Глава
7. Похищение
1. Пуговица на полу
Впрочем, сначала я забеспокоился не сильно. Скорее всего, Сашка
увидел из окна взлет "Даблстара" и
помчался на улицу. Или еще раньше
соскучился и пошел погулять. Может, меня решил отыскать в толпе (такая
мысль теплом погладила мне душу). Конечно! Окно открыто: махнули с Чибой
через крышу...
Я сел в кресло. Оно как-то криво стояло посреди комнаты... Черт
возьми, а почему так? Ну да, поторопился выскочить, оттолкнул его от
окна. И книжку кинул на пол... А вот на темной половице желтая пуговица
от Сашкиного костюма!
Ну и что, пуговица? Она и так болталась у него на ниточке, сбоку на
штанах. От привычки теребить...
Каждую деталь можно было объяснить по отдельности. Но если глянуть на
все вместе -- нельзя не заподозрить, что случилась здесь возня или
свалка... Да, но с кем?
Ох, да скорее всего с Чибой дурачились. Чего тут волноваться! Скоро
прибегут...
И все же я встал. И спустился к хозяйке. В ресторанчике было почти
пусто и спокойно: видимо, сюда еще не докатилась весть о случае на
площади. Я спросил, не видела ли хозяйка моего племянника. Она сказала,
что с час назад он спускался сюда с какой-то общипанной птицей на плече
("Я, кстати, не знала, что у вас с собой пернатое существо, за это
следует особая плата"), купил горсть молочных
тянучек и, судя по всему,
вернулся к себе.
-- Кстати, недавно вас спрашивали двое молодых людей...
-- Меня?
-- Вас.
-- Что за люди?
-- Они не отрекомендовались. Один высокий, другой пониже, полный и
кудрявый. По-моему, они поднялись к вам. Я решила, что если мальчик у
себя, то и вы...
-- А когда они ушли?
-- Я не видела, как они уходили, принимала постояльцев... А разве их
нет наверху?
Я кинулся к выходу.
Даже здесь, на окраине, было людно. Все куда-то спешили, смеялись,
спорили. И не было в этой толпе человека, к которому можно подбежать,
крикнуть: "Сашка пропал, помогите!"
Я оглянулся с нарастающим паническим страхом.
Среди праздничного (и такого ненужного теперь!) мелькания к гостинице
двигалась высокая сутуловатая фигура в штурманской куртке.
-- Капитан Пантюхин!
Он не удивился, подошел сразу. Я спросил в упор:
-- Это вы с кем-то увели Сашку?
-- Увели? -- Он не встревожился, но как-то напряглись его рыжеватые
брови. -- Нет, я только иду к нему. Хотел попрощаться. Вчера ваш
проводник здорово помог нам... Вот, подарок ему несу. -- В руке у
Пантюхина были роскошные пилотские очки из гнутого полированного
оргхрусталя с мягкой красно-белой оправой, на которой сбоку сидел
плоский орех навигационного корректора, и с головным ремнем из широкой
резины. Любой пацан завыл бы от восторга... Но Сашка не завоет, Сашки
нет!
-- Господи, где же он?! -- вырвалось у меня.
Лицо капитана Пантюхина отвердело. Совершенно по-капитански.
-- Как это случилось?
Я, икая с испугу, рассказал.
-- А ну, идемте! Наверх!
Мы почти бегом поднялись в комнату. Пантюхин осмотрел ее с порога --
зорко и стремительно.
-- Похоже, и правда была свалка. И -- через окно... Бредятина
какая-то!.. -- Он бросил на кровать очки, что-то быстро пощупал под
курткой. -- Ничего не трогайте. Не пришлось бы вызывать службу поиска...
А, черт, в этой дыре ее нет, конечно...
-- Что же делать?
Кажется, и у Пантюхина появилась растерянность.
-- Думаете, я знаю? Я... Что за черт? -- Он шарахнулся, потому что в
окно влетел растрепанный вороненок и закувыркался под потолком. Потом
уронил из клюва мне на башмак желтую пуговку -- такую же, что валялась
на полу. И заорал:
-- Укр-рали! Скар-рее!
-- Это Чиба! -- крикнул я. -- Чиба, где Сашка?!
-- Скар-рее! -- И он ринулся за окно. Я за ним, забыв про свой шестой
десяток и болезни...
Крыша, лестница, сад... Пантюхин не отставал от меня. Чиба трепетал в
воздухе уже за калиткой. В лапках у него (а может, и под хвостом) горела
красная лампочка. В другое время такая техническая деталь позабавила бы
меня. Но сейчас...
-- Скар-рее!..
-- Да подожди ты, существо! -- крикнул Пантюхин. -- У меня машина!
-- Хар-рашо!
В самом деле хорошо. Если бежать, меня хватило бы не надолго. Крытый
брезентом вездеходик стоял у главного входа в "Дорожный
уют". Я, дыша
как рыба на берегу, повалился на сиденье. Чиба с рубиновым огоньком
трепыхался перед ветровым стеклом. Автомобиль рванулся по булыжникам
горбатой дороги. Затрясло, как в камнедробилке. Пантюхин выругался. Я
сел. И, несмотря на тряску, скоро отдышался. Пролетали мимо фонари,
шарахались карнавальные парочки...
2. Похитители
Ехали мы совсем недолго. Пантюхин тормознул, я ткнулся носом ему в
спину. Из машины мы вывалились одновременно, однако в броске через
тротуар Пантюхин опередил меня: "Сюда!" Я
успел заметить над дверью
вывеску какого-то бюро путешествий. На вывеске подпрыгивал Чиба.
Пантюхин дернул дверь, и она отлетела с легкостью почтовой открытки.
Мы ворвались в тесную контору с плакатами туристических агентств. Там
было трое. Рослая девица со старомодными косами до пояса трамбовала и
затягивала на полу красный альпинистский рюкзак. У пластикового стола,
сбоку, сидел полный толстогубый парень с чернокурчавой башкой, а между
столом и фанерной перегородкой стоял другой -- высокий, спортивный,
лицом и фигурой похожий на испанского тореро. У обоих были напряженные
физиономии и позы, ибо чахлая дверь в перегородке гудела и прогибалась
от чьих-то частых ударов.
-- Где мальчик?! -- гаркнул Пантюхин.
Курчавый толстяк начал медленно вставать. Голос у него оказался
неожиданно тонкий и жалобный:
-- Вам, Пантюхин, прежде, чем врываться и орать, следовало бы...
Пантюхин ударом справа послал парня в угол. Тот рухнул на пол, как
выпавший из вертолета мешок с картофелем. Но при этом Пантюхин
неосторожно повернулся открытым боком ко второму. "Тореро" стоял
в
защитной позе "ветряк": лицо прикрыто
скрещенными руками, правое колено
вскинуто к подбородку. В следующий миг нога распрямится и врежет
капитану под ребра...
Я в жизни дрался очень редко, а последние тридцать лет не дрался
совсем. Но сейчас внес лепту в дело освобождения моего проводника:
поддавшись вдохновению, врезал парню по ноге, на которой он стоял, --
башмаком под колено. "Тореро" грянулся
на пол. Девица завизжала и
замахнулась на меня рюкзаком. Но тот оказался тяжелым и перевалил ее
назад.
Пантюхин отскочил к входной двери и, пружиня на полусогнутых ногах,
выхватил из-за пазухи блестящую машинку. Из нее выскочил черный
стержень.
-- Всем на месте! Руки!.. В пыль разнесу!
Я не знал, что у него за штучка, но парни, видимо, знали. Вздернули
руки и замерли на полу в неудобных позах.
-- Где мальчик?! -- рявкнул капитан.
Вопрос был излишним, потому что сквозь грохот, сотрясавший дверь в
перегородке, неслись яростные вопли: "Открывайте,
паразиты! Не имеете
права! Все равно убегу!.."
Пантюхин глянул на ревущую девицу, шевельнул машинкой.
-- Открыть!
Но дверь в этот миг сорвалась со щеколды и петель и грянулась плашмя.
А на дверь -- пузом, руки-ноги в стороны -- приземлился мой ненаглядный
лоцман Александр Крюк.
Он стремительно сел, яростно обвел всех мокрыми глазами, взвился
ракетой, кинулся к Пантюхину, вцепился в машинку.
-- Владимир Евгеньевич, не надо! Это не бандиты! То есть бандиты, но
не надо... Они не виноваты...
-- Сам ты бандит, -- сказал толстяк. Он опустил руки и держался за
поясницу. -- И вы, Пантюхин... С цепи сорвались?
-- И вы... гражданин Решилов, -- сказал "тореро".
Он встал, держась
за колено, и смотрел на меня через плечо. -- Интеллигентный человек
вроде бы... Я ваши книжки еще в первом классе читал. Про трюмных гномов
с "Геродота"...
-- Весьма польщен, -- отозвался я нервно. -- Однако подожду приносить
извинения, пока не выясним ситуацию...
-- Кто вы такие? -- полицейским голосом спросил Пантюхин.
Сашка быстро сказал:
-- Это наши, из "Пилигрима"...
-- И засопел.
-- Я... диспетчер группы проводников, -- постанывая, сообщил толстый.
-- Меня зовут Клим Збаров. -- Он кривясь опять сел к столу. -- И если бы
я знал, что из-за этого гамадрила...
-- Сам такой, -- мрачно сказал Сашка.
-- Молчи, Крючок! -- взвизгнула девица. -- Дать бы как следует по
шее... Заварил кашу да еще и... -- Она всхлипнула и сердито вытерла
глаза подолом широкого зеленого свитера. Интересно, что Сашка не
возмутился "Крючком", не огрызнулся.
Засопел сильнее и стал
рассматривать ссаженный локоть.
-- Что за кашу заварил мой проводник? -- осведомился я со сдержанным
негодованием. -- И может ли какая-то "каша" служить
причиной для
похищения ребенка из гостиничного номера?
-- Кирилл, объясни ты им... -- плаксиво сказала девица.
