Крапивин Владислав

Глава 9. Без лоцмана

1. Ново-Камышино

В Ново-Камышине я все-таки побывал.
Мне казалось, что, если я исполню это прощальное Сашкино пожелание,
потом будет легче, спокойнее (хотя когда "потом"? И зачем?). С соседским
Костей, который вежливо помогал мне, мы отыскали на берегу Окуневки
щелястую плоскодонку, а потом и ее небритого, страдающего от похмелья
хозяина. Я сторговал "корабль" за два червонца и сам законопатил и
засмолил (Костя содействовал -- подносил от костра жидкий гудрон,
ухитрился при этом не испачкаться).
Облачившись в новый тренировочный костюм, я поплыл вниз по Окуневке
среди кувшинок и зарослей рогоза. Путь и правда оказался неблизкий.
Белые свечи новокамышинских колоколен (похожие на московского Ивана
Великого) то справа, то слева вставали за травами плоских берегов, но не
приближались.
Я заночевал на острове с низкими ветлами, вокруг которого орали
лягушки. Продремал до рассвета у костра, завернувшись в брезентовый
плащ, который одолжил у Генриетты Глебовны. Потом погреб дальше и к
полудню оказался у дощатых мостков, где новокамышинские тетушки
полоскали половики.
Здешний монастырский комплекс, хотя и считался туристским объектом,
был почти безлюден -- не проложили сюда еще хорошей дороги. На широких
мощеных дворах и каменных галереях встречались лишь местные мальчишки,
игравшие в рыцарей, смотритель музейного корпуса да молчаливые, вечно
озабоченные чем-то монахи.
Монахов было здесь немного, человек пятнадцать, во главе с
настоятелем отцом Леонидом. Оказалось, что отца Леонида я знаю. Мы в
одни годы учились в университете, только он на философском факультете, а
я на журфаке. И приходилось нам бывать соперниками на КВНах. В ту пору
будущий настоятель был юн, худ, ироничен, ходил с пышной черной
шевелюрой и в модных квадратных очках. Сейчас шевелюра поредела, зато
отросла смоляная с проседью борода. А очки, по-моему, остались
прежние... Отец Леонид тоже узнал меня и принял со всяческим радушием.
Вечером пригласил на ужин в свою келью, где мы вдвоем греховно усидели
бутылку пятизвездного "Самтреста". Затем он обратился с мирской просьбой
-- подписать ему книжку "Стеклянные паруса" (повесть о мальчике, который
был в лакеях у Петра Великого, потом бежал, убоясь приступа царского
гнева, бродяжил по морям на иностранных и русских кораблях и, наконец,
сделался искусным мастером-стеклодувом).
-- Весьма недурственно сочиняешь, старик, весьма...
Признаюсь, этим он крайне польстил мне, и мы расстались к ночи
крепкими друзьями. Но перед прощанием я все же не удержался, спросил:
-- А скажи честно, познал ты здесь Истину?
Он глянул без упрека, но и без улыбки.
-- Ну-у, дружище... Я же не спрашиваю тебя, написал ли ты свою
главную книгу.
-- Не написал.
-- А я... по крайней мере, я теперь гораздо защищеннее от того, что
не Истина. Это уже немало.
-- Пожалуй... Но и не так уж много.
Отец Леонид сказал негромко, но наставительно:
-- Не забывай, что я служитель православной церкви. И это искренне,
от души. И в этом плане я уверен, что знаю Истину... Но тебя ведь она
интересует в ином аспекте...
-- В каком? -- слегка ощетинился я.
-- Не в духовном, а скорее в потребительском: для чего нас сотворил
Создатель? В чем смысл существования? И что будет дальше?
-- Что же здесь потребительского? -- обиделся я.
-- А разве нет? "Объясните мне, зачем создан мир, тогда я постараюсь
что-то сделать для него. Докажите, что есть Царство Небесное, тогда я
начну спасать свою душу. А иначе зачем тратить силы..."
-- В чем-то ты прав... Но, честное слово, я не думал о собственном
спасении и о вечной жизни на небесах, когда пытался написать "Мальчика
из Назарета"... Я думал о самом Мальчике...
И я рассказал отцу Леониду о своей неоконченной повести. Просто очень
захотелось поделиться. И еще любопытно стало: обвинит ли он меня в ереси
или посочувствует?
Отец Леонид сказал:
-- Оставим религию. Я ведь не знаю твоих убеждений... Хотя я редко
видел людей, которые бы совсем ни во что не веровали...
-- Допустим. И что дальше? -- буркнул я.
-- По-моему, ты не понял, что пример Спасителя был лишь изначальным
импульсом и что Мальчик, способный к Великому Служению, рождается снова
и снова в каждом из нас, когда мы появляемся на свет. Но путь тяжел, и
мы затаптываем этого Мальчика в себе и других. Жизнь затаптывает и
распинает. Гасит Божью искру, и потому исчезает надежда на
воскресение... Подумай, много ли надо, чтобы сломать росток?
"Иногда хватает случайной лжи", -- подумал я. И сказал с ожесточением
к себе:
-- Вся беда, что понимаешь это слишком поздно...
-- Так и бывает, -- согласился отец Леонид. И на миг прорезался у
него голос бывшего кавээновского капитана. Этакая
снисходительно-ироническая нотка. -- Конечно! Пока не грозят нам ни
хвори, ни годы, не так уж и волнует нас вся эта философия. А как
замаячит порог, принимаемся подпрыгивать? "Ах, для чего живем, если все
прахом станет? Ах, а может, все-таки что-то есть там?" Вот тут-то и
начинаются метания: "Дайте нам Истину"...
-- Ну, а разве это не естественно? -- вздохнул я.
Отец Леонид ответил уже без насмешки:
-- Однако и мальчиком быть -- тоже естественно. А мальчики... они не
думают о конце, жизнь для них впереди, и кажется им, что перед ними
вечность. А кто верит в вечность, для того она существует. И может быть,
Истина... или одна из истин... в том, чтобы не терять Мальчика в душе?
Тогда не страшным будет путь... Уж если кому-то суждено спасти мир и
познать смысл бытия, то именно мальчикам -- тем, кто владеет вечностью.
-- Но ведь вечность их обманчива...
-- Откуда ты знаешь? -- усмехнулся отец Леонид. -- Не похоже, что ты
пытался быть мальчиком до конца.
-- Ты уверен?
-- Прости меня, вижу. Иначе ты, как истинное дитя, не ведал бы
страха.
-- Разве дитя не ведает страха? Я в детстве был весьма трусоват...
-- Дурень. Я говорю не о страхе разбитого носа, двоек или темноты, а
о страхе перед миром. Перед его загадками, перед бесконечностью
Вселенной. О боязливом состоянии, что ты микроб в непостижимой громаде
бытия. У детей этого нет...
Прислушавшись к себе, я понял, что не ощущаю страха перед
бесконечностью Вселенной (по крайней мере, в данный момент). И горделиво
поведал об этом отцу Леониду. Он улыбнулся:
-- Ну, значит, я ошибся. Не совсем погиб в тебе мальчик.
-- Ты считаешь, что мальчикам не должны быть ведомы никакие
" космические страхи"?
-- Настоящим мальчикам...
-- А страх Божий? -- коварно спросил я. -- Он ведь тоже явление
космического порядка. Но как же без него?
-- Я же говорил: не трогай религию, поскольку ты профан!
-- Вот видишь, уже и ругаешься...
-- Грешен, прости... Но все-таки ты туп, если считаешь, что страх
Божий -- это страх перед Богом. Неужели ты думаешь, что Отец Небесный
это вроде папаши с ремнем? Будто ему только и дела, что проверять твой
дневник... Бояться следует собственной совести, а Создателю надо
помогать, творя добро и совершенствуя свою душу. Чтобы хоть капельку
внести в создание общей гармонии, к которой стремится мир.
-- Все логично, -- покивал я. -- Кроме одного: зачем помогать
Создателю, если он и так всемогущ?
-- Ты болв... больно умен. Но умен, извини, как-то по-обывательски...
Создатель сотворил мир вместе с его законами. Конечно, единым мановением
он мог бы заменить эти законы на другие. Но отчего другие будут лучше
прежних?.. Он мог бы отменить их совсем. Но разве хаос лучше системы
развития?
-- Да я не о том...
-- Знаю, о чем ты! Почему Господь в своем всемогуществе не дал нам
всеобщего счастья! Так... Но этот вопрос люди задают испокон веков, а
что такое счастье, объяснить не умеют. Часто получается, что счастье
одних -- это беды других. А чтобы такого не было, люди сами должны
пройти дорогой суровой науки и совершенствования. Именно в соответствии
с законами развития мира. Этот мир -- не инкубатор для беззаботных
птенчиков, а непостижимый в сложности часовой механизм. Пружина
закручена, маятник пущен... И кстати, стрелка делает еще первый круг...
-- А что будет, когда сделает последний?
-- А вот это уже зависит от нас...
-- От нас или от пружины с маятником?
-- А мы сами -- и маятник, и пружина...
-- Мы?.. Или те, кто остались мальчиками в душе?
Отец Леонид потер виски, тряхнул головой.
-- Ладно, Игорек, не будем играть словами... Спать пора.

Наутро отец Леонид открыл мне глубокие, но сухие подвалы монастырской
библиотеки и оставил одного, напутствовав истиной, что "ищущий да
обрящет".
Я был ошарашен книжным богатством. Большого порядка на дубовых
стеллажах не было, но это придавало лишь дополнительный интерес моим
поискам. Среди кожаных фолиантов с житиями святых, среди окованных медью
Евангелий попадались книги и совсем не церковные. И очень неожиданные.
Первое, прижизненное собрание сочинений Гоголя с его родовым гербом на
обложке, двухтомный "Новый Робинзон" Генриха Кампе -- издание
восемнадцатого века, "Восточная война" Богдановича, старые альбомы по
истории античного мира с прекрасными гравюрами... Особенно много книг
было по навигаторской науке и путешествиям. Я просто обалдел, когда
увидел "Географию генеральную", изданную при Петре, а потом "Атлас
Балтийского моря" капитана Нагаева, напечатанный два с половиной века
назад.
Часа полтора, приткнувшись у настенного фонаря, я читал рукописные
" Записки корабельного священника о. Кирилла, волею Божией совершившего
плавание кругом света на шлюпе "Олег" в 1830, 31, 32 и 33 годах". Почерк
был крупный, разборчивый, а в "Записках" -- масса остроумных наблюдений
жизни "матросских служителей" и "господ офицеров" на деревянной парусной
скорлупке посреди океана...
Но книгу Альфреда де Ришелье о трехмерных зеркалах я, конечно, не
нашел. И в середине дня, щурясь от солнца, выбрался на монастырский
двор, где сквозь булыжники прорастала уличная безлепестковая ромашка.
-- Ну и как наше хранилище премудрости? -- приветствовал меня отец
Леонид.
-- Впечатляет.
-- Ежели что спер, сын мой, признайся чистосердечно. Может, и
подарю...
-- Ничего не спер. Не нашел, что хотел...
-- Потому и душа печалится?
Душа печалилась не поэтому. Просто и там, в библиотеке, и здесь, на
дворе, я чувствовал пустоту оттого, что нет рядом Сашки. Я представлял,
как он кидался бы от полки к полке, разглядывая золоченые корешки
("Ёшкин свет, вот старина-то, а?"), как листал бы альбомы с гладиаторами
и атласы со схемами плаваний. Как вертел бы могучий глобус в медных
кольцах экватора и меридиана ("Игорь Петрович, смотрите, тут еще даже
Австралии нет!"). И как задирал бы голову на купола собора и крепостные
башни, и как мы полезли бы на колокольню к могучим дремлющим
колоколам...
Но не было со мной проводника Сашки.
-- Ежели что гнетет, покайся, -- вроде бы шутя предложил отец Леонид.
Но вроде бы и всерьез.
Каяться я не стал, но, пока бродили по двору, рассказал про Сашку. О
нашем путешествии и о том, как расстались.
-- Ну, чего ты хочешь, мальчишка ведь, -- сказал отец Леонид совсем
не в духе вчерашней беседы. -- Сперва надулся, а сейчас небось и забыл
про обиду. Может, понял уже, что не со зла ты его обманул, а чтобы не
ввергать в печаль...
-- Боюсь, что все это сложнее. Будто что-то сломал я...
-- Не усложняй... Бог даст, еще встретитесь...
"Если и встретимся, -- подумал я, -- будет уже не то. Все равно
трещина..."
-- Покажи камушек, что от месяца отломали, -- вдруг попросил отец
Леонид. -- С собой небось?
Камушек был со мной. Я вынул его из кармана, спрятал в сложенные
тесной лодочкой ладони, прикрыл от дневного света грудью. Отец Леонид
придвинул лицо.
-- Смотри-ка ты, и правда светится. -- И вдруг попросил совсем
по-мальчишечьи: -- Слушай, отломи кусочек, а?
Я надавил на камушек пальцами, он послушно развалился на половинки.
-- Возьми.
-- Спаси вас обоих Господь, -- тихо сказал отец Леонид.
А я вдруг подумал: "Что бы ни случилось, а главное, что лоцман мой
жив и здоров... Моя дорога, ясное дело, кончилась, а Сашку пусть добрая
сила хранит и дальше от зловещего алгоритма..."
Отец Леонид спрятал камушек в складки рясы и спросил:
-- Побудешь у нас еще?
-- Нет, надо возвращаться... Спасибо тебе.
-- И тебе спасибо... И отроку твоему, проводнику. Кабы не он, мы бы и
не увиделись...
-- Это правда.
-- Инок поедет в село за хлебом, отвезет тебя. Правда, не на машине,
а в телеге... А оттуда -- автобус до Овражков... С лодкой-то твоей что
делать?
-- Отдай мальчишкам, пусть катаются...


2. Кобург

Оказалось, что автобус будет лишь рано утром. Я не стал возвращаться
в обитель, переночевал в Доме крестьянина. На рассвете уехал, а к обеду
был у Генриетты Глебовны. Она сказала, что у меня усталый вид, я должен
несколько дней пожить у нее спокойно, погулять не спеша, не думать ни о
чем печальном и набраться сил. Но я чувствовал, что надо возвращаться.
Опять болела нога, давило голову и подкатывала подлая обморочная
тошнота. Причем все это сильно, неотвязно. Короче говоря, самочувствие
было как накануне того дня, когда я попал к любезному Артуру Яковлевичу.
Сейчас больница вспоминалась без прежнего отвращения. Может, и к
лучшему -- свалиться на койку, получить от сестрицы Зои успокоительную
дозу в известное место и уснуть, забыв все горести.
Но, конечно, я не стал раскисать сразу. Расплатился с Генриеттой
Глебовной за постой, бодро попрощался и даже, дурачась, пообещал звонить
по "тому самому" телефону. В ответ она грозила крепким пальцем и
говорила, что любопытные мальчишки плохо кончат, если вовремя не взяться
за их воспитание... Потом мы вдруг встретились глазами, замолчали и
погрустнели. Я не выдержал, спросил:
-- А вы... никогда не звонили Андрису?
-- Звонила. Не раз... Просила, чтобы не летел в тот день. А он
смеялся. Он верил в свой мотор и в свою судьбу. Храбрый был мальчик...

