22

Уйдя от воспитательницы (Колька в кулаке сэкономленную подушечку
зажал), они на ночь поспорили. Не сильно. Так, малость.
Оба хотели бежать, в этом разногласия у них не было. Но Колька требовал
бежать немедленно. И никаких хозяйств! К чему им коровы да козы?
Сашка же советовал подождать Регину Петровну. Она сейчас слабая, она
сама так сказала. Бежать сейчас не сможет. А когда окрепнет, они вместе
уедут.
И потом, от подсобленного - так Сашка произнес - хозяйства может быть и
прибыль какая! В придачу к их заначке! Вон от консервного завода и не ждали
ничего, рады были хоть слив нажраться, а повернулось как!
Сашка умней, это ясно. Все загодя примерил, взвесил.
Колька вздохнул и нехотя согласился.
Он тоже понимал: никто их нигде не ждет. А поездов много. На один не
сядешь, так на другой... Нищему терять нечего, одна деревня сгорит, он в
другую уйдет.
Перед отъездом сходили в Березовскую, посмотрели на дом Ильи.
Все выгорело: и хата, и сарай, и деревья вокруг дома. Огород был пуст.
Наверное, картошку вырыли соседи. А может, и колонисты помогли.
В бурьяне, покрытом, будто пылью, белым налетом пепла, торчала знакомая
тележка с заржавленными колесами. На ней Илья дрова возил.
Колька подошел, ткнул ногой. Тележка отъехала. Колька еще раз ткнул...
Потом нагнулся, отыскал веревку, за собой потащил.
- Брось! - сказал Сашка. - Охота тебе?
- А вдруг понадобится?
- Зачем?
Колька не ответил. Но тележку довез до Сунжи и спрятал в кустах.
- Она тебе что? Мешает? - спросил он Сашку.
- Мне не мешает! - огрызнулся тот.
- И мне не мешает. Вот и пусть лежит. - И добавил: - Она жрать не
просит...
Колька не мог наподобие Сашки все заранее высчитать и выложить. Не так
у него мозги устроены. Но и он понимал: если вещь валяется, ее надо
подобрать. А опосля думай, что да зачем.
Вот Илью с его домом было ребятам жалко. Жулик он, Илья-Зверек, но
жулик-то веселый, почти свой.
Колька поковырял ногой в пепле, произнес задумчиво:
- Он как чувствовал, что его сожгут!
- А почему? - спросил Сашка. - Почему никого не тронули, а его тронули?
- С краю...
- Ну и что? Машину вон в самом центре взорвали!
- Может, они догадались, что он жулик?
- Как это?
- Просто, - сказал Колька. - Вон огород... Он и тяпкой ни разу не
махнул! Собирал чужое, как свое, что до него посеяли!
- А другие? Не чужое?
- Они колхозники...
- Какая же разница!
- А зачем они жгут?
- А фашисты зачем жгут?
- Фашисты. Сравнил... Какие же они фашисты!
- А кто? Слыхал, как боец про них кричал? Все они, говорит, изменники
Родины! Всех Сталин к стенке велел!
- А пацан... Ну, который за окном? Он тоже изменник? - спросил Колька.
Сашка не ответил.
Ни до чего братья не договорились.
Поворошили пепел, огляделись, но никто не интересовался сгоревшим домом
Ильи. Все, наверное, только собой интересовались.
Уезжали они рано утром, еще и солнце не всходило. Посреди двора стоял
серый ишачок с грустными глазами. Был он запряжен в тележку с двумя
колесами. На тележку сложили узлы, кастрюли, мешочки с крупой, поставили
бутыль с растительным маслом.
Вышел директор со своим неизменным портфелем. Вид у него был такой,
будто он и сегодня не спал. Посмотрел на Регину Петровну, на ее мужичков,
которые канючили - их подняли рано.
Кузьменыши стояли тут же, зевая и поеживаясь.
- А эти? - спросил директор, кивнув на братьев. - Они что, с вами?
- Да, - сказала воспитательница. И тоже посмотрела на ребят. - Это
братья Кузьмины. Я о них говорила.
Директор наморщил лоб, потрогал зачем-то портфель.
- Кузьмины... Кузьмины... Откуда?
- Из Томилина, - пробормотал Сашка. Нужно бы сказать "из Раменска", да
Регина Петровна тут... Он посмотрел на Кольку и понял, о чем тот думает. Не
зазря Портфельчик воспомнил их! Надо бы не медлить, убираться
подобру-поздорову.
Директор же между тем полез в портфель, порылся, но ничего не нашел.
- Письмо вроде было... - сказал он. - О чем... О какой-то кухне... Нет,
не помню!
- Поищите, мы подождем. Это ведь замечательно, что помнят, пишут... -
сказала. Регина Петровна и ласково посмотрела на братьев, которые
поеживались и переминались около тележки. Они-то уж знали, что это за
письмо! И насколько стоит его искать. Лучше бы не помнили!
Директор опять обратился к своему родному портфелю, но ничего, к
счастью, не обнаружил.
- Ладно... У нас на два рта будет меньше, - сказал он, И уже Регине
Петровне: - Вот вам бумага... От колхоза. Там человек, он покажет...
Справитесь ли... С этими-то?
- Они дружные ребята, - сказала Регина Петровна. - Помогут.
Директор посмотрел на небо, вздохнул:
- Эх, был бы посвободней... Тоже махнул! Да где там! Сейчас еду на
завод, уговаривать, чтобы назад приняли... И опять же в Гудермес, за
педагогами... Пора школу налаживать... И продукты доставать... Это ведь
непонятно, что происходит! - заключил он и развел руками.
Что там у него непонятного, у Портфельчика, ребята тоже не поняли:
продукты ли, школа... Или завод... Ясно, как божий день, что на завод их
пускать больше нельзя! Это директору одному непонятно! Обокрадут шакалы
завод! Опять обчистят как пить дать!
- А то приезжайте! Как освободитесь! - пригласила опять Регина Петровна
и стала собираться. - Молочком угостим...
- Я шакалов пришлю, кукурузу ломать. А вы, как мерзнуть начнете,
возвращайтесь! Счастливо!
Директор махнул рукой и пошел на кухню. Там уже возились дежурные
девочки, начинался день.
Регина Петровна усадила мужичков на тележку так, чтобы они могли еще
подремать. Сунула тряпье им под голову. Взяла ишачка под уздцы, и двинулись
в путь.
Сперва так и шли: Регина Петровна впереди, она все боялась, что ишачок
увезет тележку в поле, за тележкой - Кузьменыши.
Но ишачок послушно катил свой воз по дороге, только острыми ушами стриг
воздух, и Регина Петровна вскоре оставила его, пошла рядом.
Иногда она останавливалась, закуривала, а братьям показывала рукой:
мол, езжайте, догоню...
Но они останавливали ишачка и поджидали. Хоть дорога, но и заросли, а
вдруг какие враги выскочат!
Одета для дороги Регина Петровна была необычно, по разумению братьев.
Мужская светлая рубашка с закатанными рукавами и темные, тоже, видно,
мужские, шаровары. Такой Кузьменыши воспитательницу еще не видели, но не
осудили ее. Шоферица Вера и похлеще одевалась!
На расстоянии от Регины Петровны Колька сказал брату:
- Письмо-то про подкоп...
- А вдруг он и правда потерял?
- Портфельчик не потеряет! Он все с собой носит! В портфельчике!
Сашка нагнулся, подобрал какой-то камешек на дороге и отбросил в
сторону.
- Ну и пусть себе носит! А мы сбежим!
- А заначка? - спросил Колька.
- Заначку возьмем... И сбежим. - Он оглянулся на воспитательницу и
добавил: - Лишь бы Регина Петровна выздоровела.
Ни ходко ни валко добрались они к обеду до станции. На запасных путях
стоял товарняк, из него выгружали военную технику: какие-то совсем
небольшие, крашенные в ярко-зеленый цвет пушечки, "виллисы", повозки с
лошадьми.
Братья замедлили ход, уставились на пушечки. Хоть за войну нагляделись
разного, да их и в Москву, в парк культуры возили - на выставку немецкого
трофейного оружия, но какой настоящий мужчина пропустит такое зрелище.
Оружие почему-то всегда красиво. И даже чем опасней, тем обычно красивее.
Пушечки были хороши.
У деревянного покатого настила стояли солдаты, курили, громко
разговаривали. Увидели Регину Петровну, развернулись в ее сторону, как по
команде.
Ребята рассматривали пушки, а солдаты глядели на молодую красивую
воспитательницу.
Кузьменышам это не понравилось.
- Ну-у, чево встал! - рявкнул Сашка на ишачка и хлестнул прутом. Эка,
мол, невидаль, военный эшелон с солдатами.
Тележка, звонко подскакивая на шпалах, стала переезжать через пути.
- Ишь какие! Туземки-то! - раздалось им вслед.
Братья переглянулись, но отвечать не стали. Солдаты, а понятия никакого
нет, что совсем они с Региной Петровной и мужичками не туземцы! Те голяком
да в перьях ходят, это в любой географии нарисовано!
По тропе, ведущей в межгорье, за ротонду, они поднялись к развалинам
санатория и тут сделали передышку.
Каждый из братьев выбрал себе для купания отдельную ямку и разделся.
Регина Петровна окунула мужичков, оставила их играть, а сама отошла
подальше, к огромному квадратному бассейну, и там в одиночестве плескалась,
повязав голову рубашкой.
Когда раздался ее крик, ребята, не видя ее за паром, решили, что она
просто их окликает, и заорали, заулюлюкали в ответ, перебегая от ямки к ямке
и с гиканьем в них ныряя.
И вдруг пронеслось:
- Мальчики! Мальчики! Помогите! Сюда! Скорей!
Братья нацепили одежду на мокрое тело и понеслись на ее голос. Они
сразу сообразили, что на воспитательницу напали чечены!
Но никаких чеченов не было.
У края бассейна стоял солдат и, не отрываясь, смотрел на Регину
Петровну. Сама же Регина Петровна сидела, погрузившись до подбородка в воду,
на другом конце бассейна и со страхом глядела на солдата.
Видно, он пришел вслед за ними, оттуда, со станции. Первым подбежал
Сашка, успевший на ходу подхватить булыжник. Он встал между бассейном и
солдатом, так что солдатская пряжка отсвечивала ему прямо в глаза.
- Ты чево! - крикнул он, задрав голову. - Чево подглядываешь? Тебя
звали сюда? А тут и Колька сбоку наскочил:
- Тебе чево тут нужно? А? Отваливай давай, а -то командира позовем!
Солдат удивился, увидев перед собой двух одинаковых одинаково
голосивших пацанов. Но как-то спокойно удивился и, тут же забыв про них,
снова уставился на воспитательницу. Он шмыгнул носом, как шмыгают мальчишки,
и, вздохнув, пошел прочь. Но уходя, несколько раз оглянулся, не на братьев,
он их не видел, на женщину, на нее одну и смотрел.
- Иди! Иди! - крикнул вдогонку Сашка и даже камнем замахнулся. А
Колька, как моряк в каком-то кино, свой красивый пояс снял.
Солдат вдруг остановился, братья поняли: сейчас вернется и врежет... Не
надо было кричать вслед, раз уходил.
Правда, братья знали прием: один из них подкрадывался сзади и бросался
под ноги, а второй пихал в грудь... Противник летел кувырком! Только с
солдатом такой номер вряд ли прошел бы!
Другое дело: кусаться.
Это они пробовали. В Томилине их избивал, подкарауливая поодиночке, в
ту пору, когда посменно копали, один великовозрастный жлобина из блатных.
Однажды они от отчаяния набросились и так его искусали, что он стал бегать
от братьев, как от бешеных собак! Завидев, обходил за километр!
Но солдат не вернулся и не полез в драку. Последний раз, не без
сожаления, взглянул на Регину Петровну и опять вздохнул. А на крик Сашки
лишь повел недоуменно плечами и быстро, очень быстро убрался.
Может, он испугался, что Колька пообещал командира позвать?
Пока братья стояли ощетинившись, Регина Петровна выскользнула из воды,
натянула шаровары и побежала к мужичкам. Те, ни о чем не подозревая, играли
около тележки.
После случившегося она как ожила, стала разговорчивой, смешливой. А
может, на нее горячая вода подействовала.
Она все подтрунивала над своим испугом. Надо же так визжать, что всех
перепугала.
- Я вас очень напугала? - спрашивала она братьев. А потом сказала:
- Вы теперь мои рыцари! Заступники! Защитники мои!
Братья смутились.
Даже стало жарко.
Никогда не приходилось им быть защитниками для других. Только для себя.
Оказалось, это приятно.
- А чево он хотел? - спросил Сашка угрожающе. Он еще не остыл от
пережитого. - Может, он хотел чево украсть?
Регина Петровна посмотрела в ту сторону, куда ушел солдат, и странно
улыбнулась.
- Не знаю. Парень-то симпатичный... И чего я развизжалась, напугала...
Как девчонка! Да и вы, по-моему, его еще припугнули! Такие молодцы!
Братья посмотрели друг на друга и покраснели. Знала бы Регина Петровна,
как они в один миг перетрусили!
Воспитательница полезла в кастрюльку и достала сверток. В нем оказались
бутерброды, хлеб с маслом.
- Это вам вместо ордена, - сказала она, смеясь. Ах, какой
разрумянившейся, какой красивой она сейчас была.
Братья набросились на хлеб, и хоть масло на нем давно растаяло, но
впиталось, и было ужасно вкусно. И мужичкам дали кусок на двоих.
От санатория несколько километров дорога была асфальтированной, а потом
перешла в булыжник и снова - белая, выгоревшая и потресканная земля.
Горы не походили на те горы, которые начинались за колонией. Они были
пусты, ни деревьев, ни кустиков, лишь бурьян да сухая трава. Да в узких
ложбинках, вдоль ручьев жалась колючая и неуютная растительность.
Ребята со вздохом смотрели по сторонам и думали о том, что их горы за
колонией хоть были запретными, но были красивей, сытней: орехи, дикие груши,
алыча. А тут ягоды на диких маслинах, и те мелкие, вяжут, невозможно взять в
рот.
Регина Петровна, которая взбодрилась и даже курить, как заметили
братья, стала меньше, тоже осматривалась с удивлением.
Несколько раз она повторила: "Библейские горы". Что это означает,
братья не поняли. Но догадывались:пусто. Так Сашка Кольке и объяснил: "Ни
хрена нет, одно название, и то неприличное".
Регина Петровна рассмеялась и сказала, что Библия - это такая большая,
большая сказка... А написали ее евреи.
- Грузчики? - спросил Колька.
- Почему грузчики?
- Грузчики, которые на заводе! Они же евреи!
- Они хорошие евреи, - подтвердил Колька.
- А почему евреи должны быть плохими? - спросила с интересом Регина
Петровна. И о чем-то задумалась. Вдруг она сказала: - Плохих народов не
бывает, бывают лишь плохие люди.
- А чечены? - выпалил Сашка. - Они Веру убили. Регина Петровна не
ответила.
Между тем тележка сделала последний поворот, и глазам путешественников,
а уж ехали они без малого десять часов, открылась ровная долина меж холмов,
где кустилась зелень и белели видные издалека два домика.
Потом-то уже выяснилось, что домик был один, да и то крохотуля: мазанка
из самана. А другой - навес, под который можно было въезжать на тележке. Так
они и сделали.
Под этим навесом стоял на кирпичах таганок и свалены были всяческие
инструменты: грабли, косы, лопаты и мотыги. Больше всего было мотыг.
- Приехали, - сказала Регина Петровна, оглядываясь. Никто их не
встречал. - Будем здесь жить, - добавила она и стала быстро закуривать.
Наверное, она волновалась.
Пришел мужчина. Братья сразу узнали бывшего солдата, который их
подвозил на лошади. Сейчас он не был в гимнастерке, а лишь в рубахе и без
кепки, лысоват и еще хромал.
Вихляющей походкой он направился к приезжим и тоже узнал колонистов.
Протянул братьям руку, представился: "Демьян". Воспитательнице кивнул
издалека.
- Приехали, значит? - спросил. Обращался к ним, как к взрослым. Регину
Петровну будто не замечал.
- Приехали, - отвечал Сашка Демьяну как равному. - Хозяйством
заниматься будем. А Колька добавил:
- Скот пасти.
Демьян не удивился, что ребята приехали заниматься хозяйством. Не то
что директор. Он одобрительно кивнул.
- Как же иначе... У нас говорили: воевать так воевать, пиши в обоз! Две
коровы, значит, оставляю, семь телят, три козы... Вы доить-то хоть умеете?
- Научимся, - произнесла Регина Петровна и подошла ближе, держа
папироску в руке.
Демьян поглядел на ее руку с папироской, на шаровары, погладил
загорелую лысину.
- Это, простите... Товарищ дамочка: это работа... Вкалывать, говоря
по-нашенски, надо... Не дым пущать!
- Значит, будем вкалывать, - простодушно ответила Регина Петровна и
улыбнулась Кузьменышам. Но папироску погасила. И занялась мужичками.
- А чево, - поинтересовался Демьян у братьев. - У колонии уж работников
не стало, что женский пол присылают?
Хоть было ребятам приятно вести разговор, как ведут мужчины, но выпада
против их Регины Петровны они стерпеть не могли. Да ведь и заступники,
защитники они ее!
Колька насупился, а Сашка строго посмотрел на Демьяна, будто впервые
увидел.
- Регина Петровна после болезни... - сказал он. - Когда у нас дом
взорвали...- Из больницы она, ей тут поправляться нужно...
- А работать мы сами будем! - вставился и Колька. И соврал для веса: -
Нам директор велел помогать! Одна, говорит, надежда на вас...
Демьян будто стушевался. Он часто закивал головой, стал пояснять,
поворачиваясь и к Регине Петровне, что сена он накосил много и камыша
накосил. Жить им лучше в саманном домике, там теплей. А вот варить придется
на таганке, топить кизяком. Есть в хозяйстве ручные жернова, кукурузу
молоть. На грядках еще остались помидоры, огурцы, так, гнилье одно, тыквы,
капуста, свекла, картошка... Виноградник есть, но заброшенный, одичавший
совсем виноградник, по земле то есть, без таркал, ползет... А вот сахарный
тростник он посадил, найдете... Да все со временем найдете...
К вечеру Демьян запряг лошадь, попрощался. Достал напоследок кисет,
ловко, одним движением руки свернул длинную козью ножку. Протянул Регине
Петровне, это был жест примирения.
- Держи, - сказал, не глядя в лицо. - Хоть лично баб, которые курят, я
не терплю... Мода такая военная пошла...
- А вам и терпеть не надо, - отвечала с улыбкой Регина Петровна. - Это
вот они терпят. - И указала на Кузьменышей.
- А вдруг еще приеду! - вскинулся озорно Демьян. - Что скажете?
- Мы всем рады, - произнесла Регина Петровна и прикурила от уголька
козью ножку, держа ее за перегиб, как трубку. Хотела что-то добавить, но
закашлялась.
Демьян радостно захохотал.
- Дерет, а? - вскрикивал удовлетворенно. - Это не ваше городское
баловство! Самосадик-горлодер! Сам рубил! Во как!
Он достал из кармана лист газетки, оторвал половинку и отсыпал из
кисета горсть буроватой крупнозернистой махры.
- Пользуйся, - протянул воспитательнице. - Дымить будешь! Когда скучно
станет!
Ребятам на прощание руку пожал.
- А вы энто... Поете-то, как артисты... Да... Я уморился, как хохотал!
В клубе, в колхозе... - И вдруг другим тоном, насупившись. - А Верку жалко.
Проковылял к телеге, бочком, так было ему ловчей, присел на край,
кепчонку на лысину нахлобучил и причмокнул на лошадь, та сразу пошла. Уехал,
не обернувшись и будто не интересуясь ничем и никем.
Легкая пыль висела долго над дорогой, ее золотило заходящее солнце.

