21.
Мы спустились к рекам, одержав еще немало побед, величайшая из которых - захват горы Аорн, по преданию, устоявшей пред самим Гераклом. Алек-
сандр добавил и ее к цепи покорившихся ему крепостей, защищавших отныне нашу дорогу домой.
И еще был напоенный весенней свежестью края холмов город Ниса, владыка коего вышел навстречу Аександру и просил милости для града, поскольку, как разъяснил нам толмач, сам Дионис основал его.
В доказательство тому здешние жители показывали растущую здесь священную иву - одну во всей местности. Толмач был греческим поселенцем, знавшим верные названия всему. Да и сам я, прогуливаясь по городской улице, приметил раку с изображением прекрасного юноши, играющего на флейте. Я указал на него и спросил у проходившего мимо инда: «Дионис?» Тот отвечал мне: «Кришна», но мы, конечно, говорили об одном и том же боге.
Александр поладил с городским владыкой, и они быстро пришли к согласию. Затем, будучи всю жизнь страстным охотником до чудес, Александр захотел увидеть священный холм бога, сразу за городскими пределами. Не желая вытоптать его, с собою
он взял лишь Соратников, телохранителей и меня. Воистину то было царство блаженства, сотворенное без вмешательства человека; зеленые луга и прохлада тени, кедры и лавровые рощицы, кусты с темными листьями и гроздьями ярких цветов, подобных лилиям, и божественная ива, выросшая на голых камнях. Мы сразу ощутили святость этого места, ибо там всех нас охватила чистая радость. Кто-то сплел для Александра венок из ивы, и вскоре все мы были увешаны гирляндами и пели или же славили Диониса его особым священным кличем. Где-то поблизости заиграла флейта, и я пошел на ее звук, но так и не сыскал музыканта. Проходя мимо ручья, весело плескавшегося на заросших папоротником камнях, я встретил Ис-мения, которого видал лишь мельком с тех пор, как он оставил службу в царской страже и присоединился к Соратникам. Возмужав, он стал еще прекраснее. С улыбкою на устах он приблизился ко мне, обнял и расцеловал меня; а затем он пошел, распевая, своим путем, я же - своим.
Наслаждаясь весенним солнцем после тягот зимней войны, мы спустились в долину, направляясь к рекам. Высокие деревья с густыми кронами и цветочные поляны мы оставили за спиною вместе с холмами. Берега Инда - залежи бесплодного песка, нанесенного во времена обильных паводков. Немного повыше, растянув его на добрую милю на заросших чахлым кустарником дюнах, Гефестион разбил македонский лагерь. А как раз напротив лагеря через реку был переброшен мост.
Мой соперник выехал вперед, дабы встретить Александра. Гефестион потрудился на славу - и он сам, и его инженеры. Мост оказался длинной цепью связанных бок о бок крутобоких ладей с твердым настилом поверху и был длиннее ширины речного потока, ибо река весьма быстро выходит из берегов, когда начинают таять снега в ее истоках. Готовый к этому, Гефестион повелел привязать мост крепкими веревками, протянутыми вдалеке от русла. Александр сказал, что он поступил лучше, чем Ксеркс с Геллеспонтом.
Рядом с местом, приготовленным для шатра Александра, уже были разбиты шатры Роксаны и ее людей. Впрочем, как я слыхал, первыми словами царя - после того, как он приветствовал Гефестиона и похвалил его - были: «Как Буцефал? Не утомил ли его переход через горы?»
Всюду встречаемый громогласными приветствиями, Александр проехал через весь лагерь, направляясь прямо к конюшням: он не мог поступить иначе, узнав, что старый друг страдает одышкой и все это время скучал по нему. Потом царь созвал военный совет. И лишь затем нашел время навестить жену в гареме. Вскоре мы пересекли реку и оказались в настоящей Индии, чьи чудеса меня столь часто просили пересказать, что ныне я могу сделать это и во сне. Пер-ным из них был царь Омфис, ждавший на другом берегу, дабы встретить Александра всем великолепием своего края. Вся его армия выстроилась на равнине, сверкая ярчайшими красками: алые знамена и пестро раскрашенные слоны, громыхающие цимбалы и гудящие гонги.
Все они были вооружены до зубов. Александр видел довольно коварства, чтобы не обеспокоиться; он приказал трубить боевое построение и двинулся вперед, готовый отразить предательскую атаку. К счастью, царь Омфис был разумным человеком и сразу же догадался, что могло насторожить Александра. Он выехал вперед с парой своих сыновей-принцев; Александр же, радовавшийся всякий раз, когда его вера в людей оправдывалась, не медлил более и поспешил навстречу.
В нашу честь инды устроили роскошный пир, на котором были и изысканные развлечения. Одна из жен царя Омфиса явилась в наш лагерь в своей влекомой белоснежным волом занавешенной коляске, дабы пригласить Роксану на праздник, устроенный для женщин. Здешние базары сразу же наводнили наши воины, отягощенные обильной платой за ратный труд, которую они не смогли бы потратить и за год; они отчаянно торговались с купцами при помощи знаков и жестов. Им была нужна крепкая ткань, ибо за время похода их туники превратились в лохмотья. Обнаружив же, что доброй крепкой шерсти здесь не сыщешь ни за какие деньги, воины совсем приуныли. Даже льняное полотно здесь было на редкость тонким и непрочным; делалось оно не из льна, но из какого-то древесного пуха, произраставшего в этих краях. Цвет его, либо кричаще-яркий, либо белый, тоже немало разочаровал их. Впрочем, в женщинах у простых воинов не было недостатка: здесь с ними можно было договориться где угодно, даже в храмах.
Я же всюду разыскивал тот тяжелый шелк, что купил в Мараканде у купцов, пришедших с караваном из Индии. Мне очень хотелось сшить новый наряд - тем более что мы оказались в краю, откуда явились торговцы. Но, к моему великому огорчению, я не смог сыскать ни лоскута.
Гуляя по городским окраинам, я наткнулся еще на одно индское чудо: дерево-путешественник, которое опускает в землю корни, появляющиеся на концах раскинутых ветвей, и те сами превращаются в новые деревья. Оно разрослось столь широко, что целая фаланга могла бы устроиться на ночлег под его сенью: да, оно одно походило на целый лес. Подойдя ближе, я заметил рассевшихся под ним мужчин, многие из которых были в самом почтенном возрасте, но все до единого - в чем мать родила.
Это зрелище изумило меня, притерпевшегося к привычкам македонцев, ибо даже те не позволяли себе отдыхать в таком виде. И все же эти престарелые инды были исполнены важности и не удостоили меня даже взглядом. Один из них, на чью грудь спускалась длинная неопрятная борода, показался мне вождем всех прочих; он поучал слушателей, молодых и старых, что расположились небольшим кольцом вкруг него и с восторгом внимали его речам. Слушателями другого были лишь двое - ребенок и белобородый старец. Третий же просто сидел, скрестив ноги и устремив взор на собственный живот; он был совершенно недвижим и, как я решил поначалу, вовсе не дышал. Проходившая мимо женщина положила перед ним гирлянду, сплетенную из желтых цветов, и, делая это, не выказала никакого стеснения при виде его наготы; впрочем, сам сидящий тоже и бровью не повел. Должно быть, эти люди и были теми «нагими философами», о встрече с которыми мечтал Александр. Да, они мало чем походили на Анаксарха или Каллисфена.
Ну и, разумеется, сам Александр с несколькими друзьями уже спешил повидаться с ними, сопровождаемый одним из сыновей царя Омфиса. Никто - ни наставники, ни ученики - даже не поднялся со своего места, да и вообще на пришедших не обратил никакого внимания. В ответ принц совсем не выказал гнева, и даже напротив, кажется, он заранее ожидал встретить нечто подобное. Он позвал своего толмача, который обратился к мудрецам, назвав имя Александра. Услыхав его, глава мудрецов встал, и за ним - все остальные, за исключением того, что сидел со скрещенными ногами и не сводил взора с собственного живота. Они два-три раза топнули босыми ступнями по земле, после чего застыли в молчании.
- Спроси их, зачем они это сделали, - попросил Александр.
При звуке голоса царя сидевший со скрещенными ногами впервые поднял голову и устремил взор на его лицо.
Глава мудрецов поговорил с толмачом, который сказал по-гречески:
- Они хотят знать, о царь, зачем ты проделал столь долгий путь, отягченный неисчислимыми опасностями, в то время как, куда бы ты ни отправился, тебе не принадлежит ничего, кроме земли под твоими ногами, и так до самой твоей смерти, когда тебе потребуется лишь немногим больше земли, чтобы лечь в нее.
Какое-то время Александр пристально смотрел на вопрошавшего, после чего молвил:
- Скажи ему, что я путешествую по земле не только для того, чтобы владеть ею. Я желаю знать, какова эта земля и, помимо того, каковы люди, ее населяющие.
Не говоря ни слова, философ наклонился и, выпрямившись, протянул царю щепоть дорожной пыли.
- Однако, - возразил Александр, - даже землю можно изменить, то же касается и людей.
- Людей ты и вправду изменил. Через тебя они познали страх и злобу, гордыню и алчность - цепи, ко-горые сковали их души на много жизней вперед. Сам ты полагаешь себя свободным, ибо совладал со страхом и с жадностью телесной, но желания ума снедают тебя, подобно яростному пламени. И совсем скоро ис-пепелят тебя всего, без остатка.
Александр подумал немного.
- Пусть так. Но и в работе скульптора воск, заключенный в глину, навеки теряет свою форму, испаряясь при обжиге. Но туда, где был он, вливают металл - и получается бронзовая статуя.
Когда эти слова были переведены, философ покачал головою.
Александр попросил толмача:
- Скажи ему, что мне хотелось бы продолжить наш разговор. Если он последует за мною, я прослежу, чтобы мои люди отнеслись к нему со всем почтением.
Старик высоко запрокинул голову. Сдается мне, если он и вправду обрел свободу от чего-то, от гордыни ему все же не удалось избавиться.
- Нет, царь. Я не пойду и не позволю даже самому малому своему ученику идти за тобой. Что можешь ты дать мне и что можешь забрать? У меня нет ничего, кроме этого нагого тела, и даже в нем я не вижу нужды. Отними его - и тем самым снимешь с моих плеч последнюю ношу. Зачем мне идти за тобой?
- Действительно, зачем? - сказал Александр. - Больше мы не станем тревожить вас.
Все это время человек с гирляндой на шее сидел недвижимо, взирая на Александра. Теперь же он поднялся на ноги и произнес несколько слов. Было ясно, что эти его слова возмутили остальных; в первый раз за все время вождь мудрецов разгневался. Толмач знаком призвал всех к тишине:
- Вот что говорит он, о царь: «Даже боги устают от божественности своей и наконец ищут избавления от нее. Я буду идти за тобою, пока не увижу тебя свободным».
Александр улыбнулся старику и сказал, что приветствует это решение. Тот снял с ветви тряпку, служившую ему набедренной повязкой, и повязал ее вокруг чресел. После чего, прихватив с собою деревянную чашу для пищи, он последовал за царем - как и был, босиком.
Позже я встретил грека, державшего в городе обувную лавку и знавшего обычаи мудрецов. У него я спросил: отчего все остальные рассердились на этого человека, выслушав его слова? Грек ответил, что они даже не подумали, будто тот ушел от них, желая обрести богатства, достаточно и того, что он ушел, полюбив смертное существо. По их разумению, пусть далее эта любовь была сколь угодно духовна, она заставит мудреца родиться вновь после смерти, а это они почитают за наказание. Вот все, что я мог понять из его ответа. Нечего и говорить, тем единственным, что мудрец согласился принять от царя, была еда для его деревянной чаши, да и той ему требовалось не так уж много. Никто из нас не был в состоянии произнести его имя, и оттого стали звать его Каланос: так или почти так звучало слово, которое он произносил, здороваясь. Вскоре мы все привыкли к нему, вечно сидящему под каким-нибудь деревом неподалеку от царского шатра. Александр приглашал его внутрь и подолгу беседовал наедине, не считая толмача. Однажды царь сказал мне, что люди воображают Каланоса бездельником, а между тем философ одержал немало побед в великих битвах, чтобы стать наконец тем, кто он есть, и в победах своих неизменно бывал великодушен к противнику.
Каланос даже говорил немного по-гречески, переняв его у здешних поселенцев. Я слышал, что он был ученым человеком еще до того, как примкнул к нагим философам. Впрочем, Александр не мог уделять все свое время учению, ему надлежало готовиться к войне с царем Пором.
То был давний враг царя Омфиса, помощи в борьбе с которым он просил у Александра. Земли этого царя лежали за следующей рекой, Гидаспом. В свое время Дарий Великий вобрал в свою империю и их, так что здешние цари все еще звались сатрапами, но вот уже много поколений никто не докучал им, и потому они вновь превратились в царей. Так отвечал послам Александра царь Пор, когда те пришли требовать от него клятвы в верности. К сему он прибавил, что не станет присягать какому бы то ни было союзнику Омфиса, ибо тот происходит от низкорожденных
рабов.
Александр был готов начать битву, но сначала решил дать отдохнуть войску, не знавшему послаблений со времени зимних войн (проходя через Хибер, Гефестион также сражался). Много часов пролетело за играми да праздниками - и чем жарче становился воздух, тем выше поднимались реки в своих берегах. Как нам сказали, уже скоро должны были грянуть дожди.
Когда вместе с войсками царя Омфиса мы двинулись к Гидаспу, наша колонна была массивнее, чем когда-либо, несмотря даже на то, что во многих покоренных крепостях оставались наши гарнизоны. Мы разбили лагерь над рекою, дожидаясь, чтобы Александр выбрал благоприятное место для переправы. Коричневый поток уже неистовствовал внизу; сразу было видно, что вода ни минуты не потерпит над собою моста, сколь бы прочно его ни крепили.
В один из тех дней к шатру Александра явился какой-то важный сановник, чье имя и расу я запамятовал. Царь отсутствовал уже довольно долго, и потому я обещал, что попробую сыскать его. Сев на своего коня, я объехал весь лагерь - ибо ни один перс не пойдет пешком, если можно поехать, - пока кто-то не сказал мне, что Александр направился к конюшням. Я проехал мимо нескончаемо длинного ряда сараев с навесами, сооруженными из бамбука, соломы и пальмовых листьев для защиты животных от палящих лучей; конюшни сами по себе были городом, и не маленьким. Наконец фракийский раб, в обязанности которому вменялось следить за боевыми конями царя и чье лицо, конечно же, украшала синяя татуировка, указал мне на сарай, стоявший поодаль от остальных и сооруженный с большим тщанием. Я спешился и вошел. После индского солнца мне показалось, будто здесь царит почти что полная темнота. Впрочем, сквозь щели в стенах просачивался свет, ложившийся яркими лентами на бока старого черного коня. Лежа на охапке соломы, он с трудом дышал, и голова его покоилась на коленях у Александра, сидевшего рядом в навозе на земляном полу.
Моя тень легла на утоптанную землю, и царь поднял голову.
У меня не было слов. Только мысль: я сделаю все что угодно... И помолчав, я спросил:
- Может быть, позвать Гефестиона? - так, будто эти слова давно уж рвались с моего языка.
- Спасибо, Багоас, - отвечал Александр.
Я едва расслышал; царь не кликнул конюха, ибо не мог совладать с собственным голосом. Значит, я все-таки не был тут лишним.
Гефестиона я нашел у реки, в плотном кольце инженеров. Они привезли с собою ладьи, уже пригодившиеся для прежнего моста, - сквозь все эти земли они везли их, разобрав и погрузив на повозки; теперь Ге-фестион наблюдал за тем, как их собирают вновь. На меня он воззрился с изумлением: без сомнения, я казался тут, на берегу, совсем некстати. И потом, в тот день я впервые пытался найти его.
- Гефестион, - позвал я, - Буцефал умирает. Александр хочет, чтобы ты был сейчас с ним.
Он разглядывал меня, не говоря ни слова. Быть может, гадал, отчего я не приказал кому-нибудь передать эту весть, а явился сам. Потом Гефестион ответил: «Спасибо тебе, Багоас», - голосом, которым прежде никогда не говорил со мною, - и приказал подвести к нему коня. Я подождал, пока он не скроется вдали, прежде чем двинуться вослед.
Похороны Буцефала были устроены вечером того же дня; в Индии с этим нельзя медлить. Александр приказал воздвигнуть погребальный костер, дабы собрать затем прах и схоронить его, как должно. Оповещены были одни лишь близкие друзья, но чудесным образом к костру тихонько явилось также и множество старых воинов, сражавшихся у Исса, и у Граника, и у Гавгамел. Там были сосуды с фимиамом, который следовало бросать в погребальное пламя; должно быть, чествование старого Буцефала обошлось нам в целый талант. Некоторые из индов Омфиса, стоявшие поодаль, испускали громкие вопли, обращенные к богам, полагая, будто Александр принес коня в жертву ради победы.
Когда огонь погас, Александр вернулся к прежним своим делам. Но этой ночью мне показалось, что царь едва заметно постарел. Перитас появился у него, когда Александр уже был мужчиной; с Буцефалом же он не расставался с детства. Этот маленький конь (все греческие лошади кажутся персам «маленькими») ведал об Александре что-то такое, чего мне узнать не было дано, - в день его смерти это знание погибло безвозвратно, и я скорбел об утрате.
Ночью небеса загрохотали, загремели - и рухнул дождь.
Утром боги смягчились, вышло солнце, а в воздухе разлился аромат буйно растущей зелени. Но уже очень скоро собрались облака, и в следующее мгновение с неба словно бы хлынула еще одна река. И, как я слышал, это было всего лишь начало.
Александр приказал строиться - и под ливнем, по лодыжки в жидкой грязи, его люди отправились к речному берегу, не имея на себе ни единой сухой нитки.
Меня он с собою не взял, объявив, что и сам не знает, где окажется в следующий час или же на следующий день. Не знал он также, когда начнется переправа. У Александра нашлось время, чтобы обнять меня на прощанье, но - как обычно - он не стал делать из нашей разлуки большого представления. Он не видел в том смысла. Он победит и вскоре вернется. Нежные расставания подобают лишь неудачникам.
И все же то была самая опасная его битва. Величайшая его битва - и я не видел ее!
Дождь барабанил по земле, постепенно превращая наш лагерь в трясину. Несчастные, следовавшие за нами, жались друг к дружке в ветхих шалашах; прочный шатер был немыслимой роскошью. В грозу я давал пристанище в своем шатре каким-нибудь промокшим путникам: полузахлебнувшемуся бактрийскому ребенку, греческому певцу и - однажды - философу Кала-носу, которого увидел стоявшим под дождевыми струями в одной только тряпке на бедрах. Когда я поманил его в шатер, он благословил меня знаком. Войдя, он скрестил ноги, положив их на бедра, и погрузился в медитацию. Я словно бы опять остался наедине с са-мим собой, но испытывал притом радость.