На станции я дождался пестрого, почти игрушечного поезда "Пилигрим",
сел в хвостовой вагон -- полупустой и прохладный. Поехали: трюх-трюх,
дзынь-дзынь. Все так просто, никаких отраженных миров, никаких проблем.
Через час буду дома. Помоюсь, разберу почту, позвоню кому надо, а утром
пойду сдаваться Артуру Яковлевичу.
Я лениво смотрел в окно на болотистые луга, на рощицы. Потом на
пологие холмы, которые мне показались незнакомыми. На одном махала
крыльями ветряная мельница, я таких сроду не видел в наших окрестностях.
И ехали мы, кстати, уже значительно дольше часа...
-- Скажите, -- обратился я к симпатичному старику со
щетинисто-серебряным подбородком. -- Станция Начальная... Скоро ли до
нее доберемся?
-- Простите? -- сказал он с прибалтийским акцентом. -- А, Начальная!
То есть конечная... Боюсь, что не скоро. Даже по расписанию часа через
три. А ведь поезд постоянно опаздывает.
Тут я увидел за окнами поросшие соснами дюны и окончательно понял,
что все не так-то просто. Оказывается, путь туда и путь обратно вовсе не
одно и то же в здешних местах. В детстве все было проще, а теперь что-то
изменилось на этом рельсовом маршруте. Опять шуточки отраженного мира?
Наконец прибыли. Я вышел из вагона и окончательно убедился, что
тревога была не напрасной. За перроном краснел вокзал, похожий на
маленький кирпичный замок. Правда, на белой вывеске значилось название
" Начальная", но кругом -- ничего знакомого. Вдали, за крышами финских
домиков, летали чайки, я даже слышал их картавые крики. Пахло влагой,
как на побережье. Быстро бежали облака -- серовато-белые, пухлые, какие
собираются обычно в теплые дни над большими поверхностями воды.
Я прошел через вокзал на тесную площадь. Один край ее замыкала серая
каменная стена средневекового бастиона. Между зубцов торчали рыла
музейных пушек. У стены торговала незабудками старенькая цветочница в
чепце. Я сказал ей:
-- Простите, что это за город? Я проехал свою станцию, и вот...
Она заулыбалась без удивления, понимающе:
-- Это Кобург. Не знаменитый немецкий Кобург, а наш, местный. Советую
посмотреть...
Я отошел, сел на выступ у стены. Прислонился к камню затылком.
Назойливо, тянуще болела нога. Стиснуло в груди, сдавило голову. Ну вот,
началось все-таки...
Цветочница быстро нагнулась надо мной.
-- Что с вами? Вы нездоровы?
-- Боюсь, что да...
-- Одну минуту... не волнуйтесь. Здесь рядом телефон...

...Больница в Кобурге оказалась поменьше и попроще, чем у нас. Ни
сложных приборов для диагностики, ни врачей со званиями. Зато уютная,
деревянная, в глубине яблоневого сада (яблони уже доцветали). А главное
-- полупустая. В трехместной палате я оказался один. Главный врач Анна
Борисовна Штерн приняла меня с ворчливым добродушием. А узнав при
заполнении истории болезни, "кто есть кто" (куда от этого денешься),
забыла свою нарочитую ворчливость и темпераментно поклялась поставить
меня на ноги за три недели... Ее бы устами да мед пить...
Но, как ни странно, мне и правда скоро полегчало. Через неделю я стал
уже выходить в город -- в этот маленький симпатичный Кобург на берегу
желтовато-серого залива. Гулял среди домиков с острыми крышами и у
кирпичных фортов эпохи шведских войн... А однажды набрел на почтамт --
длинный дом с готическими башенками и стеклянными телефонными будками
вдоль фасада. Были здесь и междугородные автоматы. Нашего города в
списке не оказалось, но можно было позвонить в Москву. В нее, видимо,
отовсюду можно звонить -- хоть с Марса, хоть из отраженного мира, хоть с
того света.
Я набрал номер Дениса.
-- Папаня! -- радостно завопил в микрофон мой великовозрастный
отпрыск. -- Ты откуда возник наконец? Тебя медицина по всей стране ищет,
Артур Яковлевич каждый день звонит! Куда ты канул? Мать в истерике!..
-- А ей-то что? Своих забот не хватает?
-- Ну, не скажи! Первая любовь не ржавеет...
-- Ладно, не мели языком... Все здоровы?
-- Да у нас-то все! А ты как? И главное -- где?
-- Так я тебе и сказал! В творческой поездке...
-- Батя, ну ты как дитё... Ведь, чего доброго, отдашь концы без
врачей-то...
-- А я не без врачей, их везде хватает... Может, скоро в кругосветку
подамся, на судне тоже врач есть...
-- У тебя что, крыша поехала?! -- завопил Денис.
-- Ты как с отцом разговариваешь! Нахал!
Он виновато заржал в трубку. Я вдруг понял, что соскучился по нему.
Но сказал сурово:
-- Ладно, пока. Потом еще позвоню. -- И дал отбой.
...Еще через неделю про меня разнюхали (видно, благодаря Анне
Борисовне) в местной газете. Пришел тощий парень с диктофоном, взял
интервью. Потом стал клянчить рассказ или очерк. Я поотбивался, но в
конце концов пообещал. Тем более, что деньги были на исходе, не на что
новую рубаху купить. Работал я не спеша и, как ни странно, даже с
удовольствием. Описал праздник в Подгорье и старт "Даблстара", приплел
его историю-легенду и кое-что присочинил. Главным героем сделал местного
мальчишку, которому только случайность помешала улизнуть зайцем в полет.
На очерк не потянуло за недостатком документальности, а на
фантастический рассказ -- вполне. И мой "Звездный катамаран" в течение
июня газета "Вечерний Кобург" выдавала мелкими порциями...
Прошел месяц, и я не только не помер, а даже выписался. Газета
предложила мне комнату в редакционном дачном коттедже на берегу залива
-- бесплатно, только с условием, что я еще что-нибудь напишу.
Анна Борисовна говорила, что уезжать мне пока не следует, она должна
меня "понаблюдать".
"Понаблюдать" меня ничуть не хуже мог бы Артур Яковлевич. И вернуться
домой ничего не стоило: выяснилось, что в Овражках я выбрал неудачный
день для отъезда -- нечетное число, а поезд "Пилигрим" в мой город
отправляется по четным. Теперь можно было уехать в Овражки, а оттуда до
дома -- рукой подать.
Но я не уезжал, не хотелось. Интуиция говорила, что потом я уже
никогда не выберусь в эти края. Они станут закрытыми для меня, как
закрыто для незнающих дорогу Подгорье.
Насовсем расставаться с этим миром было грустно. По правде говоря,
из-за Сашки. Из-за того, что порвалась бы тогда последняя ниточка...
Вообще-то она и так порвалась. Но все же грела мысль, что я живу в том
самом измерении, где мой лоцман... Печаль моя, конечно, поулеглась,
многое в нашем путешествии вспоминалось теперь с улыбкой. Но стоило
вспомнить прощание -- и опять делалось тоскливо... Эх, если бы не было
той дурацкой истории и разъехались бы мы по-хорошему! Тогда Сашка
остался бы со мной навсегда -- просто как часть жизни, как негаснущий
огонек. А теперь что?..
Я думал, думал и зашел однажды в местное отделение "Пилигрима".
Спросил, не могут ли они найти для меня адрес проводника Александра
Крюка одиннадцати лет, живущего в Краснохолмске. Там искать не стали,
сказали: "О-о! Лоцман Сашка!" -- и выдали адрес наизусть. Спросили
только:
-- Вы что, знакомы с ним?
-- Встречались...
Нет, я не поехал в Краснохолмск. Честно говоря, не решился. Написал
письмо. Так, мол, и так, вспоминаю, как бродили, спасибо тебе, а сам я
малость приболел, застрял в Кобурге, а книжка, которую ты при отъезде
забыл, теперь у меня; послать ее тебе? Как здоровье и как поживает Чиба?
Письмо получилось нарочито небрежное, даже нечестное какое-то. Но я
это понял, когда уже отправил его и потом повторял про себя написанные
строчки... Впрочем, терзаться не имело смысла: письмо вернулось. С
лиловым штампом на конверте: "Извините, адресат выбыл".
Куда выбыл? На время или насовсем? В "Пилигриме" ничего не знали,
удивились. "Ладно, значит, судьба, -- сказал я себе. -- Что было, то
было, не переделаешь. Хватит об этом". И стал жить в Кобурге дальше. В
начале августа сдал в газету рассказ "Вниз по реке Окуневке" и опять
" загремел" в знакомую палату под опеку Анны Борисовны Штерн. На четыре
недели. На сей раз почти совсем отказала нога.
-- Разрабатывать ногу надо, процедуры принимать, а не ныть! --
притворно орала на меня Анна Борисовна. -- А то ведь отрезать вашу
конечность к чертовой бабушке!
В общем, вытянула она меня и на этот раз. Выписала. И я, помахивая
тростью (подарили в редакции), отправился из больницы на набережную
подышать воздухом свободы.
Было начало сентября, но жара стояла как в июле, и лишь ветер с
залива смягчал ее. Хлопал тентами у магазинных витрин, теребил
красно-белые зонты уличных кафе. Пахло водорослями и мокрым песком. Мимо
лавочек с сувенирами, журналами и купальниками фланировал туда-сюда
туристский люд. Впрочем, немногочисленный. Зато было много ребят, в
школах кончились занятия. Здешних ребятишек не обряжали в школьную
униформу, они были разноцветные, веселые, счастливые, что урокам на
сегодня конец и что на улице еще полное лето. Многие из мальчишек --
такие же светловолосые, длинноногие и загорелые, как Сашка. Несколько
раз я даже вздрагивал. Но мальчишки на меня не глядели. С маху
перескакивали каменную балюстраду и -- с набережной прямо на узкий
песчаный пляж. Ранцы -- в песок, одежда летит в стороны, как пестрые
бабочки, а сами -- бултых в мелкую зыбь прохладного залива. Здесь было
безопасно: хоть полмили иди, а глубина первокласснику по грудь...
Я посмотрел, позавидовал и бездумно побрел дальше. Нарядная
набережная кончилась. Потянулась Портовая улица: справа -- катерные
причалы и уходящий далеко в залив мол, слева -- всякие пароходные и
грузовые конторы. А среди них я вдруг увидел нарядный желто-зеленый
фасад с широкой витриной. За стеклом, среди картонных кустов торчало
чучело кенгуру и резвились розовые попугайчики. Над дверью красовалась
вывеска: "Агентство по морскому туризму "Новая Австралия". Выше вывески,
воткнутый в наклонную трубу, полоскался флаг. Он был похож на
австралийский, но "наоборот" -- не синий с белыми звездами Южного
Креста, а белый с синими, и в углу, где у австралийцев британский "Юнион
Джек", здесь был синий прямоугольник с белым силуэтом парусника.
За стеклом у лап кенгуру белела доска с объявлением:

"Агентство "Новая Австралия"
организует для любителей старины и романтики
рейсы через Залив в г. Ново-Канск
(быв. Кан'Орра)
на старинном пароходе
"Звезда Австралии".
Справки и заказ билетов -- в конторе".

У меня не было оснований отказываться от звания "любитель старины и
романтики". И кроме того, не было никаких определенных планов на
будущее. Я вошел в контору.
Клерк в капитанском мундире и с блестящим английским пробором
объяснил, что Кан'Орра -- город весьма любопытный, хотя и малоизвестный,
ибо до недавней поры был закрыт для посторонних. Билет недорог, а судно
-- настоящий музей. Путешествие -- сплошная экзотика. Фирма
гарантирует...
-- Заказать вам каюту?
-- Валяйте, кэп...
-- Туда и обратно?
-- Только туда... -- Я был почему-то уверен, что моему обитанию в
Кобурге пришел конец.
-- Прошу вас, сэр... Судно стоит в конце мола, туда ходит электрокар.
Отплытие через два часа... Всего доброго, сэр.
-- Сэнкью, кэп. Я готов, багаж при мне...
Когда я вышел и оглянулся на витрину, оказалось, что кенгуру -- вовсе
не чучело. Он махнул хвостом, посшибал картонную растительность и
скакнул внутрь конторы. Это понравилось мне и почему-то вселило хорошие,
хотя и неясные надежды...


3. "Судовая роль"

Судно и вправду оказалось как музей. Уж не знаю, в самом ли деле этот
пароход был осколком старины или его специально построили таким в наши
дни, но при первом взгляде на него вспоминались Жюль Верн, Стивенсон,
Марк Твен и другие книжки с потертым золотом узорчатой рамки. Под
бушпритом красовалась раскрашенная фигура морской девы с золоченой
звездой в поднятой руке. Старинного вида адмиралтейские якоря
свешивались с кат-балок. На высоких черных бортах выступали могучие
белые кожухи гребных колес. На них -- витиеватые буквы названия.
Подымались над палубой мачты со стеньгами, реями и густым такелажем, --
видимо, для пущей радости туристов здесь при попутном ветре ставили
паруса.
В этом рейсе ветер был встречный. "Звезда Австралии" бодро двигала
шатунами паровой машины и пенила залив колесами. Скоро стало изрядно
качать. Пассажиры отправились страдать в каюты, но я, к счастью, морской
болезни не подвержен, поэтому радовался жизни.
Разноцветные вымпелы на стеньгах и флаг "Новой Австралии" под гафелем
празднично трепетали и щелкали в вечернем пожелтевшем воздухе. Капитан,
несший вахту на юте, был белоснежен, отутюжен, украшен фуражкой с
золотом, бакенбардами лорда Гленарвана и медным начищенным рупором.
Через этот рупор он приветствовал меня, как "не поддавшегося морской
стихии", и по его приказу предупредительный стюард (тоже белый и
сверкающий) принес мне фужер с прекрасным портвейном. После этого я до
заката, забыв про все на свете, ощущал себя Решкой, оказавшимся в
кругосветном плавании...
Но когда потонуло солнце и погасла дымно-оранжевая полоса, "на душу
мне легла тоска". Я заперся в каютке с плюшевым диваном, шелковыми
шторками и пластмассовой полумоделью каравеллы "Виктория" на стене.
Глухо дышали котлы, дребезжал графин в гнезде на полке. Было слышно, как
посвистывает в бакштагах и вантах встречный зюйд-вест... Я лег лицом в
подушку.
Господи, зачем я здесь? Какой-то залив, полуигрушечный пароход, ни
одного знакомого лица и совершенно неизвестно, что впереди... Дома,
пускай и одному, все же легче. Можно позвонить кому-нибудь, в гости
позвать. И все кругом привычное, даже стены... А может, и Денис
наведался бы из Москвы или Лариса из Томска. И пускай даже Тереза по
старой памяти заскочит -- тоже неплохо. Да и с соседкой Риммой
Станиславовной можно перекинуться парой слов.
А если и снова в плен к Артуру Яковлевичу -- что страшного? Вечером в
шахматишки можно с кем-нибудь сыграть, телевизор в коридоре...
"Не ври, -- сказал я себе. -- Там ты тоже выл от одиночества. И от
своей ненужности. Это сейчас тебе кажется, что было лучше. А тогда...
так же как игрушечный пароходик среди пустой и темной воды... И если
вернешься -- так и будет..."
Так и будет...
Старшая моя сестра -- где-то на краю земли, с мужем-пограничником.
Брата, с которым мы были друзьями, уже нет. А другие друзья... многих
тоже теперь уже нет на свете. А до тех, кто жив, не докричишься. Сам
виноват, наверно...
В конце пути поманила сказка, намекнула, будто есть еще какая-то
цель, подарила кусочек Дороги... Но проводник ушел, и Дорога
кончилась...
"Ладно, не скули, -- сказал я себе. -- Скажи спасибо судьбе и за те
несколько дней с Сашкой. Все-таки глотнул радости... Не грызи подушку, и
душу себе не грызи тоже..." Потом крепко выругал себя, разозлился и
уснул.

