Bl-lit

Это художественное произведение. Имена, персонажи, места и события являются вымышленными, и любые совпадения с реальными людьми, живыми или мертвыми, событиями или местом действия совершенно случайны.

Содержание:

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

«Если один из них когда-нибудь влюбится в меня, то я им по-настоящему попользуюсь!»
(Сказано хастлером и сутенёром Артуром Клемпке по кличке «утонченный Эйтц» с Фридрихштрассе Берлина.)

«Рысью, рысью... всегда рысью»
(Сказано «Маленьким Иисусом» Андре Девье на большом бульваре в Париже.)
[«Petit Jesus - Маленький Иисус» - прозвище малолетних хастлеров в Париже 20-х годов XX века - прим. переводчика]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пунктуально следуя графику, в четыре часа пополудни поезд с севера Германии вкатил на Штеттинский железнодорожный вокзал Берлина.

Путешественники высыпали на перрон, столпились и образовали затор у входа в зал ожидания, а затем рассредоточились - вне зависимости от того, встречал их кто-либо или нет - по большому залу, и, в конце концов, потянулись тонкими ручейками к выходам с вокзала, погружаясь в жизнь и исчезая в ней за его пределами.
Зал снова был пуст, как и полтора часа назад.

Только в его центре всё ещё стоял, оглядываясь в нерешительности, как будто потерял что-то, мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Он был в сером, мятом, плохо сидящем на нём костюме, тяжелых ботинках, и желтой спортивной шапочке, и держал в руке простую картонную коробку, несколько раз обвязанную шпагатом.
В конце концов, показалось, что он нашел то, что искал. Он решительно направился к камере хранения, сдал «одно место», и, захотев сразу же расплатиться, незамедлительно - ибо теперь он находился в Берлине - получил в ответ: «Когда заберёшь её назад». Через минуту он стоял у выхода с вокзала, перед большим городом и его неистовой жизнью.
Он снова колебался и по-прежнему чего-то выжидал. Всё то, что он видел - изобилие человеческой суеты, смешение транспортных средств всех видов, гомон и шум, погружённые в пелену дыма и сырость весеннего дня - всё это было для него совершенно новым, оглушающим.

Но ненадолго.
В очередной раз взяв себя в руки, он инстинктивно повернулся направо, и решительно ступил на тротуар Берлина, который с этого момента и в последующие годы должен был стать для него домом.

* * *

Позволив, чтобы его пихали и толкали, он дошел до улицы, такой длинной, что, казалось, она никогда не закончится, и двинулся по ней, останавливаясь перед каждым четвертым магазином. Подгоняемый и снова толкаемый, он, в конце концов, заворожённо остановился перед витриной магазина мужской одежды. Там, среди огромного количества прекрасных вещей располагались соломенные шляпы. Он почувствовал, что должен иметь нечто подобное. Но какую? C широкими полями или с цветной лентой? Ценники гласили, что каждая из них стоила одинаково - три марки. Он не мог решиться. Ему нравились обе. Победила с цветной лентой.

Он собрал всю храбрость, всё ещё оставшуюся после его побега из дома и запихнул свою жёлтую шапочку в боковой карман пиджака. Не говоря ни слова, он указал юному продавцу на предмет вожделения. Шляпу достали, она была примерена, и перешла в его собственность.

Осчастливленный, он вышел на улицу, и долгое время рассматривал своё отражение в зеркальной витрине магазина. Сочтя себя симпатичным, он удовлетворенно пошел дальше.

Улица и в самом деле казалась бесконечной. Он шёл, останавливался и снова шёл. Достигнув широкого моста, на котором велись работы, он увидел под ним тёмную воду и возвышающийся над улицей вокзал. Улица становилась всё уже и уже, но затем, совершенно неожиданно, раздавшись вправо и влево, стала очень широкой и просторной, с деревьями посередине и высокими зданиями по обеим её сторонам. Он оказался на Унтер-ден-Линден - под липами [Linden - в анг. и в нем. липа].

* * *

Наступал ранний вечер, около шести часов, и было ещё довольно светло. На улице толпились люди, особенно в её средней части и на южной стороне, и все скамейки среди деревьев в этот великолепный весенний день были заполнены людьми.

Мальчику удалось найти место на краю одной из скамеек. Он устал от долгой поездки на поезде, от прогулки по чужим улицам, от новых и незнакомых вещей.

Между такси, стоявшими прямо пред ним, он мог следить за непрекращающимся потоком автомобилей, который сбивался, когда проезд по Фридрихштрассе на мгновение становился закрыт. Экипажи останавливались и снова ускорялись, проезжали и исчезали, издавая ужасные гудки своими клаксонами. Автобусы, набитые людьми, останавливались, а затем, покачиваясь подобно чудовищным животным, продолжали свой путь сквозь рой маленьких существ. А мотоциклы и велосипеды попросту метались среди этой толчеи, и мальчик смотрел на них с изумлением, поражаясь, как их водители, а также люди, так беспечно переходившие через эту улицу, не были раздавлены толстыми колесами из железа и резины.

Насмотревшись на это, он поднял глаза вверх. Точно напротив него находилось огромное жёлтое здание. Когда его глаза опустились, он прочитал на входом - это оказалось входом в огромный зал - слово, написанное полукругом, чёрными буквами: Пассаж.

Пассаж! Он уже слышал это слово однажды, и его мог произнести в тот день только Макс, Макс Фридрихсен. Он не раз заводил разговор о Фридрихштрассе и о Пассаже, улыбаясь при этом как-то по особенному.
Он наклонился вперёд, чтобы лучше рассмотреть вход. Да, было очевидно, что там имелся выход на другую улицу. Толпы людей входили и выходили из него, а множество попросту стояло вокруг. Ему захотелось узнать, куда можно попасть, если зайти внутрь.

Он поднялся, подождал, пока поток позволил ему пересечь улицу, а затем вошёл в здание. Оно представляло собой очень высокий зал со стеклянной крышей. По обеим сторонам зала располагались магазины.

Он принялся их исследовать. Первые, увиденные им, его не заинтересовали. Шоколад и сигареты можно было найти в других местах. Но затем, по правую руку, где собралась небольшая толпа, перед ним открылось неслыханное великолепие. Там, за высокими стеклами, висели и стояли замечательные картины, чьи сверкающие цвета ослепили его глаза: фотографии прекраснейших женщин в роскошных платьях, самодовольных мужчин в красочных униформах, милых детей и прекрасных девушек. Вдобавок ко всему, далеко на заднем плане - он протиснулся как можно ближе, что всё-всё рассмотреть - возвышались, волшебным образом освещенная, полностью в белом, невероятная, грандиозная фигура женщины со светлыми волосами, с короной на голове, щитом и мечом в руках, победно глядящая вдаль. Он не знал, что должна была означать эта картина. Но понял, что это была самая замечательная вещь, которую он видел в своей жизни, и у него никак не получалось расстаться с таким феерическим зрелищем.

В конце концов, он оторвался от созерцания и отправился дальше. После того, что он только что увидел, другие магазины его больше не прельщали. Только у ещё одного, заполненного странными инструментами, маленькими механизмами, проводами и катушками, со странными и непонятными названиями на бирках, он снова простоял довольно долго, недоумевая о целях, для которых был предназначен весь этот инструментарий.

Почему люди здесь так толкаются? - задался он вопросом. Тут было еще хуже, чем на улице. И чего хочет от него тот парень, который держится рядом с ним, и, кажется, разговаривает сам с собой? Снова и снова, как только он двигался дальше, незнакомец оказывался рядом с ним и - намеренно или нет? - слегка подталкивал его локоть, искоса поглядывая на него. Он был отвратителен - этот человек с пустыми глазами и выступающими скулами.

Мальчик отошёл от витрины с непонятными предметами и перешёл к противоположной стороне. Там он увидел ящик с магическим снаряжением - стаканчиками для игральных костей, колодами карт для гадания, черепом - предметами, которыми однажды пользовался путешествующий маг и иллюзионист, развлекающий зрителей в его родной деревне. Когда он увидел эти предметы, располагавшиеся перед ним, то ему сразу же вспомнилось то время.

Но и здесь его тоже толкнули. Опять рядом с ним оказался мужчина. Не тот, что раньше - нынешний был выше и толще, ничего ему не говоривший, а только фамильярно улыбнувшийся. Что ему нужно? У мальчика появилось какое-то странное, необъяснимое ощущение.

Он шёл посреди движущегося, торопящегося людского потока. Зал сделал крутой изгиб и вознёсся вверх высоким куполом. Тут располагалось кафе с крыльцом, и оттуда звучала музыка. Он остановился послушать.
И снова почувствовал, что рядом или позади него кто-то стоит и смотрит. Он не посмел поднять глаза, боясь опять встретить с теми взглядами. Чего же все эти люди хотят от него? Ведь тут его никто не знает! Может, его уже преследуют? Но это попросту невозможно, никто не может знать, что он находится именно в этом месте.
И из-за ощущения беспокойства и страха у него появилась единственная мысль - как можно быстрее выбраться из этого людского потока, и он стал проталкиваться в сторону выхода, который уже был виден. Но в толпе он не мог двигаться слишком быстро.

Наконец-таки он добрался до выхода, и перед ним вновь открылась улица. Он остановился, снял новую шляпу и вытер лоб грязным носовым платком. Тут он будет в безопасности.

Но нет - подняв глаза, он сразу же почувствовал на своём лице чужой взгляд, принадлежащий совсем молодому человеку, стоявшему перед ним и глядевшему на него, но взгляд этот не был злобным или бесцеремонным. Он также не был улыбчивым или вопрошающим, но, очевидно, выражал желание заговорить с мальчиком. Страх заново охватил его; со шляпой и платком в руках, он принялся бежать. Он перебежал улицу, лавируя между автомобилями, миновал вход в метро и побежал по улице, по другой её стороне, всё дальше и дальше, пока не достиг большой площади, напротив высотного здания и стоявшей неподалеку одинокой низкой церкви.

* * *

Тут он, наконец, остановился и огляделся по сторонам. Никто его не преследовал. Вокруг располагались скамейки, но он не сел. Он пошел дальше, по новым улицам, пока не оказался на улице, тихой и безлюдной. Тут он снова огляделся по сторонам. Нет, никто его не преследовал. Он был здесь совершенно один.

Дальше он зашагал медленно и спокойно. Пересёк большую площадь и мост, выбирая всегда только новые улицы, но более узкие и бедные. Внезапно он почувствовал голод, но не осмелился зайти в пивную. Все они выглядели зловеще, и через их открытые двери он видел шумных, пьющих мужчин, стоящих вокруг баров неподалеку от входа. Только во встретившейся дальше булочной он купил себе булочек и съел их на ходу.

Он решил, что должен искать Макса, но теперь уже было слишком поздно. К тому же, как ему найти улицу, где жил Макс? Конечно же, она была далеко, наверное, в паре часов езды. Сегодня он больше уже не мог ничего делать своими уставшими ногами.

Ему хотелось спать. Может, вернуться к железнодорожной станции? Он видел там гостиницы. Но, ведь должны же быть отели и в других районах Берлина?

Он стал обращать внимание на вывески на зданиях. И вскоре прочитал над дверью старого и узкого строения слова: «Гостевой дом». В дверях стоял человек в рубашке и фартуке. Мальчик нерешительно подошел.
- Можно ли тут переночевать?

- Переночевать? Ну, почему бы и нет? А у тебя есть деньги, парень? - ответил мужчина.

- Да, у меня есть деньги.

- Сколько?

После чего, так как мальчик не отвечал, мужчина, пристально оглядев его, спросил:
- Ты можешь заплатить пять марок?

Поначалу это его поразило – целых пять марок! Но затем он утвердительно кивнул.

- Ну, тогда заходи.

Он миновал два пролёта до крохотной каморки, где, кроме шаткой кровати и стула находилось ещё только что-то вроде умывальника, сделанного из листа металла. Он вложил банкноту в пять марок в красный, грязный кулак своего арендодателя, и его оставили в одиночестве.

Полумёртвый от усталости и впечатлений этого, насыщенного событиями дня, он снял пиджак, брюки и ботинки и, упав в грязную постель, моментально заснул, так и не успев толком поразмышлять о бесстыдном вымогательстве, которому он только что подвергся со стороны этой бестии - хозяина гостиницы.

В тот же самый день, и почти в тот же самый час (это можно считать чистой случайностью), на другой вокзал Берлина - Потсдамский - с юга Германии прибыл другой путешественник - молодой человек двадцати двух или трёх лет от роду. Он тоже приехал в Берлин впервые. Но имел представление о главных улицах и площадях столицы из книг и карт, и поэтому проделал свой путь быстро и уверенно. Умывшись и переодевшись в отеле «Fürstenhof», где снял небольшой номер на верхнем этаже, он медленным шагом отправился на прогулку, и почти всё встреченное казалось ему узнаваемым, даже знакомым - и оживлённые площади; и уникальная конструкция универмага на Лейпцигерштрассе (перед которым он простоял довольно долго); и Тиргартен; и, конечно же, великолепные ворота с рядом деревьев и зданий - Унтер ден Линден. Он не спешил по ней пройтись. Некоторое время он сидел, будучи не сильно уставшим (поездка была хоть и долгой, но комфортабельной), на одном из стульев у близлежащего пруда, наслаждаясь послеобеденным часом этого, уже довольно тёплого весеннего дня. Первая, нежная зелень деревьев, лёгкая сладость воздуха, счастье от того, что, наконец-таки оказался в большом городе, попасть в который он столько времени тайно желал - не будучи в состоянии точно сказать, почему - всё это наполняло его изнутри весёлостью, которая, как правило, была чужда его серьёзному характеру.

Через час он поднялся, прошёл через ворота, и оглядел широкую улицу. Унтер-ден-Линден лежала перед ним во всей своей красе. Она очаровала его своим новым и свежим одеянием деревьев, несмотря на то, что по его представлениям деревья и здания должны были оказаться выше и величественнее. Радостный, как всегда при виде чего-то прекрасного, он зашагал по улице.

Движение людей и транспортных средств было оживлённым, но преодолимым. Один из цветочных магазинов выглядел просто великолепно благодаря своему пышному изобилию цветов, а находящаяся рядом с ним совсем крошечная лавка одного сорта парфюма обладала явно хорошим вкусом.

Он остановился перед ними, но предпочёл держаться середины улицы, где было больше простора, и откуда он мог лучше обозревать эту прекрасную улицу в обе стороны, вплоть до её конца.

После прогулки, которая показалась ему короткой, он увидел длинную узкую улицу, пересекавшую Унтер-ден-Линден, и сразу понял, что достиг Фридрихштрассе. У него не было ни малейшего желания погружаться в её плотное и шумное движение. Вместо этого он уселся, несколько особняком, на складном арендном стуле и позволил толчее проходить мимо.

Он, наверное, просидел бы там дольше, если бы поведение тех, кто сидит рядом, не заставило его уйти. Юноши и девушки смеялись и кричали так громко, словно кроме них тут никого не было. Их слова и жесты были настолько откровенны и вульгарны, что он, почувствовав вскоре отвращение, поднялся.
Как только он сделал это, его взгляд упал на здание, находящееся напротив, и ему не требовалось подтверждения - про себя он сказал, что это, должно быть, и есть «Пассаж».

* * *

Он читал и о нём. В других книгах. Это был тот самый пресловутый Пассаж, место встречи в любое время дня и ночи определенной части населения Берлина. Он не особо интересовал молодого человека, ибо тот знал, что не найдёт там то, что ищет - желая искать это до тех пор, пока не отыщет. Тем не менее, ему было любопытно, и, подойдя ближе, он не удивился, обнаружив у входа молодых парней возрастом от семнадцати до двадцати. Их лица, на которые он бросил быстрый взгляд, показались ему отчасти усталыми и порочными, отчасти грубыми и простоватыми. Он заметил, что его взгляд сразу же натолкнулся на ответный у некоторых из них. Стараясь избежать их последующего приставания, он вошел в зал и был тут же окружен людской массой.

Зал, хотя и был высоким, не показался ему ни красивым, ни светлым. Товары в витринах, в основном, выглядели весьма потрёпанно по сравнению с теми, что он только что видел. Эти витрины были полны дешевых мелочей и не обладали изяществом. Публика тоже была не совсем элегантной. Перед одним из магазинов толпились люди.
Он бросил взгляд поверх толпы на ярко освещенную витрину и тотчас отпрянул, чтобы не рассмеяться вслух. Точно он увидел, оказалось картинами – «картинами» - которые должны были пленять богатством цвета и поражать глаза одурманивающей красотой. Там был молодой, сверхъестественно красивый офицер, прижимающей к своей груди невесту, рыдающую от горя из-за предстоящего расставания, и одновременно прикрепляющую фиалки к его форме, и так уже чересчур синей; там был и величественный старик в шляпе с широкими опущенными полями и окладистой бородой, со сверкающий глазами на своём глупом бараньем лице; а дальше, на заднем плане, стояла Германия - громадная женщина с мечом и щитом. Это было непередаваемо! А толпа не сдвинулась с места и не дрогнула!
Боже мой! - подумал он, как только отошёл, и насмешливая улыбка пробежала по его обычно очень серьезному лицу. Что за вкусы у берлинцев!

Он уже пресытился этим знаменитым Пассажем, но то, что он увидел дальше, только подвигло его быстрее уйти отсюда. Там повсюду стояли подозрительные и весьма не симпатичные личности. Очевидно, что все они были лодырями и бездельниками, явно находящимися в сложных обстоятельствах, хотя и не лишёнными потрёпанной элегантности, убивающими тут своё время, или же, совершавшими тут свои неприглядные сделки. И имелось удивительное множество юных лиц, словно в ожидании, жавшихся по углам и у витрин магазинов, будто нежелая быть увиденными. Ему захотелось покинуть это место, и он заторопился, пересекая человеческий поток.

* * *

А потом случилось следующее:

Перед ним, идя также поспешно, как он сам, что, очевидно, было обусловлено тем же желанием быстрее добраться до выхода, оказался мальчик лет пятнадцати или шестнадцати. Его одежда - грубый, плохо подогнанный костюм и тяжелые ботинки - не соответствовал его легкому шагу и всей его нежной, еще неразвитой фигуре. Из его тонких плеч росла тонкая шея, скрывающаяся под каштановыми волосами. В странной, словно это совершалось против его воли, и неожиданной растерянности, молодой человек не мог отвести взгляда от шеи мальчика. Желая не потерять его из вида и увидеть лицо, которое несли эти плечи, он ускорил своё движение сквозь толпу.

Они пропали, эти плечи исчезли. Он ещё больше ускорился, и снова увидел их впереди себя, только уже совсем у выхода.

Он видел, как мальчик в нерешительности остановился, снял свою новую соломенную шляпу, и осушил свой потный лоб платком, смятым в грязный комок, вынутый им из кармана.
Он должен, он обязан увидеть его лицо! Еще три шага, и он уже стоял перед ним.

Мальчик поднял голову. Страдальчески-испуганное выражение исказило черты его лица. После чего, развернувшись резким движением, мальчик скорее побежал, чем пошёл, по тротуару, через улицу, и исчез через дорогу в толпе пешеходов, убегая, словно его преследовали.

Молодой человек ошеломлённо застыл. Место, где только что был мальчик, опустело. Люди вокруг него толкались и теснились, пихая его со всех сторон.

Другое лицо появилось перед ним, юное, нахальное, заглянуло в его глаза с назойливой усмешкой, многообещающей и нагло-вопросительной. Был ли это один из грубиянов, стоявших у входа, который последовал за ним сюда?

Отвратительно! Отвратительно! - подумал он и отогнал парня прочь негодующим жестом. Его первым чувством было пересечь улицу и последовать за странным мальчиком. Вторым - это невозможно!
Он уже исчез там, на другой стороне улицы!

* * *

Ничего не оставалось делать, кроме как идти дальше.

По-прежнему колеблясь, он повернул направо, на тихую улицу и медленно двинулся по ней. Его сердце забилось. Он чувствовал, что дрожит, как после внезапного испуга. Но почему и от чего? Что только что случилось? Совсем ничего.

Он совершенно явственно представил себе маленькое, бледное лицо, которое на доли минуты, всего лишь на секунду явилось ему.

Он видел его с полной ясностью: выразительные серо-голубые глаза, которые мальчик поднял на него - да, но с каким выражением? страха? Нет, точно, не страха, а с видимой тревогой и очевидным испугом. Он видел полные, красные губы - верхняя так странно дернулась - и русые волосы, разметавшиеся по разгорячённому лбу: маленькое, застенчивой, чем-то испуганное лицо!

Он остановился и прикрыл рукой глаза, словно для того, чтобы заставить себя ещё чётче вспомнить лицо мальчика. Но напрасно: больше он ничего не мог вспомнить. Второе лицо оказалось ещё мимолётнее. Он позволил своей руке вновь опуститься.

Затем, по-прежнему стоя на месте, он почувствовал внезапную боль. В голове? В груди? Она прошло, как только он двинулся дальше.

Но его мысли продолжали свою работу, и, как обычно, когда он был погружён в раздумье, он опустил голову, продолжая вышагивать по улице.

Что случилось, почему мальчик сбежал так внезапно? Почему он сбежал от него?

И - он никак не мог отстраниться от этого - с каким же выражением мальчик смотрел на него снизу вверх? Без сомнения, с испугом, но там было ещё что-то. Что-то жалобное, умоляющее, словно мальчик говорил: «Оставьте меня в покое! Что я всем вам сделал, что вы не оставляете меня в покое? Что всем вам нужно от меня?»

Он не мог ничего понять в случившемся. Только одно было определённо: мальчик явно из порядочных. Мальчик, не зная этого района, забрёл в Пассаж, и, заметив, где оказался, захотел сбежать отсюда как можно скорее! Это было совершенно ясно. Это было именно так и никак иначе!

Но от него, именно от него, мальчику не было никакой необходимости бежать. Конечно же, нет. Он горько улыбнулся. Он бы ему ничего не сделал. Опять же, он почувствовал одномоментную легкую боль, источника которой не понимал, не зная даже, где он находится.

Он пошел дальше. Он не знал, где он оказался и который сейчас час.

Он вышел обратно на Потсдамер Платц и к своей гостинице, неважно поужинал где-то по соседству от неё, и рано лег спать.

Но снова и снова ему виделось маленькое, бледное лицо и как оно смотрело на него снизу вверх. И хотя он уже сказал себе:
- Что тебе до этого странного мальчика, которого ты никогда не увидишь снова! - он не был в состоянии избавиться от его образа.

Он видел его, пока раздевался. Оно даже попало в сновидения его первой ночи в этом чужом мегаполисе.
Почему же мальчик сбежал от него?

Мальчик, прибывший в Берлин накануне, был разбужен около полудня резким стуком и грубым голосом, ревевшим через дверь, и предлагавшим ему, в конце концов, подняться. Спросонья он сначала оглядел незнакомое ему место. После чего его первым поступком было заглянуть под подушку, куда он вчера вечером перед сном положил все свои деньги. Они все еще были там.

Он быстро ополоснулся и оделся.

Чуть позже он уже стоял на улице, не имея ни малейшего представления о том, где находился.

А его первым чувством был сильный голод. С момента своего прибытия на поезде он съел всего пару булочек. Пройдя несколько улиц, он решился-таки зайти в пока ещё пустую пивную.

Там он задумался.
Главное сейчас найти Макса.
Он снова вытащил грязную, измятую визитку и прочитал в сотый раз то, что уже выучил наизусть: «Скалитцер Штрассе 37, с/о Хампель».

- Где Скалитцер Штрассе? - спросил он у хозяина, уходя. Ему было сказано, что рядом с железнодорожным вокзалом Силезия. Он должен взять 48, а затем спросить «зеленое».

Он понятия не имел, что означает число 48, или «зеленое». Вероятно, будет лучше, если он узнает об этом по пути.
Что он и сделал, сначала нерешительно и робко, а затем благодаря добавившемуся мужеству. Его направляли и правильное, и ошибочно, или же, попросту не удостаивали ответом, и, после почти двух часовой прогулки он, в конце концов, добрался - только не к вокзалу, где ему сказали, что «это должно быть где-то рядом», а к большой площади с коричневой церковью и водоёмом, образованным каналом. В конце концов, именно на этой площади он и нашел Скалитцер Штрассе.

Он довольно долго простоял перед домом с номером 37. Вероятно, вскоре мог выйти Макс. Вот было бы прекрасно. Но Макс не появлялся, так что он, в конце концов, решил пройти через двор к задней части дома. Пожилая женщина направила его к квартире Макса - на верхний этаж, направо. Там и в самом деле имелось имя Хампель на металлической пластине. Он с трудом заставил себя стыдливо позвонить, дверь распахнулась, и появилась некрасивая, неопрятная женщина, держащая у своей полуголой груди младенца.

- Кто тебе нужен? Макс Фридрихсен? - и на смущенного мальчика вылился поток словесных оскорблений, из которого он почерпнул только то, что Макс жил здесь, что он сбежал не заплатив, и, наконец, что он «спутался с тамошними парнями», и что если он, да, он, не выберется

немедленно оттуда, то она обратиться в полицию, чтобы его арестовали, потому что он, определённо, тоже один из тех «странных мальчиков», да и выглядит так же, как они.

Затем где-то в квартире раздался детский плач, дверь захлопнулась, и мальчик был рад вновь оказаться на лестнице. Это и в самом деле была противная женщина. По сравнению с ней, жёны фермеров, делавшие покупки в их деревенском магазине и поднимавшие звериные вопли, когда думали, что их обсчитывают, выглядели чистейшими ангелами!

Его бросило в дрожь. Затем мысль, что он не знает, где искать Макса, его полностью обескуражила. Ещё немного и он бы заплакал. Что же ему делать тут - без Макса?!

Лучше всего было бы вернуться обратно домой и принять всё, что заслужил. Чтобы сделать это, ему следует вернуться к железнодорожной станции, на которую он приехал вчера. Он решил повторить свой путь уставшими ногами. Теперь у него был некоторый опыт узнавать путь, и ныне в первую очередь он смотрел на людей. То, что он мог доехать туда, до сих пор не приходило в голову.

До смерти устав, он, наконец, во второй половине дня добрался - улицей за улицей, и каждый раз новыми, на Штеттинский железнодорожный вокзал. Он уже готовился подняться по лестнице, когда ему пришла мысль о том, что надо сначала поесть досыта. У него пока ещё хватало денег.
На этот раз он нашел приличную пивную и место в углу, где никто не обращал на него внимания. После нескольких бутербродов и стакана пива ситуация уже не казалась ему столь плачевной. Заплатив, он увидел, что у него всё ещё есть деньги, больше двадцати марок. Он сразу же заказал еще один стакан пива и остался сидеть.

Он поразмыслил над ситуацией. У него хватит средств ещё на пару дней. Если он будет вынужден вернуться домой после всего, то, ему, по крайней мере, хотелось сначала повидать больше Берлина. А может быть, он даже найдёт Макса. Берлин был большим, но не настолько, что нельзя было найти того, кого ищешь в течение двух дней.

Сегодня, однако, ему требовалось поспать, потому что он устал от долгой прогулки, а больше того - от непривычного для него пива.

И он зашёл на вокзал, забрал свою коробку, а затем поискал на прилегающих улицах гостиницу. Одна стояла рядом с другой. Ему следовало только выбрать.

После чего он снова получил номер, маленький и узкий, который был лишь немногим больше, чем кровать, но стоит всего лишь полторы марки за ночь, которые незамедлительно принял старый портье в черном, засаленном фраке.

И снова мальчик сразу же провалился в глубокий, здоровый юношеский сон без сновидений

* * *

Зачем он приехал в Берлин из своей деревни? Он появился на свет в деревне: ребёнком, чья мать сбежала вскоре после его рождения и шаталась по свету (если была еще жива), и чей отец - один из многих гостей в поместье, где работала его мать - сначала соблазнил её, а затем бросил (но в противном случае он должен был быть выдающимся джентльменом).

Его, как могли, воспитывали бабушки. Он рос, учился в сельской школе, и стал подмастерьем у торговца. Целый день он опустошал мешки, наполнял мешки, взвешивал их, и продавал - по-видимому, в течение четырех лет в качестве ученика, а затем и всю оставшуюся жизнь.

Он никогда не покидал деревню, и поэтому его жизнь шла буднично до того дня, как вернулся Макс Фридрихсен. Макс был таким же деревенским мальчиком, с которым он сидел на одной школьной скамье, с которым он позже был конфирмован. Однажды, неожиданно для всех, Макс исчез из деревни. Затем, так же неожиданно, Макс объявился под Рождество, и своим появлением ввёл деревенских мальчиков в состояние изумления, удивления и легкомысленного восторга.

Макс вернувшейся кардинально отличался от Макса, сбежавшего год назад. Он стал совершенно иным Максом, приодетым в новые шмотки - плотно облегающий пиджак, брюки с манжетами, желтые перчатки, с кольцом на пальце, с наручными часами, прогуливающимся с тростью в руках, которые ныне всегда были чисто вымыты. И у него были деньги, такое количество денег, что он пригласил их всех воскресным днем в соседнюю деревню, да так, что они там все опьянели - от пива, шнапса и грога, но прежде всего - от его рассказов о Берлине.

О Берлине с его театрами и лоджами; с его кинотеатрами, где всегда были места не меньше, чем на пять тысяч человек; с его цирками, которые давали представления каждый день (а не только по воскресеньям); с его кафе и бесчисленными прекрасными ресторанами - это был Берлин, где деньги просто так лежали на улице, и вам оставалось только поднять их.

Они сидели вокруг него с открытыми ушами и ртами, упираясь локтями в стол, слушая, и когда кто-то пытался задать вопрос или сказать что-то, он обрывал того грациозным взмахом руки:
- Никто из вас не имеет ни малейшего представления об этом (а про себя: да вы деревенщина!).

Вечером, нетвёрдой походкой направляясь к дому, рука об руку с Максом, мальчик спросил, всё ли было правдой, о чём тот рассказывал, и можно ли на самом деле получить там столько денег и каким образом. Макс остановился, посмотрел на него сверху вниз, и сказал:
- Такому красивому мальчику, как ты - запросто! И если не веришь - просто поезжай туда!

Затем он сунул руку в карман и вытащил бумажник - настоящий бумажник с монограммой и углами, покрытыми серебром. Из бумажника он вынул визитную карточку с напечатанным там его именем. Под именем, карандашом, был написан его точный адрес.
- Просто приезжай туда! И ты в этом убедишься.

Он вложил визитку в его руку и пообещал:
- Я помогу тебе.

На следующий день Макс, который так неожиданно появился, снова исчез, так как ситуация приобрела для него опасное направление, но его визитка была сохранена и оберегалась как священная реликвия.
Она жгла ему грудь. Он чувствовал, что преображается. Снова и снова он тайно повторял про себя слова, которые слышал, и с каждым разом решимость его укреплялась: он тоже должен поехать в Берлин! В Берлин к Максу!

Он понимал, что подобное не окажется легким. Ему никогда бы не разрешили уехать, ни его бабушки и дедушки, ни его опекун. Значит, он тоже сбежит.

И когда пришла весна, прекрасная и беззаботная весна, пробуждающая столько желаний – и кое-какие уже сбылись - он уже не смог удержаться.

Однажды вечером, когда все заснули, он надел воскресный костюм, упакованный кое-какое бельишко и пожитки в коробку, опустошил свой банк, и выбрался из скромного дома.
Он оставил записку, чтобы о нем не беспокоились. Он пообещал написать, когда найдёт работу и вернуться, как только его дела наладятся.

Он прошагал половину ночи, весь путь до соседней железнодорожной станции, не желая садиться на поезд в своей деревне. Там он купил билет до одной из следующих станций, для того, чтобы не выдать место, куда он направлялся, и только оттуда поехал в Берлин.

Все вышло гладко. Никто не говорил с ним и не останавливал его. Поездка продлилась оставшуюся часть ночи и половину следующего дня.

Ныне он уже второй день находился в городе, попасть в который столь сильно желал.

Проснувшись на третий день раньше, чем накануне, он уже почти не думал о возвращении, в отличие от предыдущего вечера. До тех пор, пока у него есть деньги, он останется здесь. Он тщательно пересчитал их еще раз, укрепившись в мысли, что их должно хватить, по крайней мере, на два или три дня, и решил заранее заплатить за две следующие ночи. Старый портье принял его плату равнодушными словами:
- Отлично, заплачено до утра четверга!

Дни пролетели быстро.
Определённо, было скучно находиться весь день в одиночестве и ни с кем не заговорить. Но зато как много можно было увидеть!

Здания и улицы вскоре начали ему надоедать: улицы были всё более густонаселённее, длиннее и шире, здания были всё выше и больше; и никогда не заканчивались. Но вот магазины в них! Чего там только не продавалось! Он никак не мог насмотреться, и ему хотелось иметь все: и этот стильный костюм, и те цветастые галстуки; вот те наручные часы, и этот портсигар из серебра, нет, лучше вон тот, плоский, из золота. И вот это! И вот то!
И таким образом он всё рассматривал с удивлением, и мог простоять перед одной и той же витриной магазина целый час без движения.

Он уже не был столь застенчивым, как в первый день. Когда он чувствовал голод и жажду, он направлялся в первую попавшуюся пивную, заходил и заказывал, думая каждый раз, что у него еще есть деньги.

Он постепенно стал узнавать ту часть города, где обычно слонялся. Длинная улица, которая начиналась здесь и казалась бесконечной, называлась Фридрихштрассе. Широкая улица с деревьями и скамейками посередине и воротами в начале - или в конце? - назвалась Унтер ден Линден.
Он даже ездил на трамваях и автобусах, на самом верху. Однажды, только ради удовольствия, он проехал через Тиргартен, в другой раз, до Кройцберга и обратно.

Если ему становилось слишком скучно и одиноко, то всегда было кино. Там, в темноте, всё было намного прекраснее, красочнее и загадочнее яркой жизни снаружи. Некоторые кинотеатры были открыты уже с утра. Он мог часами сидеть, глядя на мерцающий экран, в основном, совершенно не вникая в фильм, удерживаемый мерцающими и постоянно меняющимися картинами.

Однажды, уже не зная, какой это был день, он, проснувшись, пересчитал свои деньги, а затем, пересчитав еще раз, понял, что их уже не хватит, чтобы вернуться. Поначалу он был ужасно напуган, особенно, когда пересчитал ещё раз и понял, что сегодня четверг, до утра которого он заплатил за номер.

Он должен вернуться домой. Что он будет делать тут без денег? Он тысячу раз предпочел бы остаться, но ему следует вернуться домой.

Он поразмыслил над этим. Он понял, что его вещи в коробке ничего не стоят. Но у него до сих пор были его часы, часы, полученные им после конфирмации.

Он выбрался из гостиницы, по счастью, не будучи замеченным. Он вспомнил, что где-то рядом с железнодорожной станцией видел вывеску ростовщика. Он нашел его.

- Серебро? Ерунда, это никель, - заявил ростовщик, и сказал, что он может дать за них только одну марку.
Одну только марку! Нет, он ни за что не согласится. Но, в конце концов, всё же взял её.

Теперь у него было две марки и семьдесят пфеннигов. Что же ему делать? Ему требовалось поесть и провести день. Он выпил чашку кофе и съел пару сухих булочек, а затем просидел голодным почти весь день в плохо проветриваемом углу одного из кинотеатров. Его обнаружили, и он был вынужден доплатить. Его финансы сократились почти до марки.
На сегодня с едой было покончено, но как он будет жить завтра?

Он добрался до своей гостиницы, прокрался незамеченным внутрь, и беспрепятственно достиг своей комнаты. Где и погрузился в беспокойный сон.

Ранним утром следующего дня старый портье в своём вечном фраке стоял у его постели.

- Это ещё что? В номере еще не заплатили за ночь?

Он должен был признать это. На этом всё и закончилось.

- Вот это здорово! Спать и не платить? Вот что, оставишь свою старую коробку с тряпками здесь в качестве залога. Естественно, что она останется тут. Ты получишь её снова, когда принесёшь деньги. А теперь выметайся отсюда, и как можно быстрее.

Мальчик умолял:
- Всего лишь пару дней... Я заплачу потом, я действительно заплачу.

- Ничего не поделаешь! А то все станут так поступать.
Старик стоять рядом с ним до тех пор, пока он не закончил одеваться.
- Когда у тебя появятся деньги, ты сможешь вернуться и забрать свои вещи. Не раньше, ясно?

* * *

Когда он оказался на улице, ему захотелось взвыть от ярости. Мог же этот старый хрыч позволить ему остаться, по крайней мере, на эту ночь, раз уж он спал там четыре ночи и заплатил за них вовремя, даже заранее!

Что же теперь делать?

Если бы он только смог найти работу. Но где и как? У него не было ни малейшего представления об этом. (Надежда на то, что он всё еще может встретиться со своим другом Максом, теперь окончательно покинула его.)

Он должен был провести целый день, однако, ему следовало поесть, особенно сегодня, после того, как вчера он лёг спать голодным. Поэтому, разменяв свою последнюю марку, он купил пару булочек и пару чесночных сосисок, и съел их в одном из углов железнодорожного вокзала.

Он провел утро, слоняясь у железнодорожного вокзала на Фридрихштрассе, пока его не прогнал один из носильщиков (угрожавший ему чем-то ужасным), а день провел на скамьях Тиргартена, переходя от скамейки к скамейке, посидев некоторое время на каждой из них. Под конец, вечером он заснул на скамейке в наименее посещаемой части парка.
Ночью он проснулся, почувствовав на своей руке что-то влажное и теплое. Он вскочил, услышав проклятия сторожа, и побежал прочь так быстро, как могли нести его ноги. Охранник, с палкой в руке и собакой на поводке, преследовал его некоторое время, но не поймал.

У здания Рейхстага он присел в темной нише и снова медленно впал в дрёму в мягкой весенней ночи.
Он проснулся рано утром, ощущая мучительный голод. У него всё ещё оставалось ровно двадцать пфеннигов - этого хватало на четыре булочки и пару сигарет. Когда он курил, заметил он вчера, то некоторое время почти не чувствовал голода. Он должен был покурить.

Утром он снова обретался на скамейках парка. Время от времени он дремал, но быстро поднимался, когда ощущал на себе взгляд прохожего.

Однажды, когда он поднял голову, рядом с ним сел маленький, очень хорошо одетый, но уродливый человек, внимательно разглядывающий его сквозь пенсне, как ему показалось, без злого умысла, но как то уж странно, и он вскочил. Чего этот человек хотел от него? Конечно же, не помочь.

На следующей скамейке он был напуган смехом двух подростков, которые внезапно оказались перед ним с просьбой, подсказать который час.
- У вас есть часы?

Когда они увидели его мрачное лицо, они с хохотом ушли.

А на третьей скамейке он услышал, как какой-то кучер прокричал ему что-то, чего он не понял, но что, конечно же, было не очень лестным.

Он слишком устал, чтобы сердиться, слишком вялым, чтобы поражаться, и слишком голодным, чтобы думать о том, чего от него хотят все эти люди.

Он долго сидел на отдалённой скамейке, никем не потревоженный. Наступил полдень. Временами им овладевала беспредельная ярость, охватывавшая его, как ребенка. Он злился на Макса, на старого портье из гостиницы, на весь окружающий мир. Он бил по земле пятками своих ботинок и разгрыз травинку на мелкие кусочки.
Его гнев прошел, и он принялся плакать. Огромная жалость к себе, к своим страданиям, и отчаянию овладела им. Что ему делать? Что ему делать сейчас? Он не знал.

Ему захотелось заговорить с первым прохожим, который пришел бы и рассказал ему все. Но вряд ли кто-нибудь пришел бы сюда, и он понял, что сам он ничего не сможет. В Берлине, как он уже понял, нужно иметь деньги или ты пропал.
Когда он выплакался, и его слезы стали высыхать, его охватило гневное неповиновение. Он вскочил в ярости, и двинулся к ближайшему густому кустарнику. Там он бросился оземь, и вскоре заснул.

После нескольких часов глубокого сна он проснулся. Он больше не чувствовал себя усталым и голод уже не слишком ему досаждал.

Он умылся и помыл руки в фонтане, расположенном поблизости.

После чего медленно пошел в город, на Унтер-ден-Линден. День клонился к вечеру.
Снова и снова, как и вчера, он думал о том, что сказал ему Макс. Он пытался вспомнить каждое его слово, так, чтобы, наконец, понять его смысл сказанного им.

Что же он говорил? Что в Берлине можно заработать деньги, много денег. Но как? Какой работой? И где эту работу найти? И почему симпатичным мальчикам - одним из которых он считал себя - найти работу легче, чем другим?
Он не понимал. Нет, он совсем ничего не понимал.

И ему снова пришло в голову, что его бывший друг (который ныне больше не был другом, даже если он увидит его вновь!) всё время упоминал Фридрихштрассе, в тот день, когда они были одни, а ещё говорил о Пассаже.
Пассаж - несомненно, это то огромное собрание магазинов, в котором он побывал в первый день, сразу после своего приезда, и где люди смотрели на него так странно, что он по-настоящему испугался и сбежал? Так испугался, что с тех пор всегда делал большой крюк, обходя его.

Парни, стоявшие там повсюду, не показались ему симпатичными, скорее некрасивыми и заурядными. Собирались ли они там ради поиска какой-то работы?

Ему захотелось пойти туда снова и внимательнее оценить ситуацию, быть может, расспросить кого-то напрямую. Ведь ничего больше того, как прогонят его или посмеются над ним, ему не сделают.

Но неожиданно его снова охватил сильный голод, и в то же самое время его тяжелые ботинки, из которых он не вылезал со вчерашнего дня, стали причинять ему такую боль, что он не смог идти дальше. Он был вынужден сесть на ближайшую скамейку под липами и приложить руки к животу. Он больше не мог ясно мыслить. Все смешалось в его пылающей голове.

Его охватила полная апатия ко всему. Ему стало все равно. Если он упадёт, то пусть кто угодно забирает его. Или даст ему полежать.

Он просидел в таком состоянии около часа, тупо глядя прямо перед собой, и придерживая свою больную голову руками, когда почувствовал, как в его руку вложили монетку. Он увидел только пожилую, просто одетую женщину, которая ушла прежде, чем он смог поблагодарить ее. Она, вероятно, сидела на одной из соседних скамеек и довольно долго наблюдала за ним.

Он посмотрел на деньги. Десять пфеннигов!
Хлеб! – подумалось ему в первую очередь. А затем сразу же: нет, сигареты!
Количество хлеба за десять пфеннигов вряд ли бы удовлетворило его голод, и он всё равно остался бы голодным. Лучше уж еще раз покурить.

Перейдя через дорогу, он купил четыре сигареты по три пфеннига за каждую у одного из разносчиков. У него осталось еще два пфеннига. Он поспешно выкурил сигареты, зажигая одну от другой.

У него появилось чувство усталости и вялости. Избегая идти по средней аллее Унтер-ден-Линден, он зашагал рядом со зданиями северной стороны. Затем, перейдя улицу, он углядел место на одной из скамеек напротив Пассажа.
Мрачный и нерешительный, он смотрел через мешанину экипажей у входа. Только неутихающий голод заставлял его держаться. В противном случае он бы снова заснул.

Это оказалась та же самая скамейка, даже тот самый её край, откуда он, робкий и совершенно чужой здесь, сидел и разглядывал Пассаж в свой первый вечер в Берлине почти неделю назад в этот же самый час, но, о! - с совершенно другими чувствами.

Молодой человек, который прибыл в столицу почти в то же самое время, провел свой первый день здесь в самом унылом и утомительном из всех видов деятельности - поиске комнаты.

Недовольный почти всеми сдаваемыми в наём квартирами, тривиальностью их мебели, невозможными манерами их хозяек, он, полумертвый и отчаявшийся, добрался до одной тупиковой улицы. Поначалу он нехотя вступил на неё, но затем его привлекли тамошняя тишина и покой. На улице дома стояли только с одной стороны, другую сторону занимала высокая стена большого склада, переходящая в невысокий забор, который, по-видимому, принадлежал соседнему двору или саду.

Только на двери последнего из десяти домов на улице виднелось объявление о сдаче комнат внаём, одно из тех, что он читал сегодня, наверное, в сотый раз.

Дом, не имеющий привратника, казался тихим и чистым.
Квартира, которую сдавали, находилась на втором этаже слева.
Он позвонил в дверь.

Женщина, одетая во все черное, с худым лицом и поразительно темными, проницательными глазами, открыла дверь, и, внимательно оглядев его, позволила ему войти.

Дверь комнаты находилась рядом с входом. Комната была большой и выходила на улицу двумя окнами. Она был обставлена старомодной, но большой и удобной мебелью - софа с двумя подлокотниками, кресло с крыльями, письменный стол и книжный шкаф. С ней соединялась небольшая каморка, служившая спальней, и освещавшаяся из большой комнаты.

В целом, квартира производила несколько неприветливое, но очень чистое впечатление.
Ванна и туалет были напротив; собственные комнаты хозяйки находились в темном конце коридора. Значит, совершенно не завися от нее! - с удовлетворением подумал молодой человек.
Эта съёмная квартира в всём казалась совсем неплохим вариантом.

Но стена? Можно ли долго выдержать вид этой голой стены через дорогу без того, чтоб не сойти с ума?
Затем он посчитал, что в основном будет находиться тут только вечерами, когда она будет тёмной или почти тёмной, и он будет видеть и терпеть её, самое большее, по воскресеньям. Тишина и умиротворенность улицы решили этот вопрос. Экипажи по ней почти никогда не проезжали, а только изредка проходили пешеходы.

Еще несколько вопросов, лаконично заданных, краткие ответы, и он принял решение.
С ценой не было никаких проблем. Она была обычная, и он сразу же заплатил за месяц вперед.
Ясным, твердым почерком написал он свое имя на регистрационной карточке - Герман Графф, и спустя пару часов уже переехал в своё новое жилище.

* * *

На следующий день, после долгого сна, он приступил к своей новой работе в крупном издательстве.
Он получил это место в филиале концерна - колесико, маленькое колесико в большой машине - у окна, которое выходило во внутренний двор, где кипела постоянная жизнь и шла какая-то деятельность. Он читал рукописи и корректуры, переписывал письма и счета. Он начал знакомиться с работой и пребывал среди совершенно незнакомых ему людей: умных и глупых; честолюбивых и безразличных; дружелюбных и ворчливых; стариков, поседевший на службе, и молодых, еще не начавших седеть. А также среди книг, книг, и книг.

Он должен был приходить на своё рабочее место в девять часов утра и оставаться там до пяти (с часовым перерывом в полдень). На этом его восьмичасовой рабочий день заканчивался.

В течение первых дней работы он так уставал в конце дня, что выходил вечером только для того, чтобы поесть. Только к концу недели его мысли повернулись от новой, непривычной работы к его жизни.

Какой же она будет у него теперь?
Он это довольно-таки хорошо понимал.
Он был очень серьезным человеком, очень одиноким интровертом, испытывающим трудности в общении с другими.
Он никогда не испытывал любви к матери, которую потерял очень рано. У него был друг его возраста, но он потерял его, когда рассказал тому, что с ним происходит что-то необычное (и долгое время страдал из-за горечи этой потери). Он был когда-то влюблен, долго и безнадежно, и тот, кого он любил, так никогда и не узнал, что был любим. Он не мог потерять любовь своего отца, потому её никогда не существовало. Когда несколько месяцев назад его отец умер, он твердо решил приехать в Берлин. Он подал заявление на должность и получил её. Теперь он был здесь.

Он чувствовал, что он не может и не должен продолжать жить так, как жил до сих пор, что он должен завоевать и добиться внимания человеческого существа, которое полюбит. Он также понимал, что этим существом мог быть только мальчик, как один из тех, в которых он влюблялся; и, в конце концов, он понимал, что может не найти его, но должен искать его, как другие ищут удачу.

Он много читал. Более того: он самостоятельно размышлял об ЭТОМ - о других и о себе. Он был уверен в ориентации своей любви, в том направлении, куда она исключительно могла быть направлена, должна была направляться в силу законов его натуры.

Его эмоции всегда относились только к нескольким персонам, а к огромной массе остальных он был равнодушен (большинство людей были чужды ему, часто неприятны); точно также имелось всего лишь несколько книг, которые он мог вновь перечитывать; только несколько картин, которые он мог достаточно долго рассматривать - точно также он знал, что среди множества мальчиков имелось лишь несколько тех, кого он смог бы полюбить. Возможно, всего лишь один. Как можно надеяться, что он с ним встретится?
И все же он надеялся.

Потому что жизнь без надежды не имеет смысла.

* * *

Может быть, он уже встретился с ним здесь, в самый первый день?!
Когда его мысли вновь обратились в этом направлении, он спросил себя - и сразу понял, как глуп был этот вопрос.
Он не был человеком быстрых решений, не был тем, кто сразу же безвольно уступает странным впечатлениям.
Он знал только, что, вероятно, никогда, никогда еще не испытывал такого чувства, почти как от испуга, в тот самый момент, когда этот странный мальчик появился перед ним в этом отвратительном месте, и он на секунду заглянул в его лицо.

Но все это было слишком быстротечно, исчезло слишком быстро, чтобы принимать подобное всерьез.
За последние дни он почти позабыл про ту встречу.

Нет, он не забыл её. Ныне, когда он становился спокойным - длинными, одинокими вечерними часами перед сном - перед ним вновь неожиданно возникало небольшое, бледное мальчишеское лицо. Он опять видел серо-голубые глаза, смотревшие в его глаза, ошарашенные и испуганные, и снова мучился вопросом, до тех пор, пока не засыпал - что же так переполошило мальчика в тот первый вечер. Ибо ответ, который он давал себе, не удовлетворял его.
Где этот мальчик сейчас находится? Погруженный среди миллионов этого огромного города, возможно, он уже очень далеко отсюда: в любом случае он недостижим и потерянн для него навсегда.

Ибо, если то, во что он верил, было правдой - что тот был порядочным мальчиком - он никогда не встретится с ним вновь в том единственном месте, где он всё еще мог бы попытаться его отыскать. А если это не так, если он не был приличным мальчиком, то желает ли он, надеется он увидеть его вновь?

В последние дни недели внутреннее беспокойство охватило его так сильно, что впервые погнало на Унтер-ден-Линден.
Он хотел попробовать, хотя бы ещё раз, всего лишь ещё раз. А если возможность и удача окажутся для него благоприятными? А если он встретит его снова, что тогда?

Он не верил ни в случайность, ни в удачу, которая потом могла оказаться несчастьем.
Ему только хотелось снова увидеть место, где он встретил мальчика.

Поэтому на этот раз он, не оглядываясь, направился прямиком к входу в Пассаж, пересёк его, и встал у его южном входа.

Все было, как и раньше. Вокруг толпились и толкались кричащие и смеющиеся люди.
Тогда мальчик стоял во там. Затем побежал туда. Ему снова вспомнилось, как тот бежал. Естественно, что его здесь нет. Почему он должен тут оказаться?!

Он повернулся и пошел обратно через Пассаж. Он не смотрел по сторонам.
- Мне не нужно смотреть, - думал он. - Если он здесь, и рядом со мной, то я почувствую это.

Он обманулся. Он не знал, что мальчик, которого он искал, сидел на скамейке в двадцати шагах от него, уставший, голодный, и в полном отчаянии.

- Нет чувства, - сказал ему внутренний голос, и, опустив голову, он зашагал по Унтер-ден-Линден, подальше от места, так ненавистного ему.

Мальчик по-прежнему сидел на краешке полностью заполненной скамейки, бросая взгляды на вход в Пассаж так часто, как тот становился виден.

Там, не двигаясь с места все это время, с тех пор, как он начал наблюдать, стояла толпа молодых парней, совершенно равнодушная к тому, что она препятствует движению. Они смеялись и переговаривались друг с другом.
Он всё ещё не мог решиться подойти.

Однако затем, когда боль в животе снова стала особенно сильной, он медленно встал и, опустив глаза, так же медленно перешёл дорогу, когда та на мгновение очистилась от движения транспорта, добравшись до входа в Пассаж.
На углу, где выступал почтовый ящик, стоял в одиночестве мальчик. Он был с непокрытой головой, периодически оглядывался и вновь опускал глаза; под его грязной курткой виднелась худая грудь без рубашки. Он стоял, как будто ожидая кого-то, кто назначил ему встречу.

Мальчик встал рядом. Он чувствовал, как дрожат его ноги. Было ли это от голода? Или, от внезапного страха?
Или от чего-то ещё? Но сейчас его никто не беспокоил. Хотя, как ему показалось снова, проходящие мимо - и как всегда, в основном, пожилые мужчины - как-то странно смотрели на него прежде чем идти дальше. Он также полагал, что станет наблюдать за группой молодых людей, стоящих у входа. Они повернулись в его сторону и пренебрежительно рассмеялись, прежде чем продолжили переговариваться. Может, они говорят о нём? Нет, сейчас он не стал бы полагаться на себя, что подойдёт к одному из них и спросит, знают ли они, где он мог бы поискать работу. Скорее, он спросит это у рядом стоящего мальчика. Но тот выглядел так, будто у него самого не было работы, и уже довольно давно.

Раздумывая над этим, у своего уха он неожиданно услышал шикающий, сердитый голос. Это был тот самый другой мальчик.
- Тупая дерефенщина! У тя есть гляделки? Ты чё, не фидишь, что джон вон там увлекся тобой? Что ты застыл и портишь мне всё дело?
А затем, еще более яростно, почти угрожающе:
- Просто топай за ним!

Это его ужасно напугало. О чём говорил этот мальчик? Кого он имел в виду? Чего он хотел от него?
Однако ему не следует больше тут оставаться.

Он ушел так быстро, как позволили ему ноги, подальше от входа и вниз по Унтер-ден-Линден. Смех эхом отдавался вслед за ним. Над ним снова смеялись?

Он не знал. Он больше ничего не понимал. Он шел и шел дальше, сначала мимо зданий с магазинами, а затем по средней аллее, и опять к скамейке. Дальше он идти уже не мог.

Почему тот странный мальчик так разозлился? Чего он хотел от него? За кем он должен был идти? И почему? У него закружилась голова. Он ни слова не понял из всего сказанного.

* * *

А затем, когда он только уселся там, все еще дрожа от испуга и голода, ему показалось, что его снова разглядывают. Джентльмен на соседней скамейке наклонился вперёд и глазел в его сторону. Мальчик больше не осмеливался смотреть туда. Затем место рядом с ним освободилось. Тот человек встал и подошел, чтобы сесть рядом. Мальчик ясно чувствовал на себе его взгляд.

Но теперь он тоже встал. Это снова была внезапная ярость, находившая на него и раньше. Что все эти люди хотят от него? Неужели он нигде не может остаться в покое? Разве он не может посидеть здесь на скамейке, как все остальные! Он жаждал уйти отсюда - всё равно куда, лишь бы уйти.

Он перешел на другую сторону улицы и свернул в тихий переулок. Он крался как можно ближе к зданиям, уставший до такой степени, что мог вот-вот упасть. Как же мне хочется упасть, думал он, упасть и остаться здесь. Тогда, по крайней мере, всё бы и закончилось.

Он не знал, как долго и куда шёл, когда услышал голос рядом, весьма дружелюбный и обнадеживающий.

- Эй, паренёк, тоже вышел на прогулку? Не хочешь ли немного прогуляться со мной?

Он поднял голову. Был ли это тот самый господин со скамейки, или кто-то другой? Он не мог сказать, но полагал, что уже видел его где-то. Может, один из тех, кто раньше разглядывал его?

Джентльмен носил лёгкое летнее пальто. Он был безбород и нёс в руке портфель. Он улыбался, на его лице полыхал румянец, словно от быстрой ходьбы.

Увидев на лице безмолвно стоящего мальчика изумление, мужчина сменил тон и весело произнёс:
- Тебе действительно не нужно бояться. С тобой ничего не случится. И ты получишь десять марок.

Не получив ответа, он спросил еще раз:
- Ну, так ты идешь со мной или нет?

Мальчик стоял перед незнакомцем и смотрел на него снизу вверх, а в его голове с сумасшедшей скоростью мелькали мысли.
- Десять марок... А что потом? Пойти с вами, а куда? - лепетал он.

Незнакомец, казалось, полностью пропустил вопросы.

- Просто пойдём. Тут не далеко. Вон там, - и он уже шел дальше.

Затем повернулся к по-прежнему колеблющемуся мальчику:
- Но только если ты хочешь. Я не стану тебя уговаривать.

Эти слова перевесили все сомнения. Из-за боязни потерять десять марок мальчик взял себя в руки и зашагал рядом с мужчиной. К этому времени у него совершенно пропала сила воли. Ему было всё равно. Только деньги! Только бы не потерять десять марок!

Больше они не говорили.
Через несколько сотен шагов джентльмен быстро вошел в дом, махнул мальчику, и они поднялись вверх по лестнице. На третьем этаже мужчина коротко и громко позвонил в дверь.

Мальчик остановился на верхней ступени лестницы. Страх снова охватил его. Он еще мог развернуться и убежать.
Но он последовал за человеком в дверь, которая как раз в этот момент открылась.

* * *

Через полчаса вновь оказавшись на улице (в одиночестве, «джентльмен» остался там), с десятью марками в кармане, он почувствовал, что громко смеётся от радости. От облегчения и радости.

Это не оказалось чем-то особенным! Пастор из их деревни делал то же самое, только он был не дружелюбен, а неуклюж и груб, и дал им всего пару яблок из своего сада.

Так вот как можно зарабатывать деньги! А он на лестнице на мгновение решил, что его убьют!
Но среди сотен мыслей, которые готовились штурмовать его, имелась одна, довлевшая над остальными - поесть, только бы поесть! Как можно скорее и как можно больше! Есть! Есть и пить!

Он бросился к гастроному Эшлингера на Фридрихштрассе. Он сел в самом дальнем зале, в самом дальнем углу, в этот ранний утренний час оказавшись в совершенном одиночестве, и тут же сунул банкноту в десять марок официанту.
Официант рассмеялся:
- Вы вовремя! Чего изволите?!

- Сосиски! И хлеба. Сразу же. А потом кружку темного пива, большую.

Официант опять любезно улыбнулся и, первым делом выставил перед ним корзинку с хлебом. Вскоре он вернулся с остальным.

Первая пара сосисок была съедена, а затем он принялся изучать меню. Но там имелось такое количество блюд, о которых он понятия не имел, что он остановился на сосисках - на второй, а затем и на третьей паре - с большим количеством картофельного салата, и с ещё большим количеством хлеба. Кроме того, за первым стаканом пива последовал второй с небольшой дозой коньяка. Затем он, не считаясь с ценой, купил сигареты - сразу десяток. И немедленно всё оплатил.

Через полчаса он, наконец, почувствовал, что готов спокойно обдумать не имеющий прецедента опыт, который только что получил. Он тщательно всё обдумал.

Так вот как можно заработать деньги. Он чувствовал себя хорошо и расслабленно, как никогда прежде. Он больше не ощущал усталости. У него не осталось и её следа - во всём был виноват голод.
Нет, он всё еще не хотел уходить. В углу, в одиночестве было так уютно, с пивом и сигаретами перед ним, и так, как ему хотелось.

Так вот как можно делать деньги здесь, в Берлине!
Вот как Макс получил все эти деньги, кольцо, часы, трость и все остальное! Вот что стояло за разговорами Макса о симпатичных мальчиках, Фридрихштрассе и Пассаже! И, всё же, он не сказал об этом напрямик, лживый пес! Неужели думал, что он выболтает секрет или проговорится?! Как мало он его знал! Достаточно того, что о подобном не было сказано ничего и никому!

Однако, он был не способен по-настоящему разозлиться на своего друга. Он был переполнен приятными ощущениями, и чувствовал слишком большое облегчение, освободившись от головоломки, полностью заполнявшей его мысли все последние дни!

Вот почему так много мальчиков стояло у Пассажа! Вот почему господа толкали его, разглядывали его, шептали ему! Вот почему другой мальчик так разозлился на него! Вот почему другие ребята посмеялись над ним, а приятный джентльмен сразу же, с улыбкой, догадался, что он новичок в Берлине! (В противном случае он не стал бы ничего спрашивать и вообще любопытствовать.)

А как он боялся! Даже если это и не принесло ему большого удовольствия, то, на самом деле, в этом не было ничего особенного. Боже, как глуп он был! Но, в конце концов, он больше не будет таким глупым!
К нему пришла мысль: а что, если я тотчас попробую ещё разок? И сразу же взгляну на это дело снова, но теперь совершенно другими глазами? Прямо сейчас, сегодня?

На самом деле ему с лихвой хватило бы денег и на сегодня, и на завтра. (Он уже подсчитал: у него оставалось целых семь марок и двадцать пфеннигов. Эшлингер был действительно дёшев. С оставшимися деньгами он смог бы вернуться в гостиницу, заплатить за ночь, и выкупить свои пожитки.) Тем не менее, было бы очень хорошо, если бы он смог получить еще немного денег, может быть, опять десять марок. Ему захотелось пойти туда снова. Прямо сейчас.
Но сначала ему на ум пришло кое-что другое.

В то время, когда он слонялся вокруг вокзала, он подметил своими острыми мальчишескими глазами, - которые видят быстро и точно все любопытное, что лежит на поверхности - что, кроме туалета там имелись и умывальные, в которых путешественники могли помыться и поменять одежду. Конечно же, у него не было ничего, во что можно было переодеться, но после двух последних дней ему требовалось помыться. В действительности, тогда ему было очень совестно, что он оказался таким грязным.

Поэтому он поднялся, дошёл до вокзала и нашел то, что искал; и после того, как щедро добавил еще пятьдесят к плате в пятьдесят пфеннигов, получил мыло, второе полотенце, щетку и расческу. Он, как смог, привёл себя в порядок. Свою грязную рубашку он засунул под пиджак, оставив грудь голой; разгладил штаны над ботинками. Осмотрев себя в зеркале, обнаружил (как и говорил ему Макс), что был довольно симпатичным мальчиком, который имел, что показать. Теперь ему хотелось узнать, были ли они двое - он и Макс - правы.

Посвежев, повеселев, и полностью расставшись со страхом, он пошел к Унтер-ден-Линден и сел, но не на одну из скамеек, а на арендованный стул, и не прямо напротив входа в Пассаж, но достаточно близко, чтобы держать его в поле зрения и наблюдать за тем, что там происходит. Прежде всего, он закурил еще одну сигарету.
Ознакомление шло не так быстро. Он попросту наблюдал, как всё происходит.

Он даже не подозревал о знакомстве, которое случится у него в этот день, в ближайшие полчаса.

* * *

Людской поток не прекращал движения, включая и некоторых отдельных господ. Ныне он осторожно наблюдал за ними, но ныне никто не обращал на него внимания, сидящего с небрежно закинутой ногой на ногу, с удобствами покуривающего и переваривающего свой обед.

Он только начал скучать и решил прогуляться к Пассажу, как трое молодых людей прошли мимо него, громко разговаривая и смеясь. Он не мог понять, о чем они говорили, но все трое, как ему показалось, были очень хорошо одеты.

Потом он увидел, как один из троицы, после быстрого, короткого взгляда в его сторону, остановился, крикнул что-то другим, сделал движение рукой, чтобы они шли дальше без него, а потом, в одиночку, направился прямиком к нему и без дальнейших проволочек уселся на соседний стул. К своему удивлению, мальчик услышал, что к нему обращаются и протягивают руку.
- Привет, Чик! Ну, как твои дела? Разве ты не угостишь мя сигареткой?

