Часть вторая. «Четверть»

1.

- А... зачем, собственно? - не жалея, спрашиваю я, и временно лишаюсь возможности вести диалог: во рту колкая мятная свежесть зубной пасты, на губах пена, вот вам и сезонное обострение.
Славка перестает, наконец, ловить несуществующий хвост, поворачивается ко мне лицом и смотрит виновато и напряженно.
- Я объясню, - говорит он почти как взрослый. - Вы ведь вчера не соврали, вы новую книжку пишете?

С чего бы я врал. Пишу. А что не получается и мучит, так у каждого из нашей писучей братии случаются такие приступы.

Славик удостаивается моего невнятного кивка и на секунду замирает. Заводит припухшую нижнюю губу под острую полоску зубов - правый клычок отсутствует, а на подбородке сочится сковырнутая подсохшая царапина, - выпрямляется и снова смотрит мне в глаза... серьезно. Чуть испуганно - четверть века прошло, елки зеленые, четверть века....
Живой и совершенно прежний. Будто кто-то слепок сделал с тогдашнего Альки, магическим способом оживил, и пусть цвет волос, черты лица чуточку другие, - это тот же мальчишка.

- Пишу, - сдержанно отозвался я и замолчал, ожидая продолжения. Не рассказывать же собственному лучшему в жизни кошмару о том, каково это, когда те, кто должен оживать, отказываются это делать, и пишешь, как картон жуешь, и нет этой размякшей безвкусной массе слов ни конца, ни края.
- Я когда вчера, на встрече, про отпуск услышал, одну вещь подумал, - быстро произнес пацан. - Петр Владиславович, вы не хотите дачу снять? У меня соседи сдают.
- Э... - заблеял я, уставившись на багровеющего ушами мальчишку. - Погоди, Слав...
- Это в Талалихино - торопясь, сказал он. - Дачный поселок. Я там летом живу, понимаете? А соседи флигель сдают, они тихие, как там.. приличные люди, во. И лес вокруг.

Талалихино. Я едва не шарахнулся назад по коридору. И еще захотелось выпить.
Тот же мальчик, то же место. Случайность? Судьба?
Славка смотрел на меня настороженно. Будто прикидывал, собираюсь ли я, здоровый старый лоб, падать в обморок или нет, и как он будет меня ловить, лить на лицо холодную воду и совать под нос нашатырь.
- Там пионерлагерь рядом, - сказал я, и Славка закивал.
- Был вроде бы. Там теперь турбаза. А вокруг коттеджи, ну, там же место такое... спокойное.

Я кивнул, ощущая на собственной физиономии идиотическое выражение.
- Летом там... жарко, - сказал я. - Так ты для этого меня... провожал?

- Ну вы же сами вчера говорили, что у вас творческий кризис. И что вы без дачи не напишете. И что... В общем, вы вчера, правда, так кричали... - Славка смутился и торопливым, узнаваемым жестом, подернул разлохмаченную бахрому некогда обрезанных белых джинсов.

Ага, кричал. Было такое. А потом еще и пил. Не иначе - за упокой своей и без того сомнительной литературной репутации.

Собственно говоря, завелся я почти из-за пустяка - за годы, проведенные в статусе к.ф.н.-а и преподавателя, к таким фокусам давно надо было привыкнуть. Когда я, оттараторив лекционным голосом давно заученную наизусть приветственную речь из серии «с книжками моими, надеюсь, все знакомы, а теперь вот, как я понимаю, вы решили познакомиться со мной», в залитой беспощадным солнцем потоковой аудитории повисла беспомощная тишина. Читатели - настоящие читатели, по возрасту, а зачастую и по внешнему виду, напоминающие персонажей моих повестей, романов и некогда популярной научно-фантастической трилогии «Босиком по лунной дороге», - смущенно молчали. Не то до сих пор не могли переварить тот факт, что видят перед собой «настоящего Ромашкина», не то просто стеснялись академичности обстановки, звонкого аудиторного эха и бдительного ока замдекана Алены Георгиевны, устроившей весь этот читательский балаган. Я собирался было ввернуть еще одну избитую шутку, про то, что я хоть и преподаватель, но здесь не при исполнении, оценок никому ставить не буду, наоборот, сам вот стою у доски и готов отвечать без шпаргалки, но тут на переднем ряду возникло некое томное шевеление. Грудастая, празднично-загорелая деваха, явившаяся на встречу с «известным детским писателем и нашим земляком» в чем-то, похожим на джинсовый вверх от оч-чень открытого купальника, решительно подняла руку.

- Я вас внимательно слушаю, - вежливо заблеял я, готовясь к неизбежному.

Предчувствия меня не обманули.

- Петр Вла-ди-сла-во-вич, - мурлыкнула студентка, косясь одновременно на сияющий экран мобильника и на переложенный белыми закладками томик из «Библиотеки советского фантаста», - Меня зовут Маргарита Михеева, я занимаюсь у вас на семинаре...

Оч-чень приятно. В упор тебя не помню среди студентов своего семинара.

- Так вот, у меня к вам вопрос... Вот у вас в повести про... ээээ... Сережу Сенькина...

- Симкина, - педантично поправил я, мысленно ставя Маргарите «неуд».

- Ага... Извините, я все время путаюсь в ваших героях, их так много...

Ага, особенно, если видишь книжку первый раз в жизни за полчаса до встречи с «любимым» писателем.

- Так вот... Там у вас мальчик Сережа... ему позвонить надо, срочно, а он в незнакомом городе... Скажите, почему он придумал телефон и нарисовал его на заборе, у него что, мобильника не было?

С задних рядов, там, где затаились нынешние ровесники выдуманного Сережки Симкина, раздалось возмущенное перешептывание и сдавленный смех, оборвавшийся под строгим взглядом Алены Георгиевны. Маргарита недовольно поморщилась, но глаз от меня не отвела. И по выражению ее густо накрашенного лица было видно, что вопрос свой эта корова задала не для «прикола» и не из желания поиздеваться над неуступчивым преподом, а из-за вполне логичного намерения засветиться передо мной и напроситься потом на «автомат» по нудному предмету. А еще от своей полной тупости, и неспособности понять, что двадцать лет назад, когда я описывал приключения мальчика Сережки и его друзей, «межгалактических дежурных», никаких мобильников в нашей стране не было. Их, может, и заграницей-то не было, но за границу я тогда не выезжал, если не считать ставшими спустя пару лет суверенными и независимыми Украину и Беларусь. Самым надежным средством связи в те времена считались скрипучие будки, выкрашенные в ржаво-красный цвет, автоматы в которых нагло глотали последние двушки и десятикопеечные монетки, но чаще просто являли незадачливому абоненту выпотрошенное нутро аппаратов и мертвую тишину в черно-коричневых эбонитовых трубках, похожих на ручки душа...

Я уже раскрыл было рот, чтоб наорать на волоокую корову как следует, но осекся. Не хотелось связываться. Тем более, на заднем ряду смущенно тянул руку вихрастый пацан лет тринадцати. Темный, подвижный, как шарик ртути, чуть цыганистый. И не похожий вроде на моего, а все-таки. Так что, студентка Михеева под раздачу не попала. Я белозубо ухмыльнулся, и привычно вякнул про то, что современные писатели-фантасты редко успевают за прогрессом и развитием систем технологий. И что теперь настоящей фантастикой можно считать граммофон, а вот мобильник - это уже обыденность. И вообще, вот я вижу, мне на заднем ряду хотят задать вопрос, так что прошу вас... Я глянул на «цыганенка», ожидая от него какой угодно любознательности. И вздрогнул от еще одного скрипуче-протяжного женского сопрано - на ряд ниже «моих» пацанов пристроилась приземистая зараза с диктофоном, журналисточка из городской ежедневной газеты, один из моих персональных репейников, тех, что вцепляются в ходячий - пока еще ходячий – «материал для интервью» не хуже бультерьера.

Дьявол бы побрал все городские периодические издания. Возрадовавшись тому, что после развода, я, в отличие от супруги не рванул покорять Москву-нерезиновую, а наоборот, перебрался в престижный Университетский район поближе к месту работы, газетчики вцепились в меня как жгучие пустырные репьи. Недели не проходило, чтобы мой городской или мобильный (а иногда, как правило, очень не вовремя, еще и деканатский) телефон, не изрыгал бодрое дамское чириканье – «нам бы очень хотелось получить мнение эксперта вот по этому актуальному вопросу».

Вот и теперь я изготовился отвечать, искренне надеясь, что сегодня - пронесет мимо. И из меня не примутся при всем честном народе вытряхивать подробности развода, пресловутого творческого процесса и всего прочего, способного заинтересовать цепкий журналистский ум.