Разбудило меня радио. Динамик бойко играл увертюру к "Детям капитана
Гранта". Я понял, что всю ночь спал не раздевшись и что сейчас за
иллюминатором синее и солнечное утро.
Я поднялся. Хорошо, что костюм не мнущийся -- одернул, поправил и
гуляй. Над фаянсовой раковиной я ополоснул лицо. Ах ты, черт, под
ладонью щетина! Есть в этом Ноевом ковчеге розетки? Ага, нашлась...
Вытащил бритву, зажужжал. "Звезду Австралии" почти не качало. Наверное,
берег уже близко. Словно соглашаясь со мной, динамик выключил увертюру и
бодрым капитанским голосом сообщил:
-- Уважаемые путешественники! Через полчаса "Звезда Австралии"
ошвартуется у причала Ново-Канска, который все, кому дорога история и
память о морских подвигах, по-прежнему именуют Кан'Оррой. Не правда ли,
звучит романтично, хотя в переводе с местного древнего наречия означает
всего-навсего "Собачьи Уши" -- по имени двух скал, которые поднимаются
из воды левее входа в бухту... Город Кан'Орра -- это любопытная смесь
архитектурных стилей, приморской экзотики, живописных средневековых
улиц, памятников прошлого и новейших кварталов, где каждый может найти
для себя развлечение в соответствии со своими вкусами... Уважаемые
пассажиры! Всех, у кого обратный билет, капитан и команда "Звезды
Австралии" приглашают на пароход к полуночи. Тем же, кто решил остаться
здесь на более долгий срок, мы приносим благодарность за плавание на
нашем судне, желаем успехов во всех делах и приятного времяпровождения в
этом самом замечательном городе Западного Побережья... А пока пароход
швартуется, вы можете позавтракать в нашем буфете. Приятного аппетита!
Я не стал завтракать в буфете и вышел наверх, чтобы взглянуть с моря
на город, в котором задумал остаться "на более долгий срок" (только
зачем?).
Впрочем, на палубе с меня слетели и остатки вчерашней тоски, и
теперешнее недовольство.
Синяя бухта распахивалась перед "Звездой Австралии". Слева
действительно торчали две скалы, похожие на уши насторожившейся лайки.
На одной белела башенка маяка. Солнце светило с кормы и освещало город.
Он взбегал по зеленым холмам. Серые квадратные башни с часами, шпили
соборов, песочного цвета крепость на круглой горе, береговые форты,
блестящее стекло современных многоэтажек и россыпи маленьких, похожих на
рафинадные кубики домов. Над этими домами, перекидываясь от холма к
холму, нависали темные арочные мосты, похожие на римские акведуки. По
одному ехали лаково-красные вагоны...
Орали над мачтами чайки, и воздух был такой морской, что хотелось
дышать до резинового скрипа в легких. Ветер дул теперь небольшой и
попутный. На фок-мачте, видимо для пущей романтики, был поставлен
марсель, а сейчас матросы, лежа на марса-рее животами, подтягивали и
убирали парусину...
Сойдя на причал, я не пошел, как другие пассажиры, по широкой мощеной
улице, ведущей, очевидно, к центру. Свернул в один из портовых переулков
-- между складов, пароходных контор и приземистых лавчонок с пыльными
вывесками. Наполовину переулок был завален ящиками с пестрыми
наклейками, красными пластмассовыми бочками и брикетами сосновых досок.
От них замечательно пахло свежим деревом.
Я увидел обшарпанное кафе "Три брата", перекусил там у стойки вареной
колбасой с макаронами под жгучим соусом. И двинулся дальше с веселой
меланхолией свободного от всех проблем человека. Свернул еще в один
переулок. Он отличался от прежнего тем, что в нем не было грузов под
открытым небом, стояла серая низкая церковь с круглым, как половинка
глобуса, куполом и росли несколько кривых акаций (не цвели), а в нише
тяжелого каменного дома торчал чугунный дядька в треуголке и ботфортах.
Привинченная рядом мраморная доска свидетельствовала, что это "Admiral
Contur". Несмотря на треуголку, адмирал показался мне похожим своей
физиономией на хозяина грядок, которому я чуть не попался в детстве. Но
это не испортило мне настроения. "Стоишь, дура чугунная? -- злорадно
сказал я. -- Вот и стой, теперь не побегаешь..."
Между адмиральским домом и церковью скромно белел фасад одноэтажного
особнячка. На лакированной двери -- черная стеклянная табличка:

"Редакция газеты "Судовая роль"

Мне понравилось название. Сразу видно: газета морская. Сухопутный
человек мог бы подумать, что судовая роль -- это что-то юридическое,
должность в суде. А на самом деле это список всех, кто на судне
отправляется в плавание...
Понравилось и то, что рядом с дверью был привален черный двухметровый
якорь Холла, а на нем светилась меловая надпись, извещающая всех, что
" корр. Калачик -- старый козёл". Причем точки на "ё" были очень
старательные, большие, словно лягушачьи глаза на круглой головке...
Под стеклянной табличкой на кнопках держался блокнотный листок с
красным, начертанным фломастером призывом: "Объявляется конкурс на
замещение должности редакционного корректора. Торопитесь!"
Дверь открылась, вышел маленький круглый человек с похожей на блюдце
лысиной. В синей куртке военного моряка, но с торгфлотовскими шевронами
второго штурмана. Покосился на меня. Достал платок, поплевал на якорь,
стал стирать надпись.
-- Неужели это вы -- корр. Калачик? -- сказал я сочувственно.
-- Нет. Я ответственный секретарь газеты Галевич, -- проговорил он с
достоинством. Оставил свое занятие и смотрел выжидательно.
-- А как с конкурсом? Много конкурентов на место?
Секретарь Галевич обмяк лицом и телом.
-- А-а... Ни одного. Платить-то много мы не в состоянии... К тому же
надо и грамоту знать.
-- Немаловажное обстоятельство... А как с жильем?
-- Вы семейный?
-- Один.
-- Ч-чудесно! Прекрасная комната для одного! Рядом с маячной службой!
Вид на бухту! Трамвай -- десять минут до центра. Квартплата за счет
редакции! Льготы -- бесплатный проезд на судах пароходства и морская
форма двенадцатой категории!..
-- Это четвертого штурмана, что ли?
-- Ну... корректор, он все же не редактор. Извините... Можно и не
носить! -- Галевич страдальчески глянул мне в лицо снизу вверх и крепко
взял меня за локоть. -- Идемте... Идемте, идемте! Я вижу, вы
интеллигентный человек и имеете склонность к морской жизни. Вы наше
спасение.
Забавляясь очередным поворотом судьбы (но и довольный, что обретаю
какую-никакую пристань и дело), я шагнул в редакцию. Там пахло -- как и
во всех редакциях -- пыльной бумагой, табаком и краской жирных
типографских оттисков. Отрешенная от всего на свете огненнокудрявая
девица пулеметно лупила по клавишам "Рейнметалла". Галевич выхватил из
ящика лист.
-- Заполняйте анкету! Не думайте! Вечером -- аванс!
Я стал заполнять. С некоторой горделивостью и усмешкой. Ибо уж на
корректора-то тянул по всем статьям... Кроме одной! Графа восьмая была:
" Имеете ли морскую специальность или морское образование?"
-- Э-э... сеньор Галевич! Вот это... Диплома у меня нет и на судах не
служил.
Он опять малость обмяк.
-- Ах ты, досада какая... Но вообще-то это формальность.
-- Тогда ладно. Тем более, что писать о флоте приходилось.
Крюйс-брам-стень-эзельгофт от эрнс-бакштага на грота-триселе как-нибудь
отличу.
-- Вообще-то это формальность... -- опять сказал Галевич.
-- Ну и хорошо.
-- Но понимаете... Нужно сделать одну мелочь. Сотрудники нашей
газеты, если у них нет морского диплома, должны сдать зачет. На звание
морской терминологии. Ма-аленький такой диктантик. С ним справляются
мальчишки из кружка судомоделистов... Умоляю, не отказывайтесь! --
завопил он, увидев на моем лице сомнение. -- Такой пустяк!
Я подумал, что это даже забавно.
-- А где сдавать столь ответственный экзамен?
-- Это просто! Исключительно просто! Есть курсы повышения знаний
плавсостава! Там постоянный дежурный преподаватель. Пятнадцать минут
диктовки, справочку в руки и никаких хлопот!
-- Гм... -- сказал я.
-- Умоляю вас! -- опять завопил он.
-- Ну... а где же эти курсы?
-- В школе номер три, на Якорном мосту! Курсы вечерние, но дежурный
там постоянно! Туда-сюда -- не больше часа!
-- Попробую, -- усмехнулся я. -- Даже любопытно. -- Поправил на локте
плащ, подхватил портфель и трость.
-- Да вещички-то вам зачем? -- подозрительно сказал Галевич. --
Оставьте здесь. Для чего таскаться с грузом.
-- Пожалуй, -- усмехнулся я. И взял только палку.


4. Школа

Школа номер 3 оказалась двухэтажным зданием, построенным в духе
строгого классицизма. Скорее всего, бывшая гимназия. Ничего
примечательного в этом доме не было, если не считать одного: стоял он не
на земле, а на широченном каменном мосту. Мост соединял склоны двух
холмов. Под ним тянулся канал. По каналу двигались к бухте катера,
лихтеры и буксиры. А на крыше здания торчала белая маячная башенка с
мачтой, оснащенной реями, гафелем и сигнальными флагами.
Ветер дул с бухты, и в коридоре, кроме обычного школьного запаха, был
запах моря. И стояла непрочная тишина: видимо, шли уроки. Я увидел
идущую навстречу решительную женщину. Полную, слегка распаренную и с
похожей на белый парик прической. Это была, безусловно, завуч. Завучей
всех времен и народов отличают административная походка, застывшее в
глазах недовольство и в то же время упрямое намерение до конца дней
исполнять свою подвижническую должность.
-- Простите... -- начал я беседу.
Вопреки ожиданиям, завуч не отфутболила меня к кому-то другому.
Сообщила:
-- Сегодня на курсах дежурю я. По совместительству. Но... -- Она
глянула на мою палку и нехотя предложила: -- Сядем.
И мы сели на деревянный диванчик в простенке между окнами. В стене
напротив темнели дубовые двери классов.
-- Итак, вы сказали "но"...
-- Да. У вас есть диплом с филологическим образованием?
-- У меня есть два диплома и оба гуманитарные. Но я не вожу их с
собой и...
Капелька раздражения проскользнула в ее голосе. И капелька
удовольствия от ощущения власти.
-- Но в этом случае не знаю, как быть... Тогда необходим
дополнительный экзамен по орфографии и синтаксису...
Я посмотрел в ее педагогические очи. Молча. Но вложил во взгляд
пространную фразу -- в ней содержался адрес, по которому эта дама должна
идти. Со злорадством представил, как предложу секретарю Галевичу самому
иметь дело с тетушками из наробразовского ведомства, возьму портфель и
плащ и...
-- Игорь Петрович! Игорь Петрович!..
Это влетел в школьный коридор человечек в зеленом костюме и беретике.
Он был похож на кузнечика. Он подпрыгивал.
-- Игорь Петрович! Я Евгений Евгеньевич Верба, директор дома
" Творческая мастерская"! Я был в редакции! Ваша анкета на столе!..
Галевич -- болван! Зачет, ха-ха! Он рвет остатки волос... Игорь
Петрович, у нас литературный клуб "Светлое слово"! Сегодня в семь
заседание! Игорь Петрович, если вы... Это будет подарок всем! Это...
невозможно сказать!
Сперва я скривился: черт возьми, и здесь достали. Знаю я эти клубы с
восторженными девочками и набившими оскомину вопросами: "А то, что вы
пишете, было по правде или из головы придумано?" Однако встретился я с
восторженно-жалобным взглядом директора Вербы, и стыдно стало -- прямо
хоть по морде себя хлещи! Ну, забавный он человек, прыгает, суетится, но
это же искренне! О деле думает! Ведь и правда люди соберутся, которым
интересно... Что же я за сытая скотина!
-- Я... да, я постараюсь. Какой у вас адрес?
-- Набережная Крузенштерна! Дом пять... Я так и думал, что вы...
Спасибо!.. Маргарита Митрофановна! -- Он потянул завучиху за пухлую
руку. Оттащил на пять шагов, что-то зашептал, подскакивая к ее уху и
стреляя в меня глазами. Потом подскочил еще, крикнул мне: "Мы вас ждем
от души!" -- и убежал.
Маргарита Митрофановна -- обмякшая и с потеплевшим взором -- снова
опустилась рядом со мной. Сказала медово:
-- Но право же... Я не знала. Это меняет ситуацию. Я...
Тут сигналом корабельной тревоги грянул школьный звонок. Не только я,
даже завуч вжала голову. И почему-то подтянула под диванчик объемистые
ноги. Звонок еще гремел, когда стали распахиваться двери. Вечная,
знакомая картина: конец уроков и школьная братия рвется из классов на
волю. Никакая плотина из уставов и правил во все века не могла сдержать
этот брызжущий радостью поток. И сейчас он заполнил сводчатый коридор,
как гудящую станцию метрополитена.
Здесь, как и в Кобурге, ни мальчишки, ни девчонки не носили школьную
форму. Глаза просто зачесались от мелькания пестрых рубашек и платьиц,
разноцветных гольфов и отпечатанных на майках кораблей, гномов и микки
маусов. И от лаковых, с радужными бликами ранцев.
Топот и ликующие вопли...
-- Кошмар, неуправляемая масса, -- простонала Маргарита Митрофановна.
-- Не бойтесь, это скоро кончится.
И правда, поток схлынул стремительно. Теперь лишь отдельные ученики
выскакивали из дверей и спешили к выходу. И последним из ближней двери,
наискосок от нас, вышел... вышло слегка танцующим шагом до боли знакомое
существо -- с песочными растрепанными волосами, в льняной одежонке, на
длинных и гибких, как коричневые шланги, ногах. Только бело-голубой
ранец был незнакомым...
Нет, не может быть. Откуда он здесь?.. Это со спины похож. А
оглянется -- и чужой. Не надо...
И все же я не выдержал, хрипло и с выдохом сказал мальчишке вслед:
-- Сашка...