23

Регина Петровна поселилась с мужичками в домике. Как-то они ухитрились
все трое спать на одной кровати. Кузьменышам постелили на полу, но они
отказались. Тесно там и душно. Бросили ломкого, но приятно пахнущего камыша
в углу под навесом и на нем устроили лежбище. Стены навеса были сплетены из
того же самого камыша, только сухого. По ночам он поскрипывал.
Первым делом они разыскали тростник, который лысый Демьян называл
сахарным. Всех угостили, и Регину Петровну, и мужичков. Ели, пока он вдруг
не кончился. Вкусный тростник придумали в хозяйстве, жуй да плюй, весь день
бы так.
Виноград тоже нашли. Он стелился по земле, и под плетями, если их
приподнять, можно было обнаружить буроватые грозди, вывалянные в земле.
Сашка сорвал, попробовал на язык, скривился.
- Челюсть вывихнешь! Кислятина!
Но Регина Петровна была иного мнения. Она попросила набрать ягод
побольше, сколько влезет в корзинку.
Тут же, на глазах ребят, вывалила гроздья в таз, помыла и стала давить
булыжником. Потек мутный сок. Попробовали братья пальцем и на язык: скулу
воротит.
Регина Петровна слила сок в бутыль, закрыла крышкой, а бутыль в
погребок поставила.
- Вино для праздника будет, - сказала.
- А какой такой праздник? - поинтересовались братья.
- Не знаю, - сказала она. - Какой-нибудь придумаем!
- А праздники разве придумывают? - спросил Сашка. - Я считал, что они
сами наступают.
- Иногда наступают... А иногда... Воспитательница посмотрела пристально
на братьев, поинтересовалась:
- Вы когда родились-то?
- Чево? - в голос спросили братья. Они не поняли вопроса.
- День рождения у вас когда? Братья переглянулись и вновь уставились на
воспитательницу.
- День? Почему день? А если мы ночью родились? Или утром?
- Ну, конечно, - произнесла она с улыбкой. - У всех, всех на свете -
даже у коров, и телят, и коз - есть свое число, когда они родились, и месяц,
и год... У вас тоже есть. Только вы его забыли, правда?
Колька вздохнул и посмотрел на Сашку. У того мозги крепче. Пусть он
вспоминает.
Если бы спросили, сколько банок джема, к примеру, в заначке, Колька бы
сказал. А это...
Но Сашка тоже молчал.
- А мы сами придумаем число, - сказала Регина Петровна. - И будет у нас
праздник! Ну? Колька тупо спросил:
- Это когда?
Регина Петровна что-то посчитала про себя, шевеля губами.
- Ну, скажем, через недельку. Семнадцатого октября. Устроит?
- Не знаю, - сказал Колька. И Сашка сказал: "Не знаю".
- А уедем когда? - поинтересовался Колька.
- Куда? Уедем?
- Куда-нибудь.
- А вам тут не нравится? - спросила Регина Петровна, обращаясь теперь к
Сашке.
Тот помялся.
Про себя подумал. Тут - нравится... Нам там - не нравится...
Ему представилось, что Портфельчик оставит их тут навсегда. В школу
ходить не надо, научатся, как Демьян, козьи ножки крутить, махру рубить,
косить траву, жрать тростник.
А потом кто-нибудь из них женится на Регине Петровне и будет мужичков
кашей кормить. Впрочем, нет, мужички тоже, наверное, вырастут. Они стадо
пасти будут.
- Ладно, - сказала Регина Петровна. - Справим день рождения, а там
решим. Согласны?
Ее голос, теплая ласка умиротворили братьев. Они согласились ждать. До
праздника. А в праздник, это они уже знали по опыту: позовут в столовку, по
одному сухарику дадут и жмень семечек в придачу. И катись подальше...
Колбаской до самой Спасской!
Если бы братья захотели придумать праздник, то они и сами бы придумали.
Вон, у Сашки голова оборотистая, он сколь хочешь этих праздников сочинит! И
не надо там никакие рождения придумывать.
А может, это все сказки, что безродные - колонисты да детдомовцы -
рождаются? Может, они сами по себе заводятся, как блохи, скажем, как вши или
клопы в худом доме. Нет их, нет, а потом, глядишь, в какой-то щели
появились! Копошатся, жучки эдакие, и по рожам немытым видно, по движениям
особенным хватательным: ба! Да это наш брат беспризорный на белый свет
выполз! От него, говорят, вся зараза, от него и моль, и мор, чесотка
всякая... И так в стране продуктов не хватает, а преступность растет и
растет. Пора его, родного, персидским порошком, да перетрумом, да
керосинчиком, как таракашек, морить! А тех, что попрожорливее, - раз, и на
Кавказ, да еще дустом или клопомором рельсы за поездом посыпать, чтобы
памяти не осталось. Вот, глядишь, и не стало. И всем спокойно. Так на
совести гладко. Из ничего вышли, в ничего ушли. Какое уж там рождение!
Господи!
Все перетерпели в жизни братья. И уж день рождения как-нибудь
перетерпят. Не такие трудности переживали! Да и когда это будет еще!
Но вот странно, это в колонии время медленно шло. Там слоняешься,
ждешь, когда тебя накормят. А тут дни мелькали, как вагоны поезда, который
летит мимо.
А все потому, что Кузьменыши занялись делом.
По очереди ходили они под гору, к родничку, воду таскали для хозяйства.
Там и умыться можно. Но этого братья откровенно не любили. Да и вредно
холодной водой умываться. Кожа стирается, одежда намокает.
И вообще: ни к чему.
Стадо гонять на луг тоже их забота. А вот коров доить им Регина
Петровна не разрешила. Тайком попробовали, не вышло. Как дала корова ногой
по бадейке... спасибо не по башке!
Коров звали Зорька и Машка. Так Демьян научил.
Зорька крутобокая, бурая, незлобивая. Ее-то братья и пробовали доить. А
Машка худющая, в черных и белых пятнах, стервозная и капризная. К ней не
подступись. Потом-то попривыкла, стала подпускать к себе воспитательницу,
Сашку, даже мужичков, но настороженно, с оглядкой. Лишь Кольку не терпела.
Как издалека завидит, шею вытянет, мокрый нос в его сторону повернет и
нюхает. А если он захочет приблизиться, начинает копытом передним бить, рога
в землю наставит, мычит. Ругается, значит.
Колька всерьез обижался на Машку, грозил издалека кулаком. И - уходил.
Пробовали братья морочить корову, переодеваться и выдавать себя друг за
друга. Но корову, как тетку Зину, обмануть оказалось невозможно.
На круглых жерновах, один круг над другим, мололи братья кукурузу.
Крутишь верхний, а в дырку зерна суешь. А из щели, между кругами, белое
крошево сыплется. Его в сите потрясешь, вот тебе и мука и крупа. Жратва,
словом.
Хоть чуреки пеки, лепешки такие грубые, хочешь, мамалыгу вари. Это все,
особенно в смысле пожрать, братья быстро освоили. Вот только жернов крутить
не любили.
Сперва по очереди крутили. Потом один Сашка. У Кольки, как он заявил,
терпелка не выдерживала.
Зато он дрова и кизяки собирал с охотой. А Сашка кизяков видеть не мог.
Ему легче сто раз жернов повернуть, чем один кизяк подобрать.
По-ихнему, может, это и кизяки, сказал он, а по-человечески все равно -
г... Если бы он в колонии знал, он бы от колонистов, которые у забора
кладут, столько бы добра вынес! На сто лет вперед топить бы хватило! Варили
они рисовую кашу с молоком, пока был рис, а потом тыкву.
Поперву, когда закатили с огорода тыквину, величиной с одного из
мужичков, братья все крутились вокруг нее. Пока Регина Петровна топором не
разрубила на желтые куски. Оба тут же хватанули по куску. Погрызли,
погрызли, бросили. Думали, она, как арбуз, а она, как кормовая морковь, один
вид, а вкус - деревянный!
Заявили воспитательнице: эту дылду жрать не станем.
- Это не дылда, а тыква, - поправила она.
- Все равно. Пусть ее Зорька с Машкой шамают или телята. Они глупые, не
разберутся.
Регина Петровна рассмеялась, пригрозила:
- Еще добавку попросите!
- Не попросим! - пригрозили братья. - И чего такие дылды нa огороде
место занимают! Большая - а дура... семечками набитая!
А Регина Петровна куски на противешок и в печь на угли сунула. Пекла,
колдовала и хитро помалкивала.
Во время обеда положила по кусочку: пробуйте! Привереды несчастные!
Братья подумали, отщипнули. И еще отщипнули. Каждый ломоть
подрумянился, набух, стал ароматным, сладким. Липкий мед по корочке
тянется... Вкуснотища, словом.
Съели братья, посмотрели на противень: сколько штук осталось? Регина
Петровна погрозила пальцем, но добавок дала. Гордые братья сами бы не
попросили. Вот это был праздник: сплошное обжиранье!
Колька пальцы вылизал и заявил; - Хорошо, что на Кавказе такая дылда
растет! Это он Кавказ так похвалил. А заодно и тыкву. Сашка промолчал. Но
про себя отметил: в этом деле они маху дали. Опозорились. Из молока делала
Регина Петровна сметану, творог в мешочке из марли вывешивала. Давала пить.
Только молочное у братьев не пошло. Пили и морщились. Старались удрать из-за
стола.
- Глупенькие вы мои, - уговаривала Регина Петровна, разливая по кружкам
парное молоко. - Вы своего счастья не понимаете! Это же лучшее, что
придумала для вас природа!
- А мы без природы, - упрямо произносил Колька. И Сашка кивал. - Мы
сами по себе.
- Так вы и есть природа... Вы еще какая природа: стихия! - смеялась
Регина Петровна и садилась пить сама. А чурек ломала на кусочки для каждого.
- Отчего, скажите, пожалуйста, вы, когда вас много, такие неуправляемые? Вы
же, как пыльная буря: не удержишь, не успокоишь... А когда вас двое, - еще
им по кусочку чурека, - вы другие, и лучше. Не совсем, конечно. Но лучше,
лучше...
- Без шакалов хорошо, - объяснил Сашка. - А вот они приедут, так все
расшарапят. И дылду, и молоко, и чуреки...
- А сами? - спросила Регина Петровна. И вытерла белые губы и белые носы
у мужичков. Они лакали молоко, как котята, язычком, из блюдец.
- Что... Сами?
- Будто не знаете? - сказала Регина Петровна.
Сашка хотел сказать, что не знает, но запнулся. Они вчера заначку с
Колькой сделали. Положили туда три чурека, думали, воспитательница не
заметит. Еще муки в бутылку набили.
Регина Петровна сметала со стола крошки, но видно было, что ждет она от
братьев ответа. Как соловей лета. Черные брови свела, сердится, значит.
Насупясь, присела и, подперев щеки руками и глядя мимо них, стала говорить,
что вот думала она, живут семьей, да все у них общее, и все свое... А кто-то
по-шакальи ведет себя, то есть сам у себя ворует. Тырит, кажется, так
называют. И это ей, Регине Петровне, ни в жизнь не понять. Как можно у себя
со стола украсть?
Братья, не произнося ни слова, встали и пошли. Сперва к лугу, чтобы
посовещаться, потом к заначке.
Вернулись, и все добро, то есть чуреки и муку в бутылке, положили на
стол.
Больше об этом не вспоминали.
Накануне дня рождения Регина Петровна поставила тесто для пирога. И
дылду пожелтей попросила прикатить с огорода. И за стадом присмотреть. И за
мужичками.
Сама же запрягла ишачка и уехала на станцию. Вернулась не скоро:
выложила на стол две железные банки тушенки. Выменяла на молоко у
проходящего поезда.
Верней так: тушенка была одна, а в другой, овальной баночке с ключиком
на боку была американская консервированная колбаса.
Братья уже знали: всунешь ключик в петлю, покрутишь, и крышка по шву
расползется, а под крышкой... Мать честная, вот праздник, так праздник! Ради
таких банок братья готовы каждый день свое рождение терпеть!
Кузьменыши от стола не отходили, все приглядывались, принюхивались к
баночкам, все поглаживали их сверкающие холодные бока. Пытались лизать, но
вкус у железа был самый что ни есть железный, щипало язык, и только.
Вдруг приехал на телеге Демьян, хоть его никто не звал. Про день
рождения он, конечно, не догадывался, но привез кусок сала в тряпке и банку
джема: у своих, у заводских, выпросил.
Регина Петровна встретила Демьяна сдержанно, а джему обрадовалась:
настоящий сладкий пирог будет!
Братья же посмотрели на джем снисходительно. Их такими банками не
удивишь. Вот если бы в их заначку тушенку добавить или колбасу, в овальной
банке с ключиком! А то сожрут зазря, и Демьян поможет. Ишь, нюх-то у него -
прямо к тушенке поспел.
Демьян же, хоть вроде приехал по делам, у кухни крутился. Регине
Петровне мешал. О хозяйстве своем что-то ей рассказывал, как картошку
засыпал, как арбузов замочил, а яблоки здешние он ругал, а хвалил те, что у
него на родине антоновкой зовутся.
- Я мужик умелый, полезный, только бабы нет, - толковал он, глядя в
спину Регине Петровне. - Я и за себя, и за бабу могу, но все равно без
хозяйки хата как без печки. Все есть, а тепла нет. Да и вам, гляжу, с двумя
крохотулями-то нелегко... А?
Регина Петровна, не оборачиваясь, колдовала у горящей печечки, у
таганка, и ничего не отвечала. Но вдруг попросила закурить:
- Сделайте мне эту... "ножку"...
Руки у нее были в тесте, и Демьян, скрутив "ножку", сунул ей в рот и
камышинку поднес горящую. При этом вопросительно глядел ей в глаза.
Регина Петровна пыхнула дымом, покосилась в сторону Кузьменышей,
стороживших тут же.
- Я жена летчика... Знаете, что это такое? Это профессия... - сказала
она. - У нас в городке до войны так и говорили: ее профессия "жена летчика".
Провожать... Ждать. А потом снова провожать... Когда мы сходились, мы были
чем-то похожи, жены летчиков: у кого-то о тряпках, об украшениях, а мы - о
самолетах да о полетах. Чей муж летал на Север, да чей в Америку... Это было
тогда модно. И всегда - о войне. Потому что самолеты эти возили бомбы - они
так и зовутся бомбовозы, и хотя это был военный секрет, мы все знали о
самолетах: сколько бомб он везет, какая скорость и куда полетит в случае
чего.
А потом, когда началось, их сразу под Ленинград, и они полетели Берлин
бомбить. Оттуда короче было. С первого вылета он вернулся, я его встречала.
Мужички у меня тогда совсем, совсем крохотные были. А в семьи тех, кто не
вернулся, надо было нам, женам вернувшихся, идти. Так было заведено. Вот что
страшно-то, идти в дом, где еще ничего не знают. И делать вид, что зашли
случайно.
А потом был второй вылет; Сталин лично им приказал. Для эффекта. А там
уж приготовились, это первый раз фашистам в голову не пришло, что мы
осмелимся к ним летать... И жены других летчиков ко мне пришли...
Наш летный городок перебазировался в тыл, немцы подходили, а мне за
летчиками ездить уже не к чему было. Вдова, да еще с таким хвостом...
Регина Петровна сплюнула "ножку" на землю и затоптала ногой.
- Пошла в детдом, где чужие, там и свои, легче управляться. Да и голод!
А потом решила сюда... Подумалось, тут-то легче будет...
Зашипело, переливаясь через край кастрюли, Регина Петровна охнула:
- Сбежало! Ну вот, до чего разговоры-то...
Она подхватилась, бросилась к печке, и Демьян за ней поскакал, пытаясь
помочь.
- Давай подержу! Подержу! - зачастил он, суетясь около хозяйки. - Я
умелый! Я сам что хошь сварю! Ты не думай!
Регина Петровна справилась с огнем, вытерла лоб тыльной стороной руки,
спросила:
- А картошку, Демьян Иваныч, вы почистить можете?
Тут же лысого Демьяна засадили за картошку, а Кузьменышей, которые
ревниво следили не только за банками на столе, но и за мельтешащим гостем,
погнали за топливом. Сушняк да кизяки собирать. Дров сегодня требовалось
много.
- Ишь, - произнес Колька, оглядываясь, когда ушли они подальше, за
огород. - Увидел небось тушенку, так и прилип к кухне... Я умелый! Я умелый!
С тушенкой-то все мы умелые! Облысел от своей умелости-то!
- Плешивые, они хваткие, - подтвердил Сашка.
- Пусть свое хватает!
- Он не банку схватить-то хочет!
- Не банку? Дылду, думаешь? - спросил Колька.
- Не-е... Это мы, дылды, ничего не поняли! Когда он про свое хозяйство
начал нудить...
- А что понимать? - удивился Колька. - Облезлый, говорит... И без
печки.
- Облезлый-то он облезлый, - подтвердил Сашка. - А как завернул насчет
печки, я его сразу раскрыл... Он жениться хочет!
Колька тупо уставился на своего брата. Даже про кизяки свои, которые -
дерьмо, забыл. Так его поразило Сашкино открытие.
- На ком же?
- На ком... Эх ты!
Колька недоверчиво помолчал. Обдумывал новость. Неожиданно вывел:
- Так он же старый? Ему тридцать небось...
- Ну и что? А ей?
- Регина Петровна другая, - сказал Колька уверенно. - Она красивая. На
ней женится генерал... Или маршал...
Колька подумал и поправился; - Пожалуй, мы сами на ней женимся.
- Нас она не возьмет, - отмахнулся Сашка.
- Это почему?
- Дурак ты, Колька! - крикнул Сашка сердито. - Ну как ты можешь на ней
жениться, если ты еще не вырос?
- Так я же вырасту! - буркнул упрямый Колька.
- Пока ты вырастешь! Придет вот такой облезлый да умный, попрыгает,
попрыгает рядышком, про печку расскажет, про картошку... А потом и увезет!
- А я не дам! - сказал Колька. - Я его убью!
- Демьяна-то?
- Ну отравлю! Я ему в пирог белены положу, - упрямо талдычил Колька. -
И лошадь его отравлю.
Он посмотрел в ту сторону, где виднелся за кустами синий дымок кухни,
заорал изо всех сил:

Хорошо тому живется, у кого одна нога,
И портчинина не рвется, и не надо сапога!

Отсюда, издалека, его, конечно, плешивый Демьян слышать не мог. Да и
легче от Колькиного крика братьям не стало.