Но судьба ко мне не благоволила. Журнальная ищейка, неразборчиво представилась (не то Алина, не то Альбина, а может и Катерина, черт ее знает) и завела известную шарманку:

- Дорогой Петр Владиславович, скажите, пожалуйста, а каковы ваши ближайшие творческие планы? Кто теперь является вашей музой? Отразится ли ваш новый статус на вашем творчестве?

Мне бы скокетничать, пройтись насчет количества вопросов, но резиновые губы в жирной алой помаде скривились особенно противно, и я не выдержал.

- Планы... - сказал я, будто и вправду размышляя над ответом. - Творческий план у меня один: найти тихое место, где можно писать, а не отвечать на вопросы о том, как именно я это делаю и какой формы крылышки у моего Пегаса.

Губы изогнулись в ухмылке, приняли немыслимую форму напомаженной клизьмы и извергнули новый вопрос:

- А кто разделит с вами это тихое место?

- Ноутбук! - грозно рявкнул я, боясь, что деваха сейчас предложит мне несколько вариантов ответа на выбор или себя в качестве боевой музы, - Ноутбук, банка пива и морилка от комаров. И то, только в том случае, если я найду себе это место и меня там никто не будет доставать! Девушка, у меня тут происходит встреча с читателями, а не персональная пресс-конференция для вашего издания. Того самого, где я почему-то то «Ярославович», то «Валерьянович»!

На заднем ряду неуверенно фыркнули. Не студентки, нет. Пацаны. В том числе и тихий Славик, перед которым мне теперь было отчаянно стыдно.

Вот так устами младенца и глаголет твоя собственная несдержанность. И чего я взъелся на эту дуру? Неужто сразу не ясно было, что от нее можно ожидать?

- Я не кричал, - неловко схохмил я. - Я убедительно доказывал свою авторскую позицию. Пойдем, Слав, на кухню, я тебя хоть чаем напою. Расскажешь про свою дачу.

- Не мою, - нервно улыбнулся он, но тронулся за мной, как кораблик на веревочке - чуть покачиваясь. - Соседскую.

2.

Через неделю с небольшим я уже вовсю хрустел гравием дорожки, разделявшей поселок на две неравные части. Славка ехал передо мной на велосипеде, вилял, оглядывался.

Показывал путь, ведущий - как мне предстояло убедиться - в бездну.

Нужная нам зеленая деревянная калитка была увенчана проржавевшей табличкой со строгими цифрами «22». За соседним забором, белым, казенно-бетонным, непроницаемым - предназначенным не то для военной части, не то для закрытого «почтового ящика» - пламенели на солнце кирпично-оранжевые башенки новорусского коттеджа. А нас ждал бревенчатый флигель в запущенном саду, заросшем старыми яблонями и желтыми одуванчиками.

Хозяева дачи - неврастенически улыбающаяся отставная библиотекарша Маргарита Валерьяновна с престарелой болонкой Булькой - опознали меня сразу:

- Петр Владиславович! Так мы все ваши романы читали... И по телевизору вас видели - в программе «Отцы и дети», экспертом. Вы еще про школы-интернаты так убедительно говорили!

Вопрос о цене Маргарита Валерьяновна почти проигнорировала. Рассмеялась визгливым подростковым дискантом, передернула костлявыми плечами с малиновой бахромчатой шалью, делавшей ее похожей на канарейку в клетке, покрытой старой тряпкой. Как оказалось, сдавать дачу она вообще-то не собиралась, если бы не неожиданное происшествие, эдакий пердимонокль. Давний компаньон по игре в покер, вдовец и, разумеется, отставной полковник Ключиков, проживающий тут же, в Талалихино, но на соседской улице, нынешней весной сделал увядшей библиотекарше недвусмысленное предложение, от которого она никак не могла отказаться. И теперь пожилые молодожены отбывают в свадебное путешествие, оставляя на опустевших дачных участках не столько жильцов - сколько надежных сторожей, способных и постеречь стариковское барахло, и слегка компенсировать стоимость медового месяца.

На этих словах библиотекарша уткнулась хрящеватым носом в шкуру Бульки, которую таскала на руках, вместо ридикюля или еще какого пенсне. Грязно-белый собачий мех напоминал растрепанную капроновую мочалку, которой долго чистили ржавый чугунный котел:

- Да сколько не жалко, Петр Владиславович. Главное, чтобы человек хороший был, хоть это и не профессия. А вы - человек хороший, сразу видно. Верно, Буленька?

Булька вывернулась из покрытых старческой гречкой рук, подбежала к Славкиному велосипеду и с подозрением обнюхала покрышку.

- Спасибо, - я оглядывал широкую террасу с приколоченными к внутренней двери облезлыми лосиными рогами, - за комплимент в том числе.

Тем и закончились смотрины. Ближе к вечеру старики суетливо и долго метались вокруг старого рыдвана, - но ничто не вечно и они таки уехали. И я остался один.

Со Славкой.

То есть на самом деле я, конечно, был один. В одиночестве таскал дрова для древней печки, обнаруженной на заднем дворе, и картошку из подвала. В одиночестве жарил ее и потом потреблял - в качестве закуски. Жаль, не было сала. Вместо него на террасе в гжельской вазе цвели и пушились садовые ромашки, оставленные мне на память романтичной хозяйкой старой дачи. Именно этими подвядшими цветочками я попробовал занюхать «Крушовице», обнаруженное мной в бывшем талалихинском сельмаге, ныне именуемом «Супермаркет У Аленки».

По хорошему, мне, как литератору, стоило бы живописать все скромные прелести талалихинской природы или там нравы местных жителей, по большей части - полковников в отставке с семьями и внуками, или томно-силиконовых девиц и их накачанных спутников - эти жили в коттеджной части поселка, но сугубо по выходным.

«Пиши о чем знаешь» - первый и главный принцип писателя, однако же я его нарушил, и не зря.

Славка. Слав-ка. Мое персональное безумие. В данный момент, оно, царапая коленки, ерзало по дощатому полу веранды, пыхтя и выискивая оброненную флэшку. Хоть бы не закатилась в щель, - подумал я, и забыл тут же - и о флэшке, и о том, что там за игру притащил мне неугомонный сосед.

Лежащий на пузе, с раздвинутыми ногами в обрезанных джинсовых шортах. И гладкие, карамельные ноги, обцелованные солнцем, были точь-в-точь как Алькины.

Упоительные ноги. Правда, для полного сходства с теми, уже мифическими, им явно не хватало некогда белоснежных, но чаще замурзанно-пузырчатых гольфов. Хэбэшных, пионерских, превращающих долговязых акселератов в гибрид страуса с томным жирафом... А на ладном, загорелом, будто лакированном пацане они смотрелись настолько невинно и притягательно, что... Может и к лучшему, что сейчас этот предмет гардероба вышел из моды. Иначе бы я не выдержал и прижал встрепанного Славика к щелястому полу. Вот прямо здесь.

3.

Пахучие смородиновые листья цеплялись за рукава, бросали тень на раскрытый ноутбук. Надо было подстелить что-то посерьезнее старого одеяла, да и вообще садиться писать в доме, а не на улице, - но тогда я не смог бы увидеть все это.

Забор между «моим» и славкиным участком был непрочным, покосившимся и несколько условным. Было видно, что хозяева соседних дач неплохо ладили между собой и уважали чужой суверенитет. А потому наполненные воздухом и жарким солнечным светом щели между старым штакетником зачастую являли мне совершенно удивительные картины. Такие, как сейчас, допустим...

Крутой изгиб декоративно-гравиевой дорожки, обрамленной пестрыми и слегка тропическими цветами. Славик - босоногая встрепанная пружинка в неизменных шортах - мчит по этому самому горячему гравию, стараясь пробежать колючий участок пути как можно скорее. Потом резко тормозит, повинуясь звучащему с кирпичного крыльца довольно жесткому оклику Марины (о Марине, да и о самой даче чуть позже). Он поводит плечами, распахивает ладошку, скрывавшую тонкое лезвие простых кухонных ножниц. Окольцовывает ими цепкие пальцы. Скрежещет в воздухе металлическим веером. А потом наклоняется над развесистым пуком каких-то пахучих и страхолюдных стеблей. Лицом - к стеблям, тылом, соответственно, к забору. Ко мне.

