и несчастен; я опустился на попу и положил голову на колени.

Некоторое время спустя чья-то рука тряхнула меня за плечо.
- Эй, - произнёс голос, - не хочешь ли ты где-нибудь переночевать?

Я непонимающе поднял глаза. И увидел оборванного бледного юношу примерно моего возраста. Насколько я мог судить, это был тот парень, который помогал снять с меня кольцо и решил, что знает меня.
- Пошли, - весело пригласил он, кивая, я встал и последовал за ним. Мы прошли по улице и свернули в темный переулок, по стенам которого струилась вода, плескавшаяся у наших ног. Мы пересекли двор, где лежали нищие, растянувшиеся на булыжниках, а собаки обнюхивали их тряпье. Мы прошлись по переулку размером не больше коридора, и спустились по темным ступеням в подвал.

Это была одна из тех старых кухонь, и первое, что я заметил, была плита, с огнём и жарящимися сосисками. Это было большое помещение, с соломой на полу, темными щелями и углами, фигурами и тенями, а также множеством людей, сидящих и стоящих вокруг. Примерно через мгновение я увидел, что парень у костра - это Хаммер, мой покровитель в исправительном учреждении. Тот, кто привел меня сюда - мальчик, которого я видел в исправительном учреждении, но чьего имени не помнил, затем занял своё место. И я должен быть благодарным исправительному учреждению за то, что мне есть где переночевать в эту ночь. Но это было очень неоднозначным благом.

- Так это ты! - произнёс Хаммер. - Разве ты ничему не научился? Спать в ночлежке с гребаным кольцом, черт меня возьми!

- Оно у тебя? - спросил я обиженно.

- А что, если у меня?

- Так есть?

- Есть.
- Ларкинс! - крикнул он. - Помнишь Ларкинса, Уилли? Того, кто хотел тебя избить? Он мой партнер, ага. Покажи ему кольцо, Ларкинс.

Ларкинс подошел, вызывающе вертя кольцом.
- Что, оно?

Я уставился на него с несчастным видом.
- Отдай, а? Оно дорого для меня.

Это наивное замечание вызвало взрыв веселого хохота.
- Ценное? Ага, могу это подтвердить. Оно купит нам карету и лошадей!

- Ты не сможешь его продать, - заявил я, внезапно воодушевившись. - Оно известное. Это часть коллекции. Ни один скупщик краденного не возьмёт, оно приведёт прямиком к вам.

- А что я говорил, - заявил один из парней Хаммера. - Я же говорил, что оно слишком ценное. Не нашего класса.

- Чего оно тебе стоило, Уилли? - спросил Хаммер.

- Я хочу вернуть его, - признался я.

- Ладно, вот что я тебе скажу: ты можешь выкупить его обратно.

- Как я смогу? Ты забрал все мои деньги.

- Да, пять бобов. Очень порядочно с твоей стороны. Как ты его получил?

- Я получил его от джентльмена, - пробормотал я.

- Ах! - злорадно откликнулся он. - Шлюхачеством, что ли?

Я нахмурился в выразительном молчании.

- Хо! Значит, ты взялся за дело серьезно, после того, как дал дёру? - заинтересованно спросил Хаммер.

- Мерзкий маленький коротышка, - предсказуемо сказал Ларкинс и сунул кольцо в карман.

Хаммер спокойно усмехнулся. Он спросил:
- Сколько ты сможешь набрать? За сколько времени?

- Зависит.

- Держу пари, ты действительно хорош, - произнёс он задумчиво.

- Раньше. Я немного отошёл. У меня были свои проблемы.

- Разве не все мы такие, - согласился Хаммер. - Ну, послушай, милый, давай повернем нашу встречу на пользу, а? Ты хочешь это кольцо? Я продам его тебе. Флэк прав, мы не сможем легко его продать. Не за хороший куш, тут другое. Ты сможешь вернуть свое кольцо - ты можешь его заработать. Что мы скажем, Ларкинс? Пять фунтов?

- Шесть, - садистски заявил Ларкинс.

- Где я возьму шесть фунтов?
Я побледнел.

- Заработай, - пожал он плечами. - Подставляй свою жопу.

- Это займет у меня целую вечность, - простонал я.

- Мы можем подождать. Можешь остаться здесь, тебя накормят, у нас с этим в порядке.

- О да, - усмехнулся я. - Ты всегда говорил так много. Я думал, у тебя уже чертов особняк, все твои чертовы планы. А ты в это время ты живешь в подвале Сент-Джайлса.

- Мне не повезло, вот что. Меня поймали, дважды. Но у меня все хорошо. Я справляюсь.

Я смиренно огляделся. Я был голоден. Либо Хаммер, либо улицы. Меня мучил запах сосисок. Мои глаза невольно устремлялись к его источнику. Именно из-за этого запаха я и заключил сделку.

Хаммер всё это заметил и хлопнул меня по спине.
- Эй, Джоуи, - позвал он. - Дай нашему новому мальчику сосиску.

Я схватил её с жадностью. В тот момент я был очень близок по характеру с тем мальчишкой, который пошёл с Фаджем за персики.

Я спал в постели Хаммера.
- Давай, - посоветовал он мне. - Так лучше. Это единственное, что не на земле.

Это было правдой. Остальные спали на соломенных матрацах или досках, или же на самой соломе, влажной и грязной, как на рисунке интерьера Ньюгейта. Кровать Хаммера представляла собой пару досок, висевших между каменными полками, которые когда-то были древними винными стеллажами. Нацарапаны мелом названия вин всё ещё виднелись. Это был подвальный альков, в котором царила кромешная тьма. Выше виднелась половинка окна, но оно было заколочено и не пропускало света. На полу всю ночь возились мыши и, я уверен, что и крысы тоже, но я предпочел не обращать внимания на подобное.

Утром я настоял на умывании. Я сказал Хаммеру, что он может дать мне денег, чтобы я мог пойти и принять ванну, или же я хочу, чтобы вскипятили воду на плите.
- Ты всегда был привередой, - вспомнил он.
И отдал приказ своим приспешникам принести ведра с водой от насоса. Я с содроганием представлял себе, что это за насос на подобных улицах, но, как часто говорила мне тетя Луиза, вода, прокипяченная две минуты, — чистая вода, и я был благодарен, когда она появилась.

Уличные мальчишки Хаммера явно никогда не видели кого-то, беспокоящегося о чистоте, и мое утреннее мытье стало предметом общего интереса. У меня на полу перед огнем стояла треснувшая миска.

Снова и снова мне вспоминался наш образ жизни в Олдгейте, когда мне было десять лет. Я продолжал вспоминать, как наша мама заставляла нас поддерживать стандарты, даже несмотря на то, что у нас наступили трудные времена.

Ничуть не смущаясь своей бойкой и мыльной наготы, я сурово сказал ближайшему мальчишке:
- А когда в последний раз мылся ты?

- Я? Я никогда не моюсь! Закон!

- Это ты принес воду?

- Ага.

- Когда ты принесешь мне завтра, ты принесешь и себе — и ему.

- Да ладно! Два дня подряд ты мыться не будешь!

- Послушай-ка меня, - строго сказал я. - Если ты не моешься, знаешь, что с тобой бывает?

- Не-а. Что?

- Посмотри вот на это, - сказал я, вытаскивая вошь. - И они у тебя повсюду. Они у тебя повсюду, и у меня тоже. Я чувствую их в своих волосах. Я собираюсь через минуту вымыть голову, и им это ничуть не понравится. Если не мыться, то будешь вонять. И у тебя появятся струпья на теле. И когда болезни ищут место для жизни, они думают: «Хо! Это хорошее грязное тело, я думаю, что я приду и буду жить в нём». Но если ты чист, они проходят мимо тебя.

- Ух ты! - заметил он заинтригованно. Но его друг был настроен скептично.
- А почему ты тогда так сильно простудился? - спросил он. - Если ты такой чистый?!

- Потому что я только сегодня начал мыться, - заявил я добродетельно. - Если бы я был чист до этого, осмелюсь сказать, я бы не простудился.

- Я не прочь помыться, - сказал тот, кого я убедил. Его звали Питер.
- 'аммер меня учит, - похвастался он. - Он научит меня всему, что знает!

- Всему, что знает? - язвительно вопросил я. - Как попасться «крашерам» и застрять в тюряге?!

Они заворчали на такое искаженное представление об их герое и с гордостью принялись рассказывать мне обо всех удивительных вещах, которые он совершил - о дерзких мелких ограблениях, взломе замков, кражах и уличных грабежах. Если знаешь Хаммера, то хорошо ешь.

- Но он не покупает тебе ботинки, - заметил я.

Они пожали плечами. Они всю жизнь ходили босиком.

Я надел свою ужасную одежду, заметив, как быстро может развалиться приличный костюм, когда живешь в суровых условиях; он был грязен, порван и в пятнах. Я немного помыл и просушил его и свои волосы у огня. Люди приходили и уходили с таинственными поручениями, и время от времени протягивали мне еду для приготовления. Я нажарил много колбасы и намазал много хлеба. Когда пришёл Хаммер, он принес мне разлитый в бутылку крепкий портер и булочку, и я уселся босиком у огня, наслаждаясь своим пиршеством. Позже я пошел и побрился в парикмахерской.

В ту ночь я вышел попытать счастья.

III

Было ужасно холодно, стоял октябрь, сырой и туманный, и мне в моём костюме не хватало тепла. Должен кое в чём признаться: когда я был в парикмахерской, я украл кепи. Она висела рядом с пальто, и я просто взял её, проходя мимо. Раньше я никогда не воровал, и мне было интересно узнать, насколько легко совершить подобное, такие случайные одноразовые вещи. Теперь я был рад ему, когда опустил его пониже, поднял воротник и немного ссутулился, предлагая огня, когда из тумана вырисовывался джентльмен. Второй джентльмен, которого я спросил, согласился, и, довольный, я засеменил с ним по переулку. Я увидел хорошее место, узкий переулок между двумя частными задними стенами уборных. Воняло, конечно, но тут было приватно. В конце переулка располагалась еще одна стена и что-то вроде клетки. Я не обратил особого внимания; это походило на собачью конуру. Мой джентльмен и я обнялись, и я упал на колени и начал расстегивать его брюки. Потом я услышал какую-то возню, как у крыс, и какой-то вздох. Я сделал паузу.

Он тоже услышал это, напрягся и отдёрнул мою руку. Мы нервно подождали. Я поднялся.

- Это там, - сказал я, и из-за кучи дров снова послышались тихие звуки. Раздосадованный, я пошел посмотреть.
- Вот это да! - произнёс я, сбитый с толку. - Это мальчишки.

Мой джентльмен стоял позади меня, и мы щурились в темноту. Я зажег спичку. Двое - нет, трое мальчишек теснились в этом маленьком пространстве, испуганные глаза смотрели на нас снизу-вверх, а этот слабый писк говорил:
- Не бейте нас, мистер, мы только спим.

- Что вы там делаете? - спросил я. - Разве у вас нет дома?

- Вот оно, - сказал один.

Я ахнул и повернулся к своему джентльмену. - Они там живут!