5. Стажер

Он замер, как приколотый к месту. Потом крутанулся на пятке. Смешно
открыл рот. Заорал клич -- что-то вроде "уау-вау!" -- и ринулся ко мне.
Подскочил и с лету плюхнулся на колени. Я счастливо взвыл от боли в
ноге.
-- Сашка...
Он без всяких церемоний облапил меня за шею, щекой прижался к
пиджаку. Его лохматая макушка щекотала мне подбородок. От волос пахло
почему-то горькими водорослями.
-- Игорь Петрович! -- Он поднял сияющее лицо. -- Это правда вы?
-- Александр! -- патетически возгласила Маргарита Митрофановна. --
Как ты себя ведешь!
-- Ёшкин свет! Прекрасно веду! Потому что Игорь Петрович вот он...
-- За такие фокусы выставляют из школы!
-- А я уже выставился! Последний зачет сдал, теперь я не у вас... --
И на этом он полностью исключил завуча из круга своего внимания. И я,
признаться, тоже. Потому что вот он -- мой лоцман! Оказывается, ничего
не было: ни обиды, ни горького прощания, ни бестолковых и пустых месяцев
после этого. Вовсе мы и не расставались!
Маргарита Митрофановна поднялась и как-то странно, почти на цыпочках,
удалилась по коридору. А Сашка все сиял.
-- Игорь Петрович, вы откуда сюда свалились?
-- Да я-то что! Бродяжничаю. В газету вот здесь поступил. А ты как
тут оказался?
-- Мы с мамой переехали, квартиру поменяли. Здесь мамин брат, штурман
на портовом танкере... Ой, да пойдемте отсюда! И по дороге все
расскажем, ладно?
Мы вышли на Якорный мост. Восхитительная Кан'Орра сияла тысячами
стекол, вздымала сказочные башни, сверкала синей водой и хлопала
сигнальными флагами. В бухте снежно белели рубками лайнеры и сухогрузы.
У одного из пирсов я заметил "Звезду Австралии" (спасибо, что привезла
сюда!). А у самого ближнего причала я увидел бриг с высокими
брам-стеньгами и густо оснащенным бушпритом. То ли плавучий музей, то ли
учебное судно... Праздник был всюду, праздник на душе.
-- Куда пойдем, Сашка?
-- Куда хотите! Гулять!.. Ой, а вы опять хромаете! И с палкой...
-- Ерунда! Палку просто подарили. Сувенир...
-- Можно посмотреть?.. Вот это да! Черное дерево, наверно... Раньше в
таких секретные шпаги носили.
-- Если хочешь, я заведу... И тебе подарю.
Он засмеялся, примерил трость к бедру, будто и правда шпага.
-- Велика.
-- Да, тебе, пожалуй, больше кортик подойдет. Вид совсем морской...
Куцый Сашкин костюмчик был того же цвета, что летние рубашки морских
офицеров. Он уже заметно пообтерся, на штанах не осталось
пуговок-украшений, а на рубашке пуговицы были латунные, с якорями и
восьмиконечными звездочками -- розами ветров. Мало того, на плечах у
Сашки чернели твердые суконные погончики с четырьмя золотыми угольниками
и тем же звездным знаком -- эмблемой Лоцманской службы... Я тронул
погончик.
-- Это что? Украшение такое? Или...
-- "Или", -- скромно сказал Сашка и шмыгнул носом. И покосился со
смущением, но весело.
-- Ого... -- Я теперь кое-что смыслил в этих знаках различия. Если по
старинной табели о рангах перевести Сашкино звание в разряд
военно-морских, то ему должны были бы козырять капитаны третьего ранга.
-- Когда ты это заработал?
-- А... в июле еще. Когда сюда переехали. Тут курсы
лоцманов-четырехмерников при навигаторском колледже. Для взрослых. Ну...
меня тоже взяли, с испытательным сроком на месяц. А потом там... в
общем, проект один. Переброска опытной модели темпорального блока в
подпространство. Как "Даблстар", только проще... Все взялись колдовать и
считать, а ни у кого не выходит ничего...
-- А у тебя вышло!
-- Они на компьютерах, а я на спичках. Ну, как раньше. И ушла
игрушка... Все на меня: "Как? Как? Объясняй!" Я объясняю по-своему, а
они понять не могут... А я растолковать не могу по всей этой ихней
алгебре... Чуть не заревел даже...
Я покрепче взял его за плечо с погончиком.
-- "Чуть"? -- сказал я. -- Или...
Сашка потерся щекой о мой рукав, признался опять:
-- "Или"... А зато диплом дали! Только временный, до совершеннолетия.
И главное, разрешили в стажеры... Ой!
-- Что? -- вздрогнул я.
-- Игорь Петрович, а вы долго будете здесь работать?
-- Не знаю. Погляжу...
-- Ну, полгода-то протянете?
"Протяну ли я вообще полгода?"
-- А что случилось?
Сашка сказал, тускнея:
-- Но я же сегодня уезжаю. На шесть месяцев... Меня Пантюхин берет на
" Стар-2".
Опять этот Пантюхин!
-- А почему так надолго? Тебе же учиться надо.
-- Я заранее зачеты сдал за весь шестой класс... А это и недолго,
полет-то! Это здесь полгода, а в корабле всего три дня!
-- Фокусы... -- огорченно сказал я.
-- Ну да! Свойства межпространственного вакуума. Путь по
темпоральному кольцу... Знаете куда? В будущее. В обсерваторию "Сфера".
Пантюхин должен доставить результаты экспедиции "Даблстара".
Грустно мне стало. Но, конечно, без той горечи, что прежде. Все-таки
спасибо судьбе: встретились! Опоздай я на день, и никогда в жизни Сашку
больше не увидел бы.
-- Так вы пробудете здесь полгода? Дождетесь?
-- Очень постараюсь, -- пообещал я. И чуть не добавил: "Не все от
меня зависит". Не добавил, сказал небрежно: -- А Чибу-то берешь?
Сашка вздохнул:
-- С мамой оставлю. Чтобы не скучал.
-- А мама как? Отпускает тебя?
Он сказал с грустной рассудительностью:
-- Что поделаешь, если сын уродился лоцманом?.. И нельзя же упускать
шанс. Ведь "Стар-2" -- это единственный такой корабль в наше время!
-- Откуда он такой взялся? -- спросил я. И подумал: "На нашу
голову..."
-- Да это же половина "Даблстара"! Левая часть! Братья Скицыны... ну,
тот экипаж! -- они ее отцепили и оставили на плато у Овражков. Чтобы
Пантюхин мог добраться до "Сферы".
-- Без тебя он будто не добрался бы! -- не выдержал я.
Сашка ничего не ответил. Только покрепче ухватился за мою руку. А
меня вдруг обожгло! Даже не смог скрыть испуга:
-- Сашка! Но эта твоя теория!.. "Стереоскоп"... Ведь получается, что
Андрис и ты... И тогда твой полет... тоже...
Он понял. И не испугался.
-- Не-е, это другое. А ту параллель... я уже отработал. Тоже ведь
чуть не "грохнулся". Когда лихорадка была... Мне даже в бреду снилось,
что я разбился на самолете. О каменный свод. И будто я насквозь его...
Игорь Петрович, да вы не бойтесь! Через три дня я буду здесь как
огурчик... Ой, ну то есть через полгода.
Однако я все равно боялся. Но ясно было и другое: сколько ни бойся, а
Сашка уйдет на этом чертовом "Старе-2" в подпространство. Так зачем же,
чтобы и он боялся, как я?
-- Ладно... -- сказал я. -- А что слышно о тех? На другой ступени?
Сашка посмотрел без улыбки. Опустил голову.
-- А о них ничего и не будет слышно... пока астрономы не увидят новую
двойную звезду...
-- Сашка... Возьмите меня с собой.
Он не удивился.
-- Я уже думал... Но там жизнеобеспечение только на двоих...
-- Жаль.
-- Да... Ну, может быть, потом! Я спрошу...
"Потом", -- усмехнулся я про себя. И сказал:
-- Спроси, конечно.
Во время разговора мы вышли к набережной у левого берега бухты. Она
была отгорожена от прибрежных камней парапетом из тесаных гранитных глыб
-- видимо, для защиты улицы от штормовых волн. Сейчас, однако, внизу
плескалась и мотала зеленые пряди водорослей безобидная зыбь. Я
навалился грудью на ограждение. Сашка подпрыгнул, забрался на парапет,
лег на нем, подперев щеки, постучал по камню кроссовками.
Причалов поблизости не было, слева стояли над берегом строения с
вышками и мачтами -- видимо, яхт-клуб. Белые треугольники парусов ходили
туда-сюда вдали от берега. Бриг ушел от пристани на середину бухты и
распускал желтоватую парусину на обеих мачтах. А ближе к набережной
лихие ребята носились на виндсерферах -- парусных досках. Парусов было
много, все разноцветные, глаз не оторвешь...
Сашка сказал:
-- Я тоже хотел так научиться, да все времени не хватает... Зато
купался часто. Я на пляже учебники читал.
-- Ты герой, -- задумчиво похвалил я его.
-- Ага... -- согласился он с прежней дурашливой ноткой. Но без
улыбки.
Тогда я встряхнулся:
-- Сашка! А чего мы куксимся! Радоваться надо, что увиделись... И еще
увидимся! У тебя полет -- всего на три дня, а я... потерплю. У старых
людей время бежит незаметно.
Он тут же повеселел. Возмутился:
-- Ох уж, "у старых"! Вы еще это... средних лет.
-- Тем более. А проводить тебя сегодня можно?
Сашка досадливо поморщился:
-- Наверно, не разрешат. Это ведь спецрейс...
"Ну и ладно. Так даже лучше", -- подумал я.
Сашка глянул на часики, сказал виновато:
-- Домой пора. Собираться... И мама ждет...
-- Тогда попрощаемся здесь. Ты пойдешь, а я постою. Погляжу на
паруса.
-- Ладно! -- Сашка, видно, тоже боялся долгого прощания.
-- А я все-таки побывал в Ново-Камышине, -- сказал я. -- Как ты
советовал.
-- Знаю. Я ведь ездил в Овражки еще раз...
-- Да? Зачем?
-- Ну... про вас узнавал... -- Он застеснялся и сказал быстро: -- А
еще с теми ребятами поиграть хотелось. Помните, которые тогда у
костра... С ними хорошо! Не то что в Краснохолмске.
-- А там что? Все никак не поладишь с одноклассниками?
-- А когда ладить? Мы уже уехали...
-- А здесь? Неужели тоже пристают и дразнятся?
Сашка насмешливо мотнул волосами.
-- Что вы! Наоборот! Как узнали, что лоцман, смотрят... будто все
время чуда какого-то ждут. А это ведь тоже... Я хочу, как все...
Он помолчал и вдруг спросил неловко:
-- Книгу-то не нашли?
-- Увы...
-- А... -- Он глянул нерешительно.
-- Тетрадь? Нет, Сашка... Да и не было никакой Тетради.
-- Это хорошо, -- вдруг сказал он.
-- Что хорошо?!
-- Ой... дурак я! -- Сашка от досады крепко хлопнул себя по затылку.
-- Я не так хотел сказать... Я вам один подарок сделаю! Когда вернусь...
-- Какой?
-- Пока нельзя говорить! Тайна!
-- Ну, если тайна... А где ты живешь, не тайна? А то как я тебя
найду, когда вернешься?
-- Ой, верно!.. Улица Голубиной Почты, восемь, квартира два... Игорь
Петрович, а вы зайдите к маме, когда меня не будет, ладно? Она
обрадуется...
-- Зайду... Ну, а теперь давай прощаться. Быстро и решительно!
-- Ладно! -- Он сел на парапет верхом, широко отвел свою ладошку и с
размаху впечатал в мою ладонь. Рукопожатие получилось крепкое и веселое.
И Сашка вскочил на парапете. Смешно и лихо отдал мне честь, крутанулся
на пятке и побежал по граниту, как по узкому тротуару. "Свалишься ведь,
акробат!" -- хотел крикнуть я вслед. Но он уже прыгнул на плиты
набережной. Пересек мостовую, на той стороне помахал мне еще рукой и
ускакал за угол дома с вывеской: "Кафе "В объятиях осьминога".
"Черта с два я пойду в такое кафе", -- решил я. И опять повернулся к
морю.
Носились виндсерферы. Разноцветные. Лишь один -- как
бабочка-траурница, весь бархатисто-черный...

Глава 10. Черный виндсерфер

1. Последняя печаль

Настроение изменилось не сразу... До вечера я ходил со спокойной и
ясной радостью. Правда, была она вперемешку с грустью -- из-за нового
прощания с Сашкой -- и все же... Главное, что мы снова стали друзьями. Я
мог теперь без прежней печали и без злости на себя вспоминать наше
путешествие...
И я вспоминал. Шагал по пестрым улицам Кан'Орры и улыбался, что,
наверно, со стороны выглядело глупо...
Зашел в редакцию и в течение пяти минут терпел, как танцует вокруг
меня Галевич: "Ах, я не посмотрел сразу в анкету!.. Вы не передумали,
это не шутка? Но как же -- корректором? Знаете, у нас на днях уходит
замредактора... Ах, специально, творческий эксперимент? Очень
остроумно!.. Только комната, честно говоря, она... Может быть, номер в
гостинице?"
Я успокоил его, обещал завтра явиться на работу, он вручил адрес и
ключ от комнаты, где "приготовлено все, насколько хватило возможностей".
И высказал живейшее желание проводить меня и помочь устроиться. Кое-как
я убедил его, что устроюсь сам, и пошел искать свое новое жилище.
По дороге набрел на отделение связи, позвонил Денису. Переждал его
радостно-негодующие крики по поводу моего "ребячьего поведения" и
нежелания появляться дома, узнал, что "Лариска опять намылилась замуж, и
на этот раз, кажется, удачно". Сказал, что устроился в редакцию в одном
приморском городе, "а в каком, сообщу после, нечего за мной хвостов
снаряжать". И попрощался... И дальше пошел совсем
улыбчиво-умиротворенный. Все живы-здоровы, и слава Богу...
"Квартира" моя оказалась в пристройке домика, где находилась контора
маячной службы. Недалеко от берега, в районе Катерной гавани. В окна
были видны пирсы и суета "москитного" флота, на стенках висели
меркаторские карты ближней акватории, слышно было, как над вышкой
хлопает флаг гидрографической службы. В общем, весьма уютно и
романтично...
Клочковато-бородатый болтливый сторож тут же взялся было готовить чай
("И, может, чего покрепче, а?"), но я поблагодарил и отказался. До семи
оставалось около часа, я решил, что поужинаю в первой попавшейся
забегаловке и отправлюсь в клуб "Светлое слово", как обещал директору
Вербе.
Надел свежую рубашку, обмахнул у порога от пыли башмаки, резко
разогнулся... и замычал от неожиданной, как удар боли, тоски.
Все вокруг было то же самое: стены в желтоватых морских картах,
корабельные часы над столом, вечернее солнце и гавань в окне. Но я --
будто проснулся. И словно догнала меня та безжалостная печаль, которая
вчера терзала на пароходе. Господи, зачем я здесь? (И зачем я вообще?)
Какая судьба занесла меня сюда? Кому я здесь нужен? Восторженному
Галевичу? Членам клуба "Светлое слово"? Им нужен не я нынешний, а
прежний -- со своей известностью и книжками. Они просто не знают еще,
что у меня все позади...
Если кому-то и нужен я был, то, пожалуй, Сашке (хотя и непонятно
почему). Но Сашка ушел в дальний рейс, и смешно надеяться, что я сумею
протянуть полгода и дождаться. А если и дождусь, что дальше?
"Зачем ты мальчишке, которому -- жить, расти, пробиваться в новые
пространства? Надеешься пойти с ним еще на один маршрут? И может быть,
что-то написать? Не ври себе. Лучше, чем прежде, не напишешь, и
праздники не повторяются..."
Я сдался не сразу. Чтобы спастись от тоски, я сжал зубы и вышел из
дома. Зашагал по прибрежным улицам -- запутанным, причудливым... и
чужим. Совсем недавно они казались мне сказочно-манящими, радостными. А
теперь это был отрешенный от меня, ненужный мне город. О чужой истории
рассказывали чугунные памятные доски на стенах домов и траверсах
бастионов; чужие корабли толкались на вечернем рейде; чужие деревья
золотились под закатными лучами; чужие матери скликали с улиц ребятишек
с деревянными мечами и самокатами...
"Давай разберемся, -- безжалостно сказал я себе. -- Город не виноват.
Виноват ты сам. Ты бессовестно эксплуатируешь судьбу, которая принесла
тебе великодушный подарок... Ты отшагал свое, как умел, сделал то, на
что хватило сил, написал все, что мог. Нет, хуже, чем мог, конечно. А
самое главное, что жил еще хуже, чем писал. В отличие от своих
придуманных героев, не раз трусил, приспосабливался, обманывал других и
себя... И все же, когда поздно стало что-то менять и на что-то
рассчитывать, тебе повезло, как немногим: сумел напоследок прорваться в
тот мир, обрывки которого неловко и кособоко вставлял в свои книжки.
Сумел взглянуть на города, которые твоя память детства, тревожная
фантастика снов и выдумка окутали "цветным туманом"... Вначале ты,
самонадеянный дурак, думал, что это и вправду "отраженный мир" --
результат твоей фантазии в сочетании с хитростями многомерных
пространств. Но возникла ясная и бесспорная реальность -- лоцман Сашка.
От такой реальности никуда не денешься, логичнее уж себя признать
" отраженным"... Следовало быть благодарным судьбе и послушно вернуться
домой после Подгорья... Не ври, что не сумел! Не хотел, прятался. Глупо
надеялся на что-то... Судьба пожалела тебя снова -- сегодня. Дала тебе
еще одну встречу, дала прощение мальчишки. Так имей же, наконец,
совесть!"
Я торопливо зашагал к дому. Чтобы взять вещи и поспешить на пристань.
К пароходу до Кобурга. А потом -- домой...
А дома -- что?
Радостно-укоризненный Артур Яковлевич? Прибежавшая Тереза,
прикатившие (возможно!) Денис и Лариса? Их шумное сочувствие и заботы, а
потом, во время приступа, нарочитая бодрость и спрятанное в глазах
понимание, что, кажется, на этот раз уже всё. И тайное, скрытое даже от
себя самих, желание, чтобы это скорее кончилось, ибо тогда будет
облегчение для всех...
Ну, а если это случится здесь? Лучше будет? Оно ведь скоро, скоро.
Зря надеется наивный Галевич на долгую работу нового корректора...
Я был уже недалеко от домика маячной службы, за которым пряталось
низкое рыжее солнце. И здесь вверх от берега по ракушечным плитам
берегового спуска зашагала навстречу мне дружная компания мальчишек.
Четверо несли на плечах бело-красную парусную доску-виндсерфер, еще двое
-- обернутый вокруг мачты парус. А самый маленький, похожий на копченую
рыбку, шел вприпрыжку впереди и толкал перед собой, как колесо,
оранжевый спасательный круг. В двух шагах от меня мальчик-рыбка вскинул
веселые глаза и, видимо, просто так, от хорошего настроения, звонко
сказал "Здрасьте!" и подбросил к виску растопыренные пальцы.
-- Привет... -- отозвался я с растерянной улыбкой. И с
благодарностью.
Ребята промаршировали, а я смотрел им вслед. И с великим облегчением
чувствовал, как уходит черная тоска.
Потому что я знал, что делать.
Я вспомнил.