Но похожий на испанца Кирилл (он все еще держался за ногу) язвительно
предложил:
-- Пусть "ребенок" расскажет сам. Тем,
кто его героически спасал...
Ну, давай, Сашенька, поделись планами, которые мы так бессовестно
сорвали...
-- Что все-таки случилось? -- хмуро поинтересовался Пантюхин. И
спрятал машинку под штурманку.
-- А то... -- с расстановкой начал диспетчер Клим Збаров, -- что это
сокровище... вы посмотрите, как он занят своим локтем... Это сокровище
намылилось удрать в рейс на вашем "Даблстаре",
капитан Пантюхин!
У капитана Пантюхина по-мальчишески приоткрылся рот. Сашка брызнул на
диспетчера Збарова гневным взглядом и опять занялся локтем. Попытался
даже лизнуть его, что, разумеется, было немыслимо.
3. Беглец
Я обалдело переваривал информацию.
Кирилл наконец отпустил ногу и выпрямился. Сказал с улыбочкой под
черными усами:
-- Представляете ситуацию? Где-нибудь на энном отрезке темпорального
вектора открывается дверь в отсек и... "здравствуйте,
я ваша тетя".
-- "Я ваш племянник"... -- сорвалось
у меня. Сашка глянул мне в лицо.
Удивленно и беззащитно. И... ох, нехорошо мне стало. И, уже заступаясь
за Сашку, я заметил сварливо: -- Но теперь-то, когда катамаран улетел,
можно освободить пленника...
Сашку как током тряхнуло. Вскинул глаза на Пантюхина:
-- Улетел?!
-- Да, -- сказал Пантюхин. Он глядел в сторону.
-- А вы?!
-- А я остался, как видишь.
-- Почему?!
-- Потому... Так надо.
Я почувствовал, что сейчас в Сашке порвется какая-то нервная жилка. И
сказал, чтобы сбить напряжение:
-- Даже смешно, товарищи. Как в плохом фантастическом романе
сороковых годов. Тогда часто писали про зайцев школьников на
звездолетах... А как по правде мальчишка заберется в закрытый корабль?
Там что, нет сигнальной системы?
Все, даже Сашка, посмотрели на меня, будто на младенца. Клим Збаров
проговорил со стонущей интонацией:
-- Он же не просто лоцман! Он четырехмерник всей душой, от Бога! Что
ему стоит проникнуть в любую замкнутую емкость...
Пантюхин вдруг взял Сашку за плечо. И совсем другим голосом, не тем,
что орал и командовал, объяснил:
-- Он здорово нам помог. Посоветовал сбросить каменную корку с
помощью вибрации. А то ведь мы таскали эту оболочку еще со времен
посадки в Каменном Лесу, на Марсе... Но никто не думал, что мальчик
Сашка метит в экипаж...
Сашка стоял с опущенной головой. Со щеки сорвалась капля-искорка. Все
молчали и не глядели друг на друга.
Пантюхин сказал неловко:
-- Если бы просто темпоральный скачок по вектору, тогда не жалко.
Туда-обратно, дело нехитрое. Но это же невозвратный рейс... Видишь, даже
меня оставили...
Сашка вскинул лицо, не стесняясь мокрых глаз.
-- Как невозвратный?
-- А вот так... Кончена программа. И вообще... Ты даже не
представляешь, что было бы. Сесть корабль уже не может, только сбросит
автомат...
-- Вот и сбросили бы нашу радость с автоматом, -- заметила девица.
Она уже не всхлипывала.
-- Автомат сядет в пустыне...
-- Значит, вовремя украли голубчика, -- вздохнул я. -- Но, если он
умеет свободно проникать в замкнутые объемы, то и обратно должен уметь.
Почему же не вырвался от вас?
-- Потому что мы тоже не лыком шиты, -- буркнул Збаров.
А Кирилл сказал с оттенком гордости:
-- Ухватили мы его и правда в последний момент... Визжал и царапался,
как стая камышовых котов... Мы, собственно, не собирались его увозить,
хотели только предупредить вас. Но он оказался в комнате один. И в
драку...
-- Мы сегодня же сообщили бы вам, -- добавил Збаров.
-- А как вы узнали, что он... это самое...
-- Служба такая, -- насупленно отозвался Збаров. -- Всё должны знать
о проводниках. Кто где ходит, кто как работает, кто задумал податься в
дезертиры...
-- Ты не обзывайся! -- взвился Сашка. -- Кто дезертир?
-- А кто бы это на самом деле? -- Збаров возвел глаза к потолку. --
Может, я?
-- А я, что ли?! Я Игорю Петровичу все показал, что надо! Даже
перевыполнил программу!
-- А по срокам? Что в контракте сказано?
-- При чем тут сроки! Если программа выполнена!.. Игорь Петрович,
скажите им, сколько мы...
Я прислонился к косяку и грустно сказал:
-- У меня нет претензий к проводнику. У меня только вопрос... к
мальчику Сашке, с которым мы... ну, не то чтобы подружились, но
все-таки. Вот улетел бы этот Сашка, а я что? Бегай, ищи,
кричи-надрывайся: где ты, куда девался?
-- Ну-у, Игорь Петрович! -- Клим Збаров даже привстал со стула. --
Это вы зря! В этом плане наш Сашенька человек обязательный. Собирался и
маме письмо отправить, и вас не забыл. Вот, полюбуйтесь. Как говорится,
изъято при задержании... -- Он вытащил из кармана куртки помятые
конверты.
-- Дай сюда, -- набыченно сказал Сашка. -- Чужие письма хватать --
это свинство.
-- А тут не чужое... -- Збаров поднялся. -- Это Игорю Петровичу
адресовано, пусть он и полюбопытствует...
-- Не смей. Дай сюда!
-- А зачем писал, если не хочешь, чтобы...
-- Дай сюда! -- сказал Сашка с таким звоном, что диспетчер Збаров
малость усох и сунул конверты ему в руку. Сашка скомкал письма в шарик,
рывком затолкал его в карман на шортиках, отчего они сильно съехали, и
он яростно поддернул их.
Збаров потоптался перед нами и вдруг сказал официальным голосом:
-- Игорь Петрович, объединение "Пилигрим" приносит
вам извинения за
инцидент с проводником Крюком. Вы вправе расторгнуть контракт, деньги
будут возвращены без вычетов.
Сашка опять уронил голову. Я смотрел на его пушистую макушку, и
делалось мне все горше и горше.
-- Нет, зачем же расторгать. Мы и правда выполнили программу...
Верно, Сашка?
Он шевельнул плечами, затеребил, задергал на кромке штанов оставшуюся
пуговку.
"А, собственно говоря, что я от него хочу? От ребенка... Дружеской
преданности? Но кто я для него?"
Девица подняла с пола рюкзак и бухнула его на табурет. Остальные
вздрогнули, Збаров посмотрел на часы.
-- Через час нам надо уезжать...
Сашка глянул исподлобья, и в негромком вопросе его проскользнула
капелька ехидства:
-- Что так быстро?
Ответил Кирилл. И не Сашке, а мне:
-- Хорошо четырехмерникам, которых Господь наградил талантом от
рождения. Шастают где хотят, без всякой науки. А мы -- расчетники.
Прежде, чем сунуться в сопредельное пространство, считаем и формулы
выводим до помутнения в голове. Ловим моменты для перехода... И если
сейчас не уйдем, застрянем здесь неизвестно насколько...
-- А у нас дел других полно, не только всяких Крючков ловить, --
обиженным баском добавила девица.
Сашка презрительно промолчал. Збаров сказал:
-- Этого доброго молодца, Игорь Петрович, мы, естественно, заберем с
собой. А вам дадим направление к частному проводнику, он здешний.
Серьезный, взрослый парень, без фокусов, как...
-- А можете уйти вместе с нами, -- предложил Кирилл.
Я молчал. Потерянно и сердито. Куда уходить, зачем? Я ничего не нашел
здесь, ничего не понял и не решил... А что я хотел понять и решить?
-- ...Ну, или... -- неловко проговорил Збаров.
-- Что?
-- Есть, конечно, и такой вариант... Контракт еще не завершен. В
принципе вы имеете право оставить прежнего проводника... Хотя после
того, что случилось...
-- Пусть решает сам, -- сказал я.
Сашка не поднял головы. Все молчали. В этом молчании Сашка боком
сделал два шаркающих полушажка. Ко мне. Плечом коснулся моего локтя.
Нерешительно взял меня за обшлаг. Тепло прошло по мне от головы до
пяток. Но я сказал сухо:
-- Пошли в гостиницу. Спать пора.
-- Только пускай Крючок поклянется, что больше... -- начала девица и
вдруг заверещала, прижав к подбородку растрепанные косы. На кроссовке у
Сашки сидела белая крыса с черным, как у морского кота, хвостом-жалом.
-- Чибу не узнала, что ли? -- сказал девице Кирилл...
Этот случай разрядил обстановку, все, кроме Сашки, посмеялись.
Правда, как-то нервно. Пантюхин сказал:
-- Я отвезу вас до гостиницы. Пошли, лоцман. -- Взял Сашку за плечо,
мягко двинулся к двери. Тот послушался.
-- Игорь Петрович, задержитесь на минутку, пожалуйста, -- попросил
Кирилл. Он был сейчас похож не на матадора, а на смущенного студента. Я
остался.
-- Игорь Петрович, вы за ним поглядывайте, ладно? -- тихо сказал
Кирилл. -- Раз уж так получилось... А то у него общий алгоритм
паршивый...
-- То есть?
-- Ну, существует такое понятие -- алгоритм пути, -- хмурясь,
вмешался Збаров. -- Или алгоритм события... Можно сосчитать с большой
долей вероятности... Мы стараемся рассчитывать, когда отправляем
проводника. А на Сашку как ни посчитаешь, обязательно выскакивает
возможность чего-то... такого. Иногда вообще... прямо трагический
потенциал... В этот раз, когда направляли, все вроде было нормально. А
сегодня утром пересчитали на всякий случай (душа-то неспокойна), и --
мамочки мои -- сплошные минусы на выходе! Белые на черном...