24

Но праздник есть праздник, согласились - терпи.
Да к тому же, когда братья вернулись, когда увидели свою Регину
Петровну, которая принарядилась, платье надела и - никакого внимания лысому
Демьяну, а смотрела только на Сашку с Колькой, они так и поняли: замуж? За
этого? Да ни за что на свете! Пусть трижды умелый! Покрутится, покрутится,
да и уберется домой, как последний шакал!
А Кузьменыши тут, при ней останутся.
Из-за переживаний не сразу разглядели Кузьменыши, какой стол им
приготовили. Вот это был стол! Если бы всю заначку их выложить, до единой
баночки, все равно не было бы такой красоты, какую они увидели на том столе.
В мисочках, а то и прямо на лопушках - небось Регина Петровна со своими
мужичками придумала - красовались на столе, застеленном белой простыней,
всяческие небывалые продукты. Тут были румяные лепешки из кукурузы, нежное,
в крупинках соли, сало, украшенное колечками лука, колбаса из консервной
банки, нарезанная тонкими пластинками, розоватыми на срезе, соленые огурцы с
прилипшим укропом, помидоры, чеснок и ломти их любимой дылды. Ломти были
хорошо пропечены, с угольками на боках и выступившим вязким медом.
А еще на столе лежали кусочки сахара, сверкающего гранями, как гора
Казбек. А еще отдельной россыпью подушечки кофейные, а еще стоял джем.
А еще: пирог.
Вот о пироге надо бы сказать отдельно.
Это был круглый, многослойный, а потому высокий пирог, еще теплый, как
говорят, - он дышал!
Верх пирога был украшен сливами и кусочками яблок по кругу, а в центре
белым молочным кремом было выведено крупно: "КОЛЯ, САША, 17.10.44 г. УРА!"В
этот пирог, будто свечечки, были воткнуты одиннадцать золотых камышинок.
Наверное, это не все, что успели схватить взглядом ребята, а им уже
предложили садиться - первыми! - за такой волшебный, неправдоподобный стол.
Они вдруг оробели!
Никогда не терялись они при виде жратвы, знали, раз лежит, надо хавать.
Попросту - жрать. Потом не будет. А тут уставились и не знали, как
подступиться.
У Сашки по спине вверх-вниз мурашки забегали, холодно от волнения
стало. А Колька чуть мимо скамейки не сел, осоловел от всей этой
нечеловеческой картины.
Наконец уселись. И мужичков усадили. А плешивый Демьян боком, ему
мешала деревянная нога, приспособился.
Откуда-то из-за спины он извлек бутылку самогона, ухмыльнувшись (не
знал про рождение, а бутылку-то припас, лысый оборотень!), налил в стаканы
себе и воспитательнице. Она не отказалась. Хотел он и ребятам плеснуть, но
Регина Петровна сразу сказала: "Нет. Им этого не надо".
Знала бы, как они у Ильи тогда залились! По машинисту!
Она сходила в погреб, принесла закрытый в банке сок, отерла стекло
тряпкой и налила братьям в кружки. А из одной - первая же отхлебнула.
- Вот что им надо! - произнесла она. - Пейте, но не все сразу.
Договорились?
Братья одновременно кивнули и посмотрели ей в глаза, темные, мерцающие,
огромные и глубокие, аж дух захватывало! В самое нутро их посмотрели.
Но Регина Петровна выдержала их взгляд и спокойно улыбнулась в ответ.
Так, как всегда улыбалась.
И стало ясней ясного, что никакого лысого нам не надо! Не на таковскую
напал! Приезжайте чаще, без вас веселее! Так бы им всем и сказать! Плешивым,
хромым, облезлым... Всяким! Всяким!
Регина Петровна зажгла от печки камышинку и все те камышинки, которые
были воткнуты в пирог, тоже зажгла.
А потом сказала:
- Дуйте!
- Чево? - спросили братья.
- Дуйте на огонь! - крикнула она громко. - Ну? Братья подули, привстав.
И погасили. Только дым вился над столом.
- Настоящие мужчины! - сказала торжественно Регина Петровна. И с
чувством подняла свой стакан. - Ну, мальчики, я вас поздравляю. Будьте
хорошими, здоровыми, такими, которых, как сейчас, всегда бы я любила!
Заступниками моими!
Братья посмотрели друг на друга. Вот главное, что они хотели услышать.
Она их любит. А лысых не любит. И стали пить кисловатое вино. Оно вдруг им
понравилось. Так что все выдули, еще попросили.
- Это же не сок! - закричала Регина Петровна. - Это же вино! Его
ведрами не пьют!
- А мы пьем! - крикнул в ответ Колька. - Это теперь каждый месяц так
будет? Да?
- Что? Будет? - спросила Регина Петровна.
- Праздник? Который в рождение?
- Ишь какие! - воскликнул Демьян, хлопнул ладонью по своей деревяшке и
засмеялся. И воспитательница засмеялась.
- Нет, милые мои, - сказала. - Это раз в году... Но зато - всегда.
- Всегда? - переспросил Колька. - И когда двадцать лет будет?
- Конечно. И когда тридцать, и сорок...
- Мы тогда старые будем, - вставил Сашка. - Мы забудем все.
- Ничего вы не забудете...
Регина Петровна легко, как девочка, подскочила, скрылась в мазанке и
почти сразу вернулась, неся что-то в руках. Подошла и положила каждому брату
на колени по свертку в газете.
- А это от нас... И от мужичков тоже.
Присела, глядя разгоревшимися глазами на ребят.
Она была и вправду сегодня ослепительная, в нарядном платье, и волосы
ее были красиво уложены узлом. А на шею она повесила красные бусы из
каких-то собранных ягод... Даже Демьян крякнул, заглядевшись. И стал
смущенно сворачивать свою козью ножку.
В другое любое время это не прошло бы мимо братьев, но сейчас они были
заняты свертками.
Никогда не получали они подарков. Кроме того случая, когда всучили им
по одному сухарику и жмени семечек, сказав, что у них праздник... Сухарик
проглотили не жевамши, семечки изгрызли, а праздник тем и запомнился, что
еще хотелось! Да не дали!
Теперь они не знали, что со свертками делать. Разворачивать или не
разворачивать, а может, поскорей их отнести в заначку да спрятать! Пока не
отобрали!
Регина Петровна все поняла.
- Мы сейчас вместе посмотрим, что там...
Она взяла сверток у Сашки, который сидел ближе, и развернула газету.
А там, сверху, лежала рубашка, новая, голубая, с воротником и с
пуговицами. А под рубашкой лежали штаны. Тоже голубые. С карманами. А еще
там были ботинки, желтые, высокие, с желтыми шнурками, с широким языком. А
еще платок в клеточку: как тетрадь по арифметике, и круглая шапочка с
цветными узорами. Шапочку называли тюбетейкой. А Сашка сразу сказал:
"Тютюбейка". И все дружно засмеялись.
Только Колька вдруг сморщился и тихо, тихо шепнул, почти пискнул в
миску: "А мне?"Он забыл, оказывается, что у него на коленях такой же
сверток.
И все опять тогда засмеялись и стали разворачивать его газету, и там
все оказалось то же самое, но другого, уже зеленого, цвета.
Ребят попросили примерить подарок на себя.
Напряженно сопя, с оглядкой, они ушли за угол и стали одеваться.
И хотя при этом братья не сказали друг другу ни словечка, они знали,
что каждый из них думает и переживает.
У Сашки спина чесалась от волнения, даже красные пятна выступили, это
Колька заметил. А у самого Кольки вдруг задергалась левая нога, и он никак
не мог попасть ею в штанину.
Он сказал подавленно:
- Иди первый! Ты умный! А Сашка ответил:
- Ты тоже не дурак! Чего это я пойду!
- Я боюсь, - тогда сознался Колька. - Я никогда так не ходил.
- И я не ходил. Думаешь, личит? Или - не личит? Колька посмотрел на
Сашку и зажмурился. Ни фига себе, подумалось, каждый день так ходить. В
глазах рябит. И вообще, не одежда это для колониста, сопрут сразу. Кто
увидит, подумает, что они не колонисты, а какие-нибудь жулики! Разве у
нормального человека может быть столько на себе добра! Показаться бы, да в
заначку! А потом на барахолку! С руками спекулянты оторвут!
Но Колька ничего подобного не сказал, он будто себя увидел со стороны.
Произнес, вздохнув:
- Красивый.
- Ты тоже!
- И это... Как будто не ты, а фон-барон!
- А у тебя хрустит? - спросил Сашка.
- Где?
- Везде. И жмет еще... Может, пуговицы оторвать?
- Оторвать можно, - сказал, подумав, Колька. - Только жалко. Они вон
как блестят!
Переговаривались бы долго, медля выходить. Но все пришли к ним сами.
Демьян озадаченно развел руками и произнес чудное. Он сказал: "Да-а. Как
антилегенты!" Мужички замерли от восторга. Регина Петровна захлопала в
ладоши, заплясала на месте.
- Ну, мальчики! - воскликнула она. - Какие же вы настоящие братья!
Только теперь я совсем вас не узнаю! Да? Ты Колька? - И она ткнула пальцем в
Сашку.
Ребята засмеялись. А Регина Петровна ничуть не сконфузилась. На этот
раз она шутила.
- Пойдемте за стол, - приказала бойко, все оглядываясь на братьев,
будто боялась, что они сейчас сбегут. - Как начнете есть, так я и пойму...
ху из ху?
Лысый Демьян при этих словах почему-то засмущался и предложил выпить
еще.
Потом они ходили гулять, и, завидев стадо, Демьян изобразил им фокус.
Он зажег цигарку и показал издалека козе. Коза тут же подбежала и взяла
цигарку в рот. Из ноздрей у нее пошел дым... А потом она съела цигарку, и
все из нее шел дым!
- Ах, зачем вы издеваетесь над бедными животными? - спросила Регина
Петровна. Но она была весела и произнесла это без упрека. - Лучше давайте
придумаем клички для наших телят.
Первым предложили придумывать братьям, они ведь именинники!
Братья, не медля, одного бычка, самого жадного, назвали Шакалом,
другого - Оглоедом, а двух телок - Халявой и Обормоткой.
Регина Петровна кличек не одобрила, но ничего не сказала. Как могли,
так и назвали. Зато других двух бычков она предложила назвать Кузьменышами.
- А разве можно? - спросил Сашка.
- А почему же нет. Телята как телята. Дружные, себе на уме. А если
тырят, то возвращают. Хорошие телята, в общем.
Пока спорили, хромоногий Демьян подмигнул и ушел в дальний конец
огорода, в заросли. Вдруг он появился оттуда с громадным арбузом.
Кузьменыши сперва подумали, что у него в руках дылда, а потом
разглядели: полосатый! Да это ж арбуз! Настоящий арбуз!
И все тогда стали плясать, и мужички запрыгали, прося только
дотронуться до арбуза.
- Откуда у вас? - спросила приятно изумленная Регина Петровна. - У вас
тоже заначка? Да? Демьян ухмыльнулся и покачал лысой головой.
- Дык я про арбузную грядку забыл сказать... А как уехал, все
прикидывал, как вот энти... - кивнул на братьев. - Найдут аль не найдут. А
они - хоть вопытные искатели, а проглядели!
Кузьменыши посмотрели друг на друга и одновременно подумали, что
прошляпили грядку с арбузом, это уж, и правда, позор! Все вынюхали: тростник
сахарный, и ореховое дерево, и вот эти ягоды, что стали бусами. Оказывается,
их барбарисом зовут. Но арбузы, да еще такие... Ну, лысый обормот, наказал,
так наказал! Опозорил братьев на всю колонию! Хоть, может, и врет, привез из
дома, а теперь хвастает!
Но Демьян и сам понял, что переборщил с подначкой своей. Уже принеся
арбуз на стол, он отрезал по куску всем, а братьям дал самую сладкую
серединку.
- Небось такого и не едали!
- А он не железный? - спросил Колька дурачась.
- Чево? Какой такой железный? Арбуз как арбуз! Тогда братья сказали,
что это анекдот есть такой...
Они могут рассказать, как встретились два приятеля-враля...
- Ну, расскажите, - попросила с удовольствием Регина Петровна.
Братья встали, повернулись друг к другу.
КОЛЬКА: И где только я не бывал... Во! Везде бывал!
САШКА: А в Париже ты бывал?
КОЛЬКА: Бывал.
САШКА: А Фелевую башню видал?
КОЛЬКА: Не только видал, но и едал!
САШКА: Как едал? Так ведь она железная!
КОЛЬКА: Мда. А ты на Кавказе был?
САШКА: Ну, был.
КОЛЬКА: А кумыс пил?
САШКА: Чево?
КОЛЬКА: Кумыс, говорю, пил?
САШКА: Ну, нет... Не поймаешь. Он железный!
Братья и все вокруг засмеялись. А мужички хоть не поняли, но захлопали
в ладоши. А Регина Петровна похвалила, только поправила: не Фелева, а
Эйфелева башня. Эйфель ее построил.
Заначенный арбуз был отомщен, и братья с удовольствием его съели. Уж
теперь-то они не упустят заветной грядки! Весь камыш разгребут, но арбузы
разыщут. Если Демьян не враль! А если враль, то, значит, анекдот прям про
него!
Регина Петровна это поняла. Но ей хотелось, чтобы такой день закончился
мирно. Она предложила спеть. Какой же праздник без песни?
Братья сразу согласились. Лихо завели:

Сижу, сижу в тоске и вспоминаю я,
А слезы катятся из глаз моих,
А слезы катятся, братишка, потихонечку
По исхудалому лицу...

Но Регина Петровна махнула рукой, будто отодвинула их вместе с песней.
Она запела свое.

Ехали казаки с ярмарки до дому,
Пидманули Галю, забрали с собою,
Ой ты, Галю, Галю молодую,
Пидманули Галю, увезли с со-бо-ю...

Тут откашлялся Демьян, прочистил горло и вдруг вступил, да так
пронзительно, тонко, высоко, что у братьев дух захватило:

Едем, Галю, с нами, с нами, казаками,
Краше тобе буде, чем родная хата-а...

И Кузьменыши, и Регина Петровна радостно подхватили:

Ой ты, Галю, Галю молодую,
Пидманулн Галю, увезли с со-бо-ю!

А лысый Демьян куда-то ушел и вернулся с балалайкой. Балалайка была
непривычная, таких не видели прежде братья, с длинной-предлинной ручкой.
- В избе нашел, - похвалился Демьян и потрынькал на трех струнах. -
Чечня развлекалась, а звала, говорят, деревянной гармонью... Темные люди и
есть! Какая же она гармонь, если она балалайка! Тонкий струмент! К ней
особенность нужна!
Пьяно усмехаясь, он снова провел по струнам, извлекая туповатые
короткие звуки, и вдруг ударил всей ладонью и, закатив глаза вверх, высоким
голосом запел:

За рекой на горе
Лес зеленый шумит;
Над горой, над рекой Хуторочек стоит,
В том лесу соловей
Громко песни поет,
Молодая вдова
В хуторочке живет...

Пропел, сделал паузу и посмотрел на Регину Петровну. И снова пьяно
усмехнулся. Глаза его блестели.
Демьян пел вроде бы негромко, но лихо у него это выходило. Он будто пел
про Регину Петровну, про себя и про этот их домик, куда он, будто в хуторок,
приехал погостить... Кузьменыши от зависти приподнимались на цыпочки, шеи
вытягивали, стараясь заглянуть Демьяну в рот... Так сильно, так гладко
управлял он своим красивым голосом. И чеченская балалаечка с тремя струнами
играла-переливалась на русский манер под его рукой. Вот чудно-то!
В этот момент все братья ему простили, обормоту хитрому: и заначенный
арбуз, и козу с цигаркой, и даже его приставания к воспитательнице Регине
Петровне.
И вот что потрясло ребят: оказывается, и не тюремную песню, а про
какую-то там вдову можно петь так, что пробирает мороз до косточек.
Никогда ничего подобного они не знали и не чувствовали. Особенно же к
концу стало им грустно. Оба могли и заплакать, да уж это было бы слишком...
Это когда вдова посадила за стол купца с рыбаком, которые стали песни
играть, а в это время молодец-то в окошко все высматривал, все терпел,
терпел... А потом не выдержал да и убил их всех! Как чечен какой. Так по
Демьяновой песенке выходило.

И с тех пор в хуторке
Уж никто не живет,
Лишь один соловей
Громко песни поет...

Все молча сидели, потрясенные то ли историей такой ужасной, то ли таким
смелым, таким лихим молодцом, что из-за любви убил вдову... Мужичков Регина
Петровна увела спать. И вернулась. Был вечерний закат, и было томно,
грустно, тихо, тепло, душевно. Счастливо было, словом. Хотя о счастье наши
братья еще не догадывались, они, может быть, поймут это позже. Если поймут.
Если будет у них еще время понять!
Боже мой, как жизнь коротка, и как тяжко думать и загадывать наперед,
особенно когда мы уже все, все знаем...
Помню, помню этот несказанный вечер на нашем обетованном хуторке в
глубине каких-то предгорий Кавказа. Как ни странно, но день, придуманный для
нас волшебницей Региной Петровной, стал моим днем рождения на всю жизнь. Я
думаю, может, и правда, я тогда по-настоящему только и родился? Я глядел по
сторонам, желая выявить эту разительную перемену мира. Но все было как было:
и небо, размытое к вечеру, но чистое, ни облачка. И теплые, нагретые за день
травы, и запах сухой, полынный, горьковато-грустный от жесткой здешней
земли. И смирная лошадь Демьяна, что паслась невдалеке, - темный силуэт на
фоне гор, но не летящий, не распластанный, как на знакомой картинке, а
смирно опущенный мордой вниз, - дополняла нашу идиллическую картинку. Я
знал, я наверняка знал, что так не бывает, а если и бывает, то не к добру,
уж слишком хорошо, чтобы потом не было еще хуже. Но именно тогда,
предчувствуя всякое недобро, я впервые вдруг понял, что я живой, что я
взаправду существую, а потом я умру. Это щемящее чувство скоротечности того,
что я только что узнал, меня поразило на всю жизнь, как удар молнии, как
осколок в самое сердце шоферицы Веры! Как не хотелось никогда умирать, боже
мой! Но только впоследствии я понял, прочтя некую научную статью, что во мне
проснулся в то мгновение "ген смерти", который дан всем живым людям, но до
поры, до времени он себя не выявляет, а лишь в ранней юности в какую-то
особую минуту... И потом уже на всю жизнь. А дети, как и я до той поры,
живут, не ведая ни о чем преходящем, и потому бессмертны они.