- Ну, либо прогони их, либо веди нас куда-нибудь еще, - раздраженно заявил он.

- Но мистер, мы не можем оставить их там!

- Не можем?! Я могу!

- Это просто два куска дерева, сложенных вместе, - воскликнул я. - Здесь мальчикам негде спать!

- Да неужели?! - отрезал он. - Это очень плохо.

- Может быть, поблизости есть место, - сказал я, - куда мы могли бы их отвести, бесплатная столовая.

- Понятия не имею. Я сопровождаю вас не для того, чтобы решать проблемы городской бедноты.

- Послушайте, мистер, я знаю одно место, где их примут. Вы поможете мне отвести их туда?

- Нет, я не стану! Вы настолько богаты, что можете позволить себе отказаться от шанса заработать пять шиллингов?

- О! Я не могу этим заниматься, пока беспокоюсь о них.

- Очень хорошо, - произнёс он ледяным тоном. - Тогда спокойной ночи.

На мгновение я почувствовал себя довольно глупо, стоя там и упуская свой шанс. Но я понимал, что был прав. Я встал на колени рядом с мальчиками и начал болтать. Что я знаю один хороший большой дом, говорил я, и очень доброго человека, который заботится о маленьких мальчиках и даёт им приют, и я заберу их туда; мы сейчас же пойдем.

Вероятно, я был убедителен, потому что старший очень устало выкарабкался и вывел двух своих товарищей.

Им было девять, семь и три года. Трехлетний малыш спал. Я поднял его и понес, как это делал мистер Пирсон в ту ночь, когда спросил меня, есть ли у меня огонь для себя.
Итак, мы все пошли.

Черт побери, я и забыл, как далеко может оказаться Шордич, если идти с ребенком на руках. И все же я, кажется, не чувствовал себя таким уж усталым. Я чувствовал себя одержимым сильным чувством праведности. Я чувствовал себя моей копией Святого Георгия. Было так мило делать что-то хорошее, вместо того, чтобы напиваться до потери сознания и сидеть на обочине в отчаянии. Осторожно я подумал, моя боль не так сильна, как у Элджи, та, что у меня в животе. Но я выбросил Элджи из своих мыслей; Я не был готов снова столкнуться со всем этим; лучше заглушить разум.

Я болтал с мальчиками. Все они были сиротами и ужасно устали. Мы шли медленно, и, чтобы подбодрить их, я рассказал им историю про Кота в сапогах. Прошло время, а потом мы начали искать Гофф-стрит.

К счастью, я вспомнил, где она находится.

Мы стояли у ворот.
- А теперь подойдите к той двери, - сказал я, - и очень громко постучите, и скажете, что пришли к мистеру Пирсону. Вы можете это сделать?

- Нет, - резонно возразили они.

Я сглотнул. Мне не хотелось встречаться с мистером Пирсоном, всей той святой болтовнёй и расспросами. Но что я мог сделать? Мальчики были слишком напуганы, чтобы войти, и я полагал, что нужно какое-то объяснение.

Неся одного, я подтолкнул двух других к двери и нажал на звонок. Он приятно звякнул, и наверху, а затем и в холле зажегся свет. Я собирался убежать, но мальчик, которого я держал, по-прежнему спал.

Дверь открыла та самая дама — Элизабет, которая открывала её раньше. Вероятно, она поднялась с постели. На ней был халат.
- Я привел вам нескольких мальчиков, - произнёс я.

Она опустила лампу.

- Твои, не так ли?! - она рассмеялась. - А это кто? Дай-ка мне этого малыша.

Я с благодарностью передал его.

И некоторое время постоял у двери, объясняя, где я их нашёл, и, как уже сказал, я оказался любезным прохожим, случайно заметившим их.

Она сказала:
- Я уверена, что мистер Пирсон тоже хотел бы поговорить с вами, - заявила она. - Интересно, не хотели бы вы зайти завтра снова и... ах нет, вот и он.

Она обернулась, услышав, как мистер Пирсон спускается по лестнице в холл. Я тоже услышал и более того, увидел. На мгновение наши взгляды встретились. Я не мог встретиться с ним лицом к лицу и просто ушёл. Я сделал свое дело и не хотел попусту стоять и болтать. Я рванул прочь, мои ноги застучали по гравию. Но я не убежал далеко, я спрятался за воротами. Я стоял в темноте и в тумане, прижавшись вплотную к стене, мое сердце колотилось. Я прижался лицом к столбу ворот и заглянул во двор.

Свет из холла пробивался сквозь полупрозрачную тьму. При свете я смог увидеть мистера Пирсона, стоящего в дверном проеме и выглядывающего наружу. Я видел силуэт его широких плеч. Он посмотрел в одну сторону, потом в другую.
- Уилли! - позвал он довольно властно, словно был моим учителем. Я сглотнул. Как он узнал мое имя? Мой рот от удивления открылся. Я чуть не выполз наружу словно обнаруженный набедокуривший мальчишка; таким был его тон. Но я остался на месте, не дыша, просто наблюдал.

Потом он снова произнёс: «Уилли!» только на этот раз это был скорее трепетный крик, по-настоящему пронзительный, или, как иногда говорят, волнующий. Я знаю, потому что он взволновал меня! Я никогда не слышал, чтобы меня так звали — как будто он был мистером Рочестером, зовущим Джейн, и она слышит его в своем воображении и приходит.

Но тут Элизабет засуетилась — я услышал, как она была оживлена и весела в холле, да, я даже услышал, что она говорила. Хорошая кружка какао... и скоро вы будете в безопасности и тепле.

И мистер Пирсон повернулся к ней, тяжелая дверь закрылась, а вместе с ней пропал и свет.

Если я когда-нибудь я ощущал себя девчонкой со спичками, так это было тогда. Я просто пялился на эту закрытую дверь, позеленев от зависти к тем оборванцам, которые собирались пить какао. Кажется, я простоял, глазея на этот дом, почти полчаса: просто стоял, смотря и смотря, как горит свет в разных комнатах, думал о тепле в том доме, кроватях и какао. Я тяжело вздохнул.

Меня пробрал холод, я развернулся и зашагал обратно в Сент-Джайлс. Я чувствовал себя странно, в какой-то меланхолии. У меня не хватило духу пытаться просить огня. Я все равно никого не видел. К тому времени было уже довольно поздно, около двух, неурожайное время, когда люди, в основном, расходятся по домам. Я устало поплелся обратно на кухню Хаммера, пару раз сбившись с пути, и, вспомнив об этом, когда набрёл на трактир и подворотню, где у меня сняли кольцо. Я пребывал в рассеянности, когда, ссутулившись, спускался по ступенькам в подвал. Вокруг огня толпилась группа.

- Что ты получил? - нетерпеливо спросил Хаммер, выходя вперед и практически протягивая ладонь. Полагаю, он думал, что я брошу ему в руки серебро, будто он чертов цыган.

- Получил? - переспросил я, пожимая плечами. - Ничего.

- Что ты имеешь в виду, ничего? - проревел он обвиняюще. - Ты не ходил с джентами?

- Нет, - отрезал я.

- Что ты тогда делал? Тебя не было несколько часов.

- Гулял.

- Глянь-ка сюда, Уилли, - нахмурился он, становясь жестче. - Ты здесь не для того, чтобы тратить мое время впустую. Каждый здесь делает своё дело. Нет бабла, нет милостей.

- Извини. Завтра я попытаюсь ещё.

- Так-то лучше. Хочешь вернуть свое чертово кольцо, разве нет?

- Ты же знаешь, что хочу, иначе меня здесь бы не было.

- Ну, отправляйся спать. По крайней мере, ты сделал всё, что в твоих силах.

- О, Хаммер, мне холодно, и я хочу есть, - запричитал я.

- У огня нет места для бездельников и лентяев. Я сказал, топай спать.

Он угрожающе поднял кулак, и я попятился. Я проскользнул в постель и зарылся в покрывала, понял, что боль в моем животе на этот раз была голодом, а не эмоциями. Я всхлипнул, уткнувшись в руку, от того бардака, в котором оказалась моя жизнь.

Когда появился Хаммер, он заявил, что я голодаю по своей вине; разве я ничего не понял? Никто не идёт домой с пустыми руками, они скорее предпочтут украсть друг у друга, чем признаться в отсутствии добычи. Вот как это было. Затем он взял меня за руку, разжал мои пальцы и сунул мне в ладонь половинку печеной картофелины.
- И это больше, чем ты заслуживаешь, - грубо добавил он.

- О, пасиб, Хаммер, - с благодарностью выдавил я, впиваясь в картошку зубами.
Он забрался в постель рядом со мной, и я заснул, чувствуя во рту привкус спермы и картофеля.

Утром я остался в постели. Я был так несчастен, что собирался лежать и гнить. Но меня ждал небольшой сюрприз. Пришёл Питер и потряс меня за плечо.
- Давай, мистер; я принёс воды для мытья, и для себя тоже. Сегодня мы помоемся, и ты сможешь показать мне, как мыть голову.

Я моргнул, вглядываясь в темноту.

- Разве это не то, о чём они талдычат? - произнёс он весело. - Доброе утро, мой господин. Охотимся сегодня или постреляем, что это будет?

- Ох, давай-ка прихватим парочку фазанов, - проворчал я, принимая новый день. - Пасиб, что приготовил мне воду.

Нам было очень весело, пока он и я мылись. Он даже рассмешил меня; он был таким забавным. Я отскреб его и вымыл ему голову; ему это понравилось, и он, взлохмаченный и жизнерадостный, отправился заниматься мелкими кражами по всему городу. Я не мог отделаться от мысли, что когда-то и я был таким, представительным задорным пареньком, попавшим в дурную колею, а теперь посмотрите-ка на меня — каков пример! Чем это будет для Питера - дозой исправиловки и концом, как у Хаммера — дельца мелких преступлений? Было ли всё это неизбежным?

Что касается меня, то я умирал от голода, и с меня было довольно. Я вышел в свет и продал свой жилет старьёвщику. Немного поторговавшись, я получил довольно приличную цену и угостился горячей едой и стаканом крепкого портера в забегаловке. Потом я отправился побриться, а после зашел к мадам Розе и разъяснил свою позицию.
- Послушай, Роза, мне нужен джентльмен. Я хочу одного сегодня вечером; достань мне одного. Я сделаю всё, что угодно, он может вытереть мной пол, но я хочу его прямо сейчас. Мне нужны деньги. Посмотри на меня, посмотри, как я одет!

Мы обдумывали мой внешний вид.

- Приходи сегодня вечером, дорогой, я приготовлю что-нибудь для тебя, - терпеливо сказала она. - Ни о чем не беспокойся.

Ей это очень удалось. В тот вечер я по-старомодному обслужил простоватого клиента, все очень цивилизованно и вежливо. После этого Роза позволила мне поспать в кладовке — без крыс и без Хаммера, — а утром я пил тосты и кофе, наслаждаясь её красивой ванной и роскошью чистого туалета.