Поначалу, едва только дождь ненадолго утихал, я набрасывал на плечи плащ и спешил на своем коне вниз, к реке. Стоявшее там воинство растянулось на многие мили, но никто не мог ответить, где сейчас царь или что он намерен предпринять. Как выяснилось, не один я готов был многое отдать, чтобы получить ответы на эти вопросы: на дальнем берегу встал лагерем царь Пор, занявший самое удобное для пере-мравы место.
Однажды ночью, когда рев дождя на время утих, мы явственно услышали трубы, боевые кличи, ржание коней - наше войско готовилось к броску. Наконец то! Я поднял руки, взывая к Митре. Ночь была темна - хоть глаз выколи. В нашем лагере никто не спал, все напряженно вслушивались в далекий шум, гадая, где сейчас кипит битва. Ни единого слова не было передано нам; никто не явился разъяснить, что происходит.
Неудивительно. Никто так и не пересек реку. Александр просто пошумел немного, чтобы царь Пор двинул к воде свое войско и всю ночь простоял бы там, на берегу, под низвергающимся дождем, тщетно ожидая нападения.
На следующую ночь - все то же самое. Ну, теперь-то великая битва все-таки началась, думали мы, сдерживая дыхание. Никакой битвы. И в следующую ночь, и в ночь за нею мы слышали шум, крики и звон оружия, но уже не обращали на них внимания. И царь Пор тоже не обращал.
Александр никогда не боялся предстать в самом начале сражения дураком или трусом, он мог себе это позволить. В Индии ему уже доводилось идти на хитрость, чтобы одурачить противника, и на сей раз он зашел достаточно далеко. Он не сражался с Омфисом, и потому царь Пор не имел ни малейшего представления, с кем ему вскоре предстоит помериться силами. Невероятный рост Пора вошел в легенды, так что слоны были единственными животными, способными нести такого седока. Конечно же, инд не мог не думать об Александре как о маленьком щенке на той стороне реки: лает и лает, но укусить не способен.
Что ж, Александр продолжал лаять и убегать в свою конуру. Он приказал доставить в лагерь множество повозок с пищей и товарами - и раздавал их всякому, кто хотел слушать и распространять новости, будто он намеревается ждать окончания дождей, чтобы перейти реку зимой, когда ее русло сузится. Значит, Пор мог готовиться провести все это время в жидкой грязи на своем берегу, если у него хватит терпения дождаться, пока Александр наберется мужества выступить против него.
Так продолжалось, должно быть, целую неделю. В одну из ночей на нас налетела худшая гроза, какую мы только знали: стремительный поток дождя и столь жуткие молнии, что их было видно прямо сквозь стены шатров. Я лежал, накрыв голову подушкой. По крайней мере, думал я, сегодня битвы не будет. На рассвете гром стих, отнесенный куда-то в сторону; вот тогда-то мы и услыхали. То был шум выступающей армии; он слышался яснее, чем когда-либо прежде, но источник его был немного дальше обычного. Теперь в привычный хаос вплетались и новые звуки, яростные и высокие, - рев боевых слонов. Александр перешел реку.
Он планировал переправу на ту ночь в любом случае. Гроза, пусть она и затруднила ее, оказалась подарком небес полководцу. Александр пересек Гидасп чуть в стороне от места, где ждал его Пор, немного выше по течению, где густые заросли могли скрыть движение его войск, а заросший лесом островок - саму переправу. Ему обязательно нужно было оказаться на том берегу прежде, чем Пор узнал бы и привел своих слонов. Если только лошади наших воинов увидали бы этих свирепых животных стоящими на берегу, они потопили бы плоты с людьми и сами бы утонули, объятые страхом. Птолемей описал все сражение в своей книге, где запечатлел полководческий дар и отвагу Александра, с тем, чтобы о них помнили грядущие поколения. Основная опасность подстерегла Александра в самом начале броска: он первым выбрался на неприятельский берег и только тогда, пока конница все еще продолжала переправу, обнаружил, что дождевой поток нашел себе новое русло, отрезав кусок берега и превратив его в остров.
Наконец им удалось разыскать брод, хоть он и был глубок. Птолемей пишет, что бурлящая вода доходила людям до подбородка, а лошади вытягивали шеи, едва не захлебываясь (теперь вы понимаете, что именно я имел в виду, упоминая низкорослость греческих коней).
Сын Пора уже выступил им навстречу с отрядом колесниц, намереваясь отбросить Александра к реке, и тот едва успел построить своих людей, чтобы встретить врага. Принц пал; колесницы увязли в грязи; кто мог, бежал прочь. Узнав о том, Пор выбрал участок твердой почвы и приготовился к битве.
Оборонительная линия индского войска казалась неприступной: две сотни боевых слонов встали впереди, защищая людей. Но царю Пору пришлось встретиться с великим мастером военного дела... Чтобы не быть многословным, скажу лишь, что Александр выманил его конницу вперед, отступив якобы в страхе; затем атаковал ее, выставив скифских лучников; сам же он встретил всадников молниеносным ударом, тогда как Кен подгонял их сзади... Слонов Пора он привел в бешенство стрелами и дротиками, сразив немало погонщиков, и в итоге разъяренные животные нанесут куда больше ущерба собственным войскам, нежели отрядам Александра.
Все это есть в книге царя Птолемея; он читал ее мне. Там все записано в точности, как мне рассказывали тогда, за исключением числа павших македонцев: погибло все же больше, чем пишет Птолемей. Когда он зачитывал мне это место, я вскинул голову в недоумении, на что он ответствовал с улыбкою, будто цифры эти приведены в царских архивах и что старые воины должны понимать друг друга.
С первыми лучами утренней зари мы, находившиеся на дальнем берегу, вышли на откос взглянуть на сражение. Дождь не давал подняться в воздух той пыли, что саваном укрывает большинство великих битв. Мы ясно видели слонов, поднимавших хоботы; мечущихся коней; суетившихся пеших воинов... Но что означает вся эта суматоха, мы не могли судить. Я даже не мог выделить из толпы самого Александра, ибо его сверкающие доспехи поблекли в водах илистой, бурой реки. Солнце поднялось над головами, ужасающий шум казался нескончаемым. И тогда наконец началось бегство одних, преследуемых другими. Я многое пропустил, многого не видел своими глазами, но более всего прочего печалит меня то, что я не присутствовал при встрече Александра с Пором. Судьба ответила на тайные призывы его сердца - и чистоты той встречи не могло отнять у него ни время, ни лживость, столь свойственная людям.
Царь-великан еще долго продолжал драться в своем паланкине, укрепленном на спине слона, - он упрямо не желал признавать свое поражение. Слон его, отличавшийся храбростью даже среди собственного племени, ни разу не дрогнул под натиском Александрова войска. Наконец, когда Пор замахнулся, чтобы метнуть дротик, копье угодило под его поднятую руку, в прорезь кольчуги. И только тогда он развернул верного слона, и они медленно затрусили вслед бежавшим. Видев со стороны отвагу Пора, Александр мечтал встретиться с ним после битвы; он полагал, что столь благородного человека может призвать лишь другой царь, не меньше, и просил Омфиса быть своим посланником. Это, конечно, не сработало; Пор питал к Ом-фису отвращение и, едва только завидев его, потянулся за дротиком левою рукой. Тогда Александр нашел кого-то, кто более подходил для его целей, попробовал вновь, и на сей раз Пор сразу же велел слону преклонить колена. Слон обхватил царя хоботом и мягко опустил вниз, на землю. Пор спросил воды - после битвы, с горящей раной в боку, он, разумеется, изнемогал от жажды - и направился прямо к Александру.
- Прекраснейший человек из всех, кого мне довелось видеть, - позже рассказывал мне Александр. Он говорил без зависти. Полагаю, в юности его весьма раздражал собственный невысокий рост; даже если так, отныне это перестало расстраивать того, чья тень протянулась от востока на запад. - Он походил бы на гомеровского Аякса, если б не черная кожа и синяя борода. Должно быть, он испытывал страшную боль, но этого вовсе не было видно. «Проси у меня, чего хочешь, - сказал я ему. - Как мне следует поступить с тобою?» - «По-царски», - ответил он. Знаешь, я догадался о смысле его слов даже прежде, чем толмач открыл рот! «Я сделаю это ради себя самого, так что проси чего-нибудь для себя», - говорю я. А он отвеча-
ет: «В том нет нужды. Действуй по-царски - мне того достаточно». Что за человек! Надеюсь, его рана быстро исцелится. Я собираюсь дать ему больше земель, чем у него было прежде. Он уравновесит мощь Омфиса; но, прежде всего остального, я ему доверяю.
Вера Александра не была обманута. Пока жил он, весть о предательстве так и не явилась из тех земель.
Все, чему Александр придавал наибольшее значение, осуществилось в той битве. Он противостоял в ней и людям, и природе; разве его идеал, Ахилл, не боролся с рекою? Кроме того, Александр испытал большее счастье, чем Ахилл, ведь рядом с ним был его Патрокл, разделивший радость победы: Гефестион сопровождал царя весь этот день. И сама победа, она была дарована армии, сплотившей все его народы, - здесь он уподобился Киру, одерживавшему одну победу за другой с воинством мидян и персов; впрочем, Александр свершил еще более великое дело. И наконец, уже после сражения, пред царем предстал бравый воин - неприятель, который стал другом. Да, то был последний миг полного триумфа моего повелителя.
И теперь, когда с этим было покончено, его взгляд, как обычно, устремился к следующему горизонту. Отныне целью его жизни стал поход к Гангу - с тем, чтобы, следуя руслу великой реки, достичь вод Внешнего океана; тогда его империя обрела бы законченность: с востока на запад простиралась бы она, щедро наделенная удивительными чудесами. Ибо именно так был создан мир, учил Александра мудрый Аристотель, и я пока не встречал человека, который мог бы оспорить его слова.
22.
Царь Пор вскоре совсем оправился от полученном раны, и Александр устроил большое пиршество в честь недавнего противника. Этому величественно-му человеку было немногим за тридцать, хотя его сыновья уже сражались бок о бок с отцом, ибо инды женятся весьма рано. Я посвятил Пору танец, и он подарил мне серьги с рубинами. К радости Александра, верный слон, сплошь покрытый шрамами от прежних битв, также поправился.
Славную победу отпраздновали играми и благодарственными подношениями богам. Едва жертвенные животные были заколоты, с неба вновь обрушился дождь, быстро погасивший огни. Что и говорить, я не привык спокойно наблюдать за тем, как чистое, божественное пламя оскверняется горящей плотью; кроме того, ни один перс не может остаться невозмутимым, видя, как это пламя гаснет по воле небес. Но я молчал.
Царь основал два города, стоящие друг против друга, по разные стороны от реки. Один из них - тот, что на правом берегу, - Александр назвал в честь Буцефала; гробницу коня, увенчанную бронзовой статуей, он намеревался поместить прямо на городской площади.
После того он, вдвоем с царем Пором, отправился воевать, оставив Роксану во дворце, в компании жен инда, а главное - под крышей, куда не проникали дождевые струи. Меня Александр взял с собою.
Поначалу им надлежало сразиться с двоюродным братом Пора, давним его врагом, который объявил войну Александру, едва только заслышав об их союзе. Мужество этого человека, однако, уступало его ненависти; он в страхе бежал, и Александр оставил там Ге-фестиона во главе небольшой армии - усмирить провинцию, которую Александр задумал отдать Пору. Сам же царь не мог подолгу сидеть на месте: Внешний океан манил его, и он стремился побыстрее навести порядок в завоеванных землях, дабы поспешить навстречу этому зову.
Александр предложил мир любому городу, который пожелает подчиниться; он сдержал слово и позволил всем жителям таких городов сохранить привычные законы. Тех же, кто покидал городские стены при вести о его приближении, он преследовал нещадно, полагая, что эти люди остались бы на переговоры, если б не намеревались напасть с тыла. Такое часто случалось прежде, и решение Александра было единственно верным, но мне становилось жаль этих людей, едва только я задумывался об участии крестьян, готовых бежать со всех ног при одном только виде армии, о которой ходили к тому же невесть какие слухи...
Вместе с Пором царь взял приступом великую крепость Сангалу, вопреки ее толстым стенам, ее неприступной скале, раскинувшемуся внизу озеру и тройной линии защищавших все это земляных укреплений. Затем Александр позволил Пору отойти назад, дабы, заодно с Гефестионом, тот мог заняться делами своей новой провинции. Сам же царь стал пробиваться к следующей реке - Беасу, намереваясь разбить лагерь и задержаться на ближнем берегу, восстанавливая силы воинов. Дожди все шли и шли.
Мы еле передвигали натруженные ноги по земле, сбитой в жидкую кашицу идущими впереди. Слоны шествовали в грязи, оглашая окрестности громоподобным чавканьем. В надежде остаться сухими скифы и бактрийцы носили в этой сырой духоте теплые войлочные одежды. Всадники погоняли усталых, прихрамывающих лошадей, и каждая пройденная лига казалась тремя. Пешие воины из фаланг с трудом тащились по щиколотку в грязи подле влекомых волами повозок со своим оружием; их обувь давно покоробилась, намокая, высыхая и намокая вновь. Тонкое индское полотно, которое им пришлось купить на туники, облепляло их бедра, а края панцирей натирали кожу так, словно тела и вовсе были наги. Небеса по-прежнему истекали влагой.
Большой шатер Дария Александр повелел разбить на речном откосе; он привез его с собой, желая выглядеть достойным царского титула. Из-за обилия зелени воздух был щедро напоен неведомыми ароматами; мы подходили к земле холмов - и, клянусь, я чувствовал летящее с востока дыхание гор, хотя облака надежно скрывали горизонт от моего жаждущего взора. Дождь лил и лил, неустанно, упорно. Он вздыхал в листве и в высоком тростнике; вода омывала землю так, будто падала с небес со дня сотворения мира и не намеревалась останавливаться прежде, чем ей удастся затопить его вновь.
Шатер протекал. Я велел починить его и попробовал раздобыть для Александра сухие халат и обувь. Но первым делом, едва войдя, он ощупал мой собственный хитон и не желал переодеваться, пока я не сменил мокрую одежду. Я до такой степени привык к проникавшей повсюду влаге, что едва замечал ее.
Своих полководцев Александр пригласил отужинать с ним. Внимая их беседе из-за занавеса, я мог судить, что царь пребывает в отменном настроении. Он заявил, что, по слухам, за Гифасом лежат богатые земли, населенные стойкими бойцами, а слоны там даже больше и сильнее, чем у Пора. Прекрасная последняя битва у самого конца мира.
Увы, что-то странное задело мой слух. Когда Александр бывал немного навеселе, его голос всегда возвышался над прочими. Теперь же, совершенно трезвый, он все равно говорил громче остальных. И он вовсе не напрягал связки - нет, это голоса его друзей казались необыкновенно тихими.
Он тоже заметил. Александр велел всем выпить, дабы изгнать из крови тоску, - каждый последовал приказу, и до конца ужина все продолжалось как прежде. И только затем, когда шатер покинули слуги, Птолемей обратился к царю со словами:
- Александр, люди не кажутся мне счастливыми. Тот рассмеялся:
- Счастливыми? Они должны сойти с ума, чтобы веселиться под таким ливнем! Словно мы пытаемся перейти вброд Стикс и, сбившись с пути, уже дошли до самой Леты... Наши воины отлично держатся, и я стараюсь показать им, что вижу и ценю это. Дожди скоро прекратятся; Пор говорил, на сей раз они что-то затянулись. И, едва небо прояснится, мы устроим игры и щедро наградим победителей - люди развеются и смогут идти дальше. Они все ответили ему:
- Да, это наверняка исцелит войско. Ложась же спать, Александр посетовал:
- Этот дождь и льва приведет в уныние. Если б я только мог уладить бактрийские дела на полгода раньше, мы оказались бы здесь зимой.
Нет, он не сказал: «Если бы я подождал полгода», хотя некогда мог. Мне кажется, эти последние годы он чувствовал, как колесница времени понемногу нагоняла его.
- Говорят, после дождей, - сказал я, - здесь так свежо и красиво...
Я радовался, что Александр лег пораньше: весь день он гонял коня взад-вперед вдоль колонны, приглядывая, чтобы никто не увяз в грязи. Он казался смертельно уставшим, и на его лбу вновь обосновались морщины.
На следующий день я заявился в царский шатер на рассвете, чтобы никто не успел опередить мою добрую весть.
- Аль Скандир! Дождь перестал!
Он вскочил и, обернувшись простыней, выбежал посмотреть. В те дни, когда я увидел его впервые, он наверняка отправился бы бродить по лагерю нагим, едва очнувшись ото сна. Часто общаясь с персами, царь стал более осторожным. Над зеленью листвы поднималось бледное солнце, но даже те первые лучи несли в себе тепло: сразу видно, это нечто большее, чем обычный просвет в дождях.
- Хвала Зевсу! - выдохнул Александр. - Теперь я снова вселю мужество в сердца моих бедных воинов. Они заслужили свой праздник.
Речные берега пахли живительной зеленью и едва распустившимися цветами. Царь распорядился об играх и пригласил актеров и музыкантов. Я же вскочил на Орикса (Лев выглядел уставшим) и выехал, чтобы вдохнуть горный воздух, прежде чем мы повернем к равнинам.
Возвращался я лагерем. Сотни раз, на землях всей Азии, я проезжал через наш лагерь на своем коне. Если не считать погоду и местность, здесь все оставалось неизменным. Но не сегодня.
Даже шедшие за армией люди, чьи шалаши я миновал первыми, не знали покоя. В глаза сразу бросались оставленные без присмотра дети, плескавшиеся в согретых солнцем лужах, тогда как их матери обсуждали что-то, повернувшись спиной к своим чадам. Чуть подальше, где обосновался люд побогаче - торговцы да мастеровые, - ко мне подбежал один из актеров, с которым я был знаком. Когда я натянул поводья, останавливая Орикса, он спросил:
- Багоас, правда ли, что царь поворачивает назад?
- Назад? - в изумлении воззрился я на него. - С чего бы, ведь воды океана всего в нескольких днях пути отсюда. Конечно же, он не собирается поворачивать.
И, только проезжая мимо воинских шатров, я наконец ощутил, что происходит нечто странное.
Разбив лагерь, воины никогда не предаются безделью - слишком много у них насущных забот: починить снаряжение, подлатать обувь да наточить меч; купить что-нибудь из еды или одежды.