25

На следующее утро, ранехонько, лишь солнце из-за горы полоснуло, Демьян
засобирался в обратный путь. Положил в телегу две желтые большие тыквы,
камыша настелил.
Регина Петровна, завидев из окошка его сборы, вышла, на ходу торопливо
застегивая на груди рубашку.
- Вы моих Кузьменышей не возьмете? Нам продукты получить надо.
В лицо Демьяну она не смотрела, держалась чуть-чуть отстраненно.
А все из-за вчерашнего вечера, точней же, ночи, когда Демьян напросился
спать в мазанке на полу, якобы от холода, а потом полез в постель, будто бы
перепутал по пьянке, а она его прогнала. Из мазанки прогнала. Он устроился
на камыше возле крепко спящих ребят. Всю ночь чадил самокруткой, ждал
рассвета. Вспоминал, как в госпитале под Бийском пришел он к реке топиться:
в письме написали, что жену и двух детишек сожгли фашисты вместе с избой, а
сам-то калеченый, никому не нужный... Его еще не списали по чистой, он при
госпитальном хозяйстве был.
Так вот, пришел к реке, с удочкой вроде, за рыбкой, а вода там быстрая,
не то что в равнинной России, круговерть да буруны. Да рев на всю округу.
Наклонился, голова кругом пошла. Ах, мать честная, и это не жизнь, если
все внутри и снаружи выгорело!
А тут баба-врач, которая ногу ему пилой пилила, он-то кричал тогда...
Как уж она оказалась на том берегу, гуляла, что ли. Увидела и говорит...
Хотите, говорит, спирту, Демьян Иваныч? Пойдемте, у меня припасено.
Согласился. Хлобыстнул стакан, полегчало. Закурил. А она еще наливает.
"Пейте, не бойтесь. Вы куда отсюда поедете-то?" Он принял еще полстакана.
Буркнул: не знаю. А самому подумалось: "Чуть вот не уехал... В омут
головой".
А она вдруг говорит, на Кавказе, мол, пустые земли богатые стоят.
Мужика ждут. А чего бы не попробовать! Тридцать лет не возраст, это у мужика
вроде подросткового, все еще зарастает...
- Все, - повторила она. - А детей нарожать еще успеете, и вырастить,
хоть дюжину.
Была баба-врач еврейкой. Не старой, замужем. Муж ссыльный, тут при ней,
а может, она при нем, на лесоповале вкалывал. Тоже не сахар, если посудить,
жизнь у них. А он-то, Демьян, вольный, может, и правда, выдюжит. Хуже,
рассудил, не будет. Чего терять, в самом деле! И поехал, дивясь на
непривычные горы, на землю, жирную, черную, ветку воткнешь, а она уже цвести
хочет!
Чужую хату, неведомо чью, привел в порядок, подвал выкопал, дорожку к
дому камнем уложил и тополем по обеим сторонам засадил...
Сарай отремонтировал, колодец почистил, самогону, как в своей деревне,
наварил бутыль. Оглянулся, все есть, а чего-то не хватает! Ему? Да ему вот
горсть кукурузы и корочка хлеба нужны. Больше ничего и не надо. Это надо,
когда тут живут, когда дети бегают, животная скотина мычит и кукарекает, и
тебя встречают у порога с кувшином, и воду льют, и смотрят, как ты, фыркая,
смываешь пот с лица от дня работы.
Стал попивать. И все один. И опять ему омуток привиделся. Закрыл глаза,
и нет ничего. Так и не было. Вот в чем дело. Это лишь иллюзия, что
показалось, что живой... Оживел... Баба-врач, хоть и мудрая женщина, но и
она не все во внутрях рассмотрела. Вот к чему он пришел. Когда ехал первый
раз на подсобное хозяйство, все на рельсы поглядывал, часто ли поезд
проходит. Омутов тут нет, так рельсов сколь хошь. Лег, и вся недолга. Тем
более и поезд пролетал, лишь эхо от него до гор и обратно.
А на подсобном вдруг - воспитательница с детишками.
- Так возьмете, Демьян Иваныч? - спросила она, щурясь от встречного
солнца.
Красивая баба, ладная, и все в ней крепко: и грудь, и руки, и ноги, а
волосы, как у ведьмы, можно вокруг узлом завязаться. Да еще и лицо без
помады, жаль, дуреха, курит. Так это можно и отучить. Кнутом или еще как.
- А сама чево? - грубо поинтересовался он. - Аль напужал, что не
доверяешь? Думаешь, вертопрах Демьян! Развратник такой-сякой? Да?
- Ну, почему так... Я вам верю, Демьян Иваныч. Да сама, видно, так
устроена, что... Вот, глупая такая! - сказала она и все щурилась от солнца и
на него не смотрела. - А у меня мальчик заболел... Переел он, что ли, всю
ночь несло. А то бы, конечно, сама поехала. Мне как раз не хочется
именинников посылать! Боюсь за них!
Она стояла, виноватая будто. Стало жалко ее.
- Я вам попку привезу, - сказал. - Меня бабка моя еще научила: пленочку
от куриного жалудка сушить и молоть, так попкой и зовется: от любых поносов
и расстройств лечит...
- Спасибо, - тихо сказала Регина Петровна. И все стояла, ждала.
- А ребят чево не взять? У меня телега большая. Вот обратно как?
- Обратно не сможете? Он прикинул:
- Два конца - день. Не отпустят ведь.
- А вы до станции! - горячо произнесла Регина Петровна. - До станции
лишь довезите, а я на ишачке встречу... А?
Тот крякнул, потер лысину. Повернулся и направился к телеге. Не
оборачиваясь, бросил на ходу:
- Дык, будите! Время у мене уходит!
Регина Петровна заспешила, стала поднимать братьев. А они вчера
ухайдакались, спросонья ничего не разберут. Растормошила, полила водой,
чтобы умылись, велела поесть что-нибудь. Но они от еды отказались.
Сунула им два матерчатых мешочка для крупы в сумку, а сумка для хлеба.
Еще туда бутерброды положила, бутылку с молоком. В эту бутылку, если выйдет,
они на обратном пути нальют постного масла.
- Запомнили? Не забудете? - спросила братьев. Те кивали, зевая на ходу.
Никак не могли проснуться. У каждого под мышкой сверток: вчерашний подарок с
собой прихватили.
- А это зачем? - удивилась Регина Петровна. - Хотите в колонии
оставить?
Братья помотали головой. Нет, не такие уж они дурачки, чтобы в колонию
такое богатство везти!
- В заначку, что ли? - догадалась она. Братья ничего не ответили. Ясно,
что в заначку.
- Лучше оставьте, - посоветовала Регина Петровна. - Никто вашу одежду
не тронет. Я вам обещаю. Ну? Братья переглянулись, отдали ей свертки.
- Езжайте... - И погладила их по голове, одного левой, другого правой
рукой. - Если директор спросит, скажите, что живем тут нормально, все есть.
Могут колонистов присылать для сбора...
- Да ну их! - сказал, отворачиваясь, Сашка. И Колька кивнул.
Регина Петровна проводила братьев к телеге и усадила сзади.
- Присмотрите за ними, Демьян Иваныч. Все-таки... Там неспокойно... А
я, как договорились, завтра встречу.
Демьян порылся в соломе, откопал свою потертую кепочку, надвинул на
самый лоб. Из-под козырька в упор глянул на воспитательницу. Глаза у него
при утреннем свете были насквозь голубые, детские.
- А чево смотреть, там теперь нормально. Я когда ехал сюда, все как
есть по-фронтовому оценил. Наших бойцов в гору на машинах везли да везли.
Столько везли, будто они окружение под Сталинградом делали. А обратно
энтих... черных... Вывозили...
- Вывозили? То есть как вывозили? - спросила Регина Петровна, вдруг
побледнев. - Живых, надеюсь?
- Всяких! - отмахнулся Демьян. - Я вчерась не хотел говорить, не к чему
было. Так, думаю, с ними покончили - жисть станет спокойнея...
Регина Петровна насупилась.
- Вы так, простите, будто радуетесь...
- А что мне плакать! - взвился вдруг он. - Лучше мы их, чем они нас!
Иль тебе, прости, по-другому хотелось? Мало страху тебе задали?
Регина Петровна покачала головой, посмотрела на ребят.
- Мне-то уж ничего не хочется. Но зачем же убийства-то?
- Видать, по-другому не могут. Гитлеру продались! Из довоенного
прокурора генералом своим сделал! У них резать русских - это национальная
болесть такая!
- А если вас станут из дому выселять? - спросила тихо Регина Петровна.
- Дык мене выселяли, - усмехнулся вдруг будто легкомысленно Демьян. Но
вряд ли было ему смешно. - За лошадь, шашнадцать лет было. В кулаки
записали. Ничево. Отдал. Сказал: спасибо. Без нее легче стало. Вот, на
колхозной езжу... Зато живой!
- Не знаю... Мы не о том говорим, - вздохнула Регина Петровна. - А вы
просто на войне ожесточились. Все ожесточились. Оттого и страшно... Так вы
поберегите, пожалуйста... Слышите?
Демьян отвернулся, чмокнул лошади.
Братья сидели обнявшись, свесив ноги с телеги, и смотрели на Регину
Петровну.
- Я завтра к обеду-у приеду-у! - крикнула она вслед и помахала рукой.
Братья разноголосно откликнулись: "Ла-но!"А Демьян не отвечал и не
оглянулся. Будто его уже это и не касалось. Он правил, поглядывая на дорогу
из-под козырька,и молчал.
Всю дорогу промолчал.
Братья догадались сразу, отчего молчит: ему от ворот поворот сделали!
Хоть он и поет мирово, но не жених! Ясно!
И когда зашли братья в кукурузу, за обочину, по нужде, Колька так и
сказал:
- Бортанула она его... Лысого!
- А мне жалко, - отвечал Сашка. - Поет он мирово!
- А нас директор не бортанет сегодня? - перевел Колька разговор на
другое. - Письмо-то при нем!
- Забыл небось... Там не до нас!
- Главное, заначку забрать, - сказал Колька. - Я считаю, что нужно
драпать.
- А Регина Петровна?
- А что Регина Петровна? Она ведь после рождения обещала!
- А вдруг не поедет?
- Ну и что?
- Ее жалко...
- Не жалей! Тут теперь вокруг жалелыциков много! Сашка стал застегивать
портки, разнервничался, аж пуговицу оборвал. Сказал, выходя на дорогу; - Как
хошь, я ее не брошу.
- Совсем?
- Как, совсем?
- Ну, совсем? - переспросил пораженно Колька. - Со мной? Не поедешь?
Сашка кивнул.
Называется, поговорили. Впервые за всю их жизнь выяснилось, что могут
они по своей воле расстаться.
Колька ушам своим не поверил. И если бы сказали ему, не поверил бы! Их
разделить нельзя, они нерасчленимые, есть такое понятие в арифметике... Это
про них как раз!
Колька понял, что Сашка свихнулся. Хорошо, если ненадолго свихнулся, а
если... Но он отбросил мрачные мысли, а Сашке сказал:
- Приедем, тогда решим. Договорились? - И отдал ему серебряный ремешок
вместо пуговицы. Тот, что Регина Петровна подарила.
- Договорились, - согласился Сашка. Может, он думал, что это не он, а
Колька переменит решение. Но ремешком подпоясался.
Потом они прилегли на телеге и, обнявшись, уснули.
Проснулись в сумерках и сразу не поняли, где находятся.
Телега была распряжена, а лошадь паслась рядом, среди кукурузных
зарослей. Сам Демьян отчего-то сидел на земле и озирался по сторонам. Лицо
его было растерянным, даже бледным.
Братья подняли головы, почесываясь, глядя вокруг.