2. Прощание

В комнате я достал из портфеля холщовую сумку с лямкой через плечо,
уложил в нее несколько книг, которые возил с собой. В том числе и
" Плутонию". И снова вышел из дома.
Несмотря на тяжесть сумки, я чувствовал себя удивительно легко. Как
мальчишка, отпущенный на каникулы. Конечно, ни в какой дом "Творческая
мастерская" я не пошел (простите уж, уважаемые члены "Светлого слова"),
а просто бродил по улицам. Времени было достаточно -- до полуночи.
Я слушал духовой оркестр на бульваре, смотрел, как на старом бастионе
мальчишки в сумерках играют в мушкетеров, как светятся на склонах окна
сотен домов. Мне улыбались встречные люди, меня зазывали распахнутые
двери приморских ресторанчиков и видеозалов. Городские куранты
переливчатыми колоколами время от времени играли знакомую мелодию
" Возвращение эскадры", а на рейде гремели якорные цепи и перекликались
диспетчерские динамики.
Тепло было. Хорошо мне было. Кан'Орра снова был мой город -- добрый,
знакомый, понимающий меня...
Когда куранты пробили половину двенадцатого, я оказался на том месте,
где днем распрощался с Сашкой. У широкого гранитного парапета. Здесь
огни светились редко, было безлюдно и тихо, только из "Объятий
осьминога" доносилась песенка:

И парус, и парус, и парус,
Как призрак, уйдет в темноту...

"Ну и уйдет. Пора..."
Я пошел сперва по набережной, а потом уверенно свернул в неосвещенный
переулок. Он полого спускался к воде, пахло сырым песком и водорослями.
Я знал, что справа яхт-клуб, слева судоремонтные мастерские. Остались
позади последние неяркие окошки, потянулись по сторонам теплые каменные
заборы. Сильно трещали ночные кузнечики. От этого треска, темноты,
горьковатого запаха мелких береговых ромашек плавно закружило голову. Но
не болезненно, не тревожно. И я знал, что успею.
Впереди не светилось уже ни искорки, но я помнил дорогу. Мало того, я
даже видел в темноте. Я вышел на кремнистую, с редкими травинками
площадку. Справа дышал теплой влагой простор бухты, слева стоял похожий
на склад сарай. Но мне было известно, что это не склад и не сарай, а
магазин старых книг.
Не светилось ни единой щели, но я решительно постучал в дощатую
дверь. И ждал недолго. Раздались шаги, дверь отошла. Встал на пороге
человек со свечкой. Огонек освещал шкиперскую бородку и морщинистый лоб
над впадинами глаз.
-- Капитан, -- сказал я, -- времени у меня мало. Я хочу оставить вам
несколько книг. Подарить... -- И протянул сумку.
-- Хорошо, -- без удивления отозвался хозяин. И сумку взял.
-- Только одну, "Плутонию", отдайте мальчику. Он обязательно забежит
к вам, я уверен. Его зовут Сашка...
-- Я знаю, -- сказал хозяин лавки. Он все ниже опускал свечу, и лица
его я уже не видел.
-- Ну... вот и все. А говорить ему ничего не надо.
-- Я понял, Игорь Петрович, -- совсем негромко произнес хозяин. -- Я
все сделаю, не волнуйтесь. Прощайте... -- И дунул на свечу.
Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и
чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо,
когда в такие минуты кто-то смотрит вслед...
Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр
города скрылся за мысом, но все же не может бухта быть без сигналов. А
тут -- ни маяка, ни мачтовых фонариков... Но это не удивило меня. Я
знал, что так и должно быть. Словно когда-то уже было такое.
Сплошная теплая чернота лежала над землей и над морем. В ней дул
мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним зрением, как в этом ласковом,
нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса
виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит
короткими галсами учебный бриг. Без огней, без слышимых команд...
И еще я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается
виндсерфер с черным неразличимым парусом.
Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец
не станет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон.
Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит -- как на яхте. И палуба
лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на нее. Потому что это мой
виндсерфер, он ждет меня всю жизнь.
Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое черное крыло
паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить
упругую силу. Узкий корпус оторвется от причала и заскользит, срезая
круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Теплые брызги
ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны
эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не
ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в
этом движении с черным ласковым ветром и плавными ритмами волн... Я
засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю
одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня,
десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому не
доступной мгле...
А что будет потом?
Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнется
когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на
траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет
хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И
увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как
светится в закатном отблеске старая Спасская церковь -- памятник старины
и гордость нашего города -- и как горят огоньки в окнах знакомого
двухэтажного дома. И в мамином окошке свет... Ох и загулялся я!.. Ну и
правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди еще
минутку, я бегу, вот он я!..
Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скреб
о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во
мгле, трепетал на ветру.
Сейчас я, сейчас...
Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул
брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую
мелкоребристую палубу, как закачается она... Выждал, когда наклонится ко
мне мачта, ухватил ее... Ну!
Тихо-тихо стало. Замерло все и внутри у меня, и вокруг. Даже зыбь
улеглась.
И в этой тишине, распоров ее трескучим пунктиром, рассыпался
нарастающий стук подошв. И крик!
-- Игорь Петрович! Вы куда?!
И Сашка вцепился в мою рубаху.


3. Спор на ночном причале

Он дышал часто, со всхлипами. А над ним невидимо кувыркалось в
воздухе знакомое картавое существо. Неразборчиво и скандально
вскрикивало.
Я испугался и не обрадовался. Вернее, обрадовался, но лишь на миг.
Потому что сейчас никто не нужен мне был, даже Сашка. Я был уже не
здесь.
-- Игорь Петрович, не смейте! -- с каким-то бульканьем выдохнул
Сашка. -- Это... нельзя...
-- Откуда тебя принесло, -- сказал я с жалостью (он дрожал) и с
нескрываемой досадой.
-- Принесло... вот... Вы только не вставайте на серфер... -- Он
потащил меня за руку от воды, я заупрямился, наши руки вытянулись до
отказа, между нами оказалось метра полтора. Я слышал Сашкино дыхание, но
самого его почти не различал. Только светлые волосы да рубашка с
шортиками проступали во мгле, как на полупроявленном негативе.
-- Да не тяни ты меня... Почему ты здесь? Ты же должен был улететь!
-- Не улетел... Потому что вы...
-- Что -- я?
-- Такое вот... придумали. Вас, как маленького, нельзя одного
оставлять.
-- Ничего я не придумал!
-- Ага, "ничего"...
-- Откуда ты... все знаешь про меня?
-- Мало ли... От Чибы.
-- Прохвост он, твой Чиба... И ты заодно.
-- Ага, -- сказал Сашка, уловив слабинку в моем голосе. -- Ну,
давайте отойдем от воды. Вон там скамейка есть.
Что мне было делать-то? Отошли, сели.
-- Да не цепляйся ты за меня, не сбегу.
-- Правда?
-- По крайней мере в этот момент.
-- Ни в какой момент!
-- Слушай, ты чего раскомандовался?
-- А как еще?.. Если вы...
-- Что "если вы"? Я взрослый дядька. Почему я не могу делать, что
хочу?!
Он сказал, будто камень уронил:
-- Не имеете права!
-- Вот те раз!
-- Да, не имеете. Мы еще... у нас контракт не кончен.
Я постарался разозлиться. И его разозлить, чтобы легче было
разойтись:
-- Однако плату ты получил сполна. И велосипед небось купил, "Стрижа"
с аккумулятором, а?
-- Ну и возьмите себе этого "Стрижа"! А контракт все равно не закрыт!
-- Я, что ли, в этом виноват?
-- Значит, -- тихо сказал он, -- хотите...
-- Что?
-- Разорвать?
Вот ведь паршивец... Нет, не сумел я сказать, что следовало: "Да,
хочу. И оставь меня в покое, у тебя свои дела, у меня -- свои".
Пробормотал только:
-- Ты все равно ушел из "Пилигрима".
-- А контракт остался! -- в Сашкином ответе прозвучал намек на
злорадство. Потому что бывший проводник опять чутко уловил мою
нерешительность. -- Остался незакрытый!
-- Это что же, до конца дней кабала?
Он засопел. Виновато, но упрямо. Потом спросил шепотом:
-- Для кого кабала-то?
-- Глупый. Прежде всего для тебя...
-- Не-а...
-- Вот тебе и "не-а"... А как же с твоей стажировкой?
В темноте я почувствовал, что Сашка пожал плечом.
Я сказал довольно жестко (может, хоть это его разозлит, заставит
отпустить меня):
-- В тот раз хотел от меня сбежать, сейчас удрал от Пантюхина. Это
благородно?
Он не обиделся. Ответил примирительно и задумчиво:
-- Разве я удрал? Пантюхин сам отпустил... Он, думаете, почему за
меня держался? Потому что командор.
-- Кто?
-- Ну есть такая командорская община. Они стараются ребят охранять.
Таких, как лоцманы, и со всякими другими свойствами. Говорят, что для
будущего... Хотел меня в обсерватории "Сфера" с мальчишками познакомить,
с группой "Пограничники". Они не то что лоцманы, а вообще... любой
разверткой владеют, на любых расстояниях...
-- Вот и летел бы.
-- А когда он узнал, что я хочу из-за вас остаться, сказал:
" Правильно"...
-- За что мне такая честь?
-- Он говорит, что вы... знаете Дорогу...
-- Я? Какая чушь!
-- Ну и пусть не знаете. Все равно...
-- Что "все равно"?
Он опять засопел. Я вздохнул, придвинул его к себе, теплого и
колючего.
-- Сашка, ну что тебе во мне? В старом насупленном дядьке с душевными
копаниями и всякими хворями. Разве мы ровня?
-- Ага, -- сказал он уже с нахальной ноткой.
-- Всыпать бы тебе в самом деле...
-- Фигушки... -- И он теснее придвинулся ко мне.
-- Ну и... куда ты собрался теперь меня тащить... раз контракт еще
действует? -- мрачно поинтересовался я.
-- Через пески...
-- Что?!
-- Через Оранжевые Пески, -- сказал он отчетливо. -- На плато, что
рядом с Подгорьем, -- пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем...
Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
-- Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
-- Может...
-- Почему я там никогда про нее не слышал?
-- А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не
поднимался на плато.
-- Ты спятил! Рядом с городом...
-- Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там
ничего такого. Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами
верят. А на самом деле... Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу
спросите!
-- Ладно, допустим, -- сказал я, переглатывая тревогу. -- Ну и тем
более... Нечего туда соваться.
-- Есть чего!
-- Нет, Сашка... Спасибо тебе, что догнал меня. За все спасибо. Но
давай здесь и попрощаемся...
-- Но почему? -- с горечью сказал он.
-- Да потому... Нечего тебе делать в Песках, а мне тем более.
-- А вот как раз и есть!
-- Нет, Сашка, -- вздохнул я, решив идти напрямик. -- Не получится. У
меня, по крайней мере... пороху не хватит. Несколько лет назад я... в
силу некоторых обстоятельств... залез в одну зону. И получил кое-чего
сверх нормы. И вот недавно это сказалось, в крови... И сколько теперь
мне осталось -- трудно угадать. Но в любом случае наш контракт оказался
бы недолгим... Так что отпусти уж меня... пока есть виндсерфер.
-- Он никуда не уйдет, -- буркнул Сашка. -- Успеете еще.
Серфер качался у причала, кивал в темноте верхушкой мачты -- с тем
пониманием и терпеливостью, с какой покачивает головой покладистая
лошадка.
Но я сказал угрюмо:
-- Могу и не успеть.
Сашка опять повозился у меня под боком.
-- Ну, чего вы... Я же знаю. Потому и поведу через Пески. Там такое
солнце, оно прожаривает человека насквозь и любую кровь делает
здоровой... если человек сумеет пройти... А мы сумеем, пройдем.
-- Выдумщик ты, -- вздохнул я.
-- Да нет же, это правда! -- И я почувствовал, что он на грани слез.
Торопливо попросил:
-- Сашка, только без сырости!
-- А вы... тогда тоже! Без того...
-- Без чего?
-- Без дурацкого упрямства...
-- Нахал!
-- Ага, -- с готовностью сказал он.
-- И... липучка.
-- Ага! -- ничуть не обиделся он. -- А если вы со мной не пойдете, я
не отдам...
-- Что?
-- Одну важную вещь...
-- Какую?
-- Очень важную. Я ведь говорил вам сегодня!.. Это тайна. Пока не
дадите честное слово, что останетесь... -- Он вдруг вскочил и опять
засветился в двух шагах, как слабо проступивший в темноте негатив.
-- Ну, что там у тебя? -- сказал я с неожиданным и резким
беспокойством.
-- А слово?
-- Интриган ты...
-- Ага... Все равно не отдам.
-- И шантажист.
-- Ага...
-- Но должен же я знать, что там у тебя, прежде чем лезть в ярмо!
-- Ладно уж...
В темноте я не увидел, а скорее догадался, что он расстегнул рубашку
и что-то достал из-за пояска.
-- Вот...
-- Что это?
-- Ваша Тетрадь.