Неуютно мне стало, зябко...
-- Но зачем же вы тогда...
Кирилл перебил меня:
-- Да сейчас-то уже все в порядке. Этот вариант мы нейтрализовали.
Правда, скандальным путем, но...
-- Я не про этот вариант, а вообще. Зачем вы его посылаете, если...
этот алгоритм ваш такой.
-- Это не наш, это его алгоритм, -- неохотно сказал Кирилл. -- А
посылаем... потому что это лучше, чем если бы он сам... Разве удержишь?
Есть птички, которые в клетке не живут.
Девица шумно шмыгнула носом и объяснила:
-- Это все равно, что стараться запретить поэту стихи сочинять. Как
он это сможет, если он даже думает стихами?
Я вспомнил, как Сашка дирижировал пространствами... А потом
почему-то, как нес его через каменную осыпь к месяцу. И ощутил в
нагрудном кармане теплый камешек.
Кирилл, морщась, переступил с ноги на ногу. Я сказал:
-- Мне очень жаль, что я так неловко... лягнул вас.
-- Ничего, -- буркнул он. -- Будем считать, что это вроде автографа.
4. К вопросу о педагогике
В машине мы молчали. Пантюхин высадил нас у гостиницы и коротко
попрощался, сказав, что завтра утром уезжает. Взлохматил Сашке волосы и
укатил.
В комнате Сашка увидел очки. Спросил нерешительно:
-- Это что?
-- Подарок тебе. От "Даблстара"...
Непонятно, обрадовался ли он. Примерил очки, снял, помахал ими.
Скинул кроссовки, с ногами забрался на кровать. Тихонько сел, привалился
к стене. Натянул очки на поднятые к подбородку коленки, пощелкал
резиной...
Я копался в "сидоре", отыскивая чистую
рубаху.
Молчание давило нас обоих.
Наконец Сашка сказал, будто издалека:
-- Игорь Петрович, простите меня, пожалуйста...
Я понимал, что веду себя дурацки, и все же ответил надуто:
-- Ну, ты же знал, на что идешь, когда хотел удрать. Чего теперь
извиняться?
-- А вы... очень обиделись?
-- А ты как думаешь? Радоваться мне, что ли?
Кажется, Сашка чуть-чуть ощетинился.
-- А тогда... зачем согласились, чтобы я опять с вами?
"А ты почему захотел, чтобы опять вместе?" --
чуть не спросил я. Но
вместо этого получилось:
-- А затем, что показалось... что возвращаться с "пилигримами" тебе
совсем уж тошно. И еще...
Он стыдливо стрельнул глазами.
-- Что?
-- Я не привык бросать тех, кто со мной в Дороге...
Эх, зачем я его так? Будто наотмашь... Идиот старый!
Сашка сжался. Потом спросил глухо:
-- Что же мне теперь? Головой о стенку стукаться?
Чтобы как-то все смягчить, я проворчал добродушно:
-- Если голова дурная, расплачиваются другим местом...
Сашка не смягчился. Спросил пренебрежительно:
-- А для вас было бы удовольствием отлупить меня, да?
"Дурень, -- чуть не сказал я. -- Даже своих детей я сроду пальцем
не
трогал..." -- Но опять меня защекотал этакий педагогический
зуд.
-- Дело не в удовольствии, просто для назидания следовало бы тебе
всыпать горячих... Кстати, имею право! Ты сам ко мне в племянники
записался. Так что я мог бы взгреть тебя, как родственник.
Сашка опять сильно щелкнул резинкой очков. И сообщил:
-- Один пробовал. В прошлом году... Месяц с прокушенным пальцем в
больницу ходил.
-- И кто же этот неудачливый воспитатель?
-- П-папочка, -- с непередаваемой интонацией сказал Сашка.
Тут мне совсем стало тошно. И чтобы это скрыть, я постарался
проговорить со сдержанным упреком:
-- Весьма сочувствую твоим семейным неприятностям... Но, в конце
концов, не я в них виноват. И не я толкал тебя на... сегодняшнее
приключение. Так что зря ты на меня дуешься.
-- Это вы... дуетесь.
-- Но у меня-то есть основания!
-- А у меня... А мне теперь что? -- И вдруг он предложил, хихикнув:
-- Ну, давайте в угол стану. Коленями на горох.
-- Где ты горох-то возьмешь?
-- Ну... тогда просто так. Меня маленького мама носом в угол
ставила...
-- Видимо, недостаточно...
-- Ага, -- отозвался он с намеком на прежнюю дурашливость. -- Хотите,
стану? -- И спустил ноги с кровати. Это была уже наполовину игра.
-- По-моему, ты сам хочешь. Наверно, для очищения души от греховной
тяжести.
-- Встаю, -- решительно вздохнул Сашка. И шагнул в угол между окном и
креслом. Встал ко мне спиной. В нарочито покаянной позе: пятки
раздвинул, колени свел, голова ниже плеч. И начал легонько поддавать
ногой очки, которые держал за резинку в сложенных за спиной руках.
Я закрыл "сидор". Сказал Сашкиной спине:
-- Какой смирный, послушный ребенок. Всегда бы такой...
Он поддал очки сильнее и пробубнил не обернувшись:
-- Между прочим, это тоже унизительная процедура. Торчать вот так...
Я изобразил сдержанное злорадство:
-- Естественно. Всякое наказание унизительно. Ибо оно -- наказание, а
не праздник.
-- Значит, вы меня наказали? -- обрадовался Сашка.
-- Здрасьте! По-моему, ты сам себя наказал.
Он поглядел через плечо:
-- И долго мне так стоять?
-- Наверно, пока дурь из головы не улетучится.
-- Тогда всю ночь, -- печально сказал Сашка.
-- Ночь не ночь, а пока я не вернусь, стой.
-- А вы куда? -- испугался он.
-- Это детям до шестнадцати знать не полагается.
По правде говоря, я хотел пройтись по улице, а потом заглянуть в бар
и пропустить рюмку коньяка. Нужно было очухаться от всего, что
случилось, и заодно решительной мерой снять давление, а то в голове
начинался гипертонический гудеж.
...Так я и сделал. Потолкался среди все еще шумной, хотя и поредевшей
карнавальной толпы. Все обсуждали взлет "Даблстара".
Одни уверяли, что
это пришельцы, другие -- что подготовленный организаторами праздника
аттракцион. Третьи с ними спорили, что никто ради аттракциона не
разрешил бы разрушать памятник природы и древности.
Я спохватился, что ни о чем не расспросил Пантюхина. Как могло
оказаться, что корабль стоял на площади несколько веков? Неужели
"
Даблстар" когда-то ушел по вектору времени назад и приземлился
в
прошлом? И значит, у них в корабле совсем иной темп времени? Ведь
Пантюхин вовсе не библейский старец, а кроме того, там есть даже и
мальчишка. Откуда он вообще, этот "Даблстар"?
Что ищет, в каких
пространствах?
От размышлений голова загудела сильнее, но порция в баре оказала
благотворное воздействие. И я с удовольствием вспомнил, что за три дня
путешествия в этих краях мои прежние хвори не потревожили меня. Что ни
говори, а благодаря Сашке.
Я взглянул на циферблат. Прошло уже около часа, как Сашка отбывал
свой добровольный арест. Впрочем, я не думал, что он и вправду торчит в
углу. Наверняка завалился на кровать и читает "Плутонию" или
развлекается с Чибой. И, поднявшись на второй этаж, я в коридоре нарочно
затопал погромче, чтобы Сашка успел принять в углу у кресла прежнюю
смиренную позу и продолжить игру.
Глава 8. Лихорадка
1. Пробитое небо
Все-таки он меня надул. Самым бессовестным образом. Когда я вернулся,
его и след простыл. Снова было раскрыто окно. Теплый воздух шевелил на
столе самолетик из газеты, который Сашка, видимо, смастерил без меня...
Я со страхом, с нарастающим опять чувством беды обвел глазами комнату.
Чибы тоже не было. И... не было нигде пилотских очков.
Жуткая догадка толкнула меня к двери. Я прогремел вниз по лестнице,
кинулся через улицу, толкая людей в пестрых костюмах и масках. Надо мной
смеялись, палили вслед из хлопушек. А я, задыхаясь, торопился к площади.
С ужасом, с горькой жалостью к обреченному Сашке!
Конечно... Конечно, он так решил... Почему я сразу не догадался? Ведь
можно было понять: раз не удалось удрать на "Даблстаре",
он попробует
взлететь на самолете. Назло судьбе! Чтобы доказать себе и всем, что
каменного неба нет!..
Как спасти? Догнать, вцепиться в хвост самолета!..
Нет, не успел я... Когда пробился на площадь, красно-желтый самолет
уже дрожал и дергался в сбивчивом ритме двигателя. Треск мотора -- как у
десятка гоночных мотоциклов -- заглушал голоса толпы. Пропеллер
превратился в прозрачный искрящийся круг, и за этим кругом, за лобовым
стеклом, за выпуклыми очками я увидел прищуренные Сашкины глаза.
-- Сашка, не надо!
Конечно, он на меня не взглянул. Не услышал за треском настоящего
мотора. Да и в полной тишине он никого сейчас не услышал бы. Он весь был
в напряжении старта и прицельно смотрел вперед... Треск перешел в ровный
вой, с капота ударил белый прожектор, луч рассек надвое толпу.
-- Сашка, не смей... -- сказал я уже плачущим шепотом.
Самолет шевельнул подкрылками, дернулся и побежал через площадь,
подпрыгивая резиновыми бубликами колес на булыжниках. Скорее, скорее...
Он пронесся совсем рядом, крыло мелькнуло в метре от моего лица, обдало
ветром.
На середине площади самолет взлетел. Толпа замерла, потом разом
ахнула: казалось, летучая машина врежется на малой высоте в крышу
городского управления, рядом с башней. Но перед самим зданием самолет
взмыл, лег на крыло, сделал вокруг башни "бочку" и
пошел над площадью по
кругу. Толпа будто взорвалась, все орали, плясали, швыряли над собой
маскарадные колпаки и шляпы. Три прожектора поймали самолет своими
лучами, и он засверкал красным лаком и стеклами. Я видел, как
светло-желтым огоньком вспыхивают Сашкины волосы...