Женщины, петушиные бои и игра в кости. Провидцы, жонглеры и люди с танцующими псами - все они слонялись по лагерю, удрученные скверным заработком. Воины не обращали на них внимания. Они вообще ничего не делали, только говорили.
Десяток воинов собрались пошептаться, склонив головы друг к дружке; небольшая толпа слушает разглагольствования одного; двое или трое ожесточенно спорят... И я не расслышал ни единого смешка! Мимо проходили сотники - и одного могли подозвать, словно друга; вослед другому молча хмурились. Некоторые с неприязнью поглядывали даже на меня, будто ожидая, что я побегу доносить на них. Мне же оставалось лишь сожалеть: я не знал, что именно должен донести. И в этот момент в памяти забрезжил просвет, приведший мой рассудок в окончательное смятение, - я вспомнил ту ночь на высоких лугах, в холмах над Экбатаной.
«Нет! - думалось мне. - Все вовсе не так плохо, с Александром не может случиться ничего подобного». Хорошего, однако, мало... Военачальники должны рассказать ему, ибо в моих устах такая весть прозвучала бы дерзостью.
Они стали собираться к полудню, поодиночке или же по двое. Я был прав - в Экбатане все было иначе. Никто не желал Александру худа. Никто не грезил об ином царе. Люди хотели лишь одного: вернуться домой.
Видя это, я посчитал, что Александр воспринял все чересчур легко. Но он всегда прекрасно чувствовал настроение своей армии и знал военачальников; те, что раздували любой пустяк в скандал, никогда не достигали подобного ранга. Он принял новости спокойно, но вполне серьезно. И в конце сказал Птолемею и Пердикке:
- Всему свое время... Говорить я буду сам. Передайте тотчас же всем - каждый военачальник, начиная с сотников, должен явиться к пологу этого шатра завтра, спустя час после восхода; пусть придут наши союзники и вообще все. Дождь - он всему виной.
Дождь, однако, так и не начался, и я вновь проехал по лагерю несколькими часами позже. Настроения здесь уже переменились: на смену угрюмой замкнутости пришло всеобщее воодушевление. У шатров военачальников собирались простые воины - соблюдая порядок, они ожидали своей череды говорить.
На следующее утро царь поднялся рано и принялся мерить шатер шагами, едва ли замечая, что я одевал его. Губы Александра шевелились, неслышно повторяя доводы, уже звучащие в его голове.
С первыми рассветными лучами они начали собираться снаружи - македонцы, персы, бактрийцы, ин-ды, фракийцы... Все вместе они образовали немалую толпу; еще чуть - и задние ряды уже не расслышали бы царских речей.
Для Александра соорудили небольшой помост - чтобы царя видел каждый. На нем были лучшее боевое снаряжение, серебристый шлем о двух крылах и украшенный каменьями родосский пояс. Когда он вспрыгнул на помост, гибкий, как мальчик, по толпе пронесся вздох, подобный легкому ветерку. Мой знакомый актер сказал однажды, что Александр мог бы неплохо зарабатывать на сцене.
Я слушал, спрятавшись за пологом шатра. В сегодняшней пьесе для меня не нашлось роли.
Александр сказал, как угнетает его, что воины совсем утратили присутствие духа, а потому он собрал всех их на совет, дабы вместе решить, идти ли дальше. Конечно, царь ни на минуту не мог допустить, что ему не удастся убедить их подчиниться. Не думаю, чтобы мысль действительно взять и поворотить назад даже приходила ему в голову.
Стиль его речи был великолепен, выразителен, без лишней риторики, хоть Александр не записал ни единого слова, готовясь к ней. Он говорил о победах: зачем им, прошедшим всю Азию, бояться народов, обитающих за рекой? Цель уже близка. Они подошли к Внешнему океану - тому самому, что омывает Гир-канию на севере и Персию - на юге; они стоят ныне у самых дальних границ земли. Он не мог поверить - и я слышал недоумение в голосе Александра, - что воины не чувствовали того стремления, которое сжигало его самого изнутри. Неужели он не разделял с ними опасности, вопросил царь, и не делился добычей? Неужели они способны сдаться, столь близко подойдя к исполнению долга?
- Будьте же стойкими! - кричал он им. - Разве не замечательно - жить мужественно и умереть, снискав вечную славу?
Чистый голос Александра дрогнул. Он ждал. Тишину нарушали лишь звонкое пение голосистой пичуги и далекий лай псов.
Подождав еще немного, он крикнул:
- Ну же! Я сказал все, что хотел. Вы пришли, и теперь я хочу послушать вас.
При этих его словах воины в толпе зашевелились и стали переминаться с ноги на ногу. Внезапно я вспомнил то, как молчали персидские полководцы перед Дарием - на том, последнем совете; и тогда я осознал разницу. Дария презирали. Александр же внушил трепет, пристыдив; слова, которые совсем недавно готовы были сами вырваться из глоток, умерли невысказанными. И все же, как и Дарий в тот день, он не поколебал их решимости.
- Говорите же, кто-нибудь, - сказал Александр. - Вам нечего бояться. Если ж вам мало моего слова, я могу и поклясться!
Кто-то забормотал:
- Да, Кен, иди скажи.
Широкоплечий седой воин уже распихивал толпу, пробираясь к помосту. Я отлично помнил Кена, даже до его подвигов в последней битве. Кен бился еще под началом Филиппа и, будучи солдатом до мозга костей, не встревал в политические игры. Там, где требовались здравый смысл и непреклонный, почти до упрямства, дух, царь призывал Кена. Теперь они глядели друг на друга, и лицо старого воина (единственное, что я мог видеть из своего убежища) говорило: «Тебе не понравится то, что я скажу, но я доверяю тебе».
- Господин, - начал Кен, - ты созвал нас на свободный совет, и мы пришли. Я не буду говорить за нас, командиров; по-моему, у меня нет такого права. Ты всегда был щедр - и можно сказать, мы уже получили плату за то, чтобы продолжать путь. Если ты желаешь двигаться дальше, наша работа как раз и состоит в том, чтобы проследить за выполнением твоей воли; именно за это нас и повысили в чине. Итак, с твоего разрешения, я буду говорить за простых воинов. Они идут не за мною, господин. За тобой. Именно поэтому я скажу все, с чем пришел.
Александр ничего не ответил. Я видел, что спина его напряглась натянутой тетивой.
- Наверное, я самый старый здесь. Ежели я и смог прославить свое имя на бранном поле, то лишь благодаря тебе, господин... Ну так вот. Люди, как ты сам уже сказал, вынесли на своих плечах больше, чем все прочие армии. И вновь благодаря одному тебе. Но коли уж простые вояки говорят: «Хватит», они заслуживают быть услышанными. Подумай, сколько македонцев покинули родные края, выходя с тобою в дальний поход. Сколько их осталось?
Прекрасный старик. Отменный воин. Македонец, говорящий со своим царем по древнему обычаю. Чем был для него мой народ, все эти персидские наездники с гордыми лицами и узкими плечами? Чем были могучие бактрийцы, горбоносые согдианцы, рыжеволосые фракийцы, высокие инды в своих раскрашенных тюрбанах - все те, кто делил с ним победы? Случайными встречами на пути, ведущем домой.
- Мы погибали на полях сражений, нас косили лихорадка и язвы. Среди нас есть калеки, коим уже не воевать более... А те, что поселились в твоих новых городах? Не все они довольны своей участью, но там они и останутся. Погляди теперь на оставшихся с тобою: мы годимся пугать воронье в этих индских тряпках! Ежели снаряжение воина не приносит ему ни удобства, ни гордости, это снижает боевой дух всей армии. А что уж говорить о коннице? Копыта лошадей уже совсем поистерлись... И, господин, дома нас ждут жены и дети... Наши дети уже сейчас покажутся нам чужаками; скоро то же станется и с нашими женами. Господин, воины хотят попасть домой со всеми своими пожитками, пока еще их имена не совсем позабыты в родных деревнях. И ежели они доберутся туда, то очень скоро новая армия вырастет прямо из земли, упрашивая тебя вести ее за собой. Возвращайся, царь. Твоя мать, должно быть, мечтает повидать тебя. Так будет лучше, господин. Поверь, так будет лучше.
Его голос задрожал, и убеленный сединами старый воин закрыл трясущимися пальцами глаза. Глотка его издала хриплый звук, словно бы он собирался сплюнуть; но нет, то был всхлип.
И, словно этот всхлип был сигналом, отовсюду раздались крики - не возгласы злобы и гнева, но явная мольба. Они почти стонали, вздымая руки к небесам. И если то были тщательно отобранные царем военачальники, что же тогда творилось с простыми
воинами?
Александр стоял недвижно. Крики смолкли - все
ждали его ответа.
- Совет распущен. - Царь резко повернулся спиною к пришедшим и двинулся прямо к своему шатру. Двое полководцев высочайшего ранга, его друзья, попытались было последовать за ним, но, обернувшись у входа, Александр бросил вновь:
- Совет распущен.
Еще в Сузах познал я азы искусства быть невидимым. Этому учишься довольно быстро, и, пока Александр отмерял шагами расстояние от одной стены шатра до другой, я до поры затаился в углу. Когда царь яростно задергал ремешок шлема, я тихонько подошел и помог ему снять военное облачение, после чего вновь сделался невидимкой. Это дало мне время поразмыслить.
Разделяли ли воины его веру в близость океана? Я вспоминал толпу случайных людей - торговцев, мастеровых и артистов, - вечно шатавшихся по нашему лагерю. Там были и толмачи, надеявшиеся получить свою скромную плату там, где языка знаков уже недоставало. Царские толмачи переводят только то, что им говорят, и в остальных случаях хранят молчание. Рыночные же толмачи, заработав несколько монет, с охотою заводят длинные беседы. Постоянно общаясь с путешественниками, купцами да караванщиками, они часто рассказывают о далеких странах, в которых побывали. Описывают трудности пути... Возможно ли, чтобы простые воины знали о них больше, чем мы? Великий Аристотель, мудрейший из греков, поведал Александру о том, как именно был сотворен мир. Но в одном можно быть вполне уверенным: он не видал этого собственными глазами...
Александр расхаживал по своему огромному шатру - вперед-назад, вперед-назад. Должно быть, он прошагал так целый стадий. Я обратился в ничто, ибо не знал, как помочь царю в его нынешней беде. Сейчас ему требовалась вера в мечту, но моя вера иссякла. Внезапно он возник надо мною и закричал во весь голос:
- Я пойду дальше!
Поднявшись на ноги, я вновь обрел человеческий облик.
- Господин мой, ты превзошел Кира. И Геракла, и Диониса, и божественных Близнецов... Весь мир знает это.
Александр изучал мое лицо, и я постарался согнать с него безверие.
- Я должен увидеть Край Мира. Не для того, чтобы завладеть им. И даже не ради славы. Просто увидеть, побывать там... И он так близко!!
- Они не понимают, - прошептал я.
Позднее Александр призвал к себе Птолемея, Пер-дикку, других полководцев - и сказал, что сожалеет о своей сегодняшней резкости. Он вновь будет говорить с военачальниками завтрашним утром, а пока они займутся подготовкой будущего похода, в который все-таки выступят, когда ему удастся уговорить людей. Полководцы уселись за стол и деловито делали заметки о переправе и о походе по ту сторону реки. В сокрытии неверия они преуспели ничуть не больше меня самого.
Александр чувствовал это кожей. Весь вечер того дня он тосковал, и я сомневаюсь, что ему удалось наконец уснуть. На следующее утро, когда военачальники явились, царь не стал убеждать их, а просто спросил, не переменили ли они своего решения.
Последовало нечленораздельное бормотание. Думаю, Александр все же уловил основную мысль - слухи об огромных расстояниях, и так далее. Кто-то слыхал что-то от толмача, явившегося с караваном. Кто-то говорил о двухнедельном марше по безжизненной пустыне... Послушав какое-то время, Александр призвал к тишине:
- Я выслушал вас. И, как я уже говорил вчера, вам нечего бояться. Ни единому македонцу я не прикажу идти за мною вопреки его желаниям. Есть и другие, которые пойдут за своим царем. Я двину войско дальше, но без вас. Вы все вольны уйти, когда захотите. Возвращайтесь по домам. Ничего иного я не прошу.
Александр вошел в шатер. Голоса снаружи становились громче по мере того, как люди расходились. Стражу, стоявшему у входа, Александр приказал не впускать никого, ни единого человека.
Но я вновь стал невидимкой. Весь тот день я входил и выходил из царского шатра. Видя, что меня не прогнали в первый же раз, стражник пропускал меня снова и снова. Пробравшись в спальню, я выглядывал из-за занавеси, дабы убедиться, что Александр не предался отчаянью, оставшись в одиночестве. Нет, он просто сидел за столом, уставившись в свои записи, или же просто расхаживал из угла в угол. Было видно, что он все еще цепляется за надежду.
Что бы ни было сказано, царь не пойдет дальше без македонцев. Она вошла в его плоть и кровь,' эта армия, которую он вел в сражения еще в мальчишестве. Армия была его любовницей. Почему бы нет? Ведь армия страстно любила его. И теперь он уединился в своем шатре не из гордыни или с тоски; нет, он намеревался заставить любовницу приползти сюда на коленях, вымаливая у него прощение.
Любовница не явилась. Над громадным лагерем повисла тягостная, жуткая тишина.
Меня Александр не отсылал. Видя, что царь желает побыть в одиночестве, я старался не мешать ему. Я лишь приносил то, в чем, как мне казалось, он нуждался; выходил прочь, если Александр беспокойно вздыхал; подливал масло в светильники, когда сгустилась ночь. Стражники принесли ужин. Вдруг заметив мое присутствие, Александр заставил меня усесться рядом и поесть с ним. И тогда, с чашей вина в руке (которую едва пригубил), царь начал говорить. Он сказал, что всю его жизнь, где бы он ни был, его обуревали какие-то великие желания: свершить что-нибудь, найти и посмотреть на некое чудо... Желания столь могучие, что внушены они могли быть одним только богом. И всякий раз он исполнял их - до сей поры...
Я надеялся, что после трапезы Александр пригласит меня в постель: там я мог бы немного успокоить его. Но царь ждал иной любви.
Весь следующий день он не выходил из шатра. Лагерь угрюмо шептался. Все оставалось как прежде, за одним исключением: то был уже второй день, и надежды понемногу оставляли его.
Вечером я зажег светильник. Невиданные летучие создания бросались на огонек пламени и, корчась, падали замертво; Александр сидел за столом, подперши обе щеки кулаками. Мне нечем было с ним поделиться. Я даже не мог привести Гефестиона... Да, я сделал бы это, если б только мог.
Какое-то время спустя он достал книгу и открыл ее. Он хочет упорядочить мысли, решил я; это подсказало мне хорошую идею. Я выскользнул в короткие индские сумерки и направился к ближайшему дереву с густой кроной. Там я и нашел, кого искал, со сложенными на бедрах ступнями и с лежащими на коленях открытыми ладонями. Теперь он уже знал достаточно простых греческих слов, чтобы говорить.
- Каланос, - позвал я. - Царь в великой печали.
- Бог добр к нему, - отозвался философ и, едва я тронулся с места, чтобы приблизиться, мягким жестом удержал меня.
Прямо у моих ног свернулась огромная змея; она отдыхала в сухих листьях всего в двух шагах от фи-лософа.
- Присядь там, где стоишь, и она не станет сердиться. Она терпелива. Злость и досада раздирали ее, когда она была человеком. Теперь она учится.
Поборов страх, я уселся на землю. Змеиные кольца лишь немного пошевелились - и застыли в покое.
- Не грусти о царе, дитя мое. Он выплачивает ныне часть своего долга; сегодня плечи его согнуты под ношей, но когда-нибудь он вернется к нам налегке.
- Какому богу надо принести жертву, - спросил я, - чтобы, когда Александр родится вновь, я пришел бы на землю вместе с ним?
- Это и есть твоя жертва; ты уже связан этим долгом. Ты вернешься, чтобы вновь служить ему.
- Он мой господин и всегда им останется. Можешь ли ты снять с его плеч сегодняшнюю печаль?
- Он пытается сдержать собственное огненное колесо. Стоит лишь ослабить хватку... Увы, богам нелегко освободиться от божественности. - Каланос расплел ноги и в следующий миг уже стоял, готовый идти. Кольца змеи даже не шелохнулись.
Александр все еще читал. Войдя к нему, я позвал:
- Аль Скандир, Каланос скучал по тебе. Быть может, ты примешь его ненадолго?
- Каланос? - Царь бросил на меня взгляд из тех, что пронзают насквозь. - Каланос никогда не скучает. Это ты привел его.
Я опустил глаза.
- Да, введи его. Если подумать, он - единственный, кого я могу сейчас видеть, кроме тебя.
Проведя философа мимо стоявших на посту стражников, я ушел. И даже не пытался подслушать. Магия исцеления - вещь тонкая, и я страшился разрушить
ее чары. Отойдя подальше, я наблюдал за пологом, прикрывавшим вход, и вошел не ранее, чем увидел покидающего шатер Каланоса. Александр знаком дал понять, что видит меня, но пребывал в глубоком раздумье, так что я сидел тихо. Когда внесли ужин, царь пригласил меня разделить его, как и днем раньше. Некоторое время мы ели в молчании, но потом Александр спросил:
- Ты когда-нибудь слыхал об Архуне?.. Вот и я тоже не слыхал, до нынешнего вечера. В стародавние времена он был царем индов и великим воителем. Однажды, перед началом битвы, он плакал, уже забравшись в боевую колесницу: не из страха, но от того, что честь обязала его биться с собственным родичем. И тогда, совсем как это описано у Гомера, бог вошел в плоть его возничего, и бог обратился к Архуне.
Александр умолк, и мне пришлось переспросить: что же сказал воину бог?
- Много чего. Они оба пропустили сражение. - На какое-то мгновение Александр расплылся в улыбке, но тут же посерьезнел вновь. - Бог сказал: «Ар-хуна, ты рожден воином и должен выполнить свое предназначение; но ты должен делать это без сожаления или радости, ты не должен вкусить от плодов
дел своих».
- Разве возможно такое? - спросил я. Меня поразила серьезность, с которой Александр повторял все это.
- Наверное. Человек, выполняющий приказы, спо-собен просто делать свое дело, не радуясь и не огорча-ясь. Пожалуй, я знавал таких воинов - и хороших притом, - хотя все они ценили слово похвалы. Но для того, чтобы вести людей вперед, чтобы воспламенить их сердца, чтобы наделить их мужеством - это в первую очередь, без мужества они ни на что не способны! - чтобы ясно увидеть цель и не знать отдыха, прежде чем достичь ее, - для этого требуется стремление посильнее, чем желание остаться в живых.