4. "Это повесть о Дороге..."

Я вскочил, охнул, осел на больную ногу. Вцепился в то, что протягивал
мне Сашка. Клеенчатые корочки, разлохмаченные углы. Забухало сердце.
-- Ч-черт! Хоть глаз выколи...
-- Идите сюда. -- Сашка потянул меня за рукав.
Шагов через пять мы оказались у бетонного столба. Сашка трахнул по
нему кулаком. На столбе зажглась лампочка. Я не удивился, не до этого
было. Тетрадь. Такая, как помнил. Пухлая, мягкая, с царапинами на
тисненом коричневом ледерине. Правда она?
Я открыл первый лист. Мелкими буквами в правом углу было написано:

"Какой бы сложной и многомерной
ни была природа Великого Кристалла
Вселенной, такое понятие, как Дорога,
еще более непостижимо. И в структуре
Кристалла места для Дороги нет. Ибо
Кристалл замкнут хотя и в бесконечное,
но все-таки в Кольцо, а Дорогу
замкнуть нельзя. И если мы хотим
иметь пусть и упрощенный, но зримый
образ, то должны представить Кристалл,
обвитый нескончаемым серпантином
снаружи, вне своих граней.
Академик Я.М. Скицын.
Постулаты Альфреда де Ришелье".

Почерк был явно не мой. Корявый и детский.
-- Это что же? Ты сам писал, Сашка?
Он отозвался все так же насупленно:
-- Не важно. Вы сперва посмотрите. А потом уж, если хотите,
выбрасывайте...
Я перевернул лист. "Глава первая. Побег... Утро было прекрасное.
Сверкающее..."
Вздрогнув, я залистал, выхватывая глазами куски текста...
"Это повесть о Дороге. Точнее, о людях, которые ищут Дорогу..."
"Он стоял перед махиной гранитной стены, уходящей гребнем в
желтоватые волокна тумана. Маленький -- перед миллионами тонн глухого
камня..."
"-- Я не знаю, -- сказал Александр. -- Я потом никогда эту рукопись
не мог вспомнить. Знаю только, как выглядела Тетрадь... -- И тогда Решка
ответил: -- Это уже кое-что..."
"Решка обвисал у Александра на руках, горячий, беспомощный и сразу
ставший тяжелым. А большой рогатый месяц смотрел в круглое окно и ничем
не мог помочь..."
"Решка никогда не успел бы побывать на всех улицах и напасть на след,
если бы не велосипед -- легонький и стрекочущий, как стрекоза..."
Я понял, что в Тетради -- многое из того, что случилось со мной и с
Сашкой. Но много и такого, чего я не знал. Это был рассказ о взрослом
путешественнике и маленьком проводнике. Только проводника звали не
Сашка, а почему-то Решка. А взрослого звали Александр...
И еще я понял: тот, кто писал это (Сашка? Или кто-то другой?), немало
начитался моих книжек. Потому что язык был точно мой. Если бы не почерк,
я уверовал бы тут же, что сам когда-то написал все это, а потом забыл...
Очень про многое хотелось мне спросить. Но я чувствовал, как натянуты
у Сашки все нервы. И спрашивать ничего не стал, сунул тетрадку за
брючный ремень и сказал:
-- Хорошо. Идем...
-- Вы ботинки-то наденьте, -- напомнил Сашка.
-- Ах ты, черт, в самом деле...
Я обулся, отыскал в темноте пиджак и галстук.
-- Держитесь за меня, -- все еще хмурым тоном потребовал Сашка. И
пошел впереди.
Я держал его за плечо с твердым лоцманским погончиком. Скоро начался
склон, покрытый частым кустарником -- с мелкими листьями, ягодами и
колючками. Судя по всему, барбарис. И не было тропинки. Колючки хватали
меня за штаны. Сашка шипел и несколько раз помянул "Ёшкин свет".
-- Какая холера тебя тут понесла? Рядом же лестница...
-- Нету никакой лестницы...
-- Ну что ты споришь! Ты же сам бежал сюда по ней, подошвами стучал!
Сашка сердито усмехнулся в темноте.
-- Это было до полуночи. А сейчас... Вы думаете, мы все еще в
Кан'Орре?
-- Господи, а где?
-- Увидим...
-- Увидишь тут. Раньше без глаз останешься.
Но заросший склон кончился, мы оказались на ровной каменистой дороге,
и тут же позади нас мигнула колючая белая вспышка, бросила сквозь тьму
короткий сигнал. Потом еще... Маяк.
Полной тьмы уже не было, мерцали корабельные и береговые огоньки, на
каком-то судне зажегся прожектор, с маху рубанул пространство голубым
лучом... Но не было и намека на многоэтажное сияние и радужные рекламы
Кан'Орры.
-- Где мы, Сашка?
-- Судя по всему, порт Бугенвиль, Звездная область... Здесь, говорят,
где-то таверна "Перекресток"...
Шумная птица опустилась на Сашкино плечо рядом с моей ладонью.
-- Пер-рекресток! Скар-рее!.. -- При новой вспышке маяка я разглядел,
что это большой попугай.


Глава 11. Путь через пески

1. Приют капитанов

"Перекресток" -- это была классическая таверна. Как в старом романе.
Видимо, она действительно стояла на перекрестке навигационных путей.
Служила временным приютом для морских, воздушных и, судя по всему,
межзвездных покорителей пространств. За сколоченными из длинных плах
столами ели, пили и шумели люди в форме всех мастей, а также в костюмах
без погон и шевронов, но тоже крайне живописных. Мерцали по углам
цветные мигалки, мелькали видеоэкраны, магнитофонная мелодия ритмично
расталкивала воздух, а с потолочных балок спускались граненые решетчатые
фонари, снятые, видимо, со старых фрегатов. Они своим ровным желтым
светом успокаивали, приглушали электронно-современное мелькание и
бряканье.
На разлапистой дубовой подставке чернел посреди зала метровый шар
небесного глобуса в широкой меди опоясывающих колец и с позолоченными
гвоздиками звезд.
-- Кр-расота, -- сказал на плече Сашки попугай Чиба.
А я оробел. Остановился на пороге. Место было явно не для хилых
интеллигентов и уж, конечно, не для детей. Сашка оглянулся на меня
понимающе.
-- Ужинать-то все равно надо. И ночлег нужен... -- И пошел между
столами. Этакий пескарик среди китов и акул...
"Акулы", однако, затихали, оглядываясь на нас. Кто-то негромко
присвистнул. Кто-то поспешно отодвинул с пути у Сашки стул (могучее
сооружение со спинкой из трехдюймовой доски, в которой был вырезан
сквозной трефовый туз). Кто-то сказал вслед утробным шепотом:
-- Клянусь бородатой галактикой, кавторанг лоцманского корпуса. Во,
нынешние ребята...
Навстречу вышел непомерных объемов дядька. Его кожаный жилет
распирался изнутри так, словно под ним прятался еще один глобус-великан.
-- Приветствую юного капитана. Рад вас видеть, кэп. Чем могу служить,
кэп?
На его круглом лице не было никакого намека на иронию. Ни капельки
взрослой снисходительности. Только добродушие и самое искреннее желание
сделать что-нибудь хорошее для гостя, которому он рад и которого
уважает.
-- Поужинать бы, -- скромно, однако без робости попросил Сашка. -- Мы
вдвоем.
-- Прошу юного капитана... и его спутника... -- Наконец-то на меня
обратили внимание. -- Там у окна есть еще свободный стол для двоих...
Хозяин усадил нас на дубовые тесаные троны со сквозными тузами на
спинках. И обещал сию минуту прислать "расторопного юношу". В самом деле
тут же явился парень в белой куртке -- длинный, гладко причесанный и
крайне вежливый по отношению к Сашке. Он согнулся над ним (и над Чибой,
усевшимся на спинку стула).
-- Что угодно капитану?
-- Заказывайте, Игорь Петрович, -- сказал Сашка. И небрежно разъяснил
парню: -- Это мой наставник, консультант-межпространственник...
Почтительность и готовность ко всяческим услугам тут же излилась и на
меня.
-- Слушаю вас, док. Ужин, док?
-- На двоих...
-- И... к ужину, док?
-- Мне стакан хорошего портвейна, -- расхрабрился я. -- А... юному
капитану пепси-колу.
-- Простите?
-- Ну, что-нибудь прохладительное.
-- Слушаю...
-- А майонез у вас есть? -- спросил Сашка.
-- Одну минуту, капитан!
Скоро появилось жареное мясо, тушеные овощи и салаты -- в количестве,
способном накормить экипаж среднего траулера.
-- Сашка, -- шепотом сказал я. -- А какой валютой здесь
расплачиваются? Наши деньги берут?
-- Всякие берут... Да вы не беспокойтесь, у меня есть.
-- Нет уж, дорогой. Контракт не закрыт, а в нем сказано, что "клиент"
обязан заботиться о пропитании проводника.
Сашка смущенно хихикнул и стал намазывать на ломоть майонез.
-- Не злоупотребляй, -- предупредил я и отхлебнул рубиновую жидкость.
-- А вы... тоже не злоупотребляйте. Ничего себе "стакан". Цистерна
такая...
У меня пробежало по животу тепло, слегка поплыла голова. И в этот
момент у Сашкиного стула оказался детина в ковбойской шляпе с кокардой и
меховом жилете, с которого свисал эполет с тремя звездочками
космонавигаторской службы.
-- Прошу прощения, кэп. Два слова, кэп... Не рассчитали малость мы на
нашей "Бригитте". Засела в барьере между гранями, аккурат пополам. В
носу часы еле ползут, в корме вертятся как угорелые, темпоральный
дисбаланс в полной натуре. Приборы -- вдрызг...
На Сашкином лице появился сдержанный интерес. Он поставил пятки на
сиденье, стер с колена майонезную кляксу, облизал палец. Сказал
небрежно:
-- Юпитер и Сатурн почти на одной линии, а вас понесло поперек
вектора. О чем думали?
-- Да ни о чем не думали, -- сокрушенно признался детина. -- Хотели
как скорее. Кабы знать заранее... Теперь никакими силами самим не
выбраться, нужен лоцман вроде вас... А то ведь что! Носовая команда
просаживает прошлые премиальные в Реттерберге, мы торчим здесь, а
" Бригитта" -- разом в пяти координатах и трещит по швам. А компания
прогорает.
-- У вас коммерческое судно? -- деловито осведомился Сашка.
-- Да, кэп... Вы не думайте, никакой контрабанды. Все документы в
ажуре! И договор на спасение будет немедля! Десять процентов прибыли
ваши, как положено...
Сашка сказал снисходительно:
-- Да ладно, и так рассчитаю развертку... -- Он поднял глаза к
потолку. -- Только при таком-то Юпитере никуда сейчас не сунетесь. Можно
лишь завтра после полудня.
-- Хорошо, кэп! Где прикажете вас найти, кэп?
-- Здесь и встретимся.
-- Спасибо, кэп! И если что -- за нами не пропадет. В любой момент...
-- Да не надо ничего... Хотя... У вас есть в этом секторе вертолет?
-- Найдем, кэп!
-- Надо нас подбросить на Оранжевое плато у города Овражки. Это
недалеко... И еще. Нужно снаряжение для перехода через пески. Рюкзаки,
еда, фляги. Запас дня на три...
-- Завтра к утру будет, кэп!.. А может, вас просто перебросить через
Пески?
-- Это не "просто", -- вздохнул Сашка. -- Это вообще нельзя, если по
воздуху, там барьер. Можно только пешком...


2. Опять волчок...

На верхнем этаже таверны нашлась для нас комната, и хозяин лично
проводил туда "юного капитана и его почтенного наставника". Мы остались
наконец одни, и тогда я сказал:
-- Благодарствую, конечно, что ты произвел меня в лоцманский ранг. Но
что будет, если эти арматоры и у меня попросят помощи? Скандал и
позорное разоблачение...
-- А вы набирайтесь опыта, -- легкомысленно хихикнул Сашка. -- А у
вас ведь уже получалось.
-- Не городи чепуху.
-- Вы просто сами не замечали... Тогда из Подгорья мы как попали в
Овражки? Думаете, это я сделал? Я только чуть подтолкнул, дохлый был...
"Ладно, пусть фантазирует", -- подумал я.
Сашка выкладывал на широченную кровать с полосатым одеялом имущество
из своей сумки: полотенце, мыльницу, пасту. И... книгу "Плутония".
Покосился на меня, улыбнулся чуть-чуть. Потом вытащил темно-клетчатый
пушистый платок с бахромой. Большущий. Смутился почему-то.
-- Это мамин... Дала вместо пледа, если где-нибудь спать придется без
постели.
-- Молодец твоя мама.
-- Ага... -- вздохнул он.
Я вытянул из-под ремешка на брюках Тетрадь. Еще раз быстро пролистал.
Она была записана наполовину, каждый лист -- с двух сторон. Это,
выходит, не меньше чем по странице в день сочинял Сашка мою повесть...
Зачем? Что его толкало на это?.. "Не задавай дурацких вопросов", --
сказал я себе. Но все же задал вопрос:
-- Долго ты это писал, Сашка?
Он сидел на кровати, кутаясь в платок, будто в плащ. Смотрел серьезно
и ответил тоже серьезно:
-- Не один же я писал.
-- А кто еще?
Тогда он улыбнулся:
-- А еще -- вы...
-- Ох и выдумщик ты...
-- Ага... Я придумывал, будто я -- это вы. И тогда получалось. Иногда
придумывал, что я -- это вы большой, а иногда, будто Решка... Смотрите,
там и почерк даже не мой.
-- Ну... и не мой. И в детстве я не так писал... Хотя, может, и
похоже немного...
-- Конечно! Потому что они смешались, наши почерки! Наложились друг
на дружку, как фотокарточки в стереоскопе...
-- Я смотрю, ты не забываешь свою теорию...
-- А зачем забывать!
-- И ты хочешь сказать, что потому и возникла Тетрадь? В новом
измерении?
Сашка сказал спокойно и уверенно:
-- Возникло еще одно новое пространство. В котором теперь мы и я...
Тоже чуть-чуть новые.
-- Что-то я не замечаю в себе... ничего нового.
Сашка прыгнул с кровати. Стал шарить в сумке, достал картонный кружок
и спички, соорудил волчок.
-- Идите сюда, к столу. Попробуйте...
-- Что?
Сашка запустил волчок. Взял мою ладонь, повернул ее над волчком,
распрямил пальцы.
-- Держите так. И попробуйте, чтобы завертелся обратно.
-- Нет, дружище, поздно мне учиться таким премудростям.
Но Сашка удерживал мою руку. Спичка словно выросла, щекочуще, не
больно воткнулась в ладонь, завертелась среди мышечных волокон. Это
почему-то рассердило меня, я усилием нервов остановил зудящее вращение.
И убрал руку, уверенный, что волчок лежит на боку. Но он вращался. А
когда замедлил бег, стало ясно -- крутится в обратную сторону.
-- Ну вот, -- довольно заметил Сашка. -- Это первое упражнение. А
потом надо попробовать увидеть через стены окружающее пространство. Кто
умеет, тот, значит, уже чувствует четырехмерность.
-- Не надо мне было допивать портвейн, -- сказал я. -- А то я теперь
и десятимерность могу ощутить.
Сашка заливисто рассмеялся и опять сел на кровать. А я -- в глубокое
старомодное кресло. Никакого пространства сквозь стены я не видел, но
ощущал, что оно есть. Громадное, бесконечное, оно вокруг и во мне. И я
чувствовал, как журчащими ручейками течет по граням Кристалла время...
Мягкая, без сонливости, усталость окутывала меня. Я пересилил ее,
опять подошел к столу. Крутнул волчок. Снова, снова... И держал над ним
ладонь. Три раза ничего не получалось, а на четвертый он все-таки
завертелся вспять.
-- Смотри, Сашка, вышло!
Но Сашка уже спал на широченной кровати, свернувшись калачиком и
накрывшись платком.
Я хотел растолкать его и сказать, что надо раздеться и лечь в постель
по-человечески. Но не стал. Пусть пока спит под маминым платком, так,
наверно, лучше... И опять сел в кресло. Взял Тетрадь. Открыл наугад.