Все ликовали, думали, что этот полет -- еще один сюрприз праздника. И
только я закостенел в обморочном предчувствии.
Самолет в сотне метров над крышами несколько раз облетел площадь,
потом вдруг вошел в крутое пике. Ниже, ниже... Опять все замерли, и в
этой тишине кто-то пронзительно завопил. Я хотел закрыть глаза и не
смог...
Над самыми головами машина выровнялась. Сперва летела горизонтально,
затем снова свечкой пошла вверх. Выше, выше!.. Прожекторы едва успевали
за ней. Но вот они запутались в густых волокнах облаков, а самолет
мелькнул красной каплей и ушел в этот взвихрившийся туман.
Прожектора качнули лучами и погасли...
Несколько секунд ничего не было. Ни движения людей, ни звука мотора,
ни голосов. И я вдруг испытал великое облегчение. Значит, Сашка
пробился! Так же, как звездный катамаран! А почему я, дурак, решил, что
он не пробьется?
Но в этот миг площадь тряхнуло глухим каменным ударом. И вверху
разошелся ярко-желтый свет.
Среди разорванных облаков горела теперь громадная звезда. Нет, не
звезда. Пробоина в каменном своде -- неровная, с разбежавшимися
трещинами-лучами. В нее пыльным светлым столбом вошел и упал на толпу
тяжелый солнечный свет.
Наверно, в другое время это могло показаться красивым. Но в ту
минуту... С нарастающим свистом летели вниз и грохались на площадь
громадные камни (не знаю, зацепило ли кого-нибудь). Затем, кувыркаясь,
упало на булыжники исковерканное хвостовое оперение. Рядом с ним
ударилось резиновое колесо. Подпрыгнуло выше голов и поскакало по
булыжникам...
Растворяясь в безнадежности и ужасе этого бреда, я ждал, когда упадет
и весь самолет. И... Но время тянулось, тянулось, и было непостижимо,
как можно вынести такую муку. И наконец лопнувшей струной ударила
догадка: самолет не упадет здесь. Он все-таки пробил каменный свод...
...Почти не помню своего пути из-под Горы. И главное, не помню,
сколько прошло часов. Кажется, я мчался куда-то, стоя на крыле пыльного
дребезжащего "газика" с парусиновым
верхом. Потом карабкался по обрывам
-- по тем, которые не смог преодолеть в детстве. Наверно, очень долго
карабкался. Но времени просто не существовало. И не существовало
усталости, боли в сорванных ногтях и сухом растрескавшемся горле...
Потом я долго шел по горячей от солнца равнине. Сквозь щебенку росли
кустики сизой полыни. Я шел, шел... И знал, что в конце концов увижу в
земле черную дыру с трещинами, а на краю -- обломки самолета. И...
его...
Не было дыры, только горячая каменно-клочковатая плоская земля. Но
когда горизонт стал дымчато-оранжевым, а среди кустиков струйками
зазмеился песок странного апельсинового цвета, я увидел самолет. Его
остатки. Неожиданно и совсем рядом. Груда деревянных шпангоутов,
дюралевых трубок и рваные полотнища алой и желтой перкали.
Я заставил себя подойти.
Сашка лежал под обломком крыла. Видны были раскинутые коричневые
ноги. Почему-то не в кроссовках, а в нелепых старомодных ботинках с
пуговками. По крылу бегал птичий скелетик. Маленький, гладко-желтый,
вроде того, что я не раз видел в витрине магазина "Учебные
пособия".
Скелетик наклонил головку, глянул на меня пустой глазницей и отчетливо
сказал:
-- Непр-равда. Это Анд-р-рис...
-- Пошел... -- отозвался я. Без удивления, уже без страха, только с
ощущением невыносимой жалости и горя. Взялся за крыло, отвалил его.
Сашка лежал ничком, в метре от головы валялись расколотые очки.
Льняная рубашка на спине была в бурых пятнах, волосы тоже в засохшей
крови. Правую руку он поджал под себя, левую откинул в сторону... Мне
вдруг показалось, что пальцы шевельнулись, будто хотели сжать кремневый
осколок. Я быстро нагнулся, схватил Сашку за тонкое запястье с белой
полоской от сорванных часов. Потянул осторожно. "Сашка..." Рука
легко
отделилась от тела. Из места обрыва тянулись какие-то белые ленточки,
похожие на резиновую лапшу...
-- Это алгор-р-ритм! -- крикнул из-под крыла скелетик.
Опрокидываясь во тьму, я успел сжать остатки сознания, спрессовать их
в мольбе: "Не надо! Пусть это будет сон!"
И сделалось, что это сон.
Я выходил из сна с колотящимся, как у перепуганного пацаненка,
сердцем, со счастливым ощущением, как отступает, превращается в ничто
недавний ужас. И вспоминал, что по правде все было не так. Что,
вернувшись, я застал Сашку в углу и он в ответ на мое глуповато-бодрое
"
Как дела?" независимо шевельнул спиной: "Видите,
стою. Из принципа..."
-- Хватит уж дурака-то валять, -- проворчал я. -- Вот, я тебе яблоко
принес. И бутерброд с ветчиной. Бери, лопай...
Он подошел, взял яблоко. Бормотнул что-то вроде "спасибо".
Скинул
кроссовки, забрался на кровать, погладил Чибу-котенка, который дрыхнул
на подушке. Воткнул в яблоко зубы.
-- Может, уж хватит коситься друг на друга? -- сказал я.
-- Ага... -- Он заулыбался и часто зажевал.
-- И наверно, спать уже пора. Вон как нагулялись за день.
-- Ага...
...И сейчас он, конечно, посапывает, свернувшись под простыней. Я
скосил глаза на Сашкину кровать.
Не было Сашки! Только смятая простыня. Я стремительно сел. Дверь в
прихожую была открыта, а другая дверь, в туалет, светилась яркой щелью.
А, вот оно что...
Какие-то странные горловые звуки донеслись из-за двери -- то ли
кашель, то ли всхлипы. Я шагнул в прихожую, нажал выключатель. Сашка
появился из-за двери -- всклокоченный, с измученными глазами в темных
впадинах, с мокрым подбородком.
-- Игорь Петрович... Меня почему-то очень тошнит... -- И стал
сползать спиной по косяку.
Я схватил его. Он был как налитая кипятком грелка.
2. Жар
Дальше опять был страх. Словно продолжение сна. Горячий и беспомощный
Сашка обвис у меня на руках. Тяжелый такой, будто неживой. Я принес его
на кровать. Зачем-то суетливо укутал простыней до подбородка.
-- Да что же это... У тебя жар наверняка под сорок!
А он вдруг перевалился на бок, свесил с кровати голову, его опять
затошнило, затрясло. Я подхватил его за плечи, чтобы хоть как-то помочь.
Чтобы не вздрагивал так, не стонал. А он то мучился от судорог, то
страшно обвисал. Потом выдавил:
-- Все...
Я снова уложил его на спину.
-- Что же с тобой? Отравился чем-то? Я сейчас в "Скорую" позвоню,
внизу телефон...
-- Не... -- Он слабо дернулся. -- Не надо... Это не отрава... Это от
жара тошнит. У меня так... бывает...
-- Все равно! Врач нужен!
Ох как не хотел я врачей! Но что было делать?
-- Не... Это пройдет... скоро. Не бойтесь...
Но я боялся. Боялся за него, боялся своей беспомощности. Боялся
жуткой предсказанности того, что случилось. "Это
алгор-р-ритм!"
-- Полотенце на голову... мокрое... Мама так всегда...
Я метнулся в туалет, намочил два полотенца. Одним обтер Сашке лицо,
другое положил на лоб. Сашка благодарно притих.
Лампу я не включал, но света из прихожей было достаточно. Я видел
Сашкино лицо под мокрой чалмой, оно казалось маленьким, острым и
незнакомым. Да, надо идти к телефону, звонить по "ноль
три". Но я
оттягивал эту минуту, будто надеялся на что-то. Может, на то, что это
опять сон? Нет, все теперь по правде. Я нагнулся, стал затирать
полотенцем пол. Сашка зашевелился, выдавил жалобный шепот:
-- Игорь Петрович, простите, пожалуйста... Что я так...
Меня аж перекрутило от жалости.
-- Лежи ты, лежи спокойно. Не надо разговаривать...
-- А врачей нельзя... вызывать. Они... решат, что заразное
что-нибудь. И в больницу...
-- В любом случае я тебя не оставлю.
-- А вас не спросят... Меня в карантин, а вас... тоже... для
проверки...
Черт возьми, а ведь и правда может так случиться! Но я сказал со всей
решительностью:
-- Вдруг ты в самом деле подцепил что-то такое, опасное.
-- Да нет же-е... -- выдохнул он со стоном. -- Это лихорадка. От
пере... грузок. Много было барьеров... в пространстве...
-- Но ведь я тоже их проходил. И ничего...
-- Вы большой... Не надо "Скорую"...
Я прополоскал в ванне грязное полотенце, вымыл руки. Вернулся к
Сашке. Компресс уже нагрелся, как от чайника. Я перевернул его и
прямо-таки обжегся о лоб... Может, разбудить хозяйку, попросить
лекарство от жара? Она, конечно, мегера, но должна же понять. Ведь
ребенку плохо!.. Или выскочить на улицу, спросить, где тут дежурная
аптека?.. Батюшки, голова дырявая! У меня в портфеле аптечка, в ней
аспирин!
Я вытряхнул все из "сидора",
нашел коробочку, выхватил облатку с
аспирином. Принес полстакана воды.
-- Сашка, надо проглотить. Обязательно. Жар ослабнет, уснешь. А утром
поглядим.
-- Ага... Давайте...