- Аль Скандир, на свете столько вещей, которые ты ценишь превыше собственной жизни... И твоя жизнь - это все, что у меня есть.
- Огонь сжигает, милый мой перс, и все-таки ты поклоняешься ему. Я тоже. Я возложил на костер страх, боль и нужды тела... И как же красиво они горели!
- Воистину, я поклонялся именно этому огню, - ответил я.
- Но Каланос хочет, чтобы я возвратил пламени все, что оно дало мне: честь, славу среди Нынешних и будущих поколений, само дыхание бога, что шепчет мне в уши: «Ступай дальше, не медли».
- И все же он оставил своих друзей, чтобы последовать за тобою.
- Чтобы освободить меня, как он говорит. Но бог дал нам руки... Если бы он хотел, чтобы мы постоянно сидели, сложа их на коленях, у нас не было бы пальцев.
Я рассмеялся. Александр же продолжал, даже не улыбнувшись:
- О, Каланос - настоящий философ. Но... Как-то раз мы вместе проходили мимо умиравшей собаки, которую бессердечные люди забили почти до смерти. Ее сломанные ребра торчали наружу, и она изнемогала от жажды. Каланос упрекнул меня, когда я обнажил меч, чтобы прекратить страдания бедного пса. Я должен был позволить собаке до конца пройти выбранный ею путь... И все же сам он не способен навредить ни единому живому существу.
- Странный человек. Но в нем все-таки есть нечто такое, за что его нельзя не любить.
- Да. Мне понравилась наша беседа, и я рад, что ты привел его... Завтра я выслушаю провидцев. Если предзнаменования для перехода реки окажутся благими, людям придется еще раз хорошенько подумать. - Даже сейчас он все еще пытался ухватить за обод собственное огненное колесо.
- Да, Аль Скандир. Тогда ты точно будешь знать, что уготовлено для тебя богом. - Я решил отчего-то, что эти мои слова не повредят ни мне, ни ему.
На следующее утро притихшие македонцы окружили прорицателя. Жертвенное животное отчаянно брыкалась, что само по себе было дурным знаком. Когда внутренности вынули из тела и возложили в руки Аристандра, стихло даже обычное глухое бормотание; люди молча смотрели, как тот изучает лоснящуюся темную плоть, медленно поворачивая ее в руках. Повысив голос, дабы слышали все, провидец объявил, что знаки неблагоприятны во всех отношениях.
Александр поник головой. Он вернулся в шатер, пригласив следовать за собой трех высших полководцев. Там он обратился к ним и теперь уже вполне спокойно сказал, что не пойдет против воли богов. Вскоре после этого царь, собрав друзей и старейших из Соратников, попросил передать это всей армии. Никто не был многословен. Они были благодарны царю, и каждый понимал, чего стоило ему это решение. Александр уселся за свой стол вместе с военачальниками и занялся разбором плана обратного перехода; какое-то время в шатре царило обычное рабочее спокойствие. И лишь потом послышался далекий рев.
В то время я еще не слыхал, как настоящее, глубокое море обрушивает на берег свои,огромные волны, но тот звук, заполонивший лагерь, весьма напоминал шум прибоя. Когда он приблизился, я расслышал в общей стихии отдельные радостные восклицания. С грустью слушал я, какое удовольствие воины находят в боли Александра. Затем, подойдя совсем уже близко, они стали звать царя. Я спросил: не открыть ли полог шатра?
- Да, - отвечал Александр. - Давайте поглядим, в каком они настроении теперь.
То были македонцы; целая тысяча. Когда он вышел из шатра, крик поднялся до небес. Грубыми и ломкими от подступающих слез голосами они прославляли своего царя, радуясь и торжествуя. Многие вздевали ввысь руки, как то делают греки, обращаясь к своим богам. Они карабкались на плечи друг другу, лишь бы увидеть его. Один из старых воинов, покрытый множеством шрамов, пробился сквозь толпу и рухнул на колени:
- О царь! Непобедимый Александр! - Похоже, этот человек чему-то научился за долгие годы сражений и походов. - Лишь ты сам сумел одержать над со-
бою победу, и то - из любви к нам. Да вознаградят тебя боги! Живи долго, и пусть слава твоя не меркнет!
Он вцепился в протянутую Александром ладонь и поцеловал ее. Царь поднял воина с колен и хлопнул его по плечу. Еще немного постоял он у входа, принимая благодарность и пожелания добра, после чего вошел внутрь.
Любовница вернулась, все еще изнемогая от любви. Но первая ссора между любящими всегда ложится на их чувства неизбывной тенью. В былые времена, мне кажется, Александр расцеловал бы того старца.
Пришла ночь. Царь пригласил нескольких друзей на ужин. На его рабочем столе все еще лежали планы перехода через реку; воск еще не разглажен на табличках, хотя и перечеркнут парой резких взмахов бронзовым стилосом. Ложась спать, Александр был тих; я отчетливо представил себе, как он всю ночь ворочается с боку на бок. Поставив ночной светильник на место, я встал на колени у изголовья.
- Я пойду за тобою до самых далеких берегов этого мира, хотя бы они лежали в тысяче лиг отсюда...
- Лучше оставайся здесь, со мною, - ответил мне Александр.
Он даже не подозревал, насколько измаялось без любви его тело, но я знал это точно. И взял немного горевшего в нем огня, который, будучи заперт в печи, постепенно опалял ему сердце. Да, пусть даже я не мог привести к Александру Гефестиона, той ночью царь был рад мне. Убедившись, что сон его крепок, я ушел в свой шатер, - но не раньше.
23.
Желая достойно отметить конец путешествия, Александр выстроил двенадцать алтарей в честь двенадцати греческих богов, - да такие высокие, что они, скорее, походили на крепостные башни. Вкруг стен вились широкие лестницы для жрецов и жертвенных животных; ритуалы вершились наедине с небесами. Даже если царя вынудили поворотить назад, он устроил пышные торжества.
Как и задумывал, Александр дал воинам отдохнуть - со всеми состязаниями, играми и представлениями. Добившись желаемого, люди от души праздновали свою удачу. Передохнув, мы двинулись обратно - переходя через реки, мы направлялись к провинции, в которой Гефестион навел порядок ради царя Пора. Он выстроил там новый город и оставался в нем, ожидая Александра.
Они долгое время провели наедине. Делать мне было нечего, и я разыскал Каланоса, чтобы расспросить философа о богах Индии. Тот поведал мне кое-что, после чего объявил с улыбкою, что я уже заметно продвигаюсь на Пути. И все же я ничего ему не сказал.
Гефестион потрудился на совесть, что и говорить. Провинция содержалась в отменном порядке, ибо все должности распределялись справедливо и мудро; к тому же Гефестион поддерживал наилучшие отношения с царем Пором. У него был особый дар к подобным пещам. Однажды, задолго до моего появления в македонском лагере, Александр завоевал Сидон и предоставил Гефестиону выбрать этому краю нового царя. Поспрашивав здесь и там, тот выяснил, что последний отпрыск старой царской династии, давным-давно лишенный персами права на трон, все еще жил где-то в городе - нищий, словно загнанная в подпол крыса, он зарабатывал на пропитание, нанимаясь батрачить В чужих садах. Но вдобавок этот человек был известен В округе честностью и добрым нравом, и Гефестион возвел его на трон. Благородные богатеи признали решение справедливым, предпочтя видеть на троне нищего, чем кого-то из своего круга, и царь правил как нельзя лучше. Умер он много лет спустя и был оплакан всеми своими подданными. О да, Гефестион был мудрым человеком.
Другой приятель Александрова детства, Неарх, худощавый и жилистый выходец с Крита, тоже был страшно занят. Он неизменно принимал сторону Александра во всех его ссорах с отцом и разделил С ним тяготы изгнания. Александр никогда не забывал подобные вещи, и, командуя царской флотилией, пока македонцы не покинули берега Срединного моря, Неарх пошел на восток как обычный воин, но теперь вновь обрел воду, которую его народ любит более всего на свете. Ныне он воссоздал флот Александра на берегах Гидаспа. Царь намеревался спуститься по реке к Инду и далее к морю. Если он не отправился к Внешнему океану на восток, по крайней мере, он мог увидеть его, двигаясь на запад.
Воины, надеявшиеся идти домой прямо через Хибер и Бактрию, теперь вдруг осознали, что им предстоит маршем следовать за изгибами рек, бок о бок с флотом. Тамошние народы еще не сдались на милость Александра, а лазутчики наперебой расписывали их как яростных воителей. Войско вовсе не обрадовалось новостям, но Александр заявил, будто надеялся, что они позволят ему уйти из Индии, а не бежать оттуда сломя голову. Царь стал раздражительнее с тех пор, как воины заставили его возвращаться, и, поглядев на него, они умолкли. По крайней мере, они шли теперь в родные края.
До самого последнего времени Александр полагал, что Инд - если следовать за его руслом достаточно долго - рано или поздно впадет в Нил. И здесь, и там растут лотосы; в обеих реках живут крокодилы... Недавно какие-то местные жители уверили его в обратном, но, по словам самого Александра, там все равно найдется на что посмотреть.
Старый Кен умер здесь от лихорадки; ему так и не пришлось вновь увидеть Македонию. Александр сдержал свое слово и никогда не вменял в вину этому верному воину его открытую речь на совете; теперь он устроил ему достойные героя похороны. И все же глубоко внутри что-то переменилось. Вера многоглавой любовницы дала трещину. Влюбленные залатали прореху, ибо нуждались друг в друге; они еще любили, но не могли забыть давнишней ссоры.
Лето вступило в свои права чуть раньше обычного, и на видном теперь песчаном берегу реки стоял вновь отстроенный царский флот. Он сам по себе был настоящим чудом: длинные военные галеры на два-
дцать-тридцать гребцов, круглобокие лодчонки всех размеров и форм, большие плоскодонные баржи для перевозки лошадей...
Я сразу же нашел взглядом царскую галеру и уже прикидывал, не найдется ли в ней немного свободного места? Возьмет ли Александр с собою меня? То было боевое судно; не решит ли царь, будто не нуждается ни В ком, кроме стражей? Если же я отправлюсь сушей, кто знает, когда нам доведется увидеться вновь? И потом, я окажусь под началом Гефестиона... Он должен был следовать по левому берегу, ведя с собою большую часть армии, весь лагерь, слонов и гарем в придачу. Конечно, он не опустился бы до того, чтобы выказать мне свое презрение, но я решил, что путешествовать сушей все равно невыносимо. Кроме того, я вспомнил еще кое о чем: прежде я никогда не оказывался там, где была бы Роксана, но не было бы Александра. Гефе-стион мне не страшен, но я вовсе не чувствовал подобной уверенности, думая о ней.
Отчаивался я напрасно. Когда я нашел в себе сипл спросить Александра, он ответил:
- Конечно, если тебе хочется. Почему бы нет? Все привыкли к моим персидским манерам, так что никто не удивится. Ты умеешь плавать?
- О да, Аль Скандир, я уверен, что смогу. В ответ он лишь рассмеялся:
- Ничего, я тоже не умею.
На рассвете царь Пор и немалая часть его поддан-ных собрались, чтобы проводить нас в путь. Корабли, вытянувшиеся на волнах реки в длинную цепь, нельзя было охватить одним взглядом. Галера Александра шла первой; царь стоял на носу, с венком на власах после приношения жертвы богам. Вверяя судьбу людей и судов во власть стихий, Александр воззвал к отцу своему Амону, к повелителю вод Посейдону, к Гераклу и Дионису, равно как и к самим рекам, по которым нам предстояло плыть, ибо греки все же поклоняются священным водам, хотя и не боятся осквернять их (я и сам стал довольно беспечен в этом отношении). При каждом возлиянии Александр бросал в реку золотую чашу вместе с налитым в нее вином. В судах вокруг нас все затянули победную песнь, и ее подхватили армии на обоих берегах; ржали кони, трубили слоны. И затем, под ритм запевал, когда широкая гладь реки еще была залита холодным серым утренним светом, мы двинулись вниз по течению.
Из всех даров Александра (которые были велики и числом, и щедростью) один из лучших - то, что он взял меня с собою на реку. Я повторяю это и сейчас, уже повидав праздники на Ниле. Первыми шли обильно украшенные боевые галеры, чьи ряды весел хлопали, точно крылья; затем пестрое скопление прочих судов и лодчонок. По берегам маршировали длинные воинские колонны - тяжело вооруженные фаланги, конница, повозки, раскрашенные слоны... И рядом с ними бежали, чтобы не терять нас из виду, тысячи индов, явившихся поглазеть на чудо. Кони, плывущие на баржах, сами по себе были удивительным зрелищем. Пораженные инды бежали, вплетая свои голоса в пение наших запевал, пока по берегам не выросли отвесные утесы, застывшие на страже у теснин. Пеших воинов мы потеряли из виду и не слышали уже ничего, кроме эха, возвращавшего нам наши собственные песни, да криков обезьян, прятавшихся где-то в густой зелени, качаемой ветерком...
Для меня путешествие было сказкой, какую не услышишь на базаре. Александр стоял на носу галеры и, схватившись за высокий гребень на голове деревянной носовой фигуры, вглядывался вперед. Ему удалось разжечь пламя рвения, охватившее нас всех. Я перестал волноваться при мысли о том, что любые слова, сказанные на галере, сразу становятся общим достоянием, что спать царь мог только в крошечном закутке на корме, что мы едва сумеем коснуться рук друг друга - и не более того - до самого конца путешествия. Бросившись в еще неведомый мне мир, я открыл для себя ту часть души Александра, о которой знали воины его армии - но не я. Все вокруг звенело и вибрировало от одного его присутствия. Можно потерять счет времени, живя в этом чуде. Дни радости...
Мы все еще были вне вражеских земель и часто вы-бирались на сушу с тем, чтобы местные вожди могли засвидетельствовать Александру почтение. Царя усаживали на увитый цветами трон и устраивали в его честь конные представления, танцы (часто неплохие) И пение, казавшееся мне схожим с завываниями рыночных бродяг. А затем мы вновь пускались по течению, помахав на прощанье войскам, оставшимся на берегу.
«За все хорошее надобно платить», - всегда говорил Александр. Река сузилась, и течение с силой по-влекло нас вперед. Поначалу далекий и слабый, по-немногу стал слышен приглушенный рев на порогах - там, где встречаются воды двух рек.
Нас уже предупредили, что между скал, где Ги-дасп встречается с Акесином, удвоенные речные воды бурлят в водоворотах. О шуме нас, однако, никто не предупредил. Приблизившись к порогам, наши гребцы сбили ритм попросту из страха, но галеры вес равно рванулись вперед. Глава гребцов Онесикрит проорал им, чтобы не останавливались, а, напротив, гребли сильнее; все мы оказались бы мертвецами, развернись галера против течения... Напрягая плечи, гребцы вновь налегли на весла. Навигатор, не смолкая, выкрикивал рулевому все новые команды, а рядом с ним стоял Александр, с полуулыбкой взиравший на белые от пены волны. В тугих объятиях реки я запомнил только скорость, смятение и мертвенный ужас, к счастью, сковавший меня и лишивший способности кричать. Однажды ввязавшись в подобную гонку, никто не способен спасти себя, даже Александр. Не без удивления я понял, что возношу молитву неведомому богу: пускай, когда мы оба утонем, нас не разлучит судьба и позволит вновь родиться вместе. А потом мы проскочили пороги, и гребцы все опускали и поднимали весла, хотя весь нижний их ряд был уже переломан... Ни в одной сказке не сыскать волшебных превращений без каких-нибудь суровых испытаний, выпадающих на долю героя. Все корабли прошли пороги благополучно, за исключением двух столкнувшихся, но нам все равно удалось спасти многих воинов. Едва мы нашли удобное место на берегу, Александр приказал разбить лагерь. Чудесная песня подошла к концу. Мы приближались к рубежам земли маллов, чьи города не желали подчиниться Александру и вовсю готовились к войне. Этим народом правили жрецы - люди, совсем не похожие на Каланоса, неустанно уверявшего нас, что сам он вовсе не жрец, а богоискатель. Маллийским жрецам подчинялись даже воины... Они объявили Александра и всех нас нечистыми варварами. Все маллы питают отвращение к любой нечистоте, которой становится все, на что ни укажут их жрецы. У нас в Персии есть рабы, но мы вовсе не считаем их «неприкасаемыми»; здесь же люди низких занятий или же покорившейся им расы настолько нечисты (хотя никто не владеет ими как рабами), что ни жрец, ни воин не станут есть пищу, оскверненную их тенью. Но эти люди жили скромно, в отличие от Александра. Если одна тень не чиста, что тогда сделает его правление?
То был последний еще не покорившийся народ, живший по дороге на запад; Александр должен был завоевать маллов, прежде чем повернуть к Персии. Только они одни стояли между ним и владычеством над Индией от Беаса до устья Инда. Александр распрощался с мечтой о берегах океана, и теперь Индия осталась для него всего лишь препятствием, которое следовало устранить раз и навсегда. Волшебство реки было разрушено; восторженный мальчик на носу корабля, первым спрыгнувший на сушу, превратился в разъяренного демона, сжигавшего самый воздух своим дыханием.
Войско Гефестиона Александр выслал вперед за пять дней до собственного похода - с тем, чтобы встретить маллов, которые бежали бы при слухах о приближении самого царя. Люди Птолемея следовали за нами на расстоянии трех дней пути - с тем, чтобы ловить тех, кто бежал назад в надежде оказаться в безопасности. Когда ловушка была устроена, Александру оставалось лишь подкрасться к жертве.
Мы шли по пустыне целую ночь и весь день, чтобы застать врасплох маллов, считавших подобный подвиг невозможным. То был трудный, но относительно ко-роткий переход. Для сна нам осталась почти целая ночь. На рассвете Александр вывел конницу к первому маллийскому городу.
Это было не особенно далеко от нашего лагеря, так что я выехал посмотреть.
Городские стены были сложены из земляных кирпичей; в полях трудились земледельцы. На дорогах маллы расставили сторожевые заставы, чтобы остановить Александра, но никто не следил за пустыней, откуда еще никогда не являлся неприятель.
Послышались громкие боевые кличи; конница рассыпалась по полям. Люди были вооружены одними лишь крестьянскими орудиями. Сверкая рассветным маревом, мечи косили маллов, словно урожай ячменя.
Я полагал, что Александр призовет их сдаться, как делал это всегда. Но они уже отказали ему, а царь никого не спрашивал дважды.