Санитарные условия в компании Хаммера были самыми худшими из тех, что я видел в своей жизни. В конце улицы имелось три уборных в состоянии кошмарной грязи и слизи. Они были настолько плохи, что вместо того, чтобы пытаться их использовать, люди мочились в переулке и гадили в канаве по другую сторону дыры в цокольном этаже - в подвал соседнего дома. Занимаясь этим, я считал... ну… что не смогу опуститься ещё ниже по огромной социальной лестнице, вершиной которой являлось её величество. Я всегда утверждал, что место, где ты срёшь, является хорошим показателем того, насколько хорошо у тебя идут дела в этом мире.

Еще пять джентльменов у Розы, и я уйду от Хаммера. Она рассмеялась над моей серьезностью.
- Приходи сюда сегодня вечером, - сказала она. - Если тебе действительно так не хватает куша и тебе не везёт, у меня есть способ принести тебе небольшую непредвиденную прибыль.

У меня появилась возможность принести чистый фунт Хаммеру, когда я вернулся туда в середине утра. Это дало мне место у огня, две сосиски и полстакана джина. Хаммер остался мной доволен. Он сказал, что я быстро учусь.

К моему удивлению, Питер прижался ко мне всем телом, как щенок по возвращении своего хозяина.
- Я думал, что ты проголодался, - сказал он. - Я собирался принести тебе воду для умывания, и себе, и все такое. Я очень хочу быть чистым.

- Тогда пошли, - сказал я. - Давай вскипятим воду, и я вымою тебя, как вчера.

Можно проявить самое настоящее дружелюбие, только помыв голову. Мы болтали о нашем прошлом, об окружении и воровстве, о Хаммере и о жизни в целом. Он прикинул, что ему семь лет. Он знал только Сент-Джайлс. Воровство для Хаммера стало его большим прорывом, воротами в золотое будущее.

Я просушил ему волосы грязным полотенцем. Он был милым маленьким оборванцем. «Если бы он был мной, - подумал я, - а я был бы Гарри…» Я подумал о своей особой силе, которой обладаю — быть для него хорошим или плохим. Теперь он доверял мне. Если бы я сказал ему, топай сюда, и я покажу тебе кое-что интересное, он бы сделал это. Я мог бы научить его блудничать, взяв с собой к Розе. Он мог зарабатывать гораздо больше, чем Хаммер. У него имелось хорошее маленькое тельце, худое, но красивое. Я мог бы научить его всему, что знал. Я мог бы стать для него тем, чем Гарри был для меня. Славное будущее ждало этого мальчугана.

Я прекратил свои циничные размышления.
- Хотел бы ты научиться какому-нибудь ремеслу? - спросил я. - Чего-нибудь приличному, вроде сапожника или плотника?

- А я смогу? Ты хочешь отвести меня?

- Пошли со мной; мы идём гулять.

Мы покинули владения Хаммера и отправились в путь. Я чувствовал себя Добрым Ангелом, сражающимся со злом за душу человечества. Я заговорил с Питером о его будущем. Я рассказал ему, каково в исправительном учреждении, и обрисовал это в очень чёрном цвете. Я болтал с ним об обществе и о том, что с ним не так, и что кража золотых часов - не выход. Я знаю один дом, сказал я, где живёт один замечательный джент, помогающий бедным парням вроде Питера и дающий им старт. Что именно он делает? Я нахмурился, пытаясь вспомнить, что мистер Пирсон говорил в церкви всего три года назад.

- Ты мог бы заняться сельским хозяйством в Канаде, - сказал я, - или пойти служить во флот и стать моряком, плавать на большом корабле, или вступить в армию и увидеть Индию. Или просто остаться дома и научиться читать и писать, и тогда ты сможешь читать истории в книгах, а это очень здорово!

- А ты там был? - спросил Питер.

- Я был там с визитом. Но тебе нужен мистер Пирсон. Он высокий, сильный и очень красивый. И ему действительно не все равно.

Продолжая подобные разговоры, я, кажется, убедил Питера, что его жизнь может быть лучше. Последним решающим моментом стало следующее:
- И каждый вечер ты будешь получать какао.

- Ой, мистер, - заявил Питер, - мы можем пойти туда, а?

Днём! В октябрьский полдень! На что это будет похоже? — без тьмы, в которой можно спрятаться.

Но, возможно, его там могло и не быть — возможно, он разговаривал с прихожанами, рассказывая им, каково существовать на темных забытых улицах. Мне не следовало волноваться; мне незачем было его видеть.

- О, мистер, Хаммеру это не понравится, да?

- Нет, - радостно ухмыльнулся я. - Но он не узнает.

К тому времени, как мы дошли до Шордича, я уже хорошо ладил с Питером. Мне было легко общаться с детьми, и у меня появилось ужасно сильное желание отвести его в зоопарк и показать ему попугаев. А разве ему не понравилось бы проехаться на поезде?

- Вот этот дом, - сказал я. - У него очень хороший колокольчик, я подниму тебя, и ты сможешь за него потянуть. Ты только послушай, какой приятный звук получается.

Мы послушали, наши глаза горели ожиданием. Колокольчик звенел, а мы ждали на ступеньках.

Дверь открылась.

Я покраснел. Я был так уверен, что это окажется Элизабет, так что вид мистера Пирсона сразил меня наповал.

Изнутри доносились всевозможные звуки - гул разговоров, какой-то стук, грохот тарелок - и сладко пахло готовящейся пищей. Тушеное мясо, подумал я, с лужицами соуса и горячей мягкой картошкой...

- Я привел тебе мальчика... - прохрипел я.

Мистер Пирсон осторожно принял у меня Питера и приземлил его на ступеньку.
- Я поднял его, чтобы он мог позвонить в колокольчик, - объяснил я.

- Если на этот раз ты убежишь, - сурово произнёс мистер Пирсон, - я пойду за тобой. Я хочу поговорить с тобой, Уильям.

- Э-э, нет, я не убегу, - кротко сказал я.

Мистер Пирсон позвал Элизабет, и она пришла с мыльной пеной на руках и закатанными рукавами.

Между ними случился небольшой разговор о домашних делах, во время которого были оговорены приготовления насчет Питера, а Питер грамотно объяснил, кто он такой.

- Он не такой, как последние трое, которых я привел, - усмехнулся я, - он украдет все твое серебро, он украдет.

- Я не буду, - запротестовал Питер.

- Нет, не делай этого, Уилли, - нахмурившись, сказал мистер Пирсон. - Не тащи с мальчиком его характер — дай мне самому узнать. Здесь нет ничего ценного, нечего воровать. Но дел хватает, и Питер не будет скучать или бездельничать, если захочет остаться.

- Я хочу, - заверил его Питер.

Он весело ушел с Элизабет, а мистер Пирсон вопросительно уставился на меня. Его глаза были карими.
- Уилли, во что ты играешь?

- Э?

- Зачем ты приводишь ко мне половину Лондона?

- Вам нужны мальчики, разве нет? спросил я обиженно.

- О да, - улыбнулся он. - Но почему ты берешь на себя личную ответственность за то, чтобы я был хорошо снабжён?

- Не знаю, - заерзал я.

- Да ладно, ты можешь гораздо лучшее.

- Полагаю, я хочу, чтобы у них были шансы, которых у меня никогда не было.

- Что… ты бывал на улицах Ист-Энда?

- Да, Олдгейт и Спиталфилдс. Думаю, если бы кто-нибудь привел меня сюда, со мной всё было бы по-другому. Только я не был таким дрянным ничтожеством, каких вы любите.

- Что-что?

- Дрянное ничтожество — это опустившиеся как можно ниже. Вот каким должен быть ребенок, не так ли, чтобы он мог прийти к вам?

- Ну, да. Есть интернаты для достойных бедняков, чьи семьи поддерживают их. Мои же ребята — одинокие.

- Да, я так и думал. Нужно быть одиноким, чтобы прийти сюда... Ну, мне никогда не было так плохо. У меня была мама, и нам было где жить. Так что меня никогда сюда не посылали.
- Но я мог бы прийти! — похвастался я.

- Ты хочешь сказать, что я чуть было не удостоился чести предоставить тебе дом?! - подмигнул он.

- Ага, - ухмыльнулся я. - Я видел, как вы ходите темными ночами, весь такой высокий и прямой, отбрасывающий сильную дерзкую тень. Я прятался в дверном проеме. Мне тогда было девять или десять. Мой приятель сказал, что вы чертов благодетель.

- Ну… надеюсь, что это так, - произнёс он совершенно серьезно.

- А ещё я слышал вас в церкви, - продолжил я, слегка удивленный тем, как сильно мне захотелось поговорить с ним. - Я давал пенни на ваше доброе дело… Я думал, что вы похожи на Иисуса!

Он поднял брови.

- Да, - засмеялся я, - мой дядя высек меня за эти слова. Но вы и вполовину не произвели на всех нас большого впечатления...
- Я вас никогда не забывал, - серьезно добавил я.

- Я польщён, - заметил он.

Возникла пауза.

- Это правда, что вы отправляете их в Канаду? - продолжил болтать я. - Я сказал Питеру, что вы отправляете, и он на это рассчитывает.

- Да, это правда, но сегодня мы скромнее — наш заезжий сапожник сидит в доме и учит ремеслу... - Уилли, - он замялся, — ты не накрашен, как в прошлый раз. Могу я надеяться, что ты отказался от этого? Я спрашиваю только из-за очень глубокого беспокойства.

- Отказался от макияжа? - беспечно переспросил я.

- Нет, перестал просить огня и предлагать, - мрачно произнёс он.
Черт возьми, он был красив вблизи и по-настоящему властен, когда хмурился. Я очень хорошо помнил, как у меня возникла эрекция от того, что я смотрел на него, и мне пришлось прятать её под своим сборником псалмов. Я закашлялся.

- Послушайте, - сказал я, - я был груб с вами, когда мы встретились раньше. Я не знаю, почему я так поступил. Мне было очень плохо из-за того, что я сказал вам. Я не такой уж и стервозный, ну, только иногда. Вот почему я сбежал прошлой ночью. Мне было стыдно снова увидеть вас.

- Все в порядке, - ответил он. - Я тоже приношу свои извинения. Я слишком остро отреагировал. И после этого злился на себя. И очень беспокоился о тебе.

- В этом нет необходимости, - неубедительно усмехнулся я. - Я могу позаботиться о себе сам.

- Где ты живешь сейчас?

Я сглотнул.
- О, у меня есть место... очень милое...

- Уилли, послушай, - сказал он. - Мне нужно вернуться внутрь.

Действительно, раздавались какие-то грохочущие звуки, а гул голосов стал намного громче.

- Ага, - я хрипло рассмеялся. - Парень должен встать на колени, прежде чем он привлечет всё ваше внимание, да? У вас нет времени на тех, кто ещё может стоять. Те, кто не совсем - как это? - одинок.

Он раздраженно поджал губы. Шум за его спиной усилился.
- Я должен идти, - произнёс он. - Но обязательно приходи снова.

- Приятно было познакомиться, мистер Пирсон, - весело сказал я, вежливо дотронувшись до кепи, и развернулся на каблуках. Я услышал, как он издал раздраженный звук. Но никто из нас ничего не сказал, и когда я снова повернулся, чтобы глянуть, он уже закрыл дверь.

В ту ночь я, как и собирался, зашёл к мадам Розе. Непредвидимая прибыль, говорила она.

Она налила мне стакан вина, и мы уселись перед её камином, как в ту пору, когда я был мальчиком с Гарри, и она сделала мне предложение.
- Уилли, - сказала она, - я знаю, ты всегда говорил, что не станешь заниматься извращениями. Но у меня есть для тебя один очень милый джентльмен. Всё, чего он хочет сделать, так это высечь, как это делают с мальчишками в частных школах. Сделай это, дорогуша. Он даст тебе все пять фунтов.

Я сидел и потягивал вино.

Пять фунтов. Мой долг перед Хаммером был бы погашен одним махом. Моя свобода; мое кольцо вернулось бы назад.
- Что он хочет использовать?

- Березу. Настоящий высший класс.

- Скажи мне честно, Роза, шрамы от такого остаются?

- Нет! - просияла она, выглядя такой же пухлой и добродушной, как дама из кондитерской.

- Но может пойти кровь, правда?

- Да, но это лечится.

- После этого я смогу остаться здесь, а ты меня подлатаешь?

- Конечно, дорогой. Я часто делала это с девочками.

- А ты будешь за дверью и войдешь, если я тебя позову?

- Я буду прямо тут.

- Сколько ты получишь, Роза, за моё предоставление? - спросил я горько. – Держу пари, больше пяти фунтов.

- Я в деле, дорогой, мне надо жить.

- Я сделаю это, - мрачно заявил я. - Полагаю, ты знала, что я это сделаю.

Это был совершенно заурядным парень, без клыков, без раздвоенного хвоста и копыт. Тихий, мягкий голос, нежные руки. Я позволил ему привязать меня к стулу и, без сомнения, был напуган.

Этот джент возложил на меня руки.

- Я хочу увидеть, как ты истекаешь кровью, - пробормотал он.

Следующее, что помню, я услышал свист березовых прутьев. Я вздохнул. Он опускал их снова и снова, тяжело дыша и как бы рыча. Мне было больно; Я корчился на стуле. Я вскрикивал. Я был напуган. Разве это удовольствие?

Они, должно быть, сумасшедшие. Он полосовал меня по всей спине и ягодицам, и я чувствовал, как кровь стекает по моей ноге.

- Достаточно, - сказал я, но он продолжал.

- Роза! – завизжал я. - Он убивает меня.

Я боролся, вне себя от ужаса, вертя головой. Это было ошибкой, потому что краем глаза я увидел кровь, стекающую по моему плечу, и испугался так, что потерял сознание.
Ну, он, конечно, был в шоке от этого, и поделом ублюдку. Когда я пришел в себя, то был уже развязан, а Роза поднимала меня со стула и относила на кровать. Я лежал на животе, холодный как лёд и дрожащий.

Меня напоили коньяком и горячим молоком, видимо чем-то разбавленным, потому что я моментально заснул. Утром на мне всё подсыхало и болело. У меня пульсировало всё тело от шеи до жопы, я не мог сесть, и меня тошнило. Для меня это были с трудом заработанные пять фунтов. Я выпил черный кофе с тостами и ощутил слабость, головокружение и страх.

Робко шагая, я ушёл от Розы и осторожно направился в Сент-Джайлс, где в подвале передал Хаммеру пять фунтов. На поиски Ларкинса послали мальчишку; он пришёл и вернул мне кольцо.

Они были поражены тем, как я добился такого большого куша, и, казалось, испытывали странный трепет и восхищение.
- Послушай-ка, - сказал Хаммер, - не носи эту чертову штуковину на пальце. Дай-ка нам свой карман.
И он проделал дырку в подкладке, так что кольцо провалилось внутрь.

- У тебя есть джин? - спросил я.

Они засмеялись и налили мне полную кружку. Я много выпил. Я не мог выносить себя, свое тело и свои мысли; Я не хотел иметь ничего общего ни с тем, ни с другим.

Я ушёл из Сент-Джайлса, даже не помня ни расставания, ни того, что было сказано. Я бродил одуревшим от джина, едва держась на ногах и с пульсирующей болью. Начались приступы тошноты, и мне приходилось цепляться за стены для поддержки. Я был напуган, и даже несмотря на свой джинный ступор, понимал, что мне нужно быть где-то внутри и под присмотром. Я заставил себя вспомнить дорогу в Шордич. Казалось, это заняло у меня весь день. Где-то по пути мне пришлось упасть на четвереньки, и меня стошнило. Люди обходили меня, стремясь держаться как можно дальше. Кто-то над моей головой произнёс: «Напился!»

Я мрачно подумал - стоя на коленях, блюя в сточную канаву - буду ли я теперь достаточно одинок для него?

Кто-то поднял меня на ноги. Я был потрясен, обнаружив, что это дама из ларька трезвости, та самая, что раздавала листовки о вреде алкоголя и вместо этого продавала нам чашки чая.

- Пасиб, - произнёс я с пропитанным джином дыханием.

- Теперь ты откажешься от этого, не так ли? - спросила она. - Ты откажешься от демонического напитка.

- Да, мэм, - пообещал я.

Я доковылял до Гофф-стрит и направился к открытым воротам его дома.

Мои ноги подогнулись на полпути по гравию, и я опустился на колени, а затем распластался со вздохом. Я прибыл. Я пришёл. Я был беден. Он должен меня принять. Я вспомнил его слова в церкви: «Ни один мальчик не будет отвергнут». Сейчас со мной всё будет в порядке. Я закрыл глаза, почти удовлетворённый.

Сильные руки подхватили меня, и я жадно втиснулся в них. Моя голова покоилась на сильном плече, твердом и мощном, которого я не ощущал с тех пор, как...
- Чарли? - сонно спросил я, открывая глаза.

Это был, конечно же, не Чарли. Это был мистер Пирсон, он поднял меня с гравия, подхватил на руки и понес внутрь.
- О, Уилли, - произнёс он. - Что ты наделал? Неужели требовалось столько усилий, чтобы свести нас вместе?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Я почти задаюсь вопросом, не довел ли я себя до деградации из-за глубокой и несформировавшейся потребности быть принятым и взращенным мистером Пирсоном. Теперь я вижу, что любил его всю свою жизнь. Он никогда не покидал моих мыслей с того самого дня, когда я услышал его речь в церкви, бессознательно повлиявшую на меня; он был подлинным рыцарем, когда я просто притворялся таковым; он был идеалом, вызывающим во мне попеременно чувство вины за мой образ жизни, и радость при воспоминании о нем.

Когда он нес меня на руках, говоря со мной нежно, укоризненно, сердито и печально, я обмяк и стонал. Осмелюсь предположить, что он решил, будто я не слышу его реплик, намекавших на то, что он тоже почувствовал — нам суждено сблизиться. Он имел полное право предполагать, что я глух к связности, поскольку я совершенно серьезно спросил его, Чарли ли он. Как это было странно! Они совсем не похожи друг на друга, за исключением каштановых волос у обоих, и крепких плеч, и все же один напоминал мне другого; это было проявлением доверия.

Морщась от боли, когда его сильная рука легла мне на спину, меня понесли на кухню.

Должно быть, было около пяти часов. Элизабет готовила еду, ей помогали два маленьких мальчика, в комнате было тепло и пахло чудесным ужином.

Мистер Пирсон очень осторожно усадил меня в огромное старое кресло; но я напрягся и задохнулся, и мне пришлось встать. Вокруг готовились меня искупать, но он теперь стал нахмуренным и настороженным. Энергично он отправил двух мальчиков куда-то сбегать.
- Что ты наделал? - спросил он, взяв меня за плечо. - Это кровь?..

Я позволил ему снять с меня жакет и понял, что некоторые из вчерашних полос разошлись. Он расстегнул мою рубашку и осторожно снял ее. Кое-где она прилипла ко мне. Его непоколебимость, его полное принятие того, что должно было случиться, снова поразили меня. Я побледнел при мысли, что он может поверить, что я сделал это ради удовольствия.
- Я был должен кое-кому денег, - выпалил я. - Я сделал это из-за денег. Вы не представляете, в каком отчаянном положении я был.

- Да, - произнёс он отрывистым тоном. - Что ж, начнем с ванны. Каждый мальчик, которого я беру, начинает так, и ты не станешь исключением. Однако в твоём случае у нас будет и врач. Теперь давай затащим тебя в эту ванну.

Это была жестяная ванна, снятая со стены. Я встал на колени в воде. Мои раны горели, тревожа меня.

Элизабет цокала над ними, и, пока я корчился там, мистер Пирсон смазывал их лекарствами. Я подвывал.

- Знаешь, почему больно? - комментировал он. - У тебя в порезах остались березовые обломки, и они должны выйти наружу.

Я плакал от боли, пока он занимался этим.

- Я очень плох? А отметины останутся? - стонал я.

- Нет, нет, - заверил он меня, вытирая. - Богатый урожай порезов, но они неглубокие. Кажутся хуже, потому что их много; у него действительно случился знаменательный день, не так ли? Едва ли остался хоть дюйм... нет, ты будешь в порядке, так же совершенен, как и прежде.

Я ахнул - он думал, что я идеален!

- Я не понимаю этого образа мыслей, - пробормотал он, - хотеть, столкнувшись с юной чистой кожей... ну! Не мне судить...

Он сосредоточился моём мытье. Я встал на колени, помогая.

- Ну, - сказал он, - есть что-нибудь ещё, что мне следует знать?

- Что?

- Нет подозрений на чахотку? Никто из преступного мира не придет тебя искать? Ты же понимаешь, что я, как правило, довольно тщательно допрашиваю своих новых обитателей по прибытии. Родители? Работодатели? Закон?

- Никто не придет за мной. Я буду честен, я расскажу вам все, что вы захотите узнать. Я буду рад это сделать. Я в долгу перед вами - и в любом случае я хочу, чтобы вы знали обо мне. Вы не представляете, какое облегчение это для меня. Словно сложить бремя и передать его вам. Я устроил такой бардак в своей жизни!

Я застонал. Как я мог поступить так с ним - как я мог признаться в такой истории о разврате и грехе? Наверняка есть пределы даже его заботливой терпимости? Я не был просто жертвой нищеты, как мальчишки, которых он находил под мешками. Я был плохим - я должен быть таким! Он вышвырнет меня. Он осудит меня.

- Мне хотелось бы это послушать, - подбодрил он меня.

- Хотя я начал жизнь Бедным, но Честным, - начал я в манере «Карманных драгоценностей», - в детстве я попал в неприятную ситуацию. Это случилось благодаря тому, что я был красивым, понимаете. Кто-то, кого я знал, заставил меня заняться обслуживанием джентльменов. Было такое местечко в Холборне; всего пару раз. Мне нужны были деньги, понимаете, для моих книг - я всегда любил читать. Но я испугался и рассказал брату. Он вернул меня на истинный путь. Он присматривал за мной, разбирался со мной, нашёл мне работу. Ах! Хотел бы я, чтобы вы знали Чарли!

Внезапные слезы, скатившиеся с моих щек в воду в ванне, должно быть, вызвали реакцию мистера Пирсона. Он перестал меня мылить, испуганный и обеспокоенный.
- Уилли, ты же не имеешь в виду, что он умер?

- Нет! Он уехал в Австралию.
- Я сталкивался с одним и тем же, полагаю, - сокрушенно фыркнул я. - Я так любил его. Вообще-то, - признался я, слегка повернувшись, — вы напоминаете его.

Мистер Пирсон постарался избегнуть моего взгляда и снова начал намыливать.

- Но он оставил тебя одного?

- Не совсем одного. После того, как мы потеряли нашу мать, меня передали дяде на воспитание. Я научился цивилизованным манерам и получил образование. В основном, меня воспитывала моя тетя Луиза. А еще был двоюродный брат Джорджи.

- Тебе достаточно тепло? - внезапно спросил он.

- Да. Это была другая дрожь, душевная. Джорджи был очень милым и славным, и я влюбился в него. Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду, когда один мужчина влюбляется в другого. Вы будете в шоке, полагаю. Но, честно говоря, это совершенно естественно. История говорит нам...

- Не обращай внимания на историю, Уилли, - тихо сказал он. - Я понимаю, что ты имеешь в виду.

- Вас ничего не шокирует?
Я был поражен.
Я с горечью добавил:
- Тогда испробуйте вот это. Я ввинтил своему кузену Джорджи, и меня посадили в исправительное заведение.

- Кто это сделал? За что?
Он нахмурился.

- За то, что я сделал с Джорджи. Мой дядя.

- Твоя плоть и кровь? Поместил тебя в одно из этих учреждений? Ах, нет, в это я не могу поверить...

- Он не любил меня, а я не любил его. Он знал губернатора, понимаете, так что ему это не составило труда. Сейчас все в порядке, это было давно.
Я с удивлением уставился на него. И сказал с особым чувством удовлетворения:
- Мне удалось вас шокировать. У меня получилось, да?

- Если бы это зависело от меня, - произнёс мистер Пирсон, - я бы взорвал каждое из этих мест. Я бы сам поджег фитиль.

- А я бы помог вам! – согласился я с чувством.

- И на какой срок тебя там оставили?

- На несколько недель. Я не очень хочу об этом говорить. Но, по крайней мере, я узнал об Урнингах. Там были два доктора, пришедшие задать мне вопросы. Именно тогда я узнал о себе, понимаете, что естественно быть таким, какой я есть. Они называют это Урнингом. И об этом есть книги.
- Александр Македонский был одним из них, - добавил я с оправданной гордостью.

- Действительно? - спросил он мягко.

- Мне помог сбежать один из докторов, - продолжал я. - Он тоже был Урнингом, но тайным. Он считал, что мы, Урнинги, должны держаться вместе. Он рисковал всем, чтобы спасти меня.

- Возможно, даже ты, Уилли, никогда не поймешь, что это значит, - серьезно сказал мистер Пирсон.

- Я понимаю! - запротестовал я. - И он понимал, что я ему благодарен. Я был обязан ему всем. Я ушел из его дома, чтобы не навлечь на него еще больше неприятностей. Я пошел... я пошел туда, где, как я знал, мне будут рады. Я нуждался в себе подобных. Я начал заниматься проституцией в одном месте в Сохо.

Мое повествование, прерываемое вздохами, прервалось из-за крика боли. Полагаю, что его пальцы, должно быть, соскользнули. Он извинился.

- Я пробыл там пару месяцев, и все они очень хорошо ко мне относились. Учитывая обстоятельства, это была совсем не плохая жизнь. Я был очень популярен среди парней из высшего общества - у меня были Хорошие Манеры. Один из них очень любил меня и очень хорошо заботился обо мне. Но мне нравилось быть независимым, поэтому я взялся за это дело самостоятельно. Я пробыл на улицах около года. И у меня всё было хорошо. Но потом мне это надоело. После этого я стал моделью. Я позировал художникам. У меня был любовник, Элджи. Мы собирались жить вместе. Мы собирались поехать в Париж. Но он бросил меня. И вот тогда я снова вышел на улицы. Я пал очень низко. Я пал духом. И вот тогда я пришел к вам.
- Ах, мистер Пирсон, - воскликнул я, - я отчаянно хочу идти прямым путём. Я не хочу продолжать блудить. Я ненавижу это сейчас. Я хочу начать заново. Меня разрывает на части встреча с вами таким вот образом. Мне хочется, чтобы я вам понравился. Я смогу когда-нибудь?

- Ты мне нравишься. Будь в этом уверен.
- Послушай, - сказал он, заставив меня взглянуть на него. - На данном этапе стыд не имеет значения; забудь о нём. Ты сейчас здесь, с нами. Давайте просто сосредоточимся на том, чтобы ты выздоровел.

Он осторожно вытер меня и одел в чистую накрахмаленную ночную рубашку — из серой фланели!

Я ухмыльнулся.
- Мне нравится, когда вокруг меня суетятся, - признался я. - Я чувствую себя маленьким ребенком, когда меня купают и все такое.

Он тоже ухмыльнулся.
- Я обращаюсь с тобой как с одним из них, - сказал он. - Кстати, сколько тебе лет?

- Семнадцать с половиной.

- Младенец на руках, - поддразнил он. - А теперь давай окунем твою голову в миску.

Мистер Пирсон сам вымыл мне волосы. У него было прекрасное прикосновение. После этого мне дали одеяло, и я встал на колени у камина, завернув волосы в полотенце, Элизабет продолжала готовить ужин, а мальчики пришли ей на помощь.

Мистер Пирсон исчез, чтобы присмотреть за обедом, но я съел свой у огня — бульон, хлеб, кружку чая и печенье. Имбирное!

Жизнь безмятежно текла вокруг меня, пока я сушил волосы. Мистер Пирсон внимательно изучал мою одежду.
- Есть ли жизнь в этом жакете? Да, мы оставим его, и с ботинками всё в порядке.

- Ох! В кармане кольцо! – пискнул я.
Я и забыл о нём!

- Кольцо?

Он нашел его, и теперь его брови приподнялись, когда он увидел аметист и золото. Он передал кольцо мне, и я надел его.

Мистер Пирсон объяснил мне, что хочет, чтобы меня осмотрел врач, и спросил, не возражаю ли я против полного осмотра. Он сказал, что было бы глупо отказываться от такой возможности. Я сказал, что мне полегчает от этого.

Меня отвели наверх и показали мою комнату.

В доме было три этажа. На первом этаже были кухня, столовая, учебные классы и мастерские. На втором находились спальни и небольшие учебные классы. На верхнем этаже располагалась комната мистера Пирсона, кабинет и запасные комнаты. Моя была одной из таких.

Эта комната, ставшая моим домом, оказалась средних размеров, с хорошим окном, выходившим на соседние крыши и трубы, и на стену, примыкавшую к улице. В первую ночь я этого не заметил. Я увидел только маленькую медную кроватку с призывно откинутым одеялом.

Не успел я уснуть, как пришел доктор.

Я содрогнулся при мысли, что он может заподозрить то, чем я занимался в последнее время. Но он ничего не сказал после осмотра и только спросил меня:
- Как ты ел в последнее время? Какой была твоя диета?

- Сосиски и джин, - признался я.

- Глупый ребенок, - упрекнул он.

Он счёл, что разумная жизнь и ранние ночи приведут меня в чувство. Я слышал, как он бормотал мистеру Пирсону на лестничной площадке, чтобы тот убедился, что у меня нет доступа к джину. Я покраснел и поклялся никогда больше не пускать ни капли в свои губы. К счастью, он не запретил крепкий портер в бутылках.

Когда доктор ушел, мистер Пирсон принес мне горячее какао и уложил меня спать.
- Знай, - сказал он, - я не буду делать этого для тебя каждую ночь! Но тебе удобно? Ты заснёшь?

- Моя кожа стягивается, - сказал я. - Как будто кто-то схватился за неё и тянет.

- Кажется, результат твоего осмотра хороший, - произнёс он. - Ничего неприятного. Все, что нам требуется, это воспитывать тебя и не подпускать к бутылке.

Я приподнялся на локте, потягивая какао.
- Я так счастлив, - признался я. - Сегодня я внутри, а не снаружи. Вы и наполовину не добры ко мне, мистер.

- Я беспокоился, как ты чувствуешь на улицах. Ты казался таким уязвимым. Я рад, что наконец-то заполучил тебя и могу быть уверен, что ты позаботишься о себе.

- Я вам все возмещу, - заверил я его.

- Я взял на себя смелость выбросить твою помаду, - высокомерно заявил он.

- О! Как вам угодно!
Я не отрицаю - я ощутил легкий укол сожаления.
- Я хорошо выгляжу в макияже.

- Тебе не нужен макияж, - сказал он мне.

- Но мне нравится!

- Что, уже споришь? - поддразнил он. - Так вести себя нельзя. Допивай своё какао, а еще мне велено проследить за тем, чтобы ты принял курс лекарств.

- Лекарства! - взвизгнул я.

- Таблетки и микстура. Ты же хочешь быть в хорошей форме, не так ли?!

Я буркнул в своё какао. Он помог мне устроиться, а когда мне стало удобно, он наклонился и целомудренно поцеловал меня в лоб и — я бы сказал, по-братски, если бы моим братом не был Чарли!

- Спокойной ночи, мой милый, - произнёс он.
И оставил меня наедине с моими мыслями. Моя голова была переполнена, и я долго не мог заснуть той ночью.

Когда я снова встал на ноги, и ко мне вернулась прежняя сила, стало очевидно, что мистеру Пирсону требуется некоторая помощь.
- О, я пробовал работать с помощниками, - ворчал он, - но никогда с ними не ладил. Молодые люди с дерзкими идеями, и не желающие пачкать руки. Я обычно позволяю более сообразительным мальчикам помогать. Но это правда, что мне нужен секретарь. Мне приходится тратить так много времени на написание смиренных просительных писем. Я ненавижу это — во-первых, меня они возмущают, и из-за этого я неаккуратен.

- О!
Я просиял от восторга.
- Я очень хорошо умею писать скромные письма с просьбами! Я сделаю это для вас.

- Ты пишешь, да? - спросил он.

- У меня изысканный каллиграфический почерк, - похвастался я.

- Покажи.

Мы прошли в его кабинет внизу — что-то вроде закутка с письменным столом — который я вскоре очень хорошо узнал. Я уселся в его кресло и на листе бумаги написал:
- Все теперь едино, розы и влюбленные.
И передал ему. На его лице появилось прекрасное выражение — удовольствия, удивления.

- Откуда это? - спросил он. - Ты знаешь поэзию?

- Мистер Суинберн.

- О да. Конечно.

- Мне всю жизнь нравились стихи, - скромно сказал я. - Я очень хорошо знаю «Королевские идиллии» и дошел до Китса, Байрона и Шелли, а также Рубайят Омара Хайяма. А ещё знаю несколько романов.

- И в самом деле! Что ж, у тебя прекрасный почерк, ты совершенно прав. И, по-видимому, ты можешь складывать?

- О, да. Я разбираюсь в бухгалтерии. Когда-то меня намеревались устроить клерком.