Между Славиком и затаившимся в кустах, отчаянно пыхтящим, покрытым вполне оправданным липким потом писателем Ромашкиным - десять метров. Десять метров густого солнечного света, немыслимо-жесткой зелени, прохладного ветра, трепета какой-то полупрозрачной мошкары. Тени и сумерек. Паутины и заноз в старом штакетнике. Острых мальчишеских движений, скрипа гравия, похрустывания тоненьких связок... Жалобного пыхтения с моей стороны и легкого дыхания с его. А поверху свищет неумолимый маринин рык:

- Ста-ни-слав! Ну что ты там застрял? Да, именно это - пастернак. Режь его быстрее, у меня тут все уже кипит!

Славка презрительно фыркает и вновь стрекочет ножницами над клумбой-грядкой. Отросшие волосы лезут в глаза, белобрысая башка наклоняется все ниже, а упругая и безнадежно обтянутая тканью пятая точка - все выше. Маячит перед моими глазами, как белый бакен. Как мираж.

- Станислав! Ты смерти моей хочешь или что? У меня сейчас банка лопнет!

Ага, лопнет. С брызгами и теплыми искорками.

К вечеру Марина похоронила все тепличные огуречные трупики в стеклянных братских могилах и вышла с сигаретой и в купальнике. Похвастаться. Думаю, я ей понравился - самую малость. Или дело было в книгах, в сомнительной славе детского писателя. Честно говоря, мне было плевать.

- Огоньку не одолжите?.. - заученно-непосредственно попросила Марина, перегибаясь через невысокий забор. - Ненавижу прикуривать от плиты, а спичек нет.

От меня самого можно было прикуривать. Впрочем, день был жаркий. Я сел, вытащил из кармана зажигалку, предчувствуя стандартный разговор о литературе, дачной скуке и Марининых огурцах, - о чем еще говорить двум малознакомым людям, оказавшимся соседями по отдыху?

Однако я ошибся. Марина желала обсуждать Славку. Я так и не понял, кем она ему приходилась - не родней уж определенно, ее припудренное даже на даче лицо нисколько не походило на Славкино, ореховые глаза парня даже разрезом отличались от ее, голубых и слегка фарфоровых, как у дорогой немецкой куклы.

- Весь день вчера у вас на участке ошивался, надоел, наверное, вам до чертиков?

- Нет, - я пожалел, что оставил курево в доме. Стоял бы сейчас, тыкая сигаретой в воздух, и многозначительно рассуждал бы о том, как подросткам нужно внимание. - Я, вы знаете, пишу о детях, мне нужно за ними наблюдать.

- А обедал Станислав тоже у вас, да? - протокольно-учительским голосом поинтересовалась въедливая Марина. - Можно подумать, что я его не покормлю. Репей-липучка! Если надоест - гоните в шею, он нормальных слов не понимает.

- Пока не надоел, - отшутился я, изучая ее розовую шею и немаленькие груди в яркой лайкре - определенно, силикон. Может быть, антигравы. По одному на каждую. Красивая девица, странно, что занимается таким странным делом, как закатка огурцов: - Я же про них пишу, знаете ли. Мои хлеб и соль.

- И икра временами, - без излишнего такта расхохоталась Марина. - Я, кстати, не читала. Но мой… словом, мне хвалили.

Ага, - подумал я. Не муж, не дурацкий «бойфренд». Гражданский брак, где одна всегда замужем, а второй всегда свободен.

- Икра не икра, но, уверяю вас, угостить хорошего человека обедом я еще в состоянии, - неожиданно взъелся я. Можно подумать, что Марина меня в чем-то упрекала. Или я, наоборот, собирался ее обвинять неизвестно в чем. Видимо, в полном бойкотировании славкиного обаяния и прочих, невидимых внешнему миру достоинств. А может, чем черт не шутит, я уже начал потихоньку ревновать Славку ко всему, что его окружает. К этой крикливой блондинке в переливчатом, цирковом каком-то купальнике, к серебристому гравию садовой дорожки (и кто такое может насыпать на участке, где есть босоногий пацан?), к теплым ступеням невообразимого кирпичного крыльца, по которому часто барабанят славкины пятки. К раскаленному, кожаному, скрипучему, черно-треугольно-изогнутому, как обугленное сердце, сиденью велосипеда - дорогого, спортивного, не по росту подобранного. Чертово сиденье - кожа и поролон, пружинки и бесчувственная синтетическая набивка - слишком поверхностно оберегало Славку от ушибов, слишком часто видело карамельно-коричневую изнанку его бедер, ощущало шорох перекошенной белой джинсы и сладковатый пот. И упругость пресловутого сиденья ни во что не шла по сравнению с упругостью пацаньих ягодиц.

- Не сомневаюсь, что в состоянии, - кивнула Марина; бледно-медовая гривка качнулась вокруг ее лица. - Я так полагаю, это милый намек?

И многозначительно вздернула бровь, самонадеянная стерва, решившая, что я готов подбивать клинья к ней, а не к мальчишке, сейчас болтавшему ногами с развесистой яблоневой ветки.

- Ну что вы, Мариночка, - рассеянно отозвался я, не сводя глаз со славкиных щиколоток, постепенно освобождавшихся от сползающих полосатых носков (расхлябанные кроссовки безнадежно мокли в вечерней росе). - Я, честно говоря, не смог бы составить достойную конкуренцию вашему... - произнести при Славке непристойное донельзя слово «любовник» я не мог никак. А обозначить по другому социальный статус марининого партера тоже не получалось...

- Лелику, - безапелляционно представила мне Марина своего пока еще отсутствующего сожителя.

Я покивал, сочувствуя неизвестному Лелику. На такую барышню, должно быть, приходится зарабатывать не меньше, чем на машину.

- Лелику, - послушно повторил я. - С отпуском подгадать не получилось?

- А, - махнула рукой Марина. -Лето. Все в разъездах. Аврал. Всегда так получается.

- Он у вас кто? - уточнил я.

- Первый заместитель генерального директора, - с протокольными интонациями сообщила Марина, подавая эту новость с той обходительностью, с которой хорошо отдрессированные секретарши подают перспективному клиенту казенный кофе.

- Генерального директора чего? - уточнил я. - Если это не сверхсекретно и, как его... конфиденциально? Терпеть не могу сложные слова. Их приходится выдирать из детского текста. Редактор настаивает.

- Агентства по недвижимости, - откликнулась Марина голосом первоклассницы, которую толкнули в школьном коридоре в первый учебный день. И тут же, не поворачивая головы и не переставая улыбаться, рявкнула: - Станислав! Ты себе шею так свернешь! Зараза малолетняя... - и, чуть понизив голос, добавила, выпуская последнее облачко дыма из накрашенных губ: - Вот ведь пиявк... родственничек, на мою голову, а!

Я подумал, что еще одна такая полупроглоченная пиявка, и я с наслаждением напоил бы Мариночку тухлой водой из бочки. Со всем содержимым.

- Много хлопот? - поинтересовался я самым светским тоном, надеясь на то, что девица кивнет. Тогда я смогу уговорить ее отпускать ко мне Славку почаще. Хоть полюбоваться: - Чужие дети, говорят, мешают меньше.

- Ну... - Марина замялась.... - Свои ведь тоже когда-нибудь будут, привыкать надо. Помните, в старом кино такое выражение было «тренируйся на кошках»? Вот я и... Сперва страшно было, а за две недели привыкла уже, тем более, у Лелика скоро отпуск начнется. Мы, конечно, на Кипр хотели, но... Вы понимаете, это такая семейная драма, просто сериал...

Я из вежливости поднял бровь. Драма. Сериал. Вот уж не думал, что девица смотрит сериалы. Впрочем, к драмам она вряд ли расположена тоже.

- Славка - незаконорожденный герцогский сын? - предположил я.

- Хих... Нет, он Лелику сводный брат... Только я так и не поняла, по отцу или по матери.

Вышеозначенный Славка повел чутким ухом, фыркнул и запустил в спину сводной тетушки скатанным в шарик мокрым носком. Это, конечно, не бочка с тухлой водой, но тоже ничего. Жаль только, что пацан промахнулся.

- Ну вот, - я подмигнул. - Лелик - принц, все сходится. А родители-то где?

- Мои? Мама в Челябинске, а папа... Ста-ни-слав! - второй мокрый носок достиг цели, ударив мою собеседницу чуть повыше завязки купальника. Мариночка так и взвилась. - Ты что себе позволяешь, гадость белобрысая! А ну-ка немедленно марш в дом!

Я смотрел, как она кричит. У Цербера, должно быть, была такая же розовая пасть с красивыми белыми зубами.

Славка прошлепал мимо нас, независимо задрав подбородок и всем своим видом демонстрируя крайнее пренебрежение. Опала его не страшила. Марина проводила пацана усталым и раздраженным взглядом.

- Мальчишки, - с непередаваемым выражением сказала она. - Как вы их терпите, я не понимаю.