Он вернулся вечером, после штурма крепости, покрытый пылью и кровью. Пока войско отдыхало и утоляло голод, Александр отдавал приказы выступать в ночной поход, дабы захватить следующий город прежде, чем туда доберутся новости. Сам он так и не успел толком вздремнуть... Свет, воссиявший на реке, обернулся жгучим пламенем.
Так и продолжалось. Даже когда все инды уже узнали, кто он такой, они отказывались покориться. Александр пленил множество из них - тех, что сдавались на милость победителя; впрочем, многие бились до конца или сжигали себя в собственных домах. Наши воины тоже рассвирепели. Они - более даже, чем сам царь, - желали покончить с Индией; они не хотели слышать о каких-то восстаниях, которые могут вспыхнуть за их спинами и заставить повернуть назад. Они вообще не стали бы брать пленных, если б не приказ самого Александра.
Война есть война. Будь я по-прежнему с Дарием, я только радовался бы его удачам и тому, что царь столь бесстрашно бросается прямо в гущу сражения. Ведь я поражался Александру. Не тому, что он убивал, а тому, что чаще он предпочитал не делать этого; даже теперь он позволял женщинам и детям свободно убраться прочь. Но я оплакивал его мечту, рассыпавшуюся в горький прах.
На этот поход македонцы вовсе не рассчитывали и потому сражались не с задором, но с остервенением. Когда Александр вошел в шатер, чтобы приготовиться к короткому ночному отдыху, его лицо показалось мне осунувшимся.
- Мы разрушили стену, - поведал он. - Воины всегда бежали к бреши, чтобы оказаться там первыми еще до того, как осядет пыль... Сегодня я уж думал, они так и будут ходить кругами, ожидая, чтобы кто-нибудь другой бросился вперед. Подбежав, я удерживал пролом в одиночестве, пока они не устыдились.
Конечно, опомнившись, они последовали за своим царем и взяли город. Но лоб Александра вновь прорезали морщины.
- Аль Скандир, это всего лишь усталость духа. Когда мы вернемся в Персию, твою и мою страну, все снова будет хорошо.
- Да, это уж точно. Но нам не нужны волнения на границах, и люди прекрасно это понимают. Я не требую от воинов слепой покорности. Мы все - македонцы. Я всегда рассказываю им, что именно нам предстоит сделать и зачем. Придется попотеть, но все это скоро кончится. Пока они справляются... Как и ты.
Он поцеловал меня - просто из доброты. Нет, Александр не нуждался в подсказках страсти, чтобы благодарить за любовь.
Наутро мы маршем прошли падший город, наполненный криками пернатых хищников, воняющий плотью, гнившей под раскаленным солнцем, да отвратительной гарью из обуглившихся домов, где инды сжигали себя. В сердце своем я вознес молитву премудрому Богу, чтобы тот освободил Александра от всего этого, да побыстрее.
С молитвами следует обращаться крайне осторожно. Нельзя быть самонадеянным, говоря с богами!
Следующий город оказался покинутым жителями, когда Александр подтянул к нему войско. Нам же царь передал весть, что собирается броситься вдогонку бежавшим и лагерю велит следовать за ним.
Когда идешь за армией, проводники не нужны. Мы приблизились к реке, и вода у брода была уже вспенена копытами лошадей. На дальнем берегу была битва: повсюду лежали мертвые, будто некие странные плоды земли, потемневшие в своей зрелости по сравнению с бледной зеленью трав и кустарника. Слабый сладковатый запах уже разносился по окрестностям; было жарко. Я как раз делал глоток из своей фляги, когда заслышал совсем неподалеку слабый стон. То был инд, немногим моложе меня самого, и его рука тянулась к воде. Он был обречен; внутренности юноши свешивались из раны, но я все-таки спешился и дал ему напиться. Те, кто правил конями рядом со мною, осведомились: не помрачился ли мой рассудок? И вправду, зачем делать что-то подобное? Подозреваю, инд всего лишь чуть дольше прожил, мучимый болью.
Вскоре мы нагнали несколько повозок с запряженными в них волами, присланных Александром с тем, чтобы забрать наших убитых и раненых. Над ранеными были устроены навесы от солнца, а рядом с ними ехал на своем ослике водонос. Александр всегда заботился о своих людях.
Погонщики рассказали, что в поле собрались пятьдесят тысяч маллов. Александр как-то сдерживал их одною своей конницей, пока не подошли лучники и пешие воины; тогда враг бежал к укрепленному городу, который непременно предстанет нашим глазам за пальмовой рощицей... Царь окружил его и отдал приказ располагаться на отдых, готовясь к ночи.
Еще до заката мы пришли к круглому, землистого цвета городу маллов, с зубчатыми стенами и приземистой башней внутренней цитадели. Вокруг раскатывали повозки с разобранными шатрами, сновали рабы, повара распаковывали свои кули да котлы, копали ямы для очагов и доставали решетки, стремясь побыстрее накормить людей добрым ужином после легкого дневного рациона. Александр трапезничал с высшими военачальниками - Пердиккой, Певкестом и Леонна-том, - планируя завтрашнюю атаку.
- Нет нужды поднимать людей до рассвета. У пехоты был сегодня долгий марш; у конницы - сражение...
Хороший сон и хороший завтрак приведут их в норму, а уж тогда - за дело!
Ночью, когда Александр готовился ко сну, я взглянул на его роскошные доспехи, отполированные оруженосцами до блеска. На его новый панцирь... Царь заказал его уже в Индии, из-за несусветной жары, - он был намного легче старого, с нашитыми на индскую ткань пластинками. Как если бы прежде царь недостаточно выделялся из общей толпы воинов, новый панцирь был ярко-алым, с золотым львом на груди.
- Аль Скандир, - сказал я, - если завтра ты наденешь старый панцирь, я смогу выскоблить этот. После битвы он, право, нуждается в хорошей чистке. Царь обернулся ко мне, приподняв брови и широко улыбаясь.
- Ах ты, персидский лис! Думаешь, я не знаю, о чем ты? Ну нет... Людям надо показать, слов для них мало... - Александр мог сказать это и ранее, но теперь в его голос проскользнула нотка досады. Потом он положил ладонь на мое плечо. - Не пытайся удержать меня, даже из любви. Я скорее предпочту смерть... Ну же, перестань хмуриться; ты что же, не хочешь видеть издалека, где я и что делаю?
Он прекрасно спал, как и всякий раз перед битвой. Помню, он говорил, что оставляет все на усмотрение бога.
Утром нового дня, после восхода, они сомкнули кольцо вкруг города; поближе подъехали повозки с лестницами, таранами и катапультами, а также с инструментами для земляных работ. Какое-то время все мы следили за тем, как Александр разъезжает вдоль колонны: и верно, даже на таком расстоянии царя можно было узнать по алому панцирю да серебряному шлему.
Потом царь сошел с коня и пропал в общей массе воинов, столпившихся у стены. Вскоре они растворились в ней, верно, пробуя ворота на прочность.
Войско подтягивалось поближе, разбирая и унося лестницы. Вершины стен, только что забитые инда-ми, вдруг опустели.
Чтобы видеть лучше, я направился к городу совершенно один: в лагере мало кто оставался, кроме рабов; все те, кто следовал за войском, ушли с Гефестионом. Нет, защитники не собирались сдаваться. Маллы бежали к своей внутренней цитадели и укрылись в ее стенах. Спрятанные за низкими лачугами города, македонцы осаждали их снизу.
Я увидел, как на темном фоне стены появилась светлая полоска - лестница, быстро нашедшая должный упор и застывшая у крепости. Затем на ней я заметил яркое алое пятнышко, резво взбиравшееся ввысь и вскоре достигшее зубцов стены; там оно раскачивалось, дергаясь и мечась в сражении, и затем выпрямилось, застыв в одиночестве на самом верху.
Александр рубил врага мечом; один инд пал, другого царь столкнул вниз ударом щита. По лестнице поднялись еще трое, спеша встать рядом с Александром и сражаться вместе с ним. Инды отшатнулись. Лестница была забита карабкавшимися македонцами: да, Александр вновь подал им пример. Но внезапно, подобно обломкам скал во время камнепада, все они рухнули вниз и пропали из виду: лестница попросту не выдержала веса воинов.
Я подъехал ближе, едва соображая, что делаю. Четверо, кажется, стояли на стене целую вечность, осыпаемые стрелами и копьями защитников. Потом Александр пропал, спрыгнув вниз, на ту сторону.
На один короткий миг остальные трое застыли в оцепенении (подозреваю, они не верили собственным глазам), после чего последовали за ним.
Не ведаю, сколько времени прошло, прежде чем македонцы вновь штурмовали стену; возможно, ровно столько, сколько потребно для того, чтобы очистить и съесть яблоко - или умереть десять раз. Они рванули вверх: на плечах друг у друга, по лестницам, становясь на пики... Они перевалили через стену и пропали, я же повторял себе, что не должен ожидать, будто сразу увижу Александра.
С той стороны на стену поднялось несколько человек, несших что-то алое. Очень медленно они уложили драгоценный груз на носилки и скрылись из виду. Я не заметил, чтобы алое пятнышко хотя бы шевельнулось.
Изо всех сил я хлестнул коня и галопом помчался к городу.
Нижний город был пуст: здесь не лежали мертвецы и вообще все казалось мирным; на плоских крышах зрели тыквы... Впереди, со стороны цитадели, доносились крики победителей и стоны умирающих, но все это почти не тревожило мой слух.
У двери лачуги, на улице неподалеку от осаждаемых стен, стояли трое юных телохранителей, заглядывавших внутрь. Я протиснулся меж ними и вошел.
Щит, на котором принесли Александра, лежал в лужице крови на земляном полу. Царя уложили на грязную крестьянскую кровать - и над ним застыли Певкест и Леоннат. В дальнем углу сгрудились другие телохранители. По хижине носились цыплята...
Лицо белее мела, но глаза открыты. В левом боку, где яркая алая ткань заметно потемнела, торчит длинная толстая стрела.
Она двигалась и замирала, и снова двигалась в такт дыханию.
Губы Александра были раздвинуты, пропуская внутрь, вопреки боли, ровно столько воздуха, сколько требовалось для жизни. Дыхание тихонько свистело - но не в горле, а в ужасной ране. Стрела угодила в легкое.
Я встал на колени у изголовья. Царь ушел уже чересчур далеко, чтобы осознать мое присутствие. Певкест и Леоннат подарили мне по короткому, ничего не выражавшему взгляду каждый. Рука Александра разжалась и тронула древко. Он сказал:
- Выдерните ее.
Леоннат, почти столь же бледный, отвечал:
- Да, Александр. Но сначала нам нужно снять доспех.
Я часто держал панцирь в руках и знал, какими прочными были нашитые на него пластины. Обычная стрела не могла пробить отверстие; она пробуравила, продавила его... Конечно, ее выпустили не из лука.
- Не стойте столбами, - шепнул Александр. - Режьте древко...
Нащупав пояс, он вытащил свой кинжал и попытался пилить, но закашлялся. Изо рта хлынула кровь; стрела вздрогнула в боку. Жизнь отхлынула от лица Александра, но стрела по-прежнему, хоть и едва заметно, двигалась в ране.
- Быстро, - сказал Певкест, - пока он еще не пришел в себя. - Взяв кинжал, он принялся скоблить твердую палку.
Пока лезвие вгрызалось в дерево, а Леоннат придерживал древко стрелы, я расстегнул пряжки панциря. Александр очнулся, когда Певкест все еще пилил стрелу, но ни разу не шелохнулся, хотя шипы ворочались в ране.
Древко треснуло и раскололось, оставив острый обломок длиною с ладонь. Я вытянул из-под Александра панцирь, и мы стащили его прочь, несмотря на то что неровности древка продолжали цепляться за острые края пробитой в пластине дыры. Певкест разрезал окровавленный хитон. Багровая рана на бледной плоти открывалась и закрывалась; воздух тихонько шипел, проходя сквозь нее. Иногда она замирала; Александр старался сдержать кашель.
- Во имя бога, - шепнул он, - дерни, и покончим с этим.
- Мне придется резать, чтобы добраться до зубьев, - сказал Певкест.
- Тогда режь, - ответил Александр и прикрыл глаза.
Певкест глубоко вздохнул:
- Покажите мне все ваши ножи.
У моего оказался самый острый кончик; я купил его в Мараканде. Певкест ткнул им рядышком с древком и потянул в сторону от раны. Я зажал голову Александра меж своими ладонями - раздираемый страшной болью, он вряд ли осознавал это.
Певкест отложил лезвие, покачал стрелу из стороны в сторону, сжал зубы и дернул. Из раны выскочил толстый железный наконечник, оснащенный жуткими шипами; затем хлынул темный кровавый ручеек...
- Спасибо, Певкес... - Александр недоговорил. Голова его откинулась, и он замер, точно мраморное изваяние. Вообще ничто не двигалось в его теле, кроме ручейка крови, но и тот вскоре иссяк.
Двери хижины осаждали люди, и я слышал, как крик о гибели царя распространился по округе.
В Персии мертвого следует оплакать, задрав лицо к небесам и испуская дикие вопли: этому крику не помешать, это как слезы. Но Александра я почтил, как и было должно, тишиною. Во мне просто ничего вдруг не осталось - даже сил крикнуть.
Воинам, до сих пор сражавшимся в цитадели, кричали, что царь умер. Шум битвы, не прекращавшийся все это время, вдруг удвоился. Можно было подумать, будто всех нечестивцев и грешников на свете вдруг погрузили в воды Огненной Реки. Впрочем, в тот момент я не был в состоянии воспринимать его.
- Подождите, - сказал Леоннат.
Нагнувшись, он поднял с грязного пола куриное перо и положил на губы Александра. Мучительный миг оно лежало там без движения, но затем самый кончик его дрогнул.
Я помог им перевязать рану тем, что мы смогли отыскать. Слезы хлестали из моих глаз, и на сей раз я не остался в одиночестве.
Наконец мы решились приподнять Александра и подсунуть под его неподвижное тело носилки. Медленно ступая, телохранители понесли его прочь. Я шел следом, и, когда мы покинули крестьянскую лачугу, что-то перелетело через стену цитадели и ударилось в грязь у моих ног. То был трехмесячный индский младенец с перерезанной от уха до уха шеей.
Там, наверху, воины все еще считали Александра погибшим. Они взимали с индов плату за его жизнь и старательно смывали с себя позор. Во всем городе не осталось ни одной живой души. Два дня Александр лежал в открытых ладонях смерти, потеряв почти всю кровь из своих жил. Стрела расщепила ребро; будучи слишком слаб, чтобы поднять руку, он предпочитал язык жестов, чтобы только не сбивать дыхание. Ему пришлось заговорить лишь однажды - с врачевателем, который не хотел оставлять его; царь приказал ему отправиться осмотреть раненых. Я понял знак; ему не требовались слова, чтобы говорить со мною.
Телохранители помогали, чем могли; славные парнишки, только здорово нервничали. Я спросил одного, выведя из шатра:
- Зачем он сделал это? Из-за того, что воины мешкали?
- Я не уверен. Наверное, да. Они были неповоротливы, подтаскивая лестницы. Тогда Александр схватил одну, приставил к стене - и сразу же залез на самый верх.
Рана, вся в рваных лохмотьях и кровоподтеках, к счастью, не загноилась. Но по мере того как она затягивалась, сухожилия пристали к ребрам. Каждый вдох резал Александра, словно ножом, и тогда, и много времени спустя. Сперва кашель причинял ему такую боль, что приходилось прижимать к боку обе руки, сжимая рану. До конца своей жизни Александр страдал, стоило ему вдохнуть поглубже. Он старался это скрыть, но я-то видел.
На третий день он уже мог говорить - правда, немного; ему дали пригубить вина. И только тогда явились полководцы, чтобы выбранить царя за безрассудство.
Конечно, они были правы. Великое чудо, что ему удавалось остаться невредимым, пока не была выпущена стрела. Александр бился и дальше, но вскоре упал без чувств. В его шатре стоял старый щит, привезенный из Трои, которым его закрывал Певкест; я часто ловил взгляд царя, устремленный на него. Брань он выслушал терпеливо; он был виноват, ибо люди, забравшиеся на стену вслед за ним, тоже оказались в ловушке, когда рухнула лестница. Один из них погиб, и Александр был в ответе за эту смерть. Но он поступил, как задумал, и заставил воинов следовать своему примеру. Любовница все еще была верна ему; спешка, с которой люди бросились за царем, и надломила лестницу. Этого Александр предвидеть, конечно же, не мог.
Леоннат поведал ему о бойне, чтобы показать царю преданность воинов. Александр переспросил: «Что, женщин?.. И всех детей тоже?» - втянул в себя изрядный глоток воздуха и закашлялся кровью. Леоннат был храбрым воином, но соображал туговато.
На четвертый день, когда я поправлял подушки, чтобы царь мог лечь поудобнее, вошел Пердикка. В момент ранения Александра он бился на дальней стороне городской стены, а теперь, обладая наивысшим рангом, получил командование. Высокий человек с густыми темными бровями, одновременно и осторожный, и решительный. Александр верил ему.
- Александр, ты пока не в состоянии продиктовать письмо, и поэтому я написал его сам, если ты не против. Это весть Гефестиону, чтобы он распространил ее по армии. Как по-твоему, ты можешь просто подписать его?
- Конечно, могу, - сказал Александр. - Но не буду. Зачем беспокоить их напрасно? Поползет слух, будто я уже умер... Нет, хватит.
- К несчастью, слух этот вполне мог добраться до них. Кажется, его уже разнесли... Кое-кто считает, будто мы держим твою смерть в тайне.
Опершись на правую руку (левой он схватился за рану), Александр почти сел на постели. Я увидел, как на чистой повязке расплывается красное пятно.
- Что, и Гефестион думает так же?
- Вполне вероятно. Я послал ему депешу, но послание, подписанное твоей рукою, могло бы окончательно уверить их, что ты жив.
- Прочти мне письмо. Выслушав, царь сказал:
- Прибавь еще, перед тем как я подпишу его, что через три дня я приеду к ним сам.
Пердикка опустил густые брови:
- Лучше не стоит. Когда ты не явишься, будет еще хуже.
Рука Александра сжала простыню. Красное пятно на повязке все росло.
- Пиши, тебе говорят. Если я сказал: «приеду» - значит, приеду.
И приехал, ровно через неделю после ранения.
Я снова оказался на реке, вместе с ним. На корме галеры поставили маленький шатер для царя. Хотя до воды было совсем недалеко, покачивание носилок вконец вымотало Александра, и теперь он лежал, вновь уподобившись мертвому. Я же вспоминал его стоящим на носу, с венком на золотых волосах.