3. Пока лоцман спит...

"...Жара стояла нестерпимая, а вода на третий день кончилась.
-- Кажется, я не рассчитал расстояние, -- признался Решка. Провел
языком по сухим губам. На них была выступившая из трещинок и запекшаяся
кровь..."
Это был рассказ, как Александр и Решка шли через горячие пески. Как
маленький проводник в конце концов совсем изнемог и Александр нес его,
увязая ногами в сыпучих оранжевых заносах, и голова рвалась на части от
апельсинового солнца -- громадного и беспощадного. Последнюю воду
Александр отдал Решке и бросил фляжку в песок. Бросил и другие вещи. Он
теперь уже ни на что не надеялся, просто шел из последних сил, решая две
задачи: не уронить мальчишку и переставлять без остановки ноги. В
оранжевой жаре поднимались иногда развалины желтых зданий, кое-где
стояли каменные идолы и почему-то гипсовые горнисты с отбитыми руками и
головами...
Зачем Сашка придумал все это?.. Или не Сашка?
...На исходе четвертого дня Александр с Решкой на руках добрался до
края песков и увидел там локаторы и вагончики. Это была
темпорально-радарная служба обсерватории "Кристалл". Лаборантка Рая --
медик по совместительству -- развернула в одном из вагончиков лазарет и
двое суток возилась с путешественниками, приводя их в более или менее
нормальное состояние. Впрочем, Александр был на ногах уже через сутки.
Таким образом, конец оказался благополучный. Но я перевернул пару
листов назад и опять погрузился в оранжевый жар пустыни. И, несмотря на
этот жар, мороз меня подрал по спине: что за фантазия у мальчишки! А
может, он думает, что и впрямь будет такое? Нет уж, голубчик, ни на
какое плато я с тобой не пойду.
Уж не вслух ли я это сказал? Потому что Сашка пробормотал сонно:
-- Тогда я один пойду...
Я вздрогнул, уронил тетрадку. Но Сашка спал как ни в чем не бывало,
посапывал. Показалось мне, что ли?
Кто-то весело засмеялся мелким кукольным смехом. Рядом с креслом, на
полу, устроился, оказывается, тряпичный клоун. Свернулся калачиком, как
Сашка: я, мол, тоже сплю.
-- Ладно, не валяй дурака, Чиба, -- сказал я.
Он стрельнул в меня живыми синими глазками и уткнул хитрую резиновую
рожицу в кружевной воротник. Сунул под щеку ладошку.
-- Пройдоха, -- сказал я.
Чиба отозвался насмешливо-картавым голоском:
-- Ну, чего пр-ристал? Спать хочу...
-- Иди сюда, обормот, ухи надеру...
Он хихикнул, прыгнул и -- шелковый, мягкий -- упал мне на колени.
Сел, скрестив ножки в острых башмачках, опять сверкнул глазками. Я
накрыл его ладонью.
-- Хитрюга...
-- Ага, -- весело выдохнул он. И превратился в пушистого бело-рыжего
котенка. Повозился, заурчал у меня под рукой.
-- С какой ты планеты, бродяга? -- тихо спросил я.
-- М-рр... Не помню...
Ночь за окном была спокойная, бездонная. И я ничуть не удивлялся
(словно так и должно быть!), что ощущаю эту ночь сквозь опущенные
холщовые шторы, сквозь некрашеные плахи стен. В тишине шелестел голубым
лучом прожектор, с маху рассекая над морем темное пространство, а где-то
совсем далеко (в лопухах Пустырной улицы!) шуршали бродячие кошки. Сашка
тихо дышал на кровати. Он спал, подтянув к груди коленки. Платок сполз
на пол. К густому, как морилка, загару Сашкиных ног прилипли сухие
листики барбариса. Льняная рубашка сильно сбилась вверх, открыв
коричневую спину, и на пояснице, над потертым клеенчатым ремешком, резко
белела полоска незагорелой кожи с пунцовой набухшей царапиной.
Я вспомнил снова, как обвисал у меня на руках охваченный лихорадкой
Сашка, и опять меня зазнобило -- от нового мгновенного понимания, какой
он беззащитный, этот шагающий сквозь пространства проводник... Но в то
же время я знал, ощущал каким-то десятым чувством: стоит мне
шевельнуться под влиянием этого страха, как Сашка проснется. Вскочит,
вцепится в меня -- перепуганный, плачущий, оскорбленный: "Вы что! Хотите
сбежать? Слово давали!.."
На спине, у края сбившейся рубашки, торчал под коричневой кожей
острый позвонок. На нем сидела мохнатая ночная бабочка. Сложила крылья и
устроилась по-хозяйски. Я притворился петухом с красным прицельным
глазом и метким клювом. Бабочка панически затрепыхалась и улетела к
потолку.
Я глянул вверх. Сквозь доски и балки светили белые созвездия. Мигал
маяк. Опять снизу вверх прошел шелестящий луч прожектора и затерялся
среди звезд. Много раз (я не считал) пробили в отдалении часы...
Светящаяся красная горошина быстро летела в небе -- то ли метеор, то ли
звездолет. Я вспомнил о "Даблстаре", о его правом модуле, мчащемся
где-то в бесконечности. И холод непостижимого Пространства и Времени
дохнул сквозь потолок. Так ощутимо, что Чиба дернул ушами и съежился
посильнее. Я посмотрел на Сашку. Он тоже ежился и зябко шевелил ногами.
-- Извини, дружище, -- сказал я Чибе.
Переложил его на широкий подлокотник, встал, поднял платок. Укрыл
Сашку от пяток до заросшей белым пухом шеи. Сашка благодарно притих. Я
постоял над ним, потом вернулся к креслу. Чиба по-прежнему дрыхнул,
только его кошачий хвост превратился в рыбий и свисал с подлокотника.
-- Нет уж, голубчик, ты мне своей селедочной чешуей все брюки
извозишь.
Хвост подтянулся, опушился серой шерстью, и весь Чиба из бело-рыжего
стал серо-полосатым. Но не проснулся. Я сел и опять взял Чибу на колени.
Поднял с пола и положил на котенка Тетрадь. Чиба муркнул. Я открыл
Тетрадь на прежнем месте и стал читать, что было, когда оклемался и
повеселел Решка.


4. На краю Пустыни

"...Александр сел на край гибкой дюралевой кровати. Решка смотрел в
потолок и виновато морщился. Потом сказал:
-- Измучился ты со мной, да? Целые сутки тащить такого... я ведь
тяжелый. Там одному идти и то...
-- Один бы я просто сел в песок и благополучно испекся, чем такую
муку терпеть... Это тебя, путешественника, надо было вытаскивать из
пекла, вот и шел...
-- Спасибо, что вытащил...
-- Да скорее уж это ты меня вытащил.
-- Ну, тогда...
-- Что?
-- Значит, ты не очень на меня сердишься?
-- Горюшко ты мое...
Он улыбнулся задубелыми, в трещинках губами.
-- Мама, когда говорит "горюшко мое", значит, не сердится. То есть
сердится, но не по правде... А ты?
-- Что? -- притворно насупился Александр.
-- Ну... ты не очень жалеешь, что связался со мной? -- Решка смотрел
уже с нешуточной тревогой.
-- Не очень, -- усмехнулся Александр.
-- Значит... снова пойдем?
-- Это куда еще?
-- Через Большую пустыню, -- сказал Решка вполне серьезно.
-- Бредишь, да?!
-- Да ты не бойся. Я теперь все рассчитаю, я выдержу! -- Он
приподнялся на локтях -- взлохмаченный, тревожный.
-- Глупый. Ты-то, может, и выдержишь, а я...
-- А ты тоже! Взгляни на себя. Ты ведь уже... не такой.
-- Какой "не такой"? -- Александр наивно поискал глазами зеркало,
которого в вагончике не было.
-- Волосы уже не седые, -- сказал Решка. -- И руки... посмотри на
них.
Александр посмотрел. Кисти были длинными, сухими. Россыпь
стариковских веснушек исчезла. А может, просто спряталась под слоем
прочного загара? Александр сжал и разжал пальцы, под ними словно
разбежались искорки сухого электричества. А от пальцев -- по всем рукам,
по плечам, по телу... И ноющая боль, усталость, которая все еще не
отпускала Александра, сделалась нестрашной, даже приятной, как утомление
крепкого человека после пахоты или сенокоса... "Неужели это правда --
то, что говорят об Оранжевом солнце?"
Решка смотрел выжидательно и беспокойно.
-- Ну... а зачем через нее идти, через Пустыню-то? -- спросил
Александр. -- Что там, на том краю?
Решка неловко завозился, отвел глаза.
-- Нет уж, ты говори...
-- Пока лучше не надо... Это пока тайна...
-- Ну, тайна, так тайна. Только я в такие игры больше не играю. --
Александр сделал вид, что хочет встать.
Решка, видимо, испугался по-настоящему.
-- Нет, я скажу!.. Ладно... Послушай, Александр, я не знаю! Знаю
только, что надо идти. Честное слово! Это же Дорога!
-- Это для тебя Дорога. Ты -- лоцман. А я-то при чем?
-- А зачем лоцман, если некого вести?
-- А какой смысл тебе вести меня?
-- Раз уж такая судьба, -- вздохнул он. -- Стереоскоп...
-- Опять ты про свое!
-- Ага...
-- Решка, а вообще... зачем все это? -- тихо спросил Александр.
Решка ответил не сразу. Или не хотел, или не знал. Завозился, потянул
на себя простыню. И сказал наконец из-за ее хрустящего края:
-- Ты это первый раз спрашиваешь? Про "зачем"?
-- Нет... не первый.
-- Это можно так про все на свете... "Зачем" да "зачем"...
-- Вот именно, -- грустно и упрямо сказал Александр.
-- По-моему, просто интересно, -- вздохнул Решка. -- Узнавать, что
будет дальше... И вообще жить... Вот ты зачем книжки пишешь?
-- Уже не пишу.
-- Но ведь тетрадку-то искал!
-- Искал. Сам не знаю, для чего...
-- А вот придем к тому краю Пустыни, может быть, и узнаем, зачем все
на свете... и зачем мы сами.
-- Шиш мы узнаем, -- сумрачно сказал Александр.
Решка коротко засмеялся, тут же замолк и наконец изрек задумчиво:
-- А может, главное как раз в том, чтобы искать. Идти... Главное --
сама Дорога.
-- Мысль не такая уж глупая. Но не новая. И всегда есть возражение:
идешь... а какой смысл?
-- Это смотря с кем идешь, -- возразил Решка. Нахмуренно и как-то
виновато. -- Если с тем... ну, с кем ты подружился, тогда хорошо. Тогда
это... смысл.
Александр коротко вздохнул, дотянулся, взъерошил Решкины песочные
волосы.
Решка пробубнил обиженно и капризно:
-- А если нету смысла, зачем было тащить меня через Пески? И тащиться
самому...
-- Боюсь, что мне придется снова тащить тебя... если будешь болтать,
а не лечиться.
-- А чего лечиться-то? Я уже... во! -- Решка подрыгал руками-ногами,
распинывая простыни.
-- Лежи! -- прикрикнул Александр. -- А то вздую...
-- П-жалста! -- Решка крутнулся на живот и дерзко выпятил под
простыней округлую часть тела.
Александр засмеялся, потом сказал строго:
-- Крутись не крутись, а все равно будешь лежать еще целые сутки.
Безвылазно.
-- Как это? А если мне... очень будет надо?
-- Скажу Рае, чтобы принесла посуду...
-- Ну уж фигушки! -- Решка стремительно сел. -- Придумал тоже, Ёшкин
свет... Я удеру сейчас.
-- Я вот тебе удеру... -- Александр пальцем хлопнул Решку по носу и
вдруг, подчиняясь толчку нового, ласково-тревожного настроения, взял его
за плечи, притянул к себе. Спросил шепотом, словно выведывал важную
тайну:
-- А эта Большая пустыня... она правда большая? Она где?
-- Она... -- Решка задышал шумно и беспокойно. -- Это трудно сказать.
Зависит от многого... Я постараюсь свернуть расстояние, ты не бойся...
-- Я все-таки боюсь. Не расстояния...
-- А чего?
Александр замялся. С одной стороны, сдерживала суеверная боязнь. Как
в детстве, когда боишься назвать страшное и накликать беду. С другой --
лучше уж об этом страшном сказать заранее. Чтобы обезвредить его...
Александр сказал:
-- Два раза ты висел у меня на руках, почти умирал. Я боюсь
третьего... Вдруг тогда... совсем...
Решка быстро, испуганно как-то обнял его за шею и горячо зашептал,
защекотал распухшими губами ухо:
-- Чего загадывать! Я не два раза помирал, а больше. Первый раз еще
при рождении. Думали, что не буду живой. Меня знаешь кто спас? Генриетта
Глебовна... Она сказала, что после этого до ста лет буду жить, а это же
целая вечность..."