- Хотите, потерплю Славку? - хмыкнул я, поднялся. Курить хотелось нестерпимо. - Вам отдых, мне материал для книжки.

Мариночка замялась. Даже разрумянилась слегка. И жалобно-кокетливым тоном сказала:

- Хочу. Очень.

- Договорились, - сказал я, не веря собственной - удаче ли? И долго, с наслаждением проклинал себя последними словами. Идиот Ромашкин. Идиот, педофил и мазохист. Детский, мать моя, писатель, едва не кончающий от вида пацанячьей попки.

- Так, значит, я к вам его перед обедом отправлю. Вам в полпервого удобно будет? А то я в город хотела съездить, у меня вообще-то массажистка в четыре, - наманикюренные и так и не пострадавшие в борьбе с разносолами пальчики теребили старый штакетник - нежно и типа сексуально, как ножку фужера с шампанским.

Я посочувствовал забору. И заранее пожалел о том, что Мариночка не записалась, помимо массажистки, еще и к косметическому хирургу - слышал, меньше чем на две недели они больничных не дают.

Окно светилось мягким оранжевым светом, апельсиновым. Как акварельной краской, замешанной на меду. В косом квадратике бились вечерние мотыльки.

Уснуть было невозможно, пойти - некуда, и потому я валялся, смотрел и мечтал. Слишком сильно мечтал о том, чтобы истома летнего вечера поскорее кончилась, чтобы ночь промелькнула быстрее, и наступило утро.

Нужно было раздобыть на чердаке удочку, накопать червей. Тогда я мог бы забрать Альку...

Славку. Я мог бы забрать Славку пораньше, сонного, расслабленного, дрожащего от утреннего холодка, еще до рассвета. Или утащить на рыбалку на всю ночь - всю ночь дышать речным воздухом, валяться на теплой земле у костра, жевать картошку, обжигаясь углем кожуры, смотреть вверх, на крупные бисерины звезд, умирать от недоступности и близости желанного.

Несбывшаяся летняя ночь представилась мне так ясно, что лежать стало неудобно, мягко говоря. А в медовом свете мелькнул тонкий мальчишеский силуэт.

Показалось, да? Наверняка показалось... Это просто тень от занавески, или порыв ветра, заставивший бликовать приоткрытое окно...

На нежном небе слишком выпукло чернел абрис славкиной башенки. (Вчера вечером он высовывался из этого окна и кричал мне «Спокойной ночи!» так звонко, что встрепенулась пара местных барбосов и сигнализация на марининой «мазде»).

Башенка. Настоящая, неоспоримо-сказочная, возведенная неумелыми руками гастарбайтеров по капризу Марины. Или ее предшественницы, которой не удалось нанизать на обручальный крючок таинственного славкиного брата.

Башенка. Девичья спаленка, вознесенная на два десятка метров над землей. Филиал старинного замка, неуклюжая копия пацанской мечты.

Никаких яблоневых ветвей или перекошенных заборов. Рыжее окошко с рамой-крестом, - как мерцающий экран, как занавес крошечного театра, как нутро раскаленной печки, где пляшут отблески адского пламени.

Тень стала более четкой и слегка вытянулась вверх. Славка потягивался. Расслабленно и заслуженно - после наполненного событиями летнего дня. Невинно. Нескромно. Понятия не имея, что я за ним сейчас наблюдаю.

Будто нарочно выставляя себя напоказ.

То, что казалось ужасным - думать так о мальчике неполных четырнадцати лет, представлять его с собой, под собой - становилось легко и правильно, стоило чуточку сместить акценты. Будто подкрутить настройку бинокля или сменить очки с прозрачными стеклами на «хамелеоны». Если на минуточку представить, что Славка понимает, что делает? Что он мог бы быть не прочь? Что подростковые гормоны его мучают так же, как меня - мое извращение, моя болезнь?

С этим допущением вечная спутница-вина разжимала когти, и уже можно было... почти все. В воображении и только; я всего лишь позволял себе горячую похотливую мечту - всего лишь ловил свой нехитрый кайф, острый, россыпью осколков, жарким летним солнцем растворявшийся в крови, - а мальчишка оставался в счастливом неведении, в безопасности. Ему ничего не угрожало. И мне тоже.

Даже быть застуканным. Тонкая, как из папиросной бумаги вырезанная тень все вертелась, двигалась, наклонилась, чтобы стянуть с себя шорты. Эротический теневой театр в золотых и черных тонах, под стрекот невесть откуда взявшегося в средней полосе вполне южного сверчка. Черная, сладкая, крепкая, как хороший кофе, ночь.

Я едва не кончил, когда тень Альки обрисовалась особенно четко: рука за головой, вторая почесывает бедро, кошачьи лопатки крылышками выдаются, будто прорисованные пером. Я гладил бы их. Зарывал бы пальцы в растрепанные светлые волосы. Трахал бы шелковистое, поджарое, вечно юное тело. Если Алька вернулся ко мне вот так - что же, разве это не справедливо?

Я ведь думал о нем всегда. Писал о нем. Желал ему счастливой жизни подальше от меня, чтобы я не видел его, не мог причинить вреда, не мог смотреть, как он неизбежно взрослеет и стареет. Мое вечное, самое верное и злое, самое мое удовольствие.

4.

Я проснулся от привычного скрипа автомобильных шин по гравию - с тем же примерно звуком некогда пылила по главной лагерной аллее полуторка, привозившая продукты в пионерскую столовку. И солнце точно так же било в глаза из-за обманчиво-невесомых сосен. И птицы пели, и скукожившаяся за ночь одежда немилосердно натирала руки и ноги - отрубился поверх одеяла, обормот. Ну и хорошо - меньше шума при вставании, меньше шансов разбудить спящего на соседней койке Альку. Все равно до прибытия Клавдии еще часа полтора, не меньше, если только...

Стоп! Сто-оп! Какая Клавдия, какой подъем? Четверть века, законный четвертак. И сосны уже другие, и птицы сменились - несколько поколений, наверняка, черт его знает, сколько там живут дрозды и прочие трясогузки. И сам я - отнюдь не двадцатилетний студентик безалаберного филфака, а вполне солидный дядька с пивным пузцом под измявшейся толстовкой, званием «заслуженного работника культуры РФ» и десятитомным собранием сочинений. И рычавшая под ухом и окном машина - бронированный джип, принадлежащий таинственному Лелику, который, видимо, приезжал к своей «гражданской» на пару часов, пока дороги до города пусты, а «ребенок» спит.

Впрочем, драматизировать ситуацию мне не хотелось. С мимолетной мысли о соседях мозг переключился на другую, пульсирующую теплым солнечным зайчиком: Славик-Станислав, «внебрачный сын герцога», которого мне сегодня «сплавят на передержку». Даже заледенелый образ противной Марины подтаял в свете этого солнечного зайчика, приобрел какие-то если не симпатичные, то вполне терпимые черты. Сука, конечно, но... Смачная сука, примерно, как Мачеха в исполнении Раневской. А мой «солнечный зайчик», соответственно, - Золушка. Тем более, что Славика неизвестно почему тянуло помогать мне по хозяйству. Позавчера мы на пару с ним раскурочили подтекающий кран на терраске, а в день приезда он помогал мне менять розетку и подключать переходник для ноута.

Ох ты, ноут. Не выключил с вечера, теперь наверняка отрубился. Надо бы его на подзарядку сунуть - мне ж с утра по почте могут интервью на визирование скинуть, причем, как всегда «если не сложно, то прямо сейчас, мы в двенадцать двадцать номер подписываем». Ну и скидывали бы «прямо сейчас», в полвосьмого, а не ближе к обеду, когда мы со Славиком почешем на другой конец поселка, на улицу Пионерлагерную, бывшую когда-то Третьей Аллеей нашего «Отважного»...

Впрочем, если Славка не захочет переться черти-куда по такой жаре, я не стану настаивать. Сядем на участке, в тенечке, я с баночкой-другой «Крушовице», пацан - с чуть подтаявшим мороженым, которое я вчера припер из «супермаркета» вместе со своим пивом...

Белесая рыхлая капая сладкого молока на костлявой пацаньей коленке - как крошечный пластырь, не способный закрыть царапину... Как...

Ноутбук, Петр Владиславович! Сперва вставьте вилку в розетку, а уже потом мечта...

Я заставляю себя выползти на террасу. Окидываю кухонный стол с льняной скатертью, теплые солнечные полосы на щелястом полу, стакан остывшего чая, бликующего на том же солнце. И ноутбук - раззявленный, мигающий зеленым огнем зарядника и синей искрой вай-фая. Склеротик старый. Хорошо, что про ноут забыл, а не про газовую колонку - еще чужую дачу взорвать не хватало.

До компа я добрался минут через десять: пока прошвырнулся до классической зеленой будки с вырезанным сердечком на дверях, пока побрякал рукомойником с успевшей слегка нагреться водой, пока сварганил себе кофе и нашел в опустошенной пачке последнюю сигарету... Я делал все это медленно и сонно, не ведая, что моя неторопливость отодвигает на несколько минут мое же безумие.

Последняя четкая картинка, которую я помню: серый квадрат льняной скатерти, черный прямоугольник ноутбука, белая полоса забора в окне, рыжий утес славкиной башенки - спящей, недоступной, оберегающий пацана от моих жарких мыслей... А потом - квадратики клавиатуры и распахнутая белизна неизвестно откуда взявшегося файла. Файл - явно мой собственный. Со шрифтом «book antiqua», пятнадцатым, со съехавшими абзацами и пропущенными точками в конце предложений. Предложений, которые я, кажется, не писал. Или как?

«... голые, леденцово-гладкие ноги, на которых солнце каталось круглым зайчиком, как на полированной деревяшке...»

Я сглотнул горькую слюну и наощупь потянулся за сигаретой.

«...раздвинулись, взбрыкнули легонько, когда Алька устроился поудобней. Он ничуть не стеснялся - да и чего было стесняться? Неделей назад мы шли по фиолетовому песку, ползли по нему, спотыкаясь, чудом остались живы и выбрались. Я отпаивал Альку водой, а потом его рвало, а еще потом я его мыл и обнимал, пока мальчишку трясло от усталости и возвращающихся сил. Сложно стесняться наготы после такого.

Ну, разве что самую малость. У него были розовые скулы, розовые сквозь загар. И на шее тоже розовые пятна, но эти ему обеспечил я, когда обнимал и целовал, задыхаясь, губами сжимая кожу.

Алька неловко ткнулся мне губами в ухо, по спине побежали горячие муравьи:

- Пожалуйста.

Он не умел просить. И от этого отказать было почти невозможно.

- Дурной, - сказал я, отодвинулся. - Тебе так плохо?

И искушающе погладил его по животу. Алька минутку подумал, стоит ли обижаться, и решил, что нет.

- Хорошо, - сказал он. Еще как хорошо; у меня на руке не успевали заживать следы его ровных беличьих зубов, а иначе бы он орал так, что медсержант Леночка явилась бы нашей неизбежной погибелью. - Только я хочу по-настоящему.

- Нет, - ответил я.

Он даже не стал спрашивать «почему»? Просто выдохнул - так сильно, будто вместо воздуха наглотался отравленного Лилового Тумана Пустыни, а потом торопливо содрал с себя мою штопанную-перештопанную камуфляжную футболку, которую умудрился протащить в медицинский бокс вопреки всем инструкциям и воплям нашего медсержанта.

Под футболкой ничего не было. Только чуть припухшие розоватые искорки совсем еще детских сосков. Тонкие лучинки ребер и вмятинка пупка, похожая на неровный след трассирующей пули. И обманчиво-жесткие волоски в паху - их с три десятка сейчас наберется, а через год-другой будет красиво. И все остальное - напряженное, розовато-лиловое, вылизанное мной неоднократно до негигиеничного блеска.

- Давай... - почти приказал мне мой двенадцатилетний командир.

...И я дал».

 

Я хлопнул крышкой ноутбука так, что едва не сломал защелки, ткнул обгорелым горячим фильтром мимо пепельницы.

Я этого не писал.

- Я этого не писал.

И сам себя не услышал. Только пялился на ноутбук, как на ядовитую тварь, грозящую укусить.

Потом поднялся, нашел в продуктовом шкафчике какую-то жуткую, с трудом годящуюся в стеклоомыватели, водку - и дернул залпом граммов сто.

Как ни странно, «омыватель» и вправду работал. Голову, по крайней мере, прояснял.

- Надо дочитать, - сказал я себе.

Подобного чувства я не испытывал никогда. Жуткая помесь омерзения, облегчения и запретного восторга. Что-то похожее, только в миллиард раз слабее, можно ощутить, когда выдавливаешь прыщи. Или подглядываешь: в окошко ванной, в дверную щель, в прореху забора за чем-то болезненным и непристойным. Литературный вуайеризм был не в пример безопаснее реального. Но уши и щеки у меня пламенели не хуже, чем сегодня ночью, когда я стал свидетелем невольного славкиного стриптиза. И точно так же по всем жилам расплескалась горячая смесь стыда и наслаждения. И пальцы леденели, а пах, наоборот, пламенел с каждой украдкой осмотренной строчкой. Я пробежал текст наискосок, а потом, не прерываясь, не отходя от компьютера, подтянул к себе куртку с запасной пачкой и снова впился глазами в равнодушные строчки. Сплошные строчки, черные - как застиранное мальчишеское белье, таящее под собой постоянно зудящие кусочки тела. Да, те самые, которые мне и впрямь всегда хотелось щекотать языком, облизывать и зацеловывать. Или хотя бы просто потрогать.

Мой герой оказался не в пример удачливее меня самого. Ему это все досталось практически даром, по воле щедрого на откровения сюжета. Моего сюжета.

Я узнал чертов текст, хоть - видит Тот, Кто Нас Придумал, - не писал его. Стиль и словарный запас были моими. Сокровенные мечты - моими. И герои - тоже моими. Из моей самой первой, написанной аккурат четверть века назад книжки.

5.

Наивный по нынешним временам, а тогда сразу ставший модным и ультра-современным фантастический роман «Дети Звездного Пространства» я написал именно в тот год. В стылую, заледенелую, намертво лишенную Альки осень.

Иногда мне казалось, что русый пацан с острыми локтями, коленками и ресницами, обожженный солнцем и моим непристойным вниманием, никогда не существовал на самом деле. Подтверждений тому почти не осталось. Разве что - смазанная и неудачная фотография третьего отряда, на которой Альку Успенского намертво загораживал собой Боря-Боров, племянник воспиталки Семеновны. Угловатый профиль да тонкая ленточка выпростанной из-под футболки руки. И не разглядишь ничего толком. Не налюбуешься. Не надро...

Другая вещь, которую я все-таки привез из «Отважного», стала почти краденой. Замызганный томик «библиотеки советского фантаста». Щедрый Алька с моего неведения пустил драгоценную книжку гулять по отряду. Но все равно вернул мне ее через неделю - разлохмаченную еще больше (хотя куда бы уже, казалось), пропахшую кислым запахом лагерной столовки, теплой земли и речного песка. И намертво заложенную той самой травинкой со следами земляничного сока - остатком изоляторного гостинца. Признаюсь честно, книжку эту я Верочке не вернул. Спихнул вину на обормотов-пионеров и пообещал отдариться ее знакомой библиофилке чем-нибудь еще более дефицитным (в результате, пришлось просто позвать эту заразу на нашу свадьбу, но это уже совсем другая история...).

Том Стругацких, размазанный фотоснимок и еще кое-что по мелочи. Но в первую очередь - книга. Я держал ее под подушкой до того самого дня, пока мое стылое студенческое лежбище не превратилось в скромное новобрачное ложе. Я водил глазами по строчкам и не понимал в них ни слова. Я слишком сильно пытался представить себе Альку.

В середине осени, в обморочно-сером, как блоки новостройки за окном, октябре, тоска по Альке скрутила меня с неимоверной силой. Такой, что и водка, еще не ставшая тогда дефицитом, ни Верочка, уже собиравшаяся стать моей женой, не помогли.

Я не пытался искать Альку - хоть и мог бы это сделать, через того же Валерку Бусинкина, навестившего меня пару раз в институте вместе с рыжим Димкой Анохиным. Я так отчаянно-безнадежно пялился на них, узрев второй раз в институтском скверике, будто надеялся, что к этим двум фигуркам в мешковатых синих шкурках школьной формы сейчас примкнет еще одна, третья, бесценная.

Я не пытался искать Альку. Я писал ему письма.

Безадресные многостраничные послания, исполненные не столько тайных мечтаний, сколько общей тоски по безвозвратному лету. Я придумывал нам какие-то невероятные приключения, списанные то из дефицитнейших Брэдбери и Кинга, то из уважаемых мной Стругацких и Булычова, то выдуманные наспех из неоткуда. Царапал эти длинные письма неврастеническим почерком на последних страницах собственных конспектов.

Верочка, уставшая одалживать мне свои записи по абсолютно всем предметам, сунула однажды нос в измусоленные тетрадки. И ахнула:

- Ой, Петя, а ты, оказывается, фантастические романы пишешь? А почему на литсекцию не ходишь? Если стесняешься, давай вместе пойдем...

Я ужаснулся, переглотнул воздух и возблагодарил тогда еще запретного Бога за то, что будущая мадам Ромашкина отличалась сильнейшей близорукостью и не смогла пробиться сквозь можжевеловые заросли моего колючего почерка.

А роман и впрямь пришлось собирать именно из этих писем. Верочка уперлась рогом и возмечтала иметь в мужьях не просто третьекурсника-троечника, но подающего надежды молодого литератора. Даже сама вызвалась перепечатать текст на раздолбанном антикварном «Ремингтоне».

Пришлось создавать историю заново: разумеется, отголосков всех наших летних приключений в тексте не было. Там осталось другое: сильный ветер в растрепанных маковках бодрых сосен, ясные закаты, которые так сложно разглядеть на поляне у отрядного костра, терпкий вкус недозрелой дикой малины, теплый песок речного пляжа и настоящая крепкая дружба.

Главному герою - пятикласснику с паранормальным способностями, умеющему ловить в любом приемнике голоса людей из других звездных систем, и находить к ним путь через страшную для жизни Лиловую Пустыню - главному герою досталось Алькино имя. И внешность, кстати, тоже. (Не знал я еще, что двенадцатилетний пацан в пропылившихся кедах, перекошенных шортах и лезущих в глаза всклокоченных лохмах станет своеобразным символом моего творчества). Разумеется, у литературного Альки был свой вожатый. Безликий и довольно положительный, понимающий всю уникальность мальчишкиного дара. Называть его своим именем мне не хотелось, и мой литературный двойник обозначался в черновиках как Шеф, а чуть позже, стараниями моего первого редактора, уже жены Верочки, приобрел имя Женя.

Злоключения мальчика-маячка и Жени-Шефа заинтересовали не только мою вторую половину. Руководитель институтской литсекции и по совместительству член местного отделения Союза Писателей СССР профессор Крючковский мое творение тоже похвалил. И тоже отредактировал.

В результате, этот текст был сперва опубликован в разномастном университетском альманахе, потом в «толстом» приложении к еженедельнику «Педагог», а спустя два года вышел отдельной книжкой со слегка топорным названием «Дети Звездного Пространства». На обложке стояло «Петр Ромашкин». До выхода моего полного собрания сочинений оставалось двадцать с гаком лет.

А я смирился. Живут же инвалиды - без рук, без ног, страшные «самовары». У меня был тайный постыдный вывих желания, но я ведь умел его прятать. И даже - идиот - гордился тем, что направляю его во благо.

И мальчишкам, росшим на моих книжках, было все равно, что со мной случилось тем страшным и сладким летом. Им нужен был герой - такой, как они, - и друг героя, умный, взрослый, и добрый. И я писал его с себя-небывалого, с себя, каким я мог бы быть.

Мог бы.

Запихивал настоящее, пахнущее кровью и спермой, «мясо» в прокрустово ложе замысла. И получал на выходе диетический, полезный, правильный продукт. Не по разу перечитывал, опасаясь ошибиться, выдать себя и испортить все дело, но никогда не ошибался, никто не замечал. Я вправду писал хорошие детские книги, и ничего больше.

В этом новом, невесть откуда взявшемся файле было все то, что я вымарывал, не допускал и гнобил. И цвело оно - пышным цветом, ярким, как нализанные пацанячьи соски.

Каждое - мое, мое же! - стерильное, старательно лишенное хоть какого-то намека сравнение разворачивалось, топорщилось и наливалось живительным соком или еще какой жидкостью. Я повертел в руках очередную сигарету, положил ее рядом с пачкой и в третий раз углубился в текст. Как в болото плюхнулся.

Герои были моими: мальчик Алька и его взрослый спутник, Женя-Шеф. Антураж этого... рассказа? отрывка? репортажа из долины эротических грез? документированного подтверждения моей белой горячки? ... Антураж был тоже моим: маленький перевалочный пункт или типа того, на стыке нескольких космический вселенных. Этакая метеостанция, в санблоке которой отлеживались после долгого и безнадежного пути пацан с вожатым. Потом это помещеньице, с абстрактным названием Перевал, долго еще кочевало из одной моей книжки в другую. Но ничего подобного там, разумеется, не происходило.

В общем, единство времени и места совпадало, по всем классическим законам литературоведения. А вот с единством действия... Мои персонажи, в моей обстановке, а теперь еще и у меня на глазах занимались развратом. Моим же, запретным и вымечтанным развратом.

« - Давай... - почти приказал мне мой двенадцатилетний командир.

...И я дал.

Я как можно осторожнее сгреб Альку в охапку (и мальчишкино сердце перепуганной птицей забилось где-то у меня под ребрами). Я пристроил его посреди подушек - хохолок на макушке топорщится, лопатки выпирают, острые локти странно напряжены, как у бегуна на низком старте... Я мимолетным, чуть хирургическим взглядом изучил его ягодицы - перламутрово-ровные, гладкие, похожие своей лакированностью и округлостью на дольки чеснока... А уже потом начал целовать.

- Ну вот еще... - завредничал Алька, вертясь, но не особенно сопротивляясь. Я прижал его к постели и куснул нежнейшую, сливочную какую-то кожу. Вот тут он замер, ноги, перечеркнутые длиннющими и еле различимыми царапинами, послушно напряглись. - Шеф, это же задница, кто ее целует?

- Я целую, - сурово ответил я, поставив симметричную отметинку. - А ты наглый испорченный мальчишка, вот что тебе не терпится? Пару лет подождать не можешь?

- Не могу, - вдруг очень серьезно сказал он, даже на спину перевернулся, выдираясь из моей некрепкой хватки. Обжег взглядом - темным, серьезным. Недетским. - Кто знает, что там будет через эти два года?

Меня обожгло стыдом. Мальчишка, пацан - да только этот пацан в свои двенадцать видел и пережил куда как больше, чем нормальный ребенок.

- Я взрослый, - угадав мои мысли, сказал Алька. И потянул к себе колени, сгибая, подтягивая пятки к заду. - Только ты все равно осторожно, ладно?

Я едва не сбежал. Но мне не дали - Алька схватил за руку, потянул на себя, обнял за шею.

- Хватит уже мучиться, - сказал он не по-детски трезво. - Ты хочешь и я хочу. Долго тебя еще уговаривать?

Я мельком отметил, что он снова слегка заикается. Видимо, разволновался. Не меньше меня. А я вообще не имел права на беспокойство. И на капризы тоже. Кто из нас взрослый-то в конце-концов? Кто из нас кого должен уговаривать?

- Спасибо, - прошептал я осторожно. И так же, осторожно, словно в благодарность, провел двумя пальцами по теплой и - не видно отсюда, так все равно - коричневато-розовой складке. Запрокинулся на спину, не разжимая алькиных объятий. И начал теребить и щекотать мальчишку там... где он хотел... Поминутно останавливаясь, спрашивая и переспрашивая:

- Так хорошо? Так не больно? А вот так?

Он щурился, постанывал сладко и тихо, потом прикусил губу - мою - и потребовал:

- Что-нибудь... а то больно.

Я убрал руку и поглядел на Альку. Щеки у него розовели сквозь легкий загар.

- Точно?

- Блин! - я никогда не слышал, чтобы он ругался. - Написать на бумаге с тремя печатями?

Я только рукой махнул. Пиши-не пиши, а ситуация от этого не изменится: не было у меня с собой ничего, что сгодилось бы в качестве... так сказать, смазочного материала... Не тащить же из изоляторного санузла желтый флакон ядовитого даже на запах шампуня «Кря-кря»? Одно дело - омывать этой пенящейся мутью тогда еще слабого, еле стоящего на ногах Альку, а другое...

- Ну, вот видишь... - почти с облегчением, тайным и трусливым, но искренним облегчением, пробормотал я. - Нету у меня ничего такого, малыш. Честное слово.

Алька, шипевший в ответ на «малыша» не хуже бродячей кошки, на этот раз стерпел. Дернулся, попробовал сползти с меня - не иначе, сейчас заберется в свою койку и будет тихонько реветь... Вот ведь ситуация...

Но пацан, хоть и метнулся с кровати, почти сразу же вновь занырнул в мои объятья.

- Во-оот, - выдохнул он торжествующее, вложив мне в ладонь что-то, напоминающее жестяную легонькую шайбу. Золотистая блестящая коробочка с зеленоватым профилем аляповатого зверька. Вазелин «Норка», обычный, земной, невесть откуда взявшийся на Перевале.

- Откуда? - ошалело уставясь на золотую, как монета, емкость, спросил я. - Такой раритет тут.

- Попросил, мне дали, - пожал плечами Алька. - У меня плечи чесались после пустыни. Медсержант дала.

А что чешутся не только плечи, умный паршивец промолчал. Я открутил крышечку и сунул пальцы в твердую, с трудом тающую от прикосновений массу.

И сам он был такой же. Плотный, нежнеющий с каждым прикосновением, расступающийся - для меня. Алька чуть-чуть кривился, и тогда я давал привыкнуть... А потом он уже сам принялся подмахивать, совершенно одуряюще.

Я не мог бы потом перечислить или вспомнить все то, что делал в следующие секунды. И при этом каждую из этих секунд я запомнил на всю оставшуюся жизнь.

Я полуочнулся лишь на краткую долю секунды, от требовательного Алькиного стона:

- Руку дай-те...

И острые зубы вонзились в мою руку - с той же напористостью, с которой я вонзился в Альку. В самую сердцевину.

Даже если мне придется подыхать от такого же страшного удушья, как то, что чуть не настигло нас в песках, я вспомню Альку. И все, что он мне тогда дал - щедро, не задумываясь, охотно. Кусаясь и подвывая, взлягивая ошеломляюще гладкими ногами, подставляя нежное и чувствительное.

Отдаваясь мне до донышка, так, что я и пяти минут не продержался, конечно. Правда, не я один».

 

На этом месте чертов файл целомудренно оборвался.

6.

- Сейчас направо или налево? - мой проводник, как всегда, сверкал неизменными белыми шортами, не смотря на зябкую, не по-июньски пронизывающую погоду. И как Марина умудрилась отпустить ко мне ребенка на полдня, практически, в чем мама родила?

- Налево, - сдавленным голосом отозвался я, сворачивая в противоположную сторону.

- Петр Владиславович, - сочувственно сказал этот поганец. - Вам голову напекло или что-то вроде? Может, отдохнете?

Ага, напекло. В такую вот холодрыгу...

- Нет, спасибо, - сухо отозвался я и потом неожиданно для себя прикрикнул: - Вы чем там с Мариной Борисовной думали? Ты же простудишься сейчас, на таком-то ветре... - под конец фразы я уже сдернул с себя тяжелую зелено-пятнистую куртку, купленную когда-то не столько из-за ее «военной» расцветки, сколько из-за схожести с моей ветеранской стройотрядовской штормовкой. Была у меня такая четверть века назад.

Плотная, почти рюкзачная ткань мгновенно обрушилась на доверчиво подставленные славкины плечи. Укутала его - от ключиц до кромки шортиков. От греха подальше.

И Славка тут же замотался, обнял себя длинными рукавами, этакий Гаврош в пятнистом камуфляже, собравшийся воевать не то с малинником, не то со злыми врагами всего, что только есть хорошего на свете. Очень в духе книги.

Подумалось: куртка ведь будет пахнуть им. Острым запахом пота, цыплячье-нежным - кожи. Дети пахнут солнышком и сухими чистыми перьями, я это знал еще с того давнего лета.

- Дальше идем? - нетерпеливо поинтересовался пацан. А потом спохватился: - Ой, спасибо.

- Ой, пожалуйста, - проникновенно добавил я. И принялся оправдываться: - Славик, да я не помню уже, куда теперь, направо или налево. Тут же изменилось все, как... - и не знал «как», не смог подобрать нужное сравнение, писатель-романст хренов.

Впрочем, черт бы с ним, с поселком. Сильнее всего изменился я. И не за долбанный и слегка впустую прожитый четвертак, а за последние несколько часов - от той секунды, когда я принялся читать злополучный файл, до торопливого славкиного бренчания в хитроумный колокольчик, который интеллигентная библиотекарша намертво приделала к калитке.

- ...как в книжке, - охотно подхватил Славка, огляделся по сторонам. - Налево, - заявил авторитетно. - Ну... я так думаю.

Чутье Славку не обмануло: извилистая дорожка вывела нас от редкого лесочка к покрашенному зеленым забору с дурацкими белыми тумбами по краям ворот.

Тумбы я помнил прекрасно: такое ощущение, что я только вчера стаскивал с левого гипсового куба свое встрепанное сокровище, вздумавшее укрыться от меня за атлантоподобным барабанщиком, - еще бы, в тихий-то час по лагерю шастать. Даже не по лагерю, а за ним: в редком кустарнике, скрывавшим от посторонних глаз ведущую на дикий пляж тропу. Было такое. Причем Алька, стервец, устроил себе повторную самоволку аккурат через неделю после первой, кончившейся, как известно, солнечным ожогом и моим умопомрачением.

И этот - будто мысли прочитав - полез туда же! Вспрыгнул -- почти взлетел - на обшарпанный и давным-давно опустевший постамент. Топнул по облупившемуся гипсу кроссовками, словно на прочность его проверял: чечетку он бить собрался, что ли?

- Аль... тьфу. Славка! Арматура же торчит! А ну слезай!

- Ага, щаз... А тут закрыто, наверное, Петр Владиславыч... Они дачников пострелять только в субботу и воскресенье запускают. Или вы стучать будете?

- Тут дырка есть рядом, - ответил я. Это ведь был мой зачарованный замок, с сокровищами и драконами. - Нырнем?

Славик замер. Повернулся ко мне, глянул недоверчиво. И полы моей пятнистой крутки захлопали на ветру, не то как паруса, не то как кромки рыцарского плаща.

- Думаете, ее за столько лет никто не заделал?

- Дырки в заборах вечны, - отшутился я, прошел положенных пару десятков шагов, отвел в сторону колючие плети дикой ежевики. - Видишь? Чур, я первый.

Славка не отозвался. Замер на краю «кубика», потоптался опять на нем. Уставился куда-то в маковки пресловутых ржаво-золотисто-зеленых сосен. А потом осторожно опустился на корточки. И руки между коленок свесил.

- Подождите. Ну, пожалуйста, - голос у пацана сейчас был... Господи, да почти виноватый. Тоже знакомый - донельзя, до боли.

И я шагнул обратно.

- Вы не могли бы... Ну... Понимаете, я высоты боюсь.

Я протянул руки и принял его в трясущиеся ладони - драгоценность в камуфляжной обертке, совершенно, ненормально такого же, как тогда.

- А лезть не боялся? - сипло спросил я. - Пойдем-ка домой.

Славка мотнул головой - и пушистые лохмы легонько стегнули меня по щеке.

- Не боялся. А когда залез, то вспомнил, что боюсь.

Так и я. Пока не влез с головой - не понимал, что обратно-то никак.

- Вы только не смейтесь, ладно?

- Не буду смеяться, - пообещал я, вдохнул ореховый запах его волос, умер и воскрес одномоментно, и разжал руки. - Слушай, вправду - пойдем домой, тебя переоденем, ноги уже вон синие все.

- Как маленького, да? - почти обиженно откликнулся Славик. А потом ухватил своей ладошкой мою - что есть силы. Совсем по детски. И продолжил:

- Хорошо, пойдем... те. А они до сих пор дразнятся.

- Кто - они? - одурело спросил я, сжал крепенькую ладонь. - Друзья-приятели?

- Не-а... эти, как их... сватьи, что ли? ну, я не знаю, как жены брата называются.... Если по научному.

- Я тоже не знаю, - с облегчением признался я, зашагал по узкой тропке обратно. Словно птицу в руке держал - живое, горячее, мое. Сердце грохотало где-то в горле и ушах. - Вечно мучился, кто кому шурин, а кто деверь. За что дразнятся?

- За разное. Они же разные все... Марина вроде ничего, только она новенькая еще. Ну, третья по счету. Первые две не выдержали.

Ого, - подумал я. - Видно, у родственника крутой характер. Увидеть бы этого неуловимого Джо... или не стоит, учитывая то, ЧТО я до истерики хочу сделать с его несовершеннолетним, как выразилась бы Марина, довеском?

Отдали бы мне. Увы, это-то вряд ли.

- Они со мной не выдержали, - ангельским голосом признался Славик, все еще глядя себе под ноги.

- Ты ребенок индиго? - хмыкнул я, отпустил его ладошку и прихватил, в порядке компенсации, за плечи. - Тогда хорошо притворяешься нормальным.

- Нет... Я это самое... «не ребенок, а кошмар». И еще «вампиреныш малолетний». А потом он... ну, брат, - это слово Славка выговорил очень торжественно, - ее послал на... на фиг... А она ему... что меня в колонию надо или в интернат... А он тогда, - и пацан снова замолчал.

- Дал в глаз? - непедагогично предположил я. - Женщин нельзя, конечно... но иногда хочется.

- Не знаю... Сказал, чтобы я к себе в комнату шел и не подслушивал...