Путь занял две ночи и три дня. Как бы я ни старался, галера лишена всяких удобств; кроме того, Александр постоянно ощущал толчки весел, хотя ни разу не пожаловался. Я сидел рядом, веером отгоняя слепней и мух, меняя повязки на его огромной, наполовину покрытой струпьями ране и думая: «Ты делаешь это ради Гефестиона».
Теперь-то мне ясно, что он отправился бы в любом случае. Царь не называл имени верховного военачальника или наследника на случай своего ранения или гибели в бою. Не то чтобы Александр совсем не думал о смерти - с мыслью о ней он жил постоянно, - нет, он просто не хотел давать одному человеку такую огромную власть и тем самым делать ее предметом общей зависти. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в лагере, пока царя считают умершим. Там были трое великих полководцев - Кратер, Птолемей и Гефестион - и каждый с равными правами на верховное командование; войска отлично понимали это, сознавая также, что в случае гибели Александра инды восстанут против них и впереди, и позади. Если б я спросил тогда, зачем ему плыть, Александр ответил бы как обычно: «Это необходимо». Но я вспоминал голос, произнесший: «Что, и Гефестион думает так же?» - и меня снова и снова охватывала прежняя тоска.
Когда впереди показался лагерь, уже вечерело. Александр дремал. Как было приказано заранее, навес был снят, чтобы царя увидели сразу. Он уже был с ними, со своей армией: весь берег, насколько хватало глаз, был запружен ждавшими галеру воинами. Когда же они увидали, как он лежит без движения, из глоток вырвался неистовый горестный вопль, быстро прокатившийся по всему лагерю. Если бы в Сузах умер Великий царь, его не могли бы оплакать лучше. Но вовсе не обычай вырвал этот стон из македонцев: его исторгла общая скорбь.
Он проснулся. Я видел, что Александр открыл глаза. Он понимал, что означает этот дикий шум на берегу: теперь они почувствовали, каково остаться без него. Я не виню Александра за то, что он медлил, дав им прочувствовать глубину этой потери. Галера почти подошла к причалу, когда он поднял руку и помахал ею.
Они ревели, выкрикивали приветствия и просто хохотали. Шум стоял оглушительный. Что до меня, то я глядел во все глаза на трех военачальников, ждавших у причала. Я видел, чей взгляд царь встретил первым.
Александра ждал паланкин с навесом. Когда к нему поднесли носилки, царь остался недоволен и, повернувшись, сказал что-то, чего я не расслышал в грохоте общей радости, все еще оставаясь на галере. Мне показалось, с паланкином что-то не так. Конечно, все всегда делается неправильно, когда приходится полагаться на кого-то другого, подумалось мне. Что там на сей раз?
Сходя по трапу, я заметил коня, которого уже вели к царю.
- Так-то лучше, - заявил Александр. - Теперь вы уж точно увидите, жив я или умер.
Кто-то подставил ладони, помогая ему сесть на коня, и Александр взлетел в седло, где застыл выпрямившись, как на параде. Полководцы шли рядом; я надеялся, они додумаются последить за тем, чтобы он не упал. До прошлого вечера он всего только раз поднялся на ноги - для того, чтобы помочиться.
Потом подбежали воины.
Они нахлынули огромной вопящей волной, пропахшей застарелым потом, въевшимся в кожу под солнцем Индии. Военачальников оттеснили, словно те были простыми крестьянами, мешавшими на пути. К счастью, конь Александра имел самый спокойный нрав. Воины цеплялись за ноги царя, целовали кайму его хитона, благословляли его или просто пялились, подобравшись ближе. Наконец нескольким телохранителям удалось прорваться сквозь толпу - они знали, единственные на этом берегу, его подлинное состояние. Расталкивая сборище, они повели коня прямо к приготовленному для Александра шатру.
Я пробивался сквозь давку, точно кошка, застрявшая под воротами. Воины были настолько возбуждены, что даже не замечали, как гнусный перс пихает их что есть мочи. Я слышал уже довольно рассказов тех, кто видел боевые раны в грудь, о том, что человек будет жить, пока не попытается встать. Потом раненый выплевывает немного крови и моментально падает замертво. Примерно в двадцати шагах от шатра, когда я почти уже догнал его, Александр натянул поводья.
«Он понимает, что сейчас упадет», - подумал я и быстрее заработал локтями. - Остальной путь я пройду, - сказал он. - Просто чтобы каждый видел своими глазами: я еще жив! Так он и сделал. Двадцать шагов превратились в пятьдесят, ибо воины буквально рвали его на части, хватали за руки, тянули к себе, желая Александру здоровья и счастья. Они срывали цветы с ближайших кустов - эти вощеные индские цветы с тяжелым, приторным запахом - и бросали ему. Кто-то похитил цветочные гирлянды из местных храмов... Александр держался прямо, широко улыбаясь. Он никогда не отвергал любви.
Наконец Александр вошел в свой шатер. Лекарь по имени Критодем, сошедший с галеры вместе со мною, поспешил вслед за ним. Выскочив обратно и увидев меня рядом, он сказал:
- Рана кровоточит, но не сильно. Из какого только материала он создан?
- Я пригляжу за ним, едва уйдут полководцы.
С собою я привез суму со всем необходимым. Птолемей и Кратер вышли довольно скоро. Теперь, подумалось мне, начинается настоящее ожидание.
Толпа бесновалась у шатра. Кажется, они воображали, что Александр сейчас будет принимать их, но стражник не давал им подойти близко. Я ждал.
Вершины пальм окрасились черным на фоне закатного неба, когда из шатра вышел Гефестион.
- Багоас где-то здесь? - спросил он у стражи. Я выскочил вперед.
- Царь начинает уставать; ему хотелось бы устроиться на ночь.
«Начинает уставать! - думал я. - Ему следовало лечь еще час назад».
Внутри было жарко. По обыкновению, Александр полулежал на подушках. Подойдя, я поправил их. Рядом с кроватью стояла чаша для вина.
- О, Аль Скандир! - взмолился я. - Ты же знаешь, что лекарь запретил тебе пить вино, если идет кровь...
- Так, ерунда. Кровь уже не течет.
Царь нуждался в отдыхе, а не в вине. Я уже послал за водой, чтобы обтереть его губкой.
- Что ты делал с этой повязкой? - спросил я. - Смотри, она сбилась набок!
- Так, ничего, - отвечал Александр. - Гефестион хотел посмотреть на рану.
Я просто ответил:
- Не лги мне. Она присохла.
Смочив ткань, я снял ее, протер губкой грудь Александру, помазал рану мазью, наложил чистую повязку и послал за ужином. Александр едва мог есть, настолько он устал за день. Закончив, я тихонько устроился в углу; он привык засыпать, когда я сижу где-то рядом.
Немного спустя, уже в полудреме, Александр глубоко вздохнул. Я тихо подошел ближе. Губы его шевелились. Я подумал уже, что он просит меня позвать Ге-фестиона, чтобы тот посидел у его ложа, - но он шепнул лишь:
- Еще столько работы...
24.
Мало-помалу Александр поправлялся. В лагерь прибыли посланники маллов, желавшие договориться о сдаче. Царь потребовал привести ему тысячу заложников, но, когда те прибыли, счел это знаком доброй воли и отпустил всех до единого.
Из индских земель явились процессии, нагруженные дарами: золотые чаши, наполненные жемчугом, сундуки из редкостных пород дерева, полные пряностей, расшитые балдахины, золотые ожерелья с рубинами, слоны... Чудеснейшим же из подарков были ручные тигры, вскормленные с человеческих рук еще в ту пору, когда были слепыми котятами, - они важно расхаживали взад-вперед на серебряных цепях. Александр счел их более царственными животными, чем даже львы, и заявил, что и сам хотел бы взрастить одного такого, если б у него хватило времени должным образом заботиться о питомце.
Ради каждой встречи с послами ему приходилось подниматься с постели и усаживаться на трон, как если бы он чувствовал себя превосходно. Послы всегда говорили долго и витиевато, и каждую речь требовалось переложить на греческий; затем Александр отвечал, и его слова также перетолковывались. Потом он принимал дары... Я боялся, что тигры учуют запах его крови.
Рана высохла, хотя по-прежнему вселяла в меня ужас одним своим видом. Однажды утром царь - довольный, словно ребенок, вынувший изо рта молочный зуб, - со словами «Смотри-ка, что я вытащил» показал мне огромный осколок ребра. После этого боль уже не была такой острой, но кожа все еще приставала к сухожилиям, те - к костям и, как сказал врачеватель, к легкому внутри. Силы возвращались к Александру постепенно, и еще долго от боли он не мог глубоко вдохнуть или поднять руку, - что, однако, не удерживало его от работы, скопившейся за время похода.
Вскоре после нашего прибытия в царский шатер явилась Роксана; она приехала в своем занавешенном паланкине, дабы приветствовать своего повелителя и осведомиться о его здоровье. Александр позже сказал мне, что Роксана делает заметные успехи в греческом; ему показалось, она была исполнена заботы, мягка и кротка. Я уже слышал, что, когда разнесся слух о его гибели, истошные вопли согдианки оглушили половину лагеря. Быть может, то была искренняя скорбь; с другой стороны, Роксана по-прежнему оставалась бездетна и могла вовсе не иметь ребенка, если бы Александр и впрямь погиб.
Миновал месяц. Александр уже встал на ноги, и мы вновь доверились реке, двинувшись туда, где она сливается с Индом. То была воистину царская процессия. Поток широк и спокоен; царь взял с собою одних пеших воинов десять тысяч, не считая всадников и их лошадей. Водную гладь гордо рассекали корабли с раскрашенными парусами и с разрисованными глазами на крутых бортах; корму каждого судна резчики украсили золоченым орнаментом - частью греческим, частью индским. И чудесно было видеть Александра вновь взирающим вперед, стоя на носу царской галеры.
Там, где встречаются воды двух рек, Александр узрел замечательное место для нового города - и разбил лагерь. Он все еще нуждался в отдыхе. Мы пробыли там большую часть зимы; было неплохо, хоть я и не переставал скучать по привычному для глаз виду холмов. Когда разнеслась весть, что Александр встал лагерем, к нам начали приезжать люди - причем некоторые прибывали аж из самой Греции. И все-таки один из гостей застал нас врасплох: то был Оксиарт, отец Роксаны. Он прибыл со своим старшим сыном, донельзя озабоченный государственными делами. По словам Оксиарта, его беспокоило какое-то восстание в Бактрии. Сам же я твердо верю, что проделать долгий путь его убедило желание проверить, не готовит ли его дочь скорое появление внука, нового Великого царя?
Во время индских походов у Александра редко выдавалось время побыть вместе с Роксаной, даже если бы царю того хотелось. Полагаю, Оксиарт придерживался того мнения, что, коли есть желание, время найдется. Теперь Александр объявил, что вполне здоров, и даже совершал конные прогулки («Просто немного покалывает в боку, надо только чуточку смягчить рану мазью»), а потому не мог объяснять немощью отсутствие интереса к гарему. Вот уже несколько недель, если говорить правду, царь чувствовал себя до такой степени неплохо, что мог бы заниматься любовью с кем-нибудь, кто был бы осторожен и мягок. В общем, визит Оксиарта так ничем и завершился, не считая короткого путешествия по реке, чтобы взглянуть на крокодилов. Не ведаю, что именно там говорилось, хоть я и был на галере: главное - вовремя уйти, чтобы не встревать в споры родственников.
Расставаясь, Александр подарил тестю сатрапию. Она лежала у предгорий Парапамиса - далеко на востоке, на самом краю Бактрии, и к тому же вдали от царских городов Персии. Оксиарт должен был разделить правление с македонским военачальником, которому, как я подозреваю, отправили просьбу занять чем-нибудь согдианца и не выпускать за пределы сатрапии.
С пришествием весны Александр был готов двинуться на запад, к океану, но на пути его лежала страна жрецов-правителей, уже вступивших в тяжелую, кровопролитную войну с ним. Все народы, свободно признававшие власть царя, Александр привечал как близких друзей, - но ежели впоследствии, стоило ему отойти подальше, они восставали, то легкого прощения ожидать не приходилось. Он не терпел вероломства. Поначалу Александр был вынужден переложить ведение длительных осад на плечи своих полководцев, но бездействие пожирало его, подобно болезни; что и говорить, царь бывал груб даже со мною. Долго так продолжаться не могло. Он вновь и вновь бросался в битву, возвращаясь измотанным настолько, что буквально падал на кровать; всякий раз, когда ему приходилось действовать левой рукой, закрываясь щитом или натягивая поводья, это беспокоило затянувшуюся рану. Лекарь дал мне немного масла, смешанного с соком трав, дабы я каждый вечер смазывал ее. В то время лишь так мои руки могли приносить царю удовольствие, ибо Александр слишком уставал для чего-то большего.
Оставляя очередной город, царь снова разделил армию надвое: Кратер должен был покинуть нас и вернуться в Персию через Хибер, по дороге следя за спокойствием Бактрии. С собою он взял старых и покале-ченных воинов, слонов и гарем. Не имею понятия, как встретила эту весть Роксана; вероятно, она почувствовала себя гораздо лучше, узнав, куда отправляется сам Александр. Нельзя сказать, чтобы за прошедшую зиму Александр совсем забыл о гареме, но, так или иначе, признаков скорого появления на свет нового Великого царя пока не было видно.
Не так давно я и сам был бы отправлен с ними одним мановением руки. Теперь Александру это просто не приходило в голову. И даже будь я способен предвидеть то, что ждало нас впереди, я не избрал бы себе иного пути.
Лето настало прежде, чем пограничные области сдались Александру, его волей были основаны новые города и порты, а сами мы двинулись к океану.
Царь не стал грузить на корабли всю армию (он всего лишь намеревался узреть чудо Внешнего океана), но и тогда нас можно было назвать флотом. Александр успел отдохнуть от сражений, основать речной порт и теперь был исполнен нетерпеливого рвения.
Пред устьем Инда даже Оке - всего лишь речушка. Оно само по себе казалось нам морем, пока мы не вдохнули первый ветер. Могучее дыхание океана едва не опрокинуло наши корабли; мы еле успели пристать к берегу прежде, чем кто-нибудь утонул бы. Мне же подумалось, что океан, так или иначе, мог встретить Александра чуточку радушнее.
Корабельные плотники потрудились на славу, заделывая пробоины, и мы двинулись дальше с навигато-рами-индами. Не успели они заверить нас, что океан совсем рядом, как ветер подул снова; мы бросились к берегу и укрепили суда. И вода вдруг ушла.
Она уходила и уходила. Корабли остались лежать высоко на берегу в грязных лужах, причем некоторые накренились на песчаных откосах. Никто не знал, что и подумать; это казалось нам самым ужасным знамением из всех, какие только бывают. Всю свою жизнь проведя в борьбе со стихиями вод, наши мореходы и гребцы со Срединного моря не видели ничего подобного. Они страшились штормов, но шторм был лишь сильным ветром, тогда как это...
Бывшие с нами люди из Египта заявили, что, если это - то же, что бывает с Нилом, тогда мы можем остаться здесь на полгода, подтаскивая суда к ушедшей воде. Никто не мог добиться толкового ответа от говоривших на местном наречии индов; они показывали знаками, что вода вернется, но мы не были в состоянии понять, когда именно. И разбили лагерь, приготовившись к долгому ожиданию.
Вода вернулась с наступлением темноты. Волна за волной, она плескалась все ближе и ближе, поднимая сидящие на мели корабли, сталкивая их боками. Мы приготовились убрать лагерь с их дороги, не имея ни малейшего понятия, далеко ли придется бежать. Вода же остановилась в том самом месте, где мы увидели ее вначале, но на следующее утро отступила снова. И, как мы узнали, найдя наконец толмача, способного понять россказни индов, океан поступает так дважды в день. Что бы ни говорили в Александрии, клянусь, это не базарная сплетня. Всего только в прошлом году один финикиец, заплывавший за Столбы в Иберию, поведал мне, что там происходит то же самое. Плотники снова занялись латанием кораблей, и вскоре пред нашим жадным взором предстал наконец раскинувшийся во всем своем величии океан. На краю земли Александр принес жертвы своим богам-покровителям, и мы вышли в море.
Легкий ветер подгонял нас, а небо слепило глаза голубизною. Синевато-серая океанская вода казалась гораздо темнее морской, с невысокими волнами, бросавшими в нас клочья хрустальной пены. На своем пути мы миновали два острова, и тогда уже ничто не стояло меж нами и самым концом мира.
Вдосталь наглядевшись на океанский простор, Александр принес в жертву Посейдону двух быков. На мой желудок океан подействовал весьма странно: при запахе крови мне пришлось броситься к борту. И там я узрел серебристую рыбу, тонкую, всего с ладонь длиной: она поднялась из воды и полетела, скользя по воздуху. Не опускаясь к воде, она одолела, должно быть, расстояние броска копьем, а затем вновь скрылась в волнах. Никто не видел ее, кроме меня, и никто не поверил мне, кроме Александра. Впрочем, даже он воспротивился тому, чтобы внести виденное мною знамение в описание нашего плавания. Клянусь Митрой, мой рассказ - чистая правда.
Быков сбросили за борт для бога. Александр не просто благодарил его за возможность насладиться
видом океана; он испрашивал снисхождения к своему старому другу Неарху и ко всему флоту. Они собирались выйти в море и двинуться вдоль берегов от Инда к Тигру, выискивая города на побережье или подходящие места для постройки новых портовых поселений. Александр полагал великим свершением для всего человечества нахождение прямого пути из Персии в Индию, минуя долгие и полные опасностей караванные тропы.
О прибрежных землях говорили, что они голы и безжизненны, и потому Александр хотел провести армию вдоль берегов океана, оставляя флоту запасы пищи и выкапывая колодцы по дороге. Конечно же, он пожелал принять на себя все трудности перехода. Мы, персы, предупреждали, что эта земля известна своими пустынями и что даже сам Кир познал здесь немало невзгод.
- Инды говорят, - поведал ему я, - будто Кир выбрался из пустыни в обществе всего семерых своих воинов. Впрочем, инды могут и приукрашивать, ведь Кир намеревался завоевать их.
- Ну что же, - усмехнулся Александр, - он был великим человеком. И все-таки мы зашли немного дальше, чем он.
В поход мы выступили в середине лета.
С Кратером мы оставили немалое воинство, но с нами по-прежнему шла целая армия из людей самых разных племен в сопровождении женщин, шедших за воинами вместе со всеми детьми, а также примкнувших к нам финикийцев. Они надеялись избегнуть опасностей торгового пути, не ведая, с чем мы сами можем столкнуться в нехоженой земле, и сочли, что прокладка новых дорог стоит сопряженных с нею невзгод.