Поначалу мальчик подумал, что не расслышал всё правильно, и смущенно уставился на руку, протянутую ему.
Затем он поднял голову. Это был стройный паренёк, немного старше его, быть может, лет семнадцати или восемнадцати, с каштановыми волосами, гладко зачесанными со лба. У него были веселые карие глаза, поразительно красный, подкрашенный рот, и белые зубы, которые он во всей красе продемонстрировал, рассмеявшись в ответ на взгляд мальчика.

Мальчик был всё еще настолько ошеломлен, что смог только выдавить из себя:
- Мы знаем друг друга?

Парень громко рассмеялся.
Затем, отняв свою руку, он сказал почти укоризненным тоном:
- Ты, правда, не собираешься угостить меня сигареткой?

Опять же, совершенно растерянный, он смог только протянуть пачку и предложить ему.

- Спасибо! Одной достаточно. На данный момент.
Он передал пачку назад.
- Легкие?

Какой оригинальный парень!
Потом мальчик увидел, как его рассматривают с ног до головы, поначалу критически, а затем более одобрительно, и услышал, как тот парень сказал:
- А теперь скажи мне, Чик, как долго ты находишься здесь, в Берлине?

И, не получив ответа:

- А скажи, как тебя зовут? Всего лишь имя, конечно!

На этот раз мальчик должен был ответить, и он ответил.
- Меня зовут Гюнтер.
Он даже нашел в себе мужество, чтобы добавить:
- А как зовут вас, господин?

Парень опять рассмеялся.
- Господин, это хорошо!

Но затем продолжил, с хорошо демонстрируемым изумлением и не без небольшого упрека:
- Как меня зовут? Моё имя? Моё? Парень, откуда ты прибыл, что не знаешь меня? Я Эйтц, утонченный Эйтц!

Теперь рассмеялся и Гюнтер.
Эйтц! Он никогда раньше не слышал такого смешного имени.
Лед был сломан.

- А что оно означает, Эйтц?

- Эйтц... ну просто означает Эйтц. Или Артур.

Наклонившись со своего стула, и теперь выступая как истинный берлинец, Эйтц продолжил:
- Парень, ты совсем ничего не знаешь! Я просто-напросто как можно быстрее должен взять Чика под своё крыло, иначе он будет неправильно летать. Ну, мы позаботимся об этом. Итак, кто я такой?

- Эйтц, утонченный Эйтц, - произнёс Гюнтер, смеясь от внезапно возникшей симпатии к этому парню.

После чего они, рука об руку, пошли по набережной в сторону Фридрихштрассе. Его нового друга, похоже, не беспокоило то, что они касались друг друга своей одеждой.
Когда они шли по Пассажу и Гюнтер стал невольно оглядываться, его новый друг пренебрежительно заметил:
- Пассаж? Мальчик, который высоко ценит себя, просто не пойдёт к Пассажу!

Гюнтер снова был поражен.
Он не переставал удивляться весь этот вечер.
Сначала они пошли в кафе, не в самое лучшее из-за одежды Гюнтера, но все же вполне приличное, где поели пирожных и выпили по паре отличных ликеров. Затем - в большой кинотеатр, и после этого, под конец, в ресторан, находящийся в подвал в переулке, простой, но хороший, где все порции были просто гигантскими. И повсюду утонченный Эйтц был известен, встречал знакомых, к нему обращались по имени и приветствовали. И всегда и везде, когда Гюнтер делал попытку расплатиться, Эйтц отказывался.
- Не бери в голову, все в порядке, - и платил за всё.

В подвальном ресторанчике, за отмытом добела столом, когда они, насытившиеся и закурившие, остались одни, Гюнтер за полчаса рассказал Эйтцу всё - всё, что должен был рассказать, а другой -тихо и внимательно выслушать, не перебивая. Гюнтер рассказал о своей прежней жизни в деревне, посещении Макса, о своём бегстве в Берлин, о страдании последних дней, и, под конец, о своём первом опыте, полученном сегодня.

Эйтц навострил уши насчёт последнего. Он расспросил о подробностях, заставил Гюнтера как можно точнее описать внешний вид джентльмена, и, наконец, спросил, сколько тот получил.
А затем задумчиво, опять же, как истинный берлинец, высказал свое мнение:
- Десять марок - это совсем не густо. Но в таких лохмотьях...

Когда Гюнтер, наконец, заметил, что уже около полуночи, и что ему пора в гостиницу, Эйтц коротко ответил:
- Спать? Ты можешь переночевать у меня, - и, выйдя наружу, усадил мальчика в самый настоящий автомобиль. Поездка в такси оказалось кульминацией вечера. Гюнтер был счастлив, как никогда.

Вот это друг! Гюнтер не испытывал перед ним никакого страха. С Эйтцом он был готов пройти весь мир! Эйтц слушал, когда мальчик говорил с ним, и ничего не умалчивал, как этот коварный Maкс, обезьяна! Гюнтеру хотелось узнать от Эйтца гораздо больше - все, чего он не знал. Все-всё.

* * *

В жилище Эйтца, в солидно выглядящий дом, расположенный далеко на севере, им даже не пришлось звонить. У дверей уже стояла чрезвычайно толстая женщина с румяным, добродушным лицом, в ослепительно белой сорочке, обтягивающей огромные груди. В руке она держала зажжённую лампу, словно поджидала поздних гостей, и встретила их словами:
- Ну-ка, Эйтц, что за сомнительного птенчика ты снова привёл с собой, бесстыдный ты негодяй!

Но Эйтц, оказавшись рядом с ней в комнате, взял из ее рук лампу, обхватил ее вокруг талии, и проделал с сопротивляющейся женщиной пару танцевальных оборотов.
- Маленькая Мамочка, - выкрикнул он, - Маленькая Мамочка, просто думаю, что он только сегодня потерял свою девственность! Поразительно, да?

В течение этой ночи, когда они лежали бок о бок в постели Эйтца в его комнате, с громко храпящей поблизости Маленькой Мамочкой, мальчик узнал гораздо больше: кто такой хастлер, и что такое джон; с какими мужчинами стоит идти, а с какими нет; что можно делать, а что не стоит, и сколько за это просить. А ещё кто такой коп и кто такая тётка. Тётка - ну, это было просто: «Оооо, нееет! Тетка - это как девушка, пока она молода, а потом, как старая дева!». Однако, копы - так называли полицейских - были офицерами полиции, которые всегда искали их, и единственными, кого стоило по-настоящему опасаться [В Германии Веймарской республики гомосексуалистам грозило уголовное наказание – т.н. параграф 175]. Туда относились и те, кому за двадцать - нахальные парни, горячие головы, хулиганы - именно те, кто был действительно опасен для каждой тётки.

Гюнтер, всё еще не спящий и полностью очарованный всем, что услышал и испытал, слушал во все уши, как откровение, и впитывал. Его уважение к новому другу не знало границ. Эйтц знал обо всём. Не было ничего, чего не знал Эйтц.

Однако, Эйтцу, тоже любившему слушать свои разглагольствования, под конец приелась собственная мудрость, и так как на дне своей грешной души он «любил тех, кто помоложе», то он попросту подмял мальчика под себя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ныне для юного Гюнтера наступили великолепные времена. Так, по крайней мере, ему показалось.
Они были вместе весь день и Эйтц обо всем позаботился. Во-первых, еще один костюм. Среди одежду в шкафу Эйтца имелось множество удивительных вещей, которые ему явно не подходили. Большинство из них были для мальчиков помладше. Он либо вырос из них, либо они принадлежали каким-то другим мальчикам. Гюнтер спросил его.
- Это же не твой костюм, да?

Но получил лишь короткий ответ.

- Значит, его кто-то оставил.

Имелись и туфли, слишком уж открытые и с большими каблуками, слегка великоватые, но вполне пригодные для носки. И нижнее белье тоже. И превосходный шейный платок. Эйтц был большим поклонником галстуков.

Таким образом, мальчик был заново одет, с головы до ног. Из его вещей пригодилась только соломенная шляпа, несмотря на все страдания, которые она претерпела.

Прежде всего, Эйтц захотел посмотреть на его документы.
- Ну вот! - заявил он, - у тя совсем нет документов! Парень, как же ты тогда выйдешь на панель? Когда тебя могут арестовать в любую минуту!

Пока Маленькая Мамочка готовила кофе, он исчез и половину утра где-то пропадал. Но вернулся он с добытыми им бумагами. Фальшивыми, конечно, но хорошо подходящими мальчику.
- Так что знай теперь: тебя зовут Михаэль Козловски, тебе пятнадцать с половиной, и ты из Катовице. Понял?

- Катовице? Где это?

Эйтц замешкался.

- Где-то там, у поляков, - заявил он затем, широко взмахнув рукой.

Эйтц заставил мальчика ещё раз всё повторить, после чего аккуратно засунул бумаги во внутренний карман его пиджака. И ни словом не обмолвился, каким путём достались ему эти документы.

Они вдвоём прошатались весь день, но совсем не в хастлерских районах Унтер-ден-Линден или «Тауэнцина» [Тауэнцинштрассе (Tauentzienstraße), улица в центре Берлина]. Эти районы Эйтц презирал, и с очевидным гневом говорил о Бранденбургских воротах.
- Туда идут только те, у кого больше нет денег на еду, и нет крыши над головой, и их всегда там арестовывают.

Вместо этого они вечером они стали заходить в салоны, главным образом, в те, что на западе Берлина. Там все было внешне вполне респектабельно. За небольшими столиками сидели, в основном, более или менее хорошо одетые, часто чрезмерно разряженные молодые парни, многие с жеманными манерами и даже с макияжем, другие были ещё довольно энергичными и мужественными. Все они ожидали, пока подойдут клиенты и сядут за их стол, или же позовут за свой; тихие разговоры почти постоянно сопровождала приятная музыка. Все были при галстуках. Кроме, конечно же, тех, кто был признан как женщина.

Только ближе к вечеру, после девяти, тут становилось многолюдно. Многие приходили парами, всегда пожилой и молодой. Они садились вместе, и к ним никто не подходил.
Затем начинались танцы, и люди двигались под звуки скрипки.

Эйтц знал всё и всех.
Он переходил от стола к столу, приветствовал, и его приветствовали и приглашали присоединиться. Гюнтер сидел в одиночестве.
Но не долго.

В первый же вечер, во втором салоне, в еще довольно ранний час, он познакомился с «утончённым господином», который подсел к нему, заговорил с ним, и задал ему несколько вопросов, и не ушёл до тех пор, пока, в конце концов, не увёл мальчика с собой. В дом, который Гюнтер никогда раньше не видел. Утром он получил двадцать марок, взял такси и поехал обратно к Эйтцу, которого накануне вечером, когда они разделились, покинул, даже не попрощавшись.

Как само собой разумеющееся он, конечно, отдал все свои деньги, которые Эйтц спокойно прикарманил как какой-то очередной взнос.

И так продолжалось изо дня в день. Иногда, когда на них никто не положил глаз и не подсел за их стол, они вместе возвращались в дом к Маленькой Мамочке, которая постоянно бодрствовала. Но в большинстве случаев Гюнтера уводили в гостиницу, в чужой дом, в тихий уголок другого салона. Они никогда не возвращались без каких-нибудь денег, даже если это было только то, что Эйтц называл «деньгами за стол» - деньгами, которые мужчины совали им в карман при оплате счета, просто за то, что провели время в их компании. Денег хватало, чтобы поесть и выпить каждый вечер. Более, чем. Особенно выпить. (На третий вечер «Чик» - как это слово появилось, так и осталось его прозвищем - ещё не привыкший к выпивке, и не притерпевшийся к ней, опьянел так, что был отправлен домой.)

Эйтц обращал особое внимание на людей, с которыми уходил его протеже. Если он одобрял знакомство, то оставлял мальчика наедине с мужчиной, и исчезал. Если был против, то не уходил из-за стола или со своего места, находя всевозможные отговорки и оправдания. Иногда, когда джону совсем уж не хотелось отпускать мальчика, требовался аргумент - если аргумент вообще был возможен при общении с Эйтцем.

Оставшись наедине и будучи спрошенным, почему он не отпустил его с тем человеком, Эйтц заявил:
- У него вши!

Когда Гюнтер посмотрел на него, как на сумасшедшего, он добавил:
- Конечно, у него их нет. Но он шлепает. Ты хочешь быть отшлёпанным?

Нет, конечно же, Гюнтеру этого не хотелось. Так Гюнтер узнал о тех, кто шлепает, так же как он узнавал, мало-помалу, обо всём остальном, о чём ему хотелось узнать (о том, что Эйтц считал полезным).

Таким образом, мальчик быстро привык к своей новой, шумной и красочной жизни, а также к своему прозвищу. Вскоре он потерял всякую стыдливость и - прежде всего - всякий страх. Он научился, когда его расспрашивали; никогда не говорить правду (которую не ждали, и не желали); и смотрел на мужчин, угадывая, есть ли у них «бабки» и сколько.

Он был польщен тем, что пользовался успехом в качестве «нового лица».

Отвращение? Нет, на самом деле он не чувствовал отвращения, но и не получал никакого удовольствия, он просто таким образом жил. В конце концов, главным во всем этом были только деньги.

Эйтц смотрел за тем, чтобы он не получил слишком мало, чтобы его не кинули, и чтобы он не попал в «плохие руки». Как правило, до того, как мальчик уходил с новым мужчиной, Эйтц и тот человек останавливались на минутку и перешёптывались, поглядывая на него. Иногда ему казалось, что Эйтцу что-то перепадало, прежде чем тот возвращался к нему, отпуская его, или неожиданно покидая его. Но он мог и ошибаться, ибо Эйтц никогда ничего не говорил на эту тему.

Да, то были прекрасные дни. Все, что лежало перед ними - его деревня и его побег; затем те последние дни нужды, одиночества и голода были забыты так же, как картонная коробка с его пожитками в гостинице у Штеттинского железнодорожного вокзала, куда он больше не заходил. Теперь у него был Эйтц. Эйтц стал его закадычным другом, и он был счастлив всякий раз, когда мог выразить свою благодарность, отдав то, что «заработал».

Маленькая Мамочка тоже казалась довольной.
Всякий раз, когда оба мальчика хотели поесть дома, там всегда находилось что-нибудь хорошее. Как бы поздно они не возвращались домой, Маленькая Мамочка всегда встречала их наверху, в своей белоснежной ночной рубашке, и с лампой в руке. Она позволяла хватать себя за талию, не больно дёргая при этом за уши. Она сплетничала и смеялась вместе с ними, частенько до самого утра.

Эйтц был бесценен.
Его юмор и даже настроение во всех ситуациях были исключительными.
Для него в жизни не существовало никаких проблем. Его девиз: «возьми то, что можешь, неважно, где и как!»
Однако каким бы открытым он не был, он упорно молчал об этом «где и как».

Однажды, у их стола в кафе (не в том, что для квиров), где они часто сидели в послеобеденное время - чтобы выпить и поиграть в кости, убивая долгие дневные часы - появилась довольно юная девушка, которая уселась рядом с ними. «Моя невеста» - стало единственным объяснением Эйтца, и вскоре он ушел с ней, после того, как быстро условился о встрече с Гюнтером, который оставался. В другой раз Эйтц покинул салон поздно вечером - чего почти никогда не случалось - с мужчиной, которого он, очевидно, должен был знать очень хорошо, и на следующий день он только странно улыбнулся, когда Гюнтер спросил его, кто это был (тот походил на самого настоящего преступника). А в третий раз он был удивлён, застав Эйтца на коленях Маленькой Мамочки в не совсем материнских объятиях. Они все трое посмеялись над этим. Они, как правило, всегда смеялись над всем. То было веселое время.

Оно длилось ровно две с половиной недели, в течение которых деньги текли рекой.

* * *

Затем, в один прекрасный день, Эйтц неожиданно исчез.

Это было одной из его особенностей – он неожиданно пропадал на полдня или даже на целый день, не говоря, куда идет. Затем он возвращался, без объяснения или оправдания, как будто ничего не случилось.

Ему не нравилось, когда об этом расспрашивали. Гюнтер понял, и, соответствующим образом, принял к сведению.

Но на этот раз Эйтц пропал и не вернулся. Когда Гюнтер, начавший уже изрядно скучать, насел на Маленькую Мамочку, она только сказала:
- Ну что тут поделаешь! Он таков, каков есть. Но я знаю этого плута. Он вернется!

И когда он бросил на неё тревожный взгляд, добавила:
- Ты по-прежнему можешь приходить сюда, Чик, если у тебя есть деньги, и спать в его постели. Я беру четыре марки за ночь.

(До тех пор они всегда спали вместе в постели Эйтца, либо Гюнтер спал на старом диване в углу.)

Ныне у Гюнтера не было денег, так как он всегда отдавал все заработанное, но теперь он знал, где их получить. Пару дней до возвращения Эйтца можно протянуть и без него.

Во второй половине дня, когда салон, куда они заходили столько раз, открылся, и он зашёл туда, но был остановлен хозяином.
- Не моложе восемнадцати! Строгое предписание полиции!

- Но я же здесь был столько раз... - пролепетал он.

- Да, но не в одиночку. Где твой друг?

Раз уж его не пустили сюда, то он направился в другой салон. Там ему разрешили посидеть, но он не работал. Кроме него, там сидел еще один мальчик помладше. И ещё до того, как заполнился салон, официант прогнал их.

Что ему теперь делать?

Он не должен был становиться проституткой. Но после того как все сложилось, что ему еще оставалось?

Он пошел к «Тауэнцину».

Близился вечер, и огромные толпы людей сновали взад-вперёд по одной стороне улицы. Элегантная, но очень разнородная публика - Западный Берлин. Множество юных девушек, множество молодые парней. Он не пошагал и двадцать шагов, как его окликнули из боковой улицы.
Затем он получил пять марок, хотя и это ему и запрещалось: «никогда не бери меньше десятки».

Он снова спал в их постели и в полдень, выспавшись, опять получил кофе от Маленькой Мамочки.

Но следующие дни оказались плохими.

Он больше не осмеливался рисковать в салонах. Мужчин, которых он там встречал, он не знал. Он не запоминал имен, забывал дома, куда его водили.
Но даже если кто-то из мужчин остался бы случайно в его памяти, он никогда бы не осмелился к нему вновь обратиться. А если бы его встретил и вспомнил мужчина, с которым он уходил, то вряд ли бы выбрал мальчика снова. Его никогда не выбирали по второму разу. Для них он был слишком равнодушен к тому, чего им хотелось. Если уж его и замечали в салонах, то вряд ли узнавали, и уходили с другими.

И что же ему оставалось, раз уж Эйтца не было - только идти на улицы. Но вот куда - на Тауэнцинштрассе или даже к Пассажу?
Он так и поступил, но, к своему удивлению, без особого успеха.

На Западе тем вечером ничего не получилось. Из Пассажа, в который зашёл впервые с того дня и пересёк без особого волнения, но с некоторым чувством неловкости, он был вытеснен не только ненавистными взглядами праздношатающихся там молодых парней, но еще и суровым взорами нескольких человек, которые вполне могли оказаться полицейскими офицерами.

Чтобы обрести уверенность, он заговорил со стариком отталкивающего вида, который пробормотал что-то о трех марках. Ему захотелось плюнуть тому в лицо.

Пару часов спустя он с трудом поймал путешественника у железнодорожного вокзала на Фридрихштрассе, и в близлежащей гостинице получил шесть марок (о которых, к тому же, ему пришлось ещё и напоминать).

Было уже слишком поздно, и он слишком устал, чтобы идти к Маленькой Мамочке. К тому же, он не мог отдать ей четыре марки из шести! Что же ему тогда останется на еду завтра?

Ему пришла в голову гостиница, в которой он спал первые ночи. Комната на ночь стоила там марку пятьдесят. Было уже совсем поздно, когда он нашел ее. Старый портье в своем извечно засаленном фраке по-прежнему там находился. Он узнал мальчика, когда тот спросил о своих вещах.
- Что? Те старые тряпки?
Разносчик взял их и дал ему столько, что мальчик всё ещё ему должен. Может ли он заплатить сегодня? Да? Ну, тогда, пожалуйста, прямо сейчас!

Он заплатил и оказался в своей старой, маленькой каморке. Но не обрёл спокойного сна первых ночей. Если бы только Эйтц оказался здесь - повторялось в его мыслях. Без него ничего не получалось.

* * *

Последующие дни оказались не лучше. А, скорее, хуже.
Он много ходил, и у него болели ноги. Во-первых, долгие часы в Пассаже, до тех пор, пока там стало совсем неуютно. Затем пешком через всю Фридрихштрассе до ворот Халле.

Тем не менее, ему хватало на то, чтобы не остаться голодным, просидеть полдня в кино и заплатить за свою гостиницу вечером.
Но сейчас его жизнь ему совсем не нравилась.

В нём кипела постоянная ярость. И против Эйтца тоже. Он, кто неделей раньше не знал забот о деньгах; кто сидел в салонных креслах, за изящно накрытыми столами с кофе и ликерами перед собой; кто ел пирожные с взбитыми сливками, ожидая, пока к нему подойдут; кто получал не менее двадцати марок (один раз даже пятьдесят, а в другой – тридцать) - ныне ходил по улицам, чуть не падая от усталости, и был готов пойти с первым встречным! Нет, это ему не подходит. Но что же делать?

Пятый день оказался совсем плохим.
Его словно бы сглазили - ни одного джона там, где они, как правило, наступали на пятки!

Ему не хватало денег не только на пару сосисок, к которым он нехотя вернулся, но и на сигареты, которые стали незаменимыми. В конце концов, он решил расспросить Маленькую Мамочку, вопреки ее строгому наказу не приходить без четырех марок. Но он должен был знать, не объявился ли снова Эйтц, не слышала ли она о нём, не узнала ли чего.

Конечно же, Маленькая Мамочка была дома (потому что она никогда не выходила), и встретила его поначалу совсем неприветливо, даже не позволив ему на первых порах войти.
- Я бедная женщина и потому Эйтц меня эксплуатирует. Эйтц? Нет, не объявлялся. Теперь он, вероятно, совсем не вернется. Наверное, для него стало слишком жарко. Вот почему он и соскочил.

И добавила:
- Я говорила тебе, Чик, что ты можешь приходить в любое время, но только когда у тебя есть деньги. Которые ты, такой красивый мальчик, конечно же, сможешь получить!
И она захлопнула дверь перед его носом.

* * *

Если бы он не столкнулся с другим мальчиком на Унтер-ден-Линден (он проделал весь этот долгий путь пешком), знакомым Эйтца, которого он тоже знал, и после долгого попрошайничества не выклянчил бы у того две марки («Но только потому, что ты знаешь Эйтца»), ему и в самом деле пришлось бы спать той ночью в Тиргартене.

Он проснулся голодным и провел день, голодая.
И, наконец, на исходе дня, он нашел, кого подцепить.

Но каким же отвратительным был этот малорослый кривоногий мужик: его голова торчала между сгорбленных плеч, а глаза скрывались за стеклами очков.
И каким неопрятным, каким старым он был!

- Пойдёшь со мной? По-быстрому. Три марки...

И снова только три марки! Но что делать?

- Где же?

- Просто иди!

Они повернули в боковую улицу, зашли в дом, поднялись по пустой лестнице, покрытой ковром, заглушающим все звуки.

- Здесь? А если кто-то придёт?

- Никто не придёт.

Никто и не пришел.

После того, как они спустились, после краткого пребывания наверху, его желудок впервые вывернуло от отвращения. Он хотел получить свои деньги.

Старик в ближайшем дверном проеме достал бумажник, толщина которого вызывала доверие.
- Подожди здесь минутку. Я просто по-быстрому разменяю.
И скользнул за угол.

Гюнтер принялся ждать. Он ждал пять, десять минут. Он ждал четверть часа. Одновременно думая о том, куда пойдёт, и что будет есть.
Он ждал полчаса.

И, в конце концов, понял, что его одурачили!

Каков негодяй! Что за мошенник! Отобрать трудом заработанные деньги у бедного мальчика! И у человека были деньги, он видел их! Если он снова увидит того старика, то заставит его арестовать! Разделаться с ним раз и навсегда! Слезы навернулись на глаза мальчику.

Он поковылял обратно на Унтер-ден-Линден и сел там.
Задумался.
Это ему помогло. Почему он не послушался Эйтца! Сколько раз тот говорил ему: «если ты идешь по-быстрому, в первую очередь получи деньги!» А теперь он оказался с пустыми руками.

И это в дополнение ко всему остальному! У него не осталось больше воли ни для этого, ни вообще ни для чего. Сначала пойти с такой гадиной, а потом оказаться им же обманутым!

Он в задумчивости начал рыться в карманах. Не осталось ни шести пфеннигов, ни даже одного. Только мятая спичечная коробка и раздавленный окурок. Он раскурил его.

Он должен получить деньги - в этот же день - всё равно каким способом. Откуда они обычно берутся? Но с этого момента он будет смотреть за этими ребятами! Никто больше не подойдет к нему: «пошли и заплачу потом!» Только не к нему!

Он поднял голову и огляделся.
Никто мимо не проходил. Никто даже не смотрел на него.

А вон на той скамейке? Тот молодой человек?
Разве он не смотрит на него?
Один ли он?
Но он не смотрит как надо. Но смотрит сюда. На него?
Не важно. Стоит попытаться.
Он встал.

Молодой Герман Графф, что называется, «приладился», к городу и к своей работе.

Его дни обрели смысл. По вечерам он читал у себя дома или посещал театры и хорошие концерты. Но в основном в эти волшебные весенние дни - каждый последующий превосходил предыдущий чистотой воздуха и нежным сиянием солнца - он совершал поездки по окрестностям. В Трептов или в Ванзее. А по воскресеньям в Потсдам, который он полюбил больше всего.

Он проводил также множество вечеров под деревьями Тиргартена, где вскоре знал каждую дорожку. Устав бродить, он садился в одном из кафе под открытым небом на Шпрее возле «In Den Zelten» [своим названием улица («In den Zelten» переводится как «В палатках») была обязана большим «палаточным» пивным садам, расположившимся за зданием Кролль-оперы на окраине Тиргартена]. В том кафе в углу располагался столик, отдалённый от остальных. Там он проводил многие вечера, над Шпрее и под ветвями старых деревьев.

Весна этого года была настолько хороша, что казалось невозможным быть несчастливым. В такие часы, наедине с самим собой и магическим очарованием, окружающим его, почему ему быть несчастным?

Но счастье его было неполным.

Чего-то не хватало. И он очень хорошо знал, чего именно.

У него не было друга, который делил бы с ним эту радость; который был бы рядом в его прогулках и поездках; был бы с ним после того, как закончится его долгий рабочий день.
Юный друг, совсем ещё юный, всё ещё впечатлительный, перед которым мир лежал бы закрытой книгой, полной неизвестностей и тайн, у которых были знакомы только названия. Первые страницы этой книги он хотел бы перевернуть и прочитать вместе с этим другом, объясняя ему то, что тот до сих пор еще не понял или еще не был в состоянии понять.

Юный друг, которого он полюбил бы, и кто полюбил бы в ответ.
Припасла ли судьба для него такого друга? Где он?
Искать его? Где? Нет, и еще раз нет.

Однажды он должен объявиться перед ним, улыбнуться и сказать:
- А вот и я!
Эти первые недели прошли, а друг так не появился.

А он размышлял и мечтал.

Мальчик, конечно же, должен быть мальчиком, который станет его другом не только потому, что он дарит ему подарки. Их должны связывать вместе одни и те же интересы (хотя он, по правде говоря, не знал, какими должны быть эти интересы). Они будут говорить друг с другом обо всём так, как говорят между собой друзья (хотя он не совсем понимал, о чём они будут говорить).

Такого друга нельзя найти на улице.
Но тогда где? В этом то и был главный вопрос.

И, тем не менее, вероятно, только на улице они могли бы сойтись вместе.

Он сам в Берлине не знал никого. Он не искал знакомых. Мысль о том, чтобы наносить визиты; быть приглашённым в семьи, возможно, с дочерями на выданье; вступить в клуб, для того, чтобы вести разговоры - эта мысль наполняла его тайным страхом.

Только один шанс из множества мог принести ему удачу.
Единственный счастливый шанс. Может такой же судьбоносный, как тот, из его первого дня, когда многое сошлось вместе: внезапная симпатия, тайное притяжение, то непередаваемое ощущение - может это был он? Но тогда совершенно непонятно его исчезновение, в один миг и навсегда!

Он до сих пор иногда думал о нем, о том странном мальчике из Пассажа, сбежавшем от него.
Он снова представлял его в своём воображении: растрепанные светло-русые волосы, лёгкая походка, любопытные сине-серые глаза. И какое-то особое подергивание верхней губы.

Но он уже не видел его так отчетливо. То странное лицо ускользало от него, бледнело, исчезало. Момент их встречи был слишком краток.

* * *

Сегодня он не думал о нем вообще, как часто не делал этого целыми днями. Почти четыре недели прошли с момента его прибытия в Берлин.

Он покинул Тиргартен, и хотел пойти в библиотеку, чтобы почитать книгу, необходимую ему для работы.

Прогуливаясь по средней аллее Унтер-ден-Линден, он улыбался над контрастом первых, новых зеленых листьев на деревьях, и золотисто-желтым цветом свеженасыпанного гравия.

А затем его ноги застыли: на одной из скамеек сидел мальчик, опершийся руками в колени и уткнувшийся лицом в ладони так, что виднелся только затылок его непокрытой головы. Это та шея, что он видел раньше? Кровь прихлынула к его сердцу, как только он двинулся дальше.

Он обернулся. Он должен был обернуться.

Мальчик как будто спал.

Неужели это он? Мог ли это быть он? Такое невозможно!

Графф чувствовал, что не может идти дальше. Он сделал несколько шагов назад и сел (потому что у него подкосились ноги) на почти пустую скамейку напротив. Для него было совершенно невозможно подойти поближе, чтобы убедиться. Что делать, если это действительно тот мальчик? А если он узнает его и снова убежит?

Он только и мог, что смотреть, как завороженный. Если это действительно тот мальчик, то на нём был совершенно другой костюм, чем в тот день. Но соломенная шляпа, похожая на ту, что мальчик держал тогда в руке, лежала рядом на скамейке. Вместо тяжелых ботинок на мальчике были поношенные и, очевидно, слишком большие для него туфли. Костюм, казалось, был с чужого плеча – его не выбирали и не покупали для мальчика: пиджак был слишком велик, а брюки слишком коротки.

Но это был именно он. Это должен быть он. Эта шея! Эти волосы!

Он всё ещё не мог увидеть лицо, прячущееся в ладонях.

Его мысли мчались наперегонки. Следует ли ему подойти, сесть рядом и дождаться момента, когда мальчик поднимет глаза? Должен ли он тогда заговорить с ним, спросить у мальчика, узнаёт ли он его? Расспросить его, почему он тогда убежал так быстро?

Молодой человек не мог так поступить. Растущее беспокойство, а ещё больше, тайный страх, охватили его, удерживая на месте. Он мог только пристально наблюдать, ожидая первых признаков жизни, вернувшихся к маленькой склонившейся фигурке.

Прошла минута, пять, десять, он не знал, сколько.

Наконец мальчик шевельнулся, опустил руки, потянулся, огляделся по сторонам, а затем, как показалось Граффу, тоже посмотрел на него, туда, где он сидел. Лицо мальчика обрело злое и раздражённое выражение, как будто он пробудился от сна.

Теперь молодой человек увидел его лицо. Из-за расстояния оно было не очень ясно видно, но он узнал его. Это был тот самый мальчик!

Одновременно ему показалось, что мальчик тоже его узнал. Он смотрел на него, словно изучая. Он не ошибся, тот ли это мальчик? Возможно ли, чтобы мальчик тоже узнал его? Вскочит ли он тотчас и убежит ли снова, будто преследуемый?

Нет, он только медленно, устало встал и, не оглядываясь, не спеша побрёл в сторону Бранденбургских ворот.

Что ему делать? Следовать за ним? Страх вновь потерять мальчика сделал его совершенно нерешительным. Тот же самый страх гнал его вперед. Он встал и медленно последовал за мальчиком.

Мальчик остановился, но до сих пор не оглянулся. Как будто ждал кого-то или чего-то.

Теперь Графф оказался рядом с ним, встал перед ним, подошел ещё ближе, и со страшным усилием подыскивал первые слова.
И только когда мальчик взглянул на него снизу вверх, он с трудом произнёс:
- Простите меня за то, что заговорил с вами, но мы не видели друг друга раньше?

Странные глаза мальчика посмотрели на него, но не так, как полагал он, не со страхом или тревогой, не с испугом или любопытным, а с полным равнодушием.
- Где же? - услышал он, как мальчик спросил в ответ. Юный голос был ясным и чистым.

- В... В Пассаже. Примерно через четыре недели назад...

Четыре недели назад, подумал Гюнтер. Я не мог пробыть здесь так долго. Хотя да, мог. Время для него перестало существовать; он уже давно не считал дни и недели.

Тогда он должен быть одним из тех людей, из предыдущего времени. Он осмотрел молодого человека. У него не возникло никаких воспоминаний. Он же не ходил с ним, да? Если да, то тот, вероятно, узнал его. Но те, в основном, были пожилыми, не молодыми, как этот. У него не появилось ни малейшего воспоминания. Может быть, тот только говорил с ним, и ничего не вышло. Так много раз случалось. К тому же, на самом деле это не имело никакого значения. Лучше всего прикинуться, что вспомнил.
Он снова оглядел его со всех сторон. Парень прилично одет. Есть ли у него деньги? С этих молодых парней, как правило, много не возьмёшь.
И как тот взволнован! Наверное, может и не дождаться! Точно, он едва может говорить. И как смотрит на него!

Они больше не могли там стоять. На них уже засматривались. Они оба чувствовали это.
Поэтому пошли дальше рядом друг с другом.

В голове у Граффа по-прежнему теснились мысли. Что ему сказать, чтобы снова не потерять мальчика?
В конце концов, он выдавил из себя:
- Если у вас ещё есть время, то мы могли бы немного прогуляться. Например, в Тиргартен, если вы не против?

Он подумал о своем летнем кафе возле «In Den Zelten». Там они могли бы спокойно поговорить.

На мальчика снова нахлынула ярость.
В Тиргартен, конечно же, опять в Тиргартен! У него нет денег на комнату в гостинице, или он хочет их сэкономить. Так что, вероятно, тут сильно не разживёшься. И почему он всё время говорит ему «вы»? Никому и никогда раньше не приходило в голову обращаться к нему на «вы». Либо он глуп, либо не совсем в себе.
Отлично, в Тиргартен так в Тиргартен, мне все равно.
Но он решил, что больше не даст поймать себя словами, какими прекрасными они бы не казались. И если уж позволит увести себя в Тиргартен, усталого и голодного, то заранее потребует деньги.
Он не позволит одурачить себя второй раз за день!

Тем временем его спутник размышлял: конечно же, он узнал меня! Даже если и не говорит об этом. Иначе он бы не остановился и не стал ждать, пока я говорил с ним. Но почему он такой спокойный? Может, он устал и предпочёл бы посидеть? Разумеется, идти куда-то для него не слишком хорошо. Как вообще провёл он эти недели? Есть ли у него работа? Скорее всего, нет, потому что иначе он не мог быть свободным в этот час дня. Возможно, у него вообще нет никакой работы. Но я не должен расспрашивать его об этом. Это будет навязчиво. Кроме того, в своём молчании он кажется таким отрешённым. Во всяком случае, он выглядит усталым, не особо желающим идти на прогулку.

После долгой паузы, за время которой они достигли Парижской площади, молодой человек с осторожностью спросил:
- Вероятно, вы устали и предпочли бы не идти дальше? Может, мы зайдём в кафе и чем-нибудь насладимся?

Мальчик только кивнул в ответ.
По крайней мере, это имело смысл. Сначала поесть, и уж потом...

* * *

Как само собой разумеющееся, они покинули Унтер-ден-Линден, свернув в сторону северных улиц.

И снова молодой человек, постоянно боявшийся, что все это может внезапно закончиться, и мальчика больше не будет рядом, спросил:
- Мы могли бы зайти ресторан, если пожелаете?

Мальчик, наконец, открыл рот:
- Мне всё равно...
Но прозвучало это сердито, во всяком случае, не дружелюбно.
Про себя мальчик подумал: есть, просто поесть, и как можно скорее.

Теперь они были рядом со Шпрее и заметили вывеску скромной, но, очевидно, вполне респектабельной пивной.

- Может быть, здесь?

Они вошли, обнаружив, что пивная почти пуста, и нашли столик в одной из кабинок в задней комнате. Все было аккуратным и чистым.
Они сели друг напротив друга.

Мальчик сразу же потянулся за меню, которое лежало перед ним.

- Чего бы вы хотели? Пожалуйста, выберите, что вам нравится, - произнёс Графф.

И снова прозвучал недружелюбный ответ:
- Не имеет значения.
А затем:
- Котлету...

Между тем к их столику подошла официантка и спросила, что ей нести.

- Две котлеты. А пиво? Да, и пиво. Светлого. Два бокала...

Оставшись наедине с мальчиком, Графф почувствовал, что должен, наконец, объяснится.
- Вы, кажется, сердитесь на меня за то, что я так просто подошел и заговорил с вами. Но мы уже видели друг друга раньше. Я хотел...
Он не договорил, почувствовал, как глупо то, что он говорит.

Мальчик посмотрел на него. Он был слишком голоден, чтобы следить за словами, или даже просто слушать их. Он только произнёс:
- Почему вы всегда говорите мне «вы»?

Графф снова не знал, что сказать или ответить. Тем временем перед ними оказалось пиво.
- Ну, тогда, перейдём на «ты», - и он поднял бокал.

Мальчик не обратил внимания на его ответ и только поспешно выпил. Затем принесли еду, и он без единого слова погрузился в свою тарелку.

Другому это принесло облегчение.
Ему сейчас больше не было нужды говорить, он мог постоянно всматриваться в лицо перед собой. Но в то же самое время почувствовал, что невежливо вот так наблюдать, как ест мальчик. Как же он голоден! Как быстро, с какой жадностью он ест!
Молодой человек занялся своей тарелкой, но только для вида; он был не в состоянии проглотить ни кусочка, потому что нервничал в душе. Он потянулся к газете. Но только смотрел в нее, не читая.

Наконец мальчик закончил и отодвинул тарелку, вновь потянувшись за стаканом. Он ждал. По крайней мере, теперь он был сыт. Его суждение было таким: этот - не настоящий господин. Но, по-видимому, вполне приличный. Слегка сумасшедший. Но такими было большинство из них.

Теперь они могли бы поладить насчёт этого самого, но молодой человек не предпринимал никаких шагов. Он также оттолкнул прочь свою нетронутую тарелку и газету, и теперь впервые полностью рассмотрел лицо напротив себя.
В полумраке небольшой комнаты оно показалось ему странным, как будто он никогда раньше его не видел. Но оно было так чарующе красиво, что он больше не мог отвести от него взгляд.
Он чувствовал, что должен вновь заговорить, и опять не знал, что сказать. Он предпочел бы молча сидеть здесь несколько часов, и всё время вглядываться в это лицо.

Мальчик тоже молчал. Он тоже не знал, что сказать. К тому же, что говорил Эйтц? «Всегда жди! Таким способом ты заработаешь больше». Однако такой мужчина ему раньше не попадался. Сидел, смотрел на него, и не издавал ни звука.
Но смотрел на него дружелюбно и был, конечно, совершенно порядочным - со своим бритым лицом с правильными, молодые чертами. Может быть, этот парень сейчас думает о том, как одурачить его? Нет, он ошибается. Наверное, думает, сколько ему предложить.
Так как, в конце концов, надо было что-то сказать, поэтому мальчик спросил, и это был извечный вопрос:
- У вас, наверное, есть сигареты?

Графф поспешно сунул руку в карман. Сигареты, конечно; как он мог забыть!
- Да. Вот, пожалуйста. Я надеюсь, что они подойдут!

Закурив вдвоём, они почувствовали себя комфортнее.

И пришли первые вопросы.
Как его зовут? Его первое имя?

- Гюнтер...

Молодой человек назвал своё имя: Герман.

Таким образом, они постепенно начали разговор. Он слегка пробуксовывал, так как один считал, что задаёт слишком много вопросов, в то время как другой все больше и больше дивился этому джону, который сидит здесь, снова заказывает пиво, и не делает ни одного шага, чтобы, наконец, подойти к конечной цели всего этого. Тем не менее, ему было всё равно. Здесь было приятно сидеть.

Какие вопросы, однако, задавались!
Это допрос, подумал Гюнтер, и принялся спокойно лгать на каждый последующий вопрос.

Работа? Нет, сейчас у него нет. Но, конечно, была. Потерял её. Друзья? Конечно, у него были друзья, но они не помогли. Друзья есть только тогда, когда есть деньги. Родные? Нет, родственников нет. Где же он тогда живет? Вместе с другим мальчиком, но он не мог оставаться там дольше, потому что уже неделю назад закончилась его аренда и он не смог заплатить. Где спал прошлой ночью? Ну, в Тиргартене.

Сердце спрашивающего сжалось. Как плохо сложилось всё для мальчика! Поэтому мальчик так голоден! Он появился как раз вовремя.
Его охватила жалость, самая опасная из всех свах любви, смущавшая его все больше и больше, и заставившая спросить:
- Могу ли я вам помочь? Помочь как друг?
Потому что он хотел стать мальчику верным другом!

Сейчас мальчик оказался по-настоящему ошарашен. Этот человек серьезен или издевается? Помочь? Просто так? Как друг?
Потом до него дошло: отношения! Вот чего хочется этому человеку. Но ему этого не надо. Эйтц постоянно говорил: «только не отношения!» (Он не приводил никаких доводов, но подобное звучало как клятва.) Но почему же не дать себе помочь, если человеку непременно этого хочется? Так что лучше позволить. И немедленно.

Другой, однако, резко прекратил расспросы, и замолчал в раздумье.
Затем, после паузы в тишине, он потянулся через стол и легко и нежно накрыл своей рукой изящную и грязную руку сидящего напротив (Как красива она была, эта маленькая и нежная рука с грязными, но такими симпатичными ногтями! Как тепла и красива была эта рука, к которой он впервые прикоснулся). И молодой человек сказал, словно упрашивая, тихо и настоятельно:
- Позвольте мне помочь вам, Гюнтер! Я хотел бы помочь вам! Вы больше не должны страдать!

Он не получил ответа. Руку не отдёрнули. Мальчик смотрел прямо перед собой, кроша оставшийся хлеб, и потянулся за новой сигаретой. Он услышал дальше:

- Мы, конечно, увидимся снова. Как только появится возможность - даже завтра. Я просто должен подумать.
Затем:
- ... Я посмотрю, смогу ли я найти для вас место. Я не могу обещать этого сегодня, но я помогу вам, чем смогу.
Далее:
- Где вы будете сегодня ночевать? Вы знаете респектабельный отель, который приютит вас на эту ночь? Понятно, что завтра мы сможем подыскать для вас комнату - у хороших и порядочных людей.
И, под конец:
- Вы справитесь?
И он полез в нагрудный карман и вытащил бумажник. (Как же трудно предлагать деньги!)
- Вы сможете обойтись этим до завтра?
Синяя банкнота украдкой была вложена в руку мальчика.

Быстрым взглядом мальчик увидел, что это банкнота в пять марок. Немного! Но ему пришло в голову, что он получил ее ни за что - помимо еды и сигарет - и он остался вполне доволен. Он быстро сунул деньги в карман брюк.
Он предположил, что они сейчас разойдутся. В конце концов, он понял, что другой сегодня больше ничего не захочет.
И они ушли, после того, как была передана банкнота.
Снаружи, возле моста, они остановились.

Герман снова сжал теплую руку мальчика.
- Гюнтер, вы придёте сюда, на этот мост завтра во второй половине дня, в четверть шестого, вы подождёте меня здесь? Я уйду с работы около пяти. К сожалению, я не смогу прийти раньше. Но около четверти шестого я буду здесь. И вы будете тоже, ведь, правда?

Серые глаза - сейчас они были скорее серыми, чем синими - посмотрели на него снизу вверх.
То, что сказал мальчик, прозвучало довольно серьёзно:
- Если я обещал прийти, я приду.

Они снова пожали друг другу руки и разошлись. Младший, не оглядываясь, быстрыми и легкими шагами пошел прочь, а старший тут же остановился и смотрел, как маленькая фигурка исчезает за углом. Как красиво шел мальчик!
Ему казалось, что он должен поспешить вслед за ним. Позвать его обратно. Сказать нечто больше. Что-то важное. Что-то забытое. Сказать намного больше. Но он этого не сделал. Ему пришлось применить к себе силу, чтобы сойти с того места, где он стоял.

* * *

Он посмотрел на часы.
Еще не было восьми. Они были вместе чуть дольше часа. Что это был за час! Или это был всего лишь сон?
Он чувствовал, что не в состоянии вернуться в свою комнату.

Жаркий день сменяла прохлада чудесного вечера.
Он медленно пошел к «In Den Zelten».

Он нашел своё обычное место как всегда незанятым.

Он снова видел мальчика!
То, на что он больше никогда не надеялся, то, что он почти похоронил и забыл, стало реальностью, непостижимой, но бесспорной реальностью!

Он снова нашел мальчика. Тот сидел напротив него. Он держал мальчика за руку, правда, всего один миг.

Исчезающие тени мимолетного мгновения обрели материальную форму - живую форму!
Будет ли образ-ставший-живым таким, как обещал его внешний вид?

Его чувства, пойманные обаянием этих глаз; звуком этого голоса, услышанного им впервые; каждым движением этих плеч и рук - его чувства отвечали утвердительно. Его разум до сих пор ещё ничего не понял и пытался сопротивляться.

Теперь, если он попытается представить себе то лицо снова, он должен добиться успеха. Ибо не минуту, не всего лишь секунду, в течение которой мальчик внезапно показался и исчез - нет, он видел его лицо перед собой целый час, так близко, что мог бы к нему прикоснуться. Одним движением он мог бы протянуть к нему руку и коснуться его, лаская.

Ему захотелось вызвать образ мальчика в своём воображении.
Он попытался сделать это, прикрыв рукой глаза; он поступал так всякий раз, когда ничто не должно было мешать ему и его мыслям.

Он увидел лицо мальчика: эти глаза, цвет которых он не смог бы назвать и которые казались ему непостижимыми. Были ли они серыми, были ли они синими? Не золотисто-зелёным ли иногда мерцало в зрачках этих глаз, с их поразительно длинными ресницами и светлыми линиями под ними? Мягкие, гладкие щеки - появляются ли на них ямочки, когда мальчик улыбается? (Но он ни разу не улыбнулся!) Светло-русые волосы, густые и растрепанные, над небольшим и не очень высоким лбом. Широкий рот - как ему показалось – с губами уже не такими красными и свежими, как прежде; и с рядом не совсем ровных, но белых зубов.

Он снова видел это лицо перед собой, и вспомнил, что особенно его поразило. Часто, почти всегда, когда мальчик сомневался, прежде чем ответить, верхний уголок его рта справа слегка подергивался так, что становились видны зубы. Это выглядело странно, но очень привлекательно.

Он все это видел перед собой и теперь, позволив своей руке опуститься, понял, что ещё ни разу в жизни не видел ничего более очаровательного и привлекательного, чем лицо этого мальчика (назвавшегося Гюнтером)!

Затем он таким же образом попытался представить себе его фигуру: по-мальчишески тонкую, еще неразвитую и такую нежную фигуру, которая, однако, не имела ничего общего с девичьей - тонкая шея, худенькие плечи - и он, снова и снова, видел те руки с тонкими пальцами, которые были необыкновенно красивыми для такого мальчика. Под конец, ему вспомнилась походка мальчика, лёгкая, беспечная, а сегодня немного усталая от ходьбы.

И в этот самый миг он понял, что отдал бы свою жизнь за то, чтобы только раз заключить эту фигурку в свои объятия!

Без сомнения, мальчик, должно быть, из хорошей семьи. Как он отличается от тех парней, с их неотесанным, грубым и развязанным поведением, от всей их грубости и наглости!

Нет, Гюнтер не был грубым, развязанным, и нахальным. Но и дружелюбным он тоже не был. Скорее, как раз наоборот: недружелюбным, неприступным, отвергающе-молчаливым и едва ли не угрюмым.

Как же это объяснить?

И с каждым ответом себе он стремился оправдать Гюнтера (как делают и всегда делали все, кто любит - чтобы не потерять, даже в наших собственных глазах, то, что мы любим).

Мальчик пошёл с ним. Нет, мальчик ждал его. Конечно потому, что узнал его, запомнил в тот первый раз. Но почему же тогда он не признался в этом? Потому что ему стыдно за то, что так глупо сбежал тогда. Он был недружелюбен, даже раздражителен? Но как можно быть дружелюбным и веселым, если спишь на улице и голодаешь почти сутки? Но почему же, наевшись досыта, он по-прежнему остался таким же тихим и замкнутым? Это была застенчивость из-за нового и необычного знакомства, беспокойство из-за его многочисленных и, конечно, часто навязчивых (даже если и с хорошими намерениями) вопросов. Он предпочел бы, чтобы сразу же, в первый час мальчик начал бы болтать и открыл своё маленькое сердце? Ему, чужаку, ему, Граффу, который был сама тактичность в отношениях с другими?

Нет, это он сам повел себя ошибочно и совершенно неблагоразумно! Теперь он понял это. Конечно, у него есть оправдание. Он никогда по-настоящему не общался с мальчиками такого возраста (несмотря на то, или, вернее, именно потому, что это был возраст, который он любил), почти никогда не говорил с такими мальчиками. Только с некоторыми, потому что они его не интересовали. Однако с остальными, с теми немногими, к которым его неудержимо тянуло, его рот оказывался закрытым - из-за тайного страха быть непонятым, из-за застенчивости и опасения не найти нужных слов.

Он понял, что должен был начать совсем по-другому. Он совсем не должен был говорить об их первой встрече. Он должен был понять, что перед ним бедный, голодный, паренёк, одинокий мальчик, явно брошенный всем миром.

Он сам оказался слишком неуклюжим.

Если бы он повёл себя весело и непринуждённо, мальчик тоже бы проявил себя, и все сложилось бы иначе, в этот первый час, так часто оказывающийся решающим.

Он продолжал и дальше мучить себя в своих мыслях:
Мальчику надоели его вопросы. Наелся ли он досыта, даже если порция была обильной? Ему следовало заказать еще. И, прежде всего: хватит ли мальчику тех денег, что он дал? Пожалуй, как ему казалось, их должно хватить. Ему, при таких же обстоятельствах, хватило бы пяти марок до послезавтра. Он мог бы дать больше - десять или даже двадцать марок. Но тогда Гюнтер, которому он хотел помогать и в дальнейшем, получил бы абсолютно ложное представление о его материальном положении (что, конечно же, могло сказаться в будущем).

Все сложилось совсем не так. И это предложение перейти на «ты». С чувствами более тонкими, чем у него, мальчик, тем не менее, продолжил обращаться к нему на «вы». Неправильным, совершенно неверным было их слишком поспешное расставание. Теперь он даже не знал, где снова искать его, если что-то помешает прийти завтра. Гюнтеру, разумеется. Не существовало такой власти на земле, которая могла бы помешать ему, Граффу, быть завтра на мосту в четверть шестого - это не подлежало никакому сомнению.

Нет, он не должен был позволить мальчику вот так уйти! Он должен был пойти вместе с ним в гостиницу, уплатить за него там, вверить мальчика заботам менеджера и клерка, а завтра забрать его оттуда. Вот это было бы единственно правильным! Но теперь уже слишком поздно.

Бедный мальчик! Жизнь, безусловно, отнеслась к нему жестоко. Он, вероятно, никогда не знал настоящей любви. Рядом с ним не оказалось друга, который мог бы помочь. Никто не заботиться о нем в этом чудовищно большом, странном, враждебном городе.

Каким нуждающимся он казался! Этот костюм, совсем ему не подходящий, выглядел купленным по случаю, по частям. У какого старьёвщика он его достал?! И каким уставшим он был! И прежде всего, каким голодным!

Он был серьёзен - слишком серьёзен для его юных лет! Мог ли он веселиться так, как другие мальчики его возраста, по-настоящему весело и беззаботно?

Тем не менее, он однажды улыбнулся, и эта улыбка была почти самой красивой его чертой. Это случилось, когда он пообещал найти мальчику работу. Была ли это радость от возможности выбраться из нужды и поправить своё положение?

Мальчик не разочаруется. То, что он хотел сделать, он, конечно же, сделает, и не испугается никаких трудностей и усилий, желая добыть мальчику новую должность. И пока тот не сможет заботиться о себе самостоятельно, он будет ему помогать. Его мальчик отныне больше не станет страдать от голода, всегда будет иметь крышу над головой. Это то, из-за чего он здесь.

Незамедлительно, завтра же, он спросит в своем офисе, есть ли какая-нибудь свободная должность. Но, вероятно, лучше подождать еще один день и спросить завтра, какую работу предпочитает мальчик. В бизнесе или в офисе банка. Для этого он должен узнать о его образовании, и вообще как можно больше о нем.

Завтра! Как еще долго! Целый вечер и полдня! Вечность!

А если он не вернется?

У него появился страх.
Что, если он опять потеряет мальчика и тот новый счастливый шанс, который снова должен был воссоединить их вместе?

Нет, бояться глупо. Почему мальчик не придёт? У него здесь, а, возможно, и во всем мире, нет никого, кто мог бы ему помочь!
Он придет. Он, конечно же, придет.

Но что же всё ещё мучит его? Что мешает ему быть полностью счастливым в этот час? В этот час, когда в его сердце должны быть радость и ликование?
Он не знал. И, тем не менее, что-то его мучило.

Летнее кафе постепенно пустело. Было уже поздно. Наступала ночь, летняя ночь, прохладная после жаркого дня, но он не ощущал прохлады. От воды звучали последние голоса проплывающих мимо гребцов. Редкие и тихие - голоса любовников.

Потом пришла она, тоска, прибыла на серебряных крыльях, прижалась к нему, овладела им, все больше и больше, все сильнее и сильнее, как будто стремилась задушить его в своих объятиях. И все его мысли заменила одна:
Ах, если бы мальчик был здесь! Если бы он сидел напротив меня! Нет, тут, с моей стороны! Если бы я мог снова видеть его милое лицо перед собой, снова слышать его ясный голос, взять его за руку, и вечно держать её, вечно!
Почему он не здесь? Почему не со мной? Почему я позволил ему уйти? Зачем? Вот загадка!

* * *

В то же самое время объект всех этих мыслей, вне себя от радости, что все глупые разговоры закончились, прогуливался по Унтер-ден-Линден.

У него не было никакого желания снова идти в Пассаж, но пять марок – это слишком мало. Во всяком случае, он решил пройти его один раз, и если не найдёт никого, то прежде, чем навестит свой старый отель, проведёт вечер в маленьком кинотеатре у Штеттинского вокзала. Там шёл чрезвычайно захватывающий фильм с Гарри Пилем [Harry Piel, настоящее имя Губерт Август Пиль, нем. Hubert August Piel, 1892 - 1963, немецкий киноактёр, режиссёр, сценарист и продюсер, прославившийся в эпоху немого кино], который он просто обязан был увидеть. (Гарри Пиль прыгал из горящего самолета на идущий на большой скорости железнодорожный состав.)

В Пассаже ничего не вышло. Он только что повернул за угол, на Фридрихштрассе, когда кто встал перед ним. Эйтц!

Всамделишный и подлинный исчезнувший Эйтц!

Они побежали друг к другу с распростёртыми руками.

- Парень, Чик, как ты сюда попал? - Гюнтер был встречен с удивлением, как будто это он где-то пропадал.

Поначалу мальчик хотел разозлиться, но весь гнев и раздражение исчезли перед веселым лицом друга и от радости обрести его вновь. Поэтому он спросил, безуспешно пытаясь выглядеть сердитым:
- И где же ты был?

Но Эйтц не ответил. Вместо этого он только просунул свою руку под руку Гюнтера и доверительно произнёс:
- Скажи мне, Чик, у тебя есть какие-нибудь «бабки»? Я почти умер. И не могу сказать тебе, как я голоден!

Гюнтеру совсем не хотелось тотчас расстаться со своими пятью марками. Поэтому он серьёзно поклялся:
- Нет даже шести пфеннигов!

Эйтц попытался сделать грустное лицо, но подобное не увенчались успехом, после чего он небрежно бросил:
- Ну, тогда давай просто зайдём в «Медвежий погребок» и Эмиль запишет всё на наш счёт.

Они направились в подвальную пивную, туда, где в первый день их знакомства они сидели за чистым белым столом, и где порции были поистине гигантскими.

Едва они закончили есть – совсем не котлеты, не уменьшившие аппетит Гюнтера - он принялся рассказывать, вплоть до последних подробностей, что испытал за эти дни, сначала с оттенком обиды, но потом с болтливой радостью от того, что, наконец, может излить свою душу другу, который так долго отсутствовал.

Эйтц спокойно слушал. Трогательные жалобы на скверные дни оставили его равнодушным. История о салонах, кажется, ему не угодила. Поведение Маленькой Мамочки, однако, было понято. Как и парень, обманувший его - пожалуй, в этом была вина только мальчика: «что же это ты так зевнул?»

Гюнтер начал злиться, в том числе и из-за чрезмерного преувеличенного берлинского акцента Эйтца. Освоив ныне большинство наиболее актуальных оборотов речи, он заявил,
- Парень, что с тобой! Здесь никто так не говорит.

- Я говорю! - ответствовал Эйтц. - И мне всё равно!

Когда Гюнтер, помимо всего прочего, начал рассказывать и о своем последнем знакомстве, скучном джоне, который захотел найти ему работу и пообещал помочь, который принялся болтать с ним о чепухе, и после ничего не потребовал, Эйтц обратил на эту историю внимание. Поначалу он только сказал:
- А-а, да ты мошенник! У тебя есть бабки!

Затем, к удивлению Гюнтера, он заставил его рассказать всю историю еще раз, с мелкими деталями, а затем откинулся на спинку стула (что делал всегда, когда дело казалось ему серьезным), и, наконец, сказал, с беспокойством и упреком:

- Чик, Чик! - произнёс он с акцентом. - Ты до сих пор так ничего и не понял. Ты никогда не поумнеешь? Парень влюбился в тебя!

Между собой они обсуждали всё, но только не любовь. Это слово никогда не произносилось. Поэтому Гюнтер уставился на своего друга почти в таком же замешательстве, как и в первые дни их знакомства.

Эйтц, однако, остался серьезным, заказал два больших коньяка, и - снова откинувшись - продолжил:
- Не существует такого понятия, как любовь. По крайней мере, это никогда еще не случалось со мной. Но если бы случилось - Чик, обрати внимание на то, что я сейчас тебе скажу - если один из них когда-нибудь влюбится в меня, то я им по-настоящему попользуюсь!

С этими словами он встал, оплатил счёт деньгами Гюнтера - впервые заработанными прилично - и забрал его домой к Маленькой Мамочке.

Гюнтеру ничего не оставалось, как появиться на своём свидании, хотя он и не чувствовал ни малейшего желания этого делать.

Прежде всего, ему приказал идти Эйтц, после чего, оставив ему только пятьдесят пфеннигов, ушел рано утром, естественно, снова не сказав, когда вернется.

Так что во второй половине дня, после безуспешной работы на улицах, он пунктуально прибыл к назначенному углу у моста. Его новый друг уже стоял там.

Молодой человек оставил позади тяжёлый рабочий день, в течение которого у него было не так много возможностей подумать о чем-нибудь другом. Но его лицо просияло, когда он увидел мальчика. Он пришел! Молодой человек по-настоящему обрадовался.
- Ну, Гюнтер, что мы будем сейчас делать? Я полагаю, что еще слишком рано, чтобы есть?

Мальчик взглянул с изумлением. Что это за бред снова? Слишком рано, чтобы есть? Почему? Нельзя есть в какое-то время суток? Он то, по крайней мере, может есть в любое время.

Графф заметил его удивление, и ему пришло в голову, что мальчик, вероятно, снова голоден. Он поспешно добавил:
- Но если хотите, мы можем сразу же поесть.

Они зашли во вчерашний ресторан и сели за тот же самый стол, на те же самые места, друг напротив друга. Молодой человек заказал кое-что и для себя. Ему показалось, что тактичнее не позволять мальчику есть в одиночестве, хотя для него было ещё слишком рано. Он никогда не ел раньше восьми.
Ему хотелось задать множество вопросов: как мальчик провёл время со вчерашнего вечера? Где спал, и хорошо ли спал? Что делал целый день? Пытался ли найти работу? Хватило ли ему денег?

Но для начала он не ничего спросил. Он решил задать несколько вопросов, когда появится возможность. Мальчик должен обрести к нему достаточно доверия (или оно должно возникнуть, если его ещё не было), чтобы рассказать все по собственной воле.
Поэтому он молчал и ждал.

Пока его спутник был занят процессом поглощения еды, молодой человек с удовольствием наблюдал, как тот по-настоящему наслаждается пищей. Когда мальчик закончил, он спросил, улыбаясь:
- Скажи мне, Гюнтер, ты смог бы съесть ещё одну порцию, точно такую же?

И сразу же получил безразличный ответ:
- Ну, почему бы и нет?

Но и вторая порция тоже подошла к концу, и теперь казалось, что мальчик действительно доволен. Они посмотрели друг на друга: Гюнтер на этого странного джона, который потратил так много, и по-прежнему ничего не хотел взамен; и Герман Графф на это прекрасное лицо, слегка раскрасневшееся от поглощения пищи. Потом он неожиданно спросил:
- Где твои родители, Гюнтер?

Ответ на этот вопрос появился, но как-то нерешительно. Что же ответить?
- Мой отец... - начал он, - своего отца я не знаю. Я думаю, что он был бароном... И владел поместьем Гюнт... Вот почему меня назвали Гюнтером. (Он уже забыл, что в его бумагах у него было совсем иное имя. Но у него ещё не спрашивали документы, и он решил их не показывать.)

- А твоя мать?

- Моя мать умерла, когда я был совсем еще маленьким. Я всегда жил с бабушкой и дедушкой.

Его руки, подумал Герман, вот почему у него такие руки, и сказал:
- Может, мы слегка прогуляемся, Гюнтер?

Гюнтер посмотрел на часы на стене.

- Да. Но у меня мало времени. Я должен зайти к своей предыдущей хозяйке. У неё до сих пор некоторые мои вещи. И я всё ещё должен ей немного...

- Но ещё так рано...

- Да, конечно. Но старуха ложится спать в восемь и рано закрывает дом. И тогда я не смогу попасть туда.

- Тогда, может быть, ты сможешь остаться там и переночевать?

Нет, подумал Гюнтер. Потому что, если я скажу да, то он даст мне денег только на еду, а не еще пять марок, чтобы переночевать. Нужно отделаться от него быстрее, пока он не продолжил свою болтовню.
- Не получится. Комната уже сдана.

Огорчённый, но невозмутимый, молодой человек промолчал.

Они вышли наружу.

На мосту он остановился и взял себя в руки. Все должно быть так, как хочет мальчик. Только таким образом он заслужит его доверие.
- Да, ты прав, мой мальчик. Я надеялся, что сегодня мы больше узнаем друг друга, но для тебя, вероятно, сейчас будет лучше пойти к своей хозяйке, чтобы не опоздать. Отложим это до завтра. Тогда и посмотрим, и у тебя будет больше времени.

Он незаметно сунул в карман Гюнтера банкноту.
- А завтра, завтра ты сможешь быть на этом месте около трех?

Он со страхом ожидал ответа.

Но Гюнтер обещал прийти. Они пожали друг другу руки.

На этот раз он не смотрел вслед мальчику, хотя некоторое время стоял и глядел на воду у своих ног.

Он был расстроен и грустил. Он представлял себе день совсем по-другому. И из-за этого почувствовал себя таким усталым, что пошел прямиком домой, и вскоре лег спать.

* * *

Слава Богу, что все закончилось! - было первой мыслью Гюнтера. Он избавился от джона, и у него были деньги. Он вытащил банкноту - опять пять марок. Есть ему больше не хотелось, но сегодня он, в конце концов, должен посмотреть тот шикарный фильм, на который не попал вчера из-за Эйтца. Он надеялся, что фильм всё ещё идёт.

На Фридрихштрассе Гюнтер дождался автобуса до Штеттинского вокзала и собирался уже сесть на него, когда был остановлен Саксоном.

Саксон был невысоким парнем, старше его на три года, но вряд ли выше его, с бледным и порочным лицом, которое, казалось, всплывало повсюду. Он делал все, и поэтому всегда находил любовников. Никто из мальчиков не переносил его, но никто и никогда не мог от него избавиться. С его длинным шагом и болтающимися руками, он целый день был на ногах, и почти никогда не покидал Пассажа. Он знал, как разговаривать, едва ли не лучше, чем Эйтц, и даже превосходил его. Ничто не могло его унизить: Он отряхивал с себя грубости, как утка воду, и так привык к побоям, что больше их не чувствовал. Он всегда утверждал, что у него нет ни гроша в кармане, но постоянно сорил деньгами.

Конечно же, он знал Гюнтера, И Гюнтер знал его.

- Чик, куда направляешься?

Несмотря на то, что он был из Саксонии - отсюда и его прозвище - Берлин уничтожил дружественный акцент родины Саксона.

Гюнтер разозлился, но ответил.

- Пойду с тобой! - И прежде чем ему отказали, последовал за Гюнтером на второй этаж автобуса.

Естественно, Гюнтеру пришлось заплатить в кино за двоих - и платить еще раз, когда они после сидели и вместе пили. И когда он, наконец, решил идти в гостиницу, то понял, что оставшегося от пяти марок не хватит на ночёвку там.

- Ну, что за беда! Пошли со мной в ночлежку.

- Куда?

- Да ладно, в ночлежку, где я всегда сплю.

Что еще оставалось?!

Ночлежкой оказался грязный дом со сдаваемыми внаём меблированными комнатами, чьи двери никогда не закрывались: ни днём, ни ночью. Там им и ещё четверым достались три грязные кровати, на двоих по одной; Гюнтер и Саксон вместе, по одной марке за ночь с человека. Стоило радоваться, если получится выйти отсюда на следующий день без вшей (или чего-нибудь похуже).

Утром - здесь они должны были убраться из кроватей в девять - они снова шатались вместе, ибо просто невозможно было отделаться от Саксона, и поэтому, естественно, он тоже узнал историю последнего знакомства Гюнтера.

Он смотрел на неё с чисто деловой точки зрения.
- Конечно, ты должен пойти, раз получаешь по пять марок за раз.

Гюнтер тоже согласился с этим, особенно после того, как у них не набралось и двадцати пфеннигов, и им до трех часов пришлось бродить голодными по улицам и железнодорожному вокзалу на Фридрихштрассе.

Наступило три часа.

- Когда ты закончишь? - спросил Саксон. - Ты можешь закруглиться за час. Тогда пойдем к дядюшке Паулю, а вечером в салон «Адонис». Я буду ждать здесь.

Кто такой дядюшка Пауль? Что за салон Адонис? Гюнтер знал ни того, ни другого.

- Ну, если уж ты их не знаешь, то самое время узнать, - таково было мнение Саксона.

Теперь Гюнтеру стало по-настоящему интересно.

Решили, что Саксон будет ждать поблизости.

В три часа мальчик был на мосту. Он уже более-менее придумал, что сказать, чтобы уйти, как только представится возможность.

И снова его странный друг уже был там, и снова показалось, что радость осенила его серьезное лицо, когда он увидел приближающегося мальчика.

Утром, с неохотой - потому что он обычно разговаривал со своими коллегами и сотрудниками только в случае необходимости - он справился у менеджера отдела упаковки, спросив, не имеется ли тут какой-нибудь должности для молодого человека, в качестве ученика, или, например, в качестве посыльного.

Менеджер покачал головой. Нет нужды задумываться. Все занято. Он не стал скрывать тот факт, что в этом сезоне затишья, до окончания лета, юному мальчику, вероятно, будет нелегко найти какое-нибудь место. В Берлине повсюду тысячи юных мальчиков. Здесь, в Берлине не как в провинции, хотя господин Графф может не поверить этому.

Так что на место под его присмотром не было никаких шансов.

Но сегодня он не хотел позволить мальчику уйти, как и вчера, совсем не расспрошенным. Они будут вместе целый день до вечера. Он хотел захватить его куда-нибудь на природу и спокойно и основательно все обсудить: как теперь все должно быть между ними и с ним.

Всё случилось по-другому.
Ибо, как только он начал:
- Ну что ж, мы проведём день...

Гюнтер оборвал его:
- У меня сегодня немного времени. Я должен сразу же уйти.

- Ради бога, почему?

Ну, его дядя приехал и написал ему, что ждёт его.

Его дядя? Он ничего не говорил о дяде:
- Я думал, что у тебя нет родственников?

Нет, здесь нет. Но есть за городом. Его дядя написал.

- Куда же он написал? У тебя же нет постоянного адреса.

О да. Когда он пришёл вчера вечером к своей хозяйке, письмо было там. Письмо от дяди, который проездом оказался в Берлине, и с которым он должен был встретиться на вокзале в четыре часа. И тот поедет дальше уже сегодня вечером. Только он должен обязательно прийти.

Его слушатель стал очень серьезным и смотрел на него, пока мальчик говорил.
Но сейчас почти голубые глаза смотрели так невинно, что молодой человек тотчас отверг все подозрения, как безнравственные и недостойные.
Он по-прежнему оставался серьезным и молчал.

Наконец, он как можно решительнее (глядя в это лицо!) сказал мальчику, стоявшему перед ним в ожидании:
- Хорошо! Если надо идти, то иди. Я понимаю, ты не можешь заставлять ждать своего родственника. Но скажи мне одну вещь, Гюнтер! Мы стали друзьями по-настоящему? Ты хочешь, чтобы я помог тебе и нашёл для тебя работу? Тогда скажи об этом прямо, а если нет, то скажи об этом также же честно. Я не стану тебе навязываться.

Затем несколько мягче, и нерешительнее:
- Ибо, ты же понимаешь, как это было вчера и сегодня, не может дольше продолжаться.

Опять глаза, эти прекрасные глаза глянули на него снизу вверх.

Пять марок грозили исчезнуть.
- Конечно, хочу. Я очень рад, что у меня есть друг, который мне помогает.

- Хорошо. Тогда приходи ко мне домой завтра на целый день. В пивной или здесь, на улице, мы не можем объясниться, как должны это сделать. Так как, ты придёшь завтра или нет?

И снова бесхитростный взгляд этих глаз, и тот же ответ:
Конечно, приду.

- Тогда пойдем, и я покажу тебе, где живу. Я не смогу объяснить. Ты должен увидеть дом.

- Это далеко?

Графф посмотрел на часы.
- Когда говоришь, придёт твой дядя? В четыре часа? На Штеттинский вокзал? Еще нет и половины четвёртого. Нет, это не далеко. Едва ли больше четверти часа. Если мы тотчас пойдём, то ты окажешься на вокзале в нужное время. Я покажу тебе дорогу, а потом посажу тебя на трамвай, хотя это всего в десяти минутах ходьбы.

Они пошли дальше, один внутренне страдая, а другой внутренне злясь. Но иного пути не было. Саксон, определённо, подождёт до четырёх (а если нет, то будет не так уж и плохо). Оба молчали.

Они пошли на север, к Луизенплац, и, в самом деле, едва миновала четверть часа, как оказались у входа на улицу, заканчивающуюся стеной.
Они остановились.

- Обрати внимание на улицу, пожалуйста, и на тот дом, Гюнтер. Тот, последний. Там, где заканчивается улица и начинается стена. Завтра в три часа, там, у стены напротив дома. Просто встань там. Тебе не придется ждать. Я выгляну в окно. Когда ты увидишь меня, подойди, и я впущу тебя. Один лестничный пролет, налево. Ну, ты все правильно понял? Он повторил.

Гюнтер не слушал и не вникал. Наверняка он никогда сюда не придёт, и у него мелькала только одна мысль: освободиться как можно скорее.

Молодой человек посмотрел на него с беспокойством:
- Ты обязательно придешь?

- Когда я не приходил?

Да, это было правдой. Он всегда приходил, пунктуально – и вчера, и сегодня.

Они дошли до ближайшей трамвайной остановки. Трамвай должен был скоро подойти.
Граффу было достаточно времени, чтобы сказать:
- Сегодня я спрашивал для тебя место. Ты был прав, очень трудно найти работу. Но мы не должны падать духом.

Он положил руку на плечо мальчика. Он ощутил на своих пальцах, несмотря на теплый день, прохладную, гладкую кожу его щеки, и продолжил, торопясь, словно умоляя, говорить, так что мальчик, до сих пор не двинувшийся и не шевельнувшийся под горячей рукой, невольно услышал и запомнил слова:
- Еще одно, Гюнтер! Выслушайте меня внимательно.

- Если твой дядя, несмотря на его первоначальные намерения, задержится в Берлине дольше, и ты не сможешь его покинуть, или если ещё что-нибудь случиться, и ты не сможете прийти завтра, то помни, что в понедельник и каждый последующий день недели в шестом часу я буду на мосту, буду ждать тебя там. Слышишь - каждый день в пять или чуть позже на мосту!

Бренча, подошёл трамвай. Он оказался подходящим. Они поспешно пожали друг другу руки. Гюнтер почувствовал бумажную банкноту в своей руке, и запрыгнул в вагон.

Молодой человек остался позади и медленно пошел по туманным улицам, опустив голову и не глядя ни на что вокруг.

* * *

Это новое разочарование доставило ему боли больше, чем он готов был признать.
Теперь вот неожиданное препятствие в лице дяди, так внезапно упавшего с неба!

Ему не хотелось никуда идти. День, на который он возлагал надежды, оказался испорчен. Поэтому он купил кое-что себе на ужин и пошел домой.

Он сидел за столом и подпирал лоб своими горячими руками.

Как быть со всем этим? Где он найдёт работу для мальчика? Как он сможет поддержать мальчика, пока идут её поиски? Мальчик не может проводить ночь за ночью в одной из тех, бесспорно, неприятных гостиниц, которые, во всяком случае, не дешевы. К тому же, ему нужны вещи! Этот костюм, который так не подходит ему, и его туфли уже порядочно изношены и заляпаны. И, вероятно, его нижнее белье! Из того, что он видел, всё срочно нуждалось в замене. Мальчик должен иметь работу и место, где будет обитать - комнату с надежными людьми, которые станут за ним присматривать.
Он сделал расчет.

Если он продолжит следовать этому пути, и будет давать Гюнтеру по пять марок в день, к концу месяца это составит почти всё его жалование. Поэтому немыслимо, что они вдвоём могли бы сосуществовать вместе на его заработок, даже если Гюнтер получит место (за которое, вероятно, будет жалкая оплата, как и за все подобные места).

Он сам жил довольно просто, и его врожденное чувство порядка вынуждало его обходиться тем, что у него было. Но у него имелась, как он знал, одна отличительная черта: именно согласно ей в свой первый день в Берлине он остановился в большом отеле, даже если это был только дешевый и маленький номер (он стоил на несколько марок больше, но превосходил любую лучшую комнату во второсортной гостинице). Именно поэтому он покупал только хорошую одежду из дорогого материала, добротное нижнее бельё, и, когда ходил на концерт или в театр, то приобретал места совсем не на третьем балконе. Для себя он покупал только самые необходимые вещи, но, когда уж покупал, то покупал самое лучшее (потому что в то же время знал - это всегда было самым экономным).

Следует добавить, что он всё ещё имел пару тысяч в банке - наследство от своих родителей. Но эти деньги должны были оставаться там на случай чрезвычайных ситуаций, его собственной безработицы или болезни.

Поэтому он считал, или, вернее, пытался что-то подсчитать. Но потом оттолкнул всё это от себя как можно дальше.

Он хочет ему помогать. Он по-настоящему любит его. Всё наладится, так или иначе.

Если он любит мальчика - и как уже любит! - тогда он должен доверять ему. На самом деле ведь не было никаких оснований сомневаться в его искренности или не доверять ему. То, что вчера он хотел пойти к своей квартирной хозяйке, чтобы забрать свои вещи, было понятным: он действительно в них нуждался. И этот сегодняшний визит - что в нём такого примечательного? Многие когда-нибудь приезжают в Берлин, почему бы не его дядя?

Нет, он должен радоваться, радоваться тому, что снова нашел мальчика, радоваться тому, что мальчик приходит и возвращается, и что они бывают вместе, только их встречи слишком уж коротки и быстротечны. Прежде всего, он с нетерпением ожидал завтрашнего дня, когда он примет мальчика здесь, в этой комнате, а потом останется с ним наедине! На весь день!

Он хотел думать только о завтрашнем дне!

Существовало ещё множество вещей, о которых стоило позаботиться.
Сначала он надумал просить свою хозяйку установить кофейный столик на две персоны, но тут же отказался от этой идеи.

Их взаимоотношения в эти первые недели стали еще более отчужденными. Они часто целыми днями не виделись друг с другом. По утрам ровно в восемь часов его завтрак обнаруживался на стуле у дверей его комнаты, и он забирал его. Затем, когда он приходил домой во второй половине дня или вечером, он обнаруживал свою комнату прибранной, в безупречном порядке: его бумаги на столе никогда не были тронуты, у него никогда не возникало никаких вопросов, никогда не появлялось никаких причин для жалоб или недовольства. Когда требовалось, он приносил из коридора свежей воды, и заваривал себе чай. Пунктуально, первого числа каждого месяца, его счет лежал у него на столе. На следующий день он также пунктуально оставлял необходимую сумму.

Таким образом, все было так, как он любил, так, как он хотел. И, тем не менее, он чувствовал в этом доме нечто жуткое. Он был здесь, она была там, в задних комнатах, в которые он никогда не входил, о количестве и размере которых не имел ни малейшего представления.

И здесь было тихо. Слишком уж тихо. Редкие автомобили забредали на улицу, где было трудно развернуться. Он редко слышал звонок в дверь. После которого всегда следовало только легкое шарканье и приглушенный шепот (чтобы не мешать ему, решил он). Он никогда не видел ни одной живой души на лестнице - в этом несчастном доме на спрятанной в городе улице. И потом, там вечно находилась та молчаливая, без окон, стена.

Перед тем как закрылись магазины, он сходил туда ради следующего дня: еще одна чашка (для мальчика, с этого момента принадлежащая мальчику, чтобы пить, когда мальчик окажется здесь), особенно хорошие сигареты и полбутылки сладкого вина (для того, чтобы завтра было повеселее!). Он вернулся, нагруженный покупками и оставшуюся часть вечера предавался мечтам.

Его сны витали вокруг светлой, юной головы; небольшого, бледного, и уже такого любимого лица; нежной тонкой фигурки, которая скоро - совсем скоро! - будет сидеть здесь, напротив него, в этом, самом удобном у него кресле. И руке - его руке - будет снова позволено лежать рядом с мягкой, прохладной и гладкой щекой и нежно ласкать ее.

* * *

Саксон терпеливо ждал в надежде на повторную, щедрую долю от пяти марок. Он, без лишних слов, прождал бы весь вечер, а затем и половину ночи, если можно было чем-то поживиться.

Наконец, подошёл Гюнтер.

- Ну, как это было? - спросил Саксон. - Ты получил их, да? Ну, тогда давай пойдем к дядюшке Паулю. Ты будешь поражен. Там тарелка со свиной ножкой не стоит восьмидесяти пфеннигов, как повсюду в Берлине.

Пивная «Дядюшка Пауль» оказалась совсем близко от железнодорожного вокзала Фридрихштрассе.

С раннего утра и до закрытия поздним вечером её заполняли шоферы и извозчики со всего района, швейцары и носильщики из многочисленных соседних гостиниц, плюс колоритная группа других посетителей. Это был прииск самого чистого золота, и славилось это место совсем не зря.
За стойкой стоял собственной персоной хозяин пивной. Почему пивная с незапамятных времен всеми называлась «Дядюшка Пауль», вероятно, не знал ни он, ни кто-либо другой. Его не звали Крюгером, и он не имел ни малейшего сходства с известным лидером буров [Стефанус Йоханнес Паулус Крюгер, известный по почтительному прозвищу «Дядюшка Пауль» - президент Южно-Африканской республики в 1883—1900 годах. Участник военных операций буров против африканского населения]. У него был жирное, добродушное лицо, а с его крупных, красных огрубевших рук постоянно капало пиво. Он не знал слова усталость. Он всегда был готов громко смеяться, но мог оказаться и чертовски неприятным, если банкнота не попадала туда, куда следовало - в его карман!

В дальнем углу стоял большой и круглый пивной стол. То был знаменитый Хастлерский стол.

Дядюшка Пауль терпел стол, его название, а также клиентов за ним, потому что они всегда хорошо и много ели. Даже если они и вели себя громче, чем остальные посетители пивной – ну что ж, маленькие мошенники тоже хотели жить. Так почему не здесь? Он был не жуликоватым отцом, а всего лишь отцом жуликов, поговаривал он, посмеиваясь.

Полицейские заходили сюда так же редко, как и джоны. Мальчики были здесь среди своих, в безопасности и от тех, и от других.

* * *

Когда Саксон с Гюнтером прибыли туда, было ещё довольно рано, так что за Хастлерским столом сидел только небольшой, малорослый мальчик не старше пятнадцати лет - его нос еле-еле достигал края стола, а он сам едва был заметен.
Он закричал от радости, увидев эту парочку.
- Откуда вы прибыли? Привет, Саксон! Привет, Чик!
Он протянул каждому свою маленькую руку, ибо знал их по работе на улице.
Саксон, конечно же, не смог удержаться.
- У Гюнтера теперь постоянная связь. Он только что от него.

Гюнтер рассердился и совсем не ласково пихнул Саксона в бок.

- Ах, оставь этот вздор. Это не настоящие отношения.
Они продолжали бы спорить и дальше, если бы позади них не появились еще три мальчика: Дылда Вилли, Гамбургер, и Коричневый Джордж.

Последний был поразительно красивым мальчиком с густыми, ровными, угольно-черными волосами, такими же чёрными глазами, и великолепными зубами, которые он постоянно демонстрировал (ибо был смешливым и часто смеялся). Он носил своё прозвище не без некоторых оснований - его кожа была почти бронзовой, а на гладких и безупречных щеках алел яркий румянец. У него не было отбоя от мужчин, и он уходил с ними только по нужде, но с другой стороны, он едва мог спастись от них - и от женщин тоже - а вообще ленился, как бегемот. Коричневый Джордж был не без здравого ума, хотя и не являлся настоящим берлинцем.

Гамбургер был совсем на него не похож. Определённо, что он тоже был довольно красивым мальчиком, но его красота была несколько грубее; он всегда пребывал в хорошем настроении, однако дела у него шли плохо (и довольно часто). В то же время он всегда был любезен и готов помочь, совершенно искренне, и обладал таким большим ртом, что никто не мог с ним серьёзно сравниться.

В третьем мальчике не было ничего примечательного - высокий, с толстыми, выступающими губами, которые он редко открывал, да и то, ради какой-нибудь глупости.

Гамбургер только начал до смерти утомлять остальных пятерых, по очереди, своей глупостью, когда появился Умница Вальтер и положил конец этому потоку бессмыслицы. Умница Вальтер был личностью, которую не следует принимать всерьез, и который, однако, знал себе цену. Несмотря на жару, на нём был толстый шерстяной свитер, а ниже, от груди - виднелись только их очертания - штаны до колен [кожаные шорты], скрипевшие, когда он двигался. У него имелись отношения с дочерью владельца «Дядюшки Пауля». Он уже был отцом одного её ребенка, а вскоре ожидался и второй. Однажды он собирался жениться на ней, и стать хозяином процветающего бизнеса - намерение, придававшее ему исключительно особый и неоспоримый авторитет в их кругу. Между тем, ничто не мешало ему постоянно бродить по салонам и цеплять всех, кто туда приходит.

Сейчас говорил он, а другие молча слушали. Гамбургер прислонился к стене. Парочка, прибывшая сюда первой, занималась свиными ножками, а остальные, с большей или меньшей завистью, наблюдали за ними.

Никто не заметил, или, казалось, не хотел замечать недавно прибывшего бледного молодого человека, молча усевшегося среди них без какого-либо приветствия. С ним общались только так.

Можно было тихо сказать ему:
- Привет, Лео!
Но он не услышал бы этого, как не слышал и всего остального, что происходило вокруг.
Неопределенного возраста, но, очевидно, еще молодой - хотя ему уже миновало двадцать - со впалыми щеками и вытаращенными глазами, он уселся там, болезненно бледный и уставился прямо перед собой, словно стремился рассмотреть то, что ускользало от его разума. Затем медленно достал из кармана небольшую коробочку, осторожно вытряхнул белый порошок на заднюю часть своей худой ладони, и вдохнул его. Только после этого он впервые огляделся.

- Лео, дай мне тоже! - попросил кто-то у него. Но он не услышал.

Лео был законченным кокаиновым наркоманом. Он нюхал кокаин весь день и всю ночь, где бы ни находился. Сегодня это была уже десятая его доза.

Об этом говорили его неустойчивый взгляд, трясущиеся руки, рассеянное, неуверенное и отсутствующее поведение.
Его дважды укладывали в лечебницу, и он каждый раз сбегал. Ныне его оставили в покое.

Так как кокаин практически на него не действовал, то он принимал более сильные наркотики - эфир и морфий. Только слепой мог не видеть, что он долго не протянет. Но почему он не мог позволить это себе ради собственного удовольствия? Большинство мальчиков пробовали кокаин, но только по случаю, когда бывали при хороших деньгах. Им никогда не приходило в голову сказать: «прекрати, Лео! Ты убиваешь себя!» (Что в любом случае никоим образом не помогло бы).

А жаль. Лео был прекрасным мальчиком, из хорошей семьи. Он посещал среднюю школу, а в часы просветления мог вести занимательную беседу.

Он редко уходил с мужчинами, с женщинами совсем не общался. Он получал деньги от тайной (но с другой стороны, довольно явной) продажи наркотиков, которые - бог знает где - доставал и всегда носил с собой в удивительно больших, даже чрезмерных количествах.

Он был единственным, кто ничего не ел и не пил. Его желудок не мог вытерпеть чего-нибудь большего, чем глоток кофе. Даже он толком не знал, как питается и чем себя поддерживает.

Он всем нравился.
Таким образом, теперь за столом их было восемь. Они все были знакомы, и говорили наперебой.

Они заказали себе пива, кофе, коньяка; а на закуску сосиски с бутербродами.

Умница Вальтер, будущий отец и зять, питал - никто не знал, почему - особое пристрастие к маленькому Гюнтеру, и именно он первым заговорил с ним:
- Ну, Чик, ты тоже здесь? Как всё идёт?

Опять же, опередив Гюнтера, вперёд вылез проклятый Саксон.
- у Гюнтера сейчас постоянные отношения кое-с кем - тот хочет найти для него работу.

На мгновение все замолкли, словно ослышались.

После чего Коричневый Джордж выкрикнул:
- Что, работа? Спасите меня! - и все громко расхохотались.

- Ну, всё, дальше идти некуда! - произнёс Дылда Вилли, искренне возмущаясь.

- Он, должно быть, действительно тупой! - выкрикнул кто-то.

- И ты ходишь с таким, как он? - спросил Гамбургер. Он потерял дар речи. А когда Гамбургер терял дар речи, то, должно быть, недалёк был конец света!

Умница Вальтер, однако, посмотрел на Чика (который ему нравился) довольно тревожно.

- Вы бы получше следили за ним! - произнёс он. - Я не стал бы заводить кого-нибудь постоянного.

- Он совсем не постоянный, - Гюнтер наконец-таки получил слово.
Он не любил бывать в центре внимания и не знал, как поступить, когда все так ополчились на него.
И тут к нему пришла подмога.

Маленький Курт, по прозвищу Куртёнок, или, чаще всего Куддель, который оказался за столом первым и с тех пор молчал и слушал, неожиданно задрал своё маленькое мышиное личико над краем стола и сказал своим высоким и чистым детским голоском:
- А я бы написал ему письмо!

Все уставились на него.

Умница Вальтер пренебрежительно произнёс.
- И чтобы ты написал тогда? Можешь ли ты вообще писать?

Вместо ответа Куддель начал копаться в карманах, выудил оттуда скомканный, но еще довольно чистый листок бумаги и огрызок карандаша, который тут же увлажнил языком, и, не слова не говоря, принялся писать. Остальные перестали интересоваться им, и вернулись к разговору, который, казалось, всегда крутился вокруг одних и тех же тем - мужчин и денег.

В то время как Куддель, не интересуясь ничем остальным, старательно и глубокомысленно продолжал писать, группа пополнилась новым прибывшим, а за столом стало довольно многолюдно.

Новичок тихо сел, тихо сказал «Добрый вечер», но никто не ответил на его приветствие.
Пришелец был мальчиком, вызывавшим любопытство. Опрятно одетый, без грязи под ногтями, он походил на ученика из большого магазина одежды, и в то же самое время на школьника, только что закончившего учиться - своими невинными голубыми глазами и светлыми, тщательно причёсанными волосами. Он единственный среди всех них носил накрахмаленное белье, часы и трость. Без сомнения, он обычно носил и перчатки, но здесь, вероятно, предпочитал держать их в кармане.

Его звали Эрнст, Эрнст Вендеррот (или Вендероттер), и он был единственным из всех, чья фамилия была известна, хотя и не точно. Он говорил, что живёт с родителями, которые знают всё и всё разрешают.

Никто не мог его вытерпеть. Его терпели только тут. И не прогоняли. Почему он по-прежнему время от времени всё ещё оказывался за Хастлерским столом, никто не знал.
Довольно долго им никто не интересовался.

Потом один из них спросил (естественно, это снова оказался Саксон, который не мог никого оставить в покое):
- Ну как, Эрнст, тяжело даётся тебе бухгалтерский учёт? Может, одолжишь мне шесть пфеннигов?

Единственным ответом стала милая улыбка Эрнста. Но тут она никого не впечатлила.
Они все знали, что он никогда не давал ни взаймы даже такой мизерной суммы, и ожидали его обычного ответа:
- Но у меня ничего нет.

Что касается его бухгалтерии, то дело обстояло следующим образом:
Однажды прошлой зимой, когда Эрнст вышел, кто-то выудил из кармана его пальто блокнот. Там были иероглифы, которых никто не понял.

Каждая страница была аккуратно разделена на столбцы синими и красными линиями. Между строк были только отдельные буквы и цифры.
Например: 5 8 FBe XXXII 15

Это значило: в пятый день месяца, в 8 часов вечера на углу Бессельштрассе и Фридрихштрассе Эрнст встретился с мужчиной, чье имя было зашифровано римскими цифрами (Его настоящая личность указывалась в другом тайном списке, так называемом «списке квиров», который Эрнст всегда держал у себя дома.), и получил от него пятнадцать марок. Эти последние цифры, его денежные доходы, еженедельно суммировались и к концу месяца достигали довольно внушительной суммы.

HG означало Ворота Халле. PBh - Потсдамский железнодорожный вокзал. L - салон. PC - У общественных часов. И так далее, через почти половину Берлина. Как уже было сказано, никто не обнаруживал в записях смысла, сколько бы они не гадали. Только Эйтц, который всенепременно должен был знать всё обо всём, не оставил Эрнста в покое и вытянул из него правду своим неотразимым способом. И, конечно же, тут же разгласил.

- Вот умора! - заявил Эйтц, - и за что только этот мошенник получает деньги - непостижимо! Эйтц сказал это наполовину восхищенно, наполовину с завистью.

Ныне все были осведомлены о бухгалтерском учете, и считали про себя, что владелец блокнота уже имеет солидную сумму в банке. Когда он накопит достаточно, то уйдёт из этого бизнеса и откроет своё собственное дело - только другого рода.

Это всё, что можно сказать об Эрнсте Вендерроте (или Вендероттере) и о его блокноте.

Эйтц! Да, а почему здесь нет Эйтца?

Всё очень просто: Во-первых, его снова не было Берлине; во-вторых - потому что Эйтц никогда не ходил по «таким» пивным; а третьих...
В третьих?

Как когда-то сказал Карл Великий (которого еще не было, но которого ждали в любой момент):
- Эйтц? Утончённый Эйтц - с презрительным подтекстом - не придет сюда, если заботится о своих костях. Восьмидесяти пфенниговый мальчик!
Это то, что сказал Карл Великий, а сказанное им обладало силой.

«Восьмидесяти пфенниговый мальчик» означало, что Эйтц, утонченный Эйтц был тайно связан с полицией. Хотя Эйтц, без сомнения осведомлённый об этом, постоянно и горячо клялся, что это чистой воды клевета и одна только зависть, но подозрение не стиралось. У полиции постоянно имелась пара мальчиков, от которых они получали отчеты о других хастлерах, а также о гомосексуалистах, с которыми те были связаны. В качестве награды они не трогали «восьмидесяти пфенниговых мальчиков».

Многое в поведении и повадках Эйтца постоянно не давало этому подозрению угаснуть.

Ничего среди всех этих мальчиков не презиралось так, как союз с полицией. Это было, пожалуй, единственное, что они по-настоящему презирали. Таким образом, когда наряду с известным блокнотом Эрнста было упомянуто имя его первооткрывателя, то на мгновение над столом повисло гнетущее молчание. Гюнтер оказался единственным, кто не понял, почему.

Но вскоре они снова кричали и смеялись.

Тем временем маленький Куддель продолжал писать, и никто не обращал на него никакого внимания.

Склонившись над столом, он усердно писал, почти уткнувшись носом в бумагу. Каждый раз, когда очередное слово было закончено, между его тонких губ появлялся маленький красный заостренный язычок и смачивал свинцовый грифель.

- Ты еще не закончил?! - спросили его.

- Почти! Почти! - сказал он, продолжая писать.

Он писал, или, вернее, вырисовывал каждое слово твёрдым детским почерком, и ничто не мешало ему в работе. На его хитром бледном лице время от времени появилась лукавая и довольная улыбка. Мужчины, видевшие его, снимали его из-за его слов, на которые он был большой мастак. Он ничего им не позволял, однако всегда получал свои деньги. В этом он был маленьким мастером, и рассказывали чудеса о его лукавстве, с помощью которого ему, снова и снова, удавалось одерживать победу над джонами.
Он почти закончил, когда позади него неожиданно вырос, как из-под земли, высокий человек двадцати двух или двадцати трёх лет. Это был тот, кого все они ждали: Карл Великий.

В хорошо сшитом костюме из отличного материала, с могучими, сильными плечами и широкой грудью, с большим, правильным, красивым и открытым лицом, стоял он и с добродушной улыбкой взирал на козявок внизу.

- Дети, чем вы тут занимаетесь? Школьными заданиями? Покажи-ка мне...

- Один момент, я почти закончил, - и язычок Кудделя показался между его губ.

Карл Великий занял место, с услужливой дружелюбностью предложенное ему Гамбургером. Рядом с ним уселся человек, который пришёл в это же самое время: Морячок Отто. Морячок Отто был почти такого же роста, но совершенно иного типа. Такого же возраста, - и, стало быть, намного старше остальных маленьких аферистов за этим столом - он был старым другом Карла Великого, но довольно сильно отличался от него своим характером. То, что у Карла выражалось сдерживаемой властностью, у Отто выражалось грубой силой. Согласно своему прозвищу, он носил форму моряка, и под ней угадывались жилистые и мускулистые руки и ноги. Его обнажённая грудь демонстрировала красные и синие татуировки. Те, что виднелись на ней - были абсолютно бесспорными: две руки, переплетенные в любви и над ними пылающая звезда надежды. Те, что имелись у него на руках и ногах, как утверждалось, были уже хуже. А те, что он носил в иных местах, на самых укромных и интимных частях своего тела (просмотр с удовольствием дозволялся, но стоил денег) были - как рассказывал (не без морального негодования) блондинка Лизхен, маленький тётка, который провёл с ним одну ночь, и должен был это знать - «просто неприличными».

Морячок Отто никогда не выходил в море и был еще глупее, чем Дылда Вилли, который, по крайней мере, молчал, в то время как Отто постоянно бросался парой словечек, подцепленных им в Гамбурге - «босс» и «стюард» (последнее произносилось как «стейард») - без сомнения, только ради того, чтобы сделать более приемлемой смесь бессмыслицы и банальностей, которую он извергал.

Его поступки, безусловно, ценились больше, чем слова. Он был непримиримым врагом всякой явной и тайной полиции (а, следовательно, и Эйтца). И когда кто-нибудь из них оказывался, скажем, ночью в тихом закоулке под его могучими кулаками, это забывалось не скоро. В криминальной полиции слишком хорошо знали об этом и предпочитали с ним не связываться.

Теперь он сидел здесь, засучив рукава, опёршись локтями на стол, и опрокидывал одно пиво за другим. Он мог поглотить огромное количество выпивки - особенность, которой он обладал на пару с Карлом Великим. Никто не видел эту парочку пьяной, даже после того, как они прокутили всю ночь напролёт (в то время как Вальтер, умный отец, обязательно напивался).

Основой благосостояния Карл Великого в течение долгого времени был богатый ювелир с Лейпцигерштрассе (чье имя никогда не было упомянуто).

Один из мальчиков когда-то видел его, и описывал как «крошечного человечка в серой шляпе, в брюках с манжетами, и в лакированных туфлях, с кольцами на пальцах, которых не счесть».

Впрочем, и джон, завсегдатай салона «Адонис», известный и любимый своими остротами, не только видел этого господина (чье имя никогда не было упомянуто), но даже и знал его: «редкостная помесь воробья и стервятника».

Но это было всё равно, что метать жемчуг перед свиньями – для этой компании.

Из уважения к двум взрослым, чьё присутствие придавало столу какое-то достоинство, разговор стал несколько менее грубым.

Гюнтер и Дылда Вилли сидели молча, вот уже нескольких часов. Лео пребывал в блаженном наркотическом забытье. Саксон затеял спор с Умницей Вальтером по поводу продажи старой пары штанов, в которой счёл себя обманутым. Гамбургер продолжал говорить, хотя его никто не слушал, в то время Эрнст не мог оторвать свои умные восхищённые маленькие голубые глазки от Карла Великого - только подумать: отношения с богатым ювелиром! Коричневый Джордж уже давно в открытую спал, облокотившись на спинку стула и демонстрируя два ряда великолепных белых зубов. Он не видел кровати в течение последних трех ночей.

Тем не менее, за столом было по-прежнему достаточно громко.

Но в пивной отовсюду слышались крики и звуки драки. Угрожающие и пьяные голоса переплетались друг с другом и перемешивались с остальным беспорядочным шумом.
Кто-то постоянно приходил и уходил, особенно водители, которые могли задержаться у бара лишь на короткое время.
Воняло капустой и салом.

Дым от локомотивов с близлежащего железнодорожного вокзала проникал внутрь, и, перемешавшись с дымом от трубок и сигарет, заволакивал помещение.
Стояла невыносимая жара.
Но эти молодые люди были абсолютно нечувствительны. Они с трудом распознавали тепло и холод, а также привыкли к шуму и вони.

Наконец, письмо было закончено.
Его следовало прочитать вслух, чтобы все могли услышать.

Автор хотел прочитать сам, но Умница Вальтер уже вырвал листок из его руки.
- Я буду читать!

Никто не стал возражать. И он громко, хрипло, но внятно прочитал: «дорогой...»

- Тут нет имени. Чик, как зовут твоего постоянного?

Гюнтер, возмущённый всем этим делом, недовольно сказал:
- Я не знаю. И он не мой постоянный!

Он действительно не знал в тот момент имя, или, что вернее, полностью его забыл.

- Не имеет значения! - с нетерпением взревел кто-то из присутствующих.

- Ну, ладно! - произнёс Вальтер и начал снова:

Дорогой друг,

Небывало джона, который оказался бы столь дерзким и обдолбаным, чтобы сказать, что я должен работать. Если Вы не хотите меня, Вы просто должны сказать об этом. Если Вы хотите, мы можем объясниться, но меня это больше не забавляет. Вы поняли?

Любящий Вас Гюнтер.

Он закончил.
Все они нашли письмо очень хорошим, и на Кудделя посыпались похвалы. Но он только добавил, довольно гордо,
- Там есть ещё кое-что, на обратной стороне.

Умница Вальтер перевернул листок:
Если вы дадите мне пять марок, то всё станет как раньше.

Это тоже было единогласно принято.

Только Карл Великий разозлился и впервые открыл рот.
- Чушь! - заявил он пренебрежительно. - Сначала ты издеваешься над ним, а потом говоришь, что любишь его. Кто же так поступает?

Он обвёл взглядом всех, а все снова уставились на Гюнтера.
Тот покраснел.
Ему вся эта история была совсем несимпатична. Эйтц тоже бы не обрадовался.

* * *

Пока читали письмо, к столу, доведя счёт до двенадцати, присоединился еще один мальчик, высокий и тощий.
Это был Мертвец Эдди.

Одетый во все черное, включая котелок и шерстяные перчатки, он без приветствия уселся среди остальных.
У него было совершенно бесцветное лицо. Оно было таким же бледным и бескровным, как и его белоснежные, длинные и костлявые руки. Он даже был бледнее, чем Лео.

- Мертвец Эдди, откуда ты пришел? Из могилы?

Это было выражение, которым его всегда встречали - и в этот раз тоже.

Он, казалось, не услышал. Он, не произнося ни слова, сидел и смотрел своими черными глазами на белом лице, переводя взгляд от одного к другому сидящему за столом, потом опять начинал сначала. Они были рады, что он пришел. Говорили, что он приносит удачу. Всегда, где бы он ни появился, на улице или в другом месте, любой после встречи с ним вскоре цеплял богатого джона. Не потому, что джон бежал от него в другие руки. Напротив, многие джоны, бывавшие с ним, выбирали его снова, и высоко ценили его тихое упорство.

Мертвец Эдди был вообще неутомим. Он мог проходить всю ночь, до самого утра, от одного конца Фридрихштрассе до другого, от Ораниенбурга до Ворот Халле, своими длинными, тяжёлыми шагами – по десять раз туда и обратно без устали. С прямой осанкой, глядя прямо перед собой, он, казалось, не видел ничего и никого. Но, тем не менее, всё замечал. Если он чувствовал, что к нему приближались, он спокойно разворачивался на следующем перекрестке и останавливался. Если за ним не шли, он так же спокойно продолжал свой путь дальше.

Таким образом, ныне он сидел там, спокойно и прямо, и переводил взгляд с одного на другого, с маленького Кудделя на Гюнтера, к которому питал странные чувства, и с Гамбургера на Карла Великого и обратно.
- Чего это ты выискиваешь? - бросил кто-то.

Он не ответил. Он никогда не отвечал.

Но его, в конце концов, поприветствовали.

- Мертвец Эдди, откуда ты пришел? Из могилы?

* * *

Письмо было прочитано, и теперь они говорили о других вещах.
О трудных временах.

Нигде нельзя было прилично заработать, ни на улицах, ни в салонах. Пропали иностранцы - богатые американцы со шведами, со своими долларами и кронами.

Коричневый Джордж наконец-таки проснулся и услышал, что идет речь.
- Если ничего не останется, - сказал он, зевая во весь рот, - то используем шантаж!

Но это не следовало принимать всерьёз. Ибо все они понимали, что если попытаются заняться вымогательством, то им самим будет хуже. Кто ныне позволил шантажировать себя? Только не берлинец.

Карл Великий, устав от болтовни вокруг, потребовал карты.
- Ну, мы будем играть сегодня или нет?

Принесли и карты, и игральные кости. Они играли группами, и Хастлерский стол резонировал под ударами маленьких и больших рук, стучавших по нему при каждом броске.
Забытое письмо Кудделя спланировало под стол, и было растоптано юными ногами на неразборчивые обрывки.
Оно не достигло того, кому предназначалось, и было, пожалуй, единственной вещью, пощадившей его.

* * *

В восемь часов вечера карты были отброшены, счета оплачены, не без множества громких споров с официантом, который был готов ко всему, и они разошлись. Кто-то шёл к своим постоянным, или же, на назначенное свидание. Другие шли, чтобы посмотреть, кого можно подстеречь на Фридрихштрассе или в Пассаже, или же, ехали на запад - каждый сам по себе, но все на «работу».

Саксон и Гюнтер направились в салон «Адонис», о котором последний хотел узнать этим вечером как можно больше. Он, конечно же, был раздражен, но ему захотелось заходить в пивную Дядюшки Пауля как можно чаще. Там было и в самом деле славно.

Дылда Вилли тащился вслед за ними.

Карл Великий, однако, постоянный как золото, пошел к своему маленькому ювелиру.

А дальше последовал такой вечер, какой Гюнтер никогда раньше не переживал! Несмотря на довольно ранний час, в салоне «Адонис» было довольно многолюдно.
В конце концов, была ведь суббота.

За большим круглым столом в правом углу праздновался, с шампанским и шнапсом, день рождения.

Две женщины. Одна (с гигантским пером на шляпе и в пылающем красном платье) беспрестанно наполняла бокалы, протягиваемые к ней со всех сторон: наполненное льдом ведёрко находилось на ее стороне. Это она была именинницей. Другая в действительности оказалась мужчиной, но чувствовала себя «совсем женщиной».

Все мальчики, и старшие, и младшие, сидели или толпились вокруг стола, желая получить свою долю.

Так случилось, что вошедшие Саксон и Гюнтер сразу же были званы за столик с двумя деревенскими мужланами, оставшимися незамеченным и невыбранными из-за такого необычного события. Двое мужчин, поощряемые близлежащим кутежом и потихоньку подстрекаемые Саксоном, не желали отставать и начали увеличивать и так уже чудовищный счет.

К танцам, всегда начинавшимся в салоне по вечерам, они вчетвером были уже настолько пьяны, что не помнили, в какие бары потом заходили и где, в конце концов, оказались.

Достаточно сказать, что на следующий день Гюнтер с трудом проснулся, сел и, оглядевшись по сторонам, понял, что оказался в комнате, совершенно ему незнакомой.

Он находился в лучшем номере самого дорогого отеля на западе. Он не имел ни малейшего представления о том, как сюда попал.

У него ужасно голова болела, и он едва мог открыть опухшие веки. Но смог заметить, что в постели рядом с ним лежит волосатый мужик с растрепанными седыми волосами и длинными усами, нависавшими над его полуоткрытым ртом. Мужчина все еще крепко спал и громко храпел.

Великий Боже! Он был совсем не из той пары, с которой он повстречался вчера в салоне! Он не знал его, он вообще никогда раньше не видел этого мужика! Но тогда он должен был повстречать его либо вчера вечером, либо сегодня утром. Только он этого не помнил. Он не помнил того, что случилось. Где же он встретился с этим человеком и как оказался здесь? Он не имел ни малейшего понятия. И как же у него болела голова!

Он вылез из постели и опустил голову в раковину.
Слегка придя в себя, он окинул взглядом комнату.

Тут было на что посмотреть! Разбросанная одежда висела на стульях, пыльные ботинки валялись в углу, кровать была грязная, а тот человек лежал и храпел.

Гюнтер потрогал его за плечо, но эта скотина не пошевелился.

Который же сейчас час?
Было ли это утро? Был ли это полдень?

Из нагрудного кармана валявшегося пальто мужчины выглядывал толстый бумажник.
На мгновение Гюнтер задумался: какой удобный случай. Но нет, он не был вором. Он был порядочным мальчиком. Он занимался всем, но только не этим.

Он позвонил.

Спустя довольно большой промежуток времени в дверях появился молодой человек. В элегантной пижаме, в кожаных домашних туфлях на изящных ступнях, он, уперев руки в удивительно выступающие бёдра, принялся пританцовывать и оглядывать беспорядок. Он задрал свой прекрасный маленький носик и с осуждением произнёс:
- Тьфу! Какие вы свиньи!

Гюнтер знал его. Это был Джози.

По-настоящему Джози звали Иосифом, но так как казалось неправильным называть его Джо, то он обрёл более подходящее прозвище Джози. Он, или, вернее, «она» занимала нечто вроде конфиденциальной должности в отеле. Она была и портье и официантом одновременно, и была рада оказаться доступной (когда платили, разумеется) в качестве замены младшего спутника, в случае, если джентльмен прибывал без пары.

- Тьфу! Вы свиньи! - снова произнесла она. - А как здесь воняет!
Она распахнула все окна. Отвратительный спёртый воздух смешался с тёплой дымкой улицы, вошедшей в комнату.

Гюнтер, на котором по-прежнему была только рубашка, разыскал свои вещи среди одежды, разбросанной по всему номеру, и, одеваясь, стонал.

Когда он был уже почти готов, то сказал:
- Прекрати ворчать, Джози. Вместо этого помоги мне разбудить джона. Я всё ещё не получил свои деньги.

Джози не проявила ни малейшего желания заниматься этим, и только пренебрежительно пожала плечами.
Но затем они попытались вместе: толкали и трясли, дергали и щипали. Ничего не помогало.

Наконец Джози решительно взяла полный кувшин воды и вылила ее на лицо храпящего.
Это сработало. Он распахнул глаза, испустил проклятие, и соскочил с кровати.

Затем, словно тигр, прыгнул к своему пальто, выхватил бумажник, и, усевшись на край кровати, принялся медленно пересчитывать его содержимое, вплоть до последней крупной купюры, в то время как двое других безмолвно наблюдали за этим процессом.

Результат удовлетворил его. С ворчанием он вынул купюру в двадцать марок и посмотрел на двух мальчиков неприятными воспаленными глазами, словно хотел вспомнить, куда попал.
После чего бросил банкноту Гюнтеру.

Гюнтеру было достаточно. Он закончил одеваться и ретировался.

На лестнице он всё ещё мог слышать пронзительный голос Джози, пререкавшийся за плату.

Снаружи, в тишине безлюдных улиц этого воскресного дня он думал только о том, как избавиться от своей ужасной головной боли. Ничего не придумав, он окликнул открытый экипаж и доставил себя до салона «Адонис». Там он в течение следующих двух часов в чудовищных количествах пил сельтерскую, с малиновым ароматом и без него.

В то же самое время, совсем неподалеку, бродил по улицам его друг, разыскивая название гостиницы, которой не существовало.

* * *

Естественно, что Герман Графф напрасно прождал мальчика в назначенный день.

С половины третьего он стоял или сидел у открытого окна, периодически высовываясь, чтобы увидеть, не идет ли мальчик по улице. Но тот так и не пришёл.

День выдался необычайно тёплым для этого времени года. И был похож на день из середины лета.
Наступило три часа, затем четыре. Кофе остыл и гора печенья, каждый кусочек которого он тщательно и с любовью выбирал в кондитерской всего лишь два часа назад, тоже уменьшилась.

Почему он не пришел?
Теперь было почти уже пять.

Его первое радостное и возбужденное предвосхищение миновало, чувство тревоги захватило его сердце, а ныне, в беспокойстве расхаживая по комнате, он чувствовал только унылый, гнетущий страх.
Теперь только страх: мучительный, неясный страх приближающейся неизвестной катастрофы.

Он снова и снова убеждал себя, что этот дядя, так неожиданно обнаружившийся, должно быть, остался, видя, как плохо всё складывается у мальчика, но это не помогало. Дядя, вероятно, захотел ему помочь, найти для него место перед своим отъездом (и поступил таким образом не только по праву, но и согласно долгу, как любой порядочный человек - он, Графф, поступил бы точно также).

Или, быть может - и тут страх сжимал сердце молодого человека - он забрал его к себе домой, чтобы позаботиться о нем там.
- И потому он уехал навсегда, и я потерял его снова и бесповоротно!

Гюнтер не смог даже написать ему. Мальчик знал дом, где он живёт, но, вероятно, не знал ни его номера, ни названия улицы; а, прежде всего, он не знал даже его фамилию, что было необходимо для того, чтобы отправить ему сообщение. Если мальчик хотел этого! Но, вряд ли в это стоило верить, учитывая их кратковременное знакомство, его очевидное безразличие, его необъяснимую натуру.

Мальчик был для него потерян! Он никогда не увидит его снова!

С этой мыслью он почувствовал такую боль, что должен был остановиться и приложить руку к груди.

Нет, он не мог в это поверить. Как такое могло случиться? Мог ли мальчик, который был так неожиданно найден снова, оказаться заново разлучённым с ним из-за какой-то глупой случайности? Нет, судьба не могла поступить так жестоко - с ним, и с ними обоими!

* * *

Что ему делать?

Он должен был что-то предпринять. Сидеть здесь дальше и напрасно ждать? Этого он не мог.

Не упоминал ли как бы между прочим (добровольно) Гюнтер название гостиницы, где ночевал? Пазевалькское подворье или что-то в этом роде. Конечно, иначе как бы у него всплыло это название?

Во всяком случае, мальчик описал место, которое он совершенно отчётливо помнил до сих пор: на углу улицы, которая вела «прямо вниз» (следовательно, к югу) от Штеттинского железнодорожного вокзала, на втором перекрестке.

Он сможет разыскать отель, тот был совсем неподалеку. Там должны знать что-нибудь о мальчике, может быть, его полное имя и откуда он приехал. Если он узнает это, то многое приобретёт для того, чтобы снова как-нибудь отыскать мальчика - если, конечно, это возможно.

Это место было совсем рядом, но даже если бы оно находилось на краю столицы, или в дальнем пригороде, он все равно пошёл бы туда сегодня.

Как безлюдны улицы в это воскресенье! Как жарко и душно! Все бежали из города в лес, на открытый воздух к воде, близ воды, или в воду.

Он искал гостиницу.
Гостиницы здесь стояли почти рядом друг с другом. Перед железнодорожным вокзалом они были большими и внушительными, а на боковых улицах поменьше, поневзрачнее, третьего или четвертого класса. Почти все имели названия городов севера Германии. Тут было «Демминское подворье», «Шлезвигское подворье», «Голштинское подворье». Но «Пазевалькского подворья» не было. И ни в одном из домов на указанном углу не было гостиницы.

Он заходил в один отель за другим, вкладывал монету в руку швейцара или кого-нибудь из обслуги и спрашивал. Ответ всегда был одинаков: никто не слышал о «Пазевалькском подворье» - его не существовало.

Он не позволял своей надежде пропасть. Он шел дальше, взад-вперёд по всем улицам в непосредственной близости от железнодорожного вокзала, по знойной жаре второй половины дня. Он читал все вывески подряд, и спрашивал, спрашивал, спрашивал.

Спустя два часа, уставший и разочарованный, он, наконец, снова очутился перед железнодорожным вокзалом, откуда начал. Он не мог идти дальше.

Он сел в большом зале ожидания второго класса. В большом, просторном и тихом зале он просидел несколько часов, до вечера. Он пил воду и курил, смотрел перед собой, и думал только об одном.

Однажды он почти произнёс вслух:
- О, мой Бог! Это ужасно! Он потерян. Он бросил меня. Я едва его знаю. Я ничего не знаю о нем, и я не могу жить без него!

Он цеплялся за еще одну мысль: «каждый день на мосту после пяти». Вот что он сказал мальчику, и, в отличие от многих вещей, которые он говорил, мальчик, казалось, понял и воспринял эти слова.

Если он их понял, и, прежде всего, если он был всё ещё здесь, в Берлине, и мог прийти, он вспомнит про них или нет? А если вспомнит, то придёт?

Ему оставалось только одно: день за днём бывать там в этот час, день за днем! Это свидание, назначенное в виду непредвиденных обстоятельств, стало для него последней надеждой.

Незамедлительно после работы, в пять - а если было возможно, то несколько раньше - он садился на трамвай и затем шёл по набережной к мосту.

В понедельник он пришёл даже в половине пятого. Он не мог больше работать. Он оказался на месте раньше времени. Его сердце билось. Он не мог устоять на месте, и ходил взад-вперёд, бросая взгляды во все стороны, пытаясь издалека рассмотреть каждую приближающуюся юную фигуру, и каждый раз убеждался, что это не его мальчик. Минуло шесть, потом ещё полчаса. В конце концов, он сдался.

Разгорячённый и усталый, до сих пор не евший, он зашел в пустой, плохо проветриваемый летний театр. Ему хотелось заглушить свои мысли. До того момента, как он ушёл, еще задолго до конца представления, он не услышал ни единого слова из ерунды, раздававшейся там; он не мог вспомнить ни одной сцены.

Во вторник он, как пригвождённый, простоял почти час на назначенном месте. Внутренне он был почти спокоен. В шесть он пошел в небольшой близлежащий ресторан, где был с мальчиком два вечера на прошлой неделе, и сел в их кабинке напротив того места, где сидел мальчик.

Но когда дружелюбная официантка сочувственно спросила:
- Сегодня вы один? - он понял, что мальчика сегодня не будет, невнятно пробормотал ответ, выпил и ушел.

Его голова была вялой и тяжёлой; на сердце было пусто; ноги словно налились свинцом. Но он уснул в эту третью ночь. Он провалился в глубокий сон.

На следующий день, в среду, он поначалу не решался идти туда. Он уже не верил, что мальчик придет. Но все равно поехал.
Было особенно жарко, и с неба палило. Весь город жарился, потел, и вонял.

Его нервы были напряжены до предела.
Когда он положил руки на перила моста, железо обожгло их. Не было ни намека на прохладу.

Он уже не надеялся.
Но чувствовал, как в нем постепенно поднимается совершенно новое чувство - что-то вроде гнева.
Против мальчика и против самого себя.

Против мальчика: что должно означать то, что мальчик заставляет его стоять здесь день за днем, на этой убийственной жаре? Он обещал прийти. Почему он не пришел? Он обещал прийти, однако как много препятствий этому, сколько имеется дядей! И в самом деле, что он в нём нашёл? Поведение мальчика по отношению к нему с самого начала было совершенно неприемлемым. Он не требовал в отношении себя много дружественности или даже благодарности, но эта равнодушная, самодовольная, даже снисходительная манера, в которой мальчик слушал и отвечал, одновременно дозволяя себя кормить и получать от него деньги - вот что возмущало Граффа. Если бы он не был так ослеплён, то, безусловно, не стал бы с этим мириться! К тому же мальчик был далеко не так красив, как это показалось в начале. Бледное, с желтизной лицо, круги под глазами, и то странное подергивание уголка рта - на самом деле, ничего симпатичного!

А как он был грязен! Можно ли уважать и любить человека, который так мало думает о себе? Что это случилось с ним, с тем, кто так тщательно относится к своей чистоте и так чувствителен к подобному?

Он говорил про себя, себе, и ярость его увеличивалась.

Но теперь против себя: Это все по его вине. Почему он завязал с ним отношения? Что же он в действительности знал о нем? Ничего, кроме того, что рассказал сам мальчик, нерешительно и угрюмо. Все это могло оказаться правдой, а могло и не быть ей. Он должен был расспросить мальчика до самых мельчайших подробностей, и, прежде всего, узнать его полное имя, место его рождения, адрес его хозяйки и этого отеля, который не нашёлся, нет, он должен был заставить мальчика записать его. А перед этим немедленно показать ему свои бумаги, удостоверяющие личность, чтобы он понял, правда ли всё остальное. Что толку от всей его нежности и неуместной уважительности!

Было уже намного больше шести, а он все еще стоял на мосту, выставляя себя дураком перед молодым негодяем. Он больше ни разу не оглянулся и быстро пошел домой.

Но там, на диване, обхватив руками голову и пролежав ещё нескольких часов, словно в ступоре, освободившись наконец от ярости и недовольства, он понял, что если когда-нибудь снова увидит мальчика, то отнесётся к нему точно же, как и раньше, вновь оказавшись во власти того неповторимого лица - тех странных и непостижимых глаз, тех бледных губ, тех тонких рук. Он был наполнен только одним желанием: увидеть то лицо еще раз, только один единственный раз, только ради того, чтобы немедленно извиниться перед мальчиком за эти безобразные и недостойные мысли!

Поэтому, униженный и раскаявшийся, без надежды, но мучающийся и страдающий от приглушённого чувства страха (ныне это был страх от того, что с Гюнтером могло случиться какое-то страшное происшествие), бессильного страха, что он не с мальчиком, и не в состоянии помочь ему, он пролежал ещё нескольких часов.

В ту ночь ему приснился ужасный сон.
Он стоял не на самом мосту, а несколько в стороне, и смотрел на темную воду Шпрее. Тело мальчика вынырнуло из воды, погрузилось в воду, снова вынырнуло, и медленно поплыло мимо него... прочь.

Он проснулся в холодном поту и снова заснул.

Он снова увидел сон, но другой: теперь он стоял на краю бездонной пропасти, и видел, как падает мальчик - падает все глубже и глубже. Он бросился вслед за ним... и тоже стал падать.

Он с криком проснулся.

Неделя, последовавшая после той пьяной ночи Гюнтера с субботы на воскресенье, оказалась для него не менее беспутной. Каждое утро он обнаруживал себя, одного или в компании, в какой-нибудь чужой постели в незнакомом ему месте. Он едва успевал избавиться от одного похмелья, жутких ощущений в голове и желудке, как наступали новые. У него никак не получалось полностью восстановиться.

Тем не менее, в его днях появилась определенная размеренность. Обычно он спал до полудня, если это разрешалось, и его не выкидывали оттуда, где он оказывался. Затем в течение нескольких часов он охлаждал свою разгорячённую и сумбурную голову в грязных водах Шпрее. Неподалёку находилась небольшая купальня, где все мальчики с Фридрихштрассе купались в течение долгого, превосходного дня - ныряли друг за другом, исполняя всякого рода трюки, которые только могли придумать – восстанавливали силы для предстоящих вояжей и кутежей. После купания они шли к «Дядюшке Паулю», чтобы поесть и выпить, где за Хастлерским столом всегда можно было обнаружить кого-нибудь из той компании, что собралась тогда в субботу. По вечерам местом их регулярных сборищ становился салон «Адонис».

Там, будучи новичком на тот момент, он не испытывал недостатка в джонах. Каждый вечер он обнаруживал новых и новых. Каждый из них старался переманить его, накачать его, наобещать ему как можно больше, и, в конце концов, как правило, увести с собой. Куда угодно. Он никогда не знал, где закончится поездка. Он не испытывал недостатка в деньгах, но в течение следующего дня сквозь его руки утекало всё до последнего пфеннига.

Все было бы хорошо и даже отлично, если бы не пьянки. В салонах на западе - ныне для него закрытых, потому что многогранный Эйтц снова исчез - разумеется, тоже выпивали, но не так обильно.

Но здесь, в салоне «Адонис», где были не так разборчивы относительно возраста, и где всё кружилось в каком-то смятении - пьянство, в известной мере, считалось главным мероприятием и делом чести, и даже казалось, что джоны специально пытаются напоить мальчиков. Если они не успевали набраться в «Адонисе», то пили в других барах, из которых их увозили куда-нибудь ещё, в гостиницы или частные дома. Или их бросали в барах джоны, сами напившиеся до бесчувствия.

Маленький и по-прежнему тонкий Гюнтер по своей природе не мог много выпить и всегда быстро пьянел. А последствия кутежа переносил намного хуже остальных. Количество, которое они могли поглотить как воду, делало его больным. Случилось так, что он совершенно потерял аппетит и даже один вид напитков вызывал у него отвращение.

Он был сыт по горло такой жизнью.

Ему хотелось снова спать в одиночестве, одному в постели, даже если это было возможно только в его номере-каморке в гостинице у Штеттинского вокзала. Но что ему делать? Ему требовались джоны, иначе на следующий день не оказалось бы денег на еду, купание и сигареты. А гости, как и бармены, могли дать и в глаз, если бы он отказался веселиться и пить с ними.

Кроме того, он был слишком безвольным, чтобы сказать нет. Ему не хватало сил избавиться от Саксона, который ныне был такой же помехой, как и раньше, и, в большинстве случаев оставшись без джона, подобно собаке ждал объедков с его стола. Сам Гюнтер был слишком слабоволен, чтобы просто встать и уйти, или не ходить туда вовсе.

В четверг он оказался в особенно плохом настроении. Проснувшись далеко за полдень, он не обнаружил в кармане ни пфеннига. Куда ушли десять марок, которые он (он помнил это совершенно ясно) получил вчера вечером от бизнесмена на Франкфуртер Авеню? От «Хорошо провести время»? О нет, идея этого джона о хорошем времяпрепровождении состояла исключительно в том, что он показывался раз в неделю в салоне; заполучал каждого новичка к своему столу; заказывал ему выпивку, но не чрезмерную; после чего расспрашивал о Боге и мире. Каждого новичка, но только раз. Ребята знали об этом и знали, что десять марок в конце были правилом. Естественно, что человеку основательно лгали, но вреда это не приносило. Если уж на то пошло, он только слушал, а их истории могли быть как правдивыми, так и ложными. Человек был любознательный, но в остальном совершенно безвредный.

Так куда ушли десять марок? Он в очередной раз спал в ночлежке, вшестером в комнате, по двое на кровати. Остальные пятеро уже давно ушли. Один из них, должно быть, и обворовал его. Какой подлый гад! Замызганная девушка-уборщица стояла у двери, с метлой и ведром в руке, и визжала на него.

Он заплатил за ночь, а не за весь день! Марш, убирайся вон!

Куда же ему идти?

Для «Дядюшки Пауля» было слишком рано; к тому же, у него не было денег. Салон «Адонис» ещё не открылся. Не было даже мелочи, чтобы искупаться в купальне.

Он не ощущал ни малейшего желания работать на улицах; он уже давно не выходил на панель. К тому же, было не самое подходящее время для этого.

И, вероятно, он натолкнулся бы не на джонов, а на полицейских в штатском. Они были на ногах весь день.

Он слонялся вдоль парапета Шпрее, раздосадованный и голодный, от моста и до моста; останавливался, чтобы понаблюдать за разгрузкой лодки с яблоками; затем, чтобы посмотреть, как купается собака; и так до третьего, а затем и до четвертого моста. Там он остановился. Не бывал ли он тут раньше? Ну да, и там стоял - вот это да! - тот самый сумасшедший парень, с которым он встречался здесь на прошлой неделе, и от которого всегда получал по пять марок; тот, кого он заставил поверить своему рассказу о дяде и квартирной хозяйке; тот, который хотел найти для него работу. С того последнего раза, когда они были вместе, он и не вспоминал об этом человеке. Бог знает зачем, но он стоял там, стоял и смотрел перед собой, такой же чокнутый, как и раньше.

Молодой человек, казалось, кого-то ждал. Но кого? Определённо, что не его. Неужели он до сих пор ждет его? Это просто невозможно. По правде говоря, это было так давно, что не могло оказаться правдой.

Нет, теперь тот человек наверняка ждёт здесь другого мальчика, которого пригласил на своё обычное место. Бывали такие джоны, которые всегда выбирали одно и тоже место для всех встреч, потому что им так было удобнее.

Он отступил на несколько шагов, так, чтобы его внезапно не увидели, и встал рядом со зданиями.
Ему хотелось увидеть, какая история там разыгрывается, и кто у того парня теперь.
Но что если тот парень сейчас обернётся, увидит и узнает его? Кстати, как он сам сейчас выглядит? И что сказать ему, почему он не пришел?
Ему не нужно этого бояться.

Человек стоял возле перил пешеходной дорожки, которая спускалась к воде, и смотрел в никуда. Как будто не хотел ничего видеть.

Как странно он выглядит! Что это с ним?

Мальчиком овладело неприятное чувство. Ему захотелось уйти, пока его не заметили. Он решил пойти к «Дядюшке Паулю». Дылда Вилли, которому он несколько дней назад ссудил две марки, вероятно, уже там. Он должен вернуть, по крайней мере, одну марку или заплатить за еду Гюнтера.

Он осторожно скользнул за угол.
Обернувшись, он еще раз посмотрел на неподвижную, понурую фигуру. Совершеннейший псих!

По дороге ему никак не удавалось освободиться от воспоминания об этой неожиданной встрече.

Что было последним, что сказал ему Эйтц? «Иди к нему! Этот человек любит тебя!»

И он действительно пошел к нему, последовав совету Эйтца, чтобы попользоваться им, насколько позволят обстоятельства. Затем перестал ходить, потому что это ему надоело; потому что другие смеялись над ним из-за того глупого письма; и, наконец, потому что в эти последние дни он был слишком занят, чтобы думать о подобных вещах.

Во всём остальном тот парень был приятным человеком. Иметь отношения (постоянные), должно быть, довольно хорошо. Он видел, что тем, кто ходит «в паре» совсем не плохо: у них всегда были деньги, крыша над головой, одежда, и они, как правило, не слишком серьезно блюли верность. Прежде всего, они не ходили с кем попало, потому что у них не было в этом нужды.

Тот парень уже пообещал заботиться о нем, а он не выглядел так, будто бы не собирался сдержать обещание, данное не всерьёз. Наоборот, он был слишком серьезным, совсем не похожим на других джонов. Естественно, в конце концов, всё склоняется к тому: сколько в месяц он сможет получать?

Работа? Теперь, это, разумеется, зависит, в конечном счете, от него самого, и если между ними установится настоящая связь, то он попросту сможет так повернуть эту тему, чтобы об этом больше не возникало разговоров. Болтовня по этому поводу, естественно, должна прекратиться.

В любом случае, тот парень должен позаботиться о жилье, еде, одежде, и определенной сумме карманных денег.

Его мысли пошли ещё дальше. Что, если сейчас он ждал его, Гюнтера? Он же сказал: «каждый день на этой неделе...!» Парень ходит туда, как он подсчитал, уже четвертый день, и сегодня он тоже до сих пор там - он видел это собственными глазами!

- Старина Гюнтер, - сказал он себе, когда показался вокзал на Фридрихштрассе, - если это действительно так, то ты его очень интересуешь!

А не пойти ли ему туда еще раз завтра, чтобы посмотреть, появится ли там снова этот человек?

Эта мысль выглядела соблазнительно.

Он решил сегодня побыть порядочным, и, прежде всего, никому об этом не рассказывать.

Конечно, сегодня ему по-прежнему придётся добывать деньги. Но это должны быть деньги только на еду. Он ни в коем случае не пойдёт с кем-либо. Ему хотелось спать в одиночестве, и, если получится, то купить несколько вещей, чтобы выглядеть по возможности приличнее: новую рубашку, пару носков, и новый галстук.

* * *

Он оказался перед пивной «Дядюшка Пауль».

За Хастлерским столом сидели: Лео, полностью под чарами кокаина; маленький Куддель; и естественно, неизбежный Саксон. Затем во всей своей красе появились два жеребца, Морячок Отто и Карл Великий. Потом, один за другим, пришли Умница Вальтер, Дылда Вилли, Гамбургер, и, самым последним, Мертвец Эдди, бессловесный и бледный как призрак. Он был встречен обычным приветствием.

Не доставало умницы-маленького бухгалтера Эрнста. Отложив сумму на обратную дорогу, и решив ещё кое-какие деловые вопросы, он уехал в Италию с богатым англичанином, с благословения его довольных родителей. Он, несомненно, вернется, в целости и сохранности.

Если не обращать внимания на то, что снова вспыхнул до сих пор неразрешенный спор из-за старых штанов между Умницей Вальтером и Саксоном; на то, что Морячок Отто проигрался в карты и, следовательно, стал раздражительным, как тигр, которому наступили на хвост, из-за чего постоянно ревел на мелких, чтобы они прекратили, не то он пересчитает им зубы (никто из них не понимал, что они должны прекратить, потому что они ничего и не делали); на то, что Карл Великий, в конце концов, тоже рассердился и резко заткнул Отто («Дети ничего тебе не сделали, так что оставь их в покое!») - помимо всего этого, был нормальный уютный вечер.

Громилы играли в карты, в хорошую игру под названием «Поймай меня, Джордж», а дети бросали кости на пиво.
Около восьми все они разошлись, как обычно, «работать».

Это был второй раз, когда Гюнтер не только принял решение, но и осуществил его. (Его первым разом был побег.)

Он заработал восемь марок, деньги за стол, просто за своё присутствие, хотя мало пил и был таким же скучным, как и раньше. Затем он обратился ко всем, кто был ему должен - а в должниках ходили почти все - и потребовал свои деньги назад, что было на него совсем не похоже («Что это вот так сразу случилось с тобой, Чик?») Он выдавил марку и тридцать пфеннигов из Саксона, марку из Дылды Вилли, а под конец разозлившийся Коричневый Джордж швырнул в него пятидесяти-пфенниговой монетой. Все остальные упорно отказывались. Но теперь у него было в общей сумме десять марок и восемьдесят пфеннигов.

Впервые за долгое время он спал один, в своей старой гостинице. Уже в одиннадцать он поднялся, и пошёл по магазинам. До четырёх он купался и в половине пятого уже был на мосту.

Он знал, что скажет.
Кроме того, он хотел стать дружелюбнее (но не слишком).

Он видел, как подходит тот человек. Опять же, как и вчера, его друг смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом. Остановившись у перил, мужчина положил обе руки на железную решетку.

Гюнтер медленно подошел к нему.

* * *

В эту пятницу Герман Графф решил, что раз Гюнтер не пришел вчера, то он больше не будет ждать, но вместо этого сел на трамвай почти у самого дома.

У Шпрее он, как обычно, сошёл и безвольно, привычным маршрутом, направился вдоль берега реки к мосту.

А на мосту стоял какой-то мальчик! Молодой человек и сам не знал, зачем пришёл сюда.
Он не думал ни о чем. Не ждал. Не надеялся. А какой-то мальчик просто стоял на мосту.
Почему ему там не стоять?
А затем молодой человек вздрогнул от легкого прикосновения к его руке.

Перед ним, в новой красочной рубашке с завернувшимся воротником, с еще влажными волосами (но тщательно расчёсанными гребнем, позаимствованным в купальне) стоял пахнущий водой и юностью Гюнтер!

Не смущаясь, но улыбаясь и глядя на него снизу вверх, он заговорил.
- Ты не сердишься на меня, Герман? (Он надеялся, что правильно запомнил имя.) Ты не сердишься, что я не приходил? Я действительно не мог. Мой дядя забрал меня с собой в деловую поездку. Я помогал носить чемоданы (В салоне был мальчик, которого время от времени брал в деловую поездку некий «родственник».).

Человек слушал его, но не понимал ни слова.
Потрясенный, он продолжал смотреть в улыбающееся лицо перед собой, словно тот, кого все считали мертвым, ныне воскрес.
Был ли это и в самом деле его мальчик?

Он не мог произвести ни одного слова. В горле пересохло и першило.

Постепенно он понял, что это не сон, не фантазия, и перед ним стоит и говорит с ним самый настоящий Гюнтер. И потом: он обращается к нему на «ты» и улыбается, а ведь он никогда не видел улыбку мальчика.

И с этим восприятием, с неоспоримым пониманием того, что это реальность, живая реальность, с него одним махом спали все заботы и страхи последних дней. Исчезло все недоверие и подозрения, как и его последнее негодование, и гнев, и все сомнения этой ужасной недели. Осталось только одно: мальчик здесь! У него снова был мальчик!

Он снова был рядом. Он обращался к нему на «ты». И улыбался!
А затем Граффа накрыл волной такой поток радости, что он смог только улыбнуться.
Но все еще не мог подобрать слова.

Их нашёл Гюнтер.
- Но мы не можем вот так здесь стоять. Люди уже начинают смотреть на нас. Может, пойдём?

На тот момент Графф был более чем равнодушен ко всем окружающим его людям, к которым он и при обычных то обстоятельствах не сильно беспокоился.
Но мальчик был прав. Они не могли там оставаться.

Они пошли рядом друг с другом и, как само собой разумеющееся, зашли в их старую пивную. Они сели за свой стол.
Подошла официантка, как всегда дружелюбная.
- Он вернулся... И вы, господин, уже не так грустны, как в последний раз!

Графф не слушал. Гюнтер, уже раскрывший меню, принялся заказывать.

А затем, когда они остались вдвоём, молодой человек потянулся через стол, взял маленькую руку, еще влажную от купания и сейчас довольно чистую, и, сильно сжав её, произнёс с глубоким вздохом:
- Я считал, что никогда не увижу тебя снова, Гюнтер!

Он крепко держался за руку, достаточно крепко, словно желал никогда не отпускать её больше.

Гюнтер снова начал говорить о дяде, но к своему облегчению, был остановлен, и смог только сказать:
- Он совсем не хотел меня отпускать, хотел забрать меня к себе домой, но я должен был вернуться сюда, потому что знал, что ты меня ждёшь.

То была не радость. То, что чувствовал Графф, было счастьем. То было непередаваемым ощущением счастья!

Мальчик пришел! Мальчик вернулся ради него! Он говорит так дружелюбно - совсем по-другому. Он улыбается. И говорит ему ты!

- А я поверил в то, что ты совершенно забыл меня, Гюнтер. Ты думал обо мне?

- Постоянно. Ты же был так добр ко мне.

Не счастье, а блаженство!

Принесли еду. Он не смог съесть ни кусочка. Но мальчик, казалось, совершенно не потерял аппетит и ел так, будто голодал всю неделю.

- Ты ничего не ешь! - сказал он.

- Я не могу. Я не голоден.

- Но это не должно пропадать. Можно мне?

Другая порция тоже исчезла. Они посмеялись и это их сблизило.

Постепенно Графф начал успокаиваться. Он не отводил взгляда от мальчика. Его мысли прояснились.

Ему пришло в голову, что сегодня, именно сегодня, он забрал из офиса большую пачку бумаг, требующих срочной корректуры, и должен был закончить её к понедельнику. Он добровольно взял на себя эту работу. Корректуру ждала типография, так что сейчас было практически невозможно что-либо отменить. Эта работа должна была помочь ему справиться с вечерами, субботой, и долгим воскресеньем.

Но теперь все было по-другому.

Он думал, как это отменить. Завтра, как только он освободиться - и, конечно же, всё воскресенье тоже - они должны быть вместе. Значит, лучше покончить с работой этим вечером. Ему придётся работать половину ночи, но разве это важно! Теперь он будет работать в три раза быстрее!

Он нерешительно сказал об этом.

Гюнтер полностью с ним согласился.
- Неважно! Тогда мы просто увидимся друг с другом завтра.

- Я кое-что скажу тебе, Гюнтер. Я покончу с работой сегодня. Так будет лучше всего. Завтра, когда я пораньше приду с работы, давай сразу же встретимся, а затем во второй половине дня поедем в Потсдам, останемся там на ночь и на все воскресенье и... - теперь он тоже смог улыбнуться, - посмотрим город и Сан-Суси [Сан-Суси́ - самый известный дворец Фридриха Великого, расположенный в восточной части одноимённого парка в Потсдаме.], возьмём напрокат лодку, поедем купаться...

Гюнтер слушал.
С тех пор, как он оказался в Берлине, целый квартал года, он никогда не покидал пределы города. Он был рад совершить экскурсию. И на лодке он плавал только один раз - на Шпрее возле «Zelten». Но тогда те, кто был с ним, занялись всякой чепухой, принялись раскачивать лодку, да так, что она чуть было не перевернулась, и он едва не упал в воду (а он ведь даже не умел плавать). Эти планы выглядели совсем неплохо.
Он согласился.

- Хорошо, тогда до завтра. А чем будешь заниматься до той поры? Где ты остановился? Тебе также кое-что понадобится...

Но тут Гюнтер принял героическое решение (которое должно окупиться) и сказал:
- Нет, забей на это, Герман. Мой дядя оставил мне столько, что мне хватит до завтра.

- Вот вершина всего остального! - подумал Герман, который был растроган. А он ведь сомневался в мальчике! Ему стало стыдно. Ну, конечно же, он должен был дать мальчику хоть что-нибудь, так что всё случилось как обычно. После некоторого сопротивления, банкнота всё-таки была принята (и слишком уж охотно!).

На этом они разделились и договорились о встрече.
- Завтра в три часа дня, опять тут, на мосту.

- Сходи в хороший театр - было добавлено молодым человеком. - Это самый лучший способ провести вечер.

На этот раз тем, кто смотрел вслед и махал рукой, был мальчик, в то время как Графф нерешительно и с тяжелым сердцем уходил прочь. Он был вынужден сдерживать себя, чтобы не вернуться и не схватить мальчика в объятия.

* * *

Он работал до глубокой ночи. Работа шла легко.
Когда он засыпал, то ему пришло в голову, что он опять забыл расспросить мальчика о его имени, названии его гостиницы, и многом другом. Но ни на минуту не сомневался, что они встретятся снова. Они смогут поговорить об этих вещах и в ближайшие дни.

Наступила счастливая пора: они снова встретились. Мальчик преобразился. Он улыбался, был дружелюбным и доверял ему. И говорил ему ты!

Абсолютно честный мальчик, которого он сильно обидел. Но он все компенсирует.

Он придет. Они снова встретятся. Познакомятся друг с другом. Они будут...
Со счастливой улыбкой он заснул и проспал свободным от всех призраков прошлых дней и ночей; и с таким же счастливым выражением на лице проснулся и пошел на работу. Один из его коллег даже спросил, весьма удивлённо, не получал ли он наследства!

Нет, не получал. Но с ним случилось нечто гораздо более прекрасное.

Спустя несколько часов он снова увидит мальчика.

Счастье заставляет чувствовать себя уверенно.

Мальчик пришел. Они встретились на середине моста.

Гюнтер, к слову сказать, выглядел немного сонным, потому что пришел сюда прямиком из своей гостиницы, а до этого поздно лег спать, снова выпив больше, чем следует.

Герман также несколько устал от ночной работы, но был счастлив, как никогда в своей жизни, и нёс в руке маленький саквояж с необходимыми туалетными принадлежностями для ночёвки.

Они поедут в Потсдам; в Потсдам, который так ему нравится. А завтра он покажет ему все: и старый замок, и великолепные парки утром; а во второй половине дня голубые озера и бухты реки Хафель и тихие леса.

Поездка в Потсдам прошла довольно спокойно. Они оказались не одиноки в своем отделении второго класса. Шумная группа из западного Берлина (лучший социум с наихудшими манерами) ехала с ними - дамы и господа.

Гюнтер смотрел в окно; Герман был просто счастлив.
Как всегда, когда они были вместе, и он смотрел на мальчика, ощущение внутренней радости охватывало его так сильно, что он полностью в него погружался.
Так было и сегодня. Он не желал большего - только вечно сидеть вот так, напротив, и без помех смотреть на мальчика.

Только раз он наклонился вперед и сказал тихим голосом:
- У тебя и правда есть ямочки, Гюнтер, когда ты смеешься.

Мальчик едва не разозлиться, но ничего не ответил. И зачем этот парень за ним подглядывает! А что, если это услышит та старая леди рядом, та, что в шелковом платье с болтающимися сиськами, которая уставилась на них так нахально и пристально?

В Потсдаме они сначала принялись искать место для ночлега, и нашли его в одном из прекрасных старинных домов у канала, в доме из старых добрых времен. Там они сняли удобную комнату, выходящую окнами на воду под старыми деревьями.

Потом они решили поесть. Гюнтер ни на что не обращал особого внимания: ни на необычную тишину улиц, ни на фронтоны и гербы простых, но величественных домов, ни на церковь с ее знаменитым куполом. Он уделил намного больше внимания отличному ужину, съеденному ими на террасе большого ресторана на воде, в то время как перед ними скользили мимо пароходы, с которых до них долетала музыка и смех веселящихся людей.

Говорили они мало и только о нейтральных вещах.

Молодой человек решил ничем не беспокоить мальчика в эти первые часы их совместного пребывания - не мучить его вопросами, не навязываться, дать ему возможность полностью насладиться увиденным в одиночестве.

Завтра, завтра, когда они будут вместе целый день с утра до вечера, завтра в долгие часы безмятежного пребывания вместе, все случится само собой и без давления, каждый вопрос и каждое сомнение будет рассмотрено и уточнено. Завтра вечером они больше не будут такими чужими друг другу, какими отчасти они всё ещё были сегодня.

Завтра вечером они станут друзьями, и, как надеялся молодой человек, друзьями на всю жизнь!

* * *

Они вернулись в свою гостиницу.
Герман скинул пиджак и жилет, открыл свой маленький саквояж, и тщательно вымылся, как делал это каждый вечер перед сном.

Когда он вернулся, то увидел, что Гюнтер уже лежит в постели. Должно быть, тот за мгновение снял свою одежду и обувь.
Он спросил:
- Ты устал, Гюнтер? Ты сразу же будешь спать?

Он не получил ответа.
Мальчик молча смотрел на него.
Молодой человек удивился.
- Ну, тогда спокойной ночи, мой мальчик и хорошего сна!

И снова никакого ответа.

Мальчик лежал на спине, заложив руки за голову, и серьёзно, словно изучая, разглядывал его своими ныне совершенно серыми глазами.

А затем, когда молодой человек, еще более удивленный, не сделал ни одного движения и не задавал больше ни одного вопроса, мальчик быстро повернулся на бок, накрылся одеялом, и больше не пошевелился.

Что это было? Мальчик уже уснул? Он подошел к кровати. Голова мальчика почти полностью утопала в подушках. Виднелся только клок его светло-русых волос. Мальчик не шевелился. Он заснул, подумал молодой человек. Как быстро это происходит в таком возрасте!
Он подошел к открытому окну и оглядел тихие улицы, канал с черной водой, и верхушки деревьев под собой. И в самом деле, как жарко! Он с трудом дышал.
Что же это было, вот прямо сейчас?!
Прежде чем повернуться, мальчик посмотрел на него таким странным взглядом... любопытствующим. И в то же время каким-то... высокомерным.
Высокомерным, да, именно так.
Словно хотел сказать: «Я уже знаю, чего ты хочешь. Я знаю это очень хорошо. Но ты же не думаешь, что я приехал сюда с тобой только ради этого?»
Этот взгляд обжёг молодого человека. Как мало он знает мальчика! Но узнает его после пары дней, после несколько часов, проведённых вместе.
Странно, но этот взгляд, как и его молчание, были очень холодными - и не дружелюбными.
Всё это встревожило молодого человека.
Спал ли мальчик на самом деле?

Он развернулся и снова подошёл к кровати мальчика.
Тот спал. Без сомнения, мальчик сейчас спал.
Молодой человек продолжал смотреть на него.

Мальчик поначалу спал не очень крепко. А заснув глубже, должно быть, дёрнулся и сбросил на пол ужасно тяжёлую перину (неискоренимую в Берлине.).
И лежал почти голый.
А еще он снова попытался перевернуться на спину.
Его короткая рубашка задралась вверх. А ноги слегка подогнулись к груди.

Мальчик спал. Он очень крепко спал.

Молодой человек стоял как завороженный.
Как прекрасен мальчик! Как божественно красив! Никогда еще он не знал, что человеческое существо может быть таким красивым!

Как прекрасны его ноги! Как нежны его колени и бедра! Как хорошо сложена его всё ещё детская грудь! Как неразвиты его ещё худые плечи, его ещё тонкие руки! А как прекрасны были ладони, ладони его тонких рук - эту часть его тела он узнал раньше всего, эти руки он держал в своих руках и полюбил их чуть ли не больше, чем лицо!

Это лицо, впрочем, сейчас полностью видное среди белых подушек, это лицо вновь показалось ему каким-то странным. Плотно закрытые глаза, ныне скрытые под длинными ресницами, были безжизненны; слегка приоткрытый рот с белыми зубами, невысокий лоб, и гладкие щеки - это лицо он не узнавал, он всё ещё не знал его. Только одна вещь была ему знакома: уголок рта, слегка приоткрытый даже во сне, уголок рта, так странно искажающийся, пренебрежительно и недовольно.

Рот, однако, этот рот был самой чужеродной частью лица мальчика. Он не мог принадлежать ни мальчику, ни юноше. Это был зрелый рот взрослого человека, на котором отпечатались горечь и опыт пресыщенности, даже отвращения к жизни - рот, совсем ему не подходящий.

Мальчик видел сны, но, кажется, с кошмарами. Его дыхание было затрудненным. Что беспокоило его? Из-за чего он волновался?
Какое бремя давило на это маленькое сердце, так неравномерно бьющееся в его груди, так беспокойно бьющееся под рукой молодого человека?

Ибо он приложил руку, мягко и нежно, почти со страхом, к тому месту, где как он полагал, слышит это биение. Какой загорелой она была, его грудь, как теплой и нежной!

Грудь была загорелой, светло-коричневого цвета. Цвета старой слоновой кости. Как ни банально звучало это выражение, оно как раз сюда подходит, подумал он.

Он стоял там очень долго, не смея пошевелиться, склонившись над спящим мальчиком, разглядывая его лицо, которое полюбил так, как ничто другое в этом мире. Он пытался читать это лицо, которое не понимал и не мог объяснить себе. Оно оставалось для него загадкой, необъяснимой загадкой.

Потом он с тревогой почувствовал, как его благоразумие начинает отступать и исчезать перед ароматом этого тела. Быстро, как застигнутый преступник, он отдёрнул руку и отошел от кровати.
Нужно вернуться к окну.

Он так и сделал. Он не рассчитал свои силы. Если бы он простоял там ещё минуту...

Он ухватился обеими руками за поперечину окна. Нет - он не станет! Он не должен так поступать! Это было бы подобно краже. Он не был вором, крадущим под покровом ночи. Он был порядочным человеком. Всегда. Нет, только не во сне! Только не во сне!

Он упёрся горящим лбом к своим холодным рукам на перекладине.
Как жарко, как неестественно жарко!

Один знойный день походил на другой - палило солнцем, хотя до середины лета было ещё далеко.

С улицы послышались шаги прохожих. Славные и довольные граждане этого города возвращались домой к своим женам после своего позднего вечернего пива. Их разговоры угасали вместе с их шагами. На соседней крыше кошка с шипением занималась любовью. С расположенной поблизости площади раздался бой часов. Затем всё снова погрузилось в тишину.

Нет, только не во сне!
Ему захотелось разбудить мальчика, встать на колени возле кровати, и поведать тому всё - всю правду. Что он любит его. И больше не может этого вынести!

Поймёт ли мальчик? Сможет ли понять?!

То, что он не был больше невинным, совершенно невинным - об этом только что поведали его глаза. Но в то же самое время мальчик в этом возрасте был еще совершенно невиннен!

Но что он знает? Как много, как мало? Что именно?

И как же ему сказать? И можно ли вообще говорить?
Намекнуть? Нет.

Потом его виски стали снова холодными.
А внутренний голос, казалось, подсказывал ему:
- Разбуди его! Подними его! Разбуди его поцелуями! Разбуди его спящее тело и его спящую душу, буди их поцелуями вашей любви, до тех пор, пока они не станут твоими!

Но другой голос говорил:
- Нет, пусть спит, пусть смотрит свой невинный сон! Не буди его! Настает час (и скоро), в который он, без принуждения, позволит тебе покорить его своей любовью. И только тогда наступит счастье!

И продолжал:
- Ибо, если ты разбудишь его и захочешь взять его, и он вырвется из твоих рук, пораженный, потрясённый, в ужасе - не подозревая, не зная, не чувствуя, что ты от него хочешь - ты выдержишь это?!

Или, если он не станет сопротивляться, отдаст себя тебе, одурманенный сном, и только наполовину осознающий происходящее, из чувства благодарности или признательности, а утром вы оба окажетесь лицом к лицу; тот, кто стыдится, что его соблазнили, и тот, кто сожалеет, что соблазнил - как ты сможешь жить после этого часа!

И он со сверхчеловеческой силой попытался снова взять себя под контроль.
Он погасил пылающее пламя.

Поможет ли это?

Ночь была такой же ясной, как и день.

Он смотрел в сторону, когда снова подошел к кровати и слегка потянул рубашку к коленями и накрыл простынёй обнажившееся тело спящего мальчика. Она не станет давить на него, как тяжелая перина. Он не заметит её.

Затем молодой человек быстро разделся и лег на другую кровать, стоящую рядом с кроватью мальчика. Он хотел заснуть. Он должен заснуть.
В конце концов, у него получилось.

Во сне он бессознательно ухватился за маленькую руку, лежащую рядом - только при пробуждении он заметил, что всё ещё крепко держит ее в своей руке.

Графф проснулся первым.

Он осторожно выпустил руку так, чтобы не разбудить мальчика, и сел. Его первый взгляд был брошен на кровать, стоящую рядом. Мальчик, продолжая крепко спать, лежал в том же положении, в котором заснул: наполовину на спине, наполовину на боку, но сейчас его лицо почти полностью в скрывалось в подушке, так, что его совершенно не было видно.

Графф почувствовал себя посвежевшим, и целиком отдался радости пребывания рядом с мальчиком, вместе с ним: что за день сегодня будет! И этот день принадлежал ему. Ничто человеческое или божественное не могло лишить его этого дня!

Когда он закончил умываться, бриться, и одеваться, на что в его случае - все делалось с тщательностью и аккуратностью - потребовалось некоторое время, он подошел к кровати и положил руку на плечо спящего мальчика. Тот сначала не пошевелился, затем буркнул что-то, нехотя двинулся, проснулся и огляделся.

- Доброе утро, Гюнтер! Ты хорошо спал?

Мальчик сел и потер глаза.
- Нет, - сказал он раздраженно, увидев перед собой уже одетого человека, и его взгляд стал сердитым.

Герман рассмеялся.
- А казалось, что хорошо! Но давай, лентяй, вставать и готовься. Уже почти девять.

Прозвенел звонок.
Хозяин, который принимал их вчера, пришёл и спросил через дверь, чего они желают.
- Ну, что будете, господа? Кофе? Да? А так как это воскресенье, то и печенье, я полагаю?

- Да, конечно, и его тоже, да побольше... И хлеба, и свежего сливочного масла.

Когда он обернулся, Гюнтер все еще сидел в постели, обхватив руками колени, прижатые к груди, и, снова смотрел на него, с тем же взглядом, что и вчера вечером - экзаменующим, пытливым, словно хотел вникнуть в его суть.

Герман не мог понять этот взгляд. Чего же он хочет? Он был странным мальчиком.
Пока Гюнтер умывался, лениво и поверхностно, и медленно одевался, он описал свои планы на день. Но не получил никакого ответа.

Его глаза и чувства до сих пор не проснулись, подумал молодой человек.

Но когда принесли завтрак, он с удовольствием отметил, что, по крайней мере, желудок мальчика бодрствовал. Он преуспел со всем, и гора печенья заметно опустилась. Он до сих пор не произнёс ни слова, и Герман с удовольствием наблюдал за мальчиком.
Какие же настроения бывают у таких мальчиков!

Затем, когда они покончили с завтраком, и он принялся укладывать свой саквояж, готовясь к уходу, он услышал, как мальчик позади него встал, отпихнув свой стул, и произнёс:
- Я сейчас же возвращаюсь в Берлин!

Он обернулся. Он подумал, что не расслышал правильно.
- Что ты хочешь делать? Назад в Берлин? Что это должно означать?

Но Гюнтер только повторил, и совершенно спокойно:
- Я возвращаюсь в Берлин.

- Но, ради бога, почему? Что ты там будешь делать? Разве мы не согласились быть сегодня вместе? Так скажи мне, по крайней мере, что это вдруг должно означать?

Верхняя губа мальчика мерзко дернулась, но никакого ответа не последовало.

Герман стоял, теперь тоже потеряв дар речи и не зная, что сказать, и что делать.
Что случилось? Что это значит?

И тогда страх за этот день охватил его, угрожая, что тот для него пропадёт.

Если это он, Герман, сошёл с ума, то тогда этот мальчик, который стоял там так демонстративно и так злобно глядел, тогда он должен был находиться в своём уме.
Но он, Герман, старше. Только не начать тоже сердиться. С любовью, с добротой...

Он подошел к Гюнтеру, схватил его обеими руками под мышки, приподнял и посадил его к себе на колени.
Быстро обхватив его рукой, и приникнув ртом к его уху, он заговорил, сначала тихо и запинаясь, потом все быстрее и торопливее.
- Гюнтер, мой мальчик, только послушай! Слышишь, я так надеялся на этот день с тобой, на сегодня, как ребенок на Рождество. Ты не имеешь ни малейшего представления, что пережил я, что перенес за эту последнее неделю. А теперь ты хочешь уйти. Без какой-либо причины хочешь вернуться в знойный Берлин, с его пылью и шумом. Нет, мой дорогой мальчик, ты не поступишь так со мной, ведь, правда, Гюнтер? Ты же не поступишь так?

Он видел, как губа мальчика продолжала дергаться, с каждым разом всё сильнее, и продолжил, с тревогой, с мольбой, почти умоляя.
- Ты же еще не знаешь, как дорог мне? Разве ты не чувствуешь этого? Я никогда не говорил тебе, но ты должен был чувствовать это, Гюнтер, во всём без исключения!

Молчание и полное пренебрежение у него на коленях.

- Гюнтер, ну так скажи мне, по крайней мере, почему? Почему так внезапно? Почему так внезапно это пришло тебе в голову? Почему ты не отвечаешь? Почему ты такой чужой для меня? Мы хотим узнать друг друга так, чтобы стать друзьями, и как это случится, если мне не позволено заглянуть в тебя, как в открытую книгу?! Почему ты до сих пор молчишь? По крайней мере, скажи что-нибудь, так чтобы я смог понять тебя! Я что-то тебе сделал? Разве я обидел тебя или причинил тебе боль? Ну, хорошо, мой дорогой мальчик, доверься мне! Скажи мне, почему ты хочешь уехать!

И, в отчаянии из-за молчания, которое не уступало, его слова начали спотыкаться друг о друга:
- Итак, Гюнтер, ты останешься со мной сегодня? Скажи да, скажи, что ты не вернёшься в Берлин, скажи да, мой дорогой мальчик, дороже всего на свете!

Он замолчал, исчерпав себя. Он не находил больше слов.

За время всей этой долгой речи у мальчика, сидевшего на коленях молодого человека, вертелась только одна мысль:
Боже, этот бред никогда не остановится? Даже лошадь не выдержала бы долго! Этот спектакль должен закончиться. Неужели он действительно так глуп? Ни один человек не может быть настолько глупым! А теперь он даже начинает верить в любовь - даже не прикоснувшись к нему за ночь. Что этот парень о нём думает! О чём думает вообще? Хочет он отношений или нет? Тогда зачем привёз его сюда? Нет, он не позволит обращаться с собой таким образом, только не так! Это должно закончиться и как можно скорее. Что же Куддель написал в том письме? Если ты не хочешь меня, то так и скажи!

Этот бред, который всегда начинался по-новой, заставлял бросить всё!

И с жестокой радостью своего возраста, со злорадством юности - которая еще не знает истинной печали и не знает, что значит страдать - со злорадной радостью от причинения боли (не причинять боль, нет, только по-настоящему изводить другого), он, вырвавшись из рук молодого человека и встав на ноги, произнёс:
- А я все-таки уезжаю в Берлин!

Герман тоже встал.
Пока он говорил, он чувствовал, с каждым новым словом, что они не доходят до мальчика, неправильны, их не слышат и не понимают того, что он имеет в виду.

Он должен был начать по-другому.
Он видел, что мальчик говорит всерьёз. Но он до сих пор ничего не понимал. Совсем.
Он должен был остановить мальчика, остановить любой ценой. Но как?
С отчаянной попыткой пошутить, он сказал:
- У тебя же нет денег на билет.

И быстро получил в ответ:
- Ты дашь.

Начав сердиться из-за этого более чем глупого ответа, прилагая усилия превратить это всё в шутку, он сунул руку в карман пальто, висевшего над стулом, достал бумажник и, открыв его, протянул мальчику.
- Я могу дать тебе больше. Вот, возьми!

Мальчик на мгновение остолбенел. Но затем спокойно вытянул кончиками пальцев одну из трех купюр в двадцать марок, вытащил её и сунул в карман брюк.
- Я сейчас же ухожу!

Для другого это стало пределом.
Он подошел к мальчику.
- Гюнтер, - закричал он, - ты это серьёзно?!

Но потом, увидев, что Гюнтер и в самом деле хочет уйти, он чувствовал, что потрясён до смерти - он теряет мальчика сегодня - нет, не только на сегодня, а, возможно, и навсегда:
- Ты и в правду уходишь. Но где же мы когда-нибудь встретимся снова?
И он попытался встать на пути мальчика.

Однако Гюнтер молниеносным движением уклонился и Герман Графф только услышал, как он четко и ясно проговорил в тот момент, когда открывал дверь, прежде чем снова закрыть ее за собой:
- Если вы захотите увидеть меня снова - я каждый день в Пассаже.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пассаж - Он таков. Банальный и с сомнительной славой, он всасывает и выплёвывает, выплёвывает и всасывает неисчислимые людские толпы - с раннего утра и до поздней ночи, когда ненасытные пасти двух его отверстий закрываются черными железными прутьями.

Всасывает и выплёвывает, выплёвывает и всасывает - толпы, толпы, всегда новые толпы людей.
Любопытствующих и безразличных, постоянных и случайных посетителей, а также искателей-любителей и профессионалов в данном вопросе - как местных, так и приезжих. Ибо не было берлинца, который бы прогуливаясь в районе Фридрихштрассе, не завернул бы в Пассаж, и, по крайней мере, не пересёк его одиножды; и ни одного приезжего, который вскоре бы не покинул его из-за обманутых надежд.
Здесь вели свой порочный и криминальный бизнес мошенники и вымогатели всех видов. Жулики и бездельники, проститутки и шлюхи - тут находил себе место любой вид сомнительного заработка. В том числе и тот самый.
Сюда приходили молодые люди без работы и крыши над головой, без гроша в кармане, бедствующие, но слышавшие от своих товарищей, что в этом месте всегда можно заработать деньги; приходили и становились - как местные, так и приезжие.
Сюда приходили и те, кто имел работу, в своё свободное время - юные подмастерья и посыльные, полагавшие, что тут они смогут увеличить свой скудный недельный заработок, заработав за день столько, сколько они получали за неделю.
Или для того, чтобы назавтра «погулять» со своими подружками, или сделать подарок матери в день её рождения. Часто, однако, не это было причиной. Скорее всего, их не заботили девушки – или же, еще не заботили. Они высматривали себе друга, с которым можно было провести воскресенье, и который проявил бы к ним хоть немного интереса, был более внимателен, и понимал их лучше, чем родители в их унылых «домах». Они, конечно, не всегда находили то, что искали, но там после первого понимающего взгляда завязывалось множество прекрасных и плодотворных дружеских отношений, переживающих взлёты и падения.
Ученики средних школ, в чулках до колена и ярких фуражках, приходили сюда, чтобы заработать деньги на карманные расходы, которых у них не было, или которые им не давали дома, или попросту для того, чтобы «подразнить педиков», сначала принимая их предложения, а потом отказывая.
Их излюбленной шуткой было - конечно же, когда они были вдвоём и замечали следовавшего за ними, - дойти до ближайшего полицейского и начать расспрашивать его насчёт направления к какой-нибудь улице, указывая пальцами в сторону шедшего за ними, и умирали со смеху, когда следовавший за ними начинал считать, что говорят о нём, и быстро драпал.
Или же, они могли позволить заговорить с собой - вели себя при этом приветливо, брали предложенные сигареты - а затем, посреди милого разговора внезапно менялись и заявляли с угрозой: «Сударь, чего вам от меня нужно? Если вы сейчас же не оставите меня в покое, то...» После чего громогласно ржали над перепуганным человеком. Конечно же, закоренелый берлинец не попадался на подобные уловки. Он с первого взгляда, с первого слова понимал, с кем имеет дело, и, укоряя их за шутку, только спокойно говорил: «О, не говорите ерунды, как вы могли подумать обо мне такое!», приглашал их в кафе на кофе и пирожное, где вскоре находил верную дорогу к их отзывчивым сердцам.
Или же, сюда приходили из любопытства, из-за жажды приключений, потому что дома или в других местах было скучно. Они приходили, потом уходили и вскоре забывали все свои настоящие приключения из-за захватившего их исключительного интереса к девочкам.

Что он делал в воскресенье после того, как был покинут в гостиничном номере, как ушёл из отеля, где провёл весь этот день, как добрался до дома - Герман Графф не смог бы ответить ни на один из вопросов. Они у него и не возникали. Он словно бы никогда и не проживал этот день.

На самом деле он спокойно заплатил по счёту в гостинице, на целый день арендовал лодку и в течение многих часов пролежал в ней под деревьями, а в конце дня на поезде вернулся домой, как и остальные экскурсанты.
На следующий день он вернулся к своей работе.
Он ничего не чувствовал; он ни о чём не думал.
Словно он получил удар кулаком, заставивший его оцепенеть и забыть весь этот день.

Первым чувством, вернувшимся к нему, оказалась внутренняя безграничная ярость из-за ужасной нечестности, чудовищной наглости и непостижимой испорченности. Всё: каждое слово, каждый взгляд, каждый жест были ложью, откровенной ложью со стороны мальчика - и он был настолько глуп, вне всякого человеческого понимания, что верил ему!
Эта ярость бушевала в нём несколько дней.
Но она долго не продержалась. В принципе, он был незлопамятным. Он редко провоцировался хамством и подлостью. Они были продуктом обстоятельств. До тех пор, пока не менялись обстоятельства, не менялись и люди.

Таким образом, ярость, появившаяся первой, уступила место отвращению.

Как это возможно, как было возможно этому мальчику пасть так низко?! Как возможно, чтобы те чистые глаза, те такие детские губы, те откровенные слова могли быть так обманчивы?

Как можно продавать себя за деньги? Ибо это действительно было так - он продавал себя и своё тело.
Без сомнения, обстоятельства плохо сложились для него, но разве отвращение к подобному не должно быть сильнее голода?

Он не понимал. И никогда не поймёт. Но - он всё чаще и чаще говорил себе - он сам никогда ещё не страдал от голода. Он говорил себе это так часто, что даже его чувство отвращения слегка поколебалось.

Дольше всего продержалось страдание за незаслуженную обиду.
Что он сделал такого, что мальчик так поступил с ним? Он был по отношению к нему недружелюбен и не добр? Он ему не помогал? Мальчик же должен был понимать это. Мальчик должен был чувствовать это!
Он не понимал причины такого отношения. Он совсем не подозревал всей правды.

Разве мальчик не говорил с ним теми последними грубыми и ужасными словами? Может быть, они были только предлогом, чтобы улизнуть - уйти от него?

Нет, они были правдой. И самой подлинной. Все встало на свои места: после второго свидания с ним мальчик ничего не помнил о первом; вёл себя как с незнакомцем; стремился слинять по-быстрому (кто знает куда, но, несомненно, на другое свидание, где можно получить ещё денег); и эта нерешительность с ответом на любой его вопрос (после чего каждый раз характерное подергивание его верхней губы, как будто в смущении из-за своих собственных увёрток); и, наконец, такой быстрый переход на «ты»- эта быстрая близость, приобретенная из-за частых контактов с другими.

Только одно ему было до сих пор не понятно: почему же мальчик сбежал от него в тот первый день в Пассаже, хотя, по его словам - молодой человек слышал их своими ушами (и ещё услышит их продолжение!) - он должен быть знаком с тем, что там происходит.

Но он покончил с мальчиком. Совсем.
Ему хотелось больше никогда не видеть мальчика. Если они когда-нибудь сойдутся вместе, то он пройдёт мимо него в молчаливом презрении, не взглянув и не сказав тому ни слова.
Ему хотелось забыть мальчика. Больше о нём не думать, больше никакой любви - об этом не могло быть и речи - но и без ненависти.
Мальчик не стоил этого.

Он должен стать совершенно равнодушным к мальчику, как к постороннему, которого он никогда не видел.
Ему хотелось забыть его так, чтобы даже не узнать, если они встретятся снова.

Тем временем у Гюнтера жизнь шла своим чередом.

Потсдам был давно забыт. В то воскресное утро он увидел пароход, шедший в Берлин, и подождал его у моста, и у него получилась превосходная водная экскурсия по Ванзее. Если же когда-либо ему вспоминался тот день (он уже давно перестал о нём думать), то подобное случалось не без болезненного чувства личной и глубокой обиды, к которому примешивалось ощущение некоторого беспокойства. Вероятно, именно по этой причине он ничего не рассказывал об этом случае кому-либо из знакомых ему мальчиков.

Но ныне, как уже было сказано, всё давно забылось, и дни снова пошли по определённому распорядку: сон до полудня, долгое купание в кипящей Шпрее (жара всё не унималась), затем игра в кости и ужин (когда водились деньги) у «Дядюшки Пауля», а в финале - салон. Между делом короткая прогулка через Пассаж, и дальше по Унтер-ден-Линден, чтобы посмотреть, можно ли кого-нибудь там подцепить.
Как закончится день, никогда заранее не было известно: это могло случиться в гостинице с новым знакомым, или в ночном кафе, это могло случиться в салоне или даже в одиночестве.

Однако времена наступили плохие. Большая часть джонов выехала из города. Из-за жары немногочисленные иностранцы проводили своё время на воздухе, и частенько наступал вечер, когда ничего не случалось. Тогда снова приходилось быть слегка голодным. Но так плохо, как раньше уже не было - мальчики помогали друг другу.

Таким образом, жизнь Гюнтера шла своим чередом, до того дня, когда случилось большое событие.
В тот день, накупавшись вдоволь в Шпрее, он, как обычно, сидел с несколькими мальчиками (им всем было от шестнадцати до девятнадцати) в салоне «Адонис». Он был без гроша в кармане, а у остальных имелось столько же, а и того меньше. Поход к «Дядюшке Паулю» оказывался под вопросом.

Сидели они, скучая до смерти, и ждали. Но было ещё слишком рано - едва ли шесть часов.
Других посетителей в «Адонисе» не наблюдалось.

Как только Густав зажёг первые газовые фонари в задней комнате, перед салоном остановилось такси. С переднего сиденья рядом с водителем спустился слуга и помог сухопарому господину в цилиндре выйти из салона автомобиля.

Они вошли, слуга на почтительном расстоянии от хозяина. Последний, бегло оглядевшись, занял место в самом отдалённом уголке, откуда, однако, мог обозревать всё заведение, а слуга указал мальчикам, подбежавшим со всех сторон, что они должны отойти от его господина и не приближаться к нему. За это им будет позволено заказать всё, что они пожелают за счёт этого господина.

Им не потребовалось повторять дважды, и первое всеобщее возбуждение спало. Мальчики снова уселись, по отдельности или группами, и у Густава появилось занятие. Бросая на гостя тайные и застенчивые, любопытствующие и жадные взгляды, они ели и пили всё, что хотели, а вместе с ними и Гюнтер - в своей почти постоянно безразличной и ленивой манере.

Странный джентльмен спокойно наблюдал за ними из своего угла. Сам он ничего не ел и не пил. Его слуга уселся перед ним и выпил бокал пива. Густав в честь гостя зажёг все лампы. Он не мог сделать большего. Чрезвычайно напряжённое ожидание окутывало все столы.
Но ничего не случилось.

Примерно через полчаса господин встал, вежливо приподнял цилиндр, и покинул салон, так и не вымолвив не слова (за исключением краткого обмена шепотом со своим слугой перед уходом). На улице он забрался в автомобиль. Его слуга остался, выпил, затем подошёл к бару и протянул Отцу (так все звали хозяина салона) банкноту в пятьдесят марок, указав, что это на покрытие всех расходов. Сдачу тоже можно было потратить на присутствующих.
Затем он подошёл к Гюнтеру, стоящему среди других мальчиков и вызвал его на улицу.

Такси с господином уже давно уехало.

Позади них взорвался смешанный хор громких и возбуждённых голосов, пререкавшихся по поводу оставшейся сдачи.

На улице у Гюнтера спросили, есть ли у него время. Естественно, у него оно имелось в избытке.
Они зашли в первое подвернувшееся кафе.

* * *

И там ему устроили допрос о всевозможных вещах.
Как его зовут? Откуда он?

По счастью, под градом таких однозначных вопросов Гюнтеру пришло в голову, что лучше не открывать своё настоящее имя. Поэтому он вынул фальшивые документы, купленные для него Эйтцем, и постоянно носимые им с собой. Быстро заглянув в них, слуга того господина убедился, что его зовут Михаэль Козловски.

- Михаэль Козловски, - прочитал слуга. - Значит, Мишель?
После краткого размышления он продолжил:
- Это имя, конечно же, не подойдёт. Граф даст тебе другое имя.

Затем слуга поинтересовался, как долго мальчик находится в Берлине.
Тут правда не могла повредить. Четыре месяца. (Он сказал это наверняка. Прошло всего три.)

А есть ли у него тут какие-нибудь связи? Родственники? Друзья?

Нет.

А нет ли «старшего друга»? «Интимного»?

Нет, ничего такого.

Теперь расспрашивающий раскрыл свои карты.
- Ты заинтересовал графа. Ты будешь жить с ним. У тебя будет всё, что нужно, и еженедельно ты станешь получать щедрую сумму на карманные расходы. Я слуга графа и меня зовут Франц.

Гюнтер так удивился, что не нашёлся, что сказать.
Если бы тут оказался Эйтц! Как никогда ему хотелось, чтобы Эйтц был рядом.
В конце концов, он с трудом выдавил:
- И что мне нужно сделать для этого?

Франц, казалось, ожидал подобного вопроса и только улыбнулся.
- Ничего. Ты будешь должен только составлять компанию графу, когда он того пожелает. А в остальном делай то, что хочешь, только не глупи. Единственное условие: ты перестанешь заниматься квировскими делами. Ты больше не сможешь общаться - он двинул плечом по направлению к улице, которую они только что покинули - с кем-нибудь из той компании. Ты больше не сможешь с кем-нибудь ходить. Ты должен избегать новых знакомств и не поддерживать старые. В противном случае всё немедленно прекратиться. А теперь решай. Тебя не будут принуждать или уговаривать. Просто скажи, согласен ли ты, или нет?

Мальчику стало жутко. Если бы только Эйтц оказался рядом!
Он попытался отложить ответ.
- Я должен сказать прямо сейчас?

- Да. Почему бы и нет?

- Но мне нужно вернуться.

- Зачем?

- Мне должны деньги.

- Сколько?

- Восемь марок.

Франц, слуга, громко расхохотался.

- И у меня в гостинице остались вещи.

- Вещи? Какие вещи?

- Ну, еще один костюм. И ботинки. И... (По правде говоря, это были только два галстука и пара изношенных носков)

- Костюм как этот? - Франц указал на тот, в котором был мальчик, и захохотал еще громче.

Дальше возражать против ответа не было никакой возможности.
Франц только произнёс:
- Знаешь ли ты, сколько денег на карманные расходы ты получишь?

Нет. Откуда ему было знать: если для него там всё бесплатно, то, вероятно пять марок, а то только три.
Но он воздержался от высказывания.

- Пятьдесят марок.

В голове у мальчика поплыло. Пятьдесят марок в неделю! А всё остальное бесплатно!
Он потерял дар речи.

У Франца остался только один вопрос.
- Ты же порядочный мальчик, не так ли? Ты же не воруешь? В противном случае...
Он провёл рукой по горлу.

Но, увидев, что Гюнтер покраснел и его взгляд стал сердитым, сказал:
- Ну, ладно. Ты не похож на вора. И ты никого не убил - слишком для этого мал. Значит, вперёд.

И Гюнтер, онемевший и безвольный, поплёлся за ним.
Они сели в такси.

Однако, то, что последовало дальше - по крайней мере, в первые дни - уже не было реальностью. Это был сон.

Такси остановилось в квартале от Тиргартена перед домом, который был небольшим, но, подобно дворцу, ограждался от улицы высоким забором с небольшим палисадником.

Франц открыл дверь, провёл мальчика по широким ступенькам лестницы, покрытым мягким ковром в роскошно оборудованную ванную с цветной плиткой и гигантской ванной из красного мрамора. Там, под потоками тёплой воды он был тщательно вымыт с ног до головы прекрасным душистым мылом и губкой, большой, как колесо повозки. Затем, завернувшись в мягкий халат, он обильно поужинал в сияющей кухне. И под конец, его уложили спать в небольшой, но уютной комнате на гигантской кровати, в перину которой он погрузился по самый нос.
Рядом с этой комнатой располагалась комната слуги - так сказал ему Франц. Он мог спать столько, сколько пожелает.

Но он не мог заснуть! Пока, по крайней мере, в настоящем, он не видел для себя ничего, представляющего угрозу. Но что ему придётся делать? Ну ладно, они, определённо, не станут его убивать. Он просто должен немного подождать и посмотреть. Устав от ванны и обильной еды, он, в конце концов, заснул в непривычной перине.
На следующее утро он снова должен был принять ванну. На этот раз его руки и ноги подверглись искусной обработке. После завтрака он вышел на улицу вместе с Францем.

В этот день у него не было времени на раздумья. Он попросту оторопел.
Они переходили от одного магазина к другому.
Было совершено множество покупок: лёгкий летний костюм светлого цвета из мягкого материала с длинными брюками; спортивный костюм; пиджак и брюки с кожаным ремнём; шесть спортивных блуз, которые шли в придачу к брюкам; третий, вечерний костюм из тонкой чёрной ткани с жилетом, имевшим низкий вырез (для которого сначала требовалось снять мерки, поскольку его не оказалось в наличии. «Для того чтобы выходить по вечерам месте с графом», добавил Франц в качестве пояснения); и под конец, ещё один костюм - четвёртый, голубой матросский костюмчик, не имеющий ничего общего с тем нарядом, что носил Морячок Отто, и больше подходивший матросу флота - с открытым воротом и эмблемой императорского яхт-клуба на фуражке. Этот последний наряд больше всего приглянулся мальчику, и он предпочёл бы сразу же надеть его. Но это не было позволено. Единственным уместным на сегодня оказался светлый летний костюм (Тот, что он поставил на самое последнее место).
Затем последовали ещё покупки: бельё, нижнее бельё, носки шерстяные, носки шёлковые, перчатки, галстуки, котелок, соломенная шляпа, две фуражки. И туфли с ботинками, четыре пары за раз: низкие, высокие, до икры, лакированные, из превосходной овчины, жёлтые и чёрные. Казалось, этому не будет конца.

Тем не менее, конец таки наступил, с покупкой несессера с туалетными принадлежностями, с тысячью предметов в нём, а в самом последнем магазине был куплен превосходный кожаный чемодан, и прежде чем они оттуда вышли, в него тут же была упакована большая часть покупок.

Голова у Гюнтера больше не кружилась. Он был абсолютно обескуражен. Всё это будет принадлежать ему?! Он попытался всё подсчитать - там определённо должна быть тысяча марок!
Франц, однако, казалось, совсем не считал, и проявил удивительный опыт в покупках.
Под конец они зашли к парикмахеру. Там ему подстригли волосы - коротко, по-военному, без хохолка (и без пошлой прямой чёлки). Франц тут же проинструктировал его, вплоть до мельчайших деталей.

Тем вечером Гюнтер по-прежнему не увидел графа.
- Сегодня вечером граф ужинает вне дома, - объявил Франц.

У мальчика оказалось достаточно времени, чтобы восхититься всеми великолепными вещами, и снова полюбоваться ими, уже в комнате, предназначенной для него - в его комнате – одеваясь, переодеваясь, и любуясь на себя в зеркало. Он с трудом поел и едва смог заснуть в тот вечер после всех испытанных им потрясений.

Это безумие! Если бы он рассказал об этом Эйтцу, тот не поверил бы ни единому его слову.

* * *

Все было как во сне.
Каждый день было что-то новое - непонятное, сверхъестественное.
Всё было по-другому, всё вышло иначе, чем он себе представлял - насколько он ещё вообще был в состоянии понимать.

Спустя два дня после полудня он впервые оказался лицом к лицу со своим новым хозяином.
- Франц, машину! - последовал приказ.

Спустя пару минут перед дверью остановилась машина.

Они выехали - граф откинулся на кожаном сиденье, Гюнтер напротив него на откидном стульчике, одетый в спортивный жакет, короткие штаны и чёрные чулки до колена.
Граф за время поездки не вымолвил ни слова.
Гюнтер, конечно, тоже хранил молчание. Он бы не смог, даже ради спасения мира, вымолвить хотя бы слово. Он не осмеливался бросить взгляд на человека, сидящего напротив.

Они ехали по знаменитой автомобильной дороге в Ванзее. Там они вышли, зашли в небольшое кафе на воде и сели за свободный столик, как можно дальше от остальных посетителей. Эти несколько шагов, казалось, утомили графа.
Пока они пили кофе, мальчик впервые отважился поднять глаза на графа.
Сколько же ему? Вероятно, он был ещё молод, но его лицо, худое бледное лицо с пронзительными глазами, узким, длинным носом и неизменно закрытым ртом, выглядело усталым и скучающим.

Те несколько слов, произнесённых им при заказе, были тихими, но очень вежливыми.
Более того, он казался весьма довольным. Он с явным удовольствием вдохнул здешний слегка прохладный воздух, отпил маленькими глотками кофе из чашки, которую осторожно держал в длинной руке без колец, а ещё он предложил Гюнтеру жёлтую сигарету из своего золотого портсигара, украшенного монограммой. А когда мальчик удивлённо глянул на маленькую и тонкую - с малым количеством табака и длинным мундштуком - сигарету (он никогда раньше не видел таких сигарет), граф впервые заговорил, но как бы для себя:
- Русские, курятся в две затяжки.
Что он и проделал, глубоко втянув дым, и выдохнув его только спустя некоторый промежуток времени, после чего отбросил окурок в сторону.
Гюнтер попытался повторить за ним. О, он тоже может так курить! Но тут же зашёлся в кашле, и граф незаметно улыбнулся. Но больше мальчиком не интересовался. Хотя Гюнтер заметил, что граф первым предложил ему зажжённую спичку, прежде чем закурить сигарету самому. Ему хватило самообладания тихо произнести «спасибо».

Обратный путь также прошёл в тишине. Мальчик впервые ехал на автомобиле днём (ночью, почти всегда наполовину или совершенно пьяного, его часто увозили на машине от одного из джонов) и по загородной местности, но эта поездка не принесла ему никакого удовольствия.
Он молчал и смущённо смотрел прямо перед собой.

Вечером, после ужина на кухне с Францем (которого он не посмел расспрашивать, потому что почти никогда не получал ответа), который был как всегда великолепен и изобилен, его вызвали. Он должен был сначала раздеться и завернуться в шёлковую мантию.

- Просто успокойся и разденься, - хладнокровно произнёс Франц, - с тобой ничего не случится.

С ним и в самом деле ничего не случилось.
Граф, в легкой пижаме, сидел в глубоком кресле, держа на коленях книгу, и жестом указал Гюнтеру на кушетку напротив. Та была покрыта черным мехом крупного медведя. Мантию у него забрал Франц, как только он вошёл в эту комнату.
Он нерешительно лег, и почти погрузились в мягкий ворс шкуры.
Он был близок к тому, чтобы заплакать.

Он впервые с момента первого знакомства с сексом боялся. С того времени, и с момента своего знакомства с Эйтцем ему не было страшно - он не боялся ничего и никого. Он ходил с кем попало и куда попало, и с ним ничего не случалось. Некоторые были с ним грубы, некоторые дружелюбны. Некоторые просили об этом и кое о чём другом. Он говорил на первое да, а на второе нет. У него не было страха даже перед криминальной полицией (с которой, если быть точным, он ещё не вступал в конфликт). И здесь он тоже не желал бояться. Ему хотелось, по крайней мере, не показывать свой страх.

Кроме того, у него не было причин для тревоги.
Ничего и не случилось. Совсем. По крайней мере, ничего из того, что обычно случалось.

Граф посмотрел в свою книгу, поднял голову, посмотрел на него, лежащего поодаль, посмотрел ещё раз и вернулся к чтению.
- Жарко, - только и произнёс он.

И вправду, было очень жарко. Зной, не уменьшившийся поздним вечером, перемешавшись с влажным ароматом цветов и кустарников из огороженного сада за домом, проникал через открытую балконную дверь.

Гюнтер дерзнул пошевелиться и посмотреть на человека, спокойно сидящего напротив.
Человек, казалось, заметил это.
- Закуришь? - спросил он довольно приветливо и указал на круглое кресло у кушетки. - Но не прожги шкуру. Это азиатский медведь.

Гюнтер только покачал головой. Нет, у него не было ни какого желания курить. Он лежал неподвижно.
Последовала длинная пауза. Граф курил, читал, смотрел на него, отводил взгляд, читал дальше, и зевал.
В его взглядах не было никакого волнения, ни удовольствия, ни отвращения. Они были равнодушны, как будто самой естественной вещью в мире было сидеть перед лежащим голым мальчиком.
Мальчик вытянулся на мягком ворсе. Он задремал. Теперь он был совершенно уверен, что ничего не случится. По крайней мере, не в этот вечер. Но у него не было предчувствия чего-либо хорошего.

Через час граф встал, кивнул ему и вышел через другую дверь.
Появился Франц с мантией, обернул её вокруг мальчика и отвёл в постель.

* * *

Таким вот образом прошёл третий день, и точно также прошли последующие.
Ему и в правду было хорошо. Отличная еда, так часто, и столько, сколько влезет. И деньги. Уже на второй день он получил от Франца первые пятьдесят марок.
Он мог заниматься чем хочет, или не заниматься этим. Никто не требовал у него отчёта. За ним никто не надзирал, никто о нём не заботился.
Если графа не было дома - а он частенько отсутствовал - Гюнтеру разрешалось выходить на улицу. Он мог идти, куда пожелает.
Также ему позволялось гулять по всему дому, по всем комнатам каждого из двух этажей, и по саду. Он посидел в каждом из кресел дома и нигде не находил покоя.
Поначалу он обозревал все эти вещи, чуждые ему, с любопытством и удивлением: всю эту мебель, серебро, ковры, драпировки на стенах повсюду, незнакомые и дорогие предметы на столах, книги в красивых переплётах во вместительных шкафах. И картины на всех стенах. Естественно, что они были далеко не так красивы, как те, из Пассажа, и насчёт большинства из них нельзя было сказать, что они изображают. Но у него не имелось сомнений в том, что они стоят кучу денег, как и всё вокруг.
Он ничего не трогал. Странная застенчивость удерживала его. Всё было таким странным, и не стало знакомым даже спустя время.
Он всегда возвращался на кухню к Францу. Тот был единственным человеком, с которым он мог пообщаться. Но тот был малообщителен и почти совсем не разговаривал. Он всегда был слишком занят, и не мог тратить время на мальчика, даже если бы и хотел этого.

Франц, без сомнения, являл собой лучший пример личного слуги джентльмена. Он весь день был на ногах. Он делал покупки, он заботился об уборке в комнатах - с помощью пожилой супружеской четы, которая во всех остальных случаях пребывала вне поля зрения в подвале. Он готовил, и готовил превосходно (даже тогда, когда граф отсутствовал, и они оставались вдвоём). Он добросовестно и честно оплачивал все счета и совершал все платежи. Он с очевидной преданностью и уважением был привязан к своему хозяину, о котором всегда говорил только в третьем лице. Время от времени он выбирался графом для общения, а иногда даже для чего-то подобного разговору.

Со временем Гюнтер свыкся с молчанием графа в автомобильных поездках. Края, через которые они проезжали, не волновали его, но ему всегда была приятна стремительная скорость автомобиля.
Иногда граф останавливался, и некоторое время разглядывал озёра и леса, после чего делал широкий взмах рукой и произносил: «Как прекрасно!» Часто, однако, он пользовался иным словом, не понятным мальчику: «Супер!»

Мало-помалу, манера графа вести себя: его спокойствие и достоинство, только в критические минуты подкрепляемые жестом; его невозмутимость привели к тому, что его юный компаньон стал ему подражать. Мальчик больше не глазел по сторонам, когда они заходили в помещение. Он больше не заправлял салфетку за шею. Он больше не нападал на свою еду, а приучился ждать, когда сидящий напротив начнёт первым. А ещё он постепенно, хоть и с трудом, стал справляться с ножом и вилкой. Это оказалось самым сложным.
Кроме того, он привык отвечать, не выдавая при этом ни малейшего волнения, когда официанты, склонявшиеся к нему с серебряными подносами, спрашивали, чем ещё могут услужить. Он почти всегда говорил «да», добавляя позже «да, пожалуйста».
Он был заметен благодаря своему природному обаянию, и на него всегда бросали, по большей части, доброжелательные, но всегда осторожные взгляды - особенно пожилые женщины - как на мальчика, чьё появление в подобных местах было редкостью.
Он, пожалуй, имел безупречный вид: в своём вечернем костюме, в жилетке с глубоким вырезом и с маленьким чёрным галстуком у жёсткого воротника рубашки.

Граф кивал, они вставали и ехали в какой-нибудь театр или концертный зал. Для них там всегда была зарезервирована ложа.
Он не совсем понимал, почему там он должен был садиться перед графом. Определённо, это было неправильно. Но постепенно сообразил, что это такая традиция: младшие всегда садятся перед старшими.
Они смотрели и не переговаривались.
Иногда мальчик слышал, как граф позади него тихо произносил: «Прекрасно!» (или то, другое иностранное слово)
- Превосходно, не так ли?
И мальчик, кивал, хотя это вряд ли относилось к нему.
Подобный кивок - это было первое, что он перенял у графа. К тому же это было очень удобно.

Иногда после спектакля они задерживались на четверть часа в баре. Мальчик больше не перебирал с выпивкой.
Казалось, что графа совершенно не волновало то обстоятельство, что их видели вместе. Вероятно, он не обладал слишком большим кругом знакомств. И если ему случайно встречался кого-либо, то он практически молча проходи мимо, сухо поприветствовав, почти как незнакомец, или же, не глядя на собеседника, ограничивался кратким словоизъявлением и быстрым рукопожатием.

Очевидно, что граф сторонился людей. Казалось, он с трудом терпел их близость. Он избегал их. Несомненно, никто бы не осмелился подойти к нему, таким неприступным было его поведение. Они всегда сидели, каждый сам по себе, но - как уже было сказано - не потому, что графа смущало то, что его видели с мальчиком, а потому, что ему хотелось побыть в одиночестве. Он принадлежал к обществу, но ему самому общество не требовалось.
Ему редко наносили визиты.

Только однажды Гюнтер встретил своего хозяина на лестнице, обнаружив рядом с ним пожилого джентльмена с крючковатым носом и зелеными глазами, неприкрыто уставившимися на него.
- Мой маленький грум, - небрежно бросил граф (Всем было известно, что у него не было конюшни, он никогда не ездил верхом, и ничего не знал о лошадях.)

Но посетитель нечем не выдал своих эмоций.

Более того, как представляется, в намерения графа не входило, чтобы его спутник постоянно хранил молчание. Граф всегда выслушивал мальчика с некоторой услужливой вежливостью (которая никогда не покидала его), и его явно позабавили несколько робких и неловких высказываний, которые осмелился сделать мальчик. Но он никогда не развивал их, никогда не поощрял его продолжать, ничего не добавлял к ним, не отвечал на них, и поэтому они всегда оставалась редкими и односторонними излияниями.

Гюнтер инстинктивно чувствовал, что ему никогда и ни при каких обстоятельствах не позволено задавать вопросы. К тому Франц обратил его внимание на это обстоятельство.
- Графу не нравится, когда его расспрашивают. Да и о чём ты можешь его спросить?

Мальчику тоже не приходилось отвечать, его ни о чём не расспрашивали.
Никто не интересовался, к примеру, нравится ли ему то, что он ест; желает ли он чего-нибудь ещё; получает ли он удовольствие от того, что они смотрят; никто не интересовался событиями его жизни. Даже его именем. Казалось, что граф даже не знал его. Потому что его никогда не звали по имени, он не помнил, каким оно должно быть. Он был рад этому из-за того, что по-прежнему злился на глупое имя Михаэль, когда его собственное ничуть не хуже.
Гюнтер ничего не знал о разговоре, состоявшемся между графом и Францем, отчитывающемся о первом вечере.
- Он кажется вполне приличным мальчиком, хотя и слегка ограниченным.

- Так как же его зовут?

- Михаэль. Я назвал его Мишель, что, кажется, его рассердило.

Это предложение было с негодованием отвергнуто.
- Невозможно! Совершенно невозможно! Мы должны дать ему другое имя. Как звали того, другого?

- Эдмунд, граф.

- Тоже невозможно. Лучше не давать ему вообще никакого имени.

Так и постановили. Гюнтер оказался без имени. Его настоящее имя должно было оставаться вечной тайной в этом доме.)

Только он - безымянный - должен был находиться там.

* * *

И он там находился.
Если они проводили вечер дома, то граф, пообедав в одиночестве в маленькой столовой, всегда вызывал мальчика к себе, и всё происходило в точности как в первый вечер - граф сидел в своем кресле, а он, голый, лежал на медвежьей шкуре напротив.
Ночи, как дни, были одинаково душными и тягостными.

Граф читал, поднимал глаза, смотрел на него, и продолжал читать дальше.
Иногда он читал вслух: стихи на иностранном языке, странным голосом, звучащим как будто издалека, но весьма мелодичным.
- Красиво, не правда ли? - спрашивал он, опуская книгу и глядя в одну точку в течение длительного времени.

Нет, это было вовсе не красиво, это было очень скучно. К тому же Гюнтер не понимал ни слова.
Он крутился взад-вперёд. Он осторожно курил, стараясь, чтобы ни одна искра не упала на мех, гасил окурки в пепельнице рядом с собой, и продолжал скучать. Или же, лежа на спине, сводил колени и скрещивал их, играя розовыми пальцами ноги в воздухе, пока граф не встал с поклоном, или же, он не засыпал от скуки.

Тогда приходил Франц, брал его на руки, и уносил.

Он снова и снова продолжал размышлять, особенно в первые недели: всё так и будет продолжаться? Что же на самом деле ему от меня надо? Вот так постоянно смотреть на меня? Казалось, что так и было.
Графу хотелось, чтобы он был безупречно вымыт, хорошо одет, и говорил как можно меньше - как на послеполуденных экскурсиях, так и на вечернем ужине и в театре.
А ещё – граф хотел смотреть на него: растянувшегося на шкуре, освещенного мягким светом восковых свечей в высоких люстрах, чьи тени играли на его голом теле.
И ничего больше.

Как с собакой, думалось иногда Гюнтеру. Так же, как с собакой. Только собаку зовут по имени и иногда балуют. Его же никогда не звали по имени. И даже никогда к нему не прикасались.

Однажды вечером, во время ужина в «Адлоне» [Отель «Адлон Кемпински» - фешенебельный отель в центре Берлина, один из самых знаменитых отелей Германии], граф, как бы случайно, полез в карман и выложил перед ним футляр. Кивок показал, что мальчик должен открыть его. Внутри оказались золотые наручные часы, которые Гюнтеру очень давно хотелось иметь. Он попытался надеть их на своё запястье. Поначалу это оказалось трудным. Но граф не помог ему. Выглядело так, словно он избегал даже малейшего контакта с мальчиком.
Мальчик, покрасневший от радости, услышал голос графа:
- Они прелестны, не так ли?

Он не осмелился поблагодарить вслух.
То, что случилось, ранило его тщеславие и уязвило его гордость. Ему пришло в голову, что граф за эти почти три недели ни разу не протянул ему руку.
Он брезговал? (Такое уже было раз, но где? О, да, тогда, в Потсдаме, с тем придурком, от которого он сбежал.) Почему он брезгует? Граф же должен был знать, кем он был, кто окажется перед ним - раз сам «снял» его в «таком» месте!

В этот вечер, когда они, как обычно, снова оказались вместе в комнате у сада и Гюнтер (радующийся часам, которые в данный момент составляли всю его одежду, но втайне сердившийся) лег на шкуру, то увидел, как граф сделал движение, словно искал что-то, и сообразил, что тот ищет стакан ликера. Мальчик вскочил прежде, чем граф успел позвонить Францу.
Он принес ликёр сам. И остался стоять рядом с креслом. Он был взволнован.
Он видел, как граф поднёс стакан ко рту, наклонил и опорожнил его, после чего отставил в сторону. И как затем, словно удивившись, посмотрел на него снизу вверх.
Мальчик продолжал стоять там, где стоял.

Но выражение, которое он никогда прежде не видел на постоянно равнодушном лице графа, заставило его снова уползти на свою шкуру. Это было выражение, нет, не отвращения - это было бы слишком сильно сказано - но откровенного неприятия, нежелания видеть его в такой близости от себя. Надувшись, он бросился на свой мех, демонстративно повернувшись спиной к графу. Он закусил губу. Он мог бы заплакать, как в первый же вечер, но совсем не от страха.

Он не видел, как граф благодушно, дольше, чем обычно, задержал свой взгляд на его нежной, изящной заднице (точно такой же взгляд он бросал на свои картины).
И не слышал, как граф пробормотал про себя: «Черт подери, где этот шельмец получил такие руки и ноги! Если бы не его безнадёжная глупость!»

Иначе мальчик смог бы ответить ему, что их он получил от своего отца, который, вероятно, тоже был графом. А касательно его глупости - как можно судить о ней, ни разу не поговорив с ним?
Но он больше никогда не повторил эту свою первую и единственную попытку.

* * *

А в остальном всё шло просто превосходно, если бы не жуткая скука.
Он снова и снова пытал Франца. Может ли он чем-нибудь помочь?

- Не мешай. Я сделаю всё сам. К тому же, тут для тебя не место.

И, когда он все еще не уходил:
- Выйди на улицу. Повеселись. Ты же получил деньги. Только, - Франц предостерегающе поднял палец, - только не там...

- Но если граф будет меня ждать?

- Граф никогда не ждет, - с возмущением возражал Франц.

И, впервые надев свою великолепную матроску, он взял такси и поехал в самый большой и самый лучший кинотеатр Западного Берлина. И никто не посмел обратиться к члену императорского яхт-клуба, сидящему в ложе, что ему ещё нет восемнадцати.

Но в кино не всегда хотелось.
Он скучал, бродил по комнатам, заходил к Францу на кухню, и смотрел на него так долго, что Франц снова отсылал его на улицу.
- Выйди на улицу! Почему ты постоянно торчишь тут? Ты можешь делать всё, что заблагорассудится. Иди и получай удовольствие.

Однажды он не виделся с графом сутки. Он принялся расспрашивать Франца.
- Граф находится в отъезде. Но не волнуйся, ты можешь остаться. Граф вернется.

- Когда?

- Граф никогда не говорит, как долго будет отсутствовать.

Если раньше долгие свободные часы были довольно скучными, то теперь они стали невыносимыми.
Он больше не мог выдержать одиночества.

Если он считал, что у Франца теперь окажется больше свободного времени для него, то он основательно просчитался. На сцене немедленно появилась «девушка» Франца и принялась расхаживать по дому.

Гюнтер не терпел рыжих женщин. Она косо на него смотрела, была всегда пренебрежительна, и делала оскорбительные замечания, на которые он не мог ответить.
Нет, он больше не мог выдержать всю эту сумасшедшая жизнь! И было ли это жизнью?

Тут нет никого, с кем можно поговорить! Он постоянно в одиночестве, наедине с собой! Никогда раньше, с тех пор, как он оказался в Берлине, даже в те первые дни бесплодных поисков Макса, он не чувствовал себя настолько заброшенным, как сейчас - сейчас, когда для него всё складывалось так исключительно превосходно, так, что все остальные мальчики сгорели бы от зависти, если бы узнали.

Но они не знали; ему было запрещено кому-либо рассказывать об этом. Хотя, рассказ о таком опыте стал бы самым большим удовольствием. Рассказать об этом у «Дядюшки Пауля» за Хастлерским столом, и в салоне «Адонис». Он стал бы героем дня!
Или поведать об этом Эйтцу.

Он вновь подумал об Эйтце. Вот бы тот удивился!
Снова ли он в Берлине? Наверняка. С того утра, когда он исчез в очередной раз, минуло уже довольно много времени.

Мальчик больше уже не мог терпеть.
Что если пойти к Маленькой Мамочке и спросить? Это, определённо, ему дозволено. Ведь Маленькая Мамочка, конечно же, не педик. И, если там не окажется Эйтца, то он, значит, не поддастся искушению.

Он просто выпьет кофе с Маленькой Мамочкой и расскажет ей, таким образом, освободившись от всего, что его угнетает.
Он спокойно может это проделать.
В конце концов, он ведь не в тюрьме. Он может уходить и приходить, когда ему заблагорассудится, и теперь у него есть время на свою жизнь - целый день.
Он продолжал бороться с собой и со своей последней щепетильностью.

Впрочем, через три дня он сел в такси и поехал на Соденбергер Штрассе к лесу Гумбольта. Он надел легкий летний костюм, захватил трость и перчатки, и, естественно, одел на запястье свои часы. Он был похож на принца и чувствовал себя соответственно.

Дверь открыла Маленькая Мамочка.
- Чик! - это всё, что смогла произнести толстуха.

Он спросил насчёт Эйтца.
Да, Эйтц был тут.
- Он лежит в постели и спит весь день.

Эйтц и в самом деле все еще лежал в постели, хотя день уже давно перевалил за полдень. Но, едва увидев Гюнтера, он вскочил на ноги.
Оглядел его. Затем, хозяином положения, заявил:
- Ну, что я тебе говорил? Вот что делает любовь!

Гюнтер сперва не понял. Тут о любви и речи не было.

- У тебя, кажется, превосходные отношения с кем-то! Он хорошо тебя содержит, да-а?- спросил Эйтц, который натянув штаны, больше не мог контролировать свое любопытство.

И когда Гюнтер продолжил тупо смотреть на него - откуда Эйтц мог узнать о графе? - Эйтц продолжил:
- Ну, тот твой джон с пятью марками.

Только теперь Гюнтер понял, что имел в виду Эйтц: того лоха из Потсдама.
Он пренебрежительно махнул рукой.
- О, это совсем не он! - и принялся объяснять.

Он рассказывал свою историю, пока Эйтц одевался. Он говорил, пока Маленькая Мамочка приносила печенье и готовила кофе. Он говорил, когда они втроём уселись за стол есть и пить. Он говорил, пребывая в настоящем упоении, радуясь от возможности, наконец, услышать самого себя.
Впервые, с тех пор, как он узнал Эйтца, тот был малоразговорчив. Он был очень молчалив и задумчив. Для Эйтца это было совершенно ново. Мальчик растерялся, но никогда бы не признался в этом. Порывшись в своей памяти, Эйтц заявил, в очередной раз огорошив берлинской реальностью:
- Это особый тип. Во Франции их называют вуайеристами. Они кончают только от того, что смотрят!

Затем, повернувшись к Маленькой Мамочке, заявил триумфальным тоном:
- Маленькая Мамочка, что я всегда говорил? Чик - победитель!

Они оставались вместе довольно долго, и это был прекрасный вечер. Каждая деталь обсуждалась снова и снова.
А когда пришёл черёд расставаться, и Гюнтер сказал, что они давно не виделись друг с другом, и, вероятно, не увидятся в ближайшее время, Эйтц сказал напыщенно:

- Тебе не следует это так понимать. Во-первых, он уехал из города. А во-вторых, ты просто не пойдёшь с другим. Тебе это больше не нужно. Ты в этом не нуждаешься. И что тогда означает верность? Он даже тебя не любит. Зато тебя любит кое-кто другой.

- Кто это?

- Ну, тот, что с пятью марками.

- Но он тоже никогда ничего со мной не делал.

- Именно по причине того, что любит, - решительно заявил Эйтц. После чего тот самый Эйтц, который не так давно утверждал, что любовь есть глупость и её не существует, добавил:
- Именно по этой причине. Потому что он любил тебя. Но опять-таки, ты этого не понимаешь, Чик, и, вероятно, не поймёшь, потому что не знаешь жизнь так, как я!

Таким образом, они решили встретиться снова.
Естественно, не в салонах или не на хастлерских улицах. В других местах.

«Пятьдесят марок в неделю! Я не позволю им так легко уйти от меня!» подумал Эйтц. Он сразу же решил - для этого даже не потребовался понимающий взгляд Маленькой Мамочки - разделить удачу своего друга в меру своих способностей.
Его последние слова, впрочем, оказались всего лишь повтором (ибо он всё ещё был ошеломлён):
- Парень, Чик, ну, ты счастливец!

* * *

В последующие дни они не раз встречались.
Поначалу на нейтральных улицах и заведениях (разумеется, за всё платил Гюнтер, уже после того, как около половины его сбережений за последние недели была у него изъята: «Подумаешь, Чик, ты же мне должен за наставления!»).

Потом, когда подобное им наскучило, и захотелось увидеться со своими старыми знакомыми, они стали встречались в квир-барах, но только в дневные часы.
Конечно же, Эйтц держал его на расстоянии от мужчин.
- Ты видишь, как хорошо всё складывается! - говорил он, - не хватало только, чтобы этот тупой слуга когда-нибудь зашёл сюда.

На пятый день они решили встретиться в салоне Клейста в четыре часа.
Так как Гюнтеру хотелось показать свой смокинг, которым ещё не восхищался Эйтц, он заранее облачился в него дома.

Потом он прогулялся - на тайную потеху прохожим - в этом невероятном для середины дня черном вечернем костюме, в жилете с глубоким вырезом, в цилиндре и лакированных туфлях, от Тиргартена до Виттенбергерплац, потому что до четырёх у него ещё оставалось время. (То, что Франц, пораженный переменой одежды, следовал за ним, он и не подозревал.)

Едва он вошел в совсем еще пустой бар, и только успел поприветствовать Эйтца, когда на сцене появился слуга.
Он не стал держать длинные речи:
- Если ты ещё хочешь забрать свои вещи, ты можешь сделать это прямо сейчас!

Юный джентльмен в вечерней одежде, пораженный и смущенный, едва смог прошептать своему другу:
- Иди к Маленькой Мамочке. Я приду позже.

На этот раз впереди шел Франц, а мальчик следовал за ним, полностью обезкураженный. Ему хотелось сохранить свои вещи.
Он получил эту возможность. В то время, пока он собирал и упаковывал кожаный чемодан, Франц, в рубашке и красной жилетке слуги, стоял рядом с ним, наблюдая своим зорким взглядом за каждой мелочью (хотя Гюнтер и не думал присваивать себе что-то помимо тех вещей, что были ему подарены, и, следовательно, принадлежали ему по праву). Что не поместилось в чемодан, был уложено в картонную коробку.

На этот раз вниз по лестнице мальчик самостоятельно нёс свой багаж, а Франц только сопровождал его.
Добросовестный, как всегда, он строго следовал приказу своего хозяина: «Если подлец выкажет стремление к своей прежней жизни, прогонишь его».

Счастливый избавиться от бесполезного едока и неудобного бездельника таким замечательным способом, он открыл железную дверь на улицу и, без малейшего слова закрыл ее за изгнанником.

* * *

Мальчик уже не был так растерян, как в момент неожиданного сюрприза. С одной стороны, у него были деньги, порядка семидесяти марок, и огромное количество прекраснейших вещей. Таким образом, сначала он поехал в гостиницу к своему старому знакомому Штеттинскому вокзалу. Но вместо своей старой гостиницы, он направился в большой отель, стоявший напротив входа в железнодорожный вокзал, где он занял номер на втором этаже с окнами, выходящими на фасад. (Шесть марок за ночь.)
После чего поехал прямиком к Эйтцу и Маленькой Мамочке.
Но здесь его приняли плохо.
Считая, что установили добротную и прочную ловушку, и, почувствовав, что упускают верные пятьдесят марок в неделю, они вдвоём встретили его упреками.
- Почему ты был так невнимателен, долбоёб! - кричал Эйтц.

Но Гюнтер тоже обрёл красноречие и воспользовался им.
Разве это не Эйтц сбил его с толку своими посещениями баров для гомиков?

Таким вот образом они ссорились довольно долго, одно слово следовало за другим, пока это не надоело Гюнтеру, и он попросту ушёл, чтобы уже никогда сюда не возвращаться.
Уже во второй раз за день он оказывался на улице.
Но подобное больше не обескураживало его, как раньше.

Он понимал, что связь с графом пришлось когда-нибудь прекратить. В дальнейшей перспективе жизнь там стала бы невыносимой.
Закусив тортом с взбитыми сливками в кафе, он пересчитал деньги и обнаружил, что их оказалось даже больше, чем он думал: более восьмидесяти марок (за четвёртую неделю было заплачено заранее). Этого хватит, по крайней мере, на две или три недели!
Но даже если они все уйдут, он не пойдёт ни с кем меньше, чем за пятьдесят марок - теперь, когда он был так хорошо одет.

Для молодого Германа Граффа эти последние недели прошли тоже ни быстрее, ни медленнее, чем другие, но тиши предыдущих дней уже не было.
Ему хотелось забыть мальчика.
Как будто забыть так легко!

Он ходил на работу и там занимался своими обязанностями. Он приходил домой, а затем снова выходил на прогулку - на воздух, по окрестностям. Когда жара слегка спадала (этим летом такого практически не случалось), он отправлялся на длительные прогулки. Или оставался дома.
Но такое происходило всё реже и реже. Ему хотелось быть там, где есть спокойствие и уединение. Но он больше не чувствовал покоя в своей комнате. Она становилась всё более чуждой и некомфортной.

У него по-прежнему не возникало недовольства своей хозяйкой. Наоборот, ещё никто и никогда не обслуживал его так пунктуально и незаметно.
Его завтрак всегда обнаруживался за дверью; его комната ежедневно оказывалась безупречно прибранной.
Он никогда не обнаруживал признаки неуместного любопытства; его бумаги на столе никогда не трогали.
Он сам, педантично аккуратный, не мог желать лучшего.

Он почти никогда не видел её, не говорил с ней. Они не встречались по целым дням, а когда подобное случалось, их столкновения ограничивались кратким приветствием, и, время от времени, самыми необходимыми словами.

Но все ее появления были странными и неприятными ему: и её черные, пристально глядящие глаза; и суровый рот; и жесткое, холодное лицо; и даже её неизменно черное платье - весь вид ее тощей, костлявой фигуры.

Он до сих пор не имел ни малейшего представления о том, как она жила. Выходила ли она из дома, или что находилось там, в ее комнатах позади.
Его подобное не волновало, но всё вокруг выглядело зловещим.
Знавала ли она лучшие времена, и была ли это только ужасная озлобленность, демонстрируемая ей ныне?

Итак, мало-помалу между этими двумя людьми, жившими по соседству друг с другом, чьи жизненные привычки были так схожи, возник холодок.
Это холодное веяние, со временем, перестало маскировать антипатию, и, таким образом, по крайней мере, с ее стороны - он неясно это почувствовал - стала исходить очевидная ненависть.

* * *

В основном, он обладал ясной и холодной головой. Он был медлительным в своих решениях, но как только они были сделаны, он упорно им следовал.

Он знал о своей сексуальной склонности. Он знал, как сосуществовать с ней. Он по-прежнему много читал, но не утруждал себя объяснениями там, где не было нужды объяснять. Что было само собой разумеющимся, естественным, и, не в последнюю очередь, нездоровым - не требовало оправдания через объяснения. Многие теории, предлагаемые ныне, он считал ложными и опасными.

Это была такая же любовь, как и та, что считалась обычной. Тот, кто не мог или не хотел принять это как любовь, ошибался. Ошибка воспринималась теми, кто ошибался.
Они по-прежнему были в большинстве - те, кто ошибался. И поэтому за ними была сила.
Но они заблуждались. Сила никогда не имела власти над человеческими чувствами. Самым человеческим из всех чувств - и самым сильным, после голода - была любовь.

Со времени той страшной борьбы со своей страстью, которую пробудил в нём юный ученик из его родного города (тот ученик, которого он так часто видел, но которым почти не говорил; с которым он никогда не был близок, потому что этому препятствовали все обстоятельства) - со времени той борьбы между жизнью и смертью он стал себя бояться. Ему не хотелось ещё раз проходить в своей жизни через подобный ад.
К тому же, некий стыд всегда мешал ему дать слишком много воли своим чувствам, уступив им больше пространства в своей жизни. Для него было совершенно невозможным не только открыть свои чувства, но даже говорить о них, проявлять их. Подобное казалось ему немыслимо некрасивым.
И, в спокойные часы давая себе отчёт о подобных чувствах, он поначалу испугался впечатления, которое оставил после себя тот странный мальчик.
А увидев мальчика снова, он встревожился и почувствовал, что страсть угрожает вновь захватить его и властвовать над ним.
Когда же понял, что больше не сможет уклониться от этой страсти, он перестал ей противиться. Перестал пытаться задушить её и убить - подобное тоже противоречило его натуре.

Он отдался ей. Эта страсть поселилась в нем, стала его частью. И - как он знал - не худшей его частью.
Но ныне, после того ужасного разочарования в воскресенье, он опять принялся сражаться со своей страстью: со всей силой своей воли. Он должен оставаться сильным. Он должен покончить с этим. Он должен забыть мальчика. Если он не сделает этого, то пропадёт.
Поначалу он верил в свою победу.
Затем, с каждым последующим днём начал понимать, все больше и больше, что обманулся.
Он хотел забыть и не мог.
Всё зашло слишком далеко.

* * *

Он знал, что должны быть люди, которые могли полюбить лишь раз в жизни. Единственный, а затем никогда.
Относится ли он к ним? - спрашивал он себя.

Нет, без сомненья. Он не впервые страдал. Будучи еще совсем юным, почти ребёнком, ещё до наступления половой зрелости, он полюбил маленького товарища по школе, полюбил с застенчивой, но совершенно полноценной нежностью, и плакал горькими слезами из-за него - такими горькими, какими могут быть только детские слёзы.

Потом, спустя годы, пришел другой опыт: он был уже юношей, другой - еще мальчиком. Тот опыт, всколыхнувший глубины его бездействующей души, почти довёл его до безумия, и даже сегодня заставлял содрогаться, когда он начинал вспоминать о тех часах мучений, горечи, отчаяния - тот опыт с иностранным школьником, о котором ни один из его товарищей даже не подозревал, и память о котором он хранил в своем сердце как вечную тайну.

А что же в этот раз?
Всё то же самое? Нет, всё по-другому.
Он стал старше, но по-прежнему был неопытен, чужд как истинной жизни, так и человеческого общения.

Сейчас всё было по-другому. Сейчас была тоска, не столько по дружбе, пониманию, доверию - это была тоска по гораздо большему, чем он желал для себя: по тем рукам, тому лицу, тем глазам, тому телу.

Поначалу он не позволял себе об этом думать. Но начал подозревать, когда мальчик лежал там и потягивался. Для кого были эти потягивания, как не для него?

Что же это было, почему он тосковал? По его словам? Нет, по его мнению? По близости к мальчику.
Иметь мальчика рядом с собой - этого было бы достаточно, это было бы всем, чего он хотел!

Он хотел забыть мальчика и не мог.
Он сдерживал свои мысли днём. Не помогало - они стали сниться по ночам, пугая его воспоминаниями.
Ничего не помогало.
Теперь он был вынужден думать о мальчике днем. Постоянно, куда бы ни шёл, где бы ни стоял, он видел мальчика перед собой.
Он тосковал по нему. Тосковал неизмеримо. И эта тоска сводила с ума.
А ныне всё зашло так далеко, что остальные чувства - ярости, отвращения, презрения, гнева и горечи - были поглощены этим чувством тоски, исчезли, словно их никогда и не было.

Она восторжествовала - этот вечный творец всего хорошего и лучшего в нас, мать всех великих искусств, единственный дом всех одиноких или всех не совсем обычных людей.
Она одержала победу и над ним.
И снова - как в тот воскресный день, когда он полагал, что потерял мальчика во второй раз; когда он бродил, искал и не находил его; снова, как в тот день в зале железнодорожного вокзала, он сказал самому себе, почти теми, и все же немного другими словами:
- Это не страшно! Я теперь его понимаю! Он уже не чужой для меня. Я знаю, кто он. Я должен ненавидеть и презирать его, и не могу! Ибо я люблю его!

Гюнтер не стал баловать себя длительным сном.
С учётом пути, пройденного им, ему позволяли быть щедрым, куда бы он ни заходил. Его ни о чём не расспрашивали, за исключением истории с графом, и все толпились вокруг него, желая послушать его снова и снова. Он становился совершенно диким, когда её касались. Зато он с удовольствием угощал всех согласно их пожеланиям.
Все восемьдесят или девяносто марок были потрачены не через три недели, а через три дня.
Его смокингу пришлось покориться судьбе первым - определённо, мальчик не смог бы им пользоваться. Старьёвщик высказал мнение, что его совсем нельзя применить: «Какой молодой человек станет носить подобное?»
Он получил за него только тридцать марок (хотя он стоил четыреста).
Следующим в очереди оказался матросский костюм, а после него - золотые наручные часы.

Он получил несколько больше за матроску у мальчика, который хорошо заработал накануне вечером и собирался поехать в Гамбург, где мог найти «такой штуке» хорошее применение. На это он смог прожить два дня - и совсем не плохо. Саксон охотно позаботился о часах. Он честно обещал вернуть в тот же день, по крайней мере, сотню марок, но отдал лишь шестьдесят (уже присвоив себе двадцатку в качестве комиссии, о чём, естественно, умолчал). Когда Гюнтер по-настоящему разозлился, то он заявил, что тот должен быть счастлив, чтобы получил так много. Кто поверит, что они не краденные? Только он, Саксон - человек с ясной головой, знал, как схитрить.

Проснувшись утром, он обнаружил только двадцать из шестидесяти марок, бывших накануне. Его напоили и оставили, чтобы он оплатил весь счет.
Через два дня, когда он заплатил по счету в отеле, и переехал со своим чемоданом в свою старую гостиницу, у него оставалось ровно пять марок.

Но самое худшее было еще впереди.
Правда, он больше не давал взаймы всем, кто просил, теперь, когда у него самого ничего не было, но вечером поддался на уговоры новоприбывшего пустить его в свою комнату. («Я новичок тут, некуда идти, ещё ничего не заработал, и не знаю, как это делается».) Так как Гюнтер был, по существу, добродушным мальчиком, то память о его собственных мытарствах в первые дни в Берлине довершила все остальное. В комнату затащили покосившуюся софу, так как она была слишком уж потрепанная для всего остального. Но вполне годилась для того, чтобы на ней спал новичок. Кроме того, мальчик заплатил за него и поделился ужином.

Утром он проснулся в одиночестве - незнакомец исчез, а с ним и его чемодан (его красивый кожаный чемодан!), его легкий летний костюм, и все остальное, кроме последней пары обуви. Место его вещей занимали лохмотья незнакомца. Старый портье, в своей обычной безразличной манере, ничего не знал и отрицал любую ответственность. Зачем же он привёл с собой такого проходимца?!

Гюнтер снова оказался на улице во всём том, что у него осталось: в спортивной куртке и штанах до колена, и с парой марок в кармане. Которые остались от вчерашней платы за стол, полученной в знак признательности за рассказ о графе от очарованного джона, восприимчивого к такого рода захватывающим историям.

Играть кавалера за пятьдесят марок за ночь больше не было возможности, и ему снова пришлось вернуться в салон «Адонис», пить и уходить с случайными гостями, даже если это было всего лишь пять марок, которые стали там правилом.

Совершив круг, он вернулся туда, откуда начал. Это была старая жизнь: сон и безделье днём, кутежи и секс ночью.
Но ни дни, ни ночи больше ему не нравились.
В определенном смысле, в нём что-то изменилось. Он стал чаще умываться и тщательно (когда была возможность) чистил ногти (что даже и не мечтал делать раньше), и даже ходил с мыслью о покупке зубной щетки, чтобы избавиться от того ужасного привкуса во рту по утрам (естественно, что несессер со всеми его туалетными принадлежностями уже давно прошёл по «пути всякой плоти» [«The Way of All Flesh» (Путь всякой плоти) - чрезвычайно откровенный автобиографический роман Сэмюэля Батлера, опубликованный в 1903. В переносном смысле эта фраза означает, что чему-то приходит конец]).

Ныне он часто садился в стороне от остальных и размышлял про себя; он не давал себе втянуться во все, что подворачивалось, как раньше; и впервые почувствовал определенное отвращение к жизни, к которой так быстро вернулся. Он не чувствовал себя хорошо.
Ему никогда не нравилась эта жизнь, на самом деле никогда не нравилась. Он жил так, потому что у него не было иной альтернативы.

До сих пор никто не вызывал у него серьезного интереса.
Это едва ли было возможно, ибо в основе его существования отсутствовали интересы. Он читал только дешёвые бульварные романы, и никогда не интересовался ни книгами, ни даже газетами. Он почти никогда не принимал участие в разговоре, как только тот выходил за пределы извечных тем - тогда он, в основном, молчал или слушал со скукой. Единственное, что могло увлечь его было движущимися картинами синематографа: и чем больше они волновали, захватывали, были как можно более невероятными - тем было лучше.

У него (как и у графа) в венах струилась усталая кровь. Передавшаяся ему от его отца. И сделавшая его таким же равнодушным к своей жизни; равнодушие к жизни в целом, должно быть, передалось от его матери, которой он никогда не знал - бывшей служанки. У него, однако, отсутствовало здравомыслие, позволившее его матери завоевать себе место под солнцем (если она все еще была жива).

Впрочем, несомненно, что те чувства, иногда мучившие его ныне, происходили от инстинктов, унаследованных со стороны отца. То, что не заметил граф (не без тайного самодовольства гордясь своей собственной проницательностью, которая быстро подтвердилась; и весьма необычным интересом, даже если тот никогда не демонстрировался и ничем не выражался), так это способности мальчика уверенно вписываться в совершенно новую для него атмосферу, в атмосферу богатства и показной пышности; и его тонких рук и ног, его походки и всей манеры поведения - всё это была частью его наследственности, которой была частично погреблена, но вновь вышла на свет.
Той частью наследственности, которая быстро поглощалась другой её частью, со стороны его матери, не оставившей после себя никакого остатка.
Ему больше не нравилась его жизнь, ему хотел другой. Но какой она должна быть? Это был трудный вопрос.
Он не думал о работе. О ней не могло быть и речи. Кто из них работает? Он ходит в салоны, снимает на улице. Борьба за следующий день была всегда новой, и не знала отдыха.

Он снова стал ходить в Пассаж. Подобное всегда было делом случая, и в большинстве своём, по-прежнему, не приносило результатов.

* * *

В один из таких дней, во второй половине дня, Гюнтер опять увидел его в Пассаже - того человека, который - в соответствии с повторным утверждением Эйтца – «любил его», того человека с пятью марками, с которым он ездил в Потсдам.
Что он здесь делает?

Поначалу мальчик не узнал его, и посмотрел на него только потому, что неожиданно почувствовал взгляд, брошенный им: странный, наполовину испуганный, наполовину печальный и серьезный.
Он узнал того человека по этому взгляду.

Отделившись от остальных, с кем вот уже добрых полчаса стоял у входа, он последовал за молодым человеком.
Естественно, что тот больше его не любит. У него уже давно есть кто-то другой. Или он ищет тут кого-нибудь другого.
Но что, если попробовать еще разок?
Ему так нужны эти пять марок. Ни одного джона за весь день.
Он ни чем не рискует – тот человек может только прогнать его.
Нет, он не станет его прогонять. Он, вероятно, оставит его и уйдёт.
Мальчик следовал за ним на расстоянии - достаточном, чтобы не потерять молодого человека из виду.
Он не был по-настоящему уверен в себе. Он не обладал дерзостью других мальчиков, которые сразу же уболтали бы любого человека.
Молодой человек должен оглянуться и увидеть мальчика. А потом мальчик подошёл бы к нему и спросил, помнит ли он его.
Но молодой человек не оглядывался.
Опустив голову, словно под гнётом мрачных мыслей - так же, как прежде - он шёл к северному выходу из Пассажа.
Он, конечно же, не узнает меня, даже если оглянется, думал мальчик, и следовал за ним дальше.
В конце концов, они оказались на улице. Гюнтер осознал это. Он остановился и посмотрел вслед уходящему молодому человеку.
Человек, который «любил его», исчез за крайним домом.

Мальчик развернулся и проделал, показавшийся ему сейчас очень длинным, путь назад, к выходу на Унтер-ден-Линден. Увы, ничего не вышло.
Но он все равно должен сегодня заработать деньги. Это был понедельник, и в салоне «Адонис» не на что рассчитывать.

Поэтому мальчик позволил своим глазам совершить вояж по Унтер-ден-Линден, смело заглядывая в глаза проходящих мимо мужчин и определяя, «такие» ли они, или, могут ли быть «такими» (мальчики приобретали способность чрезвычайно точно определять подобное), и, в конце концов, остановил их на стоящем у магазинной витрины маленьком, пухлом человеке, который, без сомнения, пялился на него. Мальчик развернулся и прошел мимо того человека, после чего остановился в ожидании, наблюдая за отражением в стекле.
Он стал как можно ближе, стараясь также заинтересовано разглядывать вещи в витрине магазина.

Маленький человек взглянул на него с боку, и, как ему показалось, поощрительно улыбнулся. После чего медленно направился к среднему променаду, где снова остановился.
Сомневаться больше не приходилось. Это был явный намёк. Мальчик тоже перешел улицу. Когда он приблизился к тому человеку, то услышал привычное замечание:
- Ну, парень, тоже решил немного прогуляться?

Он последовал за человеком на другую сторону улицы. Но там, между домами, он вдруг почувствовал, как в его запястье вцепились железные пальцы этого человека, который теперь оказался рядом с ним, и мальчик услышал голос, сказавший:
- Ну-ка, пошли, мой мальчик!

Голос больше не был дружелюбным, как раньше, когда спрашивал насчёт прогулки; он стал резким и повелительным.
Мальчик попытался высвободиться, но не смог. Захват его запястья стал ещё более болезненным. Его втянули в подъезд дома.

Там он попытался разразиться гневом:
- Ты? Кто ты? Что тебе надо от меня?

Но маленький человек только отвернул на мгновение воротник своего пиджака. Мальчик увидел значок полицейского!
- Не будь таким дерзким! - снова заговорил полицейский. - И покажи-ка мне свои документы!

Давление на его запястья несколько ослабло.
Тут как раз во время ему пришло на ум то, что говорил Эйтц: «Только не дерзи! В этом нет никакого смысла. Всегда веди себя так, будто ты вообще ничего не знаешь».
Его документы? Они у него есть. Они у него всегда с собой. Они были фальшивыми, но это всё-таки документы. Он вытащил их.
Полицейский медленно и аккуратно проверил их. Потом что-то там захватило его внимание.
С противной улыбкой на своём безусом лице он вернул их назад и сказал:
- Сегодня я тебя отпущу. Но чтобы я тебя здесь больше никогда не видел, ты, юный негодяй!
И, резко выглянув на улицу, он добавил, почти уже снаружи:
- Я тебя узнаю! Можешь рассчитывать на это. Мы снова увидимся!

Покинув мальчика, он маленькими, быстрыми шагами своих коротких ног поспешил через улицу, очевидно, охотясь на новую и важную жертву.
Гюнтер потер больное запястье. Его могут арестовать!

После чего он широкой дугой обошёл Пассаж.
В тот вечер в салоне он ничего не заработал.
Поначалу он в течение часа сидел в одиночестве в углу и размышлял. Всех, кто подходил к нему, он укорял: «Ах, оставьте меня в покое!» А когда рядом с ним сел Саксон и успокаивающе произнёс:
- Чик, что с тобой? Ты заболел? - мальчику захотелось ударить его кулаком в ухо.

Он съел бутерброд и отправился спать в гостиницу, заранее оплаченную своими последними деньгами.

* * *

Он не заснул сразу, как это случалось обычно. Он долго лежал без сна и метался. У него никак не получалось выбросить из головы свою дневную встречу. Он впервые увидел то своё знакомство в ином свете. Молодой человек был действительно весьма приятным человеком, всегда чисто и хорошо одетым; у него, казалось, водились деньги, и крыша над головой (даже если он не знал, где).

И он действительно плохо поступил с ним тогда, в Потсдаме. Сбежал и даже взял деньги за то, что ничего не случилось!
Конечно, и тот человек тоже поступал глупо. Он должен был видеть, где были его глаза, он не понимал, что перед ним мальчик, который ищет не работу, а нечто совершенно другое. Как он мог поверить всему, даже той истории с дядей?!
Но, возможно, тому человеку просто не хотелось в этот вечер, и все должно было произойти на следующий день. Такое случается. Все случается.

Что ж, теперь тот человек знал, кем был он, Гюнтер.
А теперь всё закончилось. В противном случае, тот человек, конечно же, обернулся бы, по крайней мере, раз, чтобы увидеть, следует ли Гюнтер за ним. Но нет, он ни разу не обернулся. Как будто не увидел и не узнал его.

Эйтц упорно утверждал, что тот человек любит его.
Что-то такое там должно быть, ибо, в противном случае, он бы не стал тогда каждый день ходить к мосту, почти целую неделю.
Он тоже говорил, что любит его. Именно из-за этого Гюнтер и разозлился тем утром.

Нет, всё закончилось. Он, без сомнения, любит только порядочных мальчиков, не таких, как он.
Но тогда почему он выглядит таким печальным? Он ведь сейчас должен быть к нему совершенно равнодушным.
Был ли тот человек зол на него? Его взгляд был таким странным, таким... таким серьезным. Но не сердитым.

Нет, он не злился. Если бы тот человек был зол, то вытащил бы его из Пассажа и призвал бы к ответу за то, что он сбежал и за двадцать марок (и затем сразу же получил бы верный ответ).
Тот человек не был равнодушным, и не сердился.
Жаль, что все закончилось!

После того, как ему, Гюнтеру, захотелось заиметь с ним отношения. Теперь ему снова их захотелось.
Они могли дать ему то, в чём он так сильно сейчас нуждался: хорошего друга, заботившегося о нем, поддерживающего его, и в то же время оставляющего ему свободу. Что случиться, если он попытается еще раз?
Но теперь он, Гюнтер, начнёт их.
Ложь сейчас больше не поможет.
Он должен завоевать того человека.

И забрезжило некоторое подозрение об истине: что, если он начнёт что-то вскоре, даже прямо сейчас, и не дождётся? Многие хотели того же самого, и не получали удовлетворения. Разве он не слышал достаточно часто (и не только от Эйтца, а от него неоднократно), что он должен быть более сговорчивым?
Ему непременно хотелось попробовать еще раз.
Сейчас он точно знал, где жил тот человек. Он знал, когда тот уходит с работы. Около пяти. И тратит на свой путь домой четверть или половину часа.

Что ещё ему сейчас остаётся? С Эйтцем было покончено раз и навсегда. Салоны на западе оставались для него закрытыми. Он был болен от «Адониса» и устал. И - что было ещё хуже - он больше не осмеливался идти в Пассаж и в его окрестности: на Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе, после сегодняшнего предупреждения об аресте. Ему следует опасаться быть замеченным там снова! Тогда для него всё будет кончено - он это понимал! Он был зол на себя. Он должен был заметить, что это не джон. Так попасться!

Он не мог заснуть. Весь день гремел гром, и сверкали молнии. Но до дождя дело не доходило, его не было вот уже несколько недель. Духота в небольшой комнатушке была невыносимой. Не помогало даже открытое окно, ибо снаружи было то же самое, к тому же со двора несло вонью. Он уткнулся в подушку.
Он продолжал думать о том человеке.

Да, он попробует ещё раз. Завтра. В пять. Но не на мосту, другим способом.

Но если - он и в самом деле так выглядел – если он всё ещё девственник?
Ну, тогда, значит - он рассмеялся про себя над этой мыслью - он просто должен соблазнить его!
И, в конце концов, заснул с улыбкой на губах.

В чувствах того человека, который должен был стать соблазнённым, в последние дни произошли окончательные изменения.
Он больше не обвинял мальчика, а винил только самого себя.
Он понял, как ошибочно, как совершенно ошибочно вел себя.

Мальчик мог не понять его. Он был слишком юн для этого. Он не знал, что такое любовь; он не мог знать о ней. Он, без сомнения, с ней ещё не встречался. Он никогда не слышал о своём отце; едва помнил свою мать, его родственниками были старики; его бабушка и дедушка. А здесь? Кого он мог полюбить здесь, кто проявил к нему хотя бы самый поверхностный интерес?

Обстановка, в которой он вырос, а еще больше то окружение, в котором он оказался ныне (Боже мой, что это за окружение, должно быть!), могли задушить все его лучшие чувства. Борьба с голодом и нуждой ожесточила, отупила, и озлобила его. Пошлость, окружающая его, передавалась и ему!

Всё это, раз за разом, говорил себе тот молодой человек, который был еще так молод и совершенно не знал жизни, говорил в любовном стремлении найти оправдание для своего любимого. В конце концов, он был почти в шаге от восхищения мальчиком, которое вопреки всему сохранял в себе, по-прежнему продолжая изредка вздыхать по тому детскому взгляду тех серо-голубых глаз, по тому милому очарованию естества мальчика.

Он, он один был виноват во всём, или, по крайней мере, в основном.

Почему он не обнял его, как другие (только в тысячу раз нежнее и заботливее и без порочных целей)? Почему он не поговорил с ним так, как, без сомнения, говорили с ним другие, на единственном языке, который мальчик был в состоянии понять (только совершенно иным тоном и словами, более ласковыми и понимающими)? Почему, ну почему он не вёл себя с ним совершенно по-другому?

Тогда бы всё вышло иначе. Тогда бы появилось понимание (если уж и не взаимопонимание). Постепенно между ними возникла бы своего рода дружба (хотя, вероятно, это была бы не настоящая дружба, которая может состояться только на взаимном уважении). И даже, возможно, что после долгого, но прекрасного времени могло появиться что-то вроде увлечённости (Но не любови, конечно же, ибо никто и никогда не мог чувствовать любовь к уличному мальчишке).

Такими теперь были его мысли, и он все глубже и глубже в них погружался, пока они не сменились другими, мучившими его так, что он не находил покоя: если бы он с самого начала отнёсся к мальчику иначе, то, возможно, спас бы мальчика, вытащил бы его из болота, в котором тот ныне безвозвратно тонул; он мог спасти его в самый последний момент! Он стремился оправдаться за бездействие, и не мог.

Это самоистязание, однако, также уступило место чувству беспомощности и фатализма. Нет, он не смог бы ему помочь. Было слишком поздно!

А, под конец, и эти чувства тоже покинули его, и осталась одна только тоска по мальчику.
Впрочем, в эти жаркие дни и влажные ночи, заставлявшие кровь кипеть, последнее из всех этих чувств - чувство тоски, преобразилось в новое и окончательное чувство – чувство вожделения!

Теперь он больше себе не лгал.
Разве не в каждой любви (а он любил мальчика, по-прежнему любил его, любил его больше, чем прежде!), разве в основе любой любви нет пылающего желания обладать «объектом любви»?

Зачем люди несут эту чушь о платонической любви?!
Её не существует. Это чувство слабых, эксцентричных, больных людей! Здоровый человек хочет и должен обладать тем, что любит, и не в колеблющихся мечтаниях страстного желания, а в теплой реальности жизни.

Все (он более не лгал себе), что он чувствовал сейчас по отношению к мальчику - было только одним сжигающим желанием овладеть им!
Он вспомнил вечер после их первого воссоединения, вечер после их быстрого расставания в саду на Шпрее. Он был готов пожертвовать спасением своей жизни, только чтобы ему разрешили всего лишь раз заключить это незнакомое и нежное тело в объятия!
Всё было именно так, а не как иначе.

Что же было в основе его ужасающей борьбы? Куда делось беспокойство его дней, куда ушли буйные сны его ночей? И та мучительная тоска, что была помимо этого неудовлетворенного желания?

Он больше себя не обманывал.
Он пришёл туда, откуда должен был начать, если бы не был таким одержимым навязчивой идеей, не был таким слепым и глухим, таким круглым дураком!

По отношению к мальчику! кричало всё в нем.

Но сейчас, где же сейчас мальчик?
Потерял, опять потерял, и по своей вине!

Палящий зной этого лета становился нетерпимым. Он проникал в кровь, изнурял и смешивался с кровью. Она кипела в венах, в венах людей с остекленевшими взглядами и усталыми движениями, едва передвигавшими ноги на улицах.
И его кровь тоже кипела.
Она взывала к мальчику! Днём и ночью!

* * *

Он с пугающей ясностью ощущал, что больше не может продолжать жить таким образом.
У него должен быть кто-то, с кем можно поговорить, поделиться, о ком он мог бы думать во время работы и в многочисленные и долгие часы одиночества.
А его нет. Он потерян. Значит, надо найти другого.

Того, кто, будет если не другом, то хоть заполнит место дружбы. Кого он мог бы обнять, чтобы успокоиться и охладить свою кипящую кровь.
Но где его найти?
Конечно же, только среди мальчиков - там у Пассажа!

Он не имел ни малейшего представления о том, как жили эти мальчики, чем занимались, и как сосуществовали. Определённо, у большинства из них дела шли плохо. Многие, вероятно, чувствовали себя комфортно, занимаясь своим отвратительным занятием.

Но среди них, безусловно, должны быть те, кто, возможно, недавно вступил в эту жизнь, не зная как следует себя, и кто ныне хочет уйти от такой жизни, кто жаждет руку помощи. Что если он отыщет подобного мальчика, ещё не полностью развращённого и потерянного? Он не должен быть красивым или особенно смышлёным. И если мальчик понравится ему, то будет достаточно, чтобы тот находился рядом, был близок к нему - если он не окажется таким грубым и нахальным, таким грязным и вульгарным, как те, что он увидел у Пассажа в свой первый день в Берлине.

Он не был в Пассаже с тех пор, когда во второй раз напрасно искал там мальчика.
После некоторого промедления, он вошел туда - нерешительно, с тайным отвращением.

И снова у входа нагло и провокационно стояли различные проходимцы. И снова вокруг тех отвратительных картин толпились люди. И снова из-за множества людей тут стояла духота как в теплице.
Его взгляд блуждал по лицам молодых парней и мальчиков, натыкаясь на настороженные, нахальные, бесцеремонные ответные взгляды. Нет, невозможно! Совершенно невозможно! Ни одно из этих лиц не привлекало. Все они были для него отталкивающими!

Он должен постоянно думать о мальчике и его лице!

Он не надеялся - или боялся - увидеть его лицо здесь. Мальчика уже давно тут нет. Он не может здесь находиться. Как такое возможно - стоять тут неделями и месяцами, ходить взад-вперёд по Пассажу, и не погибнуть или не сойти с ума? Казалось, что даже физически подобное невозможно. Ни одно тело не может выдержать так долго. Не говоря уже о таком юном и до сих пор таком нежном теле, как у мальчика.

Но он думал только о нем - он постоянно думал о нем. Он думал о том, как впервые увидел мальчика. Как тот остановился, как тот побежал.
Снова и снова лицо мальчика возникало среди всех этих лиц, лиц, так непохожих на его лицо, и совершенно чуждых для молодого человека.

Когда мальчик заявил (этими страшными словами): «Я каждый день в Пассаже!» - это, конечно, не следовало понимать буквально. Должно быть, какое-то время он довольно часто приходил сюда. Теперь, несомненно, его, скорее всего, нет в Берлине. Или же он развратился, стал беспутным, и безнадежно порочным.
Его тут нет. Он не может здесь находится. Это невозможно.
И когда лицо мальчика вновь возникло среди всех этих лиц, на этот раз чересчур явственно, он больше не смог этого вынести, и поспешно направился к выходу.
Он больше не придёт сюда. Он не сможет этого вынести.

* * *

И все-таки он пришел сюда снова: и во второй, а затем и в третий раз. Но всегда только для того, чтобы немедленно уйти.
И вот сегодня уже в четвертый раз за две недели. Этот будет последним, решил он.
Он не понимал, что по-прежнему влечёт его сюда.
Вернее, знал. Но больше не давал себе отчёта. Должно быть, темные побуждения его крови из-за этих знойных дней.
На этот раз он зашёл через южный вход. В Пассаже было не очень оживлённо. Большинство предпочитало сидеть снаружи на стульях и скамейках, ибо интенсивный, желтый зной под стеклянной крышей было просто невыносим.

Посетители сидели в кафе и черпали своими ложками лёд. Лёд, как можно больше льда. Музыка звучала тихо и сонно.
Он на мгновение остановился, а затем вышел на Унтер-ден-Линден.
И там, вместе с другими стоял Гюнтер!

Молодой человек сразу же узнал его. Мальчик был одет совершенно по-другому: в спортивную куртку с короткими штанами, поддерживаемыми кожаным ремнём, в черных носках на своих тонких икрах. Его рубашка была расстёгнута на груди. Он был без шляпы. И стал намного выше.
И, тем не менее, Графф сразу же узнал его, с десяти шагов.
Затем его сердце перестало биться. Его ноги отказывались идти.
Но он продолжал шагать.

Он подошел к той группе и взглянул на мальчика. Он посмотрел ему в лицо. Как будто ощутив его присутствие, его взгляд - сначала за спиной, потом рядом и на себе, мальчик обернулся.
На мгновение их взгляды пересеклись.
Первым отвёл взгляд молодой человек, потом отошёл от всей этой группы и от мальчика, и направился к выходу на Унтер-ден-Линден.
Он ни о чём не думал. У него не было ни одной мысли. Он направился к магазинам, а затем, не зная, зачем, пересёк Пассаж.
А когда пришел в себя, то понял - неожиданно, невероятно, парализующе - что случилось. Он снова видел мальчика! Это был он.

Он шел все дальше и дальше - в направлении своей квартиры. Он не мог развернуться и оглянуться назад. И только оказавшись в одиночестве своей комнаты в и выпив стакан воды, он смог, наконец, собрать свои мысли воедино.
Он снова видел мальчика!

Но совсем не такого, как он представлял себе - не грязного и оборванного, а совсем другого.
Мальчик выглядел гораздо свежее, здоровее, и гораздо сильнее. И стал высоким, необычайно высоким. Казалось, что для него всё складывалось не так уж и плохо - почти новая одежда, цветастая рубашка, весь его беззаботный и без малейшего уныния внешний облик.
А как мальчик взглянул на него!

Его сердце, почти остановившееся, неожиданно забилось с безумной силой.
Как мальчик посмотрел на него! Он ответил взглядом, в котором не было и следа удивления - он был ни дружелюбным, ни враждебным, в нём отсутствовала наглость или дерзость - нет, он был совершенно спокойным, почти равнодушным, как будто мальчик хотел сказать: «Ну, вот и ты снова. Куда от тебя денешься? И только слегка, совсем чуть-чуть, дернулась его верхняя губа.
Но мальчик узнал его. В этом не могло быть сомнений; мальчик снова узнал его.
Сердце молодого человека безумно билось.

* * *

Молодой человек почувствовал, что не может стоять. Его руки и ноги словно налились свинцом. Он был на пределе нервного истощения.
Духота в комнате грозила удушить его.
В конце концов, он с трудом поднялся. Распахнул окно, но извне пришел такой знойный гнетущий воздух, что он закрыл его снова.
Маленький кусочек неба над противоположной стеной, был сернисто-желтым с красными, казавшимися выжженными, полосами.

Он скинул одежду и, проследовав в ванную, пустил на свою голову и грудь поток воды.
Это с трудом освежило его. Растянувшись на диване, он вскоре оказался залит потом, вытекающем из всех пор его тела.
Он не мог есть. Только пил, пил постоянно. Вода перемешивалась с коньяком.

Как прекрасен был мальчик! Никогда еще он не представлялся ему таким красивым, как в этот миг.
Где же он был все эти недели? Постоянно в Пассаже? Вероятно. И как всё у него сложилось?

По-видимому, неплохо.
Как же мальчик посмотрел на него! И когда он принимался представлять себе малейшее движение мальчика, его медленный разворот - этот момент растягивался для молодого человека на целую минуту.

Как же он существует? И где сейчас?
И тут же - где он и в чьих руках?

Он откинул голову назад, и, тихо и страстно, сказал себе:
- Я не знаю, где он был и где есть. Но я снова видел его. Теперь я знаю, где найти его. Он был там сегодня, и будет там завтра. Каждый день я буду ходить туда, каждый день, пока не найду его. Даже если мне придётся ходить туда каждый день в течение года, я буду это делать, потому что я должен увидеть его снова. Другие обладают им. Другие обладают им каждый его день. Я тоже должен обладать им!

И затем, с твердой решимостью:
- Я пойду туда завтра. Завтра будет первым днём, я буду ходить туда каждый день. Сразу же после работы. Я буду там около шести.

После чего с подавленной, но внушающий страх страстностью:
- Если я увижу его, то он должен пойти со мной. По его воле или вопреки ей. Другие обладали им. Другие имели его каждый день. И я тоже буду обладать им, и, в конце концов, он станет моим! Ибо у меня больше прав на него, чем у других. Больше прав потому, что я люблю его!

Ночью, когда буря продолжала угрожать, но никак не могла начаться - гремел гром и сверкали молнии, а зной снаружи, как и внутри кипел и бурлил - эти мысли возвращались снова и снова; мысли настолько чуждые ему раньше - мысли не его разума, а, скорее, его закипевшей крови, дергавшие и так до предела натянутые нервы, и он раз за разом утыкался в подушку:
- Завтра! Завтра увидимся снова! Завтра ты будешь моим! Потому что ты прекрасен, как никто другой, и я люблю тебя!

Ему не пришлось ехать в Пассаж.
Когда на следующий день около половины шестого молодой человек вернулся на свою улицу, направляясь к квартире, к нему подбежал маленький грязный мальчуган, сунул в руку записку и убежал прочь.
Он развернул ее и с удивлением прочитал слова, старательно выписанные карандашом:
- Памните ли вы меня?

Поначалу он не понял. Затем поднял голову. Напротив, на другой стороне улицы стоял мальчик. Там стоял тот, кого он искал, кого он искал бы и сегодня, и завтра, и каждый последующий день, пока не нашел. Там стоял Гюнтер!

Он медленно пересёк улицу и подошёл к молодому человеку. Он встал перед ним и поднял на него глаза.
Ни один из них не произнёс ни слова.
Они бок о бок прошли короткую улицу, зашли в дом, в квартиру, в комнату. Дверь за ними закрылась.
Едва это случилось, как мальчик бросил свою шляпу на ближайший стул, направился к молодому человеку, обнял его за шею, подтянув себя к нему, и стал искать его рот.

Графф пошатнулся и прерывисто задышал. Он подумал, что, по правде говоря, может упасть под довольно-таки лёгкой ношей.
После чего уступил.

Бог бы не уступил. Но он не был богом. Он был всего лишь человеком.
И ему хотелось сдаться.

Снаружи, наконец, разразилась буря. Раскалённые стены зашипели. Облака разорвались под своей ношей, и дождь полил ручьями. Это был ливень.
Когда они вновь пришли в себя, они уселись на диване.
Гюнтер медленно высвободился из рук, державших его так, словно они никогда не собирались его выпускать, и подошел к окну.
Когда мальчик открыл его, дождь брызнул ему в лицо, и он быстро закрыл окно.
Вернувшись обратно, он снова положил голову на грудь своему другу, прижался к нему, и произнёс, глянув с ехидной улыбкой:
- Ты мог получить это давно, если бы не был так глуп!

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Между ними возникли странные отношения.
Уже в первый день, пока снаружи лил дождь, едва прекратившийся спустя неделю, и они по-прежнему сидели в тесных объятиях друг друга, Гюнтер выдвинул свои условия:
- Естественно, мы будем видеться друг с другом чаще, и если ты захочешь, мы останемся вместе. Но я должен быть свободным. Всегда быть рядом друг с другом очень скоро наскучит нам обоим. Я, конечно же, постоянно буду приходить к тебе. Тебе больше не нужно бояться, что я не приду. Ну как, ты согласен?

Герман слушал вполуха. Никогда ещё в своей жизни, думал он, ни одно человеческое существо не может быть таким счастливым, сверх всякой меры, таким нечеловечески счастливым, как я. Он согласился. Он согласился бы на всё. Он согласился бы за сутки достать с неба луну.

Гюнтер, не по годам мудро и серьёзно, продолжил:
- Смотри, у тебя есть, чем заняться и ты должен работать. Тебе нужно давать мне только то, что cможешь, а я, конечно же, буду доволен этому. Итак, договорились. И не расспрашивай меня ни о чем. Я не люблю расспросов.

Это тоже было обещано.
Ибо тот, кто обещал, думал в этот момент только о том, как замечательны эти красные, слегка изогнутые губы.
Они должны принадлежать ему. Нет, они уже принадлежали ему.
Он притянул к себе мальчика и поцеловал их. И был поцеловал в ответ.

* * *

Все изменилось.
Герман Графф не мог и подумать, что возможно такое блаженство, как в эти первые дни.
Они были мечтой, мечтой о счастье и блаженстве! Непостижимой, совершенно непостижимой!

Просыпавшаяся с утра радость была неведома еще со времен его невинного детства. Работа превратилась в игру, и даже ожидание стало страстным, приятно-мучительным счастьем часа, в преддверии нескольких часов ещё большего счастья.
Ибо его страх, страх того, что мальчик может не вернуться, исчез.
Он вернулся. Он снова вернется.
Всё изменилось: мир, люди, абсолютно всё.
На его работе ему не раз задавали вопрос: «Вы, должно быть, выиграли в лотерею?»
Да, он выиграл (в конце концов).
Он выиграл (наконец). Потому что верил.

* * *

Только на их третий раз он посмел выдвинуть условие и со своей стороны. Но это было необходимо.
Он сделал это, почти робея.

Борясь с собой, он сказал:
- Я не буду расспрашивать тебя, Гюнтер. Будет так, как ты хочешь. Но ты должен понять, что я сейчас скажу тебе - ты никогда не расскажешь мне, откуда ты пришёл и куда пойдёшь. Ты должен это понять. Я не смогу вынести этого. Если ты считаешь, что не можешь жить иначе, то я не твой опекун, и я не могу устанавливать для тебя правила. Только я не хочу этого знать. А прошлое... Прошлое похороним, и больше не будем ни говорить о нём, ни думать. Ты меня понимаешь? Иди ко мне!

И он привлек к себе мальчика.

Гюнтер слушал его, но не очень внимательно. Он не все понял. Но понял главное: ему не стоит ничего рассказывать, и тогда всё будет хорошо.

Конечно, не всегда стоит рассказывать все и сразу.
Таким образом, между ними был заключен договор.

* * *

Кроме этого, в те первые дни было сделано очень многое.
Ведь о скольких вещах требовалось позаботиться!

Было совершено множество покупок. Погода становилась всё холоднее, и мальчик уже не мог выходить на улицу в тонком, легком летнем костюме, имеющемся у него. Было абсолютно необходим еще один, зимний - более теплый, более темный; а ещё пальто для холодных дней, которые уже не казались такими далекими. А также прочные ботинки и теплое белье, и всё, что к ним прилагается. Таким образом, мальчик снова был экипирован.

Они ходили из магазина в магазин, выбирали, совещались, и покупали.
Для молодого человека это оказалось новым наслаждением (и, естественно, с каждой новой вещью радость и счастливое удивление его любимого мальчика).

Конечно, это заняло не только утро и происходило не с бесчисленными банкнотами в сто марок, как у слуги Франца. Но оказалось гораздо более приятным процессом.

Его новый друг не стал держаться за свой счёт в банке. Ему было бы стыдно так поступать. Копить деньги сейчас - когда к нему пришло счастье?! Раз необходимо, значит, так тому и быть. Поэтому он снял со счёта требуемую сумму, решив некоторое время не пополнять счёт и посмотреть, будет ли это много или мало. (Это оказалось много.)

Тогда же пришлось позаботиться и о жилье для мальчика. Впрочем, Гюнтер уже договорился. Он устал постоянно засыпать в чужих кроватях, и жить в той жалкой гостинице. Он честно заявил, что переехал к знакомому - очень приличному мальчику, «который работает и лишь изредка бывает с нами». Они жили у приятной старой дамы, присматривающей за ними. Поэтому ему нужно платить только половину, к тому же у него была компания и он не чувствовал себя одиноким.

Чувствовал себя одиноким?! подумал Графф. Разве он не может приходить ко мне в любое время? (Он забыл, что днём был на работе.)

Он ничего не сказал. Он только спросил, будет ли ему когда-нибудь позволено взглянуть на ту комнату, где Гюнтер жил вместе с мальчиком.

- Не то, чтобы мне хочется часто приезжать туда, - немедленно добавил молодой человек, испугавшись. Только для своего удовольствия и чтобы сделать их новое и, конечно же, пустое жилище по-настоящему удобным (к тому же ему очень хотелось увидеть другого мальчика, хотя бы только раз).

Но Гюнтер не захотел об этом даже слушать. Он держал в секрете не только, где находится эта комната, но и имя своего компаньона.
- Я же не могу пригласить туда мужчину! - говорил он. - Что может подумать моя хозяйка?

Как будто я один из тех мужчин, снова подумал отвергнутый мужчина. Но больше ничего не сказал, и даже уже пожалел, что заговорил на эту тему.

* * *

История с комнатой и компаньоном не являлась обманом. Гюнтер совсем не солгал, просто потому, что ему не было причин больше лгать. Он действительно решил в определенном отношении серьезно изменить свою жизнь. Отныне салонам и Фридрихштрассе твёрдое нет.
На помощь ему пришёл случай.

Через одного из других мальчиков - мальчики знакомились друг с другом подобно собакам - он попал в совершенно другую компанию, отличавшуюся от тех, в которых он вращался до сих пор.

Он оказался в закрытом кругу господ, которые не ходили по улицам в поисках мальчиков, с которыми хотели хорошо провести время. Они не бегали за ними по салонам (на самом деле, изредка туда заходили). Как эта компания пополняется, никто точно не знал - просто один мальчик приводил с собой другого, и новичка поначалу тщательно изучали, смотрели, надёжен ли он, прежде чем удостоить его чести быть принятым в круг.

Они собирались вместе, в первую очередь для того, чтобы быть в компании «себе подобных». Мужчина, у которого уже был юный друг, приводил его с собой. Кто не имел такого друга, надеялся найти его здесь.
Верность принимали всерьез лишь в исключительных случаях, но зато очень серьезно. Там случалось разное: мелкая зависть, ссоры, слезы, раздоры и примирения.
Все мужчины того круга были более или менее хорошо обеспеченными людьми. Тут были и оптовые торговцы, и адвокаты, и художники - сплошь благородные профессии.
Большинство из них должны были быть очень осторожными, и почти все они таковыми и были - особенно те, кто женат. Ибо среди них имелись и такие.
Все были вежливы и дружелюбны между собой и с мальчиками, и общая атмосфера оставалась в целом в рамках внешней благопристойности и никогда не становилась неприличной. Они проявляли глубокий интерес только к своим нынешним фаворитам. Однако насколько далеко они заходили в своих отношениях - на их собраниях, по большей части, ускользало от наблюдения.

Они предпочитали, по возможности, встречаться у себя дома: они приглашали и приглашались в ответ. Иногда организовывались официальные вечеринки, которые были веселыми и громкими, но не перерастали в оргии.
Это походило на тайное братство с неписаными законами, которые, однако, строго соблюдались.
Они были «настоящими джентльменами», которые, давая кому-то портсигар, не ожидали, что им поверят, что это серебро, когда тот был всего лишь из никелевого сплава; которые поступали красиво, не стремясь прослыть экстравагантными. И в течение дня они отдавались своей работе.

Гюнтер вполне комфортно почувствовал себя в этом новом обществе.
У него не сложилось постоянных отношений, и он не искал их. Кроме того, он предпочитал не иметь их теперь, когда у него был Герман.
И (как ни странно) он нравился господам, они забирали его с собой - то один, то другой - но потом всегда бросали. И поводу него не возникало ни ревности, ни споров.
Герману нет причин ревновать, думал мальчик (но Герман об этом совсем ничего не знал).
Должно быть, имелась причина для подобного - возможно, из-за его прохладности и отсутствия чувственности. Мальчика находили симпатичным и надежным, но скучным.

Он больше не страдал от нужды. У него всегда были деньги, иногда совсем немного. Но и они не задерживались и утекали сквозь пальцы.
Он мог больше не заботиться о завтрашнем дне.
А если возникала потребность в чём-то, то теперь он знал, к кому в любое время может обратиться за помощью.

* * *

Таким образом, они медленно привыкали друг к другу.
Естественно, Гюнтер не мог приходить днём.

Но начиная с полшестого его ждали. И ждали с болезненной тоской, с мучительным беспокойством, с по-прежнему тревожными сомнениями: придет ли мальчик сегодня или нет?

А когда он приходит - какая же это была радость! Тогда Гюнтер оказывался либо на углу улицы и шёл домой уже с Граффом, или же становился у противоположной стены и тихо свистел (особым свистом, в котором они практиковались в первые дни, так сильно веселясь). Затем распахивалось окно, молодой человек выходил - дверь уже стояла открытой - и мальчик оказывался в объятиях, в которых был ещё вчера.
Потом они проводили вечер вместе: ужинали в комнате молодого человека или в каком-нибудь приличном ресторане, а остаток вечера - в цирке, в Зимнем Саду, или в кино - как пожелает мальчик.

Или же, мальчику «требовалось уехать на некоторое время». Оглашая подобную новость, которая всегда глубоко ранила и огорчала молодого человека, он стремился сделать грустное лицо. Иногда мальчик заходил только для того, чтобы неожиданно сказать: «Как поздно уже! У меня больше нет времени».
Затем он вскакивал, быстро целовал молодого человека, и поспешно уходил. Он никогда не говорил, куда идет. Он никогда не обещал вернуться. Он никогда не говорил, когда это случится.

И никогда не оставался ночевать.
Во-первых, его настоящая жизнь начиналась только вечером, когда наступало время «других мужчин». К тому же, Герману тоже не хотелось этого, хотя он со всей страстью предпочел бы оставить мальчика у себя. Он снял комнату для себя одного. Даже если его странноватая хозяйка ничего и не замечала (так он полагал), то подобное казалась ему нарушением договора и, таким образом, шло в разрез с его чувством справедливости. Он был вынужден стиснуть зубы, когда однажды Гюнтер - по своей инициативе, ибо ничего не планировал на тот вечер - невинно попросил:
- Позволь мне остаться у тебя до утра, - добавив с ехидной улыбкой. - Я могу спать на диване.

Однако в течение дня молодой человек мог, конечно же, принимать кого пожелает.
Никто не имел права расспрашивать его. Он бы попросту не позволил подобного.

Так проходили дни в тот первый период, когда мальчик приходил.
Но бывали времена, когда он не появлялся. День, два...

Тогда Графф ждал, беспокойно ходил взад-вперед, раз за разом в страхе подходя к окну, опасаясь, что пропустил условный свист; или же становился и смотрел на противоположную стену. После чего ждал - час, два, три - пока его желудок не напоминал ему, что он должен хоть что-нибудь съесть, а сердце подсказывало, что сегодня уже бесполезно ждать. Тогда он понуро шёл за угол в небольшую и тихую пивную, или же, доставал заранее купленную еду, чтобы проглотить её с чашкой самостоятельно заваренного чая - совсем не огорчённый и не задетый (это никоим образом не помогло бы), но, тем не менее, грустный и расстроенный, сфокусировавшийся на одной только мысли: «Завтра, завтра он непременно придет, раз уж он не пришел сегодня. Быстрее бы наступило это завтра».

А когда приходило завтра, то мальчик мог сказать:
- Есть ли у меня сегодня время? Сегодня мы будем вместе весь вечер. Куда мы пойдем?

Или же:
- Я только быстро придумаю, как сказать тебе, что я не могу остаться сегодня. Ты не сердишься на меня, правда?

Нет, он не сердился. Он никогда не сердился. По правде говоря, как он мог сердиться на мальчика!

* * *

Потребовалось все терпение всепобеждающей любви, чтобы выдержать подобное ожидание, эту вечную неуверенность в завтрашнем дне, эти долгие часы разочарования после напрасных надежд. Только уверенность в том, что мальчик вернется, придавала молодому человеку силы, чтобы пройти через всё это.
Мальчик вернется, чтобы больше уже не уйти - на этом он осмелился взрастить свою большую ежедневную убеждённость. Эта уверенность снова и снова усыпляла его истерзанную душу.

Мальчик, без сомнения, был рад находиться рядом ним.
Он вывел это из того, как мальчик, войдя, повисал у него на шее. Из того, как мальчик понемногу старался оттянуть неизбежный час расставания и уходил с очевидной неохотой.
А почему мальчику не радоваться, когда он бывает с ним?

Мальчика всегда встречали с радостью, как будто они не виделись друг с другом Бог знает сколько времени. На столе или в кармане его пальто всегда находились конфеты для мальчика; постоянно имелись сигареты, и только его любимой марка (менявшейся каждые три дня); все всегда было только для мальчика; и - его никогда не расспрашивали!

Где к нему относились лучше, чем здесь, у хорошего друга, чья забота и доброта никогда не надоедала? Здесь он встречал не только радушный приём, здесь его всегда ждали. Здесь он имел неограниченную власть над каждым чувством, над каждой мыслью.

Обладая природной хитростью своих лет, мальчик вскоре уловил это. Его юношескому самолюбию льстило видеть себя таким желанным, таким любимым.
Он позволял баловать себя, нежить, ухаживать за собой.
Так и было: всё вращалось вокруг него одного. Так было и будет.
Именно такого желал мальчик, и не мог нигде найти. Это было то, чего не имелось у других мальчиков, по крайней мере, ничего похожего. И никого, даже приблизительно похожего на друга мальчика .

Чувства подсказывали мальчику, что лучше ничего не рассказывать о своей дружбе другим. Они либо посмеются над ним, либо станут выведывать и завидовать. Поэтому он молчал, когда его спрашивали, где он был и куда пойдёт, или собирается пойти; где он получил этот новый наряд и эти новые ботинки. (Мальчик притворялся, что о нём позаботился кто-то другой!)
А самое лучшее: он мог приходить и уходить, и его никогда не расспрашивали. К нему никогда не придирались. Он совершенно не выносил постоянного нытья.

А Герман?
Что же ему рассказывал мальчик о своей жизни? Ничего. Герман ничего не знал о жизни мальчика. Он соблюдал своё обещание. Потому что боялся, что может не сдержаться и, таким образом, снова потеряет мальчика. Он был терпелив, бесконечно терпелив. Он смирился с тем, что с кем-то делит мальчика, поскольку не может обладать им полностью, не может владеть им единолично, как мечталось.
Сейчас он жил только ради мальчика. Он мог существовать только в его близости. Если он не был счастлив постоянно, то несколько часов в день он был счастлив безраздельно!

* * *

Только время от времени, в течение первых недель их совместной жизни, старые чувства пересиливали. Это могло случиться, когда мальчик сидел у молодого человека на коленях в объятиях - руки Германа слабели при мысли, что кто-то таким же образом держал его мальчика в объятиях ещё вчера вечером, а, может быть, даже совсем недавно. Его руки могли опуститься, мальчик соскальзывал, и смотрел на него с удивлением:
- Что это с тобой?

Или, с досадой:
- Знаешь, я никогда не могу понять тебя. Временами ты то такой, то совсем другой. Словно совсем не любишь...

Как другие - хотелось ему добавить. Но он не говорил этого. Он тоже помнил о своем обещании. И о том, как хорошо ему здесь. Такое нельзя потерять!
После чего его друг гнал от себя все мысли и сомнения.

Молодой человек заставил себя сделать это. Думать так не имело смысла. Все было так, и не могло быть иначе. Одна ссора, одно требование, один простой вопрос мог стать предвестником конца. Только таким образом он мог удержать мальчика. Только таким образом он мог со временем завоевать его любовь, которая затем привязала бы мальчика к нему - любовь, предложенная свободно и по собственному желанию. Придёт этот час - он должен наступить!

Его любовь добилась бы такого.

* * *

- Мэнни, - произнёс Гюнтер. Он стоял за спиной молодого человека и наблюдал за его работой - на перечёркнутые слова и непонятные знаки, нарисованные красной краской на длинных бумажных лентах. Он начал скучать, и обвив руками шею своего друга, пытался залезть под воротник. Он знал, что тому подобное нравится.

Работающий дёрнулся.

Гюнтер сделал невинный вид:
- Ну ладно, Мэнни. На самом деле, это должно быть твоим именем.
Он что, до сих пор не знает, что так зовут манекенов?

Нет, и молодой человек нашел подобное глупым. Так можно звать таксу (или, в лучшем случае, бестактная жена может звать так своего мужа), но не человека.

- Ладно, не расстраивайся. Я не буду называть тебя так, раз тебе это не нравится.

Про себя мальчик решил снова назвать его так при первой же возможности. Всегда хорошо знать то, что может при случае рассердить.
По правде говоря, он совсем не хотел злить молодого человека, потому что за эти недели у него действительно образовалась своего рода привязанность к этому дружелюбному, всегда терпеливому, всегда любящему другу, который так отличался от всех остальных его знакомых.
Однако о Потсдаме он предпочитал больше не вспоминать.
- Ты всё ещё сердишься на меня за Потсдам? - спросил как-то он. Но Герман впервые оказался по-настоящему раздражённым (раздражённым, но не рассердившимся).

- Просто молчи о Потсдаме!
После чего молодой человек подобрел и успокоился, но серьёзно добавил:
- Мы должны об этом забыть и не вспоминать!

Гюнтер почувствовал, как сильно ранит чувства Германа простое упоминание о том событии, даже если и не понял, почему.

* * *

Шли недели, и всё становилось лучше. Медленно, но, безусловно, лучше. Ныне мальчик редко отсутствовал по целым дням, а когда такое случалось, становилось ясно, что ему было не очень хорошо от этого.
Что же мешало ему приходить? Графф не спрашивал, но теперь мальчик по собственной инициативе пытался спонтанно объяснить: у него рандеву; «свидание»; случайная встреча с каким-то знакомым или другом «из прошлого», которую он не может пропустить.
Не сердись на меня!

Нет, молодой человек не сердился. Он никогда не сердился. Он не мог сердиться на мальчика.

Погода стояла ужасная. После долгого, необычайно жаркого лета сначала пришёл изменчивый сентябрь, затем холодный и дождливый октябрь, а теперь уже наступал ноябрь, с первыми снегопадами и холодными, мрачными, пасмурными днями, из которых отступило даже последнее солнце года.

Поэтому они вдвоём решили, что лучше всего - не выходить на улицу. Они зажигали лампу, готовили себе еду, и с комфортом устраивались в теплой и тихой комнате.

Насытившись, после небольшой беседы мальчик любил с сигаретой во рту растянуться на старом диване и (чтобы не замёрзнуть) завернуться в одеяло; вытянуть ноги, а руками опереться на подлокотник, чтобы иметь возможность дочитать до конца замечательный триллер, на чьей обложке было изображено ужасное происшествие с открывшимся сейфом и трупом непослушавшегося кассира банка, который был заперт там и вывалился в руки человека, отшатывающегося в ужасе. Герман тем временем читал за письменным столом корректуру для печати и периодически (и довольно часто) посматривал на красневшиеся щёки затаившего от напряжения дыхание читающего мальчика.

Для Германа, однако, самое большое счастье наступало, когда эта (или другая столь же захватывающая) история с глубоким вздохом удовлетворения дочитывалась до конца, и можно было сесть рядом с мальчиком, взять его голову в свои руки, и заглянуть в те непостижимые глаза, чей переменчивый цвет он до сих пор не мог определить; вдохнуть аромат волос мальчика и заново с любовью и лёгкостью их пригладить, пока нахальный негодяй, посмеиваясь, выдувал дым от своей десятой за сегодня сигареты ему в лицо.

* * *

Это была странная связь между этими двумя, и она таковой оставалась.
В основном каждый был бы рад разорвать свой договор, но не осмеливался сделать это.
За множество часов и дней они, естественно, сблизились.
Но окончательного доверия не хватало.
Между ними всегда оставался барьер, который они ни в коем случае не должны были пересекать. Одному не разрешалось расспрашивать, а другой не имеет права рассказывать, как жил.
Но что за истории он мог порассказать!

Таким образом, они все больше и больше молчали: один сдерживался; а другой был попросту счастлив, что может видеть своего юного друга так часто, принимать у себя в течение долгих часов - всегда с тайным страхом, что потеряет мальчика, если не поймёт, как удержать его.

Иногда Графф думал:
Это же, по правде говоря, смешно. Мы вместе уже так долго, чуть ли не каждый день, и я до сих пор совершенно ничего не знаю о нем - ни как он жил, ни как живет. Расспросить его только раз! Хотя бы попытаться!
Но каждый раз отступал.

Даже если бы Гюнтера не возмутили бы вопросы, даже если бы молодой человек получил ответ - что бы он услышал?
Довольно шокирующие и странные вещи, которые не смог бы постигнуть и которые наполнили бы его возмущением или отвращением. Это, безусловно, ничем не помогло бы, а только нанесло бы вред их любви.
Значит, лучше (на первый взгляд), что бы всё так и оставалось. Было бы лучше, чтобы та завеса между ними не приоткрылась.

Но тут и там слова приподнимали эту завесу - это было неизбежно, как глоток воздуха. И в один прекрасный день подобное случилось - была спонтанно рассказана история с графом. «Конечно, это можно ему рассказать, подумал про себя Гюнтер. Это был случай, когда «ничего не случилось».

Так что его друг услышал ту историю, и, пораженный, потрясенный - потому что, к сожалению, ему совершенно не хватало опыта всезнающего Эйтца - не понял ни слова. Тот человек, вероятно, оказался сумасшедшим. Но что ещё хуже - как могло существовать нечто подобное? Но из этой запутанной и непонятной сказки Герман сделал вывод, что его любимцу там во многих отношениях было лучше, чем с ним, и это причинило ему боль. Но затем он услышал, что с ним - здесь, рядом с ним - на самом деле, гораздо уютнее. Это доставило удовольствие молодому человеку и вновь утешило его.

Их разговоры стали другими; они, главным образом, ограничивались ближайшими событиями: как мальчик добирался до него; куда они сегодня пойдут, и выйдут ли вообще на улицу - эти разговоры были нужны, чтобы прервать взаимную тишину, либо безмолвные объятия.

Ибо - Граффу вскоре пришлось убедиться в этом - у его маленького друга совсем не имелось интересов. Никаких. Всё то, что вызывало бурный интерес у других мальчиков его возраста - спорт, приключения (даже небольшой флирт с девушкой, который он бы с удовольствием простил) - все оставляло Гюнтера совершенно равнодушным. Он не занимался спортом. А для приключений ему всё ещё не хватало жизненного опыта. И его не влекло к девушкам:
- О, старые женщины! Они все так глупы, а кроме того, стоят кучу денег!

Хорошая игра или хорошие фильмы были ему скучны. Экскурсии ныне оказались под запретом. Мальчик не знал, как себя развлечь. А однажды, когда его вечный триллер был заменен на хорошую книгу, он, зевая, вскоре оттолкнул её сторону: «Что за чушь».

Смиряясь с отсутствием интеллектуального общения, и получая удовольствие только от его постоянного, заново воодушевляющего, присутствия; от его улыбки и милого голоса (который оставался милым, даже когда мальчик говорил ерунду) - что же их, за исключением всего этого, связывало?

* * *

Тем не менее, молодой человек раз за разом пытался решить головоломку, которая не была головоломкой и, следовательно, совсем не имела решения.

Ибо это был и продолжался разлад, связанный с возрастом мальчика: вечные перемены и метаморфозы; неповиновение и преданность; желание, а затем опять нежелание; и капризы, капризы, капризы.
Как это можно понять? Кто может понять загадку того возраста?

Временами, в ясные часы, не обременённые страстью, Графф говорил себе перед лицом этой безграничной праздности: а мальчик то по-настоящему глуп! Просто глуп!

А потом, после одного из замечаний Гюнтера (например, касательно их отношений, что удивило его): Нет, он совсем не глуп! Глупый мальчик никогда не скажет ничего подобного! И тогда же он поражался совершенно особому способу, коим порой выражался Гюнтер. Он часто чудил, и многое, сказанное им, указывало на острую наблюдательность и не по годам развитое (или где-то приобретенное) знание человеческой природы.

К тому же, кто он такой, чтобы судить! Он сам, без сомнения, очень скучен.
Разве он, Герман, не предстаёт довольно часто перед мальчиком глупцом из-за своего незнания людей и из-за своей неопытности?
Он должен только любить мальчика. И ничего больше. Что молодой человек и делал. С каждым днем все больше и больше.
Ныне жизнь без мальчика казалась ему немыслимой.

* * *

Нет, Гюнтер не был глуп. Даже если его вопросы не всегда были умными и демонстрировали лишь большое недопонимание его возраста, они по-прежнему часто несли в себе искреннюю радость - именно на детские вопросы такого рода всегда приятно отвечать.

И вот однажды, совершенно неожиданно, Гюнтер спросил в момент, когда его друг снова долго смотрел на него, словно не обладая возможностью оторвать свой взгляд от его лица:
- Что тебе больше всего нравится во мне, Герман?

Молодой человек не нашёлся, что ответить.

Да, и что же на самом деле так сильно нравится ему в мальчике? спрашивал он у себя. Все, абсолютно все! отвечал он. Но произнести вслух не смог.
И поэтому, спустя некоторое время, сказал с улыбкой:
- Сердитый взгляд! Вот что. Потому что тогда появляется, - он приложил палец к правому верхнему уголку рта Гюнтера - тогда там появляется этот маленький, белый зуб.

Эйтц тоже сказал такое однажды.
Только он выразился по-другому:
- Парень, почему ты всегда кривишь рожу! Сразу же видно, когда с тобой что-то не так! Избавься от этого. Иначе джоны будут считать, что ты хочешь их укусить.

* * *

А ты тоже рад быть со мной, дорогой? - спросил он однажды в добрый час.

- Да, конечно, - последовал ответ. - С тобой я в безопасности. С остальными никогда не поймёшь, чего они вдруг захотят. С тобой я знаю, что ты ничего такого не захочешь, так же, как с графом.

И в ответ на взгляд Германа:
- Только то, что я сам захочу, - и мальчик теснее прижался к нему.

Так же, как с графом, с горечью подумал молодой человек. Только с той разницей, что он был совершенно равнодушен к тебе, в то время как я люблю тебя!

А затем, ещё крепче обняв мальчика, он произнёс:
- Да, только то, что ты захочешь! Во всём! Только ради твоего счастья!

* * *

Часто говорилось:
- Ты так тих, Герман,

Счастье делает тихим.

- Говори, говори! Я с удовольствием слушаю, как ты говоришь.

- Я? Но мне нечего сказать.

И, как всегда, невысказанное ложилось между ними подобно невидимой стене.

Четырнадцатого ноября они праздновали шестнадцатилетние Гюнтера. Задолго до этой даты Герман попытался выяснить, что же мальчику больше всего хочется.
- Скажи мне, чем я могу по-настоящему обрадовать тебя, Гюнтер, - раз за разом молил молодой человек.

Но мальчик не говорил:
- Для тебя это слишком дорого.

И, наконец, желание вышло наружу:
- Наручные часы... совсем простые... естественно, не золото, без сомнения... простые, серебряные...

Герман долго искал, пока не нашел то, что хотел: простые серебряные часы с ремешком светлой кожи, которые понравились ему, и которые должны были хорошо смотреться на загорелой коже запястья мальчика.

Он с нетерпением ждал этого дня, больше, чем сам мальчик.
- Ты придешь?

И на этот раз молодой человек имел смелость добавить:
- И проведёшь со мной вечер?

Это было как само собой разумеющееся.

Да, Гюнтер поклялся (он был честен), что в тот день не будет занят.

Будет занят? Кем и чем? подумалось Герману.

Настал следующий день и накрытый стол стоял в ожидании празднования дня рождения мальчика.
Он был накрыт белой скатертью и украшен цветами и шестнадцатью свечами. На столе находилось все, что должно радовать юное сердце - сердце, так мало знавшее о радостях, сопровождающих его возраст. Там лежали галстуки; перчатки; трость (которую всегда хотелось мальчику); портсигар (с большим количеством сигарет его последней любимой марки); и, наконец, книга о неизведанном, о приключениях и замечательном жизнеописании (молодой человек втайне надеялся, что она сможет слегка отодвинуть триллеры мальчика на задний план). А ещё бумажник (также желаемый мальчиком - для документов, которые он никогда не показывал, но всегда таскал с собой в замызганном конверте). Ещё там были рубашки и нижнее белье (как же много их требовалось).

На первый взгляд Гюнтера тут не хватало того единственного, чего ему больше всего хотелось.
Но оно было. Пока он молча рассматривал подарки, часы были надеты на его запястье. Пока даритель делал это, а затем целовал тонкую, обожаемую маленькую руку, он ощутил, как именинник в благодарность ласкает его щеку - молодой человек был счастлив, безмерно счастлив.
- Ты превзошёл себя, Герман.
А затем, мягче:
- Ты хороший.

Они принялись праздновать.
Сделав себе шоколада, они принялись за торты и пирожные, которые были в таких количествах, что даже Гюнтер не смог с ними справиться.
Они продолжили праздновать. Уже вне дома.

Сначала в кинотеатре. Не совсем в том, куда хотелось пойти Гюнтеру (он тоже должен был чем-то пожертвовать), а в один из крупнейших и лучших, в настоящий дворец. И они увидели чудесную картину человеческой тоски, человеческого мужества и несгибаемой воли - реальную, более авантюрную и захватывающую, чем любые фантазии, которые можно себе представить; увидели, как корабль с исследователями стремится в неведомую даль; увидели, как они проводят зиму в вечных льдах; как немногочисленная экспедиция с несколькими санями и собаками через лед и снег стремится к цели; увидели их разочарование и возвращение, и, в захватывающем финале - отчаяние и смерть от крайнего истощения. А когда Герман нашёл руку своего избранника и, глубоко тронутый, сжал ее, мальчик произнёс:
- Но это же всё не правда.

Они продолжали праздновать дальше. Кульминацией стал ужин в честь дня рождения. Для этого был выбран один из лучших и самых известных ресторанов в большом отеле. Сомнение, что там мальчик может почувствовать себя странно и неуютно, было отринуто.
Граффу не стоило беспокоиться. Гюнтер вообще не выразил удивления, его подобное даже не впечатлило. Когда они уселись за зарезервированный для них столик, он небрежно бросил:
- Я заходил сюда несколько раз.

Герман был ошарашен.
- Сюда?

- Ну да, с графом. Мы всегда садились вон там.

И окружающая обстановка совсем не повлияла на его аппетит; он вообще вел себя более, чем уверенно, в отличие от своего друга, попавшего в незнакомое место.
Вечер оказался прекрасным.

Хотя именинник нашел его несколько тривиальным - натурально, не хватало бутылки шампанского. Здесь Гюнтер снова показал себя знатоком. Он рассуждал о винах, названия которых молодой человек едва слышал.
- Ты совсем в этом не разбираешься, - заметил Гюнтер после того, как самостоятельно сделал выбор.

В конце концов, он объявил, что наелся так, что уже не может ходить, к тому же выяснилось, что Герман, не имеющий такого желудка, как у мальчика, оказался несколько навеселе, и поэтому позволил своему другу взять такси, чтобы добрался до дома. После чего Герман (одинокий, но счастливый) поплелся домой.

* * *

Это была странная связь.
Которая день ото дня становилась крепче.
Мальчик был тронут подарками на свой день рождения. Они действительно его тронули (насколько это было возможно).
Они, должно быть, стоили кучу денег (как и сам вечер), и он знал, что его друг не богат.

Он не последовал совету Эйтца - он не воспользовался Германом. С одной стороны, он не мог поступить так; с другой - у него не было в этом нужды.

Он был очень доволен тем, что получал (и он постоянно получал что-то, даже не выражая желания). «Другие» позаботятся о «других» вещах. Уйти от них можно и самостоятельно - очевидно, что отпустить его было делом чести (и не так просто). У тех людей она была. К тому же, они существовали именно для такого.

Таким образом, мальчик был всем доволен, и хотел, чтобы всё оставалось, так как было.
Его друг вряд ли желал другого.

Молодой человек перестал размышлять о мальчике. Тот все еще оставался во многих отношениях для него загадкой, и должен был остаться таковой. Он не понимал, почему мальчик по-прежнему уходит от него - туда, куда он не может и не должен следовать. Две души сосуществовали в груди мальчика: наследственность смешанной крови - от его отца; настроение (и недомыслие) - от его матери - это прочное, не проходящее безразличие к жизни, куда бы она не катилась, это равнодушие к жизни вообще - как к её благородству, так и к её грязи.

Как уже было сказано, молодой человек перестал размышлять о мальчике.

Он говорил себе:
- Я никогда не был счастлив. Но я еще молод. Я тоже хочу быть счастливым. Я могу быть счастливым только с ним, и только, если я приму его таким, каков он есть - со всем его восхитительным шармом, со всеми его тайными глубинами и мелководьями. Я не могу его расспрашивать. Я не буду его расспрашивать. Я буду жить в нем: в его улыбке (которая для меня лучше любой другой человеческой улыбки); в его дыхании, в сладком запахе его юности; и в его сердце, поскольку оно и моё! И я буду довольствоваться тем, что он захочет и сможет дать мне!

Таким вот образом размышлял молодой человек, и он был счастлив - раз за разом часами оказываясь на вершине блаженства.

* * *

Однажды, ровно через восемь дней после своего дня рождения Гюнтер не пришёл.

Он не пришел ни в тот день, ни на следующий. Он не пришёл.
В первый день Герман Графф только загрустил.
Вот он снова начинает не приходить, подумал он.
Но уже следующий день вернул ему старое беспокойство.

Прошло уже несколько недель с той поры, когда мальчик не приходил два дня подряд. Что случилось? Он прождал до девяти часов, затем вышел из дома и бесцельно и долго слонялся по улицам, и плохо спал ночью.

На третий день в нём поселилась тревога: Почему он не приходит? Что случилось?
Что могло случиться? Что?

С тревогой пришло ощущение, что надо что-нибудь предпринять. Но что?
У него появился испуг. Ибо он не находил ответа на свои вопросы.
Продолжая искать ответы, он понял, с очевидным страхом, что не может найти ни одного.
Что же ему делать? Где искать мальчика?

Он не знал ни где мальчик живёт, ни с кем. Где-то там, на северо-востоке города - в сторону Вайсензе [район Берлина]. Когда они выходили вечерами, и мальчик говорил (всегда к радости и утешению своего друга) что идёт «прямиком домой», то иногда садился на автобус, идущий в том направлении. Молодому человеку не разрешалось сопровождать. Таким образом, он всегда уезжал не расспрошенным (только раз, восемь дней назад, в свой день рождения он позволил молодому человеку поехать с собой в такси, но даже тогда только до окрестностей своего жилища, которой явно находилось намного дальше). Гюнтер всегда был таким: с некоторой страстью к тайне. Она сопровождала всю его жизнь.

Стоит ли ему идти туда, где он нашёл мальчика: на улицы? Но улиц много, это займёт время. Для начала, конечно же, Фридрихштрассе и Пассаж. Но нет, мальчика там не сыскать. Больше нет. С тех пор, как его однажды задержали там, мальчик стал сильно опасаться, что его снова арестуют и не отпустят. Этот страх не был притворным. Он проглядывал в каждом слове мальчика, когда разговор переходил на эту тему. Даже когда они были вместе, они всегда, по его просьбе, обходили те, вызывающие у него ужас, улицы. Значит, его там нет. Искать там нужно в последнюю очередь!

Тогда в барах, в салонах? Графф их не знал. Даже ни одного названия. Хотя и там тоже его не найти. Мальчик перестал посещать их, так как ему больше не требовалось искать там знакомства.

А те его знакомые, что они за люди? Он понятия не имел, он ничего не знал о них: ни имен; ни мест, где они обитают; ни как они могут выглядеть, ни чем занимаются.
Он ничего не знал о мальчике, ничего!
Он даже не знал его фамилии!

Убаюканный безопасностью последних недель, он изо дня в день находился рядом с мальчиком, уверенный, что ему будет позволено увидеть мальчика снова, если не завтра, то послезавтра; считая, что больше не может его потерять.

Как будто всё не могло измениться. Как будто всё не могло стать иным.
Невероятная беспечность! Непостижимая глупость! Преступное безрассудство!
Теперь он винил себя.
Правда, ему не было позволено расспрашивать. Его обещанием, их совместным договором, связывающим его язык.

Но он должен был выудить у него - осторожно, добротой, обещаниями, да, даже хитростью - то, что хотел и должен был знать!

Бесполезно! Не хитрость с убеждениями, и не любовь с добротой - ничто в мире не смогло бы вытащить из мальчика то, о чём он не хотел говорить. Он знал о мальчике ровно столько, сколько тот позволял: в этом отношении он был похож на всех остальных мальчишек (или, по крайней мере, на большинство). Они говорили только то, что хотели сказать. Если бы Гюнтер заметил его намерения, он стал бы противиться этому. Нет, даже больше: он бы разозлился, и в таком состоянии мог решить не возвращаться, уйти, и тогда он бы снова потерял мальчика, теперь уже навсегда!

Он ничего не знал о нем. Единственное, что он мог делать - это сидеть в своей комнате и ждать. Надеяться.

* * *

Что он и делал. Он ждал.
В первые дни он, вернувшись со службы, не выходил на улицу. Он покупал для себя еду, но едва касался её.
Он ложился и растягивался на диване, заложив руки за голову, и уставлялся в потолок. Он думал только об одном: придёт ли сегодня мальчик? Придёт или нет?

Он лежал и смотрел.
Он прислушивался, ожидая краткого свиста. Разве это не он? Он вскакивал и бросался к окну. Но улица и место у стены напротив были пусты.
Он устало возвращался. Снова ложился и смотрел в потолок. Темнело.

Ему пришло в голову, что он светом должен подать знак, что находится дома и ждёт. В противном случае Гюнтер может решить, что его нет, и уйдёт, не решаясь подойти ближе. Он зажигал лампу и ставил её на стол как можно ближе к окну.
Затем ложился в полумрак и снова глядел в потолок: и ждал, ждал, ждал.

День подходил к концу. Наступил вечер - девять, затем десять часов.
День заканчивался. Мальчик не приходил.

Завтра. Завтра он придёт. Но мальчик не приходил. Снова.
Он не приходил. Он исчез.

* * *

На шестой день, в конце недели, он понял, что нет больше смысла ждать дома.
Он не приходит, потому что не может прийти. Он больше не придёт. Произошло что-то страшное, помешавшее ему. Но что? Что?!

Может, он заболел? Он мог бы прислать сообщение, призывая прийти и позаботиться о нем - через товарища, с которым жил; со старой хозяйкой, в доме которой он жил; или же, если находился в больнице, то через посыльного. Нет, он не заболел. В последний раз, когда мальчик уходил от него, он ушёл здоровым. А потом, разве мальчик когда-нибудь болел? Такое никогда не случалось.

Может быть, он с кем-нибудь уехал? Вряд ли. Мальчик сказал бы ему, или, по крайней мере, написал бы. Он не верил, что мальчик мог вот так просто уехать, без слов объяснения или прощания. Нет, мальчик не мог так поступить. Такое могло случиться, если бы их отношения ослабли, вместо того, чтобы становиться ближе, как было на самом деле. Такое могло случиться, если бы они виделись друг с другом редко, а не так, как в последнее время - почти ежедневно. Мальчик не был подлецом, и сознательная жестокость, которой обладает большинство мальчишек, была ему не свойственна. Правда, тогда в Потсдаме он проявил её, но то было уже давним делом, и даже тогда у мальчика имелись для этого достаточные оправдания. Нет, его Гюнтер не мог навсегда уехать - он попросту в это не верил.

Может быть, он с кем-то? С тем, кто забирал его так неожиданно, от одного дня к другому? Второго графа не так легко найти, и он никогда замечал, чтобы любой из нынешних знакомых мальчика (но что он знает о них?) проявлял бы к нему большой интерес. Не со слов мальчика, а по его поступкам - подаркам ему, его неприходам, уверткам - он, конечно же, заметил бы такое. Его сердце, бившееся только ради мальчика, без ревности, подобно магнитной стрелке, подсказало бы ему, что мальчик отворачивается от него. Нет, и это тут не при чём.

Так что остаётся только одно: его арестовали. Во второй раз, и на этот раз не отпустили! Так, что он не смог известить раньше, и не может подать весть о себе даже сейчас. Единственное, что противоречило этому - многократно повторенные уверения Гюнтера в ответ на его просьбы быть, по крайней мере, осторожнее, что подобное не может случиться, поскольку он больше не выходит на улицы и не ходит по салонам, и поэтому «там» они все, мужчины и мальчики, полностью среди своих и вне всякой опасности.

И, тем не менее, это мог быть только арест!

Его страх стал так велик, что он больше не мог терпеть.
Ему следует что-то предпринять. Если бы только знать, что!

Он решил тут же идти в полицию, но сразу понял недальновидность подобного шага. Даже если бы там имелась какая-то информация, её бы наотрез отказались ему сообщать. Может быть, в бюро регистрации? Он ничего не мог сообщить им, хотя бы полного имени мальчика.

Он даже подумал о частном детективе. Тот бы не стал грубить и дерзить, но попытался бы вытянуть как можно больше денег, и, естественно, никоим образом не помог бы. Они ловят мужей, погоревших на изменах и неверных жен, а не уличных мальчишек, сбежавших из дома.

Он бессилен.
Однако не в состоянии выносить этого ожидания, он вышел на улицу.

Он длинными и торопливыми шагами несколько раз пересек Пассаж. Но тот был пуст в эти холодные зимние дни, и у его входов не толпились люди, там не было даже мальчиков. Он прошёлся по Фридрихштрассе в безумной надежде увидеть лицо, которое искал; лицо, которое внезапно возникнет из ниоткуда. Он искал на западе. Он искал везде.

Он ходил так долго, что ноги уже не держали его, и он был вынужден возвращаться домой.

Там молодой человек снова садился, часто просиживая до утреннего рассвета - одинокий, теряющий с каждым днём надежду. И у него в сердце теперь плотно поселился страх, подобный тяжелому железному кулаку, хватавшему его за горло и душащему до тех пор, пока он не чувствовал, что уже не может дышать.

* * *

Затем пришли часы полного отчаяния.
В течение которых он тоже мучился. Он пытался заглушить чувства. Он заходил в кинотеатры и ничего не видел; ходил на концерты и ничего не слышал. Шёл в театр, но только для того, чтобы встать и уйти.

Он стремился к памятным старым местам, где они встречались, где бывали вместе: на мост через Шпрее, где поначалу он так часто и так долго напрасно ждал; в маленький ресторан, куда они зашли в первый раз, а затем часто сидели друг напротив друга - эти и другие воспоминания, каждое по отдельности и все вместе, делали его рану только глубже.

Дома наедине с собой происходило тоже самое. В этом большом кресле его маленькое, нежное тело сворачивалось калачиком, а там он лежал на диване, почти каждый раз, когда приходил к нему. Это было любимое место мальчика, оттуда его ясный и нежный голос обращался к нему, сидящему за письменным столом - нетерпеливо, просительно, уговаривая: кончай работу и иди ко мне. Ноги мальчика ходили по этому старому ковру - он был везде, повсюду! И пропал - пропал навсегда!

Пошла уж третья неделя. Но лучше не становилось. Становилось только хуже.
Я не должен продолжать думать о нем, говорил он себе. Я должен его забыть. Должен! Он раз за разом говорил себе эти слова, прекрасно понимая, что не сможет. Не сможет ни на минуту забыть о мальчике.

Чтобы помочь себе, он пытался рассуждать так: всё уже в прошлом. Я уже никогда его не увижу. Он потерян для меня навсегда! Но молодой человек не верил в это. Не мог и не хотел.

Чтобы помочь себе, он пытался заставить себя последовать чуждой ему мысли: нельзя продолжать так жить. Это невозможно. Нужно найти себе другого друга. Даже если там не будет любви, даже если не будет дружбы (как же эти мысли напоминали его прежние думы, когда он ещё едва знал мальчика, хотел его забыть, и уже тогда не мог!), то появится хоть живое существо, с которым можно поговорить, которого можно поддержать, как своего домашнего питомца - это должно помочь, говорил он себе, тут же понимая, насколько абсурдна и как совершенно невозможна эта мысль.

В такие часы он был в ужасе от себя, предающего. У него появился страх перед жизнью, той жизнью, которая обокрала его таким образом. Он начал ненавидеть её дикой и мрачной ненавистью, какой теперь ненавидел тех, кто мог руководить ею - тех счастливчиков, что руководили ей.

Он не находил забвения и не мог вынести воспоминаний - ни одного! - поэтому попытался заглушить всё работой. Он пачками приносил работу домой и погружался в неё. Он не выходил на улицу. Он сидел над ней, пока его глаза не закрывались от усталости, а из руки не выпадало перо.

Так продолжалось с неделю, пока он не забросил эту работу, не от усталости, а от отвращения к ней.
В конечном счете, он не смог ни отпугнуть, ни заглушить свои мысли. Они приходили снова и снова, угнетая и мучая его, рассыпаясь и постоянно концентрируясь заново в одну мысль: о мальчике!

Теперь он не возвращался домой после работы.
Сразу же после её окончания он уезжал из города. Куда угодно - это не имело значения - только бы из города.
Он выходил на какой-нибудь станции, часами бесцельно блуждая по тёмным, голым лесам и берегам озер, до тех пор, пока не приходил на другую станцию, откуда ехал обратно. Он гулял в любую погоду: в дождь, в грозу и ветер; по сырости, по грязи и снегу - пока не уставал. После чего очень долго сидел единственным и нежеланным гостем в богом забытом трактире, в холодном углу, часто потом долго ожидая поезда на пустынной железнодорожной платформе. Домой он приходил поздно, насквозь промокший и грязный, но - хвала небесам! - уставший до такой степени, что мог только упасть.

Это было то, чего он добивался: устать, смертельно устать, и забыться во сне.
Он не знал, куда ездил. Повсюду была темнота; темнота и холод. В лесу, в пригородах, в тех странных гостиницах. И в нём самом тоже.
И эти его путешествия также не помогли.

Теперь у него спонтанно появилась такая глубокая усталость, что он больше ни на что не отваживался, его едва хватало на повседневную работу. Её он по-прежнему выполнял, но механически и безразлично.
На его службе это вызвало удивление. Там его не понимали. Одно время он работал день и ночь, добровольно и непрошено - затем всё забросил и уже ни за что не брался. Ему искренне советовал посетить врача или взять отпуск.
Он внутренне смеялся. Врач? Как может доктор помочь ему?
Нужно иметь доверие к врачу, быть в состоянии вверить себя ему.
Он же никому не мог доверять.

Конечно, если бы он чрезмерно страдал по женщине, все бы поняли! Его страсть считалась бы великой и священной, а его отчаяние - благородным. («Безответная любовь», встречавшаяся в бесчисленных книгах, была описанной, мотивированной, и понятной) Но любовь к мальчику сочли бы безумием, если не преступлением, и единственным средством было замкнуться. Запереться в холодном учреждении для душевнобольных.

У него не было никого, с кем он мог поговорить.

* * *

В течение третьей и четвёртой недели чередовались страх и отчаяние, которые довели его нового истощения.
Ничто не приносило ему успокоения - у него не осталось надежды. Совсем.

Он больше не мог читать. Это требовало слишком много усилий. Он больше не мог работать. Он не знал, что писал. И он больше не мог находиться среди людей, он с трудом выносил даже их вид.
Но по-прежнему старался не потерять самообладания.

Только теперь это было уже не спокойное превосходство его бдительности, а скорее мучительная попытка мобилизоваться из последних сил, чтобы даже на мгновение не показать, что чувствует внутри. Держаться его заставляла гордость. Но смех, разговоры, даже самый безликий и равнодушный профессиональный жаргон сводил его с ума.

Его усталость стала непомерной, словно он долго и тяжело болел.

Он снова принялся оставаться по вечерам дома. Но уже не лежал на диване или кровати, глядя в потолок и прислушиваясь. Он просто сидел на стуле, уперев руки в колени и положив голову на свои холодные ладони, уставившись прямо перед собой в пол; сидел так в течение долгих часов, слишком усталый, чтобы поднять глаза, слишком усталый, чтобы даже пошевелиться.
Временами он разговаривал с собой.
Это были, в основном, одни и те же слова, слова из небольшого стихотворения, которое как-то по весне, вскоре после его прибытия в Берлин, он прочитал и запомнил. Он не знал, кто его автор. Он не задумывался о том, что там имелось в виду, что оно должно было сказать.
Звучание этих слов усыпляло его.

Проговаривая слова, стоящие перед ним, он вспомнил, что маленькая поэма называлась «День». Нет - «Зов». Он раз за разом читал её про себя:

Никогда, когда тоска позовет тебя
Светом дневным ко мне;
Никогда не вернуть мне тебя -
Я не вижу пути.
Ты должен был купаться в свете,
В раннем сиянии утра,
Часы и часы быть со мной,
И сквозь день мы прошли бы тогда.
Глядя на день с большой высоты,
Распространяли бы свет и ароматы,
Делая это ради любви,
Имеющей только для нас значение.
Ты так никогда не придёшь,
Никогда не приходишь ко мне:
Ты приходишь только в тёмной ночи,
И ни разу при солнечном свете.
Без света и радости ты придёшь,
Только расплывчатым силуэтом:
И, обманывая и дурача пустыми стенами,
Исчезнешь без следа.

И, под конец, со стоном:
- Никогда больше, ни днем, ни ночью, никогда больше ты не придёшь, мой любимый мальчик, никогда больше, никогда больше ты не придёшь ко мне. Никогда больше!

Зов? Каждый зов к Гюнтеру оказывался напрасным, единственным ответом была тишина.

В конце концов, даже это, последнее, убогое утешение тех странных слов не помогло. Его память больше не удерживала их. Стихотворение распалось на пустые, ничего не значащие слова, ныне даже лишившиеся сладости своего звучания; только последние строки приобрели для него смысл:

И, обманывая и дурача пустыми стенами…

Этими словами порой он обращался к холодной и немой стене напротив его дома.

Исчезнешь без следа.

Без следа! Совсем бесследно!

* * *

Ничего, ничего не осталось.
Шли дни. Сколько их минуло? Он не знал.

Год подошёл к концу.

* * *

Ему требовалось снотворное, чтобы заснуть. Затем наступал тяжелый сон, а просыпался молодой человек уставшим и с сильным давлением в висках.
Он уже не засыпал без единственного остававшегося у него желания, чтобы это оказался его последний сон, чтобы он уже никогда не проснулся!

* * *

Мальчик пропал! Он не знал, жив ли тот, или нет. И это было самым страшным: он не знал даже этого!
Если бы я узнал, что он мертв (он сейчас часто думал так), мне стало бы легче.

* * *

У него не осталось ничего из вещей мальчика.

Все, что имелось - небольшой, плохого качества снимок, сделанный по какому-то поводу уличным фотографом - ферротипия за тридцать пфеннингов (ибо в те блаженные недели беспечности и беззаботности по отношению к завтрашнему дню его неоднократная решимость сделать хороший снимок мальчика так и не осуществилась).
Этот маленький, едва различимый снимок и грязный, наполовину разорванный клочок бумаги, на котором детской рукой было выведено «Памните ли вы меня» было всем, что у него осталось от мальчика.

Наступил канун Рождества.
Он страшился праздников. Он снова взял работу на дом, все эти штабеля листов корректуры. В то, что это хоть чем-то поможет, он больше не верил.
Метель, какой уже не было многие годы, мела по улицам, собирала сугробы, закручивала позёмку на углах улиц, проникая во все закоулки.

На его улице сваленный у торцевой стены снег почти достиг высоты второго этажа, дотягиваясь до его окна.
Весь город лежал под толстым белым одеялом с нежно-белым полотнищем неба над ним.

Он не работал; он сидел, просто сидел за столом.
Вечером он вышел на улицу.
Он прошёл по Фридрихштрассе в сторону Унтер-ден-Линден.
Он оказался в Пассаже.

* * *

За это время Пассаж стал совершенно другим, внешне и внутренне. Выкупленный по всей своей длине крупной бизнес-корпорацией, он впервые подвергся зачистке. Безжалостно зачистили сомнительных дам с Фридрихштрассе и их сутенеров. Шлюх и мальчиков гоняли до тех пор, пока те не сдались и не нашли иных мест для своей деятельности. День за днем, с раннего утра и до позднего вечера криминальная полиция патрулировала Пассаж, немедленно забирая любого мальчика, которого видели там более одного раза. Вечерами и ночами проводились полицейские рейды, во время которых Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе, а вместе с ними и, конечно же, Пассаж, перекрывались в определенном радиусе. Тех, кто не мог оправдать своё присутствие, грузили на грузовики и с криками и воплями тащили в полицейский участок. Это были самые настоящие облавы.

Джоны, как постоянно бывавшие здесь, так и появлявшиеся только изредка, естественно, больше сюда не ходили. В качестве наследия былого великолепия осталось несколько бедных, полуголодных хастлеров, не подозревавших об изменившейся ситуации и по-прежнему пытавшихся найти тут место, только для того, чтобы оказаться немедленно изгнанными отсюда. Только публика, хотя и сократившаяся в численности, была все та же - мелкобуржуазная публика с провинциальными взглядами, толпящаяся и восхищающаяся там, где нечему восхищаться. Даже музею восковых фигур пришлось закрыть свои двери. Изъеденные молью восковые фигуры коронованных, а также и некоронованных преступников были свергнуты со своих пьедесталов при свете дня, и, как великие, так и ничтожные рассыпались в пыль и плесень.
Кафе в центре Пассажа стало рестораном, из которого больше не лилась музыка, привлекавшая прогуливающихся, и у магазинов упала торговля. Их владельцы либо прекратили свой бизнес, либо разорились.

Знаменитый Пассаж потерял даже своё имя над входом, и улица, на которой он находился, перестала чем-либо выделяться. Берлин лишился одной из своих достопримечательностей.

* * *

Ничего этого, молодой человек, оказавшийся перед ним снова, естественно, не знал, равно как и не интересовался.
Он не был здесь со времен своих последних отчаянных попыток отыскать мальчика, когда приходил сюда, чтобы в очередной раз понять, что не сможет его тут найти.

Теперь он снова стоял перед входом в Пассаж. Он сам не знал, зачем пришёл сюда.
Было уже поздно, около девяти часов вечера.
Все магазины в округе уже давно закрылись; ни один театр или синематограф не работал. Несколько всё еще открытых ресторанов были пусты в этот единственный вечер в году.

Здесь тоже все было пусто.
Графф пошел дальше, к замку.

На Унтер-ден-Линден в окнах винного погреба все еще сиял свет. Это был один из немногих старинных винных погребов из старых добрых времён, имевший постоянных клиентов и ценившийся знатоками. Он зашёл туда.

Сегодня, однако, в теплом и уютном зале сидели всего лишь два старых господина, каждый в своем углу и как можно дальше друг от друга. Новый посетитель тоже выбрал для себя подобное место и заказал бутылку вина. Он не мог есть; по обыкновению, он не испытывал голода. Официант, сын нынешнего владельца пивной, по старому обычаю набиравшийся тут мастерства, подскочил к нему. Он был так же молод, как и молодой человек.
- Вы, конечно же, хотите как можно быстрее закрыться, - устало произнёс последний на сегодняшний день посетитель.

- Нет, господин, - прозвучал дружелюбный ответ, - мы открыты даже тогда, когда никто не приходит. Больше я вас не побеспокою.

- Вы совсем меня не беспокоите, - получил он в ответ.

Графф налил себе стакан и выпил хорошего, согревающего вина. Я буду сидеть здесь, подумал он. Я допью эту бутылку, а потом, возможно, еще одну, до тех пор...

Но затем он внезапно вскочил, так и не допив первой бутылки, заплатил, и поспешно вышел.
Его обуяла неистовое стремление к деятельности.

Где же мальчик? Где же он в этот вечер, где? Кажется, он зовет. Мальчик зовет его умоляющим и беспомощным голосом. Теперь он довольно ясно услышал его зов. Где же мальчик?
Он снова должен попытаться найти его - там, в Пассаже!

* * *

Сквозь густой снег он быстро миновал небольшое расстояние до Пассажа, словно преследуя кого-то.
Теперь он зашёл в зал.
Тут было абсолютно пусто. Ни одной живой души, ни одного человека не было в Пассаже в тот вечер и в тот час. Он был покинут, безлюден, мертв.

В его центре скопился снег, который загнала сюда метель сквозь щели в стеклянной крыше. Отовсюду, со всех сторон струился ледяной холод: и сверху, и от обоих входов.

Он в одиночестве пересёк Пассаж, достигнув южного входа. Здесь тоже никого не оказалось. В падающем снеге подобно призракам в тумане неясные фигуры торопились, и. колеблясь, исчезали в ночи, подобно призракам.

Графф встал у выхода. Здесь они увидели друг друга в первый раз. Вот здесь в тот весенний день стоял мальчик - одинокий, нервничающий, незнающий ничего, невинный - в тот весенний день небесно-голубого цвета, полный солнца. Вот отсюда мальчик от него убежал. Когда же это случилось? Несколько лет назад, месяц, вчера?

Что лежало между этими событиями и нынешними? Вся его жизнь. Вся их жизнь - его и мальчика.

Графф вздрогнул.
Мальчика здесь нет. Где же он?

Он пошёл назад. В Пассаже по-прежнему не было ни одного живого существа. Только он один. Ничего, подумал он, ничего в целом мире не может быть таким неуютным, как это заброшенное место сомнительных удовольствий, вожделения, порока. Ничего! О, да, ничего, за исключением одного места - его сердца!

Он снова подошёл к выходу на Унтер-ден-Линден.
И здесь когда-то тоже стоял мальчик - уже не одинокий, больше не невинный, и, следовательно, уже ничего не боявшийся; стоял среди подобных себе - опытный, всё попробовавший. Стоял и смотрел на него в тот момент, когда он увидел мальчика: в тот жаркий летний день он, не двигаясь, смотрел на него. А потом последовал за ним, и пришёл к нему!

Молодой человек развернулся и пошел по Унтер-ден-Линден, по-прежнему белой и безлюдной.

Там, позади него - в той пещере-входе была могила мальчика. Там он лежал. Оттуда он только что звал молодого человека.
Но теперь его зов смолк.

* * *

Молодой человек пошел домой.
Здесь тоже стоял абсолютный покой. Ни одного огонька в окнах, как и везде сегодня. Этот дом, эту проклятую улицу, на которой даже дети боялись играть, миновали все радости, все торжества жизни.
Только боль и страдания приходили сюда - так они пришли и к нему. И смерть! Почему она не пришла сегодня? Почему не к нему?

В своей комнате он поначалу встал и безучастно уставился в никуда. Его руки безвольно повисли, и пальто соскользнуло по ним.
Затем он сказал себе:
- Это конец. Я больше никогда не увижу его снова. Ибо он умер. Я могу думать о нём только как об умершем.

И вдруг, словно попав под удар, он упал в кресло у стола. В нём, закрыв лицо руками, он пролежал последние часы этого вечера.
Плачь, думал он. Можно оплакивать умершего человека. Это все, что можно еще сделать для мальчика, даже если это бесполезно и он об этом не узнает.

Но у него не получалось плакать. После тех первых горьких слез его детства он никогда больше не плакал.
Он только стонал временами, как стонет бедный, брошенный и несчастный человек, теряющий самое дорогое.

Ему осталось одно только утешение, одна только мысль:
Теперь уж больше ничего не случится - после самого худшего!

Он не знал, что последнее и худшее было еще впереди.

Молодой человек поздно встал и в течение долгого времени ничем не занимался - раньше он никогда не позволял себе ничего подобного.

Снаружи на улицах бушевала метель и вокруг его окна кружились хлопья снега.
Он поел в винном погребе у Вайдендаммер брюкке [мост в Берлине], где с трудом нашёл незанятый столик. Его окружало праздничное настроение, смех и веселье.

Он вернулся домой. Его комната, как обычно, была прибранна.
В эти дни он видел его хозяйку столь же редко, как и всегда. Была ли она нынче дома? Для него это не имело никакого значения.

Он не работал. Захотел почитать, но как только брал в руки книгу, сразу же откладывал её в сторону. Он бесцельно бродил по комнате, хватался за разные предметы, смотрел на них, словно никогда раньше их не видел, и ставил обратно. Зажженные сигареты гасли. Он давил их, не сознавая, что делает.

Неожиданно у него возникло осознание полной бессмысленности его жизни.
Зачем он живет? Зачем ему жить?

Ибо сейчас он явственно ощутил, что не в состоянии больше страдать. Их его жизни ушла радость, краткая радость нескольких последних недель. А теперь в неё вошло страдание, и жизнь потеряла всякий смысл.
Закончи её! подумал он. Иди к нему, умершему, ложись рядом, и умри!
Идти, но куда?

У молодого человека не возникло ни страха, ни ужаса смерти, ни даже тоски по жизни. Без тоски он осознал, что добровольный уход из жизни не возможен.
Поэтому он должен продолжать жить.

Он снова бесцельно ходил, брал в руки вещи - ручку, пепельницы, стакан - и окидывал их таким же долгим и отсутствующим взглядом, как будто увидел их в первый раз.
Он подошел к окну и выглянул наружу.

Снег перестал идти. Снаружи всё было белым; белым запорошило и противоположную стену: пустую, холодную и нелюдимую.
Графф остановил свой взгляд на ней.

Там, под водосточным желобом всегда становился мальчик. Теперь это место пустовало.

Нет, там не было пусто. Разве не он стоял там - под водосточной трубой, разве это не мальчик там стоял? Нет, должно быть, его обманывают чувства. Вероятно, это всего лишь тень.
Он отступил в комнату.

Я совершенно схожу с ума, подумал он. Уже сошёл.

// И, обманывая и дурача пустыми стенами…
Впервые за последние дни он повторил про себя эти слова.
Затем неожиданно сжал руками виски.

Нет, он не обманулся!

И диким прыжком подскочив к окну, открывая, рванул его створку, закричал, бросился вниз по лестнице, и оказался у стены. И подхватил руками падающую фигуру.

Он перенёс её через улицу, вверх по лестнице, в свою комнату, и опустил её на ближайший стул. Он захлопнул дверь и закрыл окно, а затем встал перед ней.

Он протянул руку, словно желая убедиться, что это действительно мальчик, и тут же отдёрнул её обратно.
Пару раз он даже обошёл всю комнату, словно умалишённый.

После чего опустился на колени перед мальчиком, который безжизненно сидел с закрытыми глазами, уронив голову на грудь и безвольно свесив руки. Молодой человек взял его холодные как лёд, побелевшие руки и подул на них.
И пришли первые слова:
- Гюнтер, откуда ты? Что случилось? Гюнтер! Гюнтер! Скажи, пожалуйста, хоть слово!

Никакого ответа не последовало.
Он опять беспомощно обежал всю комнату - ему требовалось что-то делать! Затем снова опустился на колени перед мальчиком.
Мальчик безжизненно полулежал в кресле, закрыв глаза.

Отчаяние охватило молодого человека.
Он снова взял мальчика на руки, отнес его на диван и накрыл всеми имеющимися у него одеялами, затем сорвал их, и начал раздевать мальчика. Сначала ботинки и носки. Вода из них стекала по его рукам.

Ноги у мальчика были такими же холодными, как и его руки; холодными как лёд; застывшими, с пятнышками крови.
Он принялся растирать их. Он тёр и тёр их.

Он всматривался в мертвенно-бледное лицо мальчика, в его посеревшее странное лицо.
Боже мой, думал он, неужели он умрет здесь, в моих руках!

Он пытался сосредоточиться. Он прижал мальчика к своей груди, снова отпустил его, подышал на него, и снова принялся растирать, растирать, растирать.
- Гюнтер, мой Гюнтер, заговори, пожалуйста, скажи только слово, - шептал он, - скажи мне, что ты еще жив!

Мальчик, лежал, как мертвый, позволяя делать с собой всё что угодно. Его голова раз за разом падала на грудь его друга.

Нет, так не годится! мелькнула мысль.
Молодому человеку пришло в голову, что у него в шкафу должен был остаться коньяк. Он бросился туда, схватил бутылку и наполнил первый попавшийся стакан. Он попытался влить янтарную жидкость меж посиневших губ. Ещё одна попытка...

Он ждал эффекта. Стакан дрожал в его руке.
Он ждал с тревогой. Долго. И, наконец...

Кажется, это помогло.
Примерно через пять минут мальчик открыл глаза и посмотрел на него.
- Герман! - тихо произнёс он. - Герман!
После чего откинулся назад.

Он жив! Мальчик жив!

- Да, мой дорогой, успокойся. Не говори. Ты со мной.

Теперь еще один глоток. Стакан практически опустел.

Что же делать дальше? Молодой человек пытался сообразить.
Достаточно ли тепла в комнате? Да, тут было тепло.

Сначала он должен освободить мальчика от одежды, от мокрой, холодной одежды.
Как раньше поступил с рванными, почти без подмёток ботинками и насквозь промокшими носками, сейчас он также принялся полностью раздевать мальчика. По частям он стягивал с почти неподвижного тела тряпьё и лохмотья: куртку, брюки, шерстяную рубашку - всё промокшее насквозь вплоть до последней нитки.

Ужасная вонь поднялась от свёртка, который он скатал и бросил в угол.
Он снова принялся растирать ноги, руки, грудь мальчика.

Теперь мальчик лежал совершенно голым. Молодой человек снова завернул его в одеяло по самую шею. Глаза у мальчика опять были закрыты, а губы плотно сомкнуты.
Он снова бегал по комнате: грел воду на плите, принёс из спальни кастрюлю и свою большую губку.

Когда вода стала достаточно теплой, он снова раскрыл мальчика и принялся его обтирать, с безмерной осторожностью, как будто мог причинить ему боль своими легкими движениями. Но мальчик, казалось, ничего не ощущал. Молодой человек обмыл его ноги, грудь, шею, и лицо. Он пригладил его слипшиеся волосы.
- Гюнтер! Гюнтер! - раз за разом шептал он, но мальчик продолжал лежать неподвижно.

Только теперь, когда он уже не знал, что ему ещё делать, молодой человек уставился на мальчика и его горло стали душить рыдания.
Боже мой, как же мальчик был истощен! Все ребра его худой, впалой груди явственно проглядывали; его плечевые кости, суставы его рук были тонки, изнурены, почти бесплотны, а кожа приобрела сероватый бескровный оттенок.

Страшная мысль мелькнула у молодого человека. Самым нежным движением, которое только возможно, он поднял тело мальчика - легкое как перышко - и перевернул его. Нет, на спине, из которой остро выпирали лопатки, не было никаких видимых следов жестокого обращения: ни побоев, ни рубцов.

После того, как он надел на мальчика одну из своих ночных сорочек, он позволил тому опять опуститься на диван и заново плотно укутал его многочисленными одеялами так, что осталось видно только лицо.
Он не знал, что теперь делать.
Он сидел рядом с мальчиком и с тревогой смотрел на него.
Его взгляд не покидал лица на подушке.
Оно всё ещё оставалось серым и безжизненным, но уже, похоже, не таким смертельно бледным.
Он склонился ко рту мальчика.

Мальчик дышал. Он, без сомнения дышит. Он жив.
Он просунул руку под одеяла и приложил к сердцу мальчика. Оно билось. Слабо, но билось.
Молодой человек снова попытался размышлять. Нет, сейчас он больше ничего не сможет сделать - только ждать, пока не вернётся жизнь.

Он смотрел на мальчика. Не отводил от него взгляд. Он не мог думать. Он только ощущал, как по-сумасшедшему бьётся его собственное сердце, и как дрожат его колени.
Он сидел и наблюдал за мальчиком - встревоженно, ожидающе. Спустя четверть часа на щеках мальчика появился лёгкий, едва видимый румянец. Потрескавшиеся губы были уже не столь посиневшими, как раньше.

Он взялся за руки мальчика. Они по-прежнему были холодны, но уже совсем не как лед.
Он снова склонился над ним. Его дыхание, как показалось Граффу, участилось и усилилось.
Он прислушался. Казалось, что мальчик заснул. Но разве он только что не произнёс что-то?
Что он сказал? Молодой человек не понял.

Он снова пригнулся, напряжённо и внимательно вслушиваясь. «Кушать!» Это был всего лишь шепот.
Кушать!

Герман зашептал ему в ухо:
- Гюнтер, ты меня слышишь? Ты голоден? Ты хочешь есть? Что ты хочешь есть?

Затем увидел, как мальчик открывает глаза и смотрит на него.
Тихо, но ясно молодой человек услышал, как мальчик снова произнёс:
- Кушать!

- Да, кушать! Конечно же. Все, что захочешь. Что ты хочешь, мой мальчик?

Он в недоумении оглянулся. У него почти ничего не было. Ничего из того, что было необходимо.
Гюнтер начал просыпаться. Он лежал неподвижно, глядя на молодого человека очень большими и очень темными глазами. Но не произносил ни слова.

Графф встряхнулся.
Он положил руку на подушку и сказал:
- Гюнтер, ты меня слышишь? Ты понимаешь, о чем я говорю? Ты сможешь побыть некоторое время в одиночестве? Всего лишь пять минут. Знай, что никто не придёт. Я схожу за угол и быстро куплю что-нибудь. Только на короткое время. Я сейчас же вернусь!

Мальчик проявил понимание. Он молча кивнул.
Но Графф все еще колебался. Может ли он оставить мальчика в одиночестве? Конечно. Может ли кто-нибудь прийти? Никто и никогда не приходил за мальчиком сюда. Никто не знал, что мальчик может быть с ним. Что может случиться с мальчиком за те несколько минут?!

Мальчик потерял силы не столько от холода, сколько от голода.
Теперь главным была еда.
- Еда, - говорил он себе.

Да, он может спокойно идти. Но где же он купит что-нибудь сегодня? Из-за Рождества все магазины будут закрыты и сегодня и завтра.
Ему пришло в голову, что это можно сделать в пивной неподалёку. Там у него был своего рода знакомый официант. Он поможет.

Прежде чем уйти, он еще раз оглядел комнату. У дивана на столе мирно горела лампа. По-видимому, мальчик снова заснул. Ничто не нарушало тишины комнаты.

Мальчик жив. Он будет спасён. Молодой человек спокойно вздохнул.

Он потянулся к своему саквояжу. Тому, что сопровождал их в той поездке в Потсдам, и с тех пор больше не использовался.
Он нерешительно вышел из комнаты. Но сразу же вернулся.

* * *

Едва молодой человек закрыл за собой дверь своей квартиры, как по коридору заскользили тихие, еле уловимые шаги. Они остановились перед его комнатой.
Затем была тихо сдвинута задвижка и два черных, блестящих глаза заглянули в комнату, окинув взглядом беспорядок в ней, стол, и, под ярко святящей лампой, фигуру спящего мальчика среди подушек дивана.

Эти глаза с удовлетворением вспыхнули.
Затем дверь закрылась столь же тихо, и высокая, худая фигура в чёрном снова исчезла, и лишь беззвучные шаги заскользили назад сквозь темноту коридора.

* * *

Герману повезло.

Старый официант из пивной, в который по-прежнему было очень мало клиентов в этот ранний послеобеденный час первого дня праздника, продал ему все, что нужно: мясное ассорти, масло, колбасу, буханку хлеба, пару яиц, и бутылку красного вина - больше, чем мог вместить его саквояж и карманы пальто.
Вернувшись в свою комнату, он нашел все как оставлял.

Гюнтер спал, и очевидно, очень крепко.

Он не решился будить его. Еда потребуется, когда мальчик проснётся, но сейчас лучшим лекарством был сон. Со сном вернется тепло, а вместе с ним сила и здоровье.
Он не болен, говорил себе молодой человек. Только устал, смертельно устал.

Он взял лампу со столика у дивана и перенёс её на письменный стол, так что диван погрузился в полутьму.
Затем разложил покупки на столе и принес тарелку, нож и вилку, так, чтобы всё было готово к моменту, когда мальчик проснётся.

Когда все было готово, он снова сел рядом с мальчиком.
Сейчас, когда в лицо спящего мальчика вернулся цвет, стало казаться, что теперь у него начался жар. Молодой человек прикоснулся ко лбу мальчика - тот был горячим и потным. Его руки горели, а тело в подушках перины стало теплым и влажным.
Молодой человек начал успокаиваться.

Только теперь, когда он снова сидел рядом с мальчиком, вслушиваясь в каждое дыхание возвращающейся жизни, ему впервые за этот час пришло в голову (невероятно! но прошёл всего только час), впервые за это час ему пришла мысль, что мальчик снова рядом! Это была не радость, ни экстаз, это было что-то совершенно непонятное.

Он еще не спрашивал себя: что же случилось? Что случилось с мальчиком, что он вернулся таким? Это всё те люди, те люди!
Он еще не задавал себе вопросов.
Он только понимал, что мальчик снова был рядом! Мальчик снова был с ним! Он лежит тут! Он жив!

Гюнтер продолжал спать. Но Графф было радостно видеть это. Это был здоровый восстановительный сон.

И за эти долгие часы угасающего дня, этот тихий вечер, эту долгую ночь, которую он, почти не двигаясь, просидел рядом с мальчиком, едва отводя взгляд от его лица - он забыл, что ему пришлось пережить из-за мальчика, он забыл всё, абсолютно все, как будто этого никогда и не было. Он блаженно думал только об одном:
Он снова мой! У меня снова есть мальчик!

Молодой человек почти не двигался.
Лишь однажды он приложил свой висок к горячему лбу мальчика, как бы желая убедиться, что это ему не сниться, что это была реальность.
И затем продолжал смотреть на мальчика - уже успокоившийся и овладевший собой.
Гюнтер продолжал спать.

Занималось утро: в лампе закончился керосин, и она погасла, а снаружи в комнату проникало белое сияние света, отражающегося от снега. Молодому человеку было неясно видно только бледное лицо среди одеял и подушек.
Графф не дремал.
Он говорил сам с собой.

У этого молодого человека никогда не было никого - ни матери, ни друга - кому он мог бы излить радости и страдания своего сердца. Он, который всегда был наедине с самим собой, со всем, что возносило или угнетало его, теперь тихо обращался к мальчику, единственному в мире человеку, которого любил, который лежал перед ним и не слышал его. Он тихо говорил мальчику, обращаясь к маленькому лицу в подушках:
- Я полюбил тебя, когда впервые увидел - в тот весенний день, когда ты, испугавшись, сбежал от меня. Я неделями любил тебя в мыслях. Я любил тебя, когда снова увидел тебя, и ты был мне незнаком. Я любил тебя, когда ты исчез, ненавидел тебя, и полюбил ещё больше. Я полюбил каждую твою черточку, когда ты пришёл ко мне и стал моим. Я любил тебя, когда снова потерял. Я любил тебя, когда ты смеялся, когда ты дулся, когда ты был равнодушен (ко мне и ко всему остальному) Я люблю тебя сегодня, когда ты лежишь передо мной, так сильно изменившийся. Я всегда буду любить тебя! В мире нет ничего, чтобы я полюбил так сильно, как тебя! И никого никогда не полюблю!

Только утром, устав после бессонной ночи и от громадного волнения предыдущих часов, он заснул в своем кресле, и проснулся только к полудню - в полдень второго дня праздника.

Молодой человек проснулся первым.
Гюнтер же продолжал спать спокойно и крепко. Пусть спит, подумал Герман.

Первым делом он развёл огонь в печи.
В этом отношении он попытался стать независимым от своей хозяйки. Рядом с печкой постоянно лежала большая груда топливных брикетов.

Его кофе, стоявшее перед дверью в комнату, давно остыло. В доме, как обычно, царила тишина.
Он написал записку и положил ее на стул, стоящий перед дверью:

Сегодня я не буду выходить. Пожалуйста, подождите до завтра, чтобы прибрать комнату.

Через час стул с запиской молча забрали. Он был уверен, что сегодня их никто не побеспокоит. Никто.

Умывшись и переодевшись, он принялся приводить в порядок комнату: поправил стулья, на четверть часа приоткрыл окно, убедившись, что спящий мальчик хорошо укрыт; развесил брошенную одежду между окнами для того, чтобы просушить и проветрить её; и, наконец, немного перекусил, снова принявшись ждать.

Около двух часов дня проснулся Гюнтер. Он проспал почти двадцать часов. Мальчик удивлённо огляделся. Затем счастливая улыбка осветила черты его лица.
Он протянул руки:
- Герман!

Они слились друг с другом в первом долгом поцелуе.
Ему хотелось говорить.

- Сначала ты должен поесть, мой милый. Ты, должно быть, голодал. А потом расскажешь мне обо всём.

Они поели. Вероятно, мальчик был очень голоден. Но его друг заметил, как медленно тот ел - это так сильно отличалось от прежнего мальчика, словно ему хотелось продлить вкус каждого кусочка, как будто его долго лишали еды.
- Мне подняться или я могу ещё полежать? Я уже не хочу спать, но всё ещё очень устал.

Молодой человек снова уложил его на перину.
А затем они начали говорить.
Герман Графф упивался каждым словом, которое слышал.

* * *

Это то, что он узнал за долгие часы второй половины дня, естественно, не из несвязной истории, а с помощью вопросов между повторениями и дополнениями, из которых постепенно собралась общая картина:

В тот самый день, когда мальчик был здесь в последний раз, около пяти недель назад, в неприятный, дождливый день в доме одного из тех мужчин, которого он и другие мальчики его возраста часто навещали, случилось невероятное событие. Вероятно, по доносу кого-то из живущих в этом доме ворвалась полиция и арестовала всех присутствующих.

Мужчины и другие мальчики - школьники и ученики приказчиков; те, что не с улицы - были отпущены (полиции не хотелось нового скандала, у неё и так было достаточно скандалов). Оставили в покое даже человека, который там жил. Он был из тех, кого насмешливо именуют «художниками» и который использовал свою мастерскую для подобных собраний (на которых вообще ничего не происходило - они все сидели и тихо рассказывали истории). То есть он позволял использовать свою мастерскую (не напрямую за деньги, а в действительности через периодические покупки картин, висевших повсюду, которые, конечно же, были написаны не им, а бедными молодыми художниками). В определённых кругах он был хорошо известен в качестве сводника, уже имевшего бесчисленные стычки с полицией, но объявленного судом слабоумным и, следовательно, недееспособным, так что (он постоянно и с гордостью подчеркивал это) с ним «ничего не могло случиться».

Остальные тоже легко отделались.
Гунтера, однако, полиция забрала с собой.

В Центральном полицейском управлении на Александерплац установили, что его документы были фальшивыми и что он оказался не так уж неизвестен там, как думал. Благодаря Пассажу и салонам он стал слишком хорошо знаком многим тайным агентом (он также был хорошо известен как один из многочисленных юных друзей исчезнувшего и не поддающегося обнаружению Эйтца).

Спустя три дня мальчика перевезли в... ТУДА! Но вот тут больше ничего от него не получалось узнать. ТАМ - было просто ужасно! Он начинал плакать и Герман, впервые увидевший, как плачет мальчик, не выдержал и престал расспрашивать, стараясь поскорее его успокоить.

Далее:
Оставалась одна надежда - побег.

Он долго договаривался об этом с одним из мальчиков постарше (с которым сблизился ТАМ). Только не представлялось удобной возможности. До позавчерашнего вечера - в канун Рождества. Из-за подготовки к нему и последующим праздникам (которые отмечались даже там), надзор стал не столь строгим. Во второй половине дня (уже стемнело, и сильный снегопад благоприятствовал их плану) они украдкой перелезли через стену, и с одним куском хлеба в карманах направились в Берлин.
Час за часом они пробирались через толщу выпавшего снега, вдоль шоссе, среди заснеженных деревьев, пока он, будучи младше, не ослаб, и не смог идти дальше. По счастью, они оказались рядом с деревней, и нашли сеновал, где съели свой хлеб и смогли отдохнуть в течение нескольких часов.

Затем, задолго до того, как занялось утро, они снова отправились в путь, через снег и холод, до тех пор, пока он полностью не обессилил, и другой мальчик понёс его на плечах.
Рассвет застал их ещё довольно далеко от Берлина. И ему снова пришлось идти вперед. Всё дальше и дальше! Как можно дальше от того места!

Потом началась страшная метель, которая замела всё вокруг. Если бы его товарищ не знал так хорошо путь, который всегда находил по определенным приметам, они никогда бы не добрались сюда, а потонули бы в снегу и замёрзли.

В конце концов, они всё же добрались около полудня до Мариендорфа [район Берлина]. Затем до Темпельхофа [район Берлина], и к воротам Халле. Там его товарищ вымолил у прохожего двадцать пфеннигов, и в ближайшем кафе они смогли выпить по чашке горячего кофе.

После этого они разошлись: тот мальчик пошёл к дальним родственникам, которые, возможно, смогут приютить и спрятать его; а он - он пошёл к Герману.

Он как смог, дотащился до стены. Затем ничего не помнит.
Как долго он стоял там, напротив? Герман едва смог задать этот вопрос.
Гюнтер не знал. Возможно, полтора, а может быть час или два.
Почему же тогда он не подал знак их условленным свистом? Почему не поднялся наверх?

Свист? Он не мог свистеть. И войти не осмелился. Они же решили, что он не должен заходить в одиночку.
А потом - Гюнтер уставился перед собой:
- Я же не знал, вдруг ты разозлился на меня, из-за того, что я так долго не приходил, и, может быть, не захочешь иметь со мной ничего общего... к тому же, у тебя мог появиться еще один друг, и он, пожалуй, мог быть с тобой прямо тут.

Его слушатель ничего не смог ни сказать, ни спросить. От услышанного ему сдавило горло. Всё это было так ужасно, так отвратительно. Только на последних словах он горько улыбнулся. Другой! Мальчик совсем его не знает!
Он не смог ничего сказать.

Только снова взял его на руки. Он целовал и ласкал мальчика, его волосы, его тонкие щеки, его руки. И тогда, наконец, нашлись слова, и он подарил их мальчику: хорошие, старые, непривычные для него слова о дружбе и любви. Все это время мальчик смотрел на него просящим, печальным взглядом, как бы говоря: «Ты же не отправишь меня назад, теперь, когда я снова с тобой?»

Этот взгляд потряс молодого человека даже больше, чем все, услышанное им.
Нет, он не отошлёт его назад.

* * *

Они снова поели - там было больше, чем достаточно, там всего хватало - и выпили красного вина. Затем мальчик снова спал в течение часа, пока его друг спокойно вышагивал по комнате, и его мысли крутились вокруг того, что он услышал.

Проснувшийся Гюнтер был свеж - так он сказал - но всё ещё предпочитал оставаться в постели, «если можно».

Было уже поздно и улицы погрузились в темноту. Но они не стремились зажигать заново наполненную лампу. Они вдвоём непринуждённо чувствовали себя в сумерках.
Герман спросил только раз:
- Ты не хочешь прогуляться? Не заскучаешь, оставаясь со мной целый день? (Он вспомнил прошлое - каким беспокойным всегда был мальчик, не желавший долго оставаться на одном месте.)

Нет, остаться, остаться здесь! «Тут так приятно и удобно. И так тепло». И затем с легкой улыбкой благоразумия над непрактичностью своего друга:
- Я не могу выйти. Я просто не могу выйти на улицу в этих лохмотьях, и с тобой рядом.
Это было правдой, а другой совсем об этом не подумал.

Теперь они говорили друг с другом так, как никогда не разговаривали раньше. Так, словно они только что нашли друг друга; так, будто между ними пропали все барьеры и преграды. Они говорили как друзья - с глубоким доверием и пониманием, и одно слово следовало за другим.
Все совершенно изменилось.

* * *

Всегда, когда Герман смотрел на мальчика - а он не делал ничего другого - тот казался ему очень изменившимся, очень тихим, гораздо более спокойным.

Насытившись, мальчик отложил в сторону нож и вилку, и произнёс:
- Спасибо, Герман.

Мальчик благодарил его. Он же никогда не благодарил раньше? А затем, когда молодой человек снова привлек его к себе и уставился на него долгим взглядом, он услышал, как мальчик произнёс:
- Знаешь, Герман, ты не очень хорошо выглядишь. Ты случаем не заболел?

Молодой человек был вынужден отвернуться. Разве мальчик когда-нибудь интересовался им и его здоровьем? (Нет, он не заболел. Только он не мог рассказать мальчику, как страдал из-за него. А тот, его ненаглядный, даже сейчас еще не понимал этого.)

* * *

Они курили, мальчик на перине, а молодой человек в своем глубоком кресле, и снова, раз за разом, счастливо улыбались друг другу. И Герман неоднократно вставал и подходил к мальчику, как бы желая убедиться, что тот снова рядом, с ним; что это не сон, это новое счастье!

Под конец, однако - это был уже вечер - они заговорили о том, что требовалось сделать.
Гюнтер, в своей манере, уже во всём разобрался.
- Знаешь, Герман, естественно, что я бы желал остаться в Берлине, с тобой. Куда мне ещё идти? Я буду искать работу, и не стану тебя обременять, и, определённо, найду что-нибудь.

Герман был поражен. Работа? Мальчик говорил о работе. Как же он изменился! Он был удивлен и верил этому.
Но будет ли мальчик в безопасности в Берлине?

В безопасности - ой, он, конечно, в безопасности - объяснил Гюнтер - до тех пор, пока не ходит по ТЕМ улицам, и в ТЕ салоны, что он, конечно же, не станет делать. Теперь он будет общаться только с ним, и перестанет видеться с другими мужчинами. Он покончил с этим. Если его больше не увидят в тех местах, то он будет в полной безопасности. Его не станут искать. Было множество тех, кто сбегал ОТТУДА и их никогда не находили. Там будут только рады, что кто-то из мальчиков сбежал. О них - о Германе и о мальчике - никто вообще ничего не знает. Он никогда, никогда и никому не рассказывал о Германе.

Затем он огласил очень любопытную историю, которую услышал летом от одного из мальчиков, от мальчика из Ганновера:

Мальчик сбежал из государственного учреждения, в которое его упекли, и находилось оно в Вестфалии (тоже зимой, только намного раньше). Он шёл три дня и три ночи, и когда добрался до Ганновера, то его мать не узнала его, так он изменился. Он находился на свободе четырнадцать дней. Затем его доставили обратно, но весной следующего года он снова сбежал, на этот раз в Берлин. Потому что у него здесь был друг - садовник, имевший небольшую квартиру (небольшую комнату с крошечной кухней, но изолированную). Полтора года тот мальчик жил с этим садовником без регистрации и все шло хорошо: Когда садовник приходил вечером с работы домой, мальчик уходил на ночь по своим делам; когда он возвращался утром, приходил черёд садовника идти на работу, а мальчик ложился в постель и спал до вечера. Кровать всегда оставалась приятной и теплой, и никогда не остывала. Это продолжалось, как уже было сказано, довольно долго.

А что потом? Мальчик этого не знал. Но хорошее продолжалось долго. У него, у Гюнтера, к сожалению, нет такого друга, с которым можно было бы так договориться.

Они сидели и обдумывали выход из ситуации. Какой-то выход должен был быть. Но какой?

Во-первых, самое незамедлительное:
Завтра же - заявил Гюнтер - молодой человек должен помочь ему еще раз: достать другую одежду и найти работу. И тогда он завтра же ещё раз - но только один-единственный раз - увидится и поговорит с мальчиком, с которым бежал. Он обещал, и, по правде говоря, хочет узнать, как тот устроился, и хорошо ли его приняли родственники. Возможно, тот мальчик поможет ему найти работу, ему одному, или вместе с собой. Ибо он не вернётся ТУДА - ни за что и никогда!
Сейчас над мальчиком господствовал только один постоянный страх - страх, что его вернут ТУДА.
Он начинал дрожать, как только произносил слово «учреждение». Все что угодно, но только не ТУДА! Только бы не попасть туда снова!

Этот страх, подумал Герман, будет единственным, что удержит мальчика от погружения в прежнюю жизнь, если когда-нибудь у него снова появится желание погрузиться в неё. Но Гюнтер, казалось, не придавал большого значения всему тому, что когда-то очаровывало и притягивало его.

Теперь он говорил о том, что хочет, чтобы его жизнь стала совсем другой, чем раньше.
А с жизнью, лежавшей позади него, покончено и забыто.
Несколько раз он заявлял, что теперь все должно и будет по-другому.
Они говорили, обдумывая со всех сторон ситуацию, обсуждали, изучая каждую деталь.
Его одежда - ну, мальчику придётся заново облачиться в неё, но только на полчаса, пока не будет куплена новая. Они перенесли её от окна к плите, для просушки.

Бежали часы и Гюнтер стал почти также весел как раньше, в то время как к его другу вернулся покой, которого он не знал целую вечность - по крайней мере, так ему казалось. В то время как его любимец лежал, болтал и курил, позволяя обслуживать себя и ожидая этого, молодой человек раз за разом думал, как же изменился мальчик.

Не только внешне: его коротко остриженные волосы и худоба были ужасны (но он откормит мальчика!). Нет, казалось, что мальчик изменился и внутренне. Даже тон его голоса стал другим: уже не таким ясным и громким, а гораздо тише и ласковее. Его движения уже не были столь неистовыми и порывистыми, как раньше, а стали гораздо более нежными - мальчик льнул к молодому человеку, когда тот прижимал его к себе. А его поцелуи - его поцелуи стали долгими и более сокровенными.

Даже его попытки пошутить отличались новизной - на сей раз мальчик сел рядом с Германом и провел рукой по его волосам:
- Ты всё ещё сердишься на меня за Потсдам?
Даже эти слова, которыми он всегда мог заставить сердиться молодого человека, имели совсем другой смысл - они говорились для того, чтобы немного подбодрить Германа, и поэтому единственным ответом стало:
- О, мой бедный мальчик!

Таким образом, наступила ночь, день подошел к концу, и стал для обоих самым прекрасным и счастливейшим днём из тех, что они провели вместе.

* * *

Ночью, уже после того как они расстались после последнего поцелуя на ночь - Гюнтер отправился спать на диван, а Герман пошёл в свою постель - в ту ночь молодой человек услышал рядом с собой тихий голос:
- Я хочу к тебе, Герман.

Молодой человек притянул к себе маленькую, легкую фигурку в слишком длинной ночной рубашке, спускавшейся почти до самых босых ступней мальчика.

В ту ночь, когда они лежали в тесных объятиях - обвив друг друга руками за шею - в ту ночь мальчик отдавался ему, как никогда раньше - не в чувственном угаре, а с неловкими словами робкой любви, думающей только о том, как осчастливить своего любимого.

Было уже почти восемь, когда они выпустили друг друга из взаимных объятий. Они спешили, ибо Герману надо было идти на работу. Он, в любом случае, опоздает, но будет не единственным таким сегодня, на третий день праздника.

Утро выдалось серым и морозным. Ветер стих. Выпавший снег замёрз.
Пока они пили кофе, и Гюнтер надевал высохшую, но не гнущуюся и задеревеневшую одежду, они обсуждали планы на день.

Как только Герман уйдёт с работы - он хотел уйти пораньше, около половины четвёртого - они встретятся. Где? Ну, самым лучшим местом был их мост. Они зайдут в их старую, постоянную пивную перекусить, а затем поищут комнату или какое-нибудь жилье на ближайшие ночи.

Молодой человек собрал свою незаконченную работу. Гюнтер захотел выйти первым, и он выпустил его.
Они направились к первому же магазину мужской одежды, находящемуся на соседней улице. Он только что открылся и продавцы, под влиянием двух предыдущих праздничных дней, к ранним клиентам отнеслись раздражённо и недружелюбно.

Костюм был выбран в спешке. Он плохо сидел, но другого не оказалось. Затем пришёл черёд теплой шерстяной рубашки, нижнего белья, и шляпы. И, под конец, в ближайшем обувном магазине, они купили пару ботинок. Все в спешке и торопливо.

Гюнтер был снова одет с головы до ног. Сам он настаивал, чтобы покупались, по возможности, самые дешевые вещи:
- Для начала, пока я не найду работу.

Старые вещи решили не сохранять.

Потом они распрощались, до обеда. Улицы были пустынны. Большинство людей решило вылезти из постели сегодня как можно позже.
Последовали поспешные вопросы и ответы:
- Но что ты будешь делать до того времени?

Гюнтер заверил, что нет нужды беспокоиться. Он отсидится в безопасном месте, в пивной или в кино, где теплее. А потом в три часа пойдёт к салону «Адонис», чтобы повидаться со своим приятелем.

- Но ты же, ради бога, не зайдёшь туда?

- Нет, конечно же, нет.
Он встанет поблизости, таким образом, чтобы иметь возможность наблюдать за входом, откуда ровно в три часа выйдет его друг - он так обещал. И, в первую очередь, он будет осматривать улицы, все ли там безопасно. Но в то время, когда открывался салон, полиции там никогда не бывало.

Герман всунул в руку мальчика деньги на еду.
Он увидел, что Гюнтер колеблется. Он понял, что мальчик хочет что-то ещё.
- Если этого мало, так и скажи! – он попытался добиться ответа.

- Нет, этого даже больше, чем нужно. Но, Герман, будет очень хорошо - в последний раз - если ты дашь что-то и для моего друга. Понимаешь, он ведь на самом деле спас меня той ночью и ничего не потребовал взамен.

Он заботится о ком-то ещё! Раньше он никогда бы так не поступил, подумал Герман, и, внутренне радуясь, исполнил желание мальчика.
Улица была совершенно безлюдна. Герману пришла пора уходить.
У него появилась необъяснимая тревога. Он склонился к мальчику:
- Гюнтер, дорогой, я умоляю тебя, будь осторожнее! Не сделай ничего глупого! Думай.

Тонкие руки обхватили его шею.
- Будь спокоен, Герман, я буду очень осторожен. Я не сделаю ничего глупого.

Они быстро поцеловались.
Как снова холодны его губы!

Затем Графф освободился из объятий:
- Хорошо, в половине четвёртого на мосту.

На углу он еще раз обернулся. Мальчик все еще стоял на том же месте, глядя ему вслед. Как же плохо сидит костюм! Он помахал мальчику рукой, и ему показалось, будто тот грустно улыбнулся.

Каким же маленьким он выглядел! Таким жалким, таким застенчивым и испуганным! Таким изменившимся! Его бедный мальчик!
И снова у него появился какой-то необъяснимый страх.
Ему захотелось вернуться, чтобы сказать мальчику что-нибудь еще. Что-нибудь - он сам не знал, что именно - какое-нибудь последнее слово.
Но он заставил себя идти дальше.

* * *

Они увидятся ещё только раз.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Придя на работу, он обнаружил, что, несмотря на его опоздание, он оказался одним из первых. Он был зол на себя. Ему не следовало так торопиться.

Едва он приступил к работе, в нём снова появился страх. Он отложил ручку.
Все опять вышло неправильно.

Они не должны были сегодня разлучаться. Он любой ценой не должен был сегодня отпускать от себя мальчика больше, чем на минуту.
Что, если с ним что-то случиться?
Он тщетно пытался себя успокоить.

Что может случиться? Что может случиться с ним за эти несколько часов? Может ли что-нибудь случиться с мальчиком? Он, определённо, уже не тот человек, которым был – он уже не равнодушный мальчик, жившим только одним днём! Этот ужасный опыт полностью преобразил его. Теперь Гюнтер жил в постоянном страхе. Молодой человек видел это. Он уныло приступил к работе.
К полудню он не выдержал.
Он неожиданно попросил коллегу подменить его. У него разболелась голова, и он решил пойти домой.

- Вчерашнее похмелье, - со стоном сказал коллега. - Понимаю. Возвращайтесь домой и выспитесь.

На улице молодому человеку пришло в голову, что следует сначала зайти в банк за деньгами. Расходы съели всю сумму, которую он снял в начале месяца. По дороге в банк к нему пришла новая мысль:
«Сразу же сниму всю сумму! Там должно быть около двух тысяч. Сниму их и уеду с ним сегодня же, бросив всё (а было ли что бросать?). Уеду с ним за границу, найду там работу. Буду там жить с ним и никогда его не покину! Только таким способом я смогу его сохранить, только так он станет полностью моим!» И он продолжил фантазировать далее: «завтра рано утром мы будем уже в Мюнхене, к вечеру в Швейцарии, а затем в Италию, в безопасность, к миру и счастью. Да, в Италию, там дешево и прекрасно, красиво и тепло».

Потом он понял, что всё это - абсолютное безумие.

Он снял всего две сотни марок - а не две тысячи для длительной поездки - и снова встал на улице, не зная, что ему теперь делать до трех часов дня.
Его внутреннее волнение становилось все сильнее.
Почему он отпустил мальчика? Зачем он вообще пошёл на работу? К чему это вечное уважение к другим, эта проклятая, идиотская добросовестность?!

Почему он всегда поступает наперекор себе? Всегда неправильно! Не надо умничать!
«Я не должен был позволять ему отходить от меня ни на шаг!» Он повторял это снова и снова, начиная отчаиваться.

И страх, так хорошо ему знакомый, вновь охватил его - этот странный, парализующий страх заново охватил его и погнал по холодным и пустым улицам. Он нигде не находил покоя - ни в кондитерской, где выпил чашку кофе, ни в ресторане, где пытался перекусить.

К двум часам он уже был на мосту, где так часто стоял, ожидая, как и сейчас, мальчика. Он понимал - Гюнтер не сможет приехать раньше половины четвёртого, потому что должен был встретиться с другим мальчиком в три, и только затем поспешит сюда.

Мост был пуст. Казалось, что сегодня никто не пошел на работу. Темная вода Шпрее была покрыта небольшими льдинами. На фоне белого зимнего неба серело здание Рейхстага.

И стоя там, молодой человек чувствовал, как его парализует ужас.

Наступило три часа.

Неожиданно он понял, что ждёт совершенно напрасно! Он отчетливо почувствовал, что мальчик не придет. Не потому, что не хочет, а потому что не может.

И вновь, не зная, что случилось, он чувствовал, что случилось нечто страшное.

Мальчик не придет. Его снова схватили!

Он простоял там, дожидаясь не мальчика, а назначенного времени - потому что они оба решили, что он должен быть там.

Наступило четыре часа.

Его руки стали ледяными. Его сердце стало ледяным.

* * *

Утром того дня Гюнтер зашёл в кинотеатр «Монетный двор» на Мунцштрассе, заполненный, несмотря на ранний час, до отказа, так что воздух там можно было резать ножом. Ему хотелось посидеть в тепле, и он почти не смотрел фильм.

Затем, в два часа, он слегка перекусил - парой сосисок с чесноком, двумя сухими булочками и стаканом пива. Он желал сократить расходы. Ему хотелось с гордостью сообщить своему другу, насколько он был экономен, и отчитаться за каждый пфенниг. У него всё ещё оставалось почти две марки из трех, полученных им; и еще целых десять марок, которые он хотел отдать другому мальчику - тотчас при встрече!

Было почти три, когда он приехал на Эльзассерштрассе, неподалёку от которой располагался салон «Адонис». Он осторожно осмотрелся. Но ничего подозрительного не заметил.

Он расположился напротив салона, на другой стороне улицы, и стал разглядывать его окна.

Салон был открыт. Об этом свидетельствовали поднятые жалюзи и горящие внутри лампы, которые в сумрачные дни рано зажигали в темном баре. За исключением пары мальчиков, которых он не знал, никто в салон не входил. И не выходил.

Уже минуло три. Почему не выходит его товарищ?
Ну и ладно, он может немного прогуляться.

Он с осторожностью проделал это и расположился неподалеку от входа, чтобы сразу же увидеть, как выходит тот, кого он ждал. Таким образом, он мог следить за обеими сторонами улицы и удрать, если приблизится кто-то, не вызывающий доверия. Внутри, кроме нескольких мальчиков и хозяина, больше никого не должно быть.

Его ноги мёрзли в новых и слишком тесных ботинках. Мальчик переминался с ноги на ногу.
Почему не выходит его товарищ?

Нет, он ни за что не войдет внутрь, даже если замерзнет здесь, снаружи.

Но как долго ему здесь стоять, ведь Герман, конечно, уже ждёт на мосту?

Он предпочел бы уйти. Если другой мальчик не пришёл к назначенному часу - это его вина.
Он же сдержал свое обещание.

И как только он собрался развернуться и уйти, дверь салона отворилась, и вышел мальчик, которого он ждал.
Но не один: рядом с ним находился высокий, сильный мужчина с бурыми усами, свисавшими с его красного лица с пронзительными глазами. Он крепко держал другого мальчика за руку.

Арестовали! Гюнтеру захотелось сбежать отсюда как можно скорее.

Но он еще не успел повернуться, когда из-за спин этих двух появился другой человек - маленький, круглолицый человек, чьё лицо оказалось мальчику знакомо. И этот коротышка тут же крепко ухватился за его запястье - этот захват двух железных пальцев мальчик хорошо помнил - и дружелюбно произнёс:
- А вот и другой. Ты тоже можешь пойти с нами, сынок. Разве я не говорил, что мы еще встретимся?

В десять минут пятого Герман Графф ушел со своего поста на мосту и быстро направился к своей цели на севере Берлина. Но не к себе домой. Он повернул к Вейдендамскому мосту и пошел по Фридрихштрассе к Ораниенбургским воротам.

Только тут он в нерешительности остановился.
Сегодня рано утром, когда они встали, он добился от Гюнтера точного названия салона и улицы, где мальчик в три часа хотел встретиться со своим товарищем: салон «Адонис» на улице Новалисштрассе.

Он легко нашел эту улицу. Но где же тут салон?
Графф подошел к ближайшему патрульному и спросил: мужчина посмотрел на него с изумлением, будто не правильно расслышал, и, казалось, выпрямился в полный рост.

Но затем исполнил свой долг. Поднял правую руку, и, указав белой перчаткой вдоль улицы, только произнес (чтобы в будущем больше не возникало подобных вопросов):
- Номер двадцать.
После чего величественно отвернулся.

Теперь Графф легко нашел салон. Это оказалась пивная с одним окном, выходящим на улицу, ничем не отличавшаяся от тысяч и тысяч себе подобных.

Он никогда не бывал в таких местах. Он понятия не имел, что там происходит.
Но он попал в нужное место. На стекле входной двери большими белыми буквами было написано «Салон Адонис».
Салон, вероятно, был открыт. Внутри горел свет.

Он открыл дверь, откинул занавеску и оказался в небольшом переднем зале, окаймленном справа широкой барной стойкой.
В углу напротив входа стояла высокая печь. За несколькими небольшими столами сидели трудно распознаваемые в тусклом свете фигуры, по всей видимости, подростков.

Он колебался. Затем подошел к бару, за которым чем-то занимался пожилой мужчина - вероятно, владелец салона - дотронулся до полей своей шляпы и спросил:
- Простите, не является ли постоянным посетителем вашего заведения молодой человек по имени Гюнтер?

Прежде чем старик успел развернуться и что-то ответить, вопрошающего окружили мальчики, подскочившие от своих столов. Все они, без исключения, оказались молодыми парнями от шестнадцати до девятнадцати лет. Их было шестеро или семеро.
Они услышали имя и, перебивая друг друга, пытались что-то сообщить.

- Гюнтер, тот, что с графом?

- Вы имеете в виду Чика?

- Но он давно не заходил сюда.

- Закрой свою пасть, откуда ты знаешь! Вы имеете в виду того Гюнтера, из Пассажа, в спортивной куртке?

Они кричали, создавая неразбериху. Однако все оказались более или менее согласны с тем, что Гюнтер давно здесь не бывал, и поэтому третий оратор сказал правду.

Герман не знал, что ему делать с этой волной информации.
Но затем подросток-недомерок с худощавым веснушчатым лицом, нетерпеливо растолкав всех мальчиков, и создав впечатление, что он пролез между их ног, взволнованно посмотрел на молодого человека, и нетерпеливо и решительно заявил:
- Я знаю, где он!

Но он, очевидно, не хотел раскрывать свои знания перед другими мальчиками, окружившими незнакомца, и по-прежнему полными жадного любопытства.

Он взял молодого человека за руку и потащил в большой зал, находящийся позади.
Проделывая это, он нетерпеливо частил:
- Я знаю, где он, и я скажу вам, но давайте сначала сядем там.

Остальные остались у бара.

Второй зал был намного больше переднего, но стоял пустым и едва освещался.
Молодой официант в белом фартуке подошел к их столу и спросил, чего они хотят. Мальчик, быстро взглянув на гостя, который только кивнул, показывая, что ему всё равно, сделал заказ.

Они сидели в углу почти в темноте.
Графф все еще не произнес ни слова. Он только смотрел на своего собеседника.

Мальчик начал первым: он знает Гюнтера. Он хорошо его знает.
- Я видел его всего полчаса назад, когда приехал. Когда я входил, они стояли перед дверью. Полицейские и Гюнтер, и они увезли их. Его и еще одного, старшего мальчика - их было двое, и один из них держал его таким вот образом, - он сделал движение вокруг своего запястья.
- Вот как они его увезли, и на нём был совершенно новый костюм.

Его слушатель не сразу всё понял.
- Их? Полицейские?
Он только почувствовал: случилось самое худшее! И этот паренёк знает об этом.

Вернулся кельнер, который принес пиво, кофе и пирожные.

- У вас есть сигарета?

Нет, у него не было сигарет. Но они же обязательно должны быть здесь? Сколько? Десять? Да, столько, сколько мальчик захочет. (Только бы официант снова ушёл!)

Наконец, принесли сигареты, и их оставили в покое. Остальные мальчики снова уселись поближе к печке. Гость сделал свой выбор, и его нельзя было тревожить. Это было священным правилом тут.

Мальчику пришлось снова повторить то, что он сказал, и он с усердием проделал это.
Его слушатель понял: Гюнтера поймали; его снова поймали; все было кончено!

Он не поразился. Не удивился. Он не был даже шокирован. Казалось, он ничего не почувствовал. Его сердце было как лед.

Мальчик, заметивший, что незнакомец (которого никогда не видели здесь или где-нибудь еще) не говорит ни слова, а только продолжает смотреть на него, продолжил:
- Это и в самом деле неслыханное невезение! Раньше полиция никогда не приходила так рано. Никогда раньше они не были так рано. Но это, вероятно, связано с тем шантажом и покушением на убийство в рождественский вечер, и они искали здесь кого-то, кто, должно быть, связан с этим делом. И, определённо, они не нашли его здесь. Другие мальчики, которые бывают здесь каждый день, конечно же, все им знакомы. Они даже не стали их расспрашивать. Только у того мальчика, который сбежал из учреждения и как раз собирался уходить, у него была возможность сделать это. А потом, и у бедняги Чика тоже, который стоял снаружи, и с которым, как рассказывал тот парень, он сбежал накануне Рождества.

В завершение мальчик сказал:
- И надо было этому Чику стоять снаружи, когда они выходили. Такая неудача!

Паренёк закончил.

- И где он сейчас? - Мальчик услышал хриплый вопрошающий голос рядом с собой. Несмотря на длинное повествование, он успел выпить и кофе, и съесть всю выпечку, и уже курил четвертую сигарету - а этот человек до сих пор не притронулся к своему бокалу с пивом. Должно быть, Чик действительно много значил для него!

- Где? Ну, сначала в полицейском участке на Алекс, а затем его отправят обратно туда, откуда он сбежал.

Мальчику не нравился застывший на его лице взгляд молодого человека.
Странный джон!
А теперь он не произносит ни слова, и больше не задаёт вопросов.

Тут часто случалось, что о мальчиках наводили справки. Но, по-видимому, этот человек был незнаком с подобными вещами, иначе бы он, вероятно, не спросил, где сейчас Чик. Это не мог быть граф, так? Граф должен выглядеть совсем по-другому. Мальчик украдкой наблюдал за молодым человеком.

Затем он увидел, как странный гость одним глотком выпил свой стакан пива; поёжился, словно это был яд, и рассеянно огляделся в пустом зале, который сейчас стал ярче освещён.

- Нельзя ли здесь выпить что-нибудь согревающего? - Мальчик услышал вопрос молодого человека.

Да, конечно. Горячий ромовый грог? А ему тоже можно?
- Густав, два грога! - последовал выкрик в сторону первого зала.

Заказанное принесли. Они снова остались одни. Паренёк выпил, посмотрел на молодого человека, сидящего рядом, подумал и придвинулся ближе.

Конечно, это был джон. Только джон мог прийти сюда. Только джон мог интересоваться мальчиками. Гюнтер, к сожалению, сейчас находится под арестом и не скоро вернется. И этому человеку придётся искать себе другого. Что, если он попытается заменить собой Гюнтера? Это очень приятный человек. Кажется, у этого джона водятся деньги, иначе ему не было бы позволено незамедлительно заказывать всё, что хочется. К тому же, ему сейчас очень тяжело. Джоны никогда не выбирали его. Это случалось только поздним вечером, когда всех остальных мальчиков уже разобрали. Потому что он был таким невысоким. И таким уродливым - он всё понимал. Ему хотелось, по крайней мере, попытаться.

Он придвинулся так близко, что их руки соприкоснулись. Он положил руку на колено молодого человека. Затем переместил руку чуть выше.
Молодой человек, очевидно, ничего не замечал. Он выглядел как человек, который всё видит, всё слышит, но ничего не чувствует. Молодой человек смотрел прямо перед собой, уставившись в одну точку. Так же, Лео под кокаином (но этот человек не был кокаиновым наркоманом).

Но вот мужчина посмотрел на него и отпихнул ищущую ощупью под столом руку. Абсолютно безразлично. Рассеянно. Но не сердито.
Коротышка всё понял. Ничего не получится. Во всяком случае, сегодня. Ничего, милый!

Казалось, гостю захотелось встать и уйти. Но он снова сел на стул в той же позе.
Вероятно, он только теперь понял то, что услышал.

Он снова посмотрел на маленькое, рано развившееся лицо.
Оно было уродливым, худощавым и усыпанным веснушками. Но глаза смотрели хитро, и он явно был старше, чем казался. Он был опытным. И то, что он говорил, тоже было вполне разумным. Молодой человек слегка отодвинулся и взболтал парящий стакан. Их руки больше не соприкасались.

Их никто не беспокоил. И в первом зале, и здесь было тихо - все как будто заснули.

Графф собрался с силами. Ему придётся договариваться. Он должен узнать все, что еще предстоит узнать. Но затем...

Паренёк был готов поделиться любыми дополнительными сведениями, которые у него имелись. Даже если между ними, вероятно, ничего не получится, для него что-нибудь да обломится. (И, бог знает, он должен получить всё, что возможно!)
Для начала паренёк спросил, может ли он выпить еще что-нибудь и получил нетерпеливый ответ:
- Просто закажите что хотите!

Превосходный ответ, и было сочтено подобающим снова призвать Густава для щедрого заказа.
Но дальше ничего не последовало. Мужчина не издавал ни звука. Поэтому мальчику снова пришлось брать инициативу на себя.
- Пожалуйста, не говорите мне «вы». Мы все здесь говорим друг другу «ты», даже господам, которые сюда приезжают. И они зовут меня Пипель, потому что я такой маленький. Но мне уже восемнадцать.

«Ему восемнадцать ... и его зовут Пипель», - подумал Графф.

Они еще довольно долго, около часа, сидели вместе в своём углу.

Пипель впредь вел себя очень прилично. Он всё понял.
Вопросы и ответы были только об одном. Пипель отвечал в меру своих способностей (и совершенно честно).

После того как Густаву заплатили, и он получил больше, чем обычно, Пипель спросил, нельзя ли ему тоже что-нибудь получить. Можно! Когда в его руку было вложено три марки, он уверился в том, что этот человек - не настоящий граф, но настоящий господин. Ему захотелось, чтобы этот человек стал к нему благосклонен.

Ныне между ними отныне было достигнуто соглашение: с этого момента они будут встречаться здесь каждый день (Пипелю пришлось поклясться, что каждый день в этот час он будет здесь), и он сделает все возможное, чтобы узнать, куда забрали Чика. Все мальчики, сбежавшие из учреждений, в какой-то момент появлялись тут (хотя бы на мгновение и только в те моменты, когда можно было не опасаться полиции), и среди них наверняка найдется тот, кто что-нибудь знает о Гюнтере; кто, возможно, может оказаться даже из того же самого учреждения. И он, Пипель, будет расспрашивать их и назначит им место встречи, где молодой человек сможет встретиться с теми мальчиками, чтобы самостоятельно послушать то, что они рассказывают. И тогда Пипель и кто-то из тех мальчиков немедленно получат по двадцать марок за хорошие и верные вести. Кроме того, этот молодой человек - как его зовут? Герман? - будет приходить сюда каждый день около пяти тридцати или шести, чтобы узнать, случилось ли что-нибудь.

Всё было согласовано и оговорено. Сегодня Графф уедет, но завтра снова вернётся.

Пипель пребывал в восторге: каждый день еда, выпивка и приличные столовые деньги (даже если и не по три марки ежедневно). Кроме того, он может рассчитывать и на целую двадцатку!

* * *

- Вы только не забывайте приходить! - это были последние слова Пиппеля.

«Как можно забыть прийти?!» подумал Графф.

Что еще он мог сделать сегодня, кроме того, что не смог найти мальчика?! Найти его, найти, чтобы спасти!

Оставшегося Пипеля остальные мальчики забросали вопросами. Но он мало что сказал. Он хотел заработать двадцать марок только для себя одного. Он был решителен в отношении этого. Всегда решителен.

* * *

Несколько часов спустя, поздним вечером, после долгой ходьбы по незнакомым улицам, Герман Графф стоял у окна своей комнаты и смотрел на голую стену. Его губы были стиснуты, а зубы плотно сжаты.
В его мозгу существовала только одна мысль, и она ни на мгновение его не покидала - она властвовала так, что никакие другие чувства: ни боль, ни тоска, ни чувство отчаяния, ни страх не могли с ней соперничать.
Только одна мысль: я буду и должен обрести его снова, и тогда он станет моим - навсегда! Я не успокоюсь, пока не обрету его вновь! Я один имею право на него - я один!

Вам не удастся опять отобрать его у меня! Вы не добьетесь успеха! И если я погибну при этом, если мы оба погибнем, я опять его заберу. Живого или мертвого!

Каждый божий день, каждый день после работы - обычно сразу, иногда после краткого посещения дома, Герман Графф приходил в «Адонис».

Каждый вечер Пипель был первым, кто встречал его, с сожалением пожимая плечами, или же, под предлогом каких-то незначительных новостей (но без страстного желания) ревниво утягивал его в угол, но больше никогда к нему не прижимался.

Естественно, теперь все знали, зачем приходит этот молодой человек. Перспектива заработать двадцать марок чрезвычайно возбуждала этих мальчиков (после того, как стала известна), а имя «Гюнтер» превратилось в боевой клич. Каждый беглец из учреждения; все, кто только подозревался в том, что побывал в учреждении, задерживались и допрашивались. Но до сих пор о Чике не было никаких вестей.

Когда приходил Графф, салон ещё долго не открывался и по-прежнему был тих. Освещался только передний зал. Мальчики сидели за столиками, скучали и ждали вечера, когда можно было подзаработать.

Они проводили время, играя в карты или сплетничая, почти всегда об одном и том же. Или же инертно усаживались вокруг печи и грелись, радуясь, что сегодня уже не нужно выходить на улицу, в такую холодную и мокрую погоду (в эти дни они с презрением говорили о Пассаже.)

Днём здесь редко бывали гости. Только человек необычного вида, которого считали автором, писавшим для газет, часто приходил сюда, подсаживался к мальчикам и болтал с ними - милый, рассудительный - они его интересовали.
Один взгляд на его умное и серьезное лицо давал понять, что он, должно быть, прошел через многое.
А в любой момент мог зайти и другой - более молодой, более высокий мужчина, уже крепко выпивший и в первой стадии кокаинового опьянения. Он выпивал, стоя, всегда одно и то же - стакан пива и большой коньяк - затем уходил и возвращался уже через час.

В это время тут ещё было мирно и порядочно. Когда кто-то из этой компании мальчиков начинал свару, он почти сразу же успокаивался.
Никто из них ничего не ел, потому что у большинства их вчерашний заработок был давно истрачен, а сегодняшний всё ещё находился в неопределённом будущем.

Да, они все знали, зачем приходит этот молодой человек, и не приставали к нему.
Сначала он уходил сразу после того, как узнавал от Пипеля, что ещё один день не принёс новостей.
Затем стал задерживаться, с каждым днём всё дольше и дольше.

Куда же ещё ему идти? В его пустую и скучную комнату, где он останется наедине с собой и с единственной своей мыслью?

* * *

Но теперь он всегда садился в первом зале, около бара. Он больше не мог выносить болтовню Пипеля, и мальчик окончательно запутался, не зная, что рассказывать. Молодой человек никогда не расспрашивал и никогда не удостаивался правдивых ответов. Пипель получал свою чашку кофе и всё, что пожелает, свои сигареты, краткое рукопожатие при расставании и свои деньги за стол.

Сигареты - их хотелось всем мальчикам.
Они подходили к его столу:
- Господин, не будет ли у вас для меня сигаретки? (И к этому: «У вас кто-нибудь есть, мистер?»)

Или же, когда были очень голодны, то просили бутерброд и нескольких монет: «Имейте сердце!» И они всегда получали то, просили.
Но никто из этих мальчиков не пользовался его постоянной готовностью именно потому, что все они знали: они получат то, что попросят.
Они, вероятно, при этом думали: ему, должно быть, тоже не так уж и хорошо, иначе он не был бы всегда так грустен и молчалив.

Ощущая желание поблагодарить, они подсаживались за его стол и рассказали ему их истории, чтобы подбодрить его, по их словам. Или же потому, что им нравилось слушать самих себя. Казалось, что молодой человек слушает, но на самом деле их слова звучали для него впустую. Постепенно он стал узнавать всех мальчиков по лицам и именам. Но вряд ли бы узнал кого-нибудь из них снова, встретившись с ним на улице.

Они больше не пытались каким-нибудь способом сблизиться с ним. Они отказались от него как от джона - он для этого не годился. Его считали порядочным человеком, но «несчастным джоном».

* * *

Было бы неправильно сказать, что подобное окружение вызывало у него какую-то брезгливость или отвращение. Мальчики его не интересовали. Он был к ним равнодушен. Он, который раньше не смог бы вынести тут и пяти минут, теперь сидел здесь часам, безразличный, но дружелюбный ко всем и всему, окружавшему его, думая только об одном - о том, о чём никогда, ни на мгновение не забывал.

Старый хозяин, которого все называли Папашей, потерял на войне сына. Теперь его лучшим помощником, помимо Густава, стала невестка. Ее редко видели, так как она, в основном, обреталась на своей сияющей чистотой кухне, трудясь на благо гостей. Но в то время как Папаша со своей безграничной добротой был снисходителен к посетителям, то, она, скажем, была не совсем такой, особенно с гостями, которые не платили. И когда она с ребёнком в руках в спорных случаях появлялась в зале, то в мгновение ока разделывалась с самыми отъявленными скандалистами, в миг восстанавливая прежний мир и порядок.

Салон «Адонис» был золотым прииском. По вечерам.

* * *

Герман Графф садился в углу у бара.

Когда ему нечего было делать (а в ранние часы дел было мало), Папаша подходил к его углу, вставал у его стола и произносил несколько дружеских слов о погоде и плохих временах, которые раньше были совершенно другими. Или же, он приносил поднос с двумя маленькими коньяками и приглашал выпить. Он был хорошим стариком, и Графф ему нравился. На что молодой человек с трудом отвечал. Он не мог проявить даже дружелюбия.

За самый дальний столик в самом темном углу постоянно садился молодой человек неопределенного возраста - ему могло быть как восемнадцать, так и двадцать пять. Дрожащими руками он вытряхивал из бумажного пакетика небольшие дозы белого порошка, делил их, раскладывал по бумажным полоскам и аккуратно прятал за пазухой. Мальчики подходили, тихо шептались с ним, умоляя: «Лео, одну и для меня, пожалуйста». Если их желание осуществлялось (в основном, конечно же, только после оплаты), содержимое бумажной полоски вытряхивалось на тыльную сторону кисти и вынюхивалось.

В этой компании был только один человек, реально привносивший жизнь в это тихое и голодное сообщество: невероятно забавный и слегка женоподобный шестнадцатилетний мальчик, румяный, как поросёнок, и бодрый, как щенок. Когда он приходил, все мальчики рассаживались вокруг него, а он, болтая без остановки, рассказывая поистине забавные и, в основном, весьма неприличные истории.

Одна из его историй была про то, как он был отдан своей матерью - не без оснований, поскольку она была возмущена его поведением и подстрекалась соседями - в ученики пекарю (на четыре года, по контракту и по взаимному согласию). А там он в первый же день соблазнил ещё одного ученика, на второй - подмастерье, на третий - самого пекаря, пока на четвертый день его не выгнала ревнивая жена этого пекаря. В зале громко смеялись; даже по лицу тихого гостя в углу, которому волей-неволей пришлось услышать эту историю, пробежала слабая тень улыбки. А рассказана была эта история, со всеми своими деталями, неудержимо смешно.

Жизнь другого рода, менее приятная и часто невыносимая, привносилась Умницей Вальтером. Со своей брутальной натурой, выраженной его скошенным вперед лбом - словно он постоянно хотел на кого-то напасть - он, как правило, будучи уже навеселе, задирался со всеми по очереди и вёл себя так, словно был тут хозяином. Тем не менее, его очень уважали как зятя дядюшки Пауля и дважды отца. Подняв достаточно шума, он уходил, чтобы вернуться вечером, когда дела в салоне шли полным ходом. Пипель назвал его возраст: Умнице Вальтеру было всего семнадцать. К нему тоже приходилось прислушиваться, потому что его не возможно было игнорировать.

Обычно в салоне сидели одни и те же люди - днем те, что всегда приходили только днем, вечером - те, что приходили только по вечерам. Новичков не приветствовали, а показывали на дверь, особенно если им еще не исполнилось восемнадцати.

Таким вот образом существовало это странное сообщество здесь, в салоне «Адонис».

* * *

И если этот молодой человек, в определенной степени уже считавшимся принадлежащим здешнему обществу (не клиент, а «несчастный джон», но в остальном вполне приличный парень), когда-либо задумывался о своём новом окружении, то подобное случалось только потому, что ему постоянно приходили мысли:
И его мальчик тоже часто посещал это место! Он тоже сидел тут по вечерам! Он тоже слушал эту чушь и включался в разговор.
И так несколько недель прошлым летом! Он - его мальчик!

Поначалу Графф только удивлялся - удивлялся тому, как эти молодые люди говорили о сексе - говорили как о чём-то само собой разумеющемся - другие так говорят о погоде. Именно эта спокойная самоочевидность и делала их разговор невыносимо вульгарным.

Ещё он поражался абсолютному отсутствию у этих мальчиков силы воли. Они не оказывали никакого сопротивления жизни. Куда бы она их не забрасывала, там они и располагались - сегодня здесь, завтра там. Они никогда не предпринимали даже малейших попыток изменить её. Казалось, что они совершенно безразличны ко всему - и к тому, погибнут они или нет. Они до сих пор оставались детьми. И в большом, и в малом. Если у них оказывались деньги - «заводилась кругленькая сумма», - то их нужно было потратить как можно скорее и самым глупым образом. Большинство из них даже не знало, где им придётся ночевать завтра, - они не думали о том, чтобы снять комнату и, может быть, заплатить за неё заранее; заиметь крышу над головой на следующие дни или недели. Они покупали для себя только самые необходимые вещи: рубашку, брюки, ботинки, но, в основном, деньги тратились сразу же, глупо и расточительно.

Они шли с теми мужчинами, кто выбирал их. Если объявлялся порядочный человек с благими намерениями, готовый помочь одному из них вернуться к нормальной жизни (естественно, что подобное могло произойти только не посредством работы) - эта благоприятная возможность тратилась впустую, пока мужчина, обескураженный подобной апатией, не бросал мальчика. Все они опять возвращались сюда, как овцы в своё привычное стойло, чтобы жить своей привычной жизнью, до тех пор, пока однажды не становились слишком взрослыми, или же неожиданные события, в основном, плохого рода, не закидывали их на другие дороги. Они возвращались сюда, полусонные днем, и живущие только ночами. До тех пор, пока, друг за другом, в конце концов, не исчезали. И никто не знал, как и где.

Все мальчики, по крайней мере, в мрачные свои часы хотели выбраться из такой жизни.

Они, как и все им подобные, были набиты всевозможного рода планами относительно того, чем займутся, и каждый день приходили и рассказывали, что приходило им на ум: объявлялся новый мужчина, с которым познакомились только вчера, и который обещал содействие в получении должности (только тот мужчина так и не возвращался); из дома пришло письмо и он должен немедленно туда вернуться (только сначала требовалось достать деньги на поездку, которые незамедлительно тратились на другое); у кого-то уже была должность, и он должен был начинать завтра (а завтра мальчик как ни в чём не бывало появлялся тут снова). Планы, планы, постоянно новые, всегда заново составленные и никогда не выполняемые. И если кто-то из них действительно пропадал и не возвращался - на то, определённо, были иные причины (его снова поймали).

Они часто были недовольны и в скверном настроении, но редко - несчастливы. И, не смотря на это, никто из них не воспринимал свою жизнь как позор. И если бы их попытались заставить понять это, то никто из мальчиков этого бы просто не понял. Не стоило и пытаться. Ни у кого не было шансов на это.

В конечном счете, они были ко всему безразличны. Они просто жили. Тем более что они всё ещё были молоды.
Живите - и наслаждайтесь жизнью как можно больше. Пока молоды.

* * *

Однажды, ближе вечеру, в салоне наступила такая тишина, что Графф поднял глаза.

Вошли двое мужчин и встали у стойки бара. Один был высоким и худым, с крайне неприятным выражением на лице - с недоброжелательно глядящими недоверчивыми глазами и неопрятными рыжеватыми усами над кривым ртом; другой был маленьким, толстым и пробуждал доверие своим круглым маленьким животом и невозмутимым, спокойным лицом.

В один миг пресеклись все разговоры. Мальчикам, которых было восемь или десять, явно хотелось спрятаться под столиками. Лео полностью погрузился в свой темный угол. А Пипель, который только что был рядом с ним, исчез, вероятно, под столом.

Примерно через десять минут, в течение которых парочка у бара выпивала и беседовала с Папашей, они ушли (только Умница Вальтер подошел к ним и довольно фамильярно принял участие в разговоре).

Словно они не видели никого из присутствующих. Но Граффу показалось, что высокий внимательно изучил каждого сидящего тут, хотя и незаметно.
Когда эта парочка ушла, все вздохнули с облегчением.
Веселое веснушчатый лицо Пипеля снова появилось рядом с молодым человеком:
- Полиция!

И когда тот не сразу понял, Пипель продолжил:
- Это были полицейские, и один из них арестовал тогда Чика.

Графф вскипел. Значит, об этом человеке рассказывал ему Гюнтер. Он - он тоже увидел это лицо, похожее своими пронзительными глазами и крючковатым носом на голову хищной птицы.

Но молодого человека поправили.

- Нет, нет, - сказал Пипель, рассердившийся из-за недостатка проницательности. - Не высокий. У того действительно есть сердце и он почти не трогает нас. Другой, коротышка! Говорю вам - он гадкий тип!

Что, тот с таким невозмутимым лицом, который вёл себя так, словно ничего не видел и не слышал? Он?!

До конца вечера он так и не избавился от мыслей: охотники и охота! Гончие и дичь! Охота на людей!

* * *

Когда он впервые пришёл сюда, он совершенно ничего не знал об этих мальчиках и их жизни. Он не мог постичь их жизнь. Он не понимал их.
Теперь же, когда он ежедневно видел, как они живут, он обнаружил, что не так уж и много требовалось, чтобы понять и осмыслить их существование.

По существу, для них в принципе всегда было одно и то же: борьба с каждым днём, во время которой они скучали, если не спали. А то, что лежало между днями - ночи - то они, вероятно, тоже были похожи друг на друга.

Только потому, что его мальчик когда-то вёл подобную жизнь, она интересовала Граффа. В противном случае он нашёл бы её скучной, пустой и унылой.

За это время он узнал о Гюнтере многое, только теперь в деталях. Мальчик тоже был юн. Тоже хотел наслаждаться своей юной жизнью. С людьми своего возраста, когда это было возможно; с мужчинами, которые были старше; если это не помогало - в шумном окружении, изнеженном и желанном, в окружении лести и подарков, час за часом, хватая или скользя от одной руки к другой.

Он осознал, почему такое множество вещей в его любимом мальчике поначалу казалось таким странным и таким непонятным. Он понял почему, когда они стали ближе друг к другу, мальчик постоянно бросал его и уходил. Он постиг, почему мальчик так часто возвращался к нему раздражённым и усталым - в этом не было вины его возраста, это было похмелье после пьянства. А когда раз за разом это опьянение исчезало - мальчик уходил к новым знакомым, к новому похмелью, к новым приключениям, столь же захватывающим и скучным, как и его бульварные романы!

Он жил так же, как жили все эти мальчики: изо дня в день, от ночи к ночи - ужасная жизнь! Но для него - единственная!
И все же он отличался от здешних мальчиков.

Полюбил бы он мальчика, если бы всё было иначе? Удалось бы ему полюбить мальчика, если всё было бы по-другому?
Мог ли его привлечь к себе один из этих мальчиков, привлечь настолько, чтобы он хотя бы с половинным терпением слушал бы его разговоры? Нет, ни один!
Смог бы он обнять кого-либо из здешних мальчиков, общаться с ним, не говоря уже о том, чтобы полюбить его? Нет, не смог бы.

А это время - не стало ли оно последним для того, кого он любил? (любил сегодня больше, чем когда-либо прежде.) Может оно совсем для него закончилось?

Разве мальчик не другой, совсем не похожий на него человек?
Которым был, и всегда оставался?

Падение с мечтательных высот, радужных и пустых, с тех обманчивых высот на твердую землю - это стремительное падение привело его в чувство!
А теперь, в его пробуждающем восстановлении, когда они должны были оказаться вместе навсегда - теперь мальчик пропал, и они снова разлучены!

Прошла неделя. Две. Началась третья. Графф день за днем ходил в салон «Адонис», дожидаясь новостей, которые так и не появлялись (сколько не пытался Пипель подать ему надежду: «они обязательно появятся»).

Молодой человек снова стал жить словно по распорядку: ровно в девять он был у себя на работе. В пять покидал её. А уже в шесть был в салоне.
Он выполнял свою работу механически и точно, но тут же забывал о ней.
Он перестал чувствовать себя несчастным.
У него появилась цель. Тот, у кого есть цель в жизни, никогда не бывает полностью несчастным. Он не может полностью отчаяться.
У него была только одна мысль, и эта мысль стала для него идеей фикс: я должен спасти мальчика, и я спасу его.

Эта мысль преследовала его с утра до вечера: во время работы, во время его скудного завтрака, на его пути в салон. Мысль преследовала его, пока он сидел в салоне и всю обратную дорогу домой, к его гнетущим и беспокойным снам.

Спасти мальчика - не для того, чтобы снова обладать им, а для того, чтобы увести его от той ужасной обстановки, в которой он находился, предотвратить его дальнейшее падение.

Казалось, что его страсть исчезла, да, даже его тоска пропала. Только страх за мальчика, беспокойство и сочувствие все еще оставались в нем. Страха было больше.

Он должен найти мальчика, чтобы спасти.

Однажды, во второй половине третьей недели, ему стало так невмоготу, что он отправился к адвокату. Поскольку он никого не знал, то пошел к первому попавшемуся. Возможно, адвокат сможет дать ему какой-нибудь совет.
После долгого ожидания его приняли.

В этом маленьком уродливом человеке всё было желтоватым: волосы, кожа, глаза, зубы, ногти его жадных рук. Он взглянул на молодого человека сквозь пенсне:
- По какому вопросу?

- Насчёт мальчика

- Мальчика?

- Да, да, насчёт мальчика в государственном учреждении.

Маленький желтый человек немедленно оценил обстановку и стал сдержанным.
Ему подобные дела не нравились. Ему тут ничего не светило. Кроме того, он не был специалистом по вопросам параграфа 175 [Параграф 175- антигомосексуальное положение уголовного кодекса Германии, действовавшее с 1871 по 1968 годы.] и не собирался им становиться. Но, по крайней мере, выслушал, пока его клиент в нескольких словах объяснил ситуацию.

Затем, искоса глядя сквозь пенсне, спросил:
- В каких отношениях вы с этим мальчиком?

А когда, задав этот безгранично дерзкий вопрос, заметил, что Графф собирается подняться (или же, дать ему в ухо?), то более рассудительно заметил:
- Я имею в виду, что лежит в основе того интереса, который вы проявляете к мальчику?

Графф принудил себя остаться.
Это касалось не его, и не этого человека перед ним, это касалось того, кого он любил и хотел спасти.
Он ответил как можно спокойнее:
- Это интерес друга, который хочет помочь.

Только теперь адвокат заметил, что зашел слишком далеко, и не совсем в правильном направлении, и стал профессионалом. От стола он потянулся за толстым томом и пролистал его. Потом задумчиво посмотрел в потолок.
- Я могу только посоветовать вам - держитесь подальше от этого дела. Вы никак не сможете ему помочь. За побег институционализированного подопечного из государственного учреждения или даже только за попытку этого - лишение свободы на срок не менее одного года.

Книга была закрыта.

- Но его родители - а в этом случае опекун - могут что-нибудь сделать?

- Я знаю только один случай, когда подопечный государственного учреждения был освобожден. Это случилось много лет назад, когда имело место вмешательство на высшем уровне от Его Величества Кайзера.

Затем, увидев напротив озабоченное и грустное лицо, он заговорил более человечно.
- Бросайте этого мальчика. Поверьте, тот, кто почти созрел, - он чуть не произнёс «для нас», но вовремя остановил себя, - тот созрел и для пенитенциарного учреждения.

Графф подумал: как же прав этот малый, со своей дешевой мудростью.
Но только горько сказал:
- Вот поэтому многие из них и убегают.

- А затем их всегда ловят, - услышал он в ответ.

Всегда? Но раз этот человек всё об этом знает, то какой смысл сидеть здесь дальше? Он встал и вышел, не без обмена рукопожатием, и лишившись двадцати марок.

Молодой человек продолжал ждать. Каждодневное ожидание начало казаться ему безнадежным.
Но однажды вечером на четвертой неделе ожидания, как только он вошёл в салон, его встретил чрезмерно взволнованный Пипель, который, как и в первый раз, увлёк его в сторону боьшого зала.

- Кое-кто объявился, - прошептал он. - Из Нойенхагена. Я слышал это от джона, который его знает, он проболтался мне. Я знаю, где он. Я сейчас должен идти туда. Ухожу прямо сейчас. Подождите здесь, пока я не вернусь.
И добавил:
- Я договорюсь с ним на завтра, мы сходим вместе. Дайте мне денег на проезд.

Графф предпочел бы тотчас и немедленно пойти с ним, но Пипелю этого совершенно не хотелось.
- Почему?

- Потому сначала я должен увидеть, действительно ли он здесь и где. И, потом, я совсем не знаю, все ли с ним в порядке. Он ведь скрывается.
Тот мальчик был приличным мальчиком, и господин, от которого он, Пипель, узнал о нём, был его прежним постоянным. И он сказал Пипелю только потому, что знает его, и потому, что они были вместе.
Поэтому молодой человек должен подождать здесь, даже если он запоздает. Но обязательно вернется. Обязательно!

И Пипель скрылся за дверью.
Графф уселся в своем углу.

Он должен хоть что-нибудь услышать! Этим вечером! Поначалу не напрямую, но завтра от человека, который видел мальчика, и знает, где тот находится и что с ним происходит!
Его сердце впервые за несколько недель учащённо забилось.

Конечно же, он подождет Пипеля. Он не уйдет, пока тот не вернется.
Итак, он устроился в своём углу, сделал заказ Густаву, нетерпеливо отмахнулся рукой от кого-то, приблизившегося к нему, и задумался.

Завтра - как это долго! Но завтра он услышит о мальчике. Наконец-то! Наконец-то!

Когда он поднял глаза, в большом зале уже были зажжены все огни. Появились первые гости, почти ни осталось пустующих столиков. Никогда прежде он не задерживался тут так надолго. Он всегда уходил, когда всё только начинало оживать. Ныне же он оказался в самом эпицентре.

Он огляделся. Сквозь розовые бумажные абажуры газовой люстры свет освещал свободное пространство посреди продолговатого зала, где вскоре предстояли танцы, а столы вдоль стен и по углам оставались в полумраке.

Старенькое фортепиано издало первые звуки, а за ним последовала скрипка.

Он сидел, вжавшись в свой угол (который, к тому же, был самым предпочитаемым в салоне). Никто его не беспокоил.
Мальчики занимались тем, что приветствовали прибывающих гостей, подходили к ним и присаживались за их столики. Все они преобразились - они, бывшие днём раздражёнными и ленивыми, внезапно стали живыми и деятельными.
Дылда Вилли крикнул ему, проходя мимо:
Оставайся, оставайся! Этот вечер будет суперским!

А Папаша, направляясь на кухню, остановился возле него и любезно заметил:
- Это правильно, что вы решили остаться на вечер.

Густав принес ему его заказ. Ему требовалось что-нибудь съесть. Кто знает, когда вернется Пипель?

Вечер действительно стал превосходным, и на самом деле очень скоро.
Через полчаса не пустовало ни одного столика. И у его стола уже давно не было пустых стульев
Играла музыка - пианист с волосами художника и его аккомпаниатор со скрипкой, Странный Август - и танцевали так, что трясся пол. Мужчины танцевали с мальчиками, мальчики танцевали друг с другом, а прежде всего, танцевали как сумасшедшие две «тетки» в женской одежде, и в париках с гигантскими перьями. Мелодии подпевали - сквозь смешение смеха и воплей.

Постоянно прибывали новые гости: и юные, и в годах. Мальчики из других салонов и с улиц, которые обычно, никогда не заходили сюда днем. Мужчины, старые и молодые, из всех слоев общества и всех профессий; просто одетые, хорошо одетые, наряженные. Пары - всегда мужчина и мальчик, садившиеся рядом, вглядывающиеся в глаза друг друга, и заботившиеся только друг о друге. Многие посетители были знакомы: здоровались, обращались по именам и пожимали руки.

Все садились как можно ближе к своей паре. Там мальчик положил голову на грудь благообразного господина; тут парочка сошлась в поцелуе, который никому не хотелось прерывать. Люди знакомились за секунду, подбирая себе пару; намереваясь в другой раз встретиться снова. Никто никого не тревожил. Они собирались здесь именно для этого.

Это и была «атмосфера». Суета и возбуждение всё увеличивались, и, казалось, что они никак не могут достигнуть своего пика.

Густав (в других ситуациях не склонный к этому, но сейчас, когда дело было превыше всего) бегал от столика к столику, таская на подносах кофе с выпечкой, пиво и напитки - бегал безостановочно.
Над головами клубился дым бесчисленных сигарет.

За столиком, где сидел Герман Графф, теперь полностью зажатый в самый дальний угол, тоже было достаточно громко. Там, не приветствуя и даже не глядя на него, сидели два господина: один высокий и здоровый, с окладистой бородой; другой несколько моложе, с бледным и измождённым лицом. Очевидно, старые приятели в ночном туре по этим местам, но, определенно, без отношений друг с другом.

Мальчиков, что были с ними, он никогда раньше не видел. Один, с круглым лицом и живыми карими глазами, сидел напротив старшего из мужчин. Он положил руки на стол и без умолку говорил мужчине, глядя на карман его пальто, в котором мог скрываться толстый бумажник, одни и те же слова:
- О, как я возбуждён! Как же я возбуждён - из-за твоих бабок!

И так раз за разом, хитро подмигивая в сторону кармана пальто:
- Как же я возбуждён - твоими бабками!

Поначалу это выглядело смешным, потом надоело.

Сначала ему со злобой приказали замолчать. Но мальчик никого не слушал. А когда, в конце концов, понял, что его глупая выходка не имеет успеха, то в его глазах появился недоброжелательный блеск. Быстрым движением он схватил бокал пива, предназначавшийся старшему мужчине, сидящему напротив, опорожнил его одним глотком и исчез, бросив им безмерно вульгарные слова. Двое мужчин только засмеялись.

Графф не смеялся с ними. Он сидел в своем углу со спокойным и серьезным выражением на лице, глядя на происходящее вокруг него так, словно оно не имело к нему отношения и не трогало его. Он не был удивлен. После нескольких недель в салоне он ничему не удивлялся.

По большей части значительно изменилось только поведение мальчиков, которых он знал днём совсем другими.

Они, незадолго до этого сидевшие по своим углам такими мрачными и хмурыми, преобразились. Они либо уже нашли себе джона, старого или нового, и сидели с ним, и ныне (хотя некоторое время назад едва открывали свой рот) оживленно и возбуждённо смеялись и болтали, по большей части в тесных объятиях. Либо переходили от столика к столику, подсаживались - спрашивая или без спроса - к незнакомым людям и их либо приглашали, либо они наталкивались на холодный приём. Достаточно было приглашения, все остальное следовало как само собой разумеющееся.

Веселье со временем становилось всё оживлённее.

Графф не двигался с места. Он выпил больше обычного. Его мучила жажда из-за пыли и густого дыма.
И вдруг ему показалось, что он увидел своего мальчика!

Увидел его здесь, переходящего со своей очаровательной улыбкой (как же он мог очаровательно улыбаться, когда хотел!) от столика к столику. Вот он заговорил с одним гостем, остановился подле другого и подсел к нему.

Молодого человека бросило одновременно в жар и холод.
Опять же, как это часто бывало в последнее время, он подумал:
Мальчик часто бывал здесь, многие недели прошлым летом, вечер за вечером (так рассказывали Пипель и другие мальчики). Здесь он проводил свои праздные дни, свои пьяные вечера! Отсюда мальчик уходил в свои ночи, полные кутежа и похоти...

Эта толстая скотина вон там - ему тоже позволялось обнимать его мальчика, так же как сейчас он держит в объятиях другого - стройного паренька, который поначалу сопротивлялся, но потом терпеливо позволил обнять себя и поцеловать? Может его мальчик тоже поначалу отворачивался, но потом уступал?

А еще вон тот, тот стройный молодой человек со зловещими глазами и странными движениями своих длинных рук, которыми, казалось, он хватал всё вокруг, хотя ничего и не заказывал; который, определённо, чувствовал себя как дома - он тоже бывал с его мальчиком, и по-прежнему ходит в живых?

Именно отсюда граф - тот самый граф (единственный, о котором молодой человек точно знал) - увез его мальчика в свой дворец, чтобы насиловать его там своими взглядами - хуже не придумаешь!
Это ужасно! Ужасно!

Он больше не может здесь находиться.
Молодой человек захотел покинуть свой угол и тут же сел обратно.

Было поздно. Было уже довольно поздно.
Почему Пипель до сих пор не вернулся?
А вот и он, наконец!

Поначалу Пипель пытался протолкнуться к нему, но Графф движением руки остановил паренька и с грубостью, обычно ему не свойственной, встал и оттолкнул стулья вместе с людьми, сидящими на них.
Он вывел Пипеля на улицу. Изнутри пробивались звуки музыки - пары кружились в танце; смех, пение, гам и отголоски криков.

Они встали у входа.
- Ну?

- Завтра! Я говорил с ним. Завтра в пять на Александерплац под вывеской с медведем, под его левой лапой (Пипелю нравились небольшие шутки наподобие этой). Я приду туда. Это недалеко отсюда, а теперь мне нужно в салон!
Он получил свои деньги и зашёл внутрь.

Герман Графф бросил ещё один короткий взгляд на зашторенные окна салона, в который он никогда больше не войдет после этого вечера.
Затем он часами пробивался сквозь ночь, полную холода и снега.

Наступило утро.
Cегодня!

В пять он был под вывеской с медведем - у его левой лапы, как и говорил Пипель.
Пипель прибыл в половине шестого.

Он не хотел ничего слышать насчёт своего опоздания. Вчера ему повезло, и он только что встал с постели.
- Здесь недалеко, только пара улиц.

Они свернули в тихий кривой переулок. Затем оказались на старой площади с уродливой церковью посредине. Большинство домов здесь были такими старыми, что их крыши сильно просели.

Пипель остановился перед одним из самых маленьких, который не рушился только благодаря соседям. Несколько шагов и они оказались в небольшой пивной на первом этаже.

В узком зале было темно. К ним подошла пожилая женщина.
Она, вероятно, уже была в курсе, потому что направила двух гостей в заднюю комнату.
Оттуда, со света, к ним медленно приближался молодой человек, вероятно, лет двадцати, крепкий и широкоплечий.
- Матушка, сделай больше света в комнате, - сказал он старухе голосом, удивительно низким для его возраста.

Над столом в задней комнате зажгли керосиновую лампу, и только теперь Графф смог как следует разглядеть говорившего.
Тот сразу же понравился молодому человеку. У него было открытое добродушное лицо с голубыми глазами и легким пушком над верхней губой.

Они пожали друг другу руки и сели.
После чего молодой человек спросил:
- Ты знаешь Гюнтера? Ты знаешь, где он, и расскажешь мне, что с ним происходит?

Парень ответил не сразу.
Он посмотрел на Пипеля и медленно произнес:
- Да, я знаю Гюнтера, но я не знаю его. Я только слышал о нем. От моего друга. Я только знаю, что тот сказал Пипелю, что я здесь, и этого достаточно. Теперь, Пипель, когда выпьешь, - старушка принесла три стакана пива, - можешь оставить нас наедине... господина и меня.

Пипель, который был совсем не глуп, всё понял. Он выпил.

Оставалась только одна маленькая деталь. Как только Пипель почувствовал, что обещанная банкнота в двадцать марок попала в его карман, он тотчас встал.
Графф пожал его руку.
- Благодарю тебя, Пипель, ты хороший мальчик.

- Ты будешь завтра в салоне?

Графф, не отвечая, в последний раз взглянул на его худое веснушчатое лицо, и Пипель исчез за дверью.
После чего молодой человек остался наедине с незнакомцем.
Но теперь он больше уже не мог терпеть:
- Вы видели его? Как он? Где он?

И, постоянно поступая так в течение последующего часа, в течение которого его расспрашивали, юноша, сидящий напротив молодого человека, перед тем как ответить, задумался.
Затем заговорил - спокойно и медленно, что было весьма необычно для такого парня.
- Господин, - сказал он, - я расскажу вам все, что знаю. Я действительно хотел уехать сегодня рано утром. Можете себе представить, как мне здесь горячо. Но вчера вечером я услышал, как это для вас важно, и потому, что мой друг - вы не знаете его, а он не знает вас - убедил меня остаться, и я уеду в Гамбург завтра. Он сказал мне вчера: «Останься здесь ещё на один день и поговори с ним. Мы должны помогать друг другу, когда можем, даже если и не знакомы». Видите ли, он тоже любил меня, и я знаю, как это бывает, даже если я отплатил ему плохим.

- Значит, Гюнтер в Нойенхагене, и я видел его как раз позавчера. Как там? Ну, не так, как в Лихте, в Лихтенберге. Гораздо строже. И если кто-то уже однажды сбегал, они смотрят за ним намного строже.

- Но как он?

- Как может, но он слишком нежен и не создан для жизни там.

- Но он не болен?

- Нет, он точно не болеет.

- А возможно ли забрать его оттуда?

На этот раз ответ занял больше времени.
Но паренёк всё-таки ответил.
- Господин, как сбежать оттуда всегда вопрос. Сбежать оттуда не так уж легко. И директор, он... ну, я просто не скажу, кто он есть, а охранники не намного лучше. Самое плохое - это те, кто там сидит. Что они могут сделать друг с другом по подлости или из-за пакости, они это сделают. К тому же они зависят друг от друга. Можете представить, что там происходит?! Кто этого не знает, то наверняка быстро узнает!

- А Гюнтер?

- Да, ему сейчас особенно тяжело, просто потому, что он лучше. Когда они дерутся - что ему делать? Однажды я вытащил его, а он просто остался на моих руках.

Его затаивший дыхание слушатель застонал.
Что еще он должен спросить? Какие ответы еще предстоят?

Молодой человек беспомощно огляделся. Старуха переминалась с ноги на ногу. Он заказал что-нибудь теплое выпить и поесть.
- Но вы сами, вы сами как сбежали?

Широкая грудь под матросской курткой приподнялась, и на молодом лице сверкнули белые зубы.
- Я?

Молодой человек услышал, как юноша презрительно произнёс:
- Никто не может долго удерживать меня. Только не они. Я завтра буду в Гамбурге, а послезавтра уйду в море.

- Вы же наверняка старше и поэтому ваш возраст...

- Возраст? Сколько же вы мне даёте?

- Ну, по крайней мере, двадцать.

- Мне только семнадцать.

Всего семнадцать. Но это была правда: при всей его мужественности в нём всё ещё было что-то детское. Он всё больше и больше нравился молодому человеку.

Но разговор шёл не о нем, а о Гюнтере, о котором молодой человек должен был и хотел слушать. Как можно больше - все, что можно было узнать.
- Расскажите мне, - умолял он, - расскажите мне о нем. Он, правда, не болен?

- Нет, я уже сказал, что он не болен, но так тих и безразличен, как будто ему все равно. Думаю, он больше не сбежит, даже если мог бы.

Из-за напуганного лица собеседника, чьи глаза смотрели на него так, словно от каждого его слова зависела жизнь, паренёк понял, что должен как-то утешить.
Он сделал это по-своему.
- Не принимайте так близко к сердцу, господин, я не знаю, правда ли, что Гюнтер был с вами; я не хочу этого знать, потому что это не мое дело, но думаю, что если бы вы увидели его сейчас...

Он не знал, как продолжить.
Графф спрятал своё лицо в руках. «Я буду любить мальчика всегда; буду любить как никогда раньше», подумал он.
А затем, подняв лицо, он совершенно отчаянно произнёс:
- Но что, вообще ничего, нечего нельзя поделать? Вы же понимаете, что я не могу просто оставить его там, и не помочь ему! Могу ли я написать? Отправить ему что-нибудь, деньги или то, что ему нужно? Могу ли я навестить его?

Юноша покачал своей светлой головой.
И снова всё, что он сказал, было обдуманным и ясным:
- Посылать вещи или деньги не имеет смысла. Все попадает в руки охранников. А посещение - вы думаете, вас впустят? Они же знают, почему Гюнтер там. Откажитесь от этой мысли. У вас будут только проблемы и ничего другого.

- А написать? Мне, по крайней мере, разрешат написать?

- Написать? Да, вы, определённо, можете написать. Иногда туда доставляют письма.

- И читают их первыми?

- Обязательно, но ведь - естественно, в нём не должно быть ничего подозрительного - они не всегда будут знать, откуда пришло письмо, а потом, вероятно, передадут его.

- Наверное, всё же лучше зарегистрировать письмо?

- Только не это! Только не выделяться. И не посылать денег. Действовать, как будто вы родственник или далекий друг (не такого рода), и спросить, можно ли что-нибудь отправить. Тогда он будет знать, что ему ждать, и, возможно, он с большей вероятностью получит это. Но там нет ничего определённого. Иногда бывает так, иногда эдак.

- То есть, другими словами: ничего нельзя поделать, вообще ничего?

- Ждать, только ждать.

- Да, но как долго?

- Ну, пока он не достигнет совершеннолетия, но иногда их отпускают раньше.

До двадцати одного года! подумал Графф. Пять лет! Вечность! Если он доживёт до этого, так я так долго не проживу, если мне придется продолжать терпеть подобное!
Он лёг грудью на стол, а его собеседник с жалостью смотрел на него.

Он должен поговорить с мальчиком еще раз.

- Попытайтесь однажды написать ему... Возможно, его родственники смогут что-нибудь сделать. Если вы задействуете их…
Юноша взглянул на угрюмого молодого человека, уставившегося в одну точку перед собой.
Жаль, подумал юноша, он милый человек. Я смог бы ему понравиться. Он мог стать мне другом. Я потерял человека, который так сильно любил меня и так много делал для меня, и даже вчера... А теперь у него другой мальчик, потому что я бросил его. Нет, с этим ничего нельзя поделать. И завтра я уеду, уеду далеко! Как жаль! К тому же я совершенно другой парень, чем этот Чик со сломанными крыльями, который в любом случае не продержится там долго. Очень жаль!

Его спрашивали, и юноша ответил ещё на множество вопросов. Но в основном они были об одном и том же.
- Нет, он не болен, только тих, и почти ни с кем не разговаривает!

Старуха миновала эту узкую комнату с тремя столами, и вышла в заднюю дверь.

- Кто эта женщина?

- Это Матушка, она хорошо к нам относится и принимает нас.

Он позвал ее.
- Матушка, правда, ты же нас не продашь?

Она прижалась своей головой к голове юноши и погладила его щеку своей худой рукой.
- Нет, мой мальчик, я не продам никого из вас. Но что я получаю за это? Ты приходишь и уходишь, и завтра ты снова уйдешь.

- Не волнуйся, Матушка, я еще приеду и привезу тебе что-нибудь красивое из-за океана.

Но она только покачала головой и ушла.

Графф поднялся. Ему трудно было стоять, словно он сам состарился и устал.
Он пожал юношескую руку и вложил в большую и твердую ладонь то же, что получил Пипель. Ещё одну банкноту он положил на стол в качестве оплаты счёта.

Юноша колебался.
- Не будет ли это слишком накладно для вас, господин? Вы же только что...

Уходившему Граффу хватило только сил, чтобы отмахнуться от вопроса и произнести:
- А вы сами-то как?

И снова у юноши приподнялась грудь, и блеснули в улыбке зубы.
Они ещё раз крепко пожали друг другу руки.
- Спасибо! Благодарю вас от всей души!

У дверей Графф развернулся.
Ему пришло в голову, что он до сих пор не знает фамилию Гюнтера (А он ведь должен написать ему!). Он спросил её.

И получил удивлённый ответ:
- Но его зовут Нильсен. Гюнтер Нильсен, разве вы не знали?

Графф ушел.

Оставшись в одиночестве, юноша вновь задумался: «очень жаль! Я был бы очень рад, если бы он стал моим другом!»
Но он уже давно знал, что не все в жизни может быть так, как человек желает и задумал.

Герман Графф ехал домой.
Надо было написать письмо. Его следовало сегодня же отправить.
Он отбросил в сторону всё дела.
«Мой дорогой мальчик», начал он.

А затем, вслед за теми первыми словами, он писал и писал. Писал то, что диктовало его сердце, писал, не задумываясь.
Молодой человек писал обо всем: о своей тоске, отчаянии, тревоге за него в эти последние, страшные недели.
Он писал, и его перо летало над бумагой.

Он писал, что отныне всё будет хорошо. Он не станет отчаиваться, а будет мужаться. Будет ждать его. Он спасёт его. Мальчик только должен сказать, как это можно лучше всего сделать.

Все будет хорошо: он знал, где мальчик сейчас, и вскоре они снова будут вместе, и больше никогда не расстанутся.
Молодой человек продолжал писать. Лист за листом покрывался его крупным и чётким почерком.
Он всё ещё не знал, что пишет. Он только чувствовал, как с каждой новой страницей ему становилось легче, по крайней мере, писать.
Ему нужно было облегчить свое сердце - выразить словами всё недосказанное и спрятанное; выговориться, утешить, успокоить и исцелить своё сердце.

Он продолжал писать.
Было уже поздно, когда он закончил и собрал бумажные листы.

И тогда сразу же стало ясно, что он никогда не сможет отправить это письмо. Молодой человек понял, что писал его только для себя. Он взял кипу листов и медленно разорвал их на мелкие клочки, а потом почувствовал такую усталость, что у него закружилась голова.

Без мыслей, без чувств, он опустился на кровать.

* * *

На следующее утро в своем кабинете между работой он написал новое письмо. Короткое и по делу. Каждое слово было тщательно продумано: молодой человек спрашивал у мальчика, как у того складываются дела; помнит ли он его; может ли он писать, и можно ли ему послать что-нибудь. Он писал, что мальчик должен помнить - у него всегда есть друг, который сделает всё, чтобы помочь ему; он только должен сказать, как и что нужно сделать.

Молодой человек написал своё полное имя и запечатал вместе с письмом промаркированный пустой конверт с его точным адресом, а также чистый лист на случай, если у Гюнтера там не окажется бумаги под рукой (он, безусловно, найдёт возможность достать огрызок карандаша).

Во время полуденного перерыва он бросил письмо в почтовый ящик. Да, правильно, что он не стал регистрировать его. Мальчик либо получит это письмо, либо оно вернется как недоставленное, потому что на обороте письма также имелись его имя и полный адрес.

Молодой человек успокоился; определённо, всё складывалось как нельзя лучше. Никто не найдет ничего подозрительного или поразительного в этом письме от друга (так ему казалось).

* * *

Письмо отправилось в путь, и с этого дня его жизнь стала только одним ожиданием.
Сегодня была среда. Завтра или, самое позднее, послезавтра письмо должно оказаться в руках Гюнтера. Если в пятницу или в субботу у него не найдётся возможности или времени для ответа, мальчик обязательно найдет его в воскресенье. Тогда он получит ответ в понедельник или, самое позднее во вторник.

Он ждал. Но ни во вторник, ни в последующие дни недели ответ так и не пришел.
Он был очень спокоен. Только иногда, оставаясь в одиночестве вечерами, громко стонал, как будто от невыносимой телесной боли.

* * *

Он редко, почти никогда не получал писем. Кто мог ему писать? Знает ли почтальон, что он живет в этом доме? Он повесил на дверь свою карточку. И - это стоило ему больших усилий, чем он готов был признать - при случайной встрече на лестнице (первой за несколько недель) он попросил свою хозяйку - в случае, если ему принесут письмо, чтобы она незамедлительно послала за ним.

- Конечно! - ответила она, и прошла мимо, не глядя.

* * *

Когда неделя подошла к концу, и он не получил ответа, молодой человек принял твердое решение.
Теперь он знает, где находится мальчик. Мост к нему построен. Он должен спасти мальчика. Его вина должна быть искуплена.
Это была его вина!

Он давно должен был спасти мальчика от жизни, которую тот вел; от той жизни и людей. Он должен был сделать это в тот день, когда оказался с ним здесь в первый раз. Так и никак иначе.

Он не сделал этого. Он позволил, чтобы всё оставалось так, как было, из-за трусливой боязни потерять мальчика.

Гюнтеру не хватало ума и воли, как и всем этим мальчикам.
Значит, он должен был думать и проявлять силу воли за двоих. Силой своей воли он должен был вытащить мальчика из этой проклятой жизни, и силой своей любви он должен был преуспеть в этом. Он должен был твердо и непреодолимо встать между ним и той жизнью.
Он этого не сделал. В этом его вина, в этом он раскаивается.

Теперь, когда еще не слишком поздно - когда он знает, где мальчик, - он должен спасти его. И затем, когда мальчик будет спасён: он встанет стеной рядом с ним, перед ним... Перед жизнью с той стороны стены!

Еще десять - нет, ещё только восемь дней - он готов подождать. Но не больше. Если до той поры ответа не будет, он откажется от своей должности, снимет со своего счёта оставшиеся деньги и отправится в город, где находится то исправительное учреждение.

И там, в непосредственной близости от мальчика - о, тогда бы встал вопрос, как схитрить... и он станет хитрым! Там, конечно же, ничего нельзя будет сделать силой, а только все хитро спланировав и при помощи денег. В тех окрестностях он окажется под каким-нибудь предлогом (путешествующим по делу, исследователем местной истории), поселится там, сначала незаметно разведает местность, а затем постепенно, совсем понемногу станет искать возможности и пути для побега. В конце концов, учреждение ведь не было тюрьмой. Мальчиков иногда выводили. Он (как забилось его сердце от этой мысли!) сможет увидеть мальчика, но только издали. Затем установит какой-нибудь тайный контакт с ним. Получит от него ответ. Они договорятся. И, в конце концов, все получится.

Так и будет, но только после того, как он окажется в той местности.
Он был полон решимости. Его вина будет искуплена спасением мальчика.

Ответ так и не приходил.
В конце следующей недели он уедет.

А в конце следующей недели молодого человека арестовали.

Не на работе.
Вернувшись домой, он нашел на своем обычно пустом столе повестку на следующее утро: «на допрос».

Его потрясение оказалось почти радостным: это могло касаться только его мальчика. Он услышит о нем. С ним будет установлена связь.
Молодой человек не думал о себе. И в самом деле, что с ним могло случиться?
Он отправился на допрос.

Он ответил на первые вопросы следственного судьи, хотя и был удивлен тону, каким их задавали.
Ему было продемонстрировано его письмо к мальчику.
Это он посылал?

Да, конечно, он.

Знает ли он того, к кому обращается?

Конечно, он знает его.

Как долго?

Да, уже давно.

Хорошо?

Да, хорошо.

Как получилось, что он так хорошо знает этого мальчика? Между ними что-нибудь случалось? Какие-нибудь непристойные действия? Графф встал, грубо оттолкнув стул.
Ему захотелось громко рассмеяться.
Он хотел сказать: «Я люблю мальчика!»

Но, посмотрев в лицо человеку, сидящему напротив, он промолчал.
Он молчал во время всех последующих вопросов.

Когда их стали задавать снова и настойчивее, он заявил, что не хочет отвечать.

В конце концов, его отпустили с замечанием, что, вероятно, против него будет возбуждено обвинение в нарушении параграфа такого-то и такого уголовного кодекса. Однако, поскольку никаких подозрений о его участии в побеге не имелось, он может уйти.

* * *

Молодой человек по-прежнему не думал о себе.
На следующий день он снова пошёл на работу в свой офис, не подозревая, что это случилось в последний раз.
Но вернулся домой раньше обычного.

Когда он пришёл туда, в его комнате уже ждали двое полицейских.
Они дали ему час на то, чтобы собрать вещи и, как они сказали, привести в порядок свои дела.

Он сделал это спокойно и аккуратно, так как привык делать всё.

Пока он был занят тем, что собирал большой чемодан, раздался стук в дверь. В комнату вошел некий господин и, не обращая внимания на двух полицейских, которые курили и тихо переговаривались друг с другом у окна, подошел к нему.

Графф знал, кто это. Это был его коллега по работе, которого он знал лишь поверхностно, поскольку тот работал в другом отделе. Ему всегда казалось, что этот человек намеренно искал знакомства с ним. Где только возможно, он демонстрировал молодому человеку свою благосклонность и старался вступить с ним в разговор, всегда с оттенком какой-то негласной близости, которую он не понимал и которая ему не нравилась. Также как и этот коллега. В нём было не то чтобы нечто вязкое, но прилипчивое, какая-то особенная изнеженность во всем его поведении, которую молодой человек не терпел всю свою жизнь.

Этот человек неожиданно встал перед ним и сказал вполголоса:
- Я слышал, что вы уходите. Могу ли я быть полезным, могу ли я чем-нибудь помочь?

Графф, с вещами в руках, готовившийся упаковать их, поднял глаза на своего коллегу. Но на добродушном, хотя и несколько простоватом лице была только очевидная, дружеская симпатия.

Что знает этот человек? И откуда? Бывали люди, которые всегда все знали, и он был похож на одного из них.

Он немного подумал.
Затем быстро сказал:
- Да, будьте так любезны, - он достал банкноту из бумажника, - оплатите счёт моей хозяйке. Она живет дальше по коридору, и мне не хотелось бы иметь с ней каких-нибудь дел.

Добровольный помощник исчез и вскоре вернулся, положив расписку и сдачу. Все было улажено.
Они вышли из комнаты. Графф, с маленьким саквояжем, в котором находились самые необходимые вещи, шел впереди. За ним следовали полицейские и незнакомец.

На лестнице незнакомец сочувственно пожал ему руку:
- Я все знаю, - тихо прошептал он. - Только не теряйте храбрости. Все не так плохо, как кажется.

В этот момент Граффу не удалось найти слов благодарности. Он даже не смог как следует пожать эту руку - такой мягкой и бескостной лежала она в его руке.

Он сказал только то, что пришло ему в голову:
- Могу ли я ещё раз побеспокоить вас... отправить мои вещи на хранение до тех пор - до тех пор пока я не вернусь; и могу ли попросить вас хранить квитанцию до того времени...
И он продолжил:
- И в офисе, могли бы вы завтра объясниться по поводу меня... на некоторое время ... нет, наверное, лучше навсегда.

Все было с готовностью обещано.

Графф снова повернулся и спросил, настойчиво глядя на него:
- Откуда вы узнали?

Ответ пришел вместе с взглядом на двух полицейских:
- Они пришли в офис, когда вы только что ушли, и я тут же поспешил сюда и успел как раз вовремя.

И, возвращая ему взгляд:
- В конце концов, мы должны поддерживать друг друга по мере возможности - в таких случаях.

Полицейские встали между ними.
На улице Графф и полицейские забрались в ожидающую машину.

Странно - обычно пустая улица была уже не так пуста. В окнах домов виднелись лица. У входа в соседний дом пара женщин стояла и сплетничала, провожая любопытствующими взглядами уезжающих.

Из памяти Германа Граффа наступившее затем время совершенно изгладилось. Если бы он попытался вспомнить - но он вряд ли бы предпринял подобную попытку - то потерпел бы неудачу. Он не помнил ничего кроме теней - ни людей, ни предметов. И только одно он помнил хорошо: как много-много часов в течение многих дней в узких и тёмных камерах он ходил взад-вперёд, от одной стены до другой, туда и обратно, взад-вперёд - от одной стены до другой.

И из всех дней, похожих друг на друга, выделялся только один. Один, похожий на тяжёлый, гнетущий сон.
До этого дня его мысли постоянно крутились вокруг одного:
Я увижу мальчика снова! Это всего лишь недоразумение из-за мелких и глупых бюрократов. Всё выяснится. Когда его спросят, Гюнтер, возможно, скажет: «Да, мы любили друг друга». Однако все остальные промолчат, и он сам промолчит и будет молчать. Ибо это чудо любви: оказаться в такой час непобедимым, в непоколебимом доверии! Это должно случиться здесь - великое чудо любви!

Этот день настал. Серый февральский день, пасмурный и морозный. Большой, почти пустой зал с множеством незанятых скамеек в этот ранний час утра. За столом на возвышении черные фигуры с холодными, злобными или скучающими лицами.

После вступительных речей публику удалили. Двое стариков, мужчина и женщина, которые, вероятно, зашли сюда только чтобы согреться, ретировались.

Листались бумаги. Кто-то к кому-то склонялся.
Затем последовали вопросы, бесконечный ряд вопросов.

А где же мальчик? Его должны привезти!

Вопросы... вопросы... вопросы...

Он молчал.

- Обвиняемый, вы не ответите?

Он молчал.

Наконец, дверь в задней стене зала открылась, и вошёл - рядом с ним шёл охранник - вошёл, едва волоча ноги и опустив понурую, полностью обритую голову, почти уткнувшуюся в грудь, некто в сером халате.

Это был... Не может быть, это он? Это Гюнтер?!
Ради Бога, это не мог быть Гюнтер!

Ему хотелось вскочить, подойти к мальчику, взять его опущенное лицо, которого он не видел, в свои руки, и собственными глазами узреть, что его обманули.

Но он остался там, где был. Чувство оцепенения удержало его на стуле, на котором он сидел.
Он, не отводя глаз, смотрел на маленькую жалкую фигурку.

Он смотрел на неё в течение всего процесса. Он не отводил своих глаз от того, кто стоял там (и кто, вероятно, был Гюнтером).

Вопросы... вопросы... вопросы...

Он продолжал молчать.

Но тот, кто стоял там и ни разу не поднял головы, кивал. Раз за разом. Глупо кивал на всё подряд. А время от времени, после сурового окрика, в качестве ответа появлялось легкое, почти неслышимое «да».

Вопросы... Вопросы - более бесстыдные, чем все то, что он когда-либо слышал в салоне «Адонис» от мальчиков-проституток - поражали его уши. Он не понимал их. Он только чувствовал, что они бесстыдны - бесстыдны и абсурдны.

Он не ответил ни на один из тех вопросов.

Но тот, кто стоял там неподвижно, кивал на каждый из них! (Если бы его спросили, его ли это «друг» - ох уж это насмешливое, двусмысленное ударение! - если бы его спросили, пытался ли его друг убить его, он бы кивнул на всё и тоже сказал «да»)

Затем последовал допрос свидетелей.
Был только один свидетель - его домовладелица.

Она обличала обвиняемого серьёзнее, чем это сделали бы сотни других свидетелей. Она стояла в своем темном платье, сущие мощи нравственности. Ее черные глаза сверкали на бледном и изможденном лице.

Она знала обо всём. Она знала о ежедневных посещениях осенью. Знала про условный свист. Тайные приходы и уходы. Она всё знала о Рождестве: как мальчик пробыл в его комнатах целый день и две ночи. Она знала о беспокойном поведении своего нанимателя до того момента и после, о его нерегулярных возвращениях домой. Она знала обо всём.
- Если вы не верите мне, у меня есть свидетели. Весь дом находил это безобразным.

О, они ей верили. Они верили этому и многому другому.

Она могла покинуть свидетельское место.

Ещё кто-то встал и заговорил.
Потом встал и заговорил другой.
Графф слышал, как он говорит, но не понимал ни слова.

Он только смотрел на маленькую фигуру, которая стояла там и по-прежнему кивала, даже сейчас, когда её больше не спрашивали; которая даже сейчас ни на один миг не подняла глаз. Которая... вероятно, была его Гюнтером, и всё же не могла им быть!

И снова молодому человеку захотелось броситься к нему, разбудить его: «Гюнтер, проснись, подумай о том, что ты делаешь!»
Не бойся этих странных людей! Я здесь, я, твой друг, я - Герман!

Он этого не сделал.
Не из-за барьера, не из-за истуканов в мантиях и судейских шапочках - не они помешали ему это сделать.
Что-то еще удерживало его и мешало. Что-то еще совершенно неподвластное уму.

Наконец объявили вердикт суда.
Судьи, озлобленные упрямым поведением обвиняемого (который даже сейчас не сводил глаз с мальчика, с которым занимался сексом); его явным и полным непризнанием вины, отсутствием у него раскаяния; его более чем презрительным молчанием; его отказом от какой-либо защиты; а прежде всего, глубоко уязвлённые в своем сознании власти, зачитали его.

Два месяца заключения.

Мальчика вывели. Он уходил так же, как появился: бритая насупленная голова промеж стройных, понурых плеч, и едва волочащиеся ноги в тяжелых ботинках.

Осужденный не отрывал от него глаз, пока дверь за мальчиком не закрылась.

Затем молодой человек уставился в одну точку прямо перед собой.
Где он находится? Что они все хотят от него? Что происходит?

Тот, который только что встал и исчез за дверью, который кивал, постоянно только кивал - этот мальчик был ему незнаком. Странный мальчик, с которым у него никогда не было ничего общего, которого он никогда не знал, которого никогда не любил, - совершенно незнакомый ему, странный мальчик.

А затем снова наступило время, о котором он потом ничего не помнил, кроме того, что в узкой камере он ходил от одной стены до другой - взад-вперёд, туда-сюда - долгие часы в течение многих дней, пока не уставал. Затем он снова принимался шагать: взад-вперёд, туда и обратно, пока не устал так, что падал на железную кровать.

О чем он думал? Наверное, ни о чём.

В камеру заходил охранник и спрашивал. Просьбы? Нет, у него не было просьб. Жалобы? Он ни на что не жаловался.

Пришел молодой тюремный врач, посланный, чтобы исследовать душевное состояние этого своеобразного заключенного.
Он пришел и принялся задавать вопросы. Молодой человек удивлённо воззрился на него.
Болеет ли он? Нет, он не был болен. С ним ничего не случилось.

А что, собственно, должно было с ним случиться?

Шли часы. Дни. Недели. Прошёл месяц. Затем второй.

* * *

Он не считал их: эти дни, недели, месяцы.

Только когда ему сказали, что близок день его освобождения, он словно проснулся.
К нему вернулись мысли. Но не о прошлом, которое осталось позади, словно ничего никогда и не было (на самом деле, то, что было - умерло).

Они обращались к будущему.
Что ему делать? Куда идти?

Он думал, не сильно беспокоясь о будущем. Только надежда создавала некое беспокойство.

* * *

После смерти отца полтора года назад с банальными соболезнованиями его родственников и немногочисленных знакомых, пришло любопытное письмо. Пришло оно от дальней родственницы его матери. Он смутно помнил, что видел её однажды в детстве, когда ещё была жива его мать. Образ был расплывчатым, как и память о матери.

Он почти забыл содержание того письма. Он только помнил то, что, в отличие от других, в том письме было беспокойство не о том, кто умер, а скорее о том, кому оно было адресовано. Однако в его памяти остался только один отрывок оттуда, и теперь он снова вспомнился молодому человеку (впервые).
В нём было примерно следующее:
«Вы теперь совершенно одиноки в этом мире, и я не знаю, дорогой Герман, есть у вас друзья, которые полностью и правильно понимают вас. Но если вам когда-нибудь понадобится друг, то вспомните тогда о старой женщине, размышляющей о многих вещах, которые большинство людей минуют без мыслей», - и так далее.

Он не понимал этого. Почему эта старая женщина должна быть с ним? О ней он слышал только то, что она жила в несчастливом браке со своим мужем (известным ученым). Что это за дружба, которую она предлагает?

Но он ныне начал видеть это письмо в другом свете - теперь, когда ему вспомнилось его окончание:

Приходите ко мне всякий раз, когда вам этого захочется и будет нужда. Приходите и выслушайте то, что другой голос, голос из могилы, должен передать вам через меня, когда никакой другой голос больше не будет говорить с вами.

Это заключительное предложение показалось ему цитатой из какого-то романа, и он ответил на то письмо кратко, хотя и доброжелательно, не касаясь содержащегося в нем приглашения.

Теперь он увидел то предложение совсем по-другому. Какой еще голос она могла иметь в виду, помимо её умершего мужа?

Он вспомнил еще раз то немногое, что слышал о нем. Завуалированные намеки (дважды осторожно прозвучавшие перед ушами ребенка). Затем следовало многозначительное молчание.

«В случае если ваш путь будет пролегать через Мюнхен» - писала она (адрес в пригороде и название виллы были ему предельно понятны).

Ныне, когда он хотел покинуть страну с оставшимися деньгами - в какое-нибудь недорогое место на юге - почему бы ему не заехать в Мюнхен?
Какой бы голос с ним не говорил - это, по крайней мере, будет голос, звучащий в тишине, окружавшей его.

В один из апрельских дней около полудня он был освобождён из заключения.
Наступила весна. Почти год прошёл с тех пор, как он приехал в Берлин.

Но весна этого года не была такой, как предыдущая, с милой улыбкой уговорившая зиму отступить. Вместо этого она оказалась непослушной, с холодными дождями и ледяными ветрами, неустанно сражавшейся с неуступчивой зимой.
И сегодня тоже она неприятно носилась по улицам.

Первое, что сделал после освобождения Герман Графф - с ближайшего почтамта послал телеграмму в Мюнхен: «Могу ли я приехать?»
После этого он поехал в банк и забрал все оставшиеся деньги, не более тысячи марок. Следующие часы были потрачены на самые необходимые покупки, включавшие и чемодан. Все они, вместе с его небольшим саквояжем были помещены в камеру хранения Анхальтского вокзала. Затем он где-то перекусил.

Делать было нечего, оставалось только ждать ответа на его срочную телеграмму.
Он медленно пошел к Тиргартену.

«Теперь мне, вероятно, стоит поискать того дружелюбного человека, который в последний день так самоотверженно оказался рядом со мной», подумал он. Но он не мог этого сделать. Молодой человек подозревал, что этот человек - часть того мира, к которому он не принадлежит, и с которым у него нет ничего общего. Небольшого мирка - полного разнообразных связей, специфичных и особых интересов, и бесконечных праздных пересудов. Его вещи могли оставаться там, где они находились - он пока в них не особо нуждался, потому что ещё не знал, как сложится его будущее. Возможно, он еще вернется в Берлин.

Нет, он не хотел видеть того человека. Не сегодня. Он сел на пустую скамейку у небольшого озера под совершенно голыми деревьями. Вода перед ним была черной и грязной. Последние куски льда растаяли, и пожелтевшие листья предыдущей осени окаймляли берега водоёма.

Было ли это тем же самым местом, где он сидел год назад, в первый день и за час до того, как всё случилось - не подозревая о том, что принесёт ему тот год? Он не мог этого сказать.

Но пока он сидел там, его мысли удалились от этого места и из Берлина.
Они - он не знал, почему - внезапно вернулись к первым годам его отрочества.

В такой же ранний весенний день он со своими одноклассниками играл в парке родного города. В полицейских и грабителей. Он и один из его одноклассников - преследуемые грабители - спрятались в кустах. Когда они уселись там рядом друг с другом, затаив дыхание в неописуемом ожидании игры и будучи в безопасности на тот момент, другой мальчик несколько раз со страстью поцеловал его в губы – находясь как бы вне себя. Но затем послышался шум, издаваемый их преследователями, и им пришлось разделиться.

Он был так удивлен, что поначалу не понял, что случилось. Этот одноклассник не был его другом, их не связывали какие-то особые и общие интересы помимо школы.

Тот мальчик был симпатичным - невысоким, стройным и опрятным. Никогда больше они не оказывались наедине даже на мгновение. Напротив, казалось, что другой мальчик с тех пор избегает его. И, конечно же, они никогда не говорили о том случае.

Почему же ему в этот час так живо вспомнился тот маленький и мимолетный опыт? Он не знал. Но всё это почти сразу показалось ему невероятно красивым.

Холодный ветер пронёсся по пустынным дорожкам парка к месту, где сидел молодой человек. Но тот, увидев, как неспособные прорваться, бессильные лучи первого солнца сражаются с облаками в пасмурном небе, почувствовал, что стало слишком холодно. Молодой человек встал, рукавом коснувшись ближайшего кустарника, и заметил на нем первые нежные желтые бутоны. Он легко и осторожно провел по ним рукой.

Ему пришлось ещё долго ждать в зале ожидания на вокзале. Ответ едва ли мог появиться до семи часов, и ему не хотелось спрашивать о нём раньше времени.

Он сел в угол хорошо отапливаемого высокого зала и принялся наблюдать за лицами окружающих его людей - занимался тем, чем он обычно никогда не занимался.

Он наблюдал за ними, мужчинами и женщинами - старыми и молодыми, свежими и усталыми, подвижными и равнодушными, не вслушиваясь в их разговоры. Он видел только лица, словно хотел найти то, что могло скрываться за ними. И читал на них недружелюбие и доверие, горечь и недоброжелательность, хитрость и жадность, тупую покорность и озабоченность. Он находил в них и многое другое. Но не находил того, что искал - понимания жизни. Для него все они были беспомощными, навеки зацикленными в узком круге их жизни, неспособными увидеть, не говоря уже о понимании, чего-либо за его пределами - в узком круге, из которого не было никакого спасения, не было места для свободы мысли и поступков. И почти все они были очень шумными!

Среди этих людей не было ни одного, даже одного, с которым ему хотелось бы поговорить.

Он перестал рассматривать людей. Это было безнадежным делом. Среди этих людей не найти понимания вне пределов этой банальной обыденности. И даже там их жизнь будет состоять только из ссор и споров; пинков даваемых и получаемых.

В семь часов вечера он отправился к почтамту, на который просил переслать ответ.
Он уже пришёл: «В любое время».

Через полчаса на экспрессе молодой человек отправился в Мюнхен.

Уже на следующее утро он сидел напротив пожилой женщины в уютной гостиной её дома, находящегося в тихом пригороде, в просторном саду на высоком берегу Изара [река в Баварии].

Это была высокая женщина, по-прежнему красивая, с густыми седыми волосами и умными карими глазами, которые не покидали лица молодого человека, пока он говорил.

* * *

Ниже только отдельные фрагменты их бесед за восемь дней, проведенных под ее крышей - бесед, которые они вели на длительных прогулках по лугам над рекой; и вечерами, сидя друг напротив друга у камина.

* * *

- Теперь, когда я здесь, я расскажу вам все, - начал он в первый вечер.

- Я уже многое знаю, - прозвучало в ответ.

Он уставился на нее.

- Но только поверхностные факты вашего... вашего невезения...

Он подумал, что не расслышал правильно.

- Это было в газетах. Я всегда тщательно слежу за подобными делами. Но там все так отстранено. Чего только не пишут в газетах. И что в конце? Прочесть сегодня, чтобы забыть завтра.
- Да, - продолжала она, вставая. - Я знаю о вас гораздо больше, чем вы думаете.
Она подвела его к картине на стене, и он заглянул в серьезные черты и ясные, добрые глаза.

Он услышал ее твердый голос:
- Он тоже нашел в этой любви счастье и несчастье своей жизни, страдал от нее и наслаждался ею. И он научил меня понимать и уважать эту любовь.

Потрясенный, он промолчал, и она продолжила после паузы:
- Он был хорошим другом для своих юных друзей, можете мне верить, Герман. Не все, конечно, но многие чувствовали и знали это, и любили его в ответ, почитали и оплакивали его.

* * *

И когда они снова сели друг против друга:
- Я слышал, что вы вдвоём были несчастны?

Она рассмеялась заразительным смехом, которым она, вероятно, очаровала людей раньше:
- Это не было несчастным браком, это был вовсе не брак, а счастливая дружба.

Она продолжила:
- Вероятно, однажды я любила его - я имею в виду, что любила его так же, как мы, женщины, любим мужчин. Во всяком случае, мне не хотелось потерять его, когда я осознала невозможность подобной любви. Не только я, но и он. Мы согласились остаться друзьями и вместе... Потом, позже, я полюбила его совершенно иной любовью.

- Это было возможно?

- Да, это было возможно, потому что мы взаимно дали друг другу совершенную свободу: он был свободен, я тоже была свободна. Так мы прожили много лет, пока не состарились. Внешне наша дружба прошла как брак - как несчастливый брак - об этом я не раз слышала.

Она продолжила:
- Мы часто бывали вместе, но ни в коем случае не постоянно. Мы много путешествовали, в большинстве случаев раздельно. Все было основано на том свободном соглашении, которое должно лежать в основе отношений между людьми, и чего почти никогда не бывает.

- Мы были счастливы, он и я, вместе или по отдельности, и каждый по-своему, - начала она снова. - По крайней мере, время от времени счастливы. Большего ни один человек не может просить у своей судьбы.
- Мы любили и были любимы в ответ, каждый согласно своему естеству. И мы никогда не обижались на это.

- А как вы живете сейчас? - спросил у неё ошеломлённый слушатель.

- Вспоминая его... и других... И - если ты захочешь этого - теперь немного и ради тебя, Герман... Но сейчас и для тебя!

* * *

- Откуда и что он знал обо мне? Он же не мог слышать обо мне?

- Нет, но он видел тебя, когда ты был еще маленьким, настолько маленьким, что ты вряд ли его вспомнишь. Он видел тебя с твоим другом. И сразу понял своим острым глазом.

Вальтер! ему сразу вспомнилось это имя (первая, бессознательная любовь его детских лет!).

- Герман такой же, как я, заявил он мне сразу же. «Его ждёт тяжелая жизнь, потому что он будет любить сердцем. Я увидел это в его глазах. Давай облегчим ему, если подобное будет в наших силах, как ты считаешь? У него ведь не получится».

Она задумалась.
- Затем он добавил: «Но только если он сам придет. Если будет в нужде и в горе, в которые мы все - хотя бы раз – попадали».

И закончила она своими словами:
- Итак, Герман, я подошла к тому, что должна сказать вам от его имени, и что скажу сейчас. Я не знаю ваших отношений, но я знаю его волю. «В нашей жизни», часто говорил он мне: «в нашей трудной жизни, для защиты от других, от их суждений и действий, больше чем обычно необходимо богатство. Только финансовая независимость может в какой-то степени обеспечить подобную свободу. Поэтому он должен стать моим наследником. Если приедет сюда. А если не приедет, то пусть им станет кто-то другой, тот, кто этого заслуживает». И вот ты здесь.

Он вскочил.
- Нет, - взволнованно воскликнул он, - нет, я приехал не за этим.

- Я знаю, - перебила она, и протянула ему руку. - Я знаю, но это было его желание, и поэтому оно также и мое.

Она снова указала на картину и на комнату:
- Всё это благодаря его труду, неустанному труду всей его жизни.

Он по-прежнему возражал:
- Но у него самого были друзья, юные друзья, которые были ближе к нему, чем я, которые должны были значить для него гораздо больше?

Она закончила разговор:
- Не волнуйся, ты ни от кого не отнимаешь, он подумал обо всех, кто для него что-то значил. Ты ничего ни у кого не отнимаешь.

Взволнованный, он смог только промолчать.

* * *

В первые дни он избегал как-то обращаться к ней.
- Я не могу обращаться к вам словом «тётя», - заявил он в отчаянии. - Это слово мне противно.

- Тогда говори мне «матушка»!

Она поцеловала его в лоб.

* * *

- Расскажите мне о моей матери, - попросил он.

- У нее был утончённый и спокойный характер, и в то же время она была исключительно умной женщиной. Единственным её утешением стала музыка. Ее голос был не силён, но мил и чист. Я могла часами слушать её пение. А затем родился ты и стал для неё всем. Но ты мог этого не знать.

- Да, - сказал он, - она умерла слишком рано.

- Моему мужу было нелегко с твоим отцом, - услышал он продолжение.

Мой отец! - горько подумал он.

* * *

Они продолжали беседы, переходя от личного к общему, часто и долго говорили о подобной любви.

Он больше расспрашивал, поняв, как много она знает, и понимает в этом:
- Но откуда вы все это знаете?

И раз за разом приходил ответ:
- От него! От того, которого я научилась понимать. Не прощать, потому что здесь нечего прощать, а понимать!

- Это любовь, как и любая другая, - повторял он снова и снова. - Но тот, кто не хочет и не может понять и принять это как любовь, никогда не поймет её.

* * *

- Но я - как они фактически назвали это - виновен в непристойном поведении! - громко рассмеялся он.
Но сразу же стал серьезным:
- Либо я преступник, либо другие - те, кто придумал этот закон и следует ему, третьего не дано...

- Существует мало людей, - последовал ее ответ, а в ее прекрасных и ясных глазах появились умное и суровое выражение, которое он еще не видел. - Существует мало людей, которые не становятся преступниками в отношении своих собратьев, - не прямо, а косвенно, потому что они не терпят и не защищают подобные законы, как этот.

- И, - теперь её глаза вспыхнули от гнева, - как все эти преступления можно сравнивать с теми, что совершаются людьми в мантиях и облачениях, в рясах и мундирах!

Он упёрся лбом в свои ладони и медленно произнес:
- Я почти ничего не слышал и не понимал из того, о чем спорили в тот день на суде, потому что я ожидал чуда, которое оказалось не чудом, а разочарованием. Но мне кажется, что один из тех людей (как бы оправдываясь) сказал: не я составляю законы, я их лишь выполняю.

- Он выполняет законы, - закончил он задумчиво, - хотя считает их несправедливыми, и осуждает невинных людей - ежедневно и ежечасно. И может спокойно спать.

* * *

Когда она снова заговорила о своём муже - она часто делала это - у него сформировался образ этого необычного человека:
- Временами, если он говорил с другими «нормальными» людьми, - но он редко говорил с ними об этом, потому что устал от недомыслия и предвзятости их ответов - временами изменял себе и вопрошал у них: «скажите мне, а что бы вы сделали, если бы родились с таким пороком?» Он никогда не получал, вообще никогда - как рассказывал мне - честного и мужественного ответа: только негодующие или лживые увертки, напыщенные и циничные протесты, но в основном то, что мы, немцы, очень любим, - целую проповедь, а не точный и честный ответ. Действительно, а что они могли сказать ему, если бы захотели быть честными?!
- И он раз за разом убеждался, что ни один аргумент не срабатывает так, как этот простой вопрос.

* * *

- Тот возраст, который нравится тебе, Герман, был и его любимым возрастом. Понимаешь ли, - сказала она однажды. - Еще пару лет, и вы бы... - она прервала себя... - И он, возможно, остался бы твоим другом, но ты больше не любил бы его. Вот так.

Он посмотрел на нее испуганно и удивленно. У неё на губах, как это часто бывало, появилась улыбка:
- Ты любил бы его, если бы у него выросли усы?

И, когда он, полностью поглощенный раздумьями, ещё не успел ответить:
- Ведь у него наверняка однажды появились бы усы?

Он не улыбнулся в ответ, но ему показалось, что он понял смысл сказанного.
Смешно, абсурдно, немыслимо, но ведь правда!

* * *

Однажды он сказал (в застарелых муках):
- Я не знаю, продолжаю ли я его любить. Я едва понимаю, любил ли я его вообще. И это, пожалуй, страшнее всего! Я только знаю, что никогда не смогу забыть его, если... если я когда-нибудь снова смогу думать о нём.

- Тебе не следует этого делать. Ты должен вспоминать только те прекрасные часы, что провёл с ним. Это все, что у нас остаётся - память о таких часах. Лелей их. Но не хорони свою молодость в бесполезных размышлениях. Думай только о подобных часах.
- Сколько счастливых и прекрасных часов может быть у тебя впереди, если ты захочешь.

- А если мне не хватит сил и мужества?

- Силы и мужество ты должен вернуть под свою волю!

* * *

- Ибо это твоя судьба, а у него своя. Не кланяйся ей, не прогибайся под неё. Никто не поможет тебе обрести счастье кроме тебя самого. Заключи с ней мирный договор и управляй ею! Ты покоришь её только таким путём. Он может поступить точно также. Ты сможешь сделать это - это сможет сделать любой, кто хочет!

Моя судьба, подумал он, моя незаслуженная судьба!
Но в следующую ночь он впервые взглянул на всё по-новому, и она показалась ему уже не такой непобедимой.

* * *

И в последний день:
- Поскольку всё когда-нибудь заканчивается, позволь зародиться своей любви! Позволь ей зажечься - не допускай, чтобы твоё бремя легло на молодые плечи, которые не хотят и не должны нести его! Позволь любви зажечься: подобно весеннему дню, подобно проблеску лета, подобно часу счастья. И не сомневайся! Не задавай вопросов. Поскольку любовь стоит вне всяких законов и людской морали, она не зависит от них и, возможно, намного прекраснее их. Ибо, если она тягостна и глубока...

- То она приведёт к гибели и смерти! - подхватил он.

* * *

Уезжая после восьми проведённых здесь дней, он понимал, что может вернуться сюда и вернется. Потому что с этого момента его дом находился тут.

Он не поехал на юг.
Он вернулся в Берлин.

Год назад Герман Графф приехал в столицу совсем молодым человеком, который почти ничего не знал о жизни и совсем немного о себе.
Он вернулся в Берлин как человек, который хочет узнать и переосмыслить свою жизнь.
Он должен был показать себе, кто сильнее.

Поезд катился к столице. Чем ближе он подходил к цели, тем сильнее молодой человек чувствовал, что раны на его сердце не зажили. Они снова стали причинять ему боль.

Раны были нанесены ему жизнью посредством юной руки, не подозревавшей, что она делает. Они кровоточили, и будут кровоточить, пока другая юная рука их не закроет.

Неужели она уже протягивается к нему - одному из миллионов, находящихся в Берлине - та другая юная рука?

Это была случайность или судьба - люди по-разному называют одно и то же - в тот же самый день другой поезд вез двух человек из совершенно другого региона Германии к совершенно другой цели (удаляясь от Берлина).
Это были Гюнтер и его опекун.

По какой-то причине этого человека начала беспокоить совесть, и он однажды появился в том исправительном учреждении. Поскольку он пришёл с бумажкой, на которой стояла печать, и оказался кем-то вроде вице-мэра своего села - после долгих дебатов и бесконечных придирок, ему передали его подопечного.

И теперь они сидели друг напротив друга в пустом отделении третьего класса. Тот человек был высоким, крупным мужчиной с грубыми чертами лица и грубыми манерами, красный от гнева по поводу долгой и дорогостоящей поездки, потери времени и всех расходов, в которые ввёл его мальчик.

Время от времени он сплёвывал и скрежетал зубами:
- Подожди, малыш, ты больше от меня не убежишь! Мы быстро вернём тебя на место! Такое мерзкое отродье как ты, сбегает из дома и шляется где попало целый год! Подожди, вот вернёмся домой... Ты, подлый, грязный мальчишка!

Мальчик не испытывал страха.
Ибо то, что сидело напротив того человека, это маленькое убогое существо, больше не думало о бегстве; он больше ни о чем не думал. Мальчик с красными глазами на сером лице безучастно смотрел перед собой, и, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг себя. Голова его снова была полностью обрита, а губа, которая обычно так заметно приподнималась при волнении, больше не дергалась. Теперь его губы были постоянно сомкнуты, а за ними, на месте выбитого в драке зуба зияла дыра.

Безразличный и апатичный, мальчик сидел и жевал кусок хлеба.
Поезд продолжал своё движение.

Мальчик забыл всё. Забыл голодные и пресыщенные дни; забыл вечеринки, танцы и пьянство по ночам. Забыл о бесчисленных лицах, бывавших рядом с ним: о старых и молодых, о дружелюбных и сердитых, промчавшихся мимо него в безумном вихре. Он забыл, совершенно забыл, что была большая и терпеливая любовь, которая так долго сияла над ним теплым и ярким светом, и которая всё же не смогла спасти его ни от себя, ни от других.

Только гнетущая и унылая ярость всё ещё кипела в нем: к Максу, который заманил его в Берлин; к Эйтцу, который ввел его в эту жизнь. Ко всему и всем: к тем мужчинам-джонам, которые использовали его и пользовались им, чтобы затем отшвырнуть, как окурок. К графу, который обращался с ним, как с собакой, а потом прогнал. К другим мальчикам, которые повсеместно пользовались его добродушием. И к тому единственному, кто любил его - к нему совсем не в последнюю очередь.
Зачем он, после всех других своих глупостей, написал то идиотское письмо!

Что было в нём? Письмо ему не показали, но почти до смерти замучили своими вопросами. Проще всего было сказать «да» на всё. И только после этого его оставили в покое.

Этому совету, который дал ему Дылда, он также следовал в Берлине, куда его отвезли на один день, в зал с многочисленными странными людьми. Там он тоже кивал на все подряд и говорил «да», даже когда совсем ничего не слышал и не понимал, чего от него хотят.

Присутствовал ли там его предыдущий друг? Он этого не знал. Он не видел его. Он не слышал его голоса. Он не поднимал глаз, потому что не хотел ничего видеть. Только раз он решился взглянуть на холодные и недоброжелательные глаза и лица.
Неправда, что тот молодой человек любил его, хотя часто и говорил об этом. Если бы он действительно любил его, то помог бы ему выбраться. Но другим способом. А не такими письмами.

Его вернули обратно в исправительное учреждение. И вот этот говнюк приехал сюда, чтобы забрать его домой.
Его запросто могли оставить там. Ему было всё равно - его не волновало окружающее. Как раз сейчас ему стало там немного легче, с той поры, как Дылда принял его к себе на правах постоянного, и ревниво уверял, что никто не посмеет к нему приблизиться.

Но, в конце концов, ему было всё равно. Его гнев сменился вялым безразличием.

Его не волновало, что еще могло с ним случиться. Уже завтра он будет стоять за прилавком в синем, засаленном фартуке, с красными от холода руками и вечно бурчащим животом, продавая селедку, мыло и ссорясь с женами фермеров. Только в воскресенье они, вероятно, снова отправятся в ближайшую деревню. И тогда другие мальчики кинутся его расспрашивать. Но он, конечно же, ничего им не расскажет. Ему нечего было рассказывать. Ну а кроме того... что они могут понять?!

Поезд продолжал свой путь.
Он останавливался на каждой станции. И каждый раз его опекун вскакивал, плевался, бросал сердитый взгляд на мальчика, изрыгал брань и снова погружался в полудрёму.

Постоянно входили и выходили пассажиры.
Звуки их речи стали более привычными. Ушей мальчика достигли знакомые ему имена.
Поезд снова остановился.

	Единственное украшенье — Ветка цветов мукугэ в волосах. Голый крестьянский мальчик. Мацуо Басё. XVI век