Я помог ему сесть, придерживая за спину. Она просто полыхала, колючие
позвонки жгли сквозь майку ладонь, будто угольки. Сашка проглотил
таблетку и воду, помычал, откинулся. Но через минуту снова свесился с
кровати и его опять стошнило. Водой и белыми зернышками лекарства.
-- Нет, голубчик, так не пойдет. Надо, чтобы аспирин растворился
внутри.
-- Я же не нарочно...
-- Я растолку таблетку в порошок. Выпьешь и крепись.
Он выпил и крепился. На груди от частых толчков сердца вздрагивала
простыня. Я подтащил кресло, сел рядом. Взял Сашку за кисть руки --
тонкую, как птичья лапка. Вспомнил сон, вздрогнул, но пальцы не разжал.
-- Чибу... дайте мне, пожалуйста.
Ох, малыш ты, малыш...
Чибу я нашел на подоконнике -- опять в виде тряпичного клоуна, будто
неживого. Сашка положил его под бок. Улыбнулся чуть-чуть. Я сменил ему
компресс, опять сел у кровати. Сашка вроде бы задремал... Надолго ли? И
что будет дальше?
Когда болели Лариска и Денис, их лечила Тереза. А мне оставалось
только бояться за них и быть на подхвате -- бегать в аптеку, делать
грелки, вызывать докторшу Веру Игнатьевну... И всегда была уверенность,
что умелые решительные женщины справятся с любой ребячьей хворью... А
сейчас я один на один с безжалостной Сашкиной болезнью. Как на
необитаемом острове.
Я опять взял Сашкину руку. То ли мои пальцы уже притерпелись, то ли в
самом деле жар, кажется, сделался поменьше. Я откинулся в кресле.
Тяжелая, липкая, как смола, дремота обволокла меня. Но потом сделалось
легче, и оказалось, что я -- маленький, десятилетний -- иду вверх по
деревянной лестнице в разрушенном приморском храме.
Но шел я без привычной детской радости, без ожидания встречи с морем.
Горько мне было.
Оказавшись на каменной площадке, я не взглянул на картину. Потому что
это был бы взгляд с упреком. А какое право я имел упрекать тех, кого
впереди ждало столько мук?
Но все же я сказал тихо и насупленно:
-- Если бы что-то со мной случилось, то ладно, так мне и надо. А
Сашка-то при чем? Получается, что он из-за меня...
Потом я осторожно поднял глаза на нижний край картины. Над
лакированной планкой рамы увидел зеленый край платья и босые мальчишечьи
ноги. И только теперь заметил, что большой палец на левой ноге, видимо,
разбит -- замотан серой тряпицей, из-под которой торчит зеленый листик.
Наверно, подорожник -- извечное мальчишечье лекарство... Тогда я
прошептал:
-- Ты ведь тоже мальчик. Помоги ему, а?.. Я понимаю, что невозможно
помочь каждому на Земле, когда так перемешано добро и зло... Но Сашке
помоги, постарайся, ладно? Потому что... -- Я не знал, какие найти
убедительные слова. -- Ну... потому, что он проводник. Он водит других,
а сам беззащитен на Дороге...
Я мигнул, вытер под носом рукавом ковбойки. Внизу, у края рамы, висел
синий стеклянный пузырек с еле заметным клочком пламени. Я сел перед ним
на корточки.
-- Ты же сам отпустил меня на Дорогу...
Огонек шевельнулся. Я нерешительно придвинул к нему ладони. И опять
он согрел их сквозь стекло пушистым теплом. Совсем не таким, как колючий
жар Сашкиной болезни.
С этим ощущением я проснулся. За переплетами венецианского окна
светил желтый рассвет Подгорья.
3. Ловушка
Сашка лежал на боку, носом к стене. Волосы его склеились в сосульки.
Влажная простыня была откинута. Майка пропотела насквозь. Я тронул
мокрое Сашкино плечо -- оно было теплое, но без большого жара. Он
проснулся, повернул голову, улыбнулся слабо и виновато.
-- Ну, кажется, наши дела получше, -- сказал я. -- Давай-ка маечку
снимем, а то простудишься в сырой... -- Помог ему сесть, стянул майку
через голову и жидкие, как плети, руки. Опять поразился щемящей разнице
между загорелой кожей шеи и беспомощной белизной спины с
лопатками-крылышками. Ощущение Сашкиной ребячьей беззащитности резануло
меня новым страхом.
А он вдруг оперся локтями о подушку, пробормотал:
-- Ох, простите, мне надо... -- Спустил с кровати ноги.
Я помог ему дойти до туалета, подождал, привел назад. Откинул на
своей кровати одеяло.
-- Давай-ка сюда... -- Уложил его на сухие простыни.
-- А вы? Где будете спать?
-- В кресле выспался.
-- Намучились вы со мной...
-- Помалкивай... Ну-ка укройся, а то дрожишь.
-- А где Чиба?
Чиба -- в виде котенка -- вышел из-под кровати, муркнул: "Доброе
утро". Прыгнул на одеяло. Свернулся клубком.
Я придвинул кресло, сел.
-- Спи. Рано еще. Тебе сейчас полезно больше спать.
-- Ага... -- Сашка послушно прикрыл глаза. Но через минуту опять
вскинул ресницы. Глянул на меня, на потолок.
-- У тебя что-нибудь болит?
-- Не-а... Только весь такой... будто через выжималку в стиральной
машине пропустили.
-- Бедняга ты... Отчего на тебя такая напасть?
Он пробубнил -- и виновато, и насмешливо:
-- За то, наверно, что от вас... удрать хотел.
-- Ты что же? Веришь в Провидение?
-- В привидения? -- удивился он.
-- Да нет... В судьбу, в законы высшей справедливости и так далее...
Сашка погладил Чибу, вздохнул, глядя в потолок:
-- Мама верит... Она говорит, что, если что-нибудь натворил,
расплачиваться все равно придется. Поэтому и не наказывает. Говорит, что
жизнь сама спросит...
-- И сбывается?
-- Часто...
-- Мудрая у тебя мама...
Он скосил на меня глаза, сказал нерешительно:
-- А у вас... разве не такая?
-- У меня, Сашка... маме было бы сейчас уже за девяносто. Я был
поздний ребенок...
-- Ну, все равно. По-моему, она похожа на мою... была...
-- Почему ты решил?
-- Ну... когда вы по хронофону говорили, помните? У нее голос
похожий... как у моей мамы.
-- Может быть.
Я вспомнил историю с сундуком и телефонным аппаратом, и показалось,
что случилось это давным-давно... Как хорошо было бы оказаться сейчас на
Пустырной улице (такой привычной, просто родной) под решительной опекой
Генриетты Глебовны Барнаво... Но как туда доберешься с беспомощным
Сашкой?
А здесь -- ни друзей, ни знакомых. Пантюхин? Неизвестно, где его
искать. Ребята из "Пилигрима" еще
вчера покинули Подгорье... Сашка снова
не по-хорошему розовел, и глаза у него блестели. Я потрогал его лоб.
-- Ну вот! Опять ты раскалился.
-- Да ничего... А почему вы сказали, что были поздний ребенок?
-- Потому что так... Сперва старший брат и сестра родились. А я уже
много после, через двенадцать лет...
-- А я всего один... Тоже поздний. У мамы долго детей не было, а
потом... вот...
-- "Вот" получился вполне удачный, -- деликатно
сказал я.
-- Не знаю. Маме сравнивать не с кем, раз я один... А вас брат и
сестра не обижали маленького?
-- Нет... Когда я подрос, они жили уже отдельно, учились в
Ленинграде, потом и остались там... А мы с мамой вдвоем... Отец был
офицер, после войны в Германии служил, а потом... В общем, развелись
они.
-- Все похоже, -- выдохнул Сашка.
-- Что поделаешь...
-- Может, и к лучшему. А то с отцами одни скандалы...
Я хотел возразить, что с моим отцом было иначе -- ни историй, ни
скандалов. Но, во-первых, от этого не легче, а во-вторых... зачем это
Сашке?
-- Видать, хлебнули вы с мамой, -- сочувственно сказал я.
-- Было, -- согласился он как-то очень бесхитростно. -- Главное, что
при этом у меня свойства терялись. "Проводниковые"...
Я боялся, что
навсегда... А вас никто, значит, никогда не обижал... и не трогал?
-- Одно время жила с нами младшая мамина сестра, тетя Лика. Да какая
там "тетя", студентка. Она возымела привычку хлопать
меня линейкой. Но
это обычно кончалось так: она линейкой -- трах, а я выхвачу -- и о
колено. Наломали в конце концов столько, что хоть печку растапливай...
Только один раз меня хотели взгреть по-настоящему. Попал в ловушку.
-- Терпеть не могу ловушки.
-- Кто же их любит... Мы с приятелями стреляли из луков, и стрела моя
залетела в чужой двор. А в нем -- палисадник вокруг грядок, высокий,
выше моей головы... Ну, думаю, там надо искать. Перелез и вдруг вижу: ко
мне дядька движется, хозяин... Не какой-нибудь там краснорожий кулак, а
вполне профессорского вида, в очках, в соломенной шляпе, с бородкой...
Я, конечно, обратно к палисаднику. Ухватился, ногами скребу по рейкам, в
обе коленки занозы вогнал, а руки слабеют. Как во сне, когда за тобой
гонятся, а ты еле движешься... Наконец подтянулся, но тут пальцы
сорвались, и я повис... На груди между лямками была перекладинка, она
наделась на торчащую рейку -- и обратно мне никак, высоко...
-- А оторвать нельзя? Перекладинку эту...
-- Меня подвели штаны... До того дня я был ими очень доволен:
крепчайшие, из замши особой выделки. Мне их отец из Германии прислал.
Там, в Тироле, такие кожаные штанишки на лямках носят и мальчишки, и
взрослые мужики. Сперва я надевать их стеснялся: какие-то "не
советские", с кожаными кисточками, с отворотами. Однако
ребята во дворе
"
трофей" оценили, самый образованный, Женька Ремезов, сказал: "Как
у
Вильгельма Телля". Понравилось всем и качество материала.