Восточная Гедросия - страна специй и благовоний. Нард с пушистыми гроздьями рос под нашими ногами, словно ни на что не годная трава, а воздух наполнял его терпкий, странный аромат. Смола на мирровых стволах сверкала на солнце, подобно янтарю. Рощицы высоких деревьев роняли на нас благоуханные бледные лепестки. Когда же холмы и долы этой чудесной страны начали отставать от нас, постепенно пропадая вдали, то же сделали и финикийцы. Они остались среди благовоний. Им рассказали, что именно ждет нас за пределами этой приветливой земли.
Усыпанные ароматными цветами кусты сменились колючками; о зеленых долинах мы теперь лишь вспоминали со вздохом, копаясь в сухой земле или безуспешно разыскивая ручьи: попадавшиеся нам русла были либо вообще безводны, либо - если нам везло - по ним бежала струйка, едва наполнявшая чашу. Лабиринты мягких скал были изрезаны ветрами и обретали жуткие формы разрушенных крепостей с зубчатыми стенами или же чудищ, запрокинувших разверстые пасти в беззвучном рыке. На равнинах, усыпанными мелкой каменной крошкой и небольшими валунами, нам приходилось бить собственные ноги, чтобы поберечь коней; потом мы брели по сухой грязи, выжженной солнцем до трещин и покрытой белесым слоем соли. Ничто не росло здесь, но что может вырасти без дождя на голом камне?
Сперва нам все же удавалось отыскать воду где-нибудь неподалеку, а обозные отряды добывали пищу, заходя в глубь страны. Александр послал Неарху кое-какие запасы, приказав найти для его людей воду и оставить все на берегу. Вернувшись, воины поведали, что устроили на побережье знак, который привлечет внимание гребцов, но не нашли удобного места для пристани. Никто не жил здесь, кроме жалких созданий, тощих и немых, подобно диким зверям, с ногтями, более похожими на острые когти хищников. Единственной пищей этих людей (если то были люди) оставалась рыба, ибо земля не давала никакого урожая. В мелких лужицах они черпали солоноватую воду с отвратительным запахом, которой нельзя было бы напоить и собаку; видно, влага в сырой рыбе не давала этим людям погибнуть от жажды.
Мы шли все дальше и достигли песков. В те два месяца я часто повторял себе: если только я выживу, то сотру эти муки из своей памяти, ибо даже воспоминания о подобных лишениях непросто вынести. И все же сейчас я напрягаю память, восстанавливая один день за другим. Александр ушел от нас; и каждое мгновение, когда он еще был со мною, обретает ценность утерянного сокровища. Да, даже те страшные дни.
Шли мы по ночам. Когда солнце поднималось высоко, никто не мог бы долго продержаться на марше. Разведчики отправились вперед на верблюдах, чтобы найти очередной ручеек или же яму с водою, которых мы должны были достигнуть во что бы то ни стало - или же умереть. Иногда мы набредали на оставленные знаки еще до рассвета, но все чаще и чаще опаздывали - по мере того, как силы наши иссякали, а лошади падали замертво.
Отступившие назад зловещие нагромождения разъеденного ветрами камня казались теперь приветливыми оазисами по сравнению с обжигающим песком. Дневной жар пропитывал сухой воздух, не слабея даже по ночам. Песчаные барханы были слишком длинны, чтобы пытаться обойти их; при подъеме по такому склону на каждые два шага вверх приходился один вниз, но при спуске пешие воины могли скользить. Мы же, всадники, одолевали их шаг за шагом, пока у нас еще были кони, разумеется. Они теряли силы прежде людей: жалких колючек и давно высохшей травы не хватало, чтобы поддерживать в них силы раз за разом достигать воды. Кони не долго оставались добычей стервятников: с той поры, как обозные отряды стали возвращаться с пустыми руками, падшая лошадь превращалась в пиршество.
Мой Лев упал на полпути вверх по песчаной дюне. Я пытался заставить его подняться, но он лег, чтобы уже не встать. Возникнув словно из-под земли, к нам подскочила целая шайка пеших воинов с мечами и ножами.
- Дайте ему умереть! - крикнул я, вспомнив о муле, которого разорвали на куски прежде, чем тот успел испустить дух.
Я показал им кинжал, и они решили, что я собираюсь оставить мясо себе... Этим кинжалом я сделал жертвенный надрез на шее коня, вскрывая вену. Не думаю, что Льву было очень больно. Потом я взял немного мяса для себя и своих слуг; им я отдал большую часть. Мы, служившие самому царю, ели не больше Александра - тот же скудный армейский рацион, - но, по крайней мере, никто не крал эту малость друг у друга.
Мулы исчезали, едва только поблизости не оказывалось ни одного военачальника; ради их мяса воины раздавали собственное добро. Конники укладывались спать рядом со своими лошадьми. Я же слишком поздно узнал об этой предосторожности, и державшийся еще на ногах Орикс пропал, пока я спал. Я не просил у Александра другого коня; лошади теперь предназначались только для воинов.
Двигаясь дальше пешком, я часто наталкивался на Каланоса, вышагивавшего по пустыне, подобно тощей длинноногой птице. Философ отказался оставить Александра и уйти с Кратером; в краю камней он принял от царя пару сандалий. В закатный час, когда все остальные цеплялись за сон, пытаясь насладиться последними минутами отдыха перед снятием лагеря, я видел его сидящим со скрещенными ногами, устремившим взор на заходящее солнце. Александр справлялся с усталостью или же скрывал ее; Каланос, кажется, не уставал
новее.
- Попробуй угадать, сколько ему лет, - как-то предложил мне Александр. Я сказал: пятьдесят с небольшим. - Ты ошибаешься, ему уже за семьдесят. Он говорит, что за всю свою жизнь ни разу не болел.
- Удивительный человек, - отвечал я. Философ был счастлив, думая только о своем боге и
ни о ком другом, тогда как Александр работал, словно ослик дровосека, думая о всех нас сразу. Я слишком хорошо умел читать в его мыслях; царь клял себя за то, что мы угодили в эту геенну по вине его нетерпения, ибо он не захотел дождаться наступления зимы, прежде чем тронуться в путь. На исходе третьей недели, когда уже никто не замечал идущих рядом, а переставлял ноги как мог, со мною заговорил один из воинов:
- Пусть царь завел нас сюда, но, во всяком случае, он потеет вместе с остальными. Теперь Александр возглавляет колонну пеший.
- Что? - вздрогнул я. О, если бы я мог не поверить! Но воин сказал правду.
Мы разбили лагерь часа через два после восхода, рядышком со звонким ручьем, в котором журчала настоящая вода. Я поспешил к нему с царским кувшином, прежде чем идиоты рабы могли испортить воду своими грязными ногами. В этом на них никак нельзя полагаться.
Александр вошел в шатер, прямой как палка. Уже наполненная, его чаша стояла наготове. Царь застыл у входа, едва только полог упал у него за спиной, скрыв от глаз воинов, и прижал обе ладони к ране в боку. Глаза его были закрыты. Я поставил чашу и подбежал, вообразив, что сейчас он упадет. Какое-то время он просто стоял, опершись на меня, но затем выпрямился вновь и отошел к своему креслу, где и принял из моих рук питье.
- Аль Скандир, как ты мог?
- Я делаю только то, что должен. - На эти простые слова у него ушло три вздоха.
- Хорошо, ты сделал это. Обещай, что в последний раз.
- Не будь ребенком. Я должен делать это каждый день, начиная с сегодняшнего. Это необходимо.
- Давай выслушаем лекаря. - Я забрал у него чашу: вода проливалась на царские одежды.
- Нет! - Найдя в искалеченных легких еще немного воздуха, Александр добавил: - Ходьба идет
мне на пользу. Она расслабляет мускулы. И хватит об этом, я слышу шаги.
Они явились со своими горестями и вопросами, царь разобрал все до единого. Потом пришел Гефес-тион, принесший Александрову долю общего рациона-с тем, чтобы вместе подкрепиться в эти жаркие рассветные часы. В тот момент я не доверил бы здоровье Александра никому, но смирился. Позже я обнаружил, что царь все-таки поел и даже сделал глоток вина. Ему помогли улечься; он даже не проснулся, когда я растирал горящий шрам маслом, которое мне дал врачеватель. Я прятал снадобье от рабов, опасаясь, что они сожрут его.
С того дня Александр сам вел армию и задавал общий темп, будь то по песку или камням, короткий или длинный переход... Каждый шаг причинял ему боль, а к утру ходьба превращалась в пытку. Царь жил только усилием воли.
Это видел каждый; боль выжигала на нем свои особые отметины. Воины знали его гордость, но они понимали также: так он наказывает себя за страдания остальных. Они простили Александра, его дух питал всех нас.
Освобождая царя от одежд в нараставшем пекле нового дня, я поймал себя на мысли: сумеет ли он вернуть себе жизненные силы, что капля за каплей вытекают сейчас из его жил? Наверное, уже тогда я знал ответ.
Александр страдал еще и из-за флота, идущего морем вдоль этих суровых берегов. Даже сейчас он посылал пищу на берег. Начальник отряда вернулся, чтобы сказать: воины сломали печать по дороге и съели все без остатка. Выпрямившись на раскладном стуле, Александр ответил:
- Передай этим людям, я объявляю им выговор за неповиновение, но извиняю их голод. И если мулы тоже пропали, молчи; я не хочу слышать. С сегодняшнего дня... - он сделал паузу, чтобы отдышаться, - пропавшие мулы считаются охромевшими... Порой следует придерживать карающую длань.
Люди стали умирать. Пустячные болячки оказывались смертельными. Они просто падали в ночной тьме, иногда молча, а иногда - выкрикивая свои имена в надежде, что какой-нибудь друг услышит и подставит плечо. Впрочем, ночами нас охватывала глухота. Чем ты поможешь гибнущему, ежели и сам едва держишься на ногах? Я видел воинов с детьми на закорках и понимал, что женщина этого человека - жена или наложница - погибла. Правда, чаще первыми погибали именно дети. Помню, я слышал детский плач во тьме; наверное, ребенка просто оставили умирать в этой пустыне, но я просто продолжал переставлять ноги, как и прежде. У меня было только одно дело, и я не мог заниматься ничем другим.
Однажды мы пришли к широкому речному руслу со светлым ручейком на дне, свежим и холодным, - добрая горная вода. Переход оказался коротким: мы пришли к реке еще затемно, и у нас было время разбить лагерь в ночной прохладе. Александр приказал поставить шатер на прибрежном песке, дабы слышать журчание потока. Он едва вошел, как всегда полумертвый от усталости, и я протирал ему лицо, спеша успеть до прихода просителей, когда начал приближаться странный шум - нечто среднее меж цокотом сотен копыт и ревом толпы. Какое-то время мы вслушивались, недоуменно повернув головы на звук; потом Александр вскочил на ноги, крикнул: «Бежим!» - и выволок меня из шатра, ухвативши за руку. Потом мы и вправду побежали. По речному руслу к нам стремительно приближалась громада темной, почти черной воды. Рев, который мы услыхали вначале, был шумом сталкивающихся и дробящихся обломков скал.
Александр кричал, предупреждая остальных. Вокруг нас люди карабкались на берег, но я не оглядывался по сторонам, пока мы не забрались повыше. Оттуда я видел, как царский шатер взлетел вверх, подброшенный ударом, пропал под слоем воды и показался вновь, мелькая в грязных струях. «Масло все еще со мною», - подумал я и ощупал суму. Александр старался успокоить дыхание после бега. Потом раздались крики.
Другие тоже расположились на отмели. Женщины натянули скромные навесы и занялись приготовлением скудного ужина, оставив выживших детей плескаться в ручье. Волна унесла почти всех, из нескольких сотен спаслись лишь единицы.
То был самый кошмарный день того страшного похода; осиротевшие воины рыскали вокруг, пытаясь найти тела, но, как правило, втуне. Все остальные, смертельно устав после ночи пути, занимались тем же, прикрываясь от палящего солнца. Шатер Александра оказался выброшен где-то неподалеку, его разостлали для просушки. Все его имущество исчезло бесследно. Проведя многие часы на ногах, он уснул в шатре Гефестиона. Я же в то время обходил всех его друзей, умоляя поделиться хоть чем-нибудь: у Александра не осталось ни единой смены одежды! Кое-что из того,
что мне удалось заполучить, было куда лучше его собственных одеяний - царь путешествовал налегке. Хорошо еще, что телохранителям Александра удалось спасти от стихии хотя бы его оружие.
Той ночью мы не пошли дальше - из-за усталости; кроме того, надо было схоронить мертвых. Если смерть настигает человека в Гедросии, то лучше уж умереть рядом с водою.
Хоть сам я в ту пору был молод и мускулы танцовщика хорошо служили мне, я все равно чувствовал, как ночь от ночи убывают силы. Счет времени я потерял уже давно, думая только о том, чтобы в очередной раз поставить одну ногу впереди другой; рот был полон пыли, поднятой идущими вокруг. Ночь наступала как раз в тот момент, когда более всего на свете мне хотелось лечь и остаться лежать навечно. Потом я вспоминал, что со мною - целебное масло, которое немного помогало царю, и что, если я упаду, утром меня, беззащитного, найдет свирепое солнце. Поэтому я заставлял себя вставать и идти дальше, разрываясь между любовью и страхом.
Переходы становились все длиннее, ибо наш шаг понемногу замедлялся. Александр продолжал вести нас всю ночь и в раскаленной печи начавшегося утра. Ложась, он редко говорил что-то; меж нами поселилось глубокое понимание, и ему не было нужды тратить дыхания на слова. Иногда мне приходилось заставлять его раздеться и умыться, прежде чем лечь спать; он бранил меня, на что я с гневом огрызался, словно сварливая нянька, препирающаяся с ребенком; наши споры не значили ровным счетом ничего, разве что давали Александру отдых после многочасовой необходимости носить маску спокойствия. Отдохнув, он всегда благодарил меня.
По уверениям людей, которых мы высылали вперед, середину пути мы давным-давно миновали. Недавно Александр послал небольшой отряд на верблюдах - найти первые признаки зелени и какой ни на есть провиант. Больше мы о них не слыхали. Все шло своим чередом, и каждый переход становился все длиннее, глубже и глубже врезаясь в дневной жар прежде, чем мы достигали воды. Однажды мы так долго не могли найти ее, что Александр приказал остановиться прямо на солнце - с тем, чтобы отставшие смогли дотащиться до остальных и не сгинуть в пустыне. Мы разбили лагерь у старого речного русла, давно пересохшего. В колодце, у которого мы останавливались прошлой ночью, воды было так мало, что ее попросту не осталось про запас. Царь сидел на горячем булыжнике в сплетенной из соломы шляпе, защищавшей его от губительных лучей. Птолемей стоял рядом и, как мне показалось, спрашивал его о самочувствии, ибо царь выглядел ужасно: высохший, с заострившимися чертами, он истекал потом. Даже издалека я видел, как тяжело вздымается его грудь.
Кто-то спросил: «Где царь?» - и я махнул рукой в его сторону. Мимо прошел македонец, сопровождаемый двумя фракийцами, один из которых прижимал к себе перевернутый воинский шлем. В нем плескалась вода - не много, всего несколько глотков. Должно быть, они нацедили ее в какой-нибудь трещине в сухом русле, спрятавшись за камнями от остальных. Благословенны будь боги, подумалось мне. Я изнемогал от жажды, но не настолько, чтобы не желать увидеть, как выпьет воды Александр. Покрытые татуировками фракийцы шли рядом, обнаженными мечами защищая сокровище. У царя не было более преданных воинов, хотя они выглядели настоящими варварами, со своими неряшливыми рыжими шевелюрами. Александру пришлось отучивать их приносить отрубленные головы врагов в уповании на ответную щедрость царя, но они даже не прикоснулись к воде. Поднявши свое оружие, они подбежали к Александру; первый встал на колени и с широкой улыбкой на запыленном, покрытом синими потеками лице протянул шлем.
Александр принял его. Несколько мгновений он смотрел внутрь, опустив голову. Не думаю, чтобы многих из нас колола в тот миг зависть, сколь бы мы ни были иссушены сами. Воины прекрасно видели состояние Александра.
Потянувшись вперед, царь положил ладонь на плечо фракийцу и, сказав ему несколько слов на их языке, покачал головой. Потом он встал и, подняв шлем, выплеснул из него воду, как это делают греки, совершая ритуал возлияния пред своими богами.
Колонну охватило глухое гудение, в то время как рассказ передавался от воина к воину. Что до меня, сидевшего на камне прямо посреди пустого русла, то я просто плакал, закрыв лицо руками. Наверное, люди решили, что я плачу из-за бессмысленной траты воды... Минуту спустя я обнаружил слезы на своих ладонях и слизал их все, высунув распухший, сухой язык.
Мы более не разбивали лагерь у воды, когда порою достигали ее. Жажда была чересчур велика; люди резвились бы прямо в потоке и замутили его или же лопнули, не в состоянии остановиться. В то утро мы разбили шатры в стороне от сухого русла. Я уложил Александра на кровать, чтобы обтереть его губкой. На лице царя застыла радостная улыбка - так смеются черепа над земными страданиями.
- Аль Скандир, - сказал я, - человека, подобного тебе, еще не знали люди.
- О, это было необходимо, - отозвался царь, улыбаясь.
Он сделал бы то же, даже если бы ему грозила смерть. Эта цена не была для него чересчур велика.
- Ты нуждался в воде не меньше моего, - добавил Александр. - Сегодня ты выглядишь уставшим.
Возможно, он видел больше, чем я знал сам. Несколько ночей спустя, в предрассветном часу, я думал только об одном: «Идти дальше не могу». Эта мысль звучала настолько ясно, преследуя меня, словно кто-то повторял мне это вслух, снова и снова.
На рассвете песок какое-то время еще сохранял немного ночной прохлады. Я набрел на сухой куст, который прикрыл бы мне голову, когда поднимется солнце. Не спрашивайте, отчего я оттягивал собственную смерть; кажется, это заложено в человеческой природе. Так хорошо вдосталь отдохнуть... Я смотрел, как мимо медленно тащится наша длинная колонна. Я не окликал их, как делали прочие. Лишь одно я мог бы сказать этим людям: «Простите меня».
Я лежал, наслаждаясь праздностью, пока восток не воспылал тусклым, мерцающим свечением. К тому времени я почувствовал себя лучше и принялся думать: что я здесь делаю? Не сошел ли я с ума? Надо было идти.