- Эй! - негромко позвал Демьян и поманил их рукой. - Сюда идите...
Только тихо, тихо!
Братья нехотя спрыгнули с телеги, подошли.
- А где колония?
Но Демьян странно замахал руками, показывая, чтобы они подошли еще
ближе и присели.
- Заболел, что ли? - спросил, удивляясь на такое поведение, Сашка. А
Колька добавил:
- А я тоже вчерась обожрался! У меня в животе целая музыка! Оркестр со
струей!
Ребята загоготали, а Демьян оглянулся, зацыкал на них:
- Ти-хо! Тихо, я сказал... Там ваша колония! - И показал рукой в
сторону. - Только там... это... пусто!
- Как пусто! - спросили братья, уставившись на Демьяна. - Что пусто?
- Пусто, да и все! - отрезал шепотом он. - Сходите, если хотите. На
дорогу не высовывайтесь... Поняли?
- Нет... А что?
- Я говорю, чтобы осторожнее, ну? Посмотрите да возвращайтесь. Я вас
тут подожду. Братья постояли, тупо размышляя.
Ни до чего они не додумались. Повернули, не сговариваясь, пошли. Шли
свободно, как гуляли, места были теперь знакомые, свои. Хотя прежде-то
зудело сбегать к заначке: жива ли, родимая? Цела ли?
Метров через пять - десять кукуруза поредела и стала видна колония:
большой двухэтажный дом. Удивляла тишина. Не слышно было ни одного голоса, а
уж здесь всегда стоял ор, и крик, и визг, слышимые за километры.
- Полезешь? - спросил Сашка, показывая на лаз.
- А ты?
Они перешли на шепот, хотя не было еще причин чего-то бояться. Просто в
той тишине не получалось говорить громко. Что касалось Демьяна, то ребятам в
последнюю минуту, когда он сидел в странной позе на земле, показалось, будто
он после вчерашнего дня еще хлебнул и не очухался. Может, ему не только
пустая колония, но и чертики зеленые виделись в траве?!
Братья, пыхтя, прокорябались через свой лаз и оказались у задней стены
двухэтажного дома.
Тих был дом, никто не торчал в окнах. Может, на обеде все? Может, в
поле на уборке?
Они прошли вдоль стены дома, завернули за угол и замерли.
Колька, который шел сзади, налетел на Сашку. Оба пораженно оглядывали
свой двор. Странный был у этого двора вид. Он был завален барахлом, будто в
эвакуацию. Могло показаться, что собирались удирать: вынесли, навалили горой
и койки, и матрацы, и столы, и стулья, а потом все бросили да сбежали.
И - тихо. Какая-то неживая тишина. Только сверху, будто с неба,
доносился равномерный колокольный звон: бом, бом...
Братьев передернуло. Как на похоронах все равно!
Медленно, с оглядкой пошли они по двору, под ногами хрустело стекло.
Окна в доме были выбиты. Рамы выбиты. Двери, сорванные с петель, валялись
тут же плашмя на земле.
В одном из проемов на втором этаже торчала кровать, ее голубая спинка.
Пустая створка окна под ветром колотилась о спинку, оттуда несся этот
печальный звон.
Сашка нагнулся, поднял жестяную мисочку, сделанную из консервной
американской банки. Повертел, бросил. Она покатилась по стеклам, по земле и
долго не падала, все катилась, катилась с железным дрынканьем, будто
заводная. А там, куда она прикатилась, в десяти шагах что-то темнело на
земле.
- Смотри-ка, - сказал Колька, вертя в руках находку. - Это же пряжка...
Пряжка от...
Он хотел сказать: "Пряжка от портфеля". Но не успел, потому что черный
предмет на земле был сам портфель.
Тот знаменитый, известный любому колонисту портфель, с раздутыми
белесыми боками и двумя сверкающими застежками спереди - сейчас одна из них
была оторвана, - который носил с собой Петр Анисимович. Всегда носил, не
оставляя нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах!
Братья смотрели на этот портфель, и что-то до них, уже и так
ошарашенных внезапной картиной разрушения, доходило.
Уж если сам портфель тут, а директора нет, значит, случилось не менее,
чем катастрофа.
Может, бомбежка какая? Может, немцы откуда-нибудь свалились? Может...
Может...
Страх начал поселяться в них, пока беспричинный, неосознанный, он
усугублялся тем, что ничего не было понятно.
Сашка присел, осторожно потрогал портфель руками, будто это был не
портфель, а живое существо.
Но вдруг рядом что-то громыхнуло, Колька дико закричал: "Атас! Бежим!"И
они рванули.
По стеклам, по фанерным дверям, по матрацам, распушившим свои
соломенные, торчащие из нутра хвосты... За угол дома и сквозь лаз, не задев,
вот чудо, ни одной из колючек. Они вломились в кукурузу, валя по пути
хрусткие стволы.
Что так напугало Кольку, да их обоих, они бы не могли объяснить. Разве
что ветер рванул какую железяку и резанул по нервам!
Чем дальше они бежали, тем больше в них было паники, тем становилось
страшней.
Им казалось уже, что они тут одни и нет никакого Демьяна. Что тогда они
станут делать?
Но Демьян, к счастью, сидел там, где его оставили. Он лишь резко,
испуганно обернулся, когда они появились.
Не вставая, не меняя положения, он посмотрел на них из-под козыречка, в
упор, - Ну? Видали? - спросил и стал сворачивать свою "козью ножку". Руки
его не слушались, и махорка сыпалась на одежду и на траву.
Братья уставились на его руки. От страха или от бега оба задохнулись.
Теперь смотрели на его суетливые непослушные руки и тяжело дышали.
Наконец Демьян закурил. Несколько раз он с силой втянул в себя дым,
глядя в одну точку, куда-то за спины стоящих ребят. Отшвырнул самокрутку
прочь и поднялся сразу, без помощи посторонних.
- Надо итить, - произнес хрипло.
Непонятно, к кому он обращался, к себе или братьям. Не произнося больше
ни слова, двинулся в заросли; было совсем незаметно, что он хромает.
Ребята рванулись следом, но в растерянности встали, оглядываясь на
телегу с сумкой и на лошадь, которая паслась сама по себе.
Демьян оглянулся, рукой махнул.
- Шут с ними, - пробормотал, будто опять не братьям. - Не до них! Свою
голову надо спасать!
- Свою... Чево? - спросил Сашка.
Но Демьян сделал знак молчать, приставив палец к губам. И направился в
чащу кукурузы, стараясь обходить каждый просвет, каждую поляну. С оглядкой,
сторожко, как делают, наверное, на войне разведчики.
Они сразу поняли, что двигался он к Березовской. Значит, к дому.
К братьям он больше не обращался, не вспоминал о них.
Лишь однажды, когда Сашка по нерасторопности громко хрустнул веткой,
резко повернулся и показал кулак:
- Тише, ну! Чтобы ни звука!
И тут же споткнулся Колька, загремел сухим стеблем. Демьян вернулся,
поманил ребят к себе, больно пригибая головы обоих братьев к земле. Прошипел
зло, прямо в уши:
- Дурачки! Жить, что ли, надоело! Тогда, вон, дорогой ходи... Они шею
враз свернут!
- Кто? - спросил Сашка, вытаращив глаза. Никогда он не видел такого
рассерженного, а скорей испуганного взрослого мужчину. Он-то всегда думал,
что взрослые, да еще бывшие солдаты, бояться не могут.
- Кто! Кто! - произнес все тем же злым шепотом Демьян. - А вы что - не
поняли? Тут они! Рядом ходють. - И оглянулся по сторонам.
Отпустив братьев, он заковылял, но уже медленней, наверное, устал, да
все они устали.
А Кольку еще мучил понос. В колонии бы сказали: во, со страху-то!
Матрос, в штаны натрес!
Он поминутно останавливался, садился и пыхтел, глядя в густеющих
сумерках на уходящего Сашку жалобными глазами. А Сашка, хоть и знал, что
Кольку не бросит, но спешил вслед за Демьяном, стараясь не упустить и его,
поворачивая голову то вперед, то назад.
Сам же Демьян будто Колькиных мучений не замечал, да и самих ребят не
замечал, он крался по кукурузе, приседая и озираясь, как вор какой.
В такой момент все и произошло. Демьян был впереди, вдруг он прыгнул
куда-то в сторону и пропал. Колька, который в очередной раз присел и мучился
от приступа, хоть ни капельки из него уже не выходило, увидел, что Сашка
бросился вслед за Демьяном, сверкнул серебром поясок дареный, его тоже не
стало видно.
Потом вновь появился Демьян. Он ходко ковылял, топоча своей деревяшкой,
уже не оберегаясь. Крикнул назад, наверное, Сашке:
- Не беги ты кучей! Рассыпься... Им ловить хужей!
Он с треском провалился в густую чащу кукурузы и пропал. И Сашка
пропал, не появился. Колька остался сидеть один.
Все это произошло в мгновение. Он и сообразить не успел, И штанов
надеть не успел. Сбоку, прямо над кукурузой появилась лошадиная морда. Сидя,
как был, он смотрел на эту морду, а та уставилась красным недоверчивым
глазом прямо на него. И вдруг там, над лошадью, он сразу не заметил
всадника, темную его тень, зычно, гортанно пролаяло: "Гхе-ей! Гхе-ей!
Гхе-ей!" Вот когда дошло!
Колька шмякнулся на землю и закрыл глаза.
Он слышал, как лошадь двинулась к нему, шумно раздвигая кукурузу. Она
фыркала, дышала прямо в шею, и он, приоткрыв один глаз, увидел прямо у
своего лица беспокойную, переступающую ногу, копыто, раздавившее хрупкий
ствол. Этот стволик, отскочив, больно хлестнул Кольку по лицу, а крошки
земли полетели ему на волосы, на спину.
Надо было вскочить и бежать. Он понял, что его нашли, сейчас его
схватят. Но лишь шевельнулся, поднимаясь, как лошадь вдруг испугалась,
храпнула и отпрянула резко в сторону.
На своих негнущихся, бесчувственных, как костыли, ногах, весь дрожа,
Колька мелкой рысцой побежал по зарослям, поддерживая руками штаны. А где-то
рядом, за спиной снова пронесся гортанный вскрик и лающее:
"Гхе-ей! Гхе-ей! Гхе-ей!"А потом треск, шум, топот, грохот... Погоня.
Он бежал, смешно подпрыгивая и поддерживая штаны. Он не знал,
преследуют его или нет, потому что, кроме своего собственного дыхания и
треска сокрушаемой по пути кукурузы, он уже ничего не слышал. Потом дыхание
его кончилось. И кончились его силы. Он упал в какую-то ямку и даже
шевельнуться не мог. Неподвижность поразила его. Да и самого Кольки уже не
было.
Он не слышал, как, обламывая стволики, прошла неподалеку от него лошадь
и стала удаляться, пока не пропала совсем.
Когда он пришел в себя, было темно. Черно было кругом. Словно залепило
глаза и уши.
Он ощупал свою ямку, но опять же не смог подняться. Тогда он стал
руками и ногами копать под собой. Он загребал пальцами назад тяжелую,
пахнущую перегноем землю и по-звериному отбрасывал, отпихивал ее прочь
ногами.
Сколько он это делал, зачем, он не знал. Да он уже ничего про себя не
знал. Когда он выбился из сил, он приник, вжимаясь в землю, в свою вырытую
им ямку, и снова исчез из этого мира. Провалился в небытие.