- Я и не подозревал, что ты такой талантливый.

На самом деле он был искренне впечатлен. Мы склонились над его письменным столом и погрузились в серьезную дискуссию. Для управления домом требовалось ужасно много бумажной работы, и я стремился доказать свою ценность. Я писал разного рода письма, некоторые под его диктовку, а потом и самостоятельно, вел бухгалтерию, сводя доходы и расходы.

Джозеф Пирсон в молодости служил в армии в Индии. И был как-то связан с администрацией. По работе он объезжал все индийские деревни, делая записи, как в индийской Книге судного дня! Именно в Индии из-за бедности пробудилась его совесть. Повторяющиеся приступы лихорадки вынудили его оставить армию, и по возвращении в метрополию он посвятил себя борьбе с бедностью. Хотя он учился в Итоне и Оксфорде и происходил от богатых родителей, ныне он считал себя вне классов, и, как я думаю, и его родственники, не навещавшие его, считали также

Мы полагались на гранты от совета джентльменов и на все дополнительные средства, которые могли получить от благотворительности и страстного красноречия мистера Пирсона в церквях, миссионерских залах и дамских кругах. Наш совет джентльменов был очень неоднозначным благом. Они появлялись неожиданно и подвергали критике. Они делали предложения и разглагольствовали. Они оговаривали, что молитвы должны совершаться дважды в день, а по воскресеньям мы должны были ходить в церковь и быть замеченными, что ходим в церковь. И хоть бы кто-то по нам скучал! Отныне мистер Пирсон всегда находил другие полезные дела, когда я был рядом, чтобы наблюдать за процессией; я ворчал, но был скорее горд тем, что пас своё стадо и давал подзатыльники отстававшим.

Мистер Пирсон вел себя со мной как старший кузен. Он никогда не относился ко мне как к одному из своих подкидышей, а скорее, как к своему лейтенанту. И я был счастлив. Например, от окружения. Я находился в безопасности и тепле, у меня имелась собственная комната и кровать. Дождь мог стучать в мое окно по ночам, ветер мог грохотать голыми ветками ноябрьских деревьев: я был внутри. И от этого я усилил свою заботу о бедных бездомных мальчиках, и когда Джозеф приводил мальчиков домой или они приходили сами, я помогал ему купать их и мыть им головы, и находил им ночные рубашки и место для сна.

На самом деле, я почувствовал себя так комфортно, обустроившись на Гофф-стрит, что захотеть иметь при себе своё имущество, и все же я не решался попросить каких-либо разъяснений относительно моего положения на тот случай, если Джозеф станет строгим и практичным и скажет мне, что если я выздоровел, то мне лучше уйти и найти себе работу.

Но, доверившись своему инстинкту, что он не хочет меня потерять, я заговорил с ним об этом. Мы были на кухне, мальчики укладывались спать, и мы сами собирались подняться наверх.

- У моего друга есть некоторые мои вещи, он хранит их для меня... книги и украшения... и я подумал, нельзя ли мне забрать и принести их сюда, сложить в моей комнате...

- Не понимаю, почему бы и нет.

- Да, но есть ли смысл? Я остаюсь?
Я нервно сглотнул. Мое будущее зависело от его ответа.

- Ах, я знал, что рано или поздно нам придется поговорить об этом. Ты хочешь уйти, не так ли?

- Нет! Я хочу остаться!

- Кажется, ты нашёл для себя нишу. Честно говоря, Уилли, я не могу себе представить, как бы я справлялся без тебя. Я скорее думаю, что ты сделал себя незаменимым - очень ненавязчиво, так что я почти не заметил, как это произошло.

- Правда? - просиял я. — А что особенно?

- О, - произнёс он беззаботно. - Письма, которые ты пишешь... этим прекрасным каллиграфическим почерком.

- Я знал, что однажды он пригодится.
- А есть ли что-нибудь другое? - лукаво спросил я.

- Твоя любезная готовность вести мальчиков в церковь. Я всегда ненавидел эту еженедельную обязанность.

- Разве вы не религиозный человек, мистер Пирсон? - поддразнил я.

- Меня глубоко возмущает необходимость выставлять напоказ свою святость ради удовлетворения наших благодетелей. Извини, я не хочу отвлекать тебя от этого.

- Все в порядке. Я рад оказаться полезным.
- А есть еще причины, почему вам нравится, что я здесь? - с надеждой спросил я.

- Ты не успокоишься, пока я не скажу о твоем милом характере, не так ли? - произнёс он ласково. - Если ты хочешь остаться, я буду очень благодарен. Комната, которая у тебя сейчас, принадлежит тебе до тех пор, пока ты этого хочешь.

- Замечательно!

- Иди и принеси свои вещи, - сказал он. - Я очень рад, что ты чувствуешь себя как дома. Я на самом деле, - добавил он почти эмоционально, - очень рад этому.

Он всегда уклонялся от близости, а я никогда не добивался её. Я чувствовал, что мое положение тут зависит от того, что мы являемся деловыми партнерами, и что мне лучше строить отношения, основанные на нашей заботе о мальчиках и нашей совместной работе. Так что, хотя моя любовь к нему становилась сильнее с каждым днем, я ничего не говорил о ней, и каждый вечер мы расходились по своим комнатам на мансардном этаже, говоря: «Спокойной ночи, Уилли», «Спокойной ночи, мистер Пирсон», очень цивилизованно и пристойно. Не то чтобы я не утолял свою потребность в постели; я-то утолял.

Но я заметил, что важность Элджи в моих мыслях угасла. Теперь я понимал, что у нас с Элджи было не так уж много общего, особенно той гармонии отношений, которую я разделял с Джозефом; невозможно представить, чтобы Элджи захотелось присматривать за целым домом, полном уличных мальчишек. Теперь я мог ясно думать об Элджи. Я перестал носить его кольцо, но это было потому, что я обычно чистил картошку и по очереди мыл посуду, но нельзя же постоянно оставлять аметист возле раковины.

Одежда, которую я носил сейчас, была из домашних гардеробов и коллекций — тщательно выстиранные обноски от семей, занимающихся благотворительностью. Я с нетерпением ожидал возможности снова надеть собственные вещи. Джозефа позабавило мое легкое презрение к одежде, предоставленной им.
- Тебе не нравится? Она же подходит... что не так?

- Я горжусь тем, что одеваюсь довольно ярко.

- Никогда нельзя пренебрегать честной, качественной тканью!

- Полагаю, вы получаете удовольствие, видя меня в простой и неяркой одежде! - бросил я обвиняюще.

- Само собой, - ответствовал он, - это так.

Именно в этом наряде — серых брюках, белой рубашке, опрятном и слегка старомодном тусклом синем жакете и в кепи, стащенной у парикмахера, — я отправился пешком в Сохо, к дому Кэролайн. Стоял хмурый холодный день, ветер трепал опавшие листья, заставляя дрожать.

Я был рад снова увидеться с Кэролайн. Я рассказал ей о своих недавних обстоятельствах и о том, где сейчас нахожусь, и она удивлялась, и смеялась, и вздыхала, и задавала наводящие вопросы о Джозефе, на которые я избегал отвечать и, вероятно, совсем её не обманывая.

- Ах, но ты счастлив, Уилли, и это все, что имеет значение, - сказала она, обнимая меня. - Подумать только, где я впервые встретила тебя, а теперь ты школьный учитель!

Было чудесно получить назад мою одежду — мой черный бархатный жакет, мой зеленый вельветовый костюм и все мои цветные шелковые шейные платки, мои вельветовые шапочки, парчовый жилет и прочее в том же духе. И какое наслаждение развешивать свои гравюры в моей маленькой комнатке! Мой святой Георгий занял почетное место, но два моих Моро вызвали у меня несколько приступов страданий, и я весь вечер то смеялся, то плакал, потому что на меня нахлынуло множество воспоминаний.

Шумно вторглось настоящее, когда мальчишки отправились по кроватям, и я быстро собрался с силами на случай, если понадоблюсь. Я закончил обустраивать свою комнату, забивая гвозди для своих картин. Я любящей тщательностью разложил свои книги. Как красиво выглядела ныне моя комната! И я чувствовал себя здесь как дома!

Я почувствовал сильную усталость от всех этих перестановок и эмоций и сидел на полу, созерцая свой голубой фарфор и глиняную посуду Клары, когда мистер Пирсон постучал в мою дверь, принеся мне немного какао.

Он вошел и сел на кровать, чтобы выпить свою порцию.
- Здесь настоящая сокровищница! - удивился он. - Прекрасно, как в египетской гробнице!

Я показал ему все свои экзотические украшения, и те, что похуже.
- Ящичек от моего джентльмена, - признался я. - Надеюсь, вы не станете возражать. Только он был по-настоящему добр ко мне, когда я нуждался.
- Он спас меня от бронхита, гриппа, чахотки и смерти, - серьезно добавил я.

- Тогда он заслуживает наивысшей похвалы, - согласился Джозеф. - И всё по доброте душевной, без сомнения.

Я покраснел.
- Вы же знаете, что я был шлюхой.

- Да, конечно, знаю. Я возражаю против того, чтобы кому-нибудь приходилось быть шлюхами, и против того, что джентльмены прибегали к уловкам.

- Надеюсь, вас не оскорбит разговор об этом, - начал я. - Хотя я стыжусь некоторых вещей, которыми занимался, я также считаю, что оказывал услуги. Не все было грязно, знаете ли. Иногда это было очень красиво.

Я осторожно продолжил:
- Я надеюсь, что ни один джентльмен, который ходил со мной, никогда не почувствует вину или стыд. Я уважал своих мужчин. Я всегда старался дать им все возможное.

- Ты помнишь какую-то конкретную встречу больше остальных? - спросил он.

Воздух дрожал от невысказанных слов, но нервы подвели меня. Приятной близости его компании в комнате было достаточно и даже больше. Я не осмелился рисковать погружаться глубже, чем мы оказались, боясь высказывать то, что думал.

- Да, знаю, - сказал я. - Но для меня они все были особенными.

Подходящий момент миновал.

III

Когда приблизилось Рождество, я начал учительствовать
Какой странной оказывается жизнь! Давным-давно мой наставник мистер Ирвинг, один из тех людей, которых я искренне уважал, сказал мне, что ему хотелось бы, чтобы я учил бедных мальчиков, а я подхожу для этого по своему происхождению и социальным принципам. Я был бы идеалом - так сказал он. Но я не хотел сразу возвращаться в Ист-Энд, а мой дядя язвительно отзывался о низком статусе бедного учителя. И вот я тут, оправдываю надежды мистера Ирвинга и наслаждаюсь этим. Я действительно заботился об этих грязных мальчишках.

Поскольку деньги всегда являлись проблемой, я пошёл и продал два кольца — кольцо Элджи с аметистом и золотое мистера Скотта с фигурной буквой «W» — и бросил деньги на стол Джозефа. Мгновение он смотрел на меня с выражением ужаса.
- Верно, - заметил я. -Я только что продавал свою задницу всей палате Лордов.

Однако это была такая большая сумма денег, что мне пришлось объясниться, как она оказалась у меня.