Поднявшись, я отыскал след колонны. Какое-то время я чувствовал себя почти свежим и был вполне уверен, что сумею догнать остальных. Перевернув флягу, я постучал по донышку на случай, ежели там осталась хотя бы капля, уже зная, что выпил все досуха еще вчера. Песок был тяжел и глубок. Он вонял людьми и лошадьми; яростно гудели мухи, взлетевшие с него, чтобы пить мой пот. С гребня очередной дюны я увидел облако пыли, рассеивающееся далеко впереди. Солнце поднималось все выше. Силы оставили меня.
Там был обломок скалы - пропеченная красная глина, изъеденная непогодой. Солнце еще не успело дойти до зенита, и обломок отбрасывал крошечную тень. Все мое тело горело сухим огнем, ноги изменили мне... Я вполз туда и замер, пряча в песке лицо. Вот она, твоя могила, думал я, ты предал Александра. Ты заслужил свою смерть.
Вокруг царила тишина. Тень от скалы над моей головой таяла, но еще не исчезла, когда я услышал хриплое дыхание коня и подумал: «Первым является Безумие». Голос звал меня по имени: «Багоас!»
Я повернул голову. Рядом стоял Гефестион, глядящий вниз, на меня. Его осунувшееся лицо было совершенно белым от пыли, и вообще он весьма походил на мертвеца. Я спросил:
- Почему ты пришел за моей душою? Я не убивал тебя.
При каркающем звуке моего голоса Гефестион опустился на колени и протянул мне воду:
- Только чуть-чуть. Не все сразу.
- Твоя вода, - прошептал я, охваченный стыдом.
- Нет, я из лагеря, - терпеливо отвечал он мне. - Там ее полно. Вставай, мы не можем сидеть тут весь день.
С трудом ему удалось поставить меня на ноги и довести до коня.
- Я поведу его в поводу. Если мы усядемся вдвоем, он издохнет.
Я чувствовал, как подо мною ходят кости бедного животного, даже сквозь тряпичное седло; и ведь конь уже прошел свою дневную норму... Как и сам Гефестион. Он шел, натягивая поводья, и хлестал коня, когда тот останавливался. В голове у меня прояснилось. Я сказал:
- Ты пришел сам?
- Я не мог послать воина.
Конечно, не мог, в конце подобного марша. Никто не возвращался за отставшими. Если ты отстал -значит, отстал.
С вершины следующей дюны, до которой мы добрели, я увидал окружавшую реку чахлую зелень и темную россыпь лагеря. Гефестион разделил меж нами еще немного воды, после чего протянул мне флягу:
- Допивай. Теперь уже можно.
Я вновь боролся с собою, пытаясь заговорить. В Сузах меня научили облекать признательность в изысканные слова, но сейчас я смог выдавить лишь:
- Теперь я понимаю...
- Тогда постарайся не отставать от колонны, - буркнул Гефестион. - И присматривай за царем. У меня теперь хватает другой работы.
Из-за моей слабости в то утро никто не служил Александру. Оруженосцы, старались, как могли, но перед ними ему всегда приходилось сохранять лицо, чего бы то ни стоило. Царь беспокоился обо мне и даже пощупал мою голову, пытаясь понять, не получил ли я солнечный удар. Уступив велению чести, я поведал ему о своем спасителе, - и Александр ответил лишь:
- Это Гефестион; он всегда был таким.
Словно вновь задернулись занавеси, скрывавшие священную гробницу от нечестивого взора. Таково было мое наказание. Я-то понимал, что заслужил его, хотя царь вовсе не желал меня уязвить.
На следующий день, едва мы устроили привал, поднялся ветер.
Прежняя неподвижность воздуха сама по себе была пыткой, но и ветер не принес с собою прохлады или свежести; один лишь песок, песок, песок... Он забирался под пологи, сыпался в щели, громоздился сбоку, пока у каждого из шатров не выросла своя маленькая дюна. Замотав лица, конюхи поспешили укутать морды лошадям. Песок скрипел на зубах, забивал уши, оставался в складках одежды, в волосах... Ветер немного стих; проснувшись, мы не знали, что делать - знакомые дюны изменили форму, а все отметины, указывавшие путь к воде, исчезли. Песчаные волны проглатывали без остатка сухие стволы деревьев, - что уж говорить о нескольких вкопанных в песок ветках.
Наш колодец почти занесло песком. Я уж думал, это и есть конец всему. По крайней мере, сейчас я буду где-то поблизости от Александра, даже если царь захочет встретить смерть вместе с Гефестионом.
Я должен был догадаться, что сидеть сложа руки в ожидании смерти - вовсе не в характере моего господина. В маллийской цитадели, лежа со стрелою в боку, он пронзил мечом инда, пришедшего забрать его оружие. Поэтому теперь он собрал в своем шатре военный совет.
- Мы потеряли дорогу, - признал он. - Поэтому нам придется отыскивать ее самим. Единственный путь, в котором можно быть уверенным, это путь к морю. Мы двинемся туда на восходе, вот что мы
сделаем.
За несколько часов до рассвета он выехал в сопровождении тридцати всадников; именно столько лошадей, способных вынести путешествие, удалось сыскать. Чтобы видеть направление, им пришлось идти при свете дня. Они растворились в темноте за ближайшей дюной, унося с собою все наши жизни.
Той ночью многие вернулись. Александр отослал их обратно, видя, что кони не справляются. Сам же царь продолжал путь с десятью сотоварищами. На закате следующего дня, красном в песчаной пыли, мы увидели их черные тени на горизонте. Когда они приблизились, Александр показался мне вовсе исхудавшим, боль избороздила его лицо морщинами... Но он улыбался. И все мы впились в его улыбку, словно она прогоняла смерть.
Пятеро из десяти погибли в дороге; с оставшейся пятеркой он продолжал путь. Выехав на гребень очередного бархана, они увидали море, а у границы воды - то, о чем еще ни разу не докладывали разведчики: зеленую траву, которая не растет, если в почве нет пресной воды. Спешившись, они принялись копать, в то время как лошади просовывали меж ними морды, поводя ноздрями. Александр первым добрался до воды, и она оказалась свежей.
Ночью мы все отправились к морю. Александр вел нас, указывая колонне дорогу. Спасение совсем рядом, и он мог позволить себе править конем.
Морская гладь походила на полированное железо, но оно было влажным, и самый вид его освежил нас. Между кромкой воды и поросшими тростником дюнами была узкая полоска зелени, где невидимые ручейки впадали в океан.
Пять дней мы шли по ней, и легкий морской ветерок охлаждал нашу кровь; поэтому мы шагали днем, останавливаясь для того, чтобы выкопать колодец и напиться. Вечерами мы купались в море. Это было столь прекрасно, что я отбросил всю персидскую благопристойность и даже не заботился о том, видит ли кто-нибудь, как устроены евнухи. Мы все были подобны играющим детям. По зелени можно было судить, что мы вот-вот выйдем к дороге.
Потом стала появляться пища. Наши посланники не погибли; они достигли гедросского города на северо-западе, и оттуда весть обошла всю округу. Пришел первый караван - тяжело груженные верблюды. Начиная свой поход, мы смогли бы перекусить, не более того, но теперь честно поделенная на всех пища составила целое пиршество. Теперь нас было куда меньше. Часто делая остановки, мы чувствовали, как возвращаются силы. И наши лица уже казались менее изможденными, когда мы одолели последний переход на подступах к гедросскому граду.
Радушие этих мест ослепило нас: зерно и мясо, фрукты и вино, присланные из Кармании, чудесной страны, лежавшей впереди. Мы отдохнули, наелись и напились вволю; мы просто кожей впитывали здоровье, излучаемое буйной зеленью вокруг. Даже к Александру начала возвращаться прежняя стать, а на щеках его вновь играл румянец.
- Кажется, моя армия уже сможет насладиться отдыхом, - сказал он и двинул нас в Карманию легким, почти прогулочным шагом.
Пир на каждом привале и вдоволь вина; Александр посылал вперед обозный отряд, чтобы пища уже дожидалась нашего появления. Кто-то - Птолемей или Гефестион - изобрел план, чтобы заставить царя отдохнуть. Ведя тонкую игру, они не объявили Александру, что, судя по его виду, ему требуется отдых, а предложили, чтобы он, после всех свершений и выпавших на его долю испытаний, последовал примеру Диониса. Две колесницы были связаны вместе с положенным сверху помостом с кушетками, зелеными венками и красиво расшитым навесом. Прибывшие из города добрые кони весьма украсили все сооружение - и Александр не стал отказываться. Там, внутри, было достаточно места для него самого и одного-двух друзей; по дороге его шумно приветствовали войска... Из всего этого потом сотворили множество лживых рассказов с упоминанием каких-то совсем уж нелепых вакхических увеселений; но все они сводятся именно к тому, о чем поведал вам я. Дружеские уговоры, и только они, принудили Александра ехать не в седле, а на подушках.
На свежих лугах, у сладких ручьев, под тенистыми деревьями мы поставили лагерь. Царь сказал мне тогда: «Давно я не видел тебя танцующим».
Да, я возмутительно долго не пробовал танцевать. Но я был молод; сила возвращалась в мои жилы столь же легко и быстро, как вода растворяется в вине. С каждым новым днем мои упражнения все более напоминали удовольствие, а не пытку. И, кроме того, танец избавил меня от опасности переедать; в то время это было нашим общим бичом, особенно опасным для евнухов. Однажды набранный жирок непросто скинуть. И сейчас еще, пусть даже молодость моя давно минула, мне как-то удается не располнеть. Я думаю о своем господине. Не желаю услышать, как люди шепчут за моей спиною: «Да неужто этого увальня любил великий Александр?»
Были выровнены дорожки для бегунов, отгорожено поле для представлений, которые устраивали искусные наездники и им подобные умельцы. Певцы и актеры, танцоры и акробаты стекались со всех окрестностей. Все радовались и смеялись - все, кроме Александра, получавшего ужасающие вести о том, чем занялись его сатрапы и властители, прослышав, будто он умирает от раны где-то в Индии. В самой Гедросии сатрап оказался продажен и к тому же слаб в управлении. Он был македонцем; на его место Александр поставил перса. Главное же - пока люди отдыхали и пировали, - царь ожидал Кратера с его частью армии. Преступные сатрапы прочих областей могли и подождать.
Более прочего Александр был огорчен отсутствием вестей от Неарха. Мы ничего не знали о судьбе флотилии, шедшей вдоль того страшного берега; галеры давным-давно должны были появиться в порту, и, ежели все они погибли, эту ношу Александр готовился нести вечно.
Появились Кратер и толпы шедших с ним; наш лагерь вновь обратился в подобие города. Роксана была в добром здравии. Александр немедля нанес визит в гарем, но и вышел оттуда также без промедления.
В толчее я наткнулся на искавшего меня Исмения. Заказав вина, мы устроились под навесом таверны и обменялись рассказами о своих странствиях.
- Я всегда знал, - заявил он, - что твои кости прекрасны, но тебе, право, следует нарастить на них хоть что-нибудь. А царь, Багоас! Он выглядит... Ну, не постаревшим, но подавленным...
- О, он поправляется, - быстро отвечал я. - Ты бы поглядел на него с месяц тому назад... - И поспешно заговорил о чем-то другом.
Как раз в это время в наш лагерь примчался в своей колеснице правитель области, раскинувшейся чуть далее вдоль берега, спеша сообщить: нашему флоту удалось спастись, и Неарх скоро прибудет сам.
Александр расцвел, словно бы крепко спал всю последнюю неделю, и осыпал правителя подарками. Никто не знал тогда, что этот человек, чья глупость сочеталась с жадностью, не предложил прибывшим помощи в том, чтобы поставить корабли в доки, и не дал им коней. Он просто рванул к Александру из опасения, что кто-то другой может обогнать его с этой радостной вестью и получить награду. Прошли дни; Александр выслал за Неархом отряд, но воины не нашли мореходов. К правителю, все еще гостившему при дворе, были приставлены воины, следившие за каждым его шагом. Александр выглядел более измученным, чем прежде, и выслал еще один отряд. На второй день воины вернулись, привезя с собою двух иссохших людей, чьи тела были подобны плетям из недубленой кожи, с почти черным загаром: то были Неарх и его старший помощник. Первый отряд не признал их, даже когда они спросили об Александре.
Царь шагнул вперед, чтобы обнять друга детства, и заплакал. Видя их состояние, он решил даже, что эти двое - единственные, кто сумел выжить. Когда же Неарх поведал Александру, что весь флот, все его люди целы, царь плакал вновь, но уже от радости.
Много превратностей и приключений выпало им, и все они описаны в книге Неарха. Рожденные на Крите крепки и выносливы: он выжил после многолетних путешествий, чтобы изложить для потомков свои воспоминания. Если вы хотите услышать о гигантских китах, уплывающих в ужасе от звука походной трубы, или о звериных повадках одичавших Пожирателей Рыбы - отправляйтесь прямо к нему. Неарх знает десятки подобных историй.
Спасение Неарха и его флота было отмечено небывалым празднеством; Александр понемногу начинал походить на себя самого. Он принимал друзей и чествовал богов долгими торжествами, за коими следовали пирушки. Целая толпа актеров, жонглеров и прочих искусников явилась с Кратером, так что веселье можно было организовать с соблюдением правил и приличий.
Были и игры, разумеется. В конных состязаниях, как правило, побеждали персы (кстати, Александр подарил мне двух превосходных карманийских лошадей); непревзойденными бегунами оказались греки, с гордостью хваставшие, как ловко они управляются со своими ногами. Первыми лучниками были фракийцы. Все союзники Александра блеснули своим особым искусством. Но теперь мы были почти что в Персии, и, видя, как царь с удовольствием отмечает изящество, свойственное моему народу, я понимал: теперь он наш.
Потом начались театральные постановки, все до единой - в греческом стиле. Я до сих пор не могу привыкнуть к маскам. Когда же я признался царю, что предпочел бы видеть живые лица, он ответил, что согласился бы со мною, если бы эти лица хоть немного напоминали мое. Весь последний месяц я посвятил тому, чтобы научить израненное тело Александра, привыкшего скрывать боль, расслабляться и находить в объятиях удовольствие. Требовалось лишь немного заботы; Александр словно помолодел на несколько лет, когда я ослабил натянутые в нем струны.
После театральных действ были назначены музыкальные состязания. На следующий день - танцы.
Всего претендентов на победу было девять или десять танцоров из разных земель, от Греции до Индии; некоторые танцевали очень даже неплохо. «Нет, на сей раз мне не стать героем дня, - думал я. - Что же, тогда я попросту станцую для него. Если царю понравится, для меня не будет награды выше». Я пришел на состязание прямо из бассейна, устроенного рядом, ко всеобщей радости. Одеяние мое было белым с зеленой каймою, и, взяв в руки небольшие бубенцы, я попытался представить в танце горный поток. Потом река бросалась из стороны в сторону, убыстряя ход у порогов, плавные изгибы. Потом я присел на землю, взмахнув руками в попытке объять море.
Александру, кажется, понравилось. Но, по-моему, его армия также пришла в восторг. Уже повидав прекрасные танцы противников, я был поражен разгулявшимся на трибунах восторгом.
Инда, вышедшего последним, я полагал основным соперником; он представлял Кришну, играющего на флейте. Мальчуган из Суз тоже сразил меня своими отточенными движениями... Говоря по правде, я не представлял себе, кто из нас получит венок. Если мой танец был не лучше некоторых других, то, на мой вкус, он был и не хуже; более того, Александр, по своему обыкновению, не пытался склонить судей в чью-либо пользу. Но армия рискнула.
Ради него, разумеется. Не думаю, чтобы мой танец так уж понравился всем, кто его видел; я не ластился к публике, не плел интриги, не продавал своего влияния. Зато я уже многие годы был рядом с Александром; наверное, эти суровые воины растрогались, видя, что наша любовь выдержала испытание временем. Царь страдал, и они хотели сделать его счастливым; они следили за выражением его лица, пока я танцевал. Они сделали это ради него.
Венец был сотворен из золотых лавровых листьев тончайшей чеканки, с такими же тонкими лентами. Александр возложил его на меня и, вправив ленты в пряди моих волос, сказал:
- Ты прекрасен. Не уходи, садись рядом. Я присел на край помоста рядом с царским троном, мы улыбались друг другу. Армия хлопала в ладоши, била сандалиями в пол, и кто-то голосом Громовержца рявкнул вдалеке:
- Чего ждешь? Поцелуй его!
Я опустил голову в замешательстве. Это заходит уже слишком далеко - я не был вполне уверен, как именно Александр воспримет такое предложение. Теперь крик обошел уже весь театр, и я почувствовал, как он коснулся моего плеча. Как и я, эти воины прошли с ним немало дорог; царь мог отличить любовь от дерзости. Он обнял меня и дважды крепко расцеловал. Судя по аплодисментам, армии это понравилось куда больше, чем какие-то танцы.
Хорошо, что знатные персидские дамы не посещают публичные представления, как это позволяют себе гречанки. Весьма нескромный обычай.
Той ночью Александр сказал мне:
- Ты вернул себе прежнюю красоту, потерянную в пустыне. Теперь ты прекраснее, чем прежде.
В общем-то, дело нехитрое, если тебе двадцать три, а ты до сих пор не получил ни единой раны. Александр хотел сказать: как хорошо чувствовать в конце дня, что в тебе есть еще жизнь, которой можно поделиться с другими.
Я раздул в нем огонек желания и насытил его, не требуя взамен слишком многого; как я добился этого, осталось моей тайной. Александр не догадался, сколь я был осторожен. Он был доволен минувшим днем, - вот и все, что имело для меня хоть какое-то значение; после он сразу уснул.
Когда я поднялся, покрывало сползло на пол, но Александр даже не шелохнулся. Я поднял светильник повыше и оглядел его. Царь лежал на боку.
Спина его была гладкой, словно у ребенка; враги наносили ему раны спереди. Нет такого оружия - режущего, колющего или метательного, - что не оставило бы на нем своей отметины. Торс Александра казался белым рядом с опаленными солнцем конечностями; прошло немало времени с тех пор, как он в последний раз занимался упражнениями - нагой, в обществе друзей, - так потрясшими меня когда-то. По ребрам тянулся страшный узловатый шрам; даже теперь, в первые минуты сна, брови царя еще не успели разгладиться. Веки Александра покрывала сетка крохотных морщинок - они казались чужими, старческими на этом лице отдыхающего юноши. Власы уже не так сияли, как прежде; серебряные нити превратились в прядки с тех пор, как мы ступили в Гедросию. Александру было тридцать два года.
Я потянулся за покрывалом, но мне пришлось отшатнуться, дабы слезы не разбудили царя, упав на его разгоряченное тело.