26

Было утро, теплое, без единого облачка, без ветерка. В голубом,
по-утреннему размытом небе четко вырисовывались близкие горы.
Просматривалась каждая морщина на них. Снег ослепительно сиял на вершинах.
Какая-то серая птица, часто мельтеша крыльями, стояла, зависнув над
нолем, выслеживая добычу. Звенели кузнечики, попискивали птахи. Черной стаей
прошелестели скворцы.
Было так обычно, так мирно, что все случившееся вчера воспринималось
как дурной сон.
Если бы не ямка, которую Колька выкопал, да не следы лошади, глубокие,
в пробитом среди кукурузы коридорчике, Колька бы так и решил, что все ему
приснилось.
Вот бы проснуться на подсобном хозяйстве, на камыше, а рядом Сашка
похрапывает. А Колька его кулаком в бок: слушай, какой сон-то я увидел...
Будто за нами этот, ну... чечен на лошади гнался! А я без штанов от него!
Вот смеху-то!
Но даже это происшествие со всадником не воспринималось так страшно,
как вчера.
Уж очень было голубо и мирно. Не верилось, не представлялось, что в
такое утро может происходить хоть какое-нибудь зло.
Колька отряхнул землю со штанов, осмотрелся, даже подпрыгнул, чтобы
разглядеть, в какой стороне Березовская. Но ничего, конечно, не увидел.
Попытался сообразить по солнцу и по горам, выбрал направление - верное,
как ему показалось, и пошел, не стараясь прятаться или пригибаться. Сашка и
Демьян не могли уйти далеко и тоже, если догадаются, пойдут в Березовскую.
А может быть, они уже там? Сидят у колодца, пьют холодную воду. Ему
тоже захотелось сильно пить.
Шел он и шел, отлепляя от лица густую паутину, которой была местами
перевита кукуруза, и вспугивая жирных черных птиц.
Один раз выстрелил из-под куста серый заяц и понесся куда-то, лишь
земля из-под ног брызнула.
Колька не испугался зайца, но подумал: "А вдруг они вовсе не за мной, а
за этими зайцами охотились? А мы-то, дураки, дрожали... Как этот серый
небось?!"На одном стволике, зеленом совсем, видать, позднего самосева, он
отломил кукурузный молочный початок и съел его, вместе с сердцевиной. Хотел
найти еще такой же, но больше зеленых не попадалось. А сухие кочны были
такие крепкие, что их не только зуб, камень не брал.
Когда уже не ждал, не надеялся, вдруг выскочил на дорогу. Сухой, белый
проселок, покрытый легкой пылью.
На обочинах цвели запоздалые ромашки, мелкие и кустистые. Летали
бабочки. И не было ни единого следа от проезжающей тут машины или телеги.
Колька опять посмотрел на горы и подумал, что он, блуждая, выскочил за
Березовскую и надо бы повернуть обратно. Иначе он придет к станции. А до
станции топать целый день. Да и зачем ему сейчас станция, если его ждут
Демьян с Сашкой? Не такие уж они недогадливые, чтобы не понять, что Колька
будет искать в Березовской. Но сперва он отыщет колодец и напьется воды.
Интересно, как они будут отбрехиваться, что драпанули от всадников?
Небось наплетут, что ничего и не испугались, а побежали, потому что другие
побежали... Сашка станет ссылаться на Демьяна, который первый прыгнул в
заросли, а Демьян скажет, что это Сашка его взбаламутил и развел панику.
Пусть врут, если им приятно. Лично Кольке не хотелось вспоминать, как
он лежал под копытами лошади, спасибо ей, не наступила. И как потом рысью
шуговал по зарослям, поддерживая штаны, а сзади что-то трещало и топало... А
может, это он сам трещал и топал! И - ямка... Про ямку он уже точно не
расскажет. Ему и самому чудно, как пытался зарыться, ничего не соображая,
поглубже в ту ямку!
За поворотом поле поредело, стали видны огороды с плетями тыкв и
кабачков, верхушки тополей, крыши домов.
Колька ускорил шаг, почти побежал.
Он почему-то верил, что сейчас войдет в деревню и сразу разыщет Сашку с
Демьяном. А нет, так спросит. Ему скажут, где их видели и куда они пошли.
Но прежде он напьется воды.
В горле пересохло, даже слюны не было, нечем было сглотнуть. Одна сухая
пыль на зубах. Сожмешь - скрипят.
Наверное, Колька был слишком беспечен. Иначе бы на подходе приметил,
что в деревне никого нет. Но он думал о Сашке и мало глядел по сторонам.
Лишь приблизившись к первому дому, он увидел, что тут, как и в колонии,
выбиты окна, чернеют на фоне белых стен, как в черепе, пустые глазницы.
На пути стоял колодец с круглой бетонной нишей и ведерком, немного
помятым, на крюке.
Колька наклонился над черной дырой, в дальнем конце которой маслянисто
поблескивала вода. Взял ведерко, но вдруг увидел, что ведерко вымазано в
чем-то густом, жирно-красном... И отпрянул.
И тут он увидел Сашку.
Сердце радостно дрогнуло у Кольки: стоит в самом конце улицы Сашка,
прислонясь к забору, и что-то пристально разглядывает. На ворон, что
крутятся рядом, загляделся, что ли?
Колька свистнул в два пальца.
Если бы кто-то мог знать привычки братьев, он и по свисту бы их
различил. Колька свистел только в два пальца, а выходило у него переливчато,
замысловато. Сашка же свистел в две руки, в четыре пальца, сильно, сильней
Кольки, аж в ушах звенело, но как бы на одной ноте.
Теперь Колька свистнул и усмехнулся: "Во-о, Сашка уж и свиста не
слышит, оглох! Стоит, как статуй!"Колька побежал по улице, прямо к Сашке, а
сам подумал, что хорошо бы потихоньку, пока Сашка ловит ворон, это с ним и
прежде бывало, зайти со стороны забора да и гаркнуть во весь голос:
"Сдавайся, руки вверх - я чечен!"Но на подходе стал замедляться сам собой
шаг: уж очень странным показался вблизи Сашка, а что в нем было такого
странного, Колька сразу понять не мог.
То ли он ростом выше стал, то ли стоял неудобно, да и вся его долгая
неподвижность начинала казаться подозрительной.
Колька сделал еще несколько неуверенных шагов и остановился.
Ему вдруг стало холодно и больно, не хватило дыхания. Все оцепенело в
нем, до самых кончиков рук и ног. Он даже не смог стоять, а опустился на
траву, не сводя с Сашки расширенных от ужаса глаз.
Сашка не стоял, он висел, нацепленный под мышками на острия забора, а
из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы с развевающимися на ветру
метелками.
Один початок, его половинка, был засунут в рот и торчал наружу толстым
концом, делая выражение лица у Сашки ужасно дурашливым, даже глупым.
Колька продолжал сидеть. Странная отрешенность владела им. Он будто не
был самим собой, но все при этом помнил и видел. Он видел, например, как
стая ворон стережет его движения, рассевшись на дереве; как рядом купаются в
пыли верткие серые воробьи, а из-за забора вдруг выскочила дурная курица,
напуганная одичавшей от голода кошкой.
Колька попытался подняться. И это удалось. Он пошел, но пошел не к
Сашке, а вокруг него, не приближаясь и не отдаляясь.
Теперь, когда он встал напротив, он увидел, что у Сашки нет глаз, их
выклевали вороны. Они и щеку правую поклевали, и ухо, но не так сильно.
Ниже живота и ниже кукурузы, которая вместе с травой была набита в
живот, по штанишкам свисала черная, в сгустках крови Сашкина требуха, тоже
обклеванная воронами.
Наверное, кровь стекала и по ногам, странно приподнятым над землей, она
висела комками на подошвах и на грязных Сашкиных пальцах, и вся трава под
ногами была сплошь одним загустевшим студнем.
Колька вдруг резко, во всех подробностях увидел:
одна из ворон, самая нетерпеливая, а может, самая хищная, спрыгнула на
дорогу и стала медленно приближаться к Сашкиному телу. На Кольку она не
обращала внимания.
Он схватил горсть песку и швырнул в птицу. - Сволочь! Сволочь! -
крикнул он. - Падла! Пошла! Ворона отпрыгнула, но не улетела. Будто
понимала, что Колькиных сил недостанет, чтобы по-настоящему ей угрожать. Она
сидела на дороге чуть поодаль и выжидала. Этого стерпеть он не мог. Заорал,
завыл, закричал и, уже ни о чем не помня, как на самого ненавистного врага,
бросился на эту ворону. Он погнался за ней по улице, нагибаясь и швыряя
вслед песком. Наверное, он сильно кричал - он кричал на всю деревню, на всю
долину; окажись рядом хоть одно живое существо, оно бы бежало в страхе,
заслышав этот нечеловеческий крик. Но никого рядом не было.
Только хищные вороны в испуге снялись с дерева и улетели прочь.
А он все бежал по улице, все кричал, швыряя песок, и куски дерна, и
камни куда придется. Но голос его иссяк, он запнулся и упал в пыль. Сел,
отряхивая грязь с головы, вытирая лицо рукавом. И уже не мог понять, чего
это он кричал и зачем бежал по деревне аж до самого ее края.
Едва передвигаясь, он вернулся к телу брата и сел отдышаться у его ног,
рядом с кровью.
Все, что делал он дальше, было вроде бы продуманным, логичным, хотя
поступал он так, мало что сознавая, как бы глядя на себя со стороны.
Отдохнув, он приблизился к Сашке, осклизаясь на густой крови и,
обхватив его руками, принял на себя. Сашка сразу опустился на землю и будто
съежился. Кукуруза выпала у него изо рта, рот остался открытым,Колька зашел
с головы, взял брата под мышки и поволок в дом, самый ближний к нему.
Дверь была оторвана. В сенцах горкой лежала кукуруза.
Он положил брата на кукурузу, накрыл ватником, который висел тут же на
гвозде. Потом он поднял дверь и загородил вход, чтобы хищные птицы не смогли
проникнуть в дом.
Проделав все это и немного отдохнув, Колька направился по дороге к
колонии, ни от кого не прячась и не оберегаясь.