Мистер Пирсон был тронут. Он сказал, что понял, какой жертвой это было. Он схватил меня за руку и сжал ее в теплом эмоциональном пожатии.
- Но не делай подобного больше... пожалуйста! - взмолился он. - Я знаю, как ты ценишь свои сокровища! Пожалуйста, не закладывай свою красивую шкатулку и не продавай свой фарфор. Я знаю, что мы бедны, но ты не можешь брать на себя это бремя. Не скажу, что мне жаль, что ты продал свои кольца; я знаю - ты хотел, как лучше, и поверь мне, я благодарен. Но я не буду стоять в стороне и смотреть, как ты лишаешь себя своих воспоминаний.

Он сказал, что понимает мою жертву; но изумительным фактом являлось то, что это было не так. Кольцо Элджи, которое я с большим трудом вернул себе у Хаммера в качестве моего сутенёра, в эмоциональном плане было легко продать. Но вот золотое кольцо мистера Скотта… да, я не мог заснуть из-за этого. Но нам требовались деньги, поэтому подобное не имело значения.

Я писал письма о помощи достойным людям, и мы оба выступали с речами в церковных залах и обществах. Сначала я нервничал из-за публичных выступлений, но обнаружил, что если тебе достаточно не всё равно, то ты теряешь всю свою неуверенность и стеснительность и просто говоришь. Самым тяжелым было общение с публикой до и после, когда приходилось быть любезным с дамами и джентльменами в пальто с меховыми воротниками, делающими одолжение и снисходящими до разговора, но нам требовались их деньги, поэтому следовало быть почтительным. Трудные времена очень сблизили нас с мистером Пирсоном.

Зимой дела обстояли еще хуже, так как было очень холодно, приходилось считаться со стоимостью угля и ботинок для мальчиков, а также с их болезнями и недомоганиями, и нам приходилось сидеть у кроватей, выполняя всю обычную работу. Мне было больно видеть, как Джозеф так усердно работает и устает, и мне очень хотелось утешить его физически. Пока мы работали вместе, я понял, как сильно я его люблю. Люблю за всё - за большие дела, в которых он был преданным и самоотверженным, нежным и заботливым, спокойным и сильным; за мелочи, к чему бы он не приложил руку, даже к мытью посуды. Я был счастлив просто быть с ним, и даже если бы он никогда не полюбил меня в ответ, я все равно остался бы с ним. Я заботился о нём, как мог, и, конечно, нельзя было недооценивать Элизабет, которая была прекрасна; и все мы храбро сражались, и делали всё, что в наших силах.

И вот, однажды в январе, когда я писал очередное письмо с просьбой о помощи, раздался звонок в дверь, и Элизабет пришла, чтобы сказать, что ко мне посетитель. Мальчики находились в мастерской, Джозеф занимался организацией, а пара ремесленников стучала молотками и объясняла. Я встал из-за письменного стола в состоянии шока и дрожи, потому что моим посетителем был Алджернон.

Его провели в столовую, где мы принимали наших посетителей.

Я закрыл за собой дверь, и мы встретились лицом к лицу. Он нервничал так же, как и я.
- Уилли… я не был уверен, захочешь ли ты увидеться со мной, - начал он.

Он был прекрасен, как никогда. Он был тепло одет, чтобы не замёрзнуть - в темно-сером пальто и шелковом цилиндре, который он положил на стол вместе с элегантной тростью. Я заметил жемчужно-серый галстук на его шее и жесткий белый воротничок рубашки. Он был в перчатках, а его черные туфли сверкали чистотой. Он определенно приехал сюда на кэбе.

Его мягкие светлые волосы легкими волнами ниспадали на воротник. Элегантный наряд выгодно подчеркивал его подтянутую фигуру. Я ощутил необычную вибрацию в области сердца. Я подошел к нему. Сейчас мы были очень близки. Близки?! Ирония судьбы — мы ведь поцеловали каждый дюйм кожи друг у друга.

- Рад тебя видеть, - с неловкостью произнёс я.

- Я был за границей, - сказал он.

Обеспокоенный нашим общим дискомфортом, я протянул обе руки, и он с благодарностью принял их, и некоторое время мы стояли таким образом.

- Как ты узнал, где меня найти? - спросил я.

- Та черноволосая девушка, которая позирует в художественной школе… Я вспомнил, что она знает тебя. Я спросил у неё.

Я слабо улыбнулся при мысли, что Элджи разговаривал с Кэролайн. Я пребывал в ужасном волнении, увидев его снова.

Он высвободился из моих объятий и отвернул голову.
- О, Уилли... ты не сможешь поверить, что я пережил в тот день, когда я ходил взад и вперед, понимая, что у меня не хватает смелости довести до конца наше предприятие. Как всегда в кризис, у меня сдали нервы. Я написал это письмо в состоянии острого отчаяния и отвращение к себе. Я просто не посмел рисковать... Я хотел поговорить с тобой об этом. Я хотел объясниться. На следующий день я пошел к Франклину. Но тебя там не было. Я хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. Но мне было так стыдно, и я колебался. Я думал, что ты, должно быть, возненавидел меня. Но мне очень требовалось увидеть тебя. Эти последние несколько месяцев оказались для меня ужасными. Я сильно скучал по тебе. Я должен был увидеть тебя снова. Я должен был знать, что с тобой все в порядке.

- Я рад. Это очень любезно с твоей стороны.

- Любезно! - он вздрогнул. - Я не был любезен, не так ли? Ты меня ненавидишь?

- Нет. У меня никогда не было ненависти.

- Куда ты ушел? - нерешительно спросил он.

- Кое-какие старые друзья дали мне кровать, - пожал я плечами.

- И ты презирал меня за мою трусость.

- Нет, не совсем. Я просто скучал по тебе.
Мой голос дрогнул. Он всё ещё мог влиять на меня.

- О, Уилли! Я тоже скучал по тебе тоже! Ужасно! Ты не представляешь, как сильно.

- Представляю, - я слабо улыбнулся. - Я испытывал физическую боль от того, что скучал по тебе.

- И ты? Я тоже. О, Уилли, у нас была очень красивая любовь.

- Я знаю.

Мы приблизились друг к другу, а затем оба наклонились, пока не оказались прижаты друг к другу, щека к щеке. Мы так и остались. Я чувствовал, как он гладит меня по волосам, и ощущал запах холодного сырого внешнего мира от его пальто - материи, тронутой дождем. Я осторожно обнял его за талию. Его одежда была жесткой и мне не подходила. Мы мягко отодвинулись друг от друга, но наши руки держали друг дружку, наши пальцы переплелись, словно не желая признавать разлуку.

- И ты счастлив здесь? - спросил он. - Это то, чего ты хочешь?

- Да, - кивнул я. - Мистер Пирсон очень хороший человек, а я его помощник. Я веду всю переписку и даже преподаю!
Мы вежливо посмеялись над этим явлением.

- Полагаю, ты хорошо здесь работаешь, - произнёс Элджи, оглядываясь. - Это ужасно достойное дело.

- Ну, это тяжелая работа! Но да, достойная. Я замечательно чувствую себя, участвуя в этом деле.

Элджи осторожно спросил:
- Тебе что-нибудь нужно?

- Да, - сказал я прямо. - Нам нужны деньги.

- О, Уилли… позволь мне помочь.
Хорошо! Я не буду гордым! Я откровенно сообщил ему, как многого нам не хватает, и Элджи заявил, что на следующий день увидится со своими банкирами и выделит субсидию на дом наших мальчиков. In Perpetuity - знаю ли я, что это значит? Это означало «Навечно».

Не в силах сдержаться, я обнял его.
- О, Элджи! Ты не представляешь, что это значит для нас!

- Я завидую, - сказал Элджи, - твоей целеустремлённости.

Вскоре после этого он ушел, а я, прислонившись к каминной полке, немного поплакал. Не в последний раз. Я буду всегда немного плакать над Элджи, над стихами, которые напоминают мне о нем, над чашами и павлиньими перьями, фонтанами и ромашками.

Успокоился, я пошел искать Джозефа. Элизабет сказала, что он в своей комнате. Я поднялся по лестнице и постучал в его дверь.

Джозеф сидел за своим столом, но, кажется, не читал. Он не обернулся, а сказал отрывистым тоном:
- Итак, за тобой вернулся твой изысканный бойфренд, и ты хочешь уйти. Ты пришел сказать, что мир — чудесное место, и как прекрасно быть влюбленным.

Я громко рассмеялся.

- Я видел, как он уходит, - сказал Джозеф. - Он красивый; в этом нет никаких сомнений. Вы будете очень красивой парой.

Я убедился, что дверь закрыта.

Я обнял его за плечи и потерся носом о его ухо.
- Неужели ты думал, что я оставлю тебя, милый? - сказал я смело, если так будет угодно. - Не-а! Я остаюсь с тобой.

Он взял меня за руку, оставаясь очень чопорным и напряженным.
- Ты уверен? Разве он не приходил забрать тебя от всего этого?

- Ну, я думаю, он так бы и поступил, если бы я захотел уйти, - ответил я. - Но главным образом он хотел убедиться, что со мной все в порядке. Я сказал ему, что очень счастлив, и это правда — я счастлив.

- Уилли, - сказал мистер Пирсон, глядя мне в лицо. - Это не прямой обмен, ты понимаешь это, не так ли? Я не могу дать тебе то, что у вас было с Алджерноном. Как бы сильно я ни любил тебя, между нами никогда не может быть подобных отношений.

- Значит, ты меня любишь? Не любишь? Ты любишь меня?
Я задохнулся, ухватившись за его слова и ухмыльнувшись ему в лицо, как счастливый идиот.

- Да, я люблю тебя, - произнёс он почти несчастно. - Но мы никогда не сможем сделать больше, чем просто произнести эти слова. О чём-то ином не может быть и речи.

- Почему? - требовательно спросил я.

- Будь благоразумен! Я глава приюта для мальчиков, а ты мой помощник! Это был бы скандал десятилетия.

- Послушай, дорогой, - промурлыкал я. - Прежде чем эти вещи станут скандалом, их нужно раскрыть. И как нас вычислить? У нас есть комнаты на верхнем этаже. Здесь больше никто не спит. Я могу войти в твою комнату и снова выйти, как если бы я был легким сквозняком под твоей дверью!

- Это немыслимо!

- Думаю, что так.

- Нет!

Я бесстыдно уселся к нему на колени. Ему это понравилось, но он был сдержан и чувствовал себя неловко.
- Любой из мальчиков может войти…

- Мы его услышим. Он постучит.

Я обнял его за шею и поцеловал. Я погладил его шею. Его волосы были шелковистыми. Я очень нежно поцеловал его. Он позволил это мне. Я продолжал, пока он не ответил. Когда у нас случился долгий сладкий поцелуй, и я был уверен, что он мой, я прошептал:
- Я люблю тебя. Я люблю тебя с тех пор, как ты пришел ко мне при свечах и занимался со мной любовью на черном бархате. Ты был лучшим любовником, который у меня когда-либо был.

В шоке от моего откровения его тело напряглось так, что я чуть не свалился с его коленей. Я вскочил и принялся расхаживать по комнате. А вдруг я ошибаюсь, в панике подумал я, а вдруг он будет это отрицать?

- Как ты узнал? - выдохнул он. - Как давно ты это знаешь?

Я выдохнул с облегчением. Я подошел и встал рядом с ним, положив руку на его плечо. Наверное, я впервые увидел, как он теряет самообладание. Я и сам был не совсем спокоен.

- С первой ночи, как я спал здесь, - ответил я.

- Боже мой! Так долго!

- Сначала я не был уверен. Это случилось очень постепенно. В тот вечер, когда ты привел меня сюда, прикосновение твоих рук, когда ты омывал мою спину и так нежно со мной разговаривал... Должно быть, это пробудило воспоминания. А потом ты поцеловал меня на ночь. Ты назвал меня своим дорогим. Ты сделал то же самое прошлой ночью. Думаю, именно тогда я начал осознавать. Но, конечно, я не был совсем уверен... Я подумал, что это просто мое желание - чтобы это было так, что я просто немного схожу с ума. Но потом, живя с тобой, день за днём, слыша твой голос... Пару раз я был близок к тому, чтобы прямо спросить тебя. Но я не смел. Я знал, что ты хочешь сохранить это в тайне. Я думал, тебе будет стыдно... Но тебе не нужно стыдиться. Все будет хорошо, обещаю.

- Мне нужно подумать… - сказал он.

Я сжал его плечо и поцеловал в волосы.
- Кстати, — добавил я у двери. - Элджи собирается предоставить нам бессрочный грант. Надеюсь, ты не гордый человек. Элджи очень богат и едва ли это заметит. С нашими денежными заботами покончено.

Я открыл дверь и ускользнул.

Как мы пережили ужин, вечернее купание и молитву, я не знаю. Мы поговорили о деньгах Элджи за мытьём посуды. Джозеф сказал, что ему нужно поговорить об этом с Элджи; такая сумма - дело не из легких. Но я знал, что тот согласится на всё.

Я лежал в постели и смотрел на луну в окно. На простынях было холодно, но мне было тепло от возбуждения.

Глубокой ночью я прошагал к комнате Джозефа и вошел внутрь. Я встал на колени у его кровати и прошептал:
- Мистер Пирсон, я одинокий мальчик, боящийся темноты. Можно, я заберусь к вам в постель?

- Ради Христа, возвращайся в свою комнату! - потрясенно прошептал он. - Что, по-твоему, ты делаешь?

- Я навещаю своего любовника.

- Несчастный мальчик, уходи.

- И ты мой любовник, - ухмыльнулся я. - Ты занимался со мной любовью на черном бархате. Я помню каждую деталь. Ты был прекрасен. Ты — ввинчивал — мне!

- Это было презренно с моей стороны.

- Нет!

- Было, - простонал он. - Всю свою жизнь я боролся со своими естественными побуждениями. Я их подавлял. Я всегда побеждал их. За исключением того единственного раза. Это было просто невыносимо. И я подумал: всего один раз. Только однажды я уступлю. Я сделаю это, и у меня будет самое лучшее. Идеальный мальчик, он должен быть идеальным… и он был таким. Слишком идеальным. Я хотел, чтобы это воспоминание сохранилось на всю мою жизнь. Так оно и случилось. Но не так, как я себе представлял. Я не хотел никакого участия, просто мгновение сладкой страсти; мальчика, которого я никогда больше не увижу; мечту, к которой можно взывать. Вместо этого мы установили какой-то контакт, дотянувшись друг до друга. Нежность. Ты умолял меня не уходить. И тогда я понял, как неправильно было с моей стороны играть с эмоциями. Я понял, что оставил тебя в печали, оделённым. И то место показалось чудовищным местом, и меня мучило то, что ты находился там, принимая других отчаявшихся людей. Вина, которую я чувствовал за этот промах…

- Я никогда тебя не забывал.

- Ты должен забыть об этом! Все, на что мы можем надеяться, — это отдаленные отношения, не более.

- Позвольте мне лечь в постель; мне холодно.

- Пожалуйста, уходи. Я давно решил, что смогу это вынести, что будет достаточно, если ты будешь рядом со мной под одной крышей, работая со мной, деля со мной всё, кроме... того.

- Я думал, что и для меня этого будет достаточно, Джозеф, но это не так. Я хочу большего.

- Возвращайся в свою комнату, Уилли. Я приказываю.

- Скажи мне, когда ты впервые понял, что любишь меня, - спокойно сказал я, уткнувшись подбородком в его простыню.

- Полагаю, это случилось, когда мы встретились той ночью и привели мальчиков домой. Сначала я узнал твои волосы, потому что, как ты, несомненно, помнишь, я толком не видел твоего лица! Как ты думаешь, чем это оказалось для меня, злой мальчишка? Машинально бреду домой, усталый и угнетенный - вдруг вижу это видение в свете фонаря? Осознать, что, как я и воображал, ты прекрасен как чертами лица, так и телом... обнаружить, что я лицом к лицу с тобой — в ночи, в тумане — с мальчиком моей мечты, не больше и не меньше, накрашенным и вызывающим, предлагающим мне с небрежной беззаботностью то, что я уже так дорого купил и никогда не мог выбросить из головы...

Насколько совершенно иной оказалась эта встреча ныне, когда я знал, что было у него на уме! Я заюлил.
- Мне ужасно жаль. Я вел себя как дешевка.

- Мне стыдно признаться, что я был рад предлогу, который предоставили мальчики, чтобы оставить тебя со мной. Все время, пока мы шли, я пытался придумать, что мог бы сделать для тебя на законных основаниях. Я хотел пригласить тебя войти, но это было слишком сложно. Ты показался таким циничным и отчаянно несчастным. Я возненавидел то, как ты обесцениваешь себя. Ты выглядел больным. Я чувствовал себя таким виноватым, как будто был частично ответственным за это. И все время я мучился с... самым постыдным и недостойным желанием твоего тела.

- Ох, - восторженно выдохнул я. - Если бы я только знал! Тебе следовало сказать...

- Ради всего святого, Уилли! - произнёс он с сарказмом. - Имей хоть немного здравого смысла! Что я должен был сделать - посадить мальчиков на пару мусорных баков, а тебя отвести за фонарный столб?

Я хихикнул.

- Да, - согласился он. - И твое обвинение в дверях не помогло. Ты был очень неудобным собеседником. А когда ты убежал, я так встревожился и расстроился, что позже вернулся к мистеру Сэдлеру, чтобы расспросить о тебе. Это было нелегко.

- Нет, я могу себе представить! - произнёс я, впечатленный.

- Мистер Сэдлер сказал мне, что с тобой всё в порядке. Он сказал, что тебя увез в деревню один джентльмен.

- Это правда, так и было. Как чудно, что ты выспрашивал обо мне!

- Я никогда не забывал о тебе. Я узнал, что тебя зовут Уилли Смит, и думал о тебе так регулярно, что казалось совершенно естественным звать тебя по имени, как если бы я знал тебя. Когда ты стал приводить ко мне мальчиков, мне захотелось, чтобы ты оказался младше, чтобы я мог привести тебя сам, выкупать тебя, и уложить в постель. Мне хотелось подшучивать над тобой и утешать тебя. В тебе же была жесткость, препятствовавшая близости. Ты казался покрытым колючками.

- Да, знаю. А ты казался ужасно святым.

- Святой! О, Боже! Я — сгусток вины и слабости.

- Ты выглядишь таким спокойным и сильным.

- Это вечная битва.

- Ага, это заметно, теперь я знаю тебя лучше. Неправильно бороться с собой и подавлять свои естественные побуждения. Это делает тебя несчастным. И губит, в конце концов. Вам нужно расслабиться, мистер. Знаешь, что тебе нужно? Я.

- Уилли, ты такой юный, я вдвое старше тебя.

- Я вырасту! - заверил я его. - Сколько тебе лет?

- Тридцать четыре.

- Это молодость! Ты в расцвете сил! И я знаю, что ты умеешь любить!

- Пожалуйста, не упоминай об этом!

- Я буду! Буду! Я помню о тебе всё, а ты помнишь меня и всё остальное. Ты даже сейчас рисуешься.

- Я признаю это. Уилли, ты знаешь, кто такие суккубы?

- Нет.

- Они приходят по ночам к бедным измученным послушникам, когда те лежат на своих кроватях, терзаемые похотью. И принимают форму прекрасных обнаженных женщин — или, полагаю, прекрасных обнаженных мальчиков, в зависимости от того, чьё воображение их вызывает!

- Они когда-нибудь приходят в ночных рубашках?

- Приходят! Сегодня они в них!

- Пожалуйста, впусти меня в постель, Джозеф. Мои пальцы на ногах как ледышки. Моя красивая попка замерзает.

- И ты хочешь забраться в мою постель вот так!

- Я хочу, чтобы ты согрел меня и любил меня.

- Предположим, что один из мальчиков заболел и придёт сюда спросить меня.

- Тогда ты пойдешь к нему.

- Но если он увидит...

- Я запер дверь. Ему не нужно входить в твою комнату.

- О, я не думаю...

- Джозеф, тебя беспокоят только мальчики, не так ли? А не божественный гнев или адский огонь, или что-то в этом роде?

- Как ни странно, Уилли, я полагаю, что Бог понимает. Я считаю, что человеческая слабость и человеческая любовь являются его самой глубокой заботой.

- Тогда ничто в действительности не стоит между двумя нашими «я» и великим счастьем, милый.

- Уилли, не так всё просто, и ты это понимаешь. Нам придется быть очень осторожными, в постоянном напряжении, всегда настороже. Никаких ошибок — обнажающего взгляда, неосторожного прикосновения, всего, что могло бы нас выдать…

- Ах, я не дурак. Я знаю, что будет тяжело. Но все, что нам нужно - быть благоразумными у всех на виду. Это стоит риска, милый. Ты знаешь, что это так.

- Я почти осмеливаюсь поверить тебе.

- Джозеф, я не могу дождаться, когда ты сразишь свои сомнения. Я молод и нетерпелив, и до смерти замерз. Я люблю тебя и хочу жить с тобой, и быть твоим помощником. Иногда по ночам мне захочется забраться в твою постель и улечься в твоих крепких теплых объятиях. Разреши мне лечь в твою постель, иначе я сделаю это в любом случае. Но я бы предпочел, чтобы меня пригласили.

- Тогда ложись в постель, Уилли, - сказал Джозеф, отворачивая одеяло.

С восторженным вздохом и ледяным телом я забрался в кровать мистера Пирсона, и он обнял меня.

Вздрагивая, он растирал мои руки и ноги. По мере того, как наше общее тепло просачивалось наружу, я прижался к нему и обнаружил, что идеально подхожу. И я занялся с ним любовью. Мы лежали рядом в тепле, шепча нежные слова.

Будущее со всеми его радостями и печалями мало занимало нас в ту ночь; только настоящее, в котором всё, на что мы когда-либо смели надеяться, наконец-то стало приятной реальностью.

	Единственное украшенье — Ветка цветов мукугэ в волосах. Голый крестьянский мальчик. Мацуо Басё. XVI век