Особенно
здорово было в них кататься с наклонной крыши большого погреба, по
гладкому кровельному железу. Правда, взрослые ворчали, что зад сделался
отполированный...
-- Так ведь тирольские штаны, они чем больше потертые, тем ценнее. Я
читал, -- вставил Сашка.
-- Женька Ремезов так же говорил. Но тетушка Лика не верила и
несколько раз хватала линейку. Однако тирольская замша и здесь мне
служила верно...
Сашка хихикнул и спросил нервно:
-- А в огороде-то... Вы все-таки убежали?
-- Не сразу... В общем, я повис, как кукла в кладовке у Карабаса.
Вывернул шею и смотрю в каком-то полуобмороке, как хозяин приближается.
А он не спешит, видит, что я как пескарик на крючке. И улыбочка у
него... Вырвал он у забора сорняк с крепким стеблем, идет, ощипывает с
него листочки, помахивает. И глаза у него, Сашка, какие-то медовые, в
них удовольствие, что вот он я перед ним -- беспомощный, голоногий,
готовенький для расправы... Но тут во мне как пружина сорвалась: заорал,
дернулся изо всех отчаянных сил. Рейка отломилась, повисла на мне вместе
с ржавым гвоздем. Я плюхнулся в траву, схватил обломок, пустил его в
хозяина. Кажется, гвоздем оцарапал ему щеку. И тут же -- мимо него, в
одну калитку, в другую...
-- Не поймал?
-- Нет... Потом, правда, разузнал про меня, приходил жаловаться. Мама
перепугалась, засадила меня на целый день дома... Но это были пустяки по
сравнению с той жутью, когда я висел, а он подходил... Мне и теперь этот
случай снится, если жизнь опять ловушки устраивает...
-- Я вот тоже теперь... в ловушке, -- вздохнул Сашка.
-- Ну, что ты говоришь! Ты же не один, со мной!
-- Да... -- Он посопел виновато, опять опустил ресницы и сказал так,
с прикрытыми глазами: -- Вы меня не бросили... А я вчера... вас
чуть-чуть одного не оставил...
-- Да ладно тебе. В конце концов, я же не больной. Взрослый, здоровый
дядька.
-- Ох уж здоровый...
-- Ну, все-таки... Большой, самостоятельный.
-- Не такой уж самостоятельный, если с проводником... А проводник-то
чуть-чуть не сбежал!
Я сказал осторожно:
-- Но ведь теперь-то ты уже не жалеешь, что у тебя ничего не вышло?
Он опять глянул очень блестящими глазами. Щеки розовели все сильнее.
От жара или по другой причине?
-- В том-то и дело, что жалею... Но если бы это вышло, жалел бы, что
вас бросил... -- И часто задышал.
-- Сашка, что? Опять хуже стало?
-- Нет, ничего...
Было уже совсем утро. В коридоре -- шаги, голоса.
-- Я сейчас вернусь...
Хозяйка была в баре. Я небрежно сказал ей, что мальчик слегка
прихворнул: видимо, переутомился вчера. Не найдется ли градусник?
Хозяйка градусник принесла и проводила меня настороженным взглядом.
Сашка подержал градусник минуты две и... -- батюшки мои! -- тридцать
девять и две! Это с утра-то!
-- Только не надо врача! Я еще таблетку проглочу, посплю, и все
пройдет!
И он правда уснул, приняв аспирин.
И Чиба уснул, превратившись в летучую мышь и повиснув на люстре. Я
тоже задремал в кресле... И проснулся оттого, что Сашку опять тошнило --
водой и крошками аспирина. Я подхватил его за плечи, и снова он обвис у
меня на руках, горячий и беспомощный. Потом откинулся на подушку,
отдышался, выдавил жалобно:
-- Это последний раз... Ничего...
Какое уж там "ничего"... Что же делать-то?
Едва я успел вытереть пол, как постучали в дверь. Появилась хозяйка с
подносом. Величавая, как старая фрейлина.
-- Вы сказали, что мальчик нездоров. Я решила, что позавтракать вам
лучше здесь... -- Она опустила поднос с тарелками и кофе на стол,
оглянулась на Сашку. -- О... да у него нешуточный жар! Вам не кажется,
что это серьезно?
-- Нет... -- сказал Сашка.
Хозяйка повела плоским плечом, выплыла из комнаты. Но в дверях
оглянулась и поманила меня. Я надел пиджак и вышел.
Хозяйка сказала опять:
-- Вам не кажется, что это серьезно?
-- Кажется, -- признался я.
-- По-моему, срочно нужен врач. Вы же взрослый человек, должны
понимать.
Я был взрослый человек, я понимал: она права. И все же сидело во мне
глупое ребячье чувство, что я предаю Сашку.
-- И в конце концов... -- У нее сделалось совсем деревянное лицо. --
Поймите и меня. Здесь не медицинское учреждение. Вдруг у мальчика
инфекция?.. Я позвоню в "Скорую помощь".
Я пожал плечами -- с печалью и облегчением. Потому что спорь не
спорь, а она все равно позвонит.
Когда я вернулся в комнату, Сашка, со свекольными щеками и торчащими
волосами, сидел на краю кровати. Он был в рубашке на голое тело и
суетливо натягивал шортики.
-- Что с тобой? Ты куда?!
-- Я знаю... она звонить пошла... врачам...
Сашка быстро встал. Затолкал босые ноги в кроссовки. Шатнулся. Я
подхватил его. Он дернул горячими плечами.
-- Окно откройте...
-- Зачем?
-- Откройте окно... ну пожалуйста! -- сказал он так отчаянно, что я
бросился, толкнул створку. Сашка ринулся мимо меня, вмиг оказался на
крыше. Откуда только силы!
-- Сумасшедший!..
-- Карр! -- заорал Чиба, вороненком качаясь на люстре. -- Скар-рее!
Кар-рета "Скор-рой"...
"Негодяй", -- мельком подумал я, вываливаясь из
окна вслед за Сашкой.
Тот с кромки крыши сиганул в песочную кучу совсем как здоровый. Но с
песка уже не встал. Приподнялся на четвереньках, потом сел. Прилег на
бок...
Не помню, как я скатился по лестнице. Схватил его. Он всхлипнул,
перемазанной в песке щекой привалился к пиджаку. Что-то бормотнул. Я --
уже в каком-то отупелом отчаянии -- понес его к крыльцу.
-- Не туда, -- простонал Сашка. -- Вдоль забора.
-- Не дури.
-- Ну, я прошу вас... Грани сходятся, я чувствую. Это последний
шанс...
-- Ты бредишь, что ли?!
-- Нет! Всего десять шагов! Если боитесь, закройте глаза! Игорь
Петрович...
"Минутное дело, -- решил я, -- пусть. А то еще потеряет сознание..."
-- И, заплетаясь башмаками в траве, стал считать вдоль забора шаги. И
зачем-то в самом деле закрыл глаза. А после десятого шага открыл...
И увидел, что стою на темной Пустырной улице.
4. Спасение
Генриетта Глебовна поняла все моментально.
-- Догулялся, голубчик!.. Несите его к моей кровати... -- Она
растолкала подушки, откинула атласное одеяло. Я с невыразимым
облегчением опустил Сашку в прохладную мякоть обширной постели. Сдернул
с него кроссовки.
Генриетта Глебовна стремительно облачилась в белый фартук, принесла
полотенца и какие-то бутылки. Включила настольную лампу. За окнами
синели сумерки. Наверно, при межпространственном переходе опять
сместилось время, на Пустырной улице уже был вечер...
-- Игорь Петрович, вы не переживайте, -- бодро гудела Генриетта
Глебовна. -- У мальчишек это бывает. Особенно часто случается, когда
резкая смена климата, например, если на юг приезжают. А ведь там, где вы
гуляли, эти смены на каждом шагу... Сейчас мы этого героя натрем
уксусом, вернейшее средство. Завтра будет как огурчик.
Сашка бессильно пробубнил в подушку:
-- Не хочу... натираться...
-- Да?! -- обрадовалась Генриетта Глебовна. -- Надо же! Буду я тебя
спрашивать!.. Игорь Петрович, помогите-ка его раздеть... Совсем,
совсем... Ах, мы еще дергаемся! Какие мы стеснительные! Будто не видала
я вашего брата... Вот так... Игорь Петрович, полотенце мне, пожалуйста,
и бутылку...
От запаха уксуса закружилась голова. Я быстро отошел, сел. Локти
Генриетты Глебовны энергично двигались. Покорившийся судьбе Сашка ойкал
и постанывал. Я закрыл глаза.
-- ...Игорь Петрович, выпейте-ка вот это и тоже ложитесь. Вы, я
смотрю, намучились с ним...
Я увидел у своего лица зеленый стаканчик, из него пахло мятой и
валерьянкой. Я выпил, пошла по жилам прохлада и сладкая беззаботная
усталость. Сашка лежал, укрытый до носа одеялом. Дремал. Ну и хорошо...
Я пошел к себе. Начал раздеваться. С грустью подумал о пижаме,
которая с "сидором" и всеми дорожными
вещами осталась в Подгорье...
Ладно, лишь бы Сашка поправился... А то ведь этот его дурацкий
"
алгор-р-ритм"... Едва я забрался под одеяло, как постучала
Генриетта
Глебовна.
-- Игорь Петрович, простите. Он про какую-то Чибу бормочет.
Спрашивает, не появлялась ли. Я сперва думала, что бредит, но... Ай, кто
это?!
В открытую форточку лезла обшарпанная плюшевая обезьяна с большущей
(больше, чем она сама) синей сумкой через плечо. С книжкой "Плутония" в
мягкой черной лапе...
Когда я проснулся, обрыв за окнами был рыжим от солнца.
Натягивая брюки, я слышал, как на кухне Генриетта Глебовна чем-то
звякает и напевает старинный марш "Тотлебен".
Это внушило мне бодрость и
надежды. Я оделся и первым делом сунулся в комнату к Сашке. Там било в
окна солнце. Сашка сидел на кровати, завернувшись в простыню, как в
бурнус. Глянул на меня и сказал вредным голосом:
-- Штаны куда-то спрятали. И все остальное... Что за жизнь! -- Но тут
рот его округлился, а глаза сделались несчастные: мимо меня в комнату
двинулась Генриетта Глебовна. У плеча она держала вверх иглой искрящийся
на солнышке шприц.
-- Смотрите-ка! Жалуется! Я, старая, ночь на раскладушке промаялась,
а он на перине почивал и теперь еще недоволен жизнью!.. Прекрасная у
тебя жизнь, радость моя! И будет еще лучше, когда введем укрепляющее
средство... А потом и штаны получишь. Ну-ка...
-- Зачем! -- панически сказал Сашка. -- Не дам я!.. Мне нельзя! У
меня от этого... обмороки бывают! Правда!
-- Обморок -- это не смертельно. Зато здоровее будешь.
-- Игорь Петрович! Я и так уже здоровый!
Но я развел руками в знак бессилия и покорности обстоятельствам. И
вышел. Вскоре послышалось: "Ай! Ёшкин
свет..." В ответ -- сухой шлепок и
добродушное: "Ты мне поругайся, чучело гороховое...
Все, теперь ты
живой-здоровый. Не первый раз я тебя за уши на белый свет вытаскиваю..."
-- "А когда первый-то был?" -- "Много
хочешь знать... Одевайся и брысь!"
Скоро Сашка появился -- слегка надутый, но без признаков хвори.
-- Как самочувствие, лоцман?
-- Ага! Скажу, что плохо, так опять... "укрепляющее
средство"...
-- А если всерьез?
Сашка подпрыгнул, болтнул в воздухе ногами.
-- Хоть сейчас на маршрут!
-- Никаких маршрутов, -- сообщила из своей комнаты Генриетта
Глебовна. -- Сегодня от дома не отходить, отдыхать, смотреть
телевизор... Игорь Петрович, ему в самом деле еще нельзя. Да и вам
полезно передохнуть.
-- Слушаем и повинуемся.
-- То-то же. Ступайте завтракать.
5. Кое-что о "Даблстаре"
До обеда Сашка то колдовал над комбинациями из спичек, то валялся на
раскладушке и читал "Плутонию".
Я тоже почитал -- "Апокрифы" и
"
Вестник". Потом сходил в местный универмаг: надо было обзаводиться
имуществом взамен оставленного в Подгорье. О Сашке-то Чиба позаботился,
притащил сумку, а я остался даже без бритвы... Купил я объемистый
портфель и все, что полагается человеку в поездке. Жаль было свой
заслуженный "сидор", да что поделаешь...
Хорошо хоть, что ушел из
Подгорья в пиджаке, с паспортом и деньгами в кармане...
Вернувшись, я опять лениво взялся за книги. С Сашкой мы почти не
разговаривали, но молчание наше не было тягостным. Оба мы были как два
путника, утомленные долгим путешествием и понимающие друг друга без
слов. Я спросил только:
-- Сашка, а где Чиба?
Сашка сказал недовольно:
-- Шастает где-нибудь. За ним разве уследишь...
В обед Генриетта Глебовна покормила нас борщом и жареными карасями.
Сашка ел охотно, и за это нам разрешено было погулять в парке над
обрывом.
-- Только не лезьте вверх напролом, идите по лестнице. А то знаю я
вас, альпинистов.
С моей-то ногой напролом по обрыву! Скажет тоже... Тем более, что
опять гудела голова. Ну, ничего...
Парк был захламлен, решетчатые павильоны и лавочки заросли сорняком.
Сирень разрослась, как джунгли, и пахла одуряюще. А над ней --
высоченные березы, клены и липы, солнце сквозь них -- как тысяча золотых
шпаг. И тихо-тихо. Почему-то совсем не было слышно и видно птиц. Только
по кривоногому облезлому роялю, что стоял на развалившейся эстраде,
прыгали воробьи.
Я забрался, открыл клавиатуру, хотел тронуть клавиши.
-- Не надо, -- тихо, но решительно сказал Сашка. -- А то... всякое
может быть.
Ну, ему виднее. На то и лоцман.
-- Сашка, здесь что, никто не бывает? Рояль бросили...
Сашка повеселел, хихикнул:
-- Бывают, наверно... Только по ночам. Такое тут...
-- Кто? Нечистая сила, что ли?
-- Ага... Похоже, -- дурашливо сказал он.
-- Ну тебя...
Сашка ответил уже серьезно:
-- Я не знаю. Это закрытый объект. Сюда только у лоцманов первой
категории есть полный проход.
-- А у тебя какая категория?
-- Пока никакой, потому что документов не дают. Но по третьей
взрослой я все равно работаю. А то и по второй... Ура, лошадь! -- Он
взлягнул ногами и помчался от меня.
У края обрыва стояла не лошадь, а гипсовая скульптура лося с
обломанными рогами. Сашка, будто обезьяна, забрался лосю на спину и сел
с видом полководца. Но мне показалось, что он чересчур бодрится.
Неестественно. Я вспомнил, как еще недавно он почти без сознания висел у
меня на руках, и страх опять прошел по мне короткой судорогой.
-- Сашка... Ты как себя чувствуешь?
-- Я-то? Во! -- Он вскинул большой палец, этим же пальцем почесал нос
и сообщил решительно: -- Завтра мы во-он туда отправимся. -- Вытянул к
горизонту руку.
С обрыва был виден весь город Овражки, за ним луга и рощи, лес в
синеватой дали, а из-за леса поднимались, как свечки, белые колокольни.
На них и показывал Сашка.
-- А что там?
-- Ново-Камышино. Деревушка, а рядом крепость-монастырь. Там и сейчас
монахи живут. Говорят, у них библиотека такая, что даже из всяких
академий ездят... Может, вы там и ту самую книгу найдете, Ришелье...
-- Как же, найдешь ее...
-- А может... и Тетрадь. -- Сашка хитро глянул с высоты.
Я не выдержал:
-- Дернуло меня однажды за язык сказать тебе о них. И о книге, и о
Тетради...
Кажется, он слегка надулся. Я проговорил примирительно:
-- Пойдем еще побродим.
Сашка на животе сполз с гипсового "коня".
-- Пойдемте. Мое дело такое, я проводник...
-- Обиделся, что ли?
-- Не обиделся. А только, что вы все время... это...
-- Что?
-- Киснете!
Вот ведь душекопатель на мою голову!
-- Не кисну я. Просто подумал, что Генриетта Глебовна не пустит нас
завтра. Путь-то небось неблизкий.
-- Ага! Надо по речке сплавляться. Вон, видите среди лугов блестит...
За день не успеть...
-- Вот я и говорю!
-- Ну и что! Поплывем, когда пустит!
-- А послезавтра наш контракт кончается...
Сашка вскинул потемневшие глаза.
-- Вам, значит, уже надоело со мной, да?
-- С чего ты взял? Господи, да поплывем, если хочешь!.. Только больше
не болей.
-- Не-е! Теперь у меня им-му-ни-тет!
Мы бродили еще долго. Как в неведомом лесу. Наткнулись на кривобокую
избушку, она стояла на могучем пне, будто на разлапистой птичьей ноге.
Скорее всего, это был заброшенный киоск, построенный в нарочито
сказочном стиле. Но...
-- Смотри, Сашка, жилье Бабы Яги. "Ёшкин
свет"!
-- Точно! Сейчас бабка сама пожалует! На метле! -- Сашка смеясь
вскинул голову. Я тоже.
Небо уже было предвечерним. Бабы Яги в нем не оказалось, только
золотилось похожее на перо облако, и его протыкали два реактивных следа.
Очень близко друг от друга. Видимо, два истребителя в тренировочном
парном полете.
-- Будто катамаран, -- сказал я.
Сашка быстро и без улыбки посмотрел на меня. Вот тут я его и спросил:
-- Слушай, лоцман, объясни мне все-таки: почему те люди, с
"
Даблстара", оставили на Земле Пантюхина? Он же капитан!
Разве они имели
право?
-- Ну, значит, имели, -- сказал Сашка неохотно. -- Раз путь такой...
безвозвратный. Они не хотели, чтобы Пантюхин тоже не вернулся. У него
семья в Турени...
-- Подожди... Что значит "невозвратный" путь?
Зачем тогда мальчишку
взяли?
-- Какого мальчишку?
-- Ну, был там кудлатый, маленький...
Сашка сказал, глядя под ноги:
-- Вовсе это и не мальчишка... Они все там почти ровесники были --
два темпоральных исследователя и капитан. Но один с Круга Времени
вернулся на полуфазе, поэтому в таком виде...
-- Ничего не понимаю...
-- Я тоже толком не понимаю. Мне Пантюхин это в машине объяснял, в
двух словах, пока вы дремали...
-- Я дремал?!
-- Ага, вы сами не заметили. Когда в гостиницу из конторы ехали... Но
он мало объяснил, про остальное я сам кое-как догадался. Тут вообще
сплошная легенда. Оказывается, катамаран свободно менял направление по
вектору времени, ходил то в прошлое, то в будущее... Но теперь у них
кончился локальный срок. По алгоритму... И они пошли вдвоем, два брата,
по прямой через Кристалл. Со скоростью света... До конца...
-- До... какого конца?
-- Пока не столкнутся с каким-нибудь метеоритом. Тогда каждый станет
звездой... Двойная звезда...
-- Страшноватая легенда, -- вздохнул я. И подумал: "Только
тебя там и
не хватало"...
-- Почему страшноватая? -- кажется, обиделся Сашка.
-- Ну... то есть печально все это. Разве можно стать звездой от
столкновения в космосе? Сгоришь, вот и все.
-- Это как лететь. У светового предела масса же возрастает... А
душа... она разве может сгореть, если она есть?!
Я не знал, что сказать. И сказал, что пора домой.
Этот обормот и бес-искуситель все же уговорил меня спуститься не по
лестнице, а напрямик -- с обрыва. И кончилось тем, что мы кубарем
скатились прямо во двор к Генриетте Глебовне. Сашке-то ничего, а я
чувствовал, что это последняя минута моего существования, и хотел
только, чтобы никто не видел такой недостойной кончины. Но ее видели. На
крыльце стояла незнакомая женщина.
Сашка кувыркнулся через голову, вскочил и кинулся к ней.
-- Мама!..
6. Обман
Когда Генриетта Глебовна привела меня в состояние, близкое к жизни, я
сел на крыльце и со стоном спросил:
-- А этот... провокатор... Жив он?
-- Что ему? Он резиновый. А вы самоубийца.
-- Ох... А зачем его мать приехала?
Генриетта Глебовна опустилась рядом.
-- Скажу честно, это я ей позвонила. Хоть ругайте меня, хоть бейте...
Нельзя ему сейчас путешествовать, рецидив может быть. Слабенький он.
Организм-то растет, тянется, а сердечко отстает...
-- Правильно вы сделали, Генриетта Глебовна, -- сказал я со смесью
грусти и облегчения.
-- Я еще утром позвонила в Краснохолмск, только вам не сказала, чтобы
раньше срока не расстраивать... Мы условились, что она завтра приедет,
да вот не выдержала, примчалась. Хотя я и говорила: не волнуйся... Мы
ведь с ней, с Верой-то, давно знакомы, только Сашка меня не помнит...
Вера Николаевна, Сашкина мама, оказалась вовсе не похожей на мою.
Маленькая, тихо-улыбчивая, с желто-серыми Сашкиными глазами. Но, видимо,
достаточно энергичная, несмотря на свою внешнюю нерешительность. По
крайней мере, Сашка ее слушался. Не заскандалил, когда узнал, что надо
уезжать сегодня. Только посмотрел на меня грустно и виновато.
-- Надо так надо, -- мужественно сказал я. -- Что поделаешь.
-- У меня с работой так получается, -- объяснила Вера Николаевна. --
Завтра надо быть на дежурстве в отделе... -- А когда Сашка ушел
собираться, добавила: -- А что срок по договору не кончился, то я верну
плату, сколько положено.
-- Не хватало нам еще говорить про такое!
Я пошел в нашу комнату. Сашка, вздыхая, укладывал в сумку свое
имущество.
-- Не кручинься, мо_лодец, -- сказал я. -- Мы и так славно погуляли.
Масса приключений...
Сашка слабо улыбнулся:
-- А Тетрадь-то все равно не нашли.
-- Да не было, Сашка, никакой Тетради...
Мать, перепуганная Сашкиной лихорадкой (может, простуда?!) привезла
ему джинсы и оранжевый, крупной вязки свитер. Сашка был сейчас в этом
наряде и казался каким-то маленьким, укутанным, присмиревшим. Лишенным
своего лоцмановского дара. Он сел против меня на раскладушку и тихо
спросил:
-- А если не найдете Тетрадь, то, может, хотя бы вспомните, что в ней
писали?
"А тебе-то зачем это, малыш?" --
подумал я.
-- Много раз пробовал вспомнить... Мне кажется, это была повесть о
Дороге.
Он спросил еще тише:
-- Вообще? Или о той?
Выходит, он и вправду знал, что существуют два понятия Дороги.
Во-первых, это жизненный путь, на котором желания человека то спорят,
что сплетаются с законами Всеобщего Кристалла Вселенной. И с жизнями
множества других людей. Судя по всему, это и образует Судьбу. Но,
во-вторых, есть еще чисто физическое понятие Дороги. Путевая полоса,
бесконечно протянувшаяся сквозь грани совмещенных кристаллических
пространств и хитросплетения темпорального континиума. А может быть, и
сквозь межпространственный вакуум... Это обычный тракт -- местами
асфальтовый, местами мощенный булыжником, кое-где устланный плитами со
старинными письменами загадочных цивилизаций. А иногда он -- просто
песчаный или земляной, с травянистыми обочинами и застоявшейся в
тележных колеях дождевой водой. Идет эта Дорога среди звезд и миров,
идут по ней люди разных времен. Порой встречаются те, кто давно потерял
друг друга. Иногда находят то, что нигде в жизни найти не могли. А
некоторые идут, зная дальнюю и тайную цель. Может быть, хотят даже
отыскать смысл бытия... Сама Дорога бесконечна, и Время на ней
бесконечно тоже. И возможно, кое-кто отыщет, что искал, поймет, что
хотел понять...
-- О великой Дороге хотелось написать, -- сказал я. -- Во всех ее
проявлениях. В том числе и о той... Я, правда, никогда не был на ней,
но, случалось, видел во сне.
-- Во сне видят многие, -- глядя в пол, возразил Сашка. -- А как
выйти на нее, не знает никто, даже самые лучшие лоцманы... Многие
говорят, что ее нет. Нам объясняли, что понятие "Дорога" не
вписывается
в структуру Кристалла...
-- Значит, надо искать за пределами структуры! -- Я постарался
сказать это бодро.
-- Но ведь Кристалл безграничен!
-- Кто знает...
Сашка посидел, полохматил затылок. Потом затолкал в сумку обмякшего
тряпичного Чибу, взял со стула свой льняной костюм -- помятый и
лишившийся нескольких пуговиц, встряхнул его. Из кармана выскочили два
бумажных комка. Мы с Сашкой посмотрели на них, потом друг на друга.
Сашка торопливо нагнулся, поднял. Смущенно, словно против желания,
расправил конверты. Потом один скомкал снова, а другой... сунул мне.
Сидя на кровати, я вытащил и стал читать мятый лист с крупными
торопливыми буквами.
"Игорь Петрович! Пожалуйста, не обижайтесь! На улице Часовых
Мастеров, номер 2, это рядом, живет лоцман Валерий Кротов, вы скажите
ему, что вы от меня, он выведет. А я должен улететь, потому что это
такой единственный шанс. Я раньше не знал, что "Даблстар" будет
стартовать сегодня. Игорь Петрович, получается стереоэффект. С Андрисом.
Он заглядывал в этот сундук, и я тоже. Он перелетел через Атлантику, а я
должен перелететь через пространственную пустоту в другое время, туда и
обратно. Потому что это такой корабль. Этот случай нельзя пропустить. И
тогда случаи с Андрисом и со мной наложатся друг на друга, и возникнет
новый вариант пространства, и будет много всего интересного. И может
быть, откроется Дорога. И тогда я позову Вас.
Сашка".
Почерк был как "курица лапой",
но ошибок ни одной. И даже "Вас" -- с
большой буквы. Это я отметил машинально. А главное -- была новая волна
страха за Сашку. Страха сильного, хотя и запоздалого.
-- Сашка... Но ведь Андрис не летал через Атлантику. Не успел,
разбился в тренировочном полете...
Сашка опустил на пол сумку, опять сел. Глянул недоверчиво. Потом --
потерянно. Сказал полушепотом:
-- Но вы же... вы тогда сами говорили...
-- Да. Потому что не хотел огорчать тебя...
-- При чем тут "огорчать", -- проговорил
он еле слышно. И лучше бы
никогда не видеть мне этих горьких Сашкиных глаз.
-- Господи, но я же не думал, что так повернется! Сашка... -- У меня
было резкое болевое ощущение, как рвутся между нами все ниточки, как
рушится все хорошее.
Он сказал отчужденно, будто незнакомому:
-- Вы не думали, а у меня... Все планы у меня на этом строились. А
теперь...
-- Но ведь "Даблстар" все равно ушел!
И слава Спасителю, что без
тебя! Ты сам это знаешь... Теперь-то какие планы!
-- Вы ничего не понимаете, -- бессильно ответил Сашка. Скомкал свой
льняной костюм, как тряпицу, запихал в сумку. Рывком задернул "молнию".
И замер так, будто боялся разогнуться и лишний раз взглянуть на меня.
-- Сашка... Ну откуда я мог тогда знать, что это так важно?..
Он стрельнул из-под волос мокрыми глазами.
-- Это не важно? Перелетел человек через океан или погиб!
-- Но это же было давно...
-- Это было, -- сказал он. И отвернулся к окну. Маленький, в
мешковатом свитере, несчастный. Упрямый...
Зачем дернуло меня в тот вечер сказать неправду? Трус несчастный...
Зачем вообще меня принесло сюда из больницы? Зачем повстречался с
Сашкой? Подыхал бы, дурак, в палате и в тысячу раз был бы счастливее,
чем теперь. Чем видеть эту Сашкину спину и опущенные руки...
Сашка не оборачиваясь произнес вполголоса:
-- Оказывается, писатели тоже умеют врать...
-- Еще как, -- сказал я с ненавистью к себе.
Сашка постоял и тихо вышел, не взглянув на меня.
...Но потом, при матери, он держал себя со мной без видимой обиды.
Только задумчивый был. Он не заспорил, когда я сказал, что провожу их до
станции. Прошептал:
-- Как хотите...
По дороге он молчал.
Тошно мне вспоминать этот похоронный путь. Мать сказала Сашке:
-- Ну что ты куксишься? Жаль, что так неудачно все кончилось?
-- Ага, -- вздохнул Сашка. А она не знала, как все у нас кончилось.
Улыбнулась даже:
-- Ничего. Может быть, не последний раз.
Мне захотелось, чтобы рядом была кровать и чтобы я мог лечь и
заскулить в подушку.
У вагона Сашка, уткнувшись глазами в перрон, сказал "до
свиданья". И
даже подал мне руку, когда я нерешительно протянул свою. Но рукопожатие
было такое, словно не ладонь у Сашки, а вялый лист.
И лишь одно меня чуть-чуть утешило. Уже на подножке он оглянулся и
тихо посоветовал:
-- А в Ново-Камышине вы все-таки побывайте. Это можно и одному. Вдруг
найдете чего...
И уехал.
Я опять вспомнил о кровати и подушке. Опустился на вокзальную
скамейку и просидел на ней до сумерек. А когда вернулся к себе, увидел
на подоконнике "Плутонию".
Нарочно он оставил книгу или просто забыл?
Я лег и решил, что завтра уеду домой.
|