Здесь страница кончалась. И вообще запись кончалась. На обратной
стороне листа ничего не было. Вот так...
Я осторожно положил Тетрадь на пол у кресла, закрыл глаза, откинулся.
Почему-то запахло больничным коридором -- знакомо и тоскливо. И
негромкий бас Артура Яковлевича укоризненно раздался надо мной:
-- Игорь Петрович, голубчик мой, что же вы в холле-то... Спать в
кровати надо. Пойдемте-ка баиньки в палату...
Я обмер, горестно и безнадежно проваливаясь в то, в прежнее
пространство, в унижение и беспомощность недугов. О Господи, не на-до!..
Мягкая живая тяжесть шевельнулась у меня на коленях. Последняя надежда,
последняя зацепка, словно во сне, когда сон этот тает, гаснет, а ты
пытаешься удержать его, хотя понимаешь уже, что бесполезно... Я вцепился
в теплое пушистое тельце котенка.
-- Чиба, не исчезай! Не отдавай меня...
-- Кстати, -- сказал Артур Яковлевич, -- я смотрел ваши последние
анализы, они внушают надежды. Весьма. Если так пойдет дело, то...
-- Чиба!..
-- Мр-мя-а... -- отозвался он крайне раздражительно.
Я приоткрыл один глаз. Так, чтобы разглядеть Чибу, но, упаси Боже, не
увидеть белого халата и больничных стен. Чиба возмущенно вертел головой.
Голова была клоунская, хотя туловище оставалось кошачьим.
-- Опять тр-рагедия, -- прокартавил Чиба. -- Дрыхнул бы спокойно...
-- Впрочем, глазки его были не сердитые.
Я глянул посмелее, пошире. Чуть качались шторы. Светил за стенами
маяк, мигали приморские огоньки. А вверху по-прежнему горели спокойные
созвездия. Сашка сопел и шевелил ступней в пыльном носке с протоптанной
на пятке круглой дыркой.
Чиба опять урчал умиротворенно. Я сказал ему:
-- А про тебя Сашка ничего не писал в Тетради... Ты пойдешь с нами
через Пески?
-- Ур-р... Без меня пр-ропадете...
-- А в каком, интересно, обличье ты отправишься?
Чиба встал на четыре кошачьи лапки. Зевнул розовым ртом. Выгнул
спину, потянулся и... сделался ящерицей-вараном, в локоть длиной! Я
вздрогнул, взбрыкнул коленями. Варан тяжело шлепнулся на пол, подбежал к
Сашкиной кровати, забрался по одеялу и юркнул под платок. Сашка
пошевелился, бормотнул и опять притих...
А мне спать не хотелось. И страшновато было: усну -- и снова окажусь
в больнице, как недавно... Надо же присниться такому!
В Тетради оставалось немало чистых листов. Я вынул из нагрудного
кармана авторучку и стал рисовать на свободной клетчатой странице
варана. Получилось похоже. Несколькими линиями я начертил за вараном
убегающие вдаль барханы, а над ними большое солнце -- круг с торчащими
спичками. Потом изобразил, как идут к горизонту грузный дядька и
узкоплечий, тонконогий мальчишка. От них протянулись до края листа
волнистые тени. У кромки страницы тени сливались в одну...


5. Апокриф

Видимо, я все-таки задремал, потому что испуганно вздрогнул от
громкого шороха. Это опять выбрался на свет Чиба. Сел на краю кровати.
Он был вороненком и под крылом держал белый конверт. Крикнул:
-- У Александр-ра! Из кар-рмана... -- Взял конверт в клюв и,
трепыхаясь, прыгнул ко мне на колено.
Я хотел сказать, что нехорошо таскать чужие письма, но тут же увидел
надпись: "Игорю Петровичу". Почерк был незнакомый. Я посмотрел на
спящего Сашку и разорвал конверт. Вот что оказалось на клетчатом (как в
Тетради) листке:

"Игорь Петрович! Извините, что он опять увязался с Вами. Говорит, что
контракт еще не выполнен, хотя это, конечно, просто его придумка.
Неловко мне, что он так приклеился к Вам, извините еще раз. Но, честно
говоря, я рада, что он отправился с Вами, а не с Пантюхиным. Все-таки по
Земле, а не в этот ужасный полет неизвестно куда... Каждый раз я
стараюсь не пустить его, но ничего не получается. Однажды он сказал: "Ты
же сама виновата, что такого меня уродила". И еще говорит: "Что
поделаешь, раз я лоцман". Сказал недавно: "Пространства-то надо делать
ближе друг к другу, а их ведь никакая техника не соединит, их могут
соединить только люди". Едва ли он сам это выдумал, вычитал где-то,
наверно, или услышал... Игорь Петрович, я в тот раз даже не
поблагодарила Вас толком, а Вы ведь так намучились, когда он заболел.
Спасибо Вам и простите еще раз. Он говорит: "Больше ничего такого не
случится, я теперь крепкий, все лето закалялся". А я, конечно, все равно
боюсь. У него ведь еще и гланды часто воспаляются... Игорь Петрович,
если будет возможность, напомните ему, чтобы позвонил мне с дороги. Он
обещал, да ведь может и забыть. Всего Вам хорошего.
Сашкина мама"...

Я сильно сдавил пальцами виски и с минуту сидел так с чувством резкой
вины. И еще -- с ощущением, будто ко мне возвращается что-то давно
потерянное. Словно я молодею... В этом не было особой радости. Стержнем
этого чувства был страх. Не тот колючий, мгновенный страх, который
временами прожигал меня при мысли о слабости и хрупкости моего
проводника, а плотный, уверенный, с обещанием постоянности.
Стало понятным в конце концов, почему я при Сашке ни разу не ощутил
себя бессильным и разбитым, почему не накрыл меня при нем ни один
жестокий приступ. Дело в том, что и в те дни я боялся постоянно, хотя и
незаметно для себя. Это настраивало мои нервы на ту же волну, что в
давние годы.
Да, в те годы страх был частью моего существования. Страх за Лариску,
за Дениса, за их непрочное бытие в нашем безжалостном, как железо, мире.
В самые счастливые моменты, в самые беззаботные дни он не оставлял меня
совсем, а только милостиво слабел, как слабеет огонек в лампе с
прикрученным до отказа фитилем... Потом дети выросли, и страх постепенно
ушел. А если он и возвращался, то был уже другим -- не той неизлечимой
боязнью за беззащитных существ, которым грозят все беды земные... К
внукам же привязаться я не успел, они жили далеко, отдельно...
Первое время я был даже благодарен судьбе за избавление души от
постоянного гнета. Не понимал, что отсутствие страха -- это и есть
старость.
А теперь это вернулось. Маленький лоцман посапывал под маминым
платком, и жизнь обретала простой смысл. Пока лоцман пытается соединить
разные пространства мира, его должен кто-то охранять. Тут уж никуда не
денешься...
"Но чего же стоит мой страх, -- подумал я, -- по сравнению со страхом
ее! Сашкиной матери! Ведь я-то с Сашкой вместе, он у меня на глазах, а
она -- в вечной тревоге: где он, что с ним?"
Кто измерит эту тревогу матерей? У них нет даже надежды, что она
исчезнет, когда дети вырастут. Для матери, пока она жива, ребенок
остается ребенком. Это я знал по своей маме.
"Хорошо, что я сумел тогда позвонить", -- подумал я, вспомнив
хронофон.
Да, но сколько раз я забывал позвонить, не успевал! А она мучилась
неизвестностью.
Нет мучительнее пытки, чем неизвестность о том, кого любишь.
..."Чадо! Что ты сделал с нами! Вот, отец твой и я с великой скорбью
искали тебя!" -- через многие века летит к нам этот вскрик Матери, в
котором и горечь упрека, и великое облегчение от того, что вот он
нашелся все-таки, жив, цел... Ведь три дня искали, когда заметили, что
нет его среди тех, кто возвращался в свой город с праздника.
Мальчик сказал тогда, что не надо было искать. Могли бы, мол, сразу
догадаться, что он там, где ему следует быть -- в доме Отца своего
Небесного.
Говорят, это было предчувствием и пониманием своего предназначения. А
может быть, еще и попыткой скрыть за мальчишечьей ершистостью смущение и
виноватость перед мамой?
Случилось это весной, на празднике Пасхи, когда великий старец
Гиллель, его соперник Шаммай, а также тесть Ирода Боэт, Иоанн бен Заккай
и другие знаменитые учителя и священники в Иерусалимском храме дивились
вопросам Мальчика и его рассуждениям, что если мир бесконечен, то и
добро должно быть бесконечно, и вовлекали его почти на равных в
многочасовую беседу... А потом он с родителями вернулся домой, и скоро
наступило лето. И Мальчик, то бегая в школу к учителю Закхею, то помогая
отцу-плотнику, находил время и для игр с приятелями. Двенадцатый год --
велик ли возраст-то!
На описании одного из таких летних дней я несколько лет назад и
оставил свою работу.
...Вернее, был уже вечер, когда Мальчик сидел на плоской крыше и
сматывал на щепку нить воздушного змея, сделанного из тонкой, как пленка
бычьего пузыря, кожи. Соседская девочка и ее семилетний брат по прозвищу
Барашек забрались к нему и сели рядом. Девочка спросила с сочувствием:
-- Отец сильно бранил тебя?
-- Бранил? -- удивился Мальчик. -- За что?
-- А разве соседи не пожаловались, как вы играли в цезаря?
-- А! -- Мальчик беспечно тряхнул волосами.
В самом деле, была вчера такая игра. У края дороги, недалеко от моста
через ручей, мальчишки соорудили из камней трон, назначили из нескольких
ребят стражу, сделали копья и пучки прутьев, как у римских ликторов, а
Мальчика выбрали цезарем. Усадили на трон, водрузили ему на голову венок
из травы. Потом, встав цепочкой на мосту, со смехом говорили прохожим:
" Поклонитесь цезарю, а то не пропустим". Те взрослые, кто попроще и
веселее нравом, включались в игру, а иные сильно сердились и грозили.
-- Да, жаловались, -- вспомнил Мальчик. -- Ну и что?.. А я тогда и не
хотел быть цезарем, я говорил: "Давайте выберем его". -- Он кивнул на
Барашка. А все кричали: "Нет, ты! Нет, ты!"
-- Потому что ты самый умный, -- вздохнула девочка.
-- С чего ты взяла, -- сказал Мальчик недовольно. Не любил он такие
разговоры.
-- Конечно! Кто бы еще так ответил учителю Закхею, когда он на мосту
укорял вас?
Учитель, седой и сварливый, и правда сердито говорил, потрясая
посохом:
-- Опомнитесь! Виданное ли дело, чтобы мальчики, даже в шутку,
примеряли на себя венок цезаря!
Вот тогда он и сказал, что мальчики ничуть не хуже цезарей. По
крайней мере, нет на мальчиках ни крови, ни обид человеческих. И Закхей,
оторопев сперва, заспешил к плотнику Иосифу с жалобой на сына, ведущего
недетские, возмутительные речи...
-- Закхей давно злится на меня, -- сказал Мальчик девочке и Барашку.
-- Еще с той поры, когда мы поспорили с ним о греческой букве альфа... А
недавно он рассердился опять, потому что я подобрал в школьном мусоре
кусок старого свитка для воздушного змея. Он раскричался, что я не ценю
мудрости написанных слов, а это был потрепанный, выброшенный обрывок. И
к тому же там не было написано ни слова правды... А змей получился
хороший.
-- А правда, будто ты говорил большим ребятам, что можно сделать
громадный змей и полететь на нем? -- спросила девочка.
-- Можно полететь и без змея... -- задумчиво начал Мальчик, но вдруг
замолчал и прислушался. Потом вскочил. -- Мама зовет. Пойду. Она всегда
беспокоится, если меня долго нет... -- И он прыгнул с крыши...

На этом тогда и кончилась моя рукопись.
Она осталась лежать запертая в ящике стола среди старых бумаг и
блокнотов. Теперь я впервые за долгое время подумал с тревогой: в
порядке ли дома все мои бумаги?.. А впрочем, что с ними сделается...
Звезды и огоньки по-прежнему светили сквозь стены. Сашка спал, сунув
ладони под щеку. Чиба-котенок уснул у него в ногах. Где-то опять пробили
часы -- я не понял, сколько раз.
Я снова взял Тетрадь. Перевернул страницу с рисунком. И начал писать
на чистом листе -- просто так, запросилась рука.

"...В тот вечер Мальчик лег рано и потому рано проснулся...
Он любил спать на свежих стружках, которые оставались после работы
отца. Сгребал их в углу, мать накрывала эту кучу куском дерюжной ткани,
и он сворачивался калачиком на такой постели, вдыхая запах
свежеоструганного дерева. Но, конечно, скоро накидка сбивалась, и
Мальчик оказывался на щекочущих упругих завитках. Утром он, смеясь,
прыгал, -- вытряхивал стружки из-под холщовой, просторно скроенной
рубашки -- единственной своей ребячьей одежки для ночи и для дня.
Стружки застревали и в волосах. Иногда мама ставила его перед собой и,
вздыхая, выбирала из густых каштановых прядей желтые древесные колечки и
ленточки. А потом прижимала его к себе. Но, сделавшись постарше, Мальчик
стал стесняться маминых ласк и, увернувшись, убегал на улицу, хотя потом
и покусывала совесть...
...Сейчас он сидел на плоской, обмазанной глиной крыше и сам
рассеянно вытаскивал стружки из волос. И думал, как починить побитый
ветром змей. То есть он знал как, но не хотелось браться. Было хорошо
просто так сидеть на крыше, которую уже грело солнце, и смотреть по
сторонам. Назарет, обычно бесцветный и выжженный лучами, казался сейчас
уютным и даже красивым городком. Склоны были не серыми, а ярко-зелеными,
небо над головой -- густо-синим. Кричали петухи...
Опять пришел малыш Барашек, забрался на крышу и сел поодаль.
Нерешительно сказал:
-- Здравствуй...
-- Здравствуй, -- откликнулся Мальчик. -- Садись ближе... Почему ты
всегда такой, словно чего-то боишься?
-- Большие мальчики часто прогоняют, -- признался Барашек, задумчиво
болтая коричневыми ногами. В голосе его не было обиды, только простое
объяснение. -- Иногда берут играть, но редко. Чаще всего гонят...
-- Я никогда не прогоняю маленьких, -- сказал Мальчик.
-- Да, я знаю, -- кивнул Барашек. -- Но другие не так. И я привык
бояться.
-- Не бойся. Садись ближе...
Барашек придвинулся. Глянул светло-карими глазами -- и нерешительно,
и доверчиво.
-- Можно, я спрошу?
-- Спрашивай.
-- Ты вчера говорил ребятам, что люди всему научатся... Всему на
свете. Да?
-- Да! -- оживился Мальчик. -- Правду говорю тебе, пройдет не так уж
много лет, и люди откроют всякие тайны о том, как устроен весь мир...
И будут знать, из чего сделано солнце, и почему на деревьях растут
листья, а на птицах -- перья, и что за краем Земли, и...
Правду говорю тебе, будут. Узнать это не так уж трудно, надо только
время... Гораздо труднее другое, Барашек.
-- Что?
-- Ну, например, чтобы большие мальчики не прогоняли маленьких... И
чтобы взрослые не обижали ребят, и чтобы никто не врал друг другу. Чтобы
все любили всех и были добрыми... На это уйдут тысячи лет...
-- Ну уж... -- осторожно не поверил Барашек. Он был славный малыш, и
умение быть добрым, несмотря на обиды и шишки, не казалось ему трудным.
А вот разные чудеса...
-- Ты еще говорил, что люди научатся летать...
-- Да, -- сказал Мальчик. И притих. Ему показалось, что мать в доме
окликнула его.
Помолчал и Барашек. Придвинулся еще, прислонился к Мальчику плечом и
спросил полушепотом:
-- А когда это будет? Чтобы летать...
-- Будет... -- рассеянно отозвался Мальчик и прислушался опять. Потом
вздохнул: -- Только одному люди не научатся никогда...
-- Чему? -- огорчился Барашек.
-- Сделать так, чтобы, когда человек летает, мама за него не
боялась..."

©Владислав Крапивин

страница 1 2 3 4

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT