12

Говорится: с кем поживешь, у того и переймешь. Рос Илья без родителей,
тех еще в тридцатом раскулачили да увезли из деревни. С тех пор сгинули
Видно, на пути в далекую Сибирь сложили свои косточки. Остался он с бабкой,
так и жил, бедствовал, словом.
С малолетства ишачил в колхозе - очень уж бедный колхозик тот был.
Запомнил Илья анекдотец. Ехали Черчилль, Рузвельт и Сталин, а на дороге бык.
Черчилль кричит ему: "Линкор пришлю!" Рузвельт "летающей крепостью" стал
пугать. Бык ни с места. А Сталин шепнул словцо, и бык, задрав хвост, убежал.
Спрашивают господа, чего же он испугался больше самолета и линкора. Сталин
отвечал: "А я сказал ему, что в колхоз отдам!" Это как раз их колхоз и был.
Не успел Илья на общественных харчах окрепнуть - война. Мал он для
фронта, а на трудработы годился, хоть и недобрал веса. Тощ да мал, да зубы
не все выросли.
Согнали их по повестке со всей округи, погрузили в товарняки и через
всю Россию, по пути родителей, в далекую Сибирь. За дорогу оголодали они,
сено ели, которым пол был устлан. В Омске их впервые покормили в грязноватой
станционной столовке. Кто поопытней - Илья запоминал, - тот немного ел. А
все больше запасался. Корки за голенище, кашу в носовой платок.
Как в воду глядел! Под Новосибирск привезли, там и бросили. Месяц
бездельничали: ни начальства, ни работы. Ни питания. Стали разбойничать, на
возки с продуктами, с хлебом, картошкой налетать. Расхватывали да
разбегались. Посмотрел сейчас Илья на колонистов, как это все на них самих
похоже. Большая Россия, много в ней красивых мест, а бардак, посудить, он
везде одинаковый...
Решил Илья, звали его между своими по фамилии Зверев - Зверек, с тремя
дружками к дому подаваться. Такая трудармия их не устраивала.
Сели они в проходящий товарнячок, поехали. Но глупо ехали, почти не
скрываясь, и где-то перед Уралом, на перегоне их забрали.
Посадили в пустующий домик стрелочника, заперли, часовою приставили.
Они в окошко увидали состав с углем, попросились будто по нужде. Часовой
молод был - отпустил. Они за домик, да прямо на тот состав. Только их и
видели!
Стали осмотрительней. Как железнодорожный узел, слезают на подъезде.
Пешочком по кругу обойдут, а у семафора свой состав караулят. Так и Урал
проскочили.
Жили впроголодь, понятно. Где что выпросят или украдут. Однажды у
проезжего дядьки удалось свистнуть чемодан. Съестного в нем не оказалось, но
лежало офицерское нижнее белье, гимнастерка, штаны суконные. Попробовали на
себя напялить: все на шесть размеров больше, для маскарада и то не годится.
И опять Илья об этом вспомнил сегодня, рассматривая пальто.
Послали с обмундированием Зверька в деревню, но он не такой лопух был,
как эти братья. Продуктов набрал, молока, мороженного в кусках, яиц,
творога, а за гимнастерку выменял рубаху по себе.
Под Тутаевом, бывшим Романовом, сонных от жратвы, их снова прихватили.
Бросили до окончательного выяснения в колонию для малолетних. А колония та -
под охраной да за колючей проволокой.
"Мы к Тутаеву подходим, видим сразу три угла: сборный пункт, больница
рядом да проклятая тюрьма..." Так у них про свою колонию пелось. А вид, надо
понимать, открывался подобный со стороны матушки Волги.
К тому времени, как попался Илья, накопилось в колонии подростков
тысячи две. Голодуха. Пока всех просеют, пока разберутся: ноги протянешь.
Однажды сговорились - бежать. Каждый день лошадь с продуктами
приезжала; ей ворота открывали. Порешили между собой: как лошаденка станет
выезжать, скопом броситься в открытые ворота... И - врассыпную. Кому
повезет, тот на свободе будет.
Дождались, приехала дохлая кляча, тухлую рыбу привезла. Из нее баланду
варили, рыбкин суп. Разгрузили, открыли ворота, тут колонисты и кинулись с
криком... С криком, чтобы самим не страшно было!
Вой, визг, топот, пальба!
Зверек сразу сообразил - бросилась ребятня кучей в одну сторону, а он в
другую, к Волге.
Май был, вода ледяная, но он с ходу этого не ощутил! Потом лишь понял,
что не доплыть; тонуть начал...
Очнулся, лежит на печи, шубой овчинной укрыт.
Высунул голову, поглядел: изба. Дед со старухой сидят у стола, меж
собой о нем толкуют. Старуха и говорит: "Давай, старик, сдадим его обратно.
Там, в колонии, сказывают, убивцев всяких держат, может, и этот из них?" А
старик ей в ответ: "Дура ты, дура старая! На ем написано, что он убивец? А
если нет? А если и наш сынок мается где-то, а добрые люди ему откажут в
помощи?" Быстро поправился Илья. Старик ему рассказал, что работает на реке
бакенщиком. Углядел на середке: кто-то руками по воде молотит, а уж видно
издали, что тонет.. Что за купальщик по весне, удивился, подплыл, а он,
Илья, уж в беспамятстве...
Приодели Илью в сыновнее шмотье, кусок сала дали, хлеба. Старик на
прощание перекрестил, впотьмах вывел из дома.
- До Ярославля тут недалече, - сказал. - И до Рыбинска близко, но вот
как через мост пройти, не знаю. У моста охрана, могут схватить. - Но Зверек
опыта за дорогу набрался. Подлез к машинисту, нанялся до Рыбинска уголь
кидать, так и проскочил.
Пришел в родную деревню. Изба забита, бабки нет. Умерла бабка. Сунулся
к соседке, тете Оле, ночь была, а он-то весь в угле. Увидала соседка в
окошке его черную физиономию и решила, что черт лезет: такой крик подняла,
что вся деревня сбежалась.
День-другой пожил Илья, все советовали ему осесть да жениться. "Пароход
плывет по Волге, дым густой, густой, густой... Ох, зачем же мне жениться,
погуляю холостой!"Не сиделось Илье: на военный учет станешь, загребут опять!
Пошел он дальше по России чемоданы курочить, "углы отворачивать". Опыт у
него уже был. На толкучке, при посадке или с крыши вагона крючком с верхней
полки. Мал, да ловок был! Да удачлив!
Но однажды попался; запихнули опять в колонию.
Но теперь-то Зверек, как и всякий зверек, заматерел. Умел, как говорят,
фуфло двигать: обманывать то есть.
Стекла кирпичом натолок и вдохнул покрепче. Можно было бы и сахара
толченого, но сахара в ту пору не было. Забило стеклом легкие, пошла горлом
кровь. Положили в больничку. А из больнички путь на волю всегда короче. Да,
видать, стекла он крупновато сделал, кровь кусками отплевывал еще долго. С
полгода.
В Калининской области, близ Осташкова, завербовался на лесозаготовки -
дрова пилить. Работа для дураков: пилу на себя да пилу от себя... А во время
пилки как песенку приговариваешь: "Для себя, для тебя, для те-плы-ш-ка...
Для себя, для тебя, для те-плы-ш-ка..."Как-то с дружком шел он на работу,
увидел пленных фрицев, они по соседству лес валили. Жили почти как вольняшки
- на краю деревни, в земляночке.
Так вот, сидят фрицы, сало жрут. Увидели, кричат:
"Рус, шнель. Мол, идите сюда, угостим!"Ребята от закуски отказались, но
в памяти засело-гады фашистские наше сало жрут да нас же угощают!
На обратном пути не выдержали, решили заглянуть. Зашли в землянку,
никого; те по избам да по бабам разбежались. Тут парни еще больше озверели.
Это что же получается? Мы в бараках живем, баланду хлебаем, а они в тепле да
на печке с нашими бабами!
Все, что было в землянке, забрали, в первую очередь бацилу, то есть
мясо, сало, консервы... Муку взяли, около пуда, да не смогли дотащить, так
про запас у дороги на сосне и повесили. После, мол, заберем.
Пришли в избу к знакомой бабке. Жарь, бабка, мясо, вари, пеки и самогон
доставай! Мы праздник победы устраиваем! Сегодня окружили и разгромили
немецко-фашистских захватчиков, а это наш трофей военный!
Бабка ничего не поняла, но ужин приготовила.
Наелись, напились, спать завалились.
Ночью Зверек от странного чувства проснулся, будто кто-то несильно
зубами его босую ногу трогает... Дернул он ногой, а там как рыкнет!
Подскочил: мать честная, овчарка в избе, а рядом военные да участковый
милиционер.
Допросили их и бабку допросили. Шмон у нее устроили. Бабка весь трофей,
что не успели пожрать, выложила, только муку не отдала. Нет у меня муки...
Не было и нет. Никаких я тринадцати килограмм в глаза не видала.
Погрузили Илью с дружком в сани, повезли в город. А повезли через тот
самый лес, где они накануне проходили. Илья дорогой и говорит: "Стой,
гражданин начальник! Ты муку, кажись, спрашивал? Так вон, вишь, на суку она
висит!"Рассвирепел начальник, решил - чернуха, вранье, значит. А потом и сам
увидел, кричит на Илью: "Лезь давай! Как повесил, так и снимай!" А Зверек
ему в ответ: "Не... начальник... Я тебе показал, ты спасибо скажи. А мне она
теперь долго не понадобится. Мне по твоей милости рыбкин суп хлебать! Так
что тебе надо, ты давай и лезь на сосну!"Слазил начальник. Ничего с ним не
случилось! И опять-таки Илье развлечение!
Дали Зверьку год. Он в первый же месяц в глаз порошка от химического
карандаша насыпал. Ослеп на полгода. Попал в больничку, что называется,
закосил. И на волю...
Усы отрастил, даже на вид стал старше. Решил по новой жить.
Один зек еще там, в лагере - подзалетел он туда за то, что бумажники по
карманам тырил, словом, щипач - рассказал, что земли бросовые на Кавказе.
Езжай, мол, там дома прямо со скарбом и огородом раздают за бесплатно.
Только не спутай, скажи, что из беженцев...
А Зверек-то из каких? Бегал же! Беженец и есть.
Устроился проводником на южном направлении, колонистов к месту
доставлял. Без волокиты вселился. Все, как и говорили: дом, огород... И
картошка, невесть кем посаженная, в огороде растет, и подсолнух, и кукуруза
зреет.
Не сразу понял, что попал он, как и положено зверьку, в капкан. Нюх ему
отказал. Хотел честным путем зажить, ан опять в авантюру вляпался. Да какую!
Бежать бы! Да устал он бегать. И - деньги нужны. А тут, глядь,
Кузьменыши подвернулись.
Проснулись братья поздно. Солнце за середину дня перевалило. На сене
стало душно.
С трудом, преодолевая вялость, дошли до избы, а уж Илья завтрак
приготовил: чай да чуреки, и опять - самогонка.
Кузьменыши головами замотали: не то что пить, смотреть на нее не могли.
При виде бутылки начинало поташнивать.
Медленно отхлебывали чай из железной кружки и исподтишка поглядывали на
Илью, который был сегодня особенно суетлив и многословен. Он спросил:
- А вы так и не умылись?.. Ну и правильно. Часто умываться даже вредно.
Я в какой-то книжке читал. А можно и после завтрака. Историю про кошку
знаете? Нет? Ха! Вот, расскажу. Поймала кошка птичку. Только присела, решила
закусить, а птичка-то была сообразительная, говорит: "Как же ты, кошка, не
умывшись, станешь меня есть? Нечистоплотно вроде?" Только кошка лапки
разняла, а птичка пырх и улетела. Вот с тех пор кошка и умывается только
после еды...
И опять энергичный хозяин все пытался налить им самогона, будто ничего
вчера такого и не было.
Или правда, ничего и не было? Братья помнили лишь начало, остальное
виделось сквозь какую-то муть. Кто-то хвалился, кричал; кто-то куда-то
звал...
А может, не кричал, не звал, потому что и во сне приснилось им обоим
что-то лихое, с лошадьми... Куда-то скакали на лошадях, и дух захватывало от
этой скачки. Трудно было отделить сон от яви, но уж точно: лошадей наяву
быть не могло!
Тут вспомнил Колька про вещи и посмотрел в угол, а потом на Сашку. И
Сашка о вещах подумал.
Илья перехватил их взгляд, быстро спросил:
- Что? Потеряли что-нибудь? - И как-то странно засмеялся. Усы у него
зашевелились.
- А пальто... где? - спросил Колька.
- И шапка? - добавил Сашка. - И эти... ботинки?
- Ах, вы вон о чем! - простодушно удивился Илья. - Ха! Они далеко... Их
уже не догонишь!
- Как... не догонишь? - спросил Колька и посмотрел на Сашку, и оба
уставились на Илью, который между тем продолжал им улыбаться. Но улыбка
стерлась, он озабоченно спросил:
- Вы же мне подарили, эти... тряпочки? Я вас вчера правильно понял?
- Подарили? - переспросил Колька, округляя глаза.
- Мы? Подарили? - повторил за ним Сашка. Оба вытаращились на Илью,
будто впервые его видели.
- А вы что? И не помните? Как дарили?
Но Илья и сам увидел, как братья ошарашены.
Встал, подлил им чая. Отломил по куску чурека. Сел, покачал удрученно
головой.
- Ха! Вы даете... Ну, может быть, мне напомнить, а? - И так как братья
продолжали молчать, он рассказал про вчерашнее, как стал он торговаться,
предлагал на выбор картошку, кукурузу или деньги, а Сашка попросил сала. А
когда порешили, что даст он им шматок сала да ведро картошки, тот же Сашка
вдруг заявил:
да бери задарма! Мы завтра снова принесем! Илья, конечно, наотрез
отказывался, но тут и Колька присоединился к брату и стал наседать,
уговаривать Илью в честь их крепкой дружбы взять это дурацкое барахло и
унести, чтобы с глаз долой. А им вроде ничего не стоит снова покурочить этот
складик. Где они, как Сашка объяснял, лишь замок в задвижке провернули...
Братья выслушали Илью, уставясь в пол. Они даже друг на друга не
смотрели. Ничего такого они вспомнить не могли. Но если Илья про задвижку
знает... Тогда... Лихо это они по пьянке добро свое профукали!
Илья предложил еще чайку согреть, но братья заторопились домой.
- Ха! Понимаю! Времечко не ждет! Не ждет! - оживился Илья и встал. И
братья встали. - Можете на меня как всегда... Как на своего, - говорил он,
выходя вслед за ребятами во двор. - Если свистнете, готов соответствовать! А
подарка не возьму больше, так и знайте! Задвижечку отодвигайте, одежу
несите, но... За наличные! Ну! По петушкам?
Колька и Сашка неуверенно кивали. Были они подавленны. Торговали -
веселились, подсчитали - прослезились!
У самой калитки Колька со вздохом оглянулся и, не глядя Илье в глаза,
спросил, голос его прозвучал жалобно:
- Но... Может, нам сала немного... Мы бы взяли. Сашка промолчал. Он
даже отвернулся, чтобы не видеть Колькиного унижения.
Илья уж совсем собрался уходить. Удивился. Переспросил:
- Сала? Вам... Сала? - И сделал паузу, рассматривая в упор братьев. -
Так вы, живоглоты, вчерась его подобрали, у меня только голая тряпица с
солью осталась!
Братья удрученно молчали. Про сало, кроме того кусочка, что совал им на
закус сам Илья, они тоже не помнили.
- С кормежкой вы тово... Вы за четверых хаваете-то! - Илья вздохнул,
так неприятно было ему отказывать своим лучшим друзьям.
Вдруг он оживился:
- Ха! Постой-ка! Посмотрю, а вдруг...
Щедрость из него так и перла. И щедрость, и широта душевная. Не мог он
отпустить лучших друзей с пустыми руками!
Он скрылся в доме, вернулся, неся в руках небольшой, с пол-ладони
кусочек сала. Тут же отыскал лопушок, завернул в него. Помедлил,
поколебался, сразу видать, последнее отдавал. От сердца отрывал, как
говорят!
Он так и сказал, протягивая:
- Ладно уж, в честь дружбы... Сам как-нибудь проживу.
Братья вразнобой сказали: "Спасибо". И пошли. Илья смотрел им вслед.
Вдруг крикнул:
- Эй, живоглоты!
Кузьменыши оглянулись. Он молча на них смотрел, будто колебался,
сказать или не сказать, но вдруг крикнул негромко:
- Тикали б вы отсюда! Правду говорю! Бегите! Что есть мочи бегите!

13

В колонию не пошли.
Если даже директор, как говорили, что-то там привез и наварят горячей
бурды, им все равно не хватит. Опоздали. Еще кому-то подарочек. Правда, не
такой жирный.
Только скрылась деревня, свернули они с проселка, покрытого мягкой
горячей пылью, в поле, а за ним, вдоль кустиков, речка Сунжа бежит. Тут
по-над берегом среди зарослей колючей ежевики и дикой маслины с мелкими
серебристыми листьями - птицы на нее, как заметил Сашка, никогда не садились
- прилегли на траву.
Говорить не хотелось.
Колька первый не скоро произнес:
- Голова трещит! А у тебя?
Сашка угрюмо отмалчивался.
- И трещит, и гудит... Паровоз, а не голова! Больше пить никогда не
буду... Я и не думал, что это так...
Он не договорил, спустился с берега к воде, стал зачерпывать воду
руками и плескать на лицо. Потом, сложив руки ковшичком, напился и,
прихватив сколько можно воды, хоть капало сквозь пальцы, принес к Сашке, и
вылил ему на лицо. Плеснул, Сашка даже не отвернулся, а может, и не заметил.
- Ты знаешь, что такое собачник? - спросил он, не открывая глаз. Капли
блестели у него на носу, на лбу и стекали по вискам.
- Что? - без любопытства спросил Колька. - Собачник? - Он сообразил,
что в умной башке Сашки что-то заваривалось важное.
- Нет, не знаю.
- Ящик... Железный такой ящик, - продолжал Сашка ровно, глаз не
открывая. Может, он сон свой рассказывал. - Снизу вагона его подвешивают...
Это когда мы на одной станции сгоняли, я в соседнем поезде углядел... А
Зверек флажками ткнул и говорит: собачник, мол, до войны или когда там...
собак, говорит, в таких ящиках возили. А сейчас и людям впору ездить.
- Ловок твой Зверек! - Колька вздохнул.
- Вместе ворон ловили, - сказал Сашка и открыл глаза. - Так вот, я
тогда залез, примерился... И правда, ехать можно. Колька понял.
- Значит, пора? - спросил, глядя на Сашку. - А колония?
- Попробовали же!
Сашка рассказал анекдот про человека, который увидел на дороге дерьмо.
Нагнулся, удивился, на язык попробовал. И вдруг воскликнул: "Хорошо,
попробовал, а то бы вляпался!" Колька не засмеялся. Он прикрыл лопушком
голову и дремал на солнышке. Да и чего смеяться, если они оба по тому самому
анекдоту вляпались... С колонией вляпались... Да и с Ильей тоже.
А Сашка уже не терпел. Его идея подтачивала.
- Пойдем на станцию, - предложил он.
- Сейчас?
- А когда еще...
- Может, сперва это... Может, склад покурочить? Как говорит Зверек...
- Не Зверек он, Зверь, - сказал Сашка жестко. - Ну, пошли? Да ты не
думай, мы сегодня и вернемся!
Колька понял, что Сашка не зазря себя и его гонит, значит, так надо.
- Полежим чуть-чуть? - попросил он. - У меня ноги дрожат.
- Вот и разойдемся, - деловито произнес Сашка. - Вон, кстати,
подвода...
Вовремя Сашка углядел подводу, а так бы топать им на станцию до вечера.
И то неизвестно, дошли бы.
Через поле, наперерез, выскочили они к телеге, крикнули издалека:
- На станцию?.. Дяденька?
- На станцию, тетенька, - сказал мужчина и показал, рукой повелел: -
Садись! Авось да небось добежим! У меня паровоз ходкий!
Не старый мужик и не седой, как заметили братья, но старей Ильи. В
линялой, до белизны выгоревшей гимнастерке с белыми от кальсон пуговицами, в
кепочке с козырьком на глаза. Сидел, подремывал, изредка вскидывал на дорогу
светлые с голубизной глаза и опять погружался в себя. На братьев, подсевших
к нему, он уже не обращал внимания.
Где-то лишь на подъезде к станции полюбопытствовал:
- Колонисты небось?
- А что? - настороженно спросил Колька.
- Бегете...
- Куда... Мы бегем?
- Ну куды-куды... Ясно, куды все бегут... Домой! - сказал мужик и
причмокнул, понукая лошадь.
- Может, у кого и есть дом... А у кого и нет, - огрызнулся Колька. И
посмотрел на мужика.
Но тот, видать, не собирался ссориться и разговор затеял вовсе не для
обличения. Он приподнял кепочку, глянул на братьев, точно в голубое окунул.
Молвил кротко:
- А ведь верно. У кого он есть... А у кого? Я скажу, такая война, что
всех перевернула и выкинула из привычного... Небо с землей поперепуталось,
живые с мертвяками... А нонче-то вдруг все поняли - войне-то конец... О доме
заговорили... - Он молчал, но ответа не ждал. В свое погрузился. И снова
начал неожиданно: - До этого о жизни не думали, думали не как жить, а как бы
выжить... Не до жиру, быть бы живу, во как думали! Как уцелеть. - Он
постучал кнутовищем по ноге, и она отдалась деревянным стуком. Только теперь
братья заметили - мужик-то без ноги. Инвалид, значит.
Он между тем продолжал:
- ...Отдал часть себя, другую часть готов был отдать. Вроде сам себе не
нужон был. А сейчас дело-то к концу, так себя жалко стало... А вдруг, думаю,
поживу? А где жить? - спрашиваю. - Дом-то где? Где? Нету... Семью поубивали
и дом спалили. Так я в свою деревню не поехал, как узнал. Приехать на такое
- все равно что на кладбище поселиться! Кажен день кровью истекать. Себя
убьешь... Вот и решился в Березовскую... Ну, как приживусь... Вы-то малы, у
вас запас времени есть шерстью обрасти. А у мине нет. Я без надежды
поселялся... Это сейчас надежда появилась. Вон, за станцией на подсобном я
вкалываю. Если что, Демьяна спросите...
Сказал и снова будто под козырек спрятался. Ушел, как черепашка под
панцирь.
Когда братья у станции сошли, поблагодарили, он вроде бы оживился,
кивнул:
- Бывайте! - И дернул вожжи. - А вообще приходите, если не побегете...
Я-то лично не побегу. Край-то богатый, можно бы жить... Страх все портит. А
мне так все одно бояться нечего. Кончилась моя боясть...
Братья еще раз сказали "спасибо" и пошли. Враскорячку пошли, костистые
их зады на тележных слегах порядком набило. Добрели до серных ямок,
ополоснулись, стало легче. Совсем легко. Будто те вонючие ямки были
наполнены живой водой из сказки.
А когда-то, в невероятно далекие времена, ехали сюда, на воды, барышни
и барины из северных столиц... В белых нарядах с цветными зонтиками, в
богатых экипажах, гуляли тут столичные дамы и усатые офицеры, и все затем
лишь, чтобы попить кавказских вод и привести в порядок здоровье... Играл им
тут духовой оркестр, цвели глицинии. А после горячих вод прекрасные господа
поднимались наверх, к ротонде, и смотрели на дальние горы в закатном золотом
свете... Как выразилась Регина Петровна: лицезрели!
Так ли было или придумала воспитательница сказку, братья не разобрали.
Воды-то были, они тут и до Кузьменышей текли. А вот что касается господ,
ради ямок тащившихся без поезда из Москвы, тут братья откровенно
засомневались. Ради чурека, скажем, ради картошки или алычи, другое дело...
Жрать захочешь, прискочишь... А вода, она и есть вода. Ешь - вода, пей -
вода...
Но поезда все не было, а его здесь, с горки-то, издалека видать, братья
забрались на небольшую вершинку, где блистала белоснежная ротонда.
Вблизи она оказалась не такой уж белоснежной. Была она облезлая,
загаженная, да к тому же все колонны исписаны, исцарапаны надписями:
по-русски и по-немецки, наверное.
Сашка присел на каменные ступени, стал смотреть на долину. Как некогда
барышни и кавалеры смотрели. А Колька нашел острый камень и нацарапал на
колонне: "Кузьмины из Томилина. 10.9.44 г."Усмехнулся, разглядывая надпись.
Знайте наших, тоже, мол, принимали воды и лицезрели закаты в горах! Приедут
они через... ну... через двадцать лет стариками, как этот Демьян, покажут
шакалам детдомовским на ротонду: гуляли тут с Сашкой... Оркестр, мол, играл,
и барышни с зонтиками ахали от восторга...
Колька свою картину додумать не успел, за дальним изгибом плешивой горы
дымок показался. Братья рысцой побежали вниз, успели как раз к поезду.
Сашка деловито прошел вдоль состава, заглядывая под вагоны, наконец
нашел то, что надо, позвал брата.
- Смотри! - указал пальцем.
Прямо под вагоном, нависая над рельсой, прикреплен грязный рыжий ящик,
продолговатый, как гроб.
Сашка приподнял крышку и велел Кольке лезть.
- А не уедем?
- Ну, уедем, - сказал Сашка. - Ну и что? Громко сопя от натуги, Колька
влез в ящик, потом гуда забрался и Сашка. Выходило, что валетом ехать можно.
Прямо в боковой стенке набиты круглые отверстия, в них можно смотреть одним
глазом. Рядом шпалы, рельсы, трава. Одно боязно, не оторвался бы ящик на
ходу, а то правда гробом станет.
- Гроб железный с музыкой! - сказал Колька в дыру. - Из северных
столиц... В экипаже, на воды... Господа прибыли, Кузьмины!
И щеки надул: "Пум, пум, пум, пум..." Оркестром заиграл в честь своего
прибытия в собачнике.
А Сашка сказал:
- За бесплатно куда хошь? А?
- А куда ты хошь? - спросил Колька. - Пум, пум, пум...
- Дальше, дальше, - сказал Сашка. - Я еще дальше хочу. Я обратно не
хочу.
- А хуже не будет?
- Чем сейчас-то?
- Да. Чем сейчас!
Поезд впереди загудел, громыхнули вагоны. Ящик с силой тряхнуло.
Колька громче ударил марш: "Пум, пум, пум..." А Сашка предложил:
- Поехали, а?
- Сейчас?
- А что?
- А Регина Петровна? Сашка промолчал.
- Она с мужичками одна останется? Не жалко? - крикнул Колька.
Сашка быстро откинул крышку и выскочил. За ним вывалился и Колька,
споткнулся о шпалину. Смотрели вслед поезду, вагону со своим, уже ставшим
своим, ящиком. Будто мечту проводили.
Ночевали в полусгоревшем товарняке на запасных путях. И у Регины
Петровны объявились лишь вечером следующего дня.
Но прежде прошли мимо склада, чтобы убедиться, что замок, тот самый
замок с задвижечкой, на месте.
Воспитательница открыла не тотчас. Увидев братьев, пригласила войти, но
сделала шаг: тише, мол, дети спят.
Кузьменыши на цыпочках прошли в комнату, оглядываясь на кровать, где
валетом в разных позах спали мужички. Жорес разбросанно, на спине, а Марат,
наоборот, комочком, натянув одеяло на голову. Сейчас стало заметно, что
Жорес старше.
Сама Регина Петровна была в ярко-розовом, сверкающем, как золото,
платье, с пуговицами и очень длинном, до пола.
Такая блестящая, с распущенными черными волосами, она показалась
братьям еще прекрасней. Вот уж и правда царица.
- Садитесь. Я вас ждала. С чем пришли, дружочки? Голодные?
- Нет, - отвечал за обоих Сашка. - Мы уже один раз ели.
А Колька положил на тумбочку сало, завернутое в лопушок.
Регина Петровна посмотрела на сало, не притрагиваясь к нему, на ребят.
Покачала головой.
- Нет, нет. Спасибо. Я не возьму.
И так как братья недоуменно молчали, пояснила:
- Вы заработали, вы и ешьте! А как, кстати, вы его заработали?
Братья переглянулись.
- Ну, вот, - сказала Регина Петровна. - Думаю, что мы друг друга
поняли. Правда?
Сашка кивнул. Он соображал быстрей Кольки. Но тут и соображать не надо.
Воспитательница еще там, у склада, догадалась о краже вещей. Оттого и
волновалась, и ждала. Но ведь не выдала! Вот главное!
Она между тем продолжала:
- Я ведь вас искала, спрашивала. Вы не ночевали, да? Все решили, что вы
удрали, говорят, вас видели на станции... Но я не поверила, я знала, что вы
не уедете так. Я не ошиблась.
Регина Петровна полезла в карман висящего на стене пальто, что-то
поискала и, не найдя, вернулась, села.
- Господи, как без курева тяжко... Хоть травку какую... Ну, ладно. Вот
для чего я вас искала: на днях мы начинаем работать на консервном заводе.
Петр Анисимович договорился. Работать будут старшеклассники: пятые - седьмые
классы. Но я записала и вас... Хоть подкормитесь там. Вы поняли, да?
Братья неуверенно кивнули, никакой завод не входил в их планы.
- Пожалуйста, не перепутайте: вы у меня не четвертый, вы у меня пятый
класс... Младших пошлют в колхоз яблоки собирать... А теперь идите спать, -
И уже вслед: - Сало, сало свое не забудьте!
Колька без слов забрал лопушок с салом. В дверях как по команде оба
брата обернулись.
- Вообще-то мы думали... Что мы...
- Что - вы?
- Чуть не уехали! - выпалил Сашка.
- Совсем? - как-то глухо произнесла Регина Петровна. И все в ней
потухло.
- Ага.
- А мы? А остальные?
Ребята замялись. Но ведь и так было понятно, что они не уехали потому
лишь, что думали о ней.
- Дружочки мои... Подождите! - быстро, горячо подхватилась Регина
Петровна. - Вот на консервный завод съездим... Поглядим... А вдруг да
понравится? Я думаю, что у нас уладится... Уладится. Вот увидите.
Колька ничего не ответил, он так быстро соображать не мог. А Сашка,
нахмурясь, глядя в пол, произнес как бы за двоих:
- Вообще-то... Мы подождем. Правда.
Получилось почти по-взрослому.
- Ну и лады. - Регина Петровна- чуть повеселела. - А у меня еще
сюрприз... Чуть не забыла. Подите-ка сюда.
Она достала из тумбочки огромную мохнатую шапку, а из шапки извлекла
ремешок.
Братья вперились в шапку глазами.
- Что это?
- Папаха... Наверное...
- Откуда?
- Из подсобки... От самодеятельности, что ли, осталось. А может, из
деревни... Не знаю. Там много этого... Ребята нашли... Ну, пошли дурить,
маскарад устроили... - Регина Петровна прислушалась к крикам во дворе. - А я
для вас прихватила... Нравится?
Братья лишь переглянулись: сообразили свою промашку. Как же они,
обшаривая чердаки, пропустили подсобку! А если б там пожрать было?
Колька заинтересованно спросил:
- А черкески с патрончиками там не было?
- Не видела, - сказала Регина Петровна. - Был кинжал, только сломанный,
и поясок... Мне показалось, что он вам пригодится.
Но братья пояском не заинтересовались. Они стали по очереди примерять
папаху. Колька залез в нее по шею и утробным голосом заорал песню, забыв про
спящих мужичков.

И в какой стороне я ни бу-ду-у,
По какой ни пройду я тропе,
Друга я никогда не забуду-у-у,
Если с ним подружился в Москве-е-е!

- Тише ты! - Сашка стянул с него папаху и нахлобучил на себя. - Я буду
Хаджи-Мурат! А ты...
- А я Буденный! - крикнул Колька и потянул к себе папаху. - Буденный-то
за красных, а твой Хаджи-Мурат за фашистов!
- Это Хаджи-Мурат за фашистов? Регина Петровна прекратила спор, отобрав
у них папаху. Улыбнувшись, произнесла:
- А я сейчас подумала... Я ее разрежу и сошью вам на зиму два капора.
- Чего? - переспросили братья. - Тапора?
- Ну, я знаю, что... Шапки, в общем... Все польза. А пояс можете взять,
Коле для штанов, - ты у нас Коля-то? - вместо веревки сойдет.
Братья уткнулись в ремешок, узенький, в темных заклепках и узорах,
вдобавок на нем болталось множество других ремешков-висюлек.
Колька примерил новинку, довольный, решил:
- Я на нем ложку буду носить... И еще что-нибудь... В пору бы повесить
для красоты ключи, украденные у Ильи, да ведь сопрут! Может, кукурузу?
Вообразил:
Колька идет по томилинскому детдому, а на поясе у него, словно
гранаты-лимонки, кочаны кукурузные висят! И папаха на затылке! Знай наших! С
гор вернулись! Не оробели! Нажрались вволю да с собой привезли! По кочну
отцепляет и шакалам отдает!

Но я знаю, мы встретимся снова,
И тогда, дорогая, вдвоем...

Регина Петровна легонечко подтолкнула братьев к дверям:
- Идите во двор петь!
Братья ушли.
Прикрыв дверь, она вернулась и снова пошарила в карманах пальто,
собирая в ладонь табачные крошки. Набралось вместе с мусором немного. Из
клочка газеты неумело свернула самокрутку, прикурила и вышла за дверь. Долго
стояла на крылечке, приглядываясь к ребятам во дворе и стараясь среди них
угадать Кузьменышей. Нацепив папаху, благо в подсобке их оказалось много,
колонисты с палками гонялись друг за другом, изображая войну. А кто-то
волочил за собой дырявую бурку, голые пятки мелькали из-под тяжелой полы.
Регина Петровна последний раз затянулась и ушла домой. Прилегла,
попыталась спать, но не спалось. Несколько раз вставала, глядела в окно.
Наконец хоть чем-то решила себя занять. Взяла ножницы и стала резать папаху
на две равные части. Думала о Кузьменышах, о том, какие замечательно теплые
шапки выйдут из этой папахи, и совсем забыла о времени. Она не заметила, как
тихо, будто сама по себе откинулась створка окна и оттуда выглянуло черное
дуло.
Три человека смотрели из темноты на ее руки, кромсающие на куски
папаху...

14

В ребячьих спальнях ор продолжался допоздна. И крики, и визги, и
беготня. Регина Петровна была права: колонистов накормили, и они ожили,
известно, кормежка - праздник, да какой!
Оттого и разбузились: выли, пищали, блеяли, гавкали, мычали, лаяли и
все в том же духе. .
Кому-то пришло в голову: завопили песню. Не в лад, но громко.

Бродили мы с товарищем вдвоем,
Бродили мы с товарищем вдвоем.
Бродили мы с товарищем по диким по горам,
По диким по го-ра-ам!

Поначалу шло жидковато, кто во что горазд, но вот уж голос за голосом,
ниточка к ниточке вплелись, встроились, сложились, и грянуло, окошки
позванивали...

Вдруг камень покатился, ого-го!
Вдруг камень покатился, ого-ro!
Вдруг камень покатился и товарищ мой упал.
Товарищ мой у-па-л!

Особенно дружно выходило это: "Ого-го!" Тут уж ревели все, кто мог, и
со слухом, и без слуха, реветь было приятно. Да и воздуха в легких хватало.

Я взял его за руку, ого-го!
Я взял его за ногу, ого-го!
Я за руку, я за ногу, товарищ не встает!
То-ва-рищ не вста-ет!
Я плюнул ему в рожу, ого-го!
Я плюнул ему в рожу, ого-го!
Я плюнул ему в рожу, он обратно не плюет,
Об-ра-тно не плюет!

Далее, как полагается, товарищу вырывают яму (ого-го какую!) и хоронят.
А потом земля зашевелилась (ого-го!), и товарищ встает из нее и... "В рожу
мне плюет!" Ответил, в общем. И сам - живой. Смешно! Закатились, хохотали...
Затянули тюремную: "Сижу в тоске и вспоминаю я, а слезы катятся из глаз
моих..." Не допели. Слезы под такое настроение не подходили.
Заводили разухабистые уличные, блатные, рыночные (жалостливые),
сиротские, инвалидные, лагерные, вокзальные и поездные, колонистские,
сибирско-ссыльные, бытовые, одесские - воровские (жестоко-сентиментальные),
хулиганские, каторжные (из дореволюционных) и некоторые из кино... Из
"Большой жизни": "Прощай, Маруська, блядовая..." По-настоящему-то надо
"плитовая", но пели только так!
Но уж такой стройности не выходило. В каждом углу тянули свое, а вскоре
и вовсе стихло.
Взрыв раздался под утро. Но было еще темно.
Кузьменыши проснулись одновременно. Обоим показалось, что на них упала
бомба. Это было им знакомо по первым месяцам войны.
Во все окна полыхнуло зарево, окрасив стены в дрожащий кровавый свет.
Было слышно, как внизу у девочек кто-то взвизгнул и закричал.
Сразу несколько голосов завопило:
- Горим! Горим!
| Братья спали без матрацев и не раздевались, не то железная сетка
отпечатается до самых ребер. Едва соображая, вместе со всеми в панике
бросились к выходу. Двери отлетели. Задние подмяли передних, началась
свалка. В темноте кому-то отдавили пальцы рук, разбили нос.
Кузьменышам повезло, их лишь чуть помяло.
Высыпали во двор и окунулись в голоса, в беготню, в яркий и жаркий
свет, в какую-то зловеще-веселую панику.
Суеты было много, никто ничего не понимал, все бежали и все кричали.
Стало видно, что горит дом, тот самый, где располагался склад.
Но первая мысль наших братьев была не о складе, конечно, о Регине
Петровне с мужичками... Где она? Успела выскочить?
Пока опупело смотрели, соображали, а после крепкого сна соображалось
туго, увидели и воспитательницу. Прижав к себе судорожно мужичков, она
стояла посреди всей этой суетни, одна, такая застывшая, будто онемелая, в
огромных глазах ее был страх.
- Регина Петровна! - закричали громко братья и бросились прямо к ней, с
кем-то по дороге сталкиваясь, кого-то отпихивая, - Регина Петровна, мы тут!
Мы тут!
Она лишь краем глаза зацепилась за кричавших ребят и, ничем не показав,
что увидела или услышала их, вновь уставилась на огонь, пламя прыгало в ее
расширенных зрачках.
Подскочил Петр Анисимович, крикнул неведомо кому:
- Где ведра? Несите ведра! Это ведь непонятно, что происходит! - И
исчез.
Тут же появился снова, уже с ведром воды.
Закрываясь портфелем от огня, он направился к горящему дому, но близко
подойти не смог и выплеснул воду наземь. Она тут же превратилась в пар.
Теперь, когда первый страх и чувство опасности прошли, ребятня, даже
девочки, уже не вопили от испуга, а носились по двору радостно-возбужденные,
ошалелые от такого невиданного зрелища! Им уже нравилось, что так горело!
Пламя возносилось вертикально вверх, как гигантская свеча, и гудело,
рассыпая дождем крупные искры.
Дом светился изнутри, обнажился его каркас. В это мгновение он казался
прозрачным, и каждую накаленную огнем балочку в его скелете можно было
сейчас разглядеть.
Лишь несколько девочек, из самых боязливых, прибились, как к
спасительному островку, к стоящей все так же неподвижно Регине Петровне.
Петр Анисимович, обращаясь к Регине Петровне, закричал:
- Вы видели? Что-нибудь видели?
Регина Петровна не обернулась к директору, будто не заметила его. Не
сразу до нее дошло, что это к ней, к ней обращаются с вопросом.
- Что... Видела... - медленно, как во сне, произнесла она, не отрывая
взгляда от огня.
- Я спрашиваю! - кричал Петр Анисимович и все отгораживался от пламени
портфелем. - Вы видели, как взорвалось? Видели или нет? И потом это... На
лошадях...
- На лошадях? - пробормотала Регина Петровна. - На каких лошадях?
- Это ведь непонятно, что происходит! - закричал Петр Анисимович, но
осекся: только теперь дошло, что воспитательнице худо.
Подбежала другая воспитательница, Евгения Васильевна, сунула ватку с
нашатырем к носу Регины Петровны, потерла ей виски, а та вдруг ахнула и
стала оседать, запрокидывая голову.
Ее тут же увели в спальню девочек. Мужичков забрали туда еще раньше.
Кузьменыши, наблюдавшие все это, ринулись следом, на помощь своей
Регине Петровне, но их дальше дверей не пустили.
- Идите, идите... - сказали. - Все тушат пожар, а вы чего тут шляетесь?
За дверью, слышно стало, кто-то плакал навзрыд, какая-то девочка, ее
утешали.
- Ну, кто сказал, что лошади, - тускло произносил чей-то голос. -
Ерунда... Честное слово, ерунда... Не было никаких лошадей и никаких
гранат... Ну, что-то там взорвалось на складе... Там ведь керосин, и масло,
и что угодно... Разве теперь узнаешь!
Братья посмотрели друг на друга и пошли во двор. Уже обвалилась крыша
дома, подняв к небу салют из горящих углей, даже головешек. Искры медленно
падали вниз и светлячками тлели в сухой траве. Никто не пытался их тушить.
Даже Петр Анисимович, поняв, что соседним зданиям пожар не угрожает,
притулился на крылечке столовой и так, прижав портфель к груди, сидел, глядя
на огонь. Было что-то жалкое, беспомощное в его позе, будто говорившей: "Это
ведь непонятно, что происходит!"За свою сорокалетнюю жизнь этот человек
пережил множество катастроф, если и выживал, то благодаря природному
долготерпению.
Когда он ушел с орсовской базы, сам ушел, ибо тащили вокруг все и вся,
пахло тюрьмой, направили его в роно и там всучили детишек. На него смотрели
как на человека конченого, ибо знали, какие уж там детишки - пятьсот
головорезов худших из худших: тот, кто отсеивал, отделывался от самых
отъявленных. И пока он готовил поезд, подыскивал воспитателей, выпрашивал
продукты и одежду, сквозила в лицах районного начальства невысказанная
мысль: не повезло Мешкову! Сгорел Мешков! А едет, потому что знает, хуже ему
уже не будет... Некуда, как говорят!
Стало заметно, что уже рассвело.
Неожиданно из колхоза прикатила водовозка с пожарной помпой.
Ребята сразу нашли себе занятие: качать насос; по двое, а потом по
четверо, вверх и вниз. Но быстро устали, отвалили. Лишь Кузьменыши, мокрые,
старались помогать взрослым, пока вдруг не обнаружили на ладонях белые
пузыри. Их погнали спать.
Уходя, они снова попытались проникнуть к Регине Петровне, но дверь
оказалась запертой. Постояли, прислушиваясь, но никаких голосов не
раздавалось с той стороны.
Спать тоже не хотелось.
Братья пошлялись по двору, теперь совсем пустынному; странно было
видеть, как дымятся остатки дома в наступившей вдруг пустоте.
Помпа уехала, стало тихо.
Сашка вполголоса сказал:
- Ты думаешь... Гранатой?
- Почему гранатой? - спросил тихо Колька.
- А чем же? Ты слышал, как грохнуло?
- Я спал... - ответил Колька. - Мне приснилось, что меня по башке
треснуло, а потом я проснулся и решил, что бомба.
- А лошади?
- Какие лошади?
- Они же говорят, были лошади.
- Говорят, кур доят, а коровы яйца несут...
- Значит, не веришь? - сказал Сашка. Он повторил: - Значит, не
веришь... Пойдем!
- Куда?
Сашка не ответил. Взял Кольку за руку, крепко взял, была какая-то
решительность в нем сейчас. Повел вдоль зеленой ограды к их тайному лазу.
Первым прокорябался сквозь колючки, дождался Кольку, снова схватил его за
руку и потащил за собой к краю кукурузного поля, которое примыкало к тыльной
стороне сгоревшего здания.
Среди поломанных стволов кукурузы на мягкой земле четко различались
многочисленные следы копыт. Кое-где была вывернута трава и отброшена в
стороны. Клочки ее висели даже на стеблях кукурузы.
Колька нагнулся и поднял гильзу. Блестящую медную гильзу, ее нетрудно
было заметить в траве.
Сашка взял у брата гильзу, повертел ее и сунул в карман. Пригодится.
- А как ты догадался? - спросил Колька и снова пошарил глазами по
земле, но нигде ничего больше не валялось.
- Как... Ясно же, что если они были, то были тут... Что они, дураки во
двор заезжать! Это же ловушка!
- А кто? Они?
- Не знаю.
- Думаешь, они и стреляли?
- Не знаю, - повторил Сашка и посмотрел на горы. Чистое, без единого
облачка, наступало новое утро. Горы празднично блестели в высоте и светились
своими снежными вершинами. Они казались совсем близкими.
Никакой пожар, никакие ночные страхи не могли поколебать этой вечной
неземной красоты.
- Жаркий день будет, - сказал Колька и задумался. - А в Томилине небось
в школу пошли...
Братья посмотрели друг на друга и одновременно подумали о том, что в
Томилине, в этой грязной помойке, хоть и было им неуютно, но жилось проще,
спокойней, чем здесь, среди этих прекрасных гор.

15

К обеду того же дня приехали на мотоцикле два милиционера, с ними еще
военный.
Пока дети, столпившись во дворе, рассматривали чудо-мотоцикл да спорили
вокруг него, приехавшие прошли к директору, о чем-то с ним поговорили и с
воспитателями поговорили, обошли кругом сгоревшего дома и укатили, поднимая
далеко видный шлейф белой пыли.
Ребят никто ни о чем не спрашивал и Кузьменышей тоже. Но даже если бы
спросили, они б не рассказали о своих находках.
Во время обеда в столовой объявили, чтобы все знали, что никакого
опасного взрыва от бомбы и гранаты не было, а случился по неизвестной
причине пожар на складе, взорвалась канистра с горючим, от которой и
загорелся весь дом.
Объявлял директор Петр Анисимович, стоя посреди столовой с портфелем,
свободной рукой он вытирал пот со лба. Вид у него был очень озабоченный.
Он объявил и вдруг добавил:
- Это ведь непонятно, что происходит, - чем рассмешил обедавших
колонистов.
Кузьменыши в это время тоже были в столовой, проникнув по второму разу,
наверстывали за пропущенный вчера обед. Да и баланда из риса пришлась им по
душе.
При словах директора о канистре, которая якобы взорвалась, они
многозначительно переглянулись и продолжали хлебать дальше.
Директор еще добавил, что завтра придет машина от консервного завода и
заберет старшеклассников. Младшие своим ходом отправятся в колхозный сад и
будут собирать яблоки. Их там накормят...
На этом история с пожаром вроде бы закончилась.
Обгорелые остатки дома разгребли, бревна, обугленные, распилили на
дрова, колонистов в саже с ног до головы послали отмываться в Сунжу, и они
терлись песком.
Братья узнали, что Регину Петровну с мужичками временно поселили на
кухне, отгородив одеялом угол. Но самой ее не было. Девочки сказали, что она
уехала в больницу, а за мужичками просила присмотреть своих девочек, но и
Кузьменышей просила помогать.
Братья кивнули.
- А когда вернется? - спросил Колька.
- Через несколько дней. А что?
- Ничего. Она заболела, да?
- Нет, - сказали девочки. - Но так нужно.
Братья ушли. Между собой рассудили, что девочки врут и что Регина
Петровна не стала бы бросать мужичков, если бы не заболела. Но коли она и
вправду обещала скоро приехать, значит, это не страшно. Вот только попрут их
с консервного завода. Доказывай потом, что малорослые от недостатка соли. И
ноги не растут, и руки, и зубы... И голова тоже не растет.
Известно, в войну с солью, да спичками, да с мылом всегда тяжело. Это
бабы хорошо знают. Но и детдомовцы упражнялись в изготовлении фальшивого
мыла: на деревянный брусочек наплавляли от обмылков, насобирав у бани,
тонкий слой и загоняли.
Вместо спичек были "катюши", кремень, да железка, да кусок трута. А вот
соль изобрести не удавалось. Как-то проникли они на скотный двор, где лежал
огромный соляной камень. Встав на четвереньки, как великую сладость,
облизывали тот камень, никакой силой не могли их оторвать.
Старшеклассники, если посудить, не намного переросли Кузьменышей, но
отличались от них внешним видом. Прическами отличались: у них, как в той
песенке, уже вился "чубчик, чубчик, чубчик кучерявый...". Они по-взрослому,
втягивая в себя дым, курили. На девочек смотрели презрительно: "бабы-дуры!"
И цыкали через редкие зубы слюной наземь. Зубы никак не хотели расти.
Особенно шепелявил Митек, его братья знали.
- Шегодня не вышпался, а как вштал, пошмотрел в штоловой, што дают, и
вшпотел...
Над его шепелявостью смеялись, говорили: "Это Митек, который вшпотел,
когда шъел в штоловой швой ришовый шуп!"Так вот, на следующее утро, очень
раненько, когда от земли, от поля еще веет чистотой и легкостью и совсем
мало пыли, прямо во двор въехала зеленая новенькая машина "студебеккер", вся
в заграничных надписях - и на борту, и на капоте, и на двери кабины. Борта у
нее в кузове откидывались вовнутрь, и из них получались такие решетчатые
деревянные скамейки во всю длину машины.
Из кабины, громко хлопнув дверцей, выскочила молодая женщина в штанах,
как у мужчины, в ватнике и заломленной лихой фуражке. Но все ребята сразу
увидели, что это женщина, а через минуту уже знали, что ее зовут Вера.
Потом она приезжала каждое утро и отчего-то всегда смеялась, глядя, как
колонисты наперегонки переваливаются в кузов машины. Она была веселым
человеком и покрикивала, заливаясь от смеха: "Давай, мужики! Напружинься,
счас вкалывать поедем! А то без вас конвейер не ползет!"О том, что такое
конвейер и как он ползет, ребята узнали позже, но в эту шоферицу Веру, хоть
и была она в мужчинской одежде и, что всего хуже, в штанах, влюбились все
колонисты поголовно. Они говорили о Вере проникновенно, каждый мечтая втайне
понравиться ей, а может, и жениться, когда вырастет. И каждый, конечно же, с
этого времени хотел быть, как Вера, шофером. Девочки тоже.
В первое же утро, как и предполагали братья, их попытались из машины
турнуть. Тем более что и другой малышни набилось много. Она потом набивалась
каждый день, и каждый день приходила воспитательница и вытаскивала зайцев,
мечтавших проехать на машине до завода. Обратно они были согласны топать
пешком.
Но от зайцев отделывались, а от Кузьменышей не смогли. В два горла они
завопили, что они старшие, хоть и живут в младшей спальне, что они мало соли
ели и что рост - это еще не все.
Пожалуй, по одному их, как и остальных зайцев, все-таки выковыряли бы
из машины, но двоих, когда они держались друг за друга и блажили на всю
колонию...
Махнули рукой, велели отправляться.
Вера, одобрительно посмеиваясь, проверила, все ли уселись, лукаво
взглянула в сторону Кузьменышей, залезла в кабину, крутанула стартером, с
места рванула вперед. И погнала.
Колонисты взвыли от такой пронизывающей и лихой езды. Восторженно
заорали, засвистели, заголосили в тридцать луженых глоток, а Вера, заливаясь
от смеха и оглядываясь, чтобы глазком одним в заднее стеклышко увидать своих
разбойников, как она их после называла, поддала еще.
Машина летела, а не ехала по белой наезженной дороге среди покрытых
белой пылью кустов, оставляя за собой длинный дымный хвост.
Так их и привезли в первый день, гикающую и воющую от наплыва чувств
ребятню.
Из окошек конторы, из проходной завода выглядывали люди, говорили между
собой: "Колонистов привезли".
Вера выскочила из машины, сдвинула на затылок кепочку и крикнула,
засмеявшись: "Мужики! Вылазь! Счас поштучно вас сдавать под расписку
буду!"Но никто их не пересчитывал, не проверял. Вера уже на пустой машине
въехала в большие железные ворота на территорию, а ребят провели через узкую
дверь проходной.
Они очутились на огромном, отгороженном от мира высоким каменным
забором дворе, заставленном корзинами и ящиками с фруктами. Тут были
помидоры, сливы, яблоки, груши и те самые странные кабачки, которых вместо
огурцов нажрались однажды наши Кузьменыши. Никто ничего не охранял.
Пробегали озабоченные женщины в синих грязноватых халатах, оглядывались на
ходу на горланящую ребятню и исчезали за стенами длинных зданий Может, они и
появлялись, чтобы посмотреть на колонистов, присланных им для помощи. Мужчин
на заводе было не более десятка.
Ребята с оглядкой, чтобы никто не видел, начали таскать из корзин
фрукты - кто сливу, кто помидорину, старались засунуть сразу в рот и
проглотить. Но прошла мимо женщина и бросила на ходу: "Да вы ешьте! Ешьте,
не стесняйтесь! Это все из шланга промыто..."Тут уж пошел такой шарап, что
жарко стало. Все бросились к корзинам и стали хватать, засовывая и в рот, и
в карманы штанов, и даже за пазуху. Набрали яблок, и груш, и слив, и
помидоров, кто к чему близко стоял. Разбухли, отяжелели.
Набили каждый брюхо и под рубаху, нажрались так, что только из глаз да
ушей не текло.
Но никто по-прежнему не торопил их, никто не упрекнул за шарап. Вот что
обидно: как было много всего, так и оставалось много. Всех корзин, даже при
желании, пережевать или, скажем, стырить со двора завода оказалось
невозможно. Хоть и знали колонисты, свято верили в то, что нет для них
невозможного, если это касается жратья.
Не съели с ходу, животы малы, так переварить можно и опять поесть. И
другим в колонию захватить. И само собой запас для других дней сделать...
Засушить или еще как...
Так понимали Кузьменыши, когда набрали за пазуху слив. Потом эти сливы
помялись, их, уже кашицей, пришлось потихоньку из-под рубахи выгребать и
выбрасывать.
Если бы в Томилине шакалам да хоть одну сливину, не то что корзину!
Даже эту размазню от слив!
Работу же дали всем как раз по переборке слив. Каждый день приносили
огромные стеклянные бутыли, литров по сто, в эти бутыли колонисты должны
были складывать сливы, очищая их от мусора, сортируя по спелости. Бутыли
заливали какой-то вонючей жидкостью, после которой плоды начинали противно
белеть и становились несъедобными. Как поясняли колонистам, в таком виде
сливы могут храниться хоть до зимы, и, когда пройдет горячая пора урожая, их
пустят в переработку и сварят джем и варенье. Какое же варенье из
испорченных белых слив!
В общем, хоть все объяснили, ребятам не понравилось, что на их глазах и
их усилиями происходит порча продукта. А раз жрать после заливки этой
отравой нельзя, значит - порча, и убедить их в обратном было невозможно.
Помидоры и яблоки колонисты перебирали более охотно. Тут ничем не
заливали, не травили, а приходили огромные парни, евреи, и уносили тару в
двери цеха.
Так их все звали: евреи. Были они все рослые, наверное, метра в два,
голубоглазые, светловолосые и - веселые. Огромные корзины они хватали шутя,
как игрушки, по корзине на плечо, и вовсе не ныли, не уставали, как заметили
Кузьменыши.
Евреи - значит сильный и добродушный народ. Так оба брата решили.
А вот тетка Зина, которая стояла в дверях цеха, куда уносили евреи
продукцию, поначалу не понравилась. Была она немолода, сварлива, в грязном
синем халате и в белой косыночке, завязанной на затылке узлом.
Тетка Зина зорко приглядывала за колонистами, гнала самых любопытных от
дверей, кричала на весь двор:
- Уж эти шкелеты! Откуда такую шушеру привезли?! Это ведь стыд-позор,
глаза бы мои не глядели на их лебра!
Голос у нее пронзительный, слышно в любом конце заводского двора.
Но однажды, покричав так, она вдруг поманила к себе Сашку, он оказался
ближе, спросила его: "Ты, малой, откеда?" - Я? - спросил Сашка, не подходя
близко, он не знал, что ожидать от тетки Зины. - Я из Томилина...
Тетка кивнула. Будто могла знать, где находится Томилино.
Может, слово поняла как надо? Томилино, где томятся.
- А родители твои где?
Сашка пожал плечами, отвернулся. Он на такие вопросы не отвечал.
- Один, что ли?
- Зачем один! - огрызнулся он. - Нас двое!
- Как это - двое? С кем - двое? - допрашивала настырная тетка - Ну с
братом.
- Ишь ты, - произнесла тетка, посмотрев в ту сторону, куда указал
Сашка. Колька сидел у корзины и жрал помидор. - Вы что же, двойняшки?
Сашка подумал, кивнул. Он не знал, что такое двойняшки, но понял так:
раз двое, называется двойняшки.
- Позови ево-то, - приказала тетка Зина.
Она сердито оглядела Кольку и покачала головой.
- Ладноть. Я вас потом размечу, - решила будто про себя. И поманила
рукой. - Сюды ходите...
Двери в это время в цехе были закрыты: перерыв.
Тетка Зина ввела их в запретное царство, где стояли огромные, высотой в
одноэтажный дом, котлы, они шипели. У каждого котла была железная лесенка,
которая вела вверх.
Тетка Зина посадила их на ящик под лесенкой, достала банку, наполненную
какой-то желтой кашицей, похожей на детский понос.
- Ешьте тут, вот ложки. По цеху не шлундать! Ясно? Братья кивнули,
уставясь на банку. Уходя, тетка Зина пояснила:
- Это икра... Баклажанной прозывается. Ее бы по-нормальному с хлепцем,
да хлепца-то нету. Без хлепца, значит...
Тетка ушла. Тут и набросились. Пошли загребать ложками. Так быстро
замелькало: сами опомниться не успели - кончилась! Она и не жевалась, а
всасывалась, нежная, теплая, пахнущая так, что сладко кружилась голова.
Кузьменыши вылизали пальцами банку, засовывая их по очереди,
зеленоватое стекло заблестело от чистоты. И уж через минуту всего-то,
которую и отсутствовала тетка Зина, они сидели, уставясь на пустую банку
голодными глазами. Им хотелось еще.
Тетка Зина посмотрела на них, на банку, крякнула от досады. Но больше
от удивления.
- Чемпиены! По скорости!
Она протянула Сашке красную тесемочку.
- Ты у меня меченый будешь. А ты - нет. - Это Кольке. Кольку она
приняла как нечто вторичное, который лишь повторял по форме своего брата, но
мог и вообще не быть.
Она взяла из рук Сашки тесемочку, повязала вокруг шеи.
- Вот так. А икры больше нетуть. Будет... Будет день, будет и пища...
Ходите, работайте. - И указала на двор.
Вроде не совсем понятно она выразилась, да Сашка допер и Кольке потом
пояснил: она, мол, сказала, что на другой день даст икры еще.
Только на другой день тетка Зина будто и не замечала братьев. Напрасно
Сашка мелькал перед глазами, даже поздоровался с ней. Тетка Зина кивнула
сурово и ничего не произнесла. Наоборот, заорала тоненько на весь двор:
- Ишь! Мелкорослые! Шкелеты несчастные! Не тронь, не тронь корзину-то!
Пущай евреи таскают!
И на второй, и на третий день тетка Зина не обращала на братьев
внимания. И уж когда они перестали о ней думать, вдруг в перерыв сама нашла
их за ящиком, где они сидели и жрали помидоры, которых уже терпеть не могли,
и опять позвала в цех.
Под знакомой железной лесенкой, на ящике, она поставила банку и ушла.
Но теперь в банке было что-то другое, не "блаженная" икра, как ее
переименовал Сашка, забыв настоящее название. Банка была доверху наполнена
ароматным сладким-пресладким повидлом.
И опять братья, хоть старались не торопиться, все срубали за какие-то
секунды. Но тетка Зина, видать, была начеку и принесла вторую банку, а потом
и третью.
На третьей Колька с Сашкой не выдержали, стали притормаживать.
Это, конечно, не значило, что они могли бы эту, третью, не доесть. Или,
скажем, отказаться от четвертой банки...
Просто они стали есть чуть медленней, как иные любят выражаться: со
вкусом. Может, четвертая оказалась бы с еще большим вкусом, но ее не дали.
Тетка Зина подсела к ним, перерыв не кончился, спросила:
- Как, чемпиены? Вкусно?
Братья согласно кивнули, посмотрели со значением друг на друга.
Дело в том, что накануне Сашка и Колька поменялись одеждой. Это было
сделано для общей мороки, не для тетки Зины, а красной тесемочкой был
помечен Колька, а не Сашка.
Тетка Зина пристально посмотрела на них и вдруг ткнула в Сашку пальцем:
"Чево снял метку? Думаешь, не признаю? Дык я тебе везде признаю! Ты
другой!"Никто никогда не угадывал братьев, а сторожиха тетка Зина угадала.
Это поразило обоих. Они сидели перед ней сытые, благодарные и немного
пристыженные.
Но тетка Зина не стала их укорять. Она спросила:
- А там... В своем... Томительном... Чем вас кормили?
Братья замялись. Это был странный вопрос. Везде, по их разумению,
кормят одним и тем же, если вообще кормят: баландой.
- Баландой! - сказал Сашка.
Тетка Зина в основном обращалась к нему.
- Баландой? - спросила тетка Зина. - Это похлебкой, что ли?
Братья опять смутились.
Как не знать, что такое баланда. Баланда, она и есть баланда! Мутная
жижица, а в ней кусочек картошечки черной, мороженой может попасться или...
Или сгусток нерастворившейся манки: жутко вкусно. А вот рис, суп из риса, на
днях они первый раз в жизни попробовали.
- Мамалыгу-то вам дают? - спросила опять тетка Зина.
- Малыга? - спросил Сашка. - Не... Затируху дают.
- Заваруху? - переспросила тетка Зина. - Ну, как и мамалыга, только
пожиже будет... - И вздохнула. - А нас ведь тоже привезли... Из Курской,
значит, области.
Братья уставились на тетку Зину. Не сразу поняли, как это можно
привезти взрослых, которые вроде сами по себе.
А тетка Зина продолжала:
- Приехал полномочный, велел вещи собирать... А у мене сестра больная
да девка - невеста, но дурная, голова не в порядке, над ней фашист
снасильничал. Так мы увязали узлы - нищему собраться - лишь подпоясаться! -
а сами ревем, а чево ревем... Пусто, даже травой заросло, да и мины там...
Ни скотинки, даже кошек поели... В земляночках жили. Нас в товарняк - и
повезли. А мы все ревем, все ревем. А полномочный и говорить: "Хватит, бабы,
реветь, я вас в рай везу..."А мы-то решили, что в рай, это на расстрел,
значит, потому что все изменников искали, хто спал с фашистом, тот у нас и
изменник... А моя-то дочь спала, хоть и силком... Ну, и в голос! Аж вагон
криком изошел...
Тетка Зина оглянулась. Люди начинали суетиться по цеху, перерыв
заканчивался. Она встала.
- А потом привезли в рай, сюда, стало быть, а тут ничего. Даже жить
можно. Только эти...
Она не сказала, но показала ладонью, будто шашкой махнула.
- Мы так боимси... Так боимси... У нас уж было... Да вы малы, вам не
надоть это...
Сашка спросил, оглянувшись вслед за теткой Зиной; - Скажите, а кто?
Кто?
Тетка Зина посмотрела вокруг, быстро зашептала, заталкивая братьев
глубже под лестницу:
- Да чечня ж проклятая! Чеченцы прозываются. Не-уж не слыхали? Они тут
при фашистах вот как мы, изменяли! Можа их девки баловали, мы ж не знаем!
Так их сгребли, прям как нас, в товарняки, и узлов собрать не дали!
Рассказывають... Нас-то на Кавказ, а их - в Сибирский рай повезли...
Рассказывають... А некоторые... - тут голос стал глуше, едва-едва разбирали
Кузьменыши. - Некоторые-то не схотели... Дык, они в горах запрятались! Ну, и
безобразят! Разбойничают, значит! Вот как!
Торопливо, с оглядкой, все это выпалив, тетка Зина стала выталкивать
братьев из-под лестницы, произнося:
- Ну, идите, идите! Много будете знать, скоро состаритесь! Идите!
Сашка упирался, не хотел уходить.
- Так это они подожгли... Гранатой-то! - воскликнул он, пораженный
своим открытием.
Тетка Зина испуганно оглянулась и вдруг закричала на весь цех:
- Ну, чево тут смотреть? Чево? Цеха не видали? Давайте, давайте
работать! Некогда лясы точить!
С тем, больше не желая слушать, и выставила братьев во двор.

16

Вдруг затеяли самодеятельность. Для колхоза.
Уж очень стали натянутыми отношения с местным населением!
Деревенские подкараулили колониста на бахче и избили до полусмерти. В
отместку колонисты поймали молодого мужика с бабой близ колонии - занимались
в кукурузе любовью, - привязали спиной к спине голяком и в таком виде
привели в деревню. А когда стали сбегаться люди, утекли в кусты...
И - началось.
Петр Анисимович вернулся из правления колхоза грустный, прижимая
портфель к груди, повторял одну фразу: "Это ведь непонятно, что
происходит..."Он собрал воспитателей, пересказал все, что слышал на
правлении, и в заключение предложил:
- Может, это... Может, встретиться с колхозниками, поговорить? Или
спеть им что-нибудь? Вон как ревут в спальнях!
- Можно спеть и сплясать, - отвечали. - Тут все артисты. Особенно
фокусников много: из ничего делают нечто!
Но директор шутки не принял, а, прижимая, как ребенка, портфель к
груди, попросил страдальческим тоном:
- Значит, это... Давайте хор... И стихи. Я так и скажу деревенским, что
мы у них выступим, а они чтобы это... Ну, угощение... Словом, мир между
нами.
О мире, о дружбе и прочем таком до колонистов не дошло. Дохлый номер,
как они понимали. Крали и будут красть, а чего еще делать. А вот насчет
угощения, это было понятно. Желающих выступать сразу нашлось немало.
И Кузьменыши всунулись, сказали, что пели раньше в хоре и от имени
Томилина споют какую-нибудь песню. Их записали.
И далее записывались по бывшим коллективам. Запись происходила в
столовой.
Мытищинские предложили хор - их было много: "На богатырские дела нас
воля Сталина вела". Другая: "Лети победы песня..." - эти две для запева, а
далее: "Дорожная". Для души.
Первую одобрили, да и о второй отозвались с похвалой, все знали
"Дорожную" Дунаевского.
- Может, и Дунаевский, - отвечали вразнобой мытищинские, - мы вам лучше
споем.
Мытищинские встали в стойку: выставив вперед правую ногу и пристукивая
в такт, дружно промычали: "Тум-та, там-та, тум-та..."Начало всем
понравилось. Будто поезд стучит. Дальше шли слова:

Раз в поезде одном сидел военный,
Обыкно-вен-ный,
Купец и франт,
По чину своему он был поручик,
Но дамских ручек
Был генерал.
Сидел он с кра-ю,
Все напева-я:
Про первертуци, наци туци, верверсали,
Ерцин с перцен, шлем с конверцем,
Ламца-дрица, о-ца-ца!

- Что это? Это ведь непонятно, что происходит? - спросил Петр
Анисимович, разглядывая странный хор. - Какой Герцен? Какой генерал?
Хор удрученно молчал.
- А может, дальше? - спросил кто-то из воспитателей.
- Дальше? - удивился Петр Анисимович. И отмахнулся портфелем.
Но хор понял его слова так, что им велят продолжать дальше. Мытищинские
снова, как по команде, выставили правую ногу вперед и замычали слаженно:
"Тум-та, ту-ма-та, тума-та, тум-та!"Кто-то из солистов с грустной томностью
вывел под это сопровождение:
Вот поезд подошел к желанной цели,
Смотрю я в ще-ли -
Мадам уж нет!

Хор грянул изо всех сил, желая понравиться директору;

Про-пал пору-чик,
Дамских ру-чек...

- Хватит! Хватит! - попросил Петр Анисимович. И даже привстал, прижимая
к подбородку портфель. - Эту не надо. Только первую. Про богатырские дела...
- А другие? - спросили из хора.
- Какие другие? У вас есть другие?
- У нас много, - отвечали. - "Халява", "Мурка", "Чего ты, Валька,
курва, задаешься"...
- Нет, нет! - сказал Петр Анисимович. - Это оставьте себе!
Хор разочарованно удалился, уступив место люберецким.
Люберецкие станцевали "Яблочко", припевая: "Эх, яблочко, вниз
покатилося, а жизнь кавказская... накрылася!" - Танцуйте без слов, - сказал,
вздыхая, директор. - Без слов у вас лучше получается.
Можайские изобразили сценку под названием "Кочерга": в школе никто не
знает, как написать заявление, чтобы привезли десять штук... кочергов... Так
один говорит... А другой поправляет: "кочергей"... Это - взяли.
Каширские - там одних девчонок собрали - спели песенку про "Огонек":
"На позицию девушка провожала бойца..." - На позицию девушка, а с позиции
мать! - крикнул кто-то из колонистов. Но никто на такой выпад не
среагировал, песню одобрили.
Два колониста из Люблино предложили пародию.
- Пародию? - оживились воспитатели. - Ну, ну! Сперва они запели с
чувством про журавлей: "Здесь под небом чужим я как гость нежеланный..." При
этом показывали в окно, на небо. Явно чужое. Про колонистов, словом, песня.
А после куплета вдруг завели инвалидским пропитым голосом:
- Да-ра-гие ма-ма-ши! Па-па-ши! Подайте, кто сколько может... Кто рупь,
кто два, кто реглан...

Милый папочка, пишет Алечка,
Мама стала тебя забывать.
С подполковником дядей Колею
Каждый вечер уходит гулять...

Из комиссии попросили про инвалидов не петь. Лучше уж про журавлей.
Люблинские согласились, но сказали, что они тогда добавят про фюрера на
мотив "Все хорошо, прекрасная маркиза". Про фюрера разрешили без
прослушивания.
Раменские напросились декламировать "Кавказ подо мною" на стихи А.
Пушкина и отрывок из поэмы Баркова про то, как один дворянин по имени Лука
любил купчиху. Трагедия, словом.
Луку отвергли, остальное взяли.
Коломенские предложили колхозные частушки, специально для
деревенских... Вроде бы как хор Пятницкого.
Наученный горьким опытом с "Яблочком", Петр Анисимович попросил спеть
одну.
С подвыванием, как поют в народном хоре, на знакомую мелодию "На закате
ходит парень возле дома моего" коломенские проникновенно завели:

Я работала-а в колхо-зе-е, ах! За-ра-бо-та-ла-а пятак! Ах!
Пятаком прикрыла... сзади... Ах!
А перед остался та-ак! Ах!

- Нет, это для них... для переселенцев не очень... - сказал быстро Петр
Анисимович. И облегченно вздохнул. - Все?
Но тут вышел перед комиссией Митек и прошепелявил:
- Я тоже хочу выштупать на шчене...
- Ты? - поразился Петр Анисимович. - Это ведь непонятно, што
пропшходит... - ненарочно прошепелявил он сам.
- Почему непонятно, - не понял Митек. - Фокуши...
- Чего? Чего? - Все оживились.
- Фокуши, - сказал Митек.
И уже не дожидаясь согласия, спросил Петра Анисимовича:
- Вот, ваши чашы...
Петр Анисимович вяло запротестовал:
- Нет, нет. Ты моих часов не трогай!
- Так они уже тут, - сказал Митек и достал из своего кармана
директорские часы.
- Это ведь непонятно, что происходит... - ахнул директор. И отмахнулся.
- Там, в клубе... Только у колхозников ничего это... не бери. А то это...
Конфликт начнется... Подумают, что пришли опять... Чистить их карманы.
- А у кого же брать? - спросил невинно Митек.
- У кого хочешь, - повторил директор. - Но у них не бери!
- Ладно, - сказал Митек и многозначительно посмотрел на директорский
портфель.
В это время еще несколько шакалов полезло к комиссии, и каждый кричал:
- Я тоже умею... Фокусы!
- Хотите, стакан буду грызть?
- Или лампу?
- Хотите... Слезы потекут! У всех!
- А я могу угадывать! По руке! Что будет! Директор поднял портфель и,
будто обороняясь, крикнул:
- В следующий раз! Стаканы грызть - в следу-ю-щи-й раз! Тем более что
стаканов нет! А слезы у нас и без того... Текут! До сви-да-ния! До свидания,
товарищи!

17

Прошла неделя. Колонистов всех, кроме девочек, перевели работать в цех.
Рассовали кого куда. Несколько человек попали на мойку банок.
Мойка-карусель из штырей, на штыри надевают донышком вверх стеклянные
банки. Карусель крутится, в одном конце ее кожух железный, там банки
попадают под фонтаны кипятка, потом их обдают сильным паром. Когда карусель
сделает круг, банки возвращаются такие раскаленные, что их снимают
рукавицами. В горячие банки заливают кипящий джем.
Рукавицы в первый же день колонисты стырили. Сами у себя. Далее -
хватали ошпаренные банки рукавами, благо у всех одежда была не по росту,
велика.
Мойка нравилась ребятам, потому что рядом варился джем.
Другую часть колонистов, с ними и Кузьменышей, направили на конвейер.
Тот самый конвейер, о котором упоминала веселая шоферица Вера. Ребят
привели, показали. Из огромного бака, где плавали в воде высыпанные из
корзин помидоры, выползала широкая резиновая лента. Стоя по обе стороны,
надо было ловко выхватывать всяческие веточки, листья, гниль, не пропуская
ничего лишнего. За этим строго следили две женщины, поставленные в самый
конец ленты.
Шелестящая, мягко изгибающаяся лента уползала под самый потолок, где из
специальных сеток на нее проливалась густая струя воды, вымывая остатки
сора, всю грязь.
Лента скрывалась за железным массивным колпаком, из-под которого
вырывался во все стороны с шипеньем горячий пар. С обратной стороны колпака,
из короткого хобота, в широченный чан изрыгался вместе с паром резко
пахнущий, красный, раскаленный поток томата.
Стоять у конвейера целый день надоедало.
Но он, правда, и не работал целый день: то ленту заест, то помидоры
запоздают... То пар отключат или вообще энергию. А когда ленту не заедало,
палки в нее вставляли!
И тогда ребята, в первую очередь Кузьменыши, торопились в дальний угол
цеха, где рядом с мойкой банок в отгороженных стальными барьерчиками котлах
варили сливовый джем.
На этот запах джема колонисты слетались, как пчелы на мед.
Кузьменыши так раньше многих других!
Икра баклажанная - "блаженная" - слов нет, хороша, ее хоть ведрами ешь,
да только приедается.
Яблочный соус кисловат, его быстро отвергли.
Фаршированный перец - тут фарша от пуза нажрешься - от случая к случаю
готовят.
Но джем... Вот райское кушанье! Если в банку с головой влезешь, так всю
и высосешь, аж на пузе медок проступает!
Ни одна варка не обходилась без пристального наблюдения колониста.
Рослые евреи поднимались по гулким железным лесенкам на самый верх и
опрокидывали в котел тяжелые корзины со сливами, теми самыми, что теперь
очищали во дворе одни девочки.
Потом с тех же лесенок, вздрагивающих, позванивающих от тяжелых мужских
шагов, сыпали сахарный песок, с треском распарывая над котлом сероватые
джутовые мешки и тут же сбрасывая их на пол.
Колонисты подхватывали эти мешки, выгребали из них сахарные крошки.
А иной раз кто-то из грузчиков, будто невзначай, наклонял мешок за край
котла, и тогда манна небесная с неба просыпалась в подставленные ладони
ребят: белая, сладчайшая струйка!
Песок совали в рот и сосали, наслаждаясь. И в карманы набивали, так что
осы и пчелы вились потом роем за машиной.
Но самый торжественный миг наступал, когда начиналась разливка джема.
Из узкой горловины, густой, душистый, маслянисто-коричневый, он изливался в
нагретые на пару стеклянные банки, и если они невзначай лопались, колонисты
подхватывали стекло, еще ошпарива-юще горячее, с густыми подтеками тоже
горячего джема, и быстро поедали его, рискуя порезаться или обжечься. Но вот
же чудо: никто никогда не порезался! И не обжегся!
Банки, заполненные джемом, закрывались сверкающими, как золото,
жестяными крышками. На подачу крышек (вот везуха) посадили Митька, того
самого, который "вшпотел от шупа". Здесь он тоже работал "вшпотевши", на
зависть другим колонистам, от своего такого особенного положения.
Весь процесс производства джема - от котла до склада - братья тщательно
проследили и знали наизусть. Это было не пустым любопытством.
Братья сообразили, что джем, особенно в закупоренных банках, может
стать хорошим подспорьем в голодную зиму. То есть о зиме они подумали позже,
а пока возникло желание стащить несколько банок для заначки. Для себя и,
конечно, Регины Петровны с ее мужичками.
На этот счет договорились и с простодушным Мить-ком. Как только в цехе
оставались он да закрывалыцик, а банки скапливались на длинном, обитом
железом столе за спиной закрывалыцика, Митек начинал громко насвистывать
мелодию песенки: "Дорогой товарищ Сталин, приезжай ты в наш
колхоз..."Кузьменыши по очереди оставляли конвейер и торопились на призывную
мелодию, как небось не поторопился бы в родной колхоз сам товарищ Сталин...
Главное во всем этом деле - успеть спрятать банки близ конвейера, пока
никто не видел из взрослых.
Евреи в счет не шли.
Они лишь усмехались, когда наталкивались взглядом на колониста,
запихивающего очередную банку в карман.
А иной раз как бы невзначай прикрывали его своим мощным торсом.
Сашка разделил операцию по джему на три этапа.
Первый - вынести из варочной и надежно заначить. Второй - пронести мимо
востроглазой тетки Зины и опять же надежно запрятать во дворе. Третий и,
может быть, основной - переправить джем за глухой забор. На волю.
Уже через несколько дней после начала операции было заханырено у
Кузьменышей, припрятано то есть, заначено, семь запечатанных банок с джемом.
В цеху, близ конвейера, находилось столько всяких труб, металлических
хитросплетений, с множеством закоулочков и отверстий, что при желании можно
было схоронить не семь, а тысячу семь банок! Ни одна ищейка во время шмона
не смогла бы их там отыскать.
На этот счет наши братья, как, впрочем, и остальные колонисты, были
непревзойденные спецы.
Чтобы протащить припрятанные банки мимо глазастой тетки Зины, которая
вроде бы и не была злой, но уж очень напуганной и поэтому вдвойне
старательной Сашка предложил брату ходить в обнимку. На машину, с машины, в
столовку, во двор...
- Жарко небось, - сказал непонятливый Колька.
- Терпи!
- А зачем? - опять спросил Колька.
- А затем! - передразнил Сашка. - Как пойдешь, так и поймешь! Места-то
сколько меж нами остается! Колька сообразил. Поинтересовался:
- А эти... Которые влюбленные: тоже носят? Они ведь всегда обнимаются.
Сам видел! Сашка подумал, сказал:
- А фиг их знает.
Теперь они ходили, взяв друг друга за плечи. Женщины из цеха, глядючи
на них, произносили: "Ишь какие дружные! Водой не разлить!"Кто мог
догадаться, что если бы их удалось разлить водой, под рубахами обнаружились
бы целых две банки: одна на другой. Отрепетировано было за колонией в
кукурузе, а проверено в стенах колонии. Когда шли обнявшись, ни при каких
условиях разглядеть банок было нельзя. Разве что прощупать, но кто бы стал
щупать?!
Правда, именно тетка Зина в тот день, когда заложили они между собой
первые банки, что-то заподозрила.
Раньше сколько мимо обнявшись ходили, и ничего. Не останавливала, не
спрашивала ни разу. А тут, вот бабье чутье-то, тетка Зина как закричит
пронзительно, на весь цех:
- Эй, ты! - на Сашку, конечно. Его она узнавала и без красной тесемки
на любом расстоянии. - Поди, говорю. Чево ты все мимо... мимо...
Подошли оба, не разжимая объятий. Банки холодили кожу, елозили гладким
стеклом по ребрам во время вдоха и выдоха. Иногда похрупывали друг о дружку.
Тетка Зина посмотрела на братьев и сказала:
- Чево склещились-то? Аль на толчок тоже по двое ходите?
Колька молчал. Его тетка Зина и не спрашивала, она его вообще не
признавала. Да и Сашка придумает быстрей, чего и как ей ответить.
И Сашка сразу же ответил миролюбиво, что ходить так по двору удобней,
потому что им посекретничать надо. От уха до уха ближе выходит.
Сашка в общем-то не врал. Секрет и правда был, только не в ушах дело.
- Ишь какие! - вздорно проговорила тетка Зина. - Шикреты! А вот узнаю я
ваши шикрегы, что тогда? - и придирчиво посмотрела им вслед. Но ничего не
заметила.
А братья, не торопясь, вышли наружу да скорей за угол.
Тут, на заднем дворе, за спиной цеха, где никогда не появлялись
работники завода, находилась свалка. Банки, ящики разные, тележки, бочки и
прочая рухлядь. Здесь-то джем надежно прикрыт.
Оставалось переправить его на волю.
Для интересу, хоть мало верилось, испытали братья проходную. Но
вохровская старуха с незаряженной винтовкой, хоть и не была догадлива, как
тетка Зина, но прикрикнула на них: мол, чево скопом лезете, ходите, как
люди, чередой, как все ходють!
"Как все - можно, - подумалось братьям. - Да вот банки тогда не
пронесешь!"Был у Сашки еще один способ: перебрасывать джем через забор.
Только забор-то каменный, глухой, метра два высоты.
Забежал однажды Колька после работы, выскочив вперед всех, а Сашка с
заднего двора кинул ему несколько пустых банок.
Из пяти штук поймал Колька только одну. Поменялись они местами, но
результат оказался не лучше. Сашка и вовсе ни одной не поймал. А больше
предложить он ничего не смог. Словно бы торможение у него с головой вышло.
Колька как бы невзначай Сашке жмень сахарного песку подсунул. Слыхал,
что от песка мозги варят быстрей. Вон как джем в котле!
Но и песок не влиял на брата. Он поскучнел, потускнел, зачах, даже
осунулся.
Бродил один по двору или подолгу разговаривал с теткой Зиной. А чего с
ней говорить, ее на это дело не уговоришь, Колька был уверен. Банки лежат, а
время идет... Вдруг их больше не повезут на завод: каждый день последним
может стать!
Однажды Сашка сказал:
- Знаешь... Они здесь тоже были.
- Кто? - спросил Колька, но уже и сам догадался. - Черти?
Так Илья звал чеченцев.
- Ага. Черти. Проскакали на лошадях, с винтовками... Стрельнули, и
скорей в горы. Тетка Зина видела. Говорит, чуть не померла со страха.
- Убили кого? - спросил Колька.
- Не знаю. А ты думаешь, Регина Петровна почему молчала?
- Почему?
- Она их видела. И заболела. Тетка Зина говорит, от страха, так бывает.
- Регина Петровна ничего не боится, - сказал Колька.
- А мужички? А взрыв? Думаешь, не страшно? Братья сидели на задней
части двора, на ящиках, близ своей заначки. У самых ног в траве протекал
через двор ручей. В него сбрасывали отходы из цеха. Ручей был
грязновато-желтого цвета и вонял.
- Ну? Ты придумал? - спросил Колька.
- Чево?
- Сам знаешь чего! Так и будем на заначке сидеть? Сашка почесался и
сказал:
- Эх, чешка вошится... - Что означало на детдомовском жаргоне "вошка
чешется". И без всякой связи:
- Давай уедем, а?
- Сейчас?
- Ну, завтра. Вон, тетка Зина говорит, она бы давно удрала, да у нее
семья... Они тут мобилизованные, их к заводу прикрепили. А нас-то никто не
прикреплял!
- Как же Регина Петровна? - спросил Колька. Сашка задумался.
- А вдруг она не вернется?
- Она вернется, - твердо пообещал Колька. - У нее мужички здесь.
- А вдруг она умерла?
- Нет, - опять сказал Колька. - Мы ее только дождемся и на дорогу банок
накопим. Нам все равно их вынести надо.
Сашка молчал, смотрел на дальние горы, размытые, едва видневшиеся в
бледновато-голубой дымке. Светило нежарко солнце. Было тихо. Лишь
всплескивал ручей да жужжали осы.
- А может, никаких чертей нет? - спросил с надеждой Колька. - Ведь их с
милицией ловят? Раньше бухали, бомбили. А теперь и бухать перестали.
Колька говорил не потому, что верил. Ему понравилось жить на Кавказе.
Еще бы! Сбылась мечта, извечная мечта голодного шакала о жратве. Где
это он еще вволю сможет объедаться сахаром, да "блаженной" икрой, да
вареньем? Тетка Зина сказала, что везли их в рай, так он и в самом деле тут
рай, на заводе.
И нечего плакаться, что к заводу прикрепили. А Колькина бы мечта, чтобы
вовсе от завода никуда колонистов не открепляли. Вырастет, попросит, пусть
его навсегда прикрепят. Вот когда сладкая жизнь для него начнется! Будет,
как евреи, сахар носить! А уж кто носит, в убытке не остается.
Сашка посмотрел на Кольку и понял, о чем он думает.
- Ладно, - сказал он брату. - Подождем.
- А джем? Как с ним быть? - не унимался Колька.
Сашка пристально посмотрел на горы, на забор, под которым протекал
гнилой ручей.
- Будем сплавлять.
- Чево? - не понял Колька. Сашка засмеялся.
- Пустим их по воде, банки, понял?
- Как это?
- Как... Не знаю. Придумаем, - пообещал Сашка. Он подставлял лицо под
солнце и, закрыв глаза, о чем-то думал.
Идея Сашки была мировая. Привязать варенье к деревяшке и пустить по
течению. Ну, а по другую сторону забора все это, конечно, ловить...
Попробовали разок: деревяшка утонула. Нашли доску. Но и доска не пошла,
в осоке застряла из-за своей неповоротливости.
Сашка дело с досками отставил. Весь перерыв шлялся по двору, рыскал
глазами по углам, искал. Чего искал, он и сам не знал. Наконец на свалке
набрел на галошу, Большую такую галошу, непонятно, кто ее, этакую громадину,
мог носить! Гулливер разве какой!
Принес Сашка галошу к ручью. Камень в нее сунул, с кулак примерно,
пустил по течению.
Проскочила галоша все буруны, все заторы, под стенкой проплыла, а там,
за стенкой, Колька ее поджидал.
Тогда Сашка банку песком нагрузил и сунул в галошу. Галоша
опрокинулась, банка утонула.
Сашка еще раз банку с песком загрузил и на этот раз крепко веревкой
связал банку и галошу.
Это все пронеслось, пролетело по воде и выплыло наружу. Только часть
песка просыпалась. Да черт с ним, с песком-то, песок - пускай, - решили
братья. - Джем не размоет, он напрочь закрыт. Лишь бы не тонул, а плыл, ведь
со дна его не достанешь! Загонит, закатит течением в камыш, ищи-свищи!
В какой-то вечер, сразу после работы, вышел Колька вместе со всеми
ребятами за ворота и пустился бегом к ручью. Колонистам за проходной все
равно приходилось подолгу ждать свою машину.
Место, где вытекал ручей, было пустынное, находилось оно в стороне от
проходной.
Оттого и бежать надо было изо всех сил, заводская кирпичная стена
протянулась на полкилометра!
Свистнул Колька, как было условлено, я, мол, тут, на стреме... Валяй,
запускай свою технику!
Свистнул и стал ждать. Даже прилег на траву, чтоб видней было.
Время шло. Тянулись минуты, пустые, потому что пусто на воде было.
И вдруг, когда уже и не ждал, когда стал подниматься да отряхиваться,
увидел: черная галоша, как подарок судьбы, вынырнула из-под стены и
поплыла... Как английский тяжелый дредноут - в книжке картинку когда-то
видел! Плыла, поворачиваясь по течению разными боками, а в ней - вот
главное! - драгоценный пассажир в золотой шапочке!
Отвязал Колька баночку, от избытка чувств поцеловал ее в золотую
макушку и в холодное донышко поцеловал. И у щеки подержал. И около уха:
слушая, как переливается густой маслянистый джем.
Банка на свободе смотрелась иначе, чем там, на территории завода, где
она вроде бы еще и не была своя.
И галошу Колька погладил, как живую.
Гладил и приговаривал:
- Хорошенька-я, галошечка... Умненькая... Славненькая. Глашечка ты наша
родненькая!
Так и стали ее называть братья между собой: Глаша.
Однажды Кузьменыши зашли к девочкам в спальню. Помялись, попросили:
нельзя ли, мол, с мужичками Регины Петровны немного погулять.
Девочки разрешили. Только ненадолго, сказали. И далеко не шляться...
С оглядкой привели братья своих меньших братьев на берег желтой Сунжи,
вытащили из заначки драгоценную банку джема, вскрыли ее. Посадили мужичков
на траву, стали угощать. Ложка была одна, кормили по очереди. Одну ложку
Жоресу, другую Марату.
Мужички ели, не торопясь, серьезно. Старательно вылизывали ложку, время
от времени заглядывали в банку, много ли там осталось. И хоть видно было,
что им ужасно понравилось, еще бы, райская пища! - но сами ничего не
просили, а ждали, когда им еще дадут.
Потом сразу как-то наелись.
Вздохнули, заглянув напоследок в банку, спросили:
"А еще будет?" - Будет, - пообещал Колька. - Глаша привезет, и будет.
- Глаша - это кто? - спросил Жорес. Сашка посмотрел на Кольку и сказал:
- Глаша - это... Это Глаша. Она хорошая.
- Может, это ваша мама? - спросил Марат.
- Нет, - сказал Колька. И вздохнул.
- А мы соскучились, - пожаловался Марат. - Без мамы плохо.
- Конечно, плохо, - подтвердил Колька.
- А ваша мама приедет?
- Не знаю, - сказал Колька и стал закрывать банку. Закрывал и слизывал
с краев капельки джема. На мужичков не смотрел.
- Все мамы приедут, - сказали мужички.
Кузьменыши заторопились, спустили детишек к воде, обмыли им губы, щеки,
руки, все это было сладкое. По дороге в колонию предупредили: про джем,
который привозит Глаша, - молчок... А то Глаша обидится.
Братья пообещали.
Чистеньких, зарумянившихся, очень довольных вернули мужичков девочкам.
Колька опять спросил:
- Когда же вернется Регина Петровна?
- Вернется, - сказали девочки. Ясно было, что-то они недоговаривают.
А между тем Глаша возила джем исправно, и однажды Колька сунул руку в
лаз, на ощупь посчитал. Выходило, что у них в заначке скопилось целых
одиннадцать банок.
- Одиннадцать! - сказал он шепотом брату, который, как всегда, когда
лазали они в нору, стоял на стреме.
Видели бы томилинские! Да они бы рехнулись, если бы им показать такое
богатство!
За крошечку сахарина продавались в рабство, с листьев, рискуя головой,
слизывали, забравшись на липу, по весне сладкий сок... Ели мороженую
картошку - не только из-за голода, из-за сладости. О конфетах лишь легенды
рассказывали, никто их в глаза не видел. Да и варенья никто не видывал тоже.
- Одиннадцать! - повторил Колька для весомости. - И еще два пустых
мешка от сахара!
Мешки они прихватили, чтобы сподручней с вещами было, когда побегут.

18

Шакалы на то и шакалы, чтобы все видеть. У братьев четыре глаза, а у
шакалов сто четыре. И каждый за угол умеет смотреть, не только напрямую. И
усмотрели.
Как ни береглись братья, как ни пытались втихую сплавлять свою Глашу,
их все-таки засекли.
Не взрослые, те простофили, лопухи, непонятно, зачем им глаза
повтыкали... Свои засекли, шакалы.
Однажды Колька торчал у ручья, поджидал Глашу. Увидел, кто-то из
колонистов бежит в его сторону.
Колька на всякий случай штаны приспустил. Пусть думают, что он тут по
нужде торчит.
- Тебя там ищут! - крикнул колонист.
- Кто меня ищет? - спросил Колька и покосился на ручей: не дай бог
Глаша поплывет, тут все и откроется!
Не подозревал, что все давно открыто и заговор против них созрел.
- Брат тебя ищет! Кузьменыш! Он там, на заднем дворе! Сашка, что ли?
- Это я - Сашка, - сказал Колька.
Подтянул он штаны, бросил последний взгляд на ручей, на колониста и
пустился бежать вокруг стены. К проходной уже подлетел, а тут Сашка
навстречу.
- Ты... звал? - запыхался Колька, дышит тяжело.
- Я? Звал? - удивился Сашка. - Я не звал. А Глаша где?
- Какая... Глаша? Ты разве послал?
- А ты не принял?
Уставились друг на друга Без слов стало ясно: подловили.
Брели на посадку, Колька вяло спросил:
- Может, отдадут?
- Шакалы-то? - Сашка усмехнулся, носом засопел. - Не банку жалко... Они
дело порушили... Понял?
И с тем молчок. Даже в машине не глазел по сторонам, не рассматривал
шакальи рожи, не пытался угадать, кто сыграл с ними шутку.
Если рассудить здраво, то и обижаться Кузьменышам надо лишь на себя.
Подловить других и не дать подсмотреть за собой - это и есть главная забота
любого колониста.
Если он хочет выжить.
А выжить все хотят.
И шакалы хотят... Вот стаей и обступили, и рвут уже...
Галошу, Глашу, они, конечно, вернули. А джем не вернули. Поделили еще
там, до прихода машины, и все начисто вылизали. Будто не с завода вышли, где
можно было и без того нажраться. Ан, нет. Та же банка да на свободе вдвое
слаще показалась!
Теперь колонисты тащили банки из цеха куда больше, чем раньше. В
штанинах тащили и за пазухой, для чего, наподобие наших братьев,
объединились в пары, тоже стали в обнимку ходить.
Работницы на заводе надивиться не могли: как это наши сиротки возлюбили
друг друга! Господи, по двое, в обнимку, такие миленькие, славненькие...
Прямо ангелочки!
Ангелочки же тащили и тащили. У них под одеждой не крылышки
прорезались, а крышки от консервных банок!
Под конец придумали в корзинку загружать. Эти корзины время от времени,
чтобы освободить цех, вытаскивали наружу. И мешки из-под сахара, и битую
тару.
Сашка увидел, ахнул: что значит коллективный ум! Он-то сам до корзины
не допер, а шакалы доперли. Они все сволакивали теперь на задний двор, целые
склады там образовались.
Галоша работала в несколько смен. Шакалы стали звать ее Волшебной
калошей, кто-то сказку такую читал.
Но никакая сказочная калоша не могла сравниться с этой, реальной
Волшебной калошей: эта давала не какое-то фантасмагорическое счастье, а
вполне реальное, переведенное в энное количество сладких джемовых банок с
золотыми крышечками!
Сперва братья переживали за свою Глашу, особенно волновался Колька, не
утопили бы, не потеряли, не порвали...
Но однажды Сашка сказал; - Берите насовсем! Пользуйтесь!
Колька услыхал, едва не бросился отнимать. Даже слезы покатились. Так
вот, задарма, ничего не потребовав взамен, отдать их золотую, родненькую,
славную Глашу?! Лучше, наверное, банки из заначки отдать! Они столько не
стоят, сколько их замечательная Глаша!
Колька так рассвирепел, что крикнул:
- Сбрендил, да? - и повертел пальцем у виска. Показывая, насколько у
Сашки перевернулись мозги и насколько он сбрендил.
А Сашка спросил невинно:
- Заметно?
Колька присмотрелся, вытер дурацкие слезы. Нет, не было заметно, что
Сашка сбрендил. Он и улыбался, как бывший Сашка, и глаза у него были все те
же. Только вот с башкой что-то случилось - стала она варить наперекосяк,
может, он джему переел! Колька не случайно в него пихал в последнее время...
Может, у него мозги от сладостей слиплись?
- Но ведь Глаша-то наша! Наша! - закричал ему Колька с отчаянием. - Как
мы без нее жить-то будем?
- Потише... - сказал Сашка, и оба брата оглянулись.
Но никто не слышал их спора. Находились они на заднем дворе, где были
полными хозяевами.
Журчал вонючий ручей, бурьян мирно прорастал сквозь старые ящики,
лежащие тут с невероятно давних времен, может, даже с довойны.
Сашка надул щеки и громко выдохнул:
- Будем жить, как жили. Без Глаши. Хватит.
- Хватит? - поразился Колька. - Да мы... Мы только начали!
- И закончили, - спокойно сказал Сашка. - Теперь надо замереть.
И так уверенно он сказал, что Колька проглотил очередную фразу, которую
готовился ему выдать со зла.
Колька всегда верил в изворотливый ум своего брата. Всегда. Первый раз,
пожалуй, усомнился. А Сашка посмотрел на Кольку и все прочел, что тот не
сказал.
- Пойми, они же забурились! - Это про шакалов. - Ты видишь, как они
шуруют? Они рвут на ходу подметки, про будущее и не думают! Вот сука буду,
если они не пойдут вместе с нашей Глашей ко дну... - И добавил: -
Себеневе...
СБНВ расшифровывалось так: сука буду на все века! И большим пальцем,
ногтем, под зуб и под горло. То есть зуб на отрыв даю и горло подставляю...
Такая была клятва. Для посторонних же, для взрослых скрытый смысл клятвы
якобы раскрывался так: советский боевой нарком Ворошилов... "Ворошиловым"
клясться не запрещали А "сукой" запрещали.
Сашка "сукой" не часто клялся. Тут уж можно было ему поверить.
Но Колька спросил:
- Может... Им сказать?
- Что ты им скажешь?
- Ну что... Что это, хватит. Что зашухарятся ведь, большой бенц будет,
и все мы...
- Все они, - поправил Сашка.
- ...И все они... это... завалятся.
- Ну, скажи, - спокойно произнес Сашка. - Они тебе сейчас же поверят...
Только почему ты сам не поверил, а? Ты же сейчас рассуждал не лучше самого
оголтелого хитника из этих... из шакалов!
Колька вздохнул. Трудно было и правда отказаться от богатства,
дармового, которое текло прямо в руки... По ручью, разумеется, текло.
Да кто же из колонистов откажется - в преддверии той голодной зимы,
которая, они по опыту знали, у них у всех впереди? Завод-то на месяц, на
два: для откорма! А потом? Зубы на полку?
Но Сашка твердо стоял на своем. Шакалы оголтели, и нет у них главного,
что отличает приличного вора от шакала... Нет меры, нет совести. В краже
совесть тоже нужна. Себе взял, оставь другим. Умей вовремя остановиться,
когда изымаешь свою долю из чужого добра. Если от многого берут немножко,
это не кража, а просто дележка! Так сказал великий писатель, какой именно,
Сашка забыл. Неважно: писательский опыт он усвоил.
Шакалы же несли не стесняясь! Уже в машине у кого-то выскочила банка
из-под одежды. Из-под забора тащили чуть ли не у всех на глазах. Однажды
прямо в ящике, который перекинул через забор замечательный грузчик-еврей.
Шоферица Вера улыбалась да пошучивала, заламывая козырек фуражки:
- Ну, пиратики! Ну, разбойнички! Как поработали? Ох, чувствую, моя
машинка тяжело пойдет!
Вера видела все. Но никогда никому не доложила. Не продала, словом.
Недели, наверное, две прошло с тех пор, как Сашка себя и Кольку
отставил от банок.
Ходили смирненькие, тихонькие, сами не тырили, но другим не мешали. Все
произошло однажды, когда двое колонистов стали протаскивать корзину с
мешками якобы во двор.
Глазастая тетка Зина остановила их:
- Чево все с мешками носитесь! Оставьте, я сама потом... Работать надо!
- Мы - помогаем! - с трудом провернули языком колонисты. Корзина была
тяжела, очень тяжела: перегрузили от жадности, банок пятнадцать засунули,
что ли! А теперь стояли, покраснев от натуги, и не знали, что дальше
делать...
- Без помощи! - сказала тетка Зина. - Сама вынесу!
Колонисты тупо молчали, выдохлись уже. Да и корзина тянула вниз, аж
потрескивала от напряжения. Потом дно с грохотом отскочило и, позванивая,
полетели по бетонному полу банки, зайчики от золотых крышек брызнули во все
стороны.
Банок было много. Они катились по неровному полу, а одна, словно по
заказу, попала прямо под ноги главному технологу, который проходил мимо.
Старик-технолог нагнулся, поднял банку, поправил очки в металлической оправе
и посмотрел на этикетку.
- Джем сливовый, ГОСТ 36-72 РРУ РСФСР, - прочитал он и оглянулся: весь
цех, прекратив работу, смотрел на него. А самая последняя из баночек еще
продолжала катиться по цеху, будто удирала, как удирал бы колонист после
такого шухера.
- Это же воровство? - спросил технолог и посмотрел вслед той катившейся
баночке. - Это же настоящее воровство?
Вот тут двое шакалов, бросив корзину, и дунули. Через железные цеховые
двери, да по двору, да через проходную... Их никто не пытался ловить. Да и
чего двух-то ловить; попались двое, а остальные не послались, только и
всего.
Колонистов от работы на заводе отставили.

19

Вечером воскресного дня колонной, хоть это была далеко не та колонна,
которая недавно еще сходила с поезда, поражая своей огромностью, пришли
ребята в Березовский клуб для встречи с местными жителями.
Концерт самодеятельности совпал со скандалом на заводе.
Но верней сказать, что его поторопились организовать после кражи банок,
чтобы как-то растопить неприязнь между колхозниками и колонистами. За два
месяца пребывания в этих местах колонисты успели насолить всем.
Клубик находился в самом центре станицы, одноэтажный, кирпичный, с
колоннами на фасаде. На колоннах еще видны были следы осколков, наспех
заштукатуренные и забеленные.
Зал был просторный, с откидными деревянными стульями, сбитыми по рядам.
Занавеса на сцене не было. Справа и слева вели ступеньки. В простенках, по
обе стороны сцены, проглядывали какие-то нерусские надписи, их замазали
масляной краской и частично прикрыли портретами вождей Так что выходило:
вожди как бы своими спинами стыдливо прикрывали свои собственные призывы,
только на другом, нежелательном теперь языке.
Слева на авансцене, почти у края стола, стояла фанерная трибуна,
крашенная в грязновато-бордовый цвет.
Народу, как ни странно, пришло немало. Большинство переселенцев были
под хмельком, оживлены, громко разговаривали, перекрикивались с ряда на ряд.
В зале было шумно.
Колонисты просочились на свободные места. Но многие по извечной
привычке бездомных в чужом месте не разъединяться (а вдруг бить будут!)
протиснулись вперед и уселись прямо на пол между первым рядом и сценой. Те
же, кто не поместился, выстроились у стенки, прижавшись к ней спиной (тоже
самозащита!), заняли боковые проходы.
На сцену поднялся директор Петр Анисимович со своим привычным
портфелем, и некоторые, завидев его, зааплодировали. Он направился к
трибуне. Как и полагалось, он уже имел кличку: звали его за глаза
"портфельчик". Колонисты говорили: "Портфельчик шмон в спальне устроил!"
Теперь кто-то из них вслух прокомментировал:
- Портфельчик будет докладать. О наших достижениях.
Передние, из шакалов, кто слышал, засмеялись. Достижения их были
известны.
Директор сделал паузу и, когда шум и смех утихли, начал говорить.
Говорил он без бумажки. Он поздравил новоселов-колхозников с первым нелегким
годом пребывания на освобожденной от врага земле. И пожелал успехов в уборке
урожая и начале новой жизни. Тем более что немецко-фашистские захватчики
разбиты, бегут и скоро, очень скоро, должен наступить час окончательной
расплаты. Как и предсказывал вождь мирового пролетариата, "наше дело правое,
враг будет разбит, победа будет за нами".
Все зааплодировали. Не "портфельчику", а вождю, конечно.
- Наши колонисты, - продолжал директор, - тоже прибыли сюда, чтобы
осваивать эти плодородные земли и после голодной бесприютной жизни начать
новую трудовую созидательную жизнь, как и живут все советские трудящиеся
люди... Ребята скоро начнут учиться, но они же будут помогать сельским
труженикам убирать урожай...
- Да уж помогают! - выкрикнули из зала. Раздался незлобный смех.
- ...А те, кто выйдет из колонии по возрасту в пятнадцать лет, поступят
в колхоз или на консервный завод, - продолжал директор, постаравшись не
услышать реплику. - Так что жить нам с вами по соседству придется долго. Я
так думаю: сегодняшняя встреча поможет нам лучше понять друг друга и
подружиться... Вот для начала колхоз выделил нам подсобное хозяйство,
правда, далековато... Но ничего. У наших братцев ноги молодые, добегут...
Так вот... Есть теперь база для пропитания, там посевы, телята и козы... И
прочее... Спасибо!
В зале жиденько зааплодировали. Слова о долгой соседской жизни с
колонистами энтузиазма не вызвали. Тем более, и кусок поля со скотиной
пришлось отрезать! Но все оживились, когда директор, уже сойдя с трибуны,
добавил, что колонисты народ, безусловно, способный, артистический, и они
приготовили для колхозников свой первый самодеятельный концерт.
На сцену вышли мытищинские, человек двадцать. Воспитательница Евгения
Васильевна объявила песню о Сталине. Директор одобрительно кивнул. Хор
грянул:

Лети, победы песня, до самого Кремля,
Красуйся, край родимый, колхозные поля.
В колхозные амбары пусть хлеб течет рекой,
Нам Сталин улыбнется победе грудовой...

Ребята из хора, те, что были впереди, вдруг пошли пританцовывать,
изображая колхозников, кружиться, и всем стало весело. Зал великодушно
зааплодировал, а хор стал неловко кланяться. Но так как аплодисменты не
кончались, а петь по списку было нечего, мытищинские стояли и ждали. Потом
они, как по команде, выкинули правую ногу вперед и запели: "Тум-та, тум-та,
тум-та, тум-та..."

Раз в поезде одном сидел военный
Обы-кно-вен-н-н-ный...
Купец и франт...

Директор поднялся и стал пробираться к выходу.
Ребята, конечно, поняли так, что "портфельчик" не захотел слушать не
одобренную им песню. Но причина была не в этом. Или - не только в этом.
Надо было срочно, об этом никто не знал, с шоферицей Верой доехать до
колонии и принять участие в обыске, по некоторым предположениям именно на
территории колонии были запрятаны банки с джемом, уворованные с завода.
Концерт был удобным поводом убрать колонистов, всех до одного из зданий
техникума, чтобы провести такой обыск. Провести и успеть вернуться. По
завершении концерта предполагалось, что колхозники в знак той же дружбы
пригласят колонистов к себе на ужин.
Кузьменыши, как и остальные ребята, ни о чем на этот раз не догадались.
Даже прозорливый Сашка был беспечен, его волновало лишь, когда им дадут
выйти на сцену.
Оба вертелись в узенькой, похожей на коридор, комнатке за сценой, а
воспитательница Евгения Васильевна со списком выкликала очередных
выступающих.
- Каширские... Быстрей! Быстрей! Люберецкие, готовы? Люблинские...
- А мы? Когда будем петь? - подступили к воспитательнице Кузьменыши.
- Как фамилия?
- Кузьмины!
- Оба?
- Что, оба?
- А по отдельности вас как?
- Мы по отдельности не бываем.
- Ага... - сказала воспитательница Евгения Васильевна. - Значит,
семейный дуэт? Ждите.
Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Хоть и семейными
ни за что ни про что обозвали! А вообще с Евгенией Васильевной - Евгешей -
они встречались, да, видать, та забыла. Случилось как-то, к Регине Петровне
пришли, а там чай пьют втроем, Евгеша эта и еще директор. Повернулись,
смотрят, а Кузьменыши, как напоказ выставленные, торчат посреди комнаты, а
сразу уйти неудобно.
Регина Петровна рассмеялась и, указывая на них, говорит, вот, говорит,
мои дружки, отличить, кто есть кто, нельзя; и зовут их Кузьменыши. А по
отдельности запоминать не надо, все равно заморочат. - Ведь заморочите? -
спросила она братьев. Те кивнули. Все охотно засмеялись, а Регина Петровна
тоже засмеялась, но не как остальные, которые развлекались, а
по-родственному, как своя.
Но Кузьменыши не стали о себе напоминать. Лишь бы про номер не забыли.
В это время несколько человек, в том числе технолог с завода, директор
и солдат с миноискателем, обшаривали техникумовский двор. Попадались
железки, детали от каких-то старых машин, но того, что искали, не было.
Кто-то предложил вернуться в спальню старших мальчиков, где уже и так
все было перевернуто вверх дном.
Несколько раз прошли из угла в угол - безрезультатно. Собрались
уходить, но тут в наушниках у солдата запищало, указывая на малое
присутствие металла.
Солдат провел своей "кастрюлей" на длинной ручке по комнате, потом снял
наушники и показал на дальний угол.
Принесли лом, стали отрывать толстую половую доску. Она не поддавалась.
Директор с сомнением смотрел на всю эту процедуру, бросил взгляд на
часы. Спросил солдата:
- Это не ошибка? - И уже к другим: - Это ведь непонятно, что
происходит! Ну как они, скажите, могли что-то сюда спрятать! У них ни
инструмента... Ничего...
- Ладно, - согласился технолог и поправил металлические очки. - Это
последнее. Не найдем, закончим. Значит, твои молодцы ловчей нас!
- Или честней! - сказал директор. - И ничего они не украли!
- Кроме тех, шестнадцати...
- Кроме тех... - вздохнув, повторил директор.
Подросток из Раменского в это время с выражением читал стихи:

Кавказ подо мною.
Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне...

Сашка сказал Кольке:
- Про товарища Сталина стихи!
- Как это? - не понял Колька. До него всегда медленно доходило.
Сашка рассердился, стал объяснять:
- Ну, он же на горе стоит... Один, как памятник, понимаешь? Он же
великий, значит, на горе и один... И орел, видишь, не выше его, боится
выше-то, а наравне! А он, значит, стоит, и на Советский Союз смотрит, чтобы
всех-всех видно было! Понял?
Подросток продолжал читать:

...Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уже люди гнездятся в горах..

В этом месте в зале почему-то наступила особенная, глухая тишина.
Впрочем, увлеченный чтец этого не замечал, он выкрикивал бойко знакомые
стихи:

... И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущелье...

Раздался странный шелест по рядам. В зале вдруг от ряда к ряду стали
передаваться слова, но смысл их трудно было уловить. Понятно было одно:
"Стихи-то про чеч-ню! Про них! Про гадов!"Так возбудились, что забыли и
поаплодировать. Колонисты аплодировали сами себе.
...Доску наконец-то вскрыли, взвизгнули напоследок огромные гвозди, и
глазам комиссии открылась яма, подземелье, в глубине которого мерцали
золотыми бликами крышечки банок. Сколько их там было: сотни или тысячи,
сразу невозможно было понять.
Банки были уложены кучками на землю, и на крышечках каждой из них
стояла метка хозяина: буква и цифра. Это чтобы потом не перепутать!
Технолог, кряхтя, спрыгнул в яму, поправил свои железные очки,
осмотрелся, все не верил, что такое может быть. Задрал голову к директору,
попросил подать ему бумагу и карандаш.
- Акт будем составлять! Тут у них товару поболе, чем на заводском нашем
складе, - сказал. - Оприходуем? Товарищ Мешков?
Петр Анисимович, сразу побледневший, с готовностью полез в портфель и
достал бумагу. Потухшим голосом произнес:
- Это ведь непонятно, что происходит...
Когда Кузьменыши вышли на сцену, в зале стояла натянутая тишина. Братья
посмотрели на передний ряд, где сидели колонисты, потом, уставясь в
пространство, завели:

На дубу зеленом, да над тем простором
Два сокола ясных вели разговоры,
А соколов этих люди все узнали...

Грустная, конечно, песня, как соколы прощались, один из них умирал, а
второй ему и говорит... Говорит, что мы клянемся, но с дороги не свернем.

И сдержал он клятву, клятву боевую,
Сделал он счастливой Всю-ю стра-ну род-ну-у-ю..

Закончили на высокой ноте, очень даже трогательно, а для большего
веселья грянули Гоп со Смыком. Она тоже хорошо ложилась на два голоса.
Изобразили в сценах и под рокот одобрения убежали.
Уходя, братья видели, как через сидящих на полу колонистов пробирается
к своему месту директор Петр Анисимович, прижимая к груди портфель. Лицо у
него, нельзя не заметить, было не просто грустным, а каким-то угнетенным,
серого цвета.
Тяжело вздохнув, он уселся на свой стул и приготовился слушать, не
зная, что концерт подходит к концу.
- Фокусы и манипуляции! - объявила со сцены Евгения Васильевна и,
помахав рукой с зажатым списком, вызвала на середину Митька.
Митек голову обвязал найденным в подсобке башлыком наподобие какого-то
восточного факира, но колонисты его узнали и сразу захихикали:
- Это Митек! Митек! Он от шупа вшпотел! Митек сделал вид, что ничего не
слышит, и вообще изображал из себя какого-то мага. Он поднял руки вверх,
поводил ими в воздухе, на ладони оказалось яблоко. Митек откусил яблоко, а
колонисты с первого ряда прокомментировали:
- Ни фига себе! А банку с джемом достать можешь? Директор при этих
словах вздрогнул, испуганно оглянулся.
Митек со вкусом доел яблоко, снова пошарил в воздухе, шевеля пальцами,
и у него обнаружилась в руке золотая крышечка, из тех, которыми закрывают
банки в цехе. Потом крышечек оказалось много, и они посыпались на сцену, а
две упали в зал.
- На заводе наворовал... Крышек-то! - громко сказал кто-то, на него
зашикали.
- Не мешай смотреть!
- Главный номер! - предупредил Митек и посмотрел в зал. - У одного из
ваш, кто шидит в жале, я вожму череш вождух предмет...
В зале оживились, стали проверять карманы. Директор поежился и с
опаской поглядел на Митька. Может, он сейчас жалел, что разрешил ему
выступать.
Митек беспечно осмотрел зал, нашел директора и сосредоточился на его
портфеле, даже руку к нему протянул.
Петр Анисимович прижал свой портфель к себе. Митек мудро усмехнулся. В
руке у него появилась бумажка.
- Вот! - крикнул он и помахал бумажкой в воздухе. - Это из портфеля.
- Докажи! - закричал зал, а директор покосился на свой портфель. Он был
крепко заперт на оба замка.
- Можно? Докажать? - спросил Митек директора.
- Можно, можно, - устало отмахнулся тот, не выпуская из рук портфеля.
- Читаю, - сказал Митек и уткнулся в бумажку. - Шегодня, пятого
октября, был проишведен обышк на территории колонии, в чашношти в шпальне
штарших мальчиков... В шпальне были вшкрыты полы и обнаружен тайник, а в
нем...
- Постойте! - вскрикнул Петр Анисимович и даже привстал от волнения. -
Да это же мой документ!
- Читай! Читай, фокусник! - закричал зал.
- ...Тайник, - повторил Митек четко. - А в нем пятьшот банок
коншервированного шливого джема жавод-шкого ишготовления...
- Верните мою бумагу, - попросил директор. - Я сейчас объясню...
Но уже колонисты пробирались к выходу, наверное, надеялись спасти хоть
часть своих сокровищ. Да и какой тут к черту вечер дружбы, если шмонают за
твоей спиной!
Стали подниматься и колхозники, посмеиваясь между собой. Вот это
фокусники так фокусники, по соседству пятьсот банок в честь дружбы унесли и
спасибо не сказали.
Среди шума и хлопанья стульев не сразу различился голос задних рядов:
"Ти-ше! Ти-ше, говорят!"Люди недоуменно замолкали, оглядываясь в сторону
голоса: чего это, как резаный, вопит, может, и его уже обчистили?
В наступающей тишине явственно, совсем рядом дробью прозвучали копыта,
раздалось ржанье лошади и гортанные выкрики. Потом грохнуло, как с потолка,
дрогнули стены, посыпалась штукатурка. Впечатление и правда было такое, что
обрушивается свод. Люди машинально пригнулись, а некоторые бросились на пол.
Наступила глухая тишина. Все прислушивались, ждали, глядя вверх. Но
ничего не происходило. И тогда люди зашевелились, приходя в себя и
растерянно озираясь. И вдруг бросились к дверям, без давки, без крика,
вообще без слов проскочили и исчезли, оставив колонистов в полутемном клубе.
- Дружки-то новые слиняли?! - произнеслось в тишине нахально. И тут
обрел голос Петр Анисимович.
- Всем колонистам оставаться в клубе! - выкрикнул он, оглядываясь на
дверь. - Будем выходить организованно, когда... Когда... Когда...
- У "портфельчика" пластинку от страха заело! - прошептал Сашка.
Колька кивнул. Но он тоже смотрел на дверь. С улицы влетел - все
вздрогнули - крик.
- Они машину взорвали! Там Вера наша! Там дом горит!
- А люди? - спросил хрипло директор. Непонятно было, каких людей он
имел в виду. Тех, что были тут и разбежались, или... тех...
- Ну, кто-нибудь там есть? - голос у директора взвизгнул и сорвался.
Колонист повторил про машину и про Веру... И про дом, который горит.
Директор осторожно подошел к дверям и выглянул наружу. Еще раз
выглянул, прислушиваясь к звукам, что доносились с улицы. Не очень
решительно произнес, хрипловато откашливаясь:
- Будем это... Значит... Наружу... Это ведь непонятно, что
происходит...
Колонисты потянулись к выходу, но никто не рвался вперед.
Пустынна была улица, темна, ни одного окошка не светилось в домах.
Может, их успели покинуть?
На площади за клубом костром пылал "студебеккер", тот самый, что возил
колонистов на завод. Ребята, замерев, глядели на огонь. Наверное, подумалось
сейчас о Вере.
Директор, не останавливаясь и будто не замечая горящей машины, двинулся
вперед, а все кинулись за ним вслед. Где-то на окраине, за деревьями
колебалось розовое пламя. Когда приблизились, стало видно, что горит дом.
Колька, вздрогнув, сказал:
- Это же дом Ильи! А Сашка спросил:
- Думаешь, он там?
- Откуда мне знать.
- Небось сбежал... Или... Нет? Братья переглянулись. В глазах у Сашки,
который был лицом к пожару, плясали красные огни.
Директор оглянулся, почти истерически закричал:
- Никому... Никуда... Не подходить! Только со мной! Ясно?
И оттого что он так громко и так не по-мужски закричал, ребята будто
сжались и притихли совсем.
Картина была такая. Директор шел впереди, выставив перед собой
портфель, как щит.
Походка его была не то чтобы нерешительная, а какая-то неровная,
дерганая, будто он разучился ходить. Он, наверное, спиной чувствовал, как
его подпирают дети. А им тоже казалось, что вот так, за ним, ближе к нему,
они лучше прикрыты и защищены.
Слава богу, что никто из них не мог в это время видеть его лица.
Да еще эта глухая темнота, особенно беспросветная после яркого пожара!
Мы шли, сбившись в молчаливую плотную массу. Еще наши глаза, не
привыкшие к черной ночи, хранили на своей сетчатке красные блики пламени. С
непривычки могло бы показаться, что повсюду из черноты выглядывают языки
огня. Даже ступать мы старались осторожно, чтобы не греметь обувью. Мы
затаили дыхание, старались не кашлять, не чихать.
Задние поминутно оглядывались и норовили протиснуться в середку, так
казалось безопаснее. Все кругом угрожало нам: и ночь, и вязкая тяжелая
темнота, и непролазная чаща кукурузы по сторонам дороги, потрескивающей от
нечувствительного ветерка.
Что мы знали, что мы могли понимать в той опасности, которая нам
угрожала? Да ничего мы не понимали и не знали!
Шушуканье да скрытность вокруг каких-то дел, о которых можно было лишь
догадываться, как о несчастном пожаре в колонии...
Но ведь мы были легковерны, беспечны, мы еще не угадывали, что мы
смертны, даже опасность, не совсем для нас ясная, казалась нам прежде не
больше, чем игрой.
Война приучила нас бороться за свое существование, но она вовсе не
приучила нас к ожиданию смерти.
Это потом тот, кто уцелеет, взрослым переживет все снова: ржание
лошадей, чужие гортанные голоса, взрывы, горящую посреди пустынной станицы
машину и прохождение через чужую ночь.
Нам было страшно не оттого, что мы могли погибнуть. Так бывает жутко
загнанному зверьку, которого настигло неведомое механическое чудовище, не
выпуская из коридора света! Мы, как маленькие зверята, шкурой чувствовали,
что загнаны в эту ночь, в эту кукурузу, в эти взрывы и пожары...
Но ведь это слова. Слова, написанные через сорок лет после тех осенних
событий сорок четвертого года. Возможно ли извлечь из себя, сидя в удобной
московской квартире, то ощущение беспросветного ужаса, который был тем
сильней, чем больше нас было! Он умножился будто на страх каждого из нас, мы
были вместе, но страх-то был у каждого свой, личный! Берущий за горло!
Я только запомнил, - и эта память кожи, самое реальное, что может быть,
- как подгибались от страха ноги, но не могли не идти, не бежать, ибо в этом
беге чудилось нам спасение.
Был холод в животе и в груди, было безумное желание куда-то деться,
исчезнуть, уйти, но только со всеми, не одному! И конечно, мы были на грани
крика! Мы молчали, но если бы кто-то из нас вдруг закричал, завыл, как воет
оцепленный флажками волк, то завыли бы и закричали все, и тогда мы могли бы
уж точно сойти с ума...
Во всяком случае, этот путь, лежавший через смертельную ночь, был нашим
порывом к жизни, не осознаваемым нами. Мы хотели жить, животом, грудью,
ногами, руками...
Не всем из нас повезло.

20

Той же ночью Кузьменыши решили бежать.
Паника, охватившая всю колонию, от директора Петра Анисимовича до
последнего шакала из младших классов, коснулась и наших братьев.
Поразил их отчего-то не сам взрыв, случившийся вечером посреди деревни,
и не пылающий костром "студебеккер", хотя непонятно было, как это может
гореть железо, а добитый огнем дом Ильи-Зверька.
Зверек первый и предупреждал об опасности!
Предупреждал, да сам, дурачок, и попался! Судьбу-то не перехитришь,
оказывается. Ловчил, ловчил, да и погорел. Но хоть подумалось так, а жалко
было Илью. Помнилось не то, что он жульничал, а помнилось, как флажками в
морду тыкал парню, там, в Воронеже, когда гнались за братьями с воем
торгаши. Да и тут, в деревне, на незнакомой земле, кто, как не Илья, привел
их в свой дом... А провожая, предупредил, бегите, мол, отсюда, худо будет!
Говорить-то легко, а куда им бежать? Теперь-то, когда у них такой задел
из банок с джемом есть, другое дело!
Теперь их любая проводница за банку в тамбур примет, а то и в вагон! Не
на колесе, не в собачнике, а на полке барином поедут!
Братья, хоть друг на друга не смотрели, знали, чувствовали едино: все
кругом горит, и тот слеп и глуп, кто не чувствует, что огонь к колонистам
подобрался... Подпекает уже!
Никто не спал в ту ночь. Братья тоже не спали.
Старшие в свою с развороченным полом спальню прибились. Глядели
сумрачно в глубокий подвал, открытый ими, холодный, крысиный запах шел
оттуда.
Тоска подступала к сердцу от этой картины, замирало все внутри. Так,
наверное, замирает мышь-полевка, у которой поздней осенью, в преддверии
голодной зимы, разорили хлебное гнездо.
Кузьменыши не знали, но догадывались о подвале. Понимали, что для
такого мощного потока банок и хранилище нужно большое. Но не одобряли они
такое хранение.
Вон подпольщики в тылу врага, и те по тройкам рассредоточены. А все для
того, чтобы меньше попадаться.
А шакалье, как шуровали скопом и прятали скопом, так скопом и попались
- все сразу потеряли!
Но братья этой ночью не о чужой, о своей заначке пеклись.
Было решено: как затихнет, рассовать свое богатство по мешкам да за
спину и пешедралом на станцию... На поезд! И - бежать, бежать, бежать! В
свете пожара в эту ночь им было особенно ясно. Про себя. Про свое спасение.
В полночь, когда колония, наконец, погрузилась в свой тяжкий
неспокойный сон, если не бессонницу, братья шмыгнули за дом, проскреблись в
колючий лаз, он чего-то сегодня особенно неудобен был, пробрались к берегу
речушки.
Еще на подходе, из-за кустов увидели свет мелькающих фар, услышали
мужские голоса.
Сердце у обоих зачастило, дрожь проняла до пяток! Решили, что до их
заначки добрались, шуруют ее! Если уж отыскали в спальне под досками, отчего
же не найти на берегу?!
Но, приблизившись, поняли: заначка их ни при чем.
Как говорят: кто о чем, а вшивый о бане!
Просто солдаты на мотоциклах приехали, на берегу на отдых стали. Костра
не жгли, а подсвечивали друг другу фарами и матерились, возясь около своих
машин. Даже на расстоянии был слышен резкий запах бензина.
Разговоры же громко велись про какое-то ущелье, где их подкараулили
бандиты и, завалив дорогу камнями, расстреливали с горки.
Бойцы из ущелья выскочили, угробив мотоцикл с коляской, но одного из
них контузило в голову и плечо.
Теперь Кузьменыши разглядели и раненого бойца. Ему оказывали скорую
помощь, а он стонал, ругался, а потом закричал пронзительно, братья
вздрогнули:
- Басмачи, сволочь! К стенке их! Как были сто лет разбойниками, так и
остались головорезами! Они другого языка не понимают, мать их так... Всех,
всех к стенке! Не зазря товарищ Сталин смел их на хрен под зад! Весь Кавказ
надо очищать! Изменники родины! Гитлеру продда-ли-сь!
Раненого перевязали, и он умолк, а бойцы, отойдя по нужде к кустам,
стали говорить разные разности про войну, которой уж конец виден, пусть и за
горами! Про то, как им не повезло - дружки осаждают Европу, а тут, курам на
смех, приходится штурмовать дохлые сакли в ущельях... Со старухами да
младенцами воевать!
Бойцы отговорились, стали укладываться спать. Братья поняли: не уедут
они. Сегодня точно не уедут. А это значит, что побег до другого дня
откладывается. Бежать без банок - гиблое дело. Куда бы ни навостряли они
лыжи, а ждут их, без своего запаса, голод, да попрошайничество, да кражи...
И в конечном счете - милиция!
Да и кто от своего, такого богатства, по своей воле уйдет?
Колька так и заявил: лягу, мол, умру, но от заначки шага не сделаю!
Лучше, мол, прям на берегу возле заначки жизнь отдать, чем такую заначку
бросить!
Решили, в общем, ждать утра, которое, если верить сказкам, куда
мудренее вечера.
А оно уже подступало, и сумерки сходили с невидимых пока гор вместе с
легкой свежестью и порывистым, шуршащим по кукурузе ветерком.
Наутро за завтраком стало известно, что вернулась из больницы
воспитательница Регина Петровна.
Кузьменыши услышали новость в столовке, переглянулись. Оба подумали
так: повезло. Не было бы, как говорят, счастья, да несчастье помогло!
Сбегали скорей к заначке, на берег реки. Бойцов уже не было, валялась
на траве кровяная вата, обрывки бинтов, бычки от курева.
Колька рукой в нору залез: цела! Цела заначечка! Все банки наперечет,
на месте! Холодненькие, гладенькие, тяжелые даже на ощупь.
Знали бы бойцы, близ какого богатства они тут храпели без задних ног!
Теперь до следующей ночи, когда они наметили снова бежать, непременно
надо было им увидеть свою Регину Петровну. Она хоть вернулась, и девочки
утверждали, что видели ее, но нигде не показывалась. И в своей комнатке за
кухней, как ребята ни пытались заглядывать в окошко, не показывалась тоже.
Промаялись, слоняясь целый день, и все зазря. И когда вечером Колька
сказал, что пора им бежать и ждать больше нет сил, Сашка вдруг решительно
заявил, что без Регины Петровны, без того, чтобы ее увидать, он, Сашка, не
сдвинется с места. Колька может умереть без заначки, а он, Сашка, не поедет,
пока не увидит воспитательницу! И плевать ему на заначку! На все одиннадцать
банок вместе с двумя мешками! На все ему плевать! Не может уехать без Регины
Петровны и ее мужичков! А то получится, что спасают братья самих себя, а
такого человека, как Регина Петровна, оставляют тут погибать!
Они должны вместе бежать, вот что он понял!
И еще одна ночь была потеряна для побега.
Но уже и чувство первой тревоги, той душевной паники, которую пережили
все колонисты, сгладилось, а страх, липкий, беспросветный страх стал опадать
и таять. Даже похороны Веры-шоферицы на третий день не взвинтили братьев.
С утра за старшеклассниками приехал от завода "зисок", обшарпанный,
дребезжащий, как телега.
Скамейки на нем не откидывались с бортов, а стояли поперек кузова и
качались, потому что были не закреплены.
Да все показалось непривычным для колонистов. Сумрачный, молчаливый
старик шофер, и эти неудобные скамейки, и даже то, как их везли,
осторожненько, будто стекло, не так, не так их возила лихая Вера!
Шоферицу Веру ребята жалели: она была почти своей. И уж, во всяком
случае, не чужая, ибо все понимала про колонистов и никогда ни разу не
продала! И машину водила! И красивой была! И веселой! И такой фартовой!
Будто век прожила в колонии!
Но вот что странно: никто из ребят не захотел поехать на похороны, и
объяснять не объясняли, почему не хотят ехать.
И лишь когда объявили, что ожидает всех кормежка в заводской столовой и
даже будет мясо, ребята согласились. Мяса, надо сказать, им еще ни разу не
давали. Поехали и Кузьменыши.
У них был свой резон, не считая обеда; побывать, если удастся, на
заднем дворе - когда еще такой случай представится - и посмотреть, целы ли
несколько банок, заначенных под ящиками, до всей этой суеты.
Если бы и их удалось прихватить с собой! Да перед побегом!
Панихида, как и ожидалось, происходила прямо на заводском дворе.
У гроба, которого не было видно за толпой, кучкой стояли женщины в
белых платочках, некоторые из них плакали.
Колонистов увидали от проходной, стали оборачиваться, раздвинулись,
пропуская их вперед.
Кузьменыши, хоть не хотелось им этого, оказались прямо перед гробом,
плоским, сколоченным из грубых досок и ничем не закрашенных. Эти доски
приходились братьям на уровне глаз.
В гробу, куда они, приподнявшись на носки, уставились с любопытством и
каким-то ожидаемым страхом, лежала, будто спала, красивая женщина с
поджатыми губами; волосы ее, рыжеватые, золотившиеся, окаймляли спокойное
чужое лицо.
Женщина никак не походила на бойкую шоферицу в кепочке да мужской
одежде.
Это была другая, не ихняя Вера, братья сразу так поняли. И отвели
глаза. Потупясь, они стали смотреть на ножки стола, на котором лежала
покойница.
Стол, обитый железом, а сейчас покрытый простыней, был им знаком по
цеху. На нем обычно стояли стеклянные банки с джемом, который они тырили за
спиной закрывалыцика.
Оба брата подумали, что скорей бы кончилось это занудство и они смогли
бы потихоньку убраться на задний двор. Туда, где их банки!
От слез, от причитаний, вздыханий, сморканий вокруг, от всей этой толпы
у них начинала болеть голова, как болела лишь в милиции, когда их
вылавливали на рынке.
Наконец вышел старик-технолог, прямо в халате, и начал рассказывать
всем про Веру, но смотрел он в лицо покойнице. Он говорил, что Вера была
молодой девушкой, ей исполнилось девятнадцать, но многое в своей короткой
жизни пережила, и главное, она пережила фашистскую оккупацию. Фашисты
угоняли население в рабство, а с Верой они справиться не могли... Она трижды
сбегала в дороге и трижды возвращалась к себе домой. Последний раз она
спряталась в шкап, и враги вытаскивали ее из шкапа...
Братьям стало вдруг смешно, когда они представили шкап, в котором
сидела шоферица Вера. Но все смотрели на технолога и серьезно слушали.
На заводе Вера была стахановкой, хоть и приходилось ей выполнять тяжкую
мужскую работу шофера:
возить на станцию продукцию и доставлять на работу детишек... Старик
указал при этом на Кузьменышей, и они смутились. Но подумалось: кататься на
машине, пусть не загибает, вовсе не тяжко, а приятно.
- Спи, доченька, спокойно, мы тебя не забудем, - сказал между тем
старик и наклонил голову. Короткие седые волосы засеребрились на солнце.
Женщины стали всхлипывать, а крикливая тетка Зина и тут запричитала на весь
двор. Выходило по ее причитаниям, что были они из одной деревни, их вместе
сюда и привезли, и прикрепили...
К гробу протолкнулись евреи-грузчики. С непроницаемыми лицами, легко,
будто пылинку, подняли они Веру и перенесли в грузовик, на котором ехали
колонисты.
Заиграл оркестр: барабан и две трубы, и от гулких ударов тарелок и
барабана что-то у братьев перевернулось в груди: заболело, заныло.
В машину посадили по борту, вдоль стола с гробом, несколько женщин и
причитающую тетку Зину и повезли.
Все стали выходить за ворота.
Старик-технолог стоял посреди двора и приговаривал, глядя на
колонистов:
- Идите... Идите! Сегодня не работаем!
Никакого мяса им не дали. Что называется, получили от тех ворот
поворот! И братья отвалили.
Шли по дороге и обсуждали то, что видели. Оба согласились, что Вера не
была похожа и не молодая совсем. Девятнадцать, это почти что старость, как
посчитали Кузьменыши. Вон, они уж не малые дети, а вместе сложить, так
ненамного старше Веры будут.
А еще Колька рассказал, что услышал, в шепоте за спиной, будто Вера
сидела в машине и ждала конца вечера, чтобы везти колонистов на ужин... И не
заметила, как появились всадники. Они Веру, наверное, и не видели, а видели
лишь машину. Но когда они бросили гранату, Вера еще успела выскочить из
горящей машины и пробежать несколько метров и упала. А потом выяснилось, что
один осколок попал прямо в сердце... Как же она могла тогда с пробитым
сердцем бежать?
Сашка задумался и не отвечал. Кольке он сказал только: "Не верю".
Буркнул и затих.
- Чего не веришь-то? - спросил Колька. - Что сердце пробило? Не веришь?
Да? Сашка молчал.
- Ты думаешь, сочиняют... Про сердце? Сашка молчал.
- Или... Про этих... Про бандитов?
Полем они дошли, срезав часть дороги, до берега Сунжи и теперь сидели
на траве.
Сверкали в белесой голубизне совсем невыразительные, похожие на мираж
горы. Они вроде бы были, но так были, что, казалось, ощутить их реальность
вовсе невозможно.
- Я ничему не верю, - сказал вдруг Сашка. А потом, помолчав: - Ну, все
как-то непонятно мне. Была эта Вера. Возила нас, кричала чего-то... А потом
раз, и нету. А куда же она делась?
Колька удивился и возразил:
- Куда... Закопали!
- Да я не об этом.
Сашка прищурил глаза и посмотрел вдаль. Дребезжала на камешках рыжая
вода, над ней кружилась бабочка.
- Вон эти... - И Сашка показал на горы. - Они тоже пропадают,
появляются, но они всегда есть. Так?
- Ну... - спросил Колька.
- Вот... Речка... Тоже всегда...
- Ну?
- А почему же люди? Они-то что?
- Ты про Веру говоришь? Сашка с неохотой поморщился:
- Про всех я говорю. И про нас с тобой тоже говорю. Тебе страшно было
стоять у гроба?
- Нет, - сказал Колька. - Не страшно. Но... неудобно.
Другого слова он не смог подобрать. Лишь поежился.
- А тогда - ночью? Вот через поле шли? Страшно?
- Там было страшно, - сознался Колька.
- И мне страшно. Только не знаю, чего я боялся. Просто боялся, и все.
- Ну, этих... боялся?
- Нет, - сказал Сашка. И вздохнул. - Я не их боялся... Я всего боялся.
И взрывов, и огня, и кукурузы... Даже тебя.
- Меня?
- Ага.
- Меня?! - еще раз переспросил, удивляясь, Колька.
- Да нет, не тебя, а всех... И тебя. Вообще боялся. Мне показалось, что
я остался сам по себе. Понимаешь?
Колька не понял и промолчал. А вечером они пошли к Регине Петровне.

21

Сперва они захватили банку джема. Но потом отставили. Много разговоров
по колонии ходило об этом самом джеме. Да еще братья припрутся со своей
банкой!
Пришли к вечеру, после похорон, и застали Регину Петровну дома.
Размещалась она в дальнем углу кухоньки, отгороженном казенным желтым в
полосочку байковым одеялом.
Регина Петровна искренне им обрадовалась.
- Милые мои Кузьменыши, - сказала она, пропуская их в угол и усаживая
на кровать. - Ху из ху? - И указывая на Сашку, который был на этот раз
подпоясан дареным ремешком, спросила: - Ну, ты, конечно,Колька?
Братья засмеялись, и она поняла, что ошиблась.
- Ладно, - сказала, - я с приезда занялась стиркой, накопилось...
Мужички мои хоть и были с девочками, но порядком обросли грязью. Но все
бросаю, все... Сейчас будем пить чай... С конфетами! Я настоящих конфет
привезла!
Братья переглянулись, одновременно кивнули. А воспитательница сразу
спросила:
- Или вас конфетами не удивишь? Она подняла таз с мыльной пеной и
вынесла вон. Вернулась и повторила, присаживаясь напротив:
- Что у вас там с джемом? Много натырили - как выражаются ваши дружки?
Натырили? Заначили? Я правильно говорю?
- Ну и что? - пробурчал Сашка. - Ну и заначили.
Регина Петровна рассмеялась, и низкий удивительный ее смех будто родная
песня прозвучал для обоих братьев.
Они уже успели рассмотреть свою воспитательницу, и оба заметили, что
она похудела и на лице, таком же красивом, сквозь природную смуглоту
пробивалась желтоватая бледность. Только волосы стали еще гуще, пышнее, не
волосы, а черная непослушная грива, небрежно завернутая в узел. Сейчас, на
глазах Кузьменышей, она, глянув на свое отражение в окошке, зеркало,
наверное, ее сгорело, одним легким движением вынула шпильку, и посыпалось на
плечи темным водопадом, а лицо при этом еще больше побледнело, осунулось.
- Пусть подышат, - сказала, откидывая голову назад, чтобы волосы
улеглись за спиной. - А я сделаю чай. Тогда и поговорим.
Регина Петровна принесла чайник, стаканы, в блюдечке конфеты, словно
майские коричневые жуки.
- Берите, берите, - и пододвинула к ним поближе. - Это подушечки, с
чаем прям благодать.
Братья взяли по одной конфете. Сашка засунул сразу в рот и съел, а
Колька только лизнул и отложил.
- Ну вот, теперь я поняла, что вы меня не морочите, - Регина Петровна
снова засмеялась. - Сашка - это и правда Сашка. Хоть он и с Колькиным
поясом. Теперь рассказывайте... Вы же что-то хотите рассказать, да?
Сашка посмотрел на Кольку и кивнул.
- Как вы, милые мои, жили? Я ведь боялась, что вы сбежите! Вы ведь
хотели сбежать? Сознавайтесь?
- Хотели, - сказал Сашка.
- Страшно было, да? Братья не ответили. И так понятно. Регина Петровна
посмотрела на них долгим задумчивым взглядом, и они потупились.
- Мне тоже было страшно, - просто сказала она.
- Вы их... Вы видели? - Сашка уставился на воспитательницу.
- Видела.
- Вот! - воскликнул Сашка. - А я знал! Регина Петровна долила братьям
чай и себе долила. Подошла к окну, задымила папироской. Когда она
прикуривала, братья заметили, что руки у нее дрожат.
- Слава богу, хоть папирос достала, - сказала она, глядя в окно и
глубоко затягиваясь. - А тогда... Что-то долго не спалось, у меня горел
свет. А потом они встали за окном... Трое. А с ними еще мальчик. Окно
распахнулось, вот как сейчас, а я даже не поняла ничего. Стоят трое и
смотрят на меня, на мои руки, я папаху кроила. А я на них смотрю... А
потом...
Регина Петровна еще раз затянулась, потом достала другую папироску,
прикурила от первой, а эту, сгоревшую, бросила за окно.
И снова курила и молчала. Раздавила папироску о блюдце и вернулась за
стол.
- Милые мои, дружочки... Вы что же конфет не едите?
- Мы уже, - сказал за обоих Колька. - А что - потом?
Регина Петровна задумалась, прикусив губу. Будто опомнилась, и
посмотрела на братьев.
- Да. Да... Только это никому, ладно?
Братья кивнули.
- Мне велели... Приказали в милиции - никому. Так вот, они наставили
ружье прямо вот сюда, - она указала на лоб. - А мальчик дернул взрослого за
локоть, думаю, что это был его отец. И ружье выстрелило мимо. Мальчик опять
что-то ему крикнул, и тогда мужчина посмотрел на меня и заорал по-русски:
"Ухады! Убирайся! С этими..." - И стволом на детей. Я к дверям, потом
вернулась, схватила мужичков в охапку... А они все на меня стволом, куда я -
туда и ствол... может, они боялись, что я закричу? А я как выскочила во
двор, сразу и взорвалось... Все там сгорело... И ваша папаха тоже сгорела. А
дальше беспамятство какое-то. Ничего не помню. Только слово это застряло:
"Ухады!" И ружье повсюду за мной. Я его и сейчас вижу.
- Они Веру убили, - сказал Колька. - Она в кабине сидела. Ей сердце
пробили, а она побежала, потом упала.
- А меня пожалели... Почему? Я об этом в больнице все время думала. А
когда меня допрашивали, велели об этом не говорить. Вообще ни о чем не
говорить. Мол, бандиты - выловят их, и дело с концом. Только я думаю... Не
надо было папаху трогать.
- Почему? Не надо?
- Не знаю. Не надо и все. Они на нее смотрели... Так странно... Будто я
что-то живое резала...
- А тут солдаты были, - сказал Колька, - которые ловят.
Сашка спросил:
- Эти... Ну, трое - страшные?
- Я и не поняла! - Регина Петровна почему-то снова посмотрела в окно. -
Люди как люди. Один в штатском, а двое вроде в военном... Без погон,
кажется. И мальчик, такой, как вы... Черненький... Он во все глаза на
меня... Отец прицелился, - и она опять показала на лоб, - а он его за
локоть...
- А лошади были?
- Не видела, - сказала Регина Петровна. - Может, и были.
Сашка посмотрел на Кольку и достал желтую гильзу.
- Вот, - положил на стол. - Ихнее. От того выстрела.
Регина Петровна испуганно взглянула издалека на гильзу. Спросила
тревожно, заглядывая братьям в глаза:
- Так вы бежать... Куда?
Братья посмотрели друг на друга и ничего не ответили. Колька тянул
назад, в Подмосковье. Сашка звал вперед, туда, где горы. Было решено промеж
ними: сядут, куда первый поезд пройдет.
Регина Петровна поднялась, снова закурила.
- Пропадете вы! - резко произнесла она. - Мы лучше уедем вместе. Только
не сейчас, сейчас я не могу. Я еще плохо себя чувствую.
Не докурив, выбросила папироску. Уж очень часто она зажигала и
выбрасывала папироски, братья это заметили. Так ей никакого запаса не
хватит.
От окна спросила:
- Вы слышали что-нибудь про подсобное хозяйство?
- Ну? - сказал Колька. А Сашка кивнул.
- Меня туда посылают. На поправку. Там две коровы, козы, телята.
Поедемте? Со мной?
- А что там делать? - спросил Сашка. Но он уже знал, что с Региной
Петровной он куда угодно поедет. Значит, и Колька поедет. А потом они и
навовсе вместе смотаются.
- Будем пасти... Следить, кормить... Это для меня такой отдых
придумали. Но я одна ехать боюсь!
- Далеко? - спросил опять Сашка. Он совсем другое хотел спросить, но
спросил это.
- В горах, но в тех горах... По другую сторону железной дороги, -
быстро сказала Регина Петровна, сразу поняв, куда гнет Сашка. - Там никого
нет. Они за станцию не ходят... До сих пор не ходили!
Но Колька в первую очередь подумал о заначке.
- А сюда? Мы вернемся?
- Сюда? - Регина Петровна стала закуривать, никак у нее не зажигались
спички. - Ну, конечно. У нас даже свой транспорт будет. Молоко или еще что
ребятам будем привозить.
- "Студебеккер"? - воскликнул Сашка.
- Секрет, - сказала Регина Петровна.
Но Кольку волновала не машина, а заначка. Отрываться надолго от заначки
- дохлое дело. Так и потерять недолго! Тут-то она рядышком, сходишь, рукой
пощупаешь, пересчитаешь, и на душе спокойно. А там... Ты спокойно спишь,
видишь во сне одиннадцать баночек, каждая блестит крышечкой, как золотой
монеткой! И каждая - пропуск в рай! А придут эти с миноискателем,
разворотят, как тот подпол...
Пока Колька переживал по поводу заначки, Сашка спросил про мужичков, а
с ними как же?
- Мужички с нами поедут, - сказала Регина Петровна. И повторила: -
Только мне одной с ними страшно. А так мы будем все вместе жить. Ну, как
семья все равно... Поняли?
Нет, про семью братья не поняли. Они этого понять не могли. Да и само
слово-то "семья" было чем-то чужеродным, если не враждебным для их жизни.
Для них и весь мир делился на семейных и несемейных. И эти две
половинки были до сих пор несовместимы.