27

Через несколько часов, когда уже начинало вечереть и солнце склонялось
за дальние горы, Колька вернулся и притащил за собой на веревке тележку, ту
самую, что они нашли у дома Ильи.
Тележка была запрятана в кустах возле заначки, Колька ее сразу нашел.
Заначка тоже была цела: и варенье, и мешки, и тридцатка с ключами от
поезда - все было на месте.
Колька вытащил оба мешка, а еще пол-литровую банку джема. Банку он
открыл камнем, съел две ложки, но его тут же стошнило.
Он спустился к речке, умылся и голову окунул, чтобы немного взбодрить
себя.
По пути, волоча за собой тележку, он завернул в кукурузу, где накануне
оставляли они лошадь с телегой. Это место он нашел сразу. Был виден след от
телеги, и рядом валялся недокуренный бычок Демьяна.
Вернувшись в Березовскую, в дом, Колька снова перетащил Сашку на улицу
и положил на тележку, подстелив под низ два мешка, чтоб брату не было
слишком жестко, а под голову положил, свернув трубочкой, ватник.
Потом он принес веревку, найденную в углу прихожей, толстую, но гнилую,
она рвалась, и ее пришлось для крепости сложить вдвое. Походя отметил, что
ремешка серебряного на Сашке не было. Пропал ремешок.
Колька протянул веревку под тележку, а потом завязал узлом у Сашки на
груди. Живота он старался не касаться, чтобы не было Сашке больно.
Завязал, посмотрел. Лицо у Сашки было спокойным и даже удивленным,
оттого что рот так и остался открытым. Он лежал головой по ходу, и Колька
подумал, что так Сашке будет удобнее ехать.
Пока собирался, наступили сумерки. Короткие, легкие, золотые. Горы
растворились в теплой дымке, лишь светлые вершины будто сами собой догорали
угольками на краю неба и скоро пропали.
Ровно сутки прошли с тех пор, как проснулись они на закате в телеге
Демьяна. Но сейчас Кольке показалось, что это случилось давным-давно. Они
ступили на разоренный двор колонии, бежали сквозь заросли, а Демьян сидел на
земле и трясущимися руками пытался закурить. Где-то он сейчас? Он-то все,
все понимал! Это они глупыми были.
О подсобном хозяйстве, о Регине Петровне с мужичками Колька не
вспоминал. Они находились за пределами его сегодняшней жизни. Его чувств,
его памяти.
Он отдохнул, поднялся. Подцепил тележку так, чтобы не резало руку, и
повез по улице.
Он даже не понял, тяжело ему везти или нет. Да и какая мера тяжести тут
могла быть, если он вез брата, с которым они никогда не жили поврозь, а лишь
вместе, один как часть другого, а значит, выходило, что Колька вез самого
себя.
За деревней стало просторней, светлей, но ненадолго. Воздух загустел,
чернела, сливаясь в непроницаемую стену, кукуруза по обеим сторонам дороги.
А потом вообще ничего не стало видно, Колька угадывал дорогу ногами. Да
вроде бы впереди, где должны сомкнуться заросли, еле просматривался светлый
в них проем, на фоне совсем чернильного неба.
Кольку не пугала темнота и эта глухая беспросветность дороги, на
которой не встречались ни люди, ни повозки.
Если бы Колька мог все осознавать реальней и его бы спросили, как ему
удобней ехать с братом, он бы именно так и попросил, чтобы никого не было на
их пути, никто не мешал добраться до станции.
Все, кто сейчас мог встретиться: чечены ли или другие, пусть и добрые
люди, - неминуемо стали бы помехой в том деле, которое он задумал.
Он катил свою тележку сквозь ночь и разговаривал с братом.
Он говорил ему: "Вот видишь, как вышло, что я тебя везу. А раньше-то мы
возили друг друга по очереди. Но ты не думай, я не устал, и я тебя доставлю
до места. Может, ты бы придумал все это лучше, уж точно. Ты всегда понимал
больше моего, и голова у тебя варила быстрей. Я был твоими руками и ногами в
жизни - так уж нам было поделено, - а ты был моей головой. Теперь у нас с
тобой голову отсекли, а руки и ноги оставили... А зачем оставили-то?"Колька
поменял одну руку на другую. Затекла рука.
Но прежде, чем двинуться дальше, он ощупал Сашку и убедился, что тот
лежит удобно и ватник не вывалился из-под головы.
Только Сашка будто застывать, замораживаться начал. Все в нем задубело,
и руки, и ноги стали деревянными. Но все равно это был Сашка, его брат. И
Колька, убедившись, что того не растрясло на ухабах и что ему ехать удобно,
повез дальше.
Дальше потек и разговор их.
"Знаешь, - говорил Колька, - я почему-то вспомнил, как в Томилинский
детдом привезли из колхоза корзину смороды. А я лежал тогда больной. А ты
полез под телегу и нашел одну ягоду смороды и принес мне... Ты залез под
кровать в изоляторе и прошептал: "Колька, я принес тебе ягоду смороды, ты
выздоравливай, ладно?" Я и выздоровел... А потом на станции на этой, на
Кубани, когда дрисня нас одолела и ты загибался в вагоне, ты же смог все
перебороть! Ты же встал, ты же доехал до Кавказа!
Неужто мы с тобой через всю дорогу проволочились лишь для того, чтобы
нам тут кишки вырезали и вместо них совали кукурузу? Мол, жрите, обжирайтесь
нашим добром так, чтобы изо рта торчало!"Тут Колька услышал: возки гремят
впереди. Когда приблизился скрип колес и мужские голоса, он торопливо в
заросли свернул, затаился.
Как зверь затаивается при появлении человека.
Но глаз с дороги не сводил, смотрел во все глаза (теперь у них двоих
только два глаза было!). Понял, что едут солдаты. Позвякивало оружие,
погромыхивали повозки, фонарики вспыхивали, полосуя обочины дороги.
Разговаривали негромко, но можно было разобрать, что вот-де их окружили в
горах, часть постреляли, а другая часть прорвалась в долину и устроила
резню. Местные жители, кто уцелел, бежали. Теперь приказ такой: никого не
жалеть, а если в саду, или в доме, или в поле спрячется, так палить вместе с
домом и полем... Если враг не сдается, его уничтожают!
Проехали. Растворились огоньки в темноте. Стихло все.
Колька высунулся, уши в одну, в другую сторону наставил - нет ли кого
следом? Выждал, убедился - никого.
Вернулся за Сашкой, пощупал, как ему лежится, снова выволок тележку на
дорогу. Схватил веревку двумя руками, повез.
"Вот, - сказал, - небось сам слышал, как солдаты, наши славные боевые
бойцы, говорили... Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже
убьют. А вот, если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его
губить. Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли в нем
живого чего? А если бы я живое увидел, то спросил бы его, зачем он
разбойничает? Зачем всех кругом убивает? Разве мы ему чего сделали? Я бы
сказал: "Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с
Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом
мы бы уехали все равно. А теперь, видишь, как выходит... Ты нас с Сашкой
убил, а солдаты пришли, тебя убьют... А ты солдат станешь убивать, и все: и
они, и ты - погибнете. А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и
мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя сделать, чтобы никто никому не
мешал, а все люди были живые, вон как мы, собранные в колонии, рядышком
живем?"Тут Колька, хоть и был занят разговором, а услышал, что рядом
станция. Сперва услышал ее, а потом выскочил на чистый луг, и стало видно; в
глаза сверкнули лампочки вдоль линии, и можно было разглядеть, что на
запасных путях стоит эшелон. Там горят прожекторы, слышны ржание и грохот
повозок; приехала еще одна воинская часть.
Колька приблизился, но лишь настолько, чтобы в случае чего можно было
спрятаться. За кустом тележку поставил.
"Приехали, - сказал Сашке. - Мы тут с тобой недавно были. Мечтали
вместе уехать. Теперь мы будем с тобой ждать поезда. Я немного устал. Да и
ты, наверное, устал, правда? Ты побудь здесь, а я на разведку схожу. Только
не думай, что я тебя бросаю. Я вернусь, только посмотрю, что там на станции
делается..."Колька оставил Сашку за кустом, а сам продвинулся поближе к
огням и к линии.
Никого, кроме военных, он не увидел. Военные же были заняты своим
делом: суетились, кричали, грохотали повозками, которые спускали по
наклонным доскам из вагона.
Колька прикинул: эшелон ему не помеха. Как поезд пойдет, он закроет
собой братьев от солдат, и никто их не увидит.
Он вернулся к Сашке. Сказал ему: "Видишь, я пришел. Там сейчас солдаты,
они приехали твоего чечена убивать, который кукурузы в тебя натолкал. Но,
когда поезд придет, нас не видно будет. Ты ведь знаешь, я не такой
башковитый, и мне пришлось долго соображать. Но это я сам придумал.
Теперь-то я понимаю, как тебе было нелегко ворочать мозгой. Но как же ты не
додумал чеченов-то на коне обдурить? Может, ты, я сейчас подумал, сам к ним
вышел... Поверил, что они ничего тебе не сделают, как не убили они Регину
Петровну, хотя наставляли на нее ружье?"Колька посмотрел из-за куста на
станцию и задумчиво добавил: "Наверное, утро скоро. Если бы поезд пришел до
света... При свете нам тяжельше с тобой будет".
Тут и поезд вынырнул, распластался вдоль дальней сопки, как Сашкин
пропавший ремешок. А паровоз у него - пряжка с двумя сверкающими камнями.
Отчего ж Колька опять о том серебряном ремешке вспомнил? Не давал
пропавший ремешок покоя. Ведь если посудить, это последнее, что видел он,
когда они расстались. Сашка бросился в заросли, лишь ремешок сверкнул в
сумерках...
А вдруг ремешок, старинный чеченский, и выдал Сашку с головой?
А вдруг он стал причиной казни?
Но ведь еще по дороге в колонию не Сашка, а Колька был подвязан тем
ремешком! Это случай с пуговицей все изменил... Поезд приближался. Уже
доносился отраженный от сопок глухой перестук вагонов.
Колька спохватился и вместе с тележкой брата поскакал по лугу.
Подоспели они с Сашкой прямо в тот момент, когда состав резко затормозил и
встал, а под колесами зашипело.
Колька оставил тележку в лопухах под насыпью, а сам побежал вдоль
вагонов. Нагибался, искал собачник.
У первого вагона собачника не было и у второго, лишь у третьего
обнаружил он железный ящик.
Пощупал, крышку открыл, даже руку засунул: нет ли там каких пассажиров?
Потом сбегал, подвез Сашку к вагону, веревку развязал. Ватник постелил
на дно ящика. Стал Сашку подтягивать под мышки и все молился, чтобы поезд не
отправляли. Сашка был твердый, не гнулся, но показался легче, чем раньше.
Колька, запыхавшись, перевалил его в ящик, лицом вверх, а сверху и
сбоку мешками обложил. Чтобы холодно не было. Все-таки кругом железо!
Тележку с веревкой он в траву отпихнул. Все, отъездились.
Но поезд продолжал стоять, и Колька опять придвинулся к ящику, сел
перед ним на корточки, сказал Сашке через дырку:
- Вот, уезжаешь. Ты ведь хотел поехать к горам... А я пока побуду
здесь. Я бы поехал вместе с тобой, но Регина Петровна с мужичками одна
осталась. Не бойся, Сашка, я о тебе буду думать.
Колька постучал кулаком по ящику, чтобы Сашке не было страшно одному.
Отходя, увидел: выскочил проводник из вагона, мимо Кольки пробежал, да
застопорился:
- Ха! Привет! - кричит. Зубы скалит. Колька пригляделся: Илья перед
ним. Зверек который.
- Ну, здравствуй, - ответил. - А ты разве не сгорел? Илья смеется:
- Ха! Я не горючий! Во как! Я раньше сообразил, что тут за каша
заваривается, удрал на дорогу. Езжу, как видишь. Куда хошь провезу.
- Не-е, - сказал Колька. - Не могу.
- А ты кто же будешь? Ты Колька или Сашка?
Колька помолчал и сказал: - Я - обои.
В это время поезд свистнул.
Илья опять крикнул: "Ха! Смотри! А то от беды лучше со мной, а?" - и
побежал к вагону. Прыгнул на лесенку.
- Лучше, - кивнул, вздохнув, Колька, Илья уже слышать его не мог. Поезд
дернулся, клацкнул буферами и поехал быстрей и быстрей в сторону невидимых
отсюда гор. И Сашка поехал. А Колька один у черной насыпи остался.

28

Колька еще посидел на рельсах.
А когда стало светать, быстро, словно где-то включили свет и желтые
блики поползли по серовато-синим стальным полоскам, Колька обогнул станцию и
поднялся на горку к белой ротонде.
Он сел на ступеньки и стал смотреть вниз. Смотрел-смотрел и заплакал.
Впервые заплакал с тех пор, как увидал на заборе Сашку. Он плакал, и слезы
застилали ему прекрасный вид на горы и на долину, открывавшийся вместе с
восходящим солнцем.
А потом он устал плакать и уснул.
Ему снилось: горы, как стены, стоят, и ущелья вниз опадают. Идут они с
Сашкой, он к самому краю подошел, а не видит, не видит... И уже тихо по льду
начинает вниз скользить, катиться, а Колька его за пальто, за рукав ловит...
Не может схватить! Покатился Сашка отвесно вниз, дальше и дальше, аж сердце
заболело у Кольки, что упустил он брата и теперь он руки-ноги поломает и сам
разобьется вдребезги. Далеко-далеко комочек черный катится... Проснулся от
страха Колька.
Пощупал лицо: мокро от слез. Значит, он опять плакал.
Посмотрел вниз на долину, вдруг вспомнил стихи. Никогда раньше он не
вспоминал этих стихов, да и не знал, что их помнит.

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя,

Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.

Может, этот холм и есть утес, а ротонда - тучка.. Колька оглянулся и
вздохнул. А может, тучка - это поезд, который Сашку увез с собой. Или нет.
Утес сейчас - это Колька, он потому и плачет, что стал каменным, старым,
старым, как весь этот Кавказ. А Сашка превратился в тучку... Ху из ху? Тучки
мы... Влажный след мы... Были и нет.
Колька почувствовал, что снова хочет заплакать, и встал. Нашел надпись,
которую они тут сделали 10 сентября. Поискал острый кремешок, дописал внизу:
"Сашка уехал. Остался Колька. 20 октября".
Зашвырнул камешек, проследил, как он катится по склону горы, и стал
следом спускаться.
Потом он умыл лицо в одной из ямок с горячей водой и пошел по дороге
вверх, туда, где было их подсобное хозяйство. Он еще не знал, что скажет
воспитательнице Регине Петровне.
Подходил к хозяйству, уж и за последнюю горку повернул, но так и не
придумал, соврет или правду скажет. Он не хотел пугать ее да мужичков.
Тут-то им не опасно. Паси скот да пеки дылду. Только он не станет здесь
жить. Он скажет: "Сашка уехал, и мне надо ехать". Конечно, он им отдаст весь
джем из заначки, лишь банку себе на дорогу возьмет. И тридцатку возьмет. Это
их с Сашкой состояние, недаром в Томилине по корочке складывались, чтобы
тридцатку свою личную заиметь. Теперь Сашке деньги не нужны. Он задаром
путешествует...
Он теперь навсегда бесплатный пассажир. Колька подошел к навесу, но
никого не увидел. Небось спят, решил. Постучал в окошко, в домик заглянул. И
тут никого. Койка застелена, аккуратно, как все у Регины Петровны, и вещи на
своих местах, а хозяйки нет.
Колька подумал, что они ушли коров доить. Он вернулся под навес,
пошарил по посуде, нашел мамалыгу в котелке и прямо рукой загреб в рот.
Только сейчас он подумал, что зверски хочется есть. Он стал доставать горсть
за горстью и все это мгновенно проглотил. Но не наелся. Выскреб дочиста
котелок, потом творог нашел и тоже съел. Регина Петровна вернется, отругает,
но простит. Он же не нарочно, с голодухи.
Он запил водой, прилег на камыш, на свою и Сашки-ну лежанку. И вдруг
уснул.
Проснулся под вечер от тишины. Он был один, лишь птицы гомонили на
крыше. Он дошел до ключа, напился и ополоснул лицо.
Было почему-то не по себе от этой тишины и от одиночества. Он спустился
к огороду и далее на луг, где паслось стадо. Еще недавно они все стояли тут
и называли бычков и телок разными именами. А козы самокрутку с огнем
сожрали, аж дым из ноздрей. Теперь все стадо повернулось к нему, и козы
заблеяли, узнали, и бычок тот, который Шакал, побежал Кольке навстречу... И
самое странное, что злобная корова Машка, которая при виде Кольки рога
наставляла, вдруг тоже замычала ему призывно и совсем по-доброму:
"Му-му-у-уЬ Признала наконец. Да что толку. Вот если бы она ответила, где
пропадает Регина Петровна с мужичками. И вдруг вспомнил: ведь нет ишачка с
тележкой!
Ну, конечно, она уехала за ними в колонию! Сашка, тот бы мигом
сообразил! Наверное, съездила на станцию, не нашла их и рванула скорей в
колонию! А он-то, сачок, дрыхнет тут!
Как не хотелось Кольке возвращаться через деревню в колонию! Но
представил себе разбитые, брошенные дома, а среди них растерянную,
напуганную Регину Петровну, которая их с Сашкой ищет! Она и поехала-то из-за
них в это пропащее место, где еще чечены на конях рыщут, а он, Колька, еще
колеблется, еще мучается - идти ему или не идти!
Кто ж теперь ее будет спасать, если не Колька!
Последний раз он оглянулся, пытаясь хоть за что-то зацепиться глазом.
Уж очень трудно преодолевал он свое нежелание, несмотря на свои собственные
уговоры. Да и что-то его удерживало, он не мог понять, что именно.
И только когда вышел и полчаса прошагал по теплой, нагретой за день
дороге, вспомнил: он же хотел посмотреть, цела ли их красивая одежда? Желтые
ботиночки, да рубашка со штанами, да пестрая "тютюбейка"... Или уперли?
Теперь-то, пока они с Региной Петровной ищут друг друга, наверняка упрут!
В густых сумерках миновал он станцию. Эшелона с военными уже не было.
Зато было много следов на дороге, и кукуруза на обочине помята и поломана.
А дальше - гарью запахло. Колька не понял, в чем дело, вот Сашка, тот
мигом бы догадался. Сашка бы только мозгой шевельнул и выдал: "А знаешь, они
ведь урожай палят! Чеченов из зарослей выживают!"Так подумал Колька и только
потом сообразил, что это он, он сам, а не Сашка подумал.
Гари становилось больше, уже дым над дорогой, как поземка, полз. Глаза
у Кольки слезились и болели. Он тер глаза, а когда было невмочь, ложился
лицом вниз в траву, ему становилось легче.
Встречались выжженные проплешины. По бокам, и особенно впереди небо
играло красными сполохами, и даже тут, на дороге, было от этих сполохов
светлей.
А потом Колька дошел и до огня. Тлели остатки травы, да стволы
подсолнечника дымились - красные раскаленные палки. Тут уж таким жаром
пыхало, что Колька лицо рубашкой закрыл, чтобы брови не обгорели. И ресницы
стали клейкими, они, наверное, тоже опалились.
Тогда он лег на землю и стал думать: идти ему в колонию или не идти?
Если идти, то он сгореть может. Аесли не идти, то получится, будто бросил он
Регину Петровну с мужичками одну среди этого огня и опасности.
Полежал, отдышался, стало легче. Решил, что надо к Регине Петровне
идти. Не может он не идти. Сашка пошел бы.
Огонь теперь поблескивал со всех сторон, и поташнивало Кольку от дыма.
К пеплу, к гари он как-то привык, почти привык, только странно было, что
огня вокруг много, а людей по-прежнему никого.
Это он, когда ехал с Сашкой, не хотел, чтобы попадались люди. А теперь
он так же сильно хотел, чтобы они ему попались.
Хоть разок.
Хоть кто-нибудь.
Вот если бы случилось: он идет, а навстречу ему по дороге на ишачке
Регина Петровна едет! Мужички испуганные в тележке, а сама она по сторонам
озирается, огня боится. А Колька ей кричит: "Ху из ху? Не бойтесь! Я тут! Я
с вами! Вместе нам не страшно! Я уже знаю, как через огонь проходить!
Сейчас, сейчас, я вас с мужичками провезу до подсобки, а там уж рай так рай!
Сто лет живи, и никаких пожаров, и никаких чеченов!"Опомнился Колька, лежит
он посреди дороги, угорел, видно. Как упал, не помнит. Голову ломит, тошнота
к горлу подступила. Попробовал встать, не встается. И ноги не идут. Вперед
глянул: господи, крыши домов торчат. Березовская! Вот она! Рукой подать! На
карачках, да доползу...
А тут уж огороды, деревья, кусты, огонь через них не пробивает. Как до
колодца добрел, Колька опять не помнил. Цепь долго спускал, а поднять уж сил
не хватило. Дважды до середины ведерко выбирал, а оно вырывалось из рук,
падало обратно.
Перегнулся над краем Колька, стал из колодца дышать. Воздух сырой,
холодный, только бы не упасть. Обвязал он ногу цепью и долго лежал на
перегибе, голова там, а ноги наружу.
Полегчало. Лишь небольшая тошнота осталась.
Побрел он дальше. Мимо поля, мимо кладбища, тут ему вдруг показалось,
что вовсе это не столбики гранитные, а чечены рядами стоят... Неподвижная
толпа застыла при виде Кольки, глазами его провожает... Наваждение какое-то!
Или он с ума стал сходить. Закрыл глаза, провел по лицу рукой, снова
взглянул: столбики каменные, а никакие не чечены. Но шаги на всякий случай
ускорил и глаз не спускал, чтобы, не дай бог, опять не превратились в
чеченов! В сторону колонии огонь не проник, тут ни голову рубашкой
прикрывать, ни к траве приникать не надо. Вот только черен он был, Колька,
хоть сам себя не видел. Если бы попался кто-то, наверное бы, решил, что сам
черт выскочил на дорогу из преисподней. Но то, что прошел Колька,
преисподняя и была.
Не помнил, как добрался он до Сунжи. Приник к ней, желтенькой,
плосконькой речонке, лежал, поднимая и опуская в воду голову.
Долго-долго так лежал, пока не начало проясняться вокруг. И тогда он
удивился: утро. Солнышко светит. Птицы чирикают. Вода шумит. Из ада да прям
в рай. Только в колонию скорей надо, там Регина Петровна его ждет. Пока сюда
огонь не дошел, ее вызволять скорей требуется. А он себе приятную купань
устроил!
Вздохнул Колька, пошел, не стал на себе одежду выжимать. Само высохнет.
Но в колонию через ворота не пошел, а в собственный лаз полез, привычней
так, да и безопасней.
Ничего не изменилось с тех пор, как ходил тут с Сашкой. Только посреди
двора увидел он разбитую военную повозку, лежащую на боку, рядом холмик. В
холмике дощечка и надпись химическими чернилами:
Петр Анисимович Мешков. 17.10.44 г.
Колька в фанерку уткнулся. Дважды по буквам прочел, пока сообразил: да
ведь это директор! Его могила-то! Если бы написали "портфельчик", скорей бы
дошло. Вот, значит, как обернулось. Убили, значит. И Регину Петровну убить
могут...
Он встал посреди двора и сильно, насколько мочи хватало, крикнул:
"Ре-ги-на Пет-ро-в-на!"Ему ответило только эхо.
Он побежал по всем этажам, по всем помещениям, спотыкаясь о
разбросанные вещи и не замечая их. Он бежал и повторял в отчаянии: "Регина
Петровна... Регина Петровна... Реги..."Вдруг осекся. Встал как вкопанный.
Понял: ее тут нет.
Ее тут вообще не было.
Стало тоскливо. Стало одиноко. Как в западне, в которую сам залез.
Бросился он за пределы двора, но вернулся, подумал, что опять через огонь
пройти уже не сможет. Сил не хватит. Может, с ней, с Региной Петровной, да с
мужичками он бы прошел... Ради них прошел, чтобы их спасти. А для себя у
него сил нет.
Он прилег в уголке, в доме, на полу, ничего под себя не подстелив, хотя
рядом валялся матрац и подушка тоже валялась. Свернулся в клубочек и впал в
забытье.
Временами он приходил в себя, и тогда он звал Сашку и звал Регину
Петровну... Больше у него никого в жизни не было, чтобы позвать.
Ему представлялось, что они рядом, но не слышат, он кричал от отчаяния,
а потом вставал на четвереньки и скулил, как щенок.
Ему казалось, что он спит, долго спит и никак не может проснуться. Лишь
однажды ночью, не понимая, где находится, он услышал, что кто-то часто и
тяжело дышит.
- Сашка! Я знал, что ты придешь! Я тебя ждал! Ждал! - сказал он и
заплакал.