- А ты так и послушался, - фыркнул я. - Верно ведь?

- Нет, - он даже затормозил... - Послушался. Это же брат, вы что. Я его вообще не обманывал никогда.

- Хороший у тебя брат, - стараясь представить себе невиданного ни разу... как его там? вылетело из головы, - заботливый.

- Ага... И ведь не важно, что только наполовину родной, правда?

- Господи, конечно, нет, - чуть прижав к себе, сказал я. - А ты что, сомневаешься?

Славка посопел носом и решительно мотнул головой.

- Так... глупости иногда в голову сами лезут. А я их прогоняю. Только они не прогоняются ни фига... То есть, с трудом. Ну, когда брат рядом, то нормально, а когда мы не видимся долго, то бывает иногда. Я, наверное, в этот момент ослабеваю как-то, что ли. Высоты боюсь и вообще... Вчера же на дереве не боялся...

Мне показалось, или Славик опять произнес это «Брат» как с большой буквы? Нет, не показалось.

- Ну, так получилось. Понимаете, когда мама еще.. - тут он запнулся.. - была, она его называла Леликом. Ну и я тоже. А потом... В общем, по полному имени неинтересно называть, мы же не императорская семья, чтобы с церемониями... А «Леликом» он сам не очень любит. Несолидно. Поэтому - Брат. Вот.

- Как в фильме, - предположил я. - Лелик - это Алексей?

- В каком фильме? - Славка пропустил вопрос мимо ушей.

- Кино такое было лет семь назад, популярное очень. «Брат» и «Брат-2»

- Не знаю, я не смотрел. Мне Лелик запретил. Ну, он говорит, что там все на реал похоже не больше, чем школа на «Ералаш». Ну, он знает потому что.

- Это да, - согласился я, - да только лучше тебе такого реала пока и не знать в подробностях. Знаю, это что об стенку горох, но еще успеешь нахлебаться.

- А я уже... - скромно отозвался Славка... - Нахлебался. Только об этом говорить нельзя, я пообещал. Потому что мало ли... Одно дело - если свалить успеем, а другое, если Брата в СИЗО, а меня в интернат. Хотя, не получится, наверное... Он Марине специально в брачный контракт впишет... меня. Ну, то есть... в общем, чтобы позаботилась. Только... - Славка отвернулся на секунду, а потом бодро-пластмассовым голосом добавил - Смотрите, там флюгер на крыше вертится. Вчера его не было.

- Приколотили, дело недолгое, - автоматически отметил я. - Славка, сказку про умную Эльзу читал? Не уподобляйся.

Славка застеснялся. Видимо, не читал, а признаваться в этом не хотел. Все ж таки с писателем разговаривает.

Пацан разжал пальцы, закутался в мой куртец поплотнее и слегка ускорил шаг. Наверное, и правда замерз. А может - не хотел больше откровенничать.

Я шел рядом и думал, каково это - жить на волоске. Лелик-Лелик, то ли удачи тебе желать, то ли надеяться на то, что тебя - в СИЗО, а уж с Мариночкой мы договоримся. Нет, лучше уж живи долго и счастливо, Лелик, стереги свое сокровище. А ведь знал бы братец - в бетон бы закатал частями.

Я скосился на сосредоточенно молчащего Славку. Что это - привычка или самообладание? Опыт, слишком богатый для мальчишки его возраста? Сила характера?

Или просто крепкая чистота цельной натуры. Которую я с наслаждением заляпал бы грязью и спермой. В ушах стучала стыдная кровь.

И не только в ушах. Снимет с себя куртку - заберу, положу вместо подушки и буду обмирать от ворованного, со сладковатой гнильцой, счастья.

- Петр Владиславыч, а можно я чайник поставлю сразу, как домой придем? Ну, то есть - к вам придем?

- Конечно, - еще бы я был против. - У меня печенье было, еще что-то пожевать. Можем картошки напечь с салом, кстати.

- Ой... а можно без картошки? А то я ее на всю жизнь, наверное, наелся... в свое время.

Когда это, интересно.

- Без картошки, - согласился я. - Но поесть поешь, а то кости стучать скоро будут.

Насчет костей я врал, нагло и беззастенчиво. Все у Славки было в порядке - молодые мышцы, поджарый он был просто. Стайер. Сколько бы продержался в постели... стоп. Я отвесил себе мысленного пинка, в который уже раз.

Славка на мое молчание ответил таким же молчанием. Ловко загремел чайником и зачиркал спичками, разжигая древнюю плиту.

Потом, не снимая куртки, оглядел террасу, придвинулся поближе к расхристанному «обеденному» дивану, попутно цапнув со стола одну из моих книг - брать их без спроса я разрешил еще в самую первую встречу, ту, что была когда-то у меня на городской квартире.

- Я потихоньку. Если вам работать надо или чего - вы скажите, ладно?

Я согласился, конечно - и не пожалел. Замаскировавшись раскрытой газетой, я в относительной безопасности любовался тем, как Славка валяется на животе, листает книжку, как кусает губу, задумавшись - пухлую нижнюю губу с отпечатками зубов, - как задумчиво потирает кончик носа.

Было уже такое. Тютелька в тютельку. Только книжка - не знаменитых братьев-фантастов, а моя, изданная в той же, раритетной уже серии. Да и я уже точно знал, что дело не в солнце, не в летнем зное. Что что-то сгнило у меня изнутри, справиться с этим невозможно - и, значит, можно только прятать гниль.

Молчание прервалось минут, наверное, через сорок, когда Славка замер над очередной страницей, а потом осторожно закрыл недочитанную книгу, отодвинул ее на край дивана и уставился в окно, за которым моталась на ветру всеми своими листьями и ветками корявая яблоня.

Я подсел поближе, убедившись в том, что не наброшусь на ни в чем не повинного пацана, потрепал по плечу. Славка мне улыбнулся.

- Вечно, как ветер - настроение портится, - сказал он, нахмурившись. - Тогда погода плохая была, мы в Шереметьево долго сидели. Маму провожали. А там все откладывали рейс.

Он не кривился, не плакал, просто рассказывал ровным-ровным тоном. И я ему был благодарен за эту выдержку, потому что утешитель из меня был никакой.

- Ну и вот, она в свои Альпы улетела, и все, я ее не видел больше, только на фото, - Славка вдруг улыбнулся. - Она студенткой еще на лыжах каталась, мастером спорта была.

И ведь не скажешь ничего в ответ на такое. Разве что - руку протянуть, да потрепать мальчишку по заросшей невидимым пухом шее, но нельзя. Это будет совсем уж... кощунственно. Поэтому я молчал и не шевелился - как будто сам оказался погребен заживо под лавиной. А Славка все-таки ждал от меня... чего-то.

И не дождался: за окном загромыхало, взревело тормозами и остановилось. Славка мигом соскочил со своего лежбища.

- Брат приехал, - скороговоркой сообщил он, глянул на меня умоляюще. - Петр Владиславович, вы не сердитесь, ладно? Я... А можно, мы завтра к вам вдвоем... Ну, познакомиться... Или втроем, если Марина прицепится?

- Конечно, - сказал я, и Славка мелькнул своими дурацкими шортами уже в дверях, будто олениха – «платком».

Впрочем, пахнущую собой куртку он мне оставил. Я поднес ее к лицу, втянул тонкую ниточку запаха, зарылся в подкладку всей физиономией, закрыл глаза и впервые подумал, что проклят.

Даже если забыть о файле. Черт с ним, с файлом. У Славки был еще и брат, и это такой брат, что, если я сделаю хоть что-нибудь из того, что и так не должен делать, мне не жить, да и смерть будет не самой приятной.

7.

Тонкий запах дергал, тянул к себе, будто был леской с остро заточенным крючком, а я - глупой, попавшейся рыбой. Трепыхающейся еще, но все слабее.

И кто-то знал о том, что я попался - еще тогда попался безвозвратно, не сумев справиться с искушением. Сросшись с ним.

Чертов ноут мигал и пищал, требуя подзарядки. Требуя меня. Не меня - автора, а меня - читателя. Черт побери, кому я был нужен?

Мелькнула мысль: если не подзаряжать? Или просто удалить это... невесть откуда взявшееся, разоблачающее меня? Но там же была еще и книга без единого следа моей вины. Моя книга, мое оправдание.

И я его открыл, этот чертов ноутбук. В конце концов, файл можно было просто удалить.

Только на этот раз было два файла. Иконка издевательски светилась рядом со своей товаркой. Я щелкнул по ней, и новые строчки побежали по экрану; хватило одного взгляда, чтоб выхватить «застонал» и «белые гольфы», предсказуемые частички мозаики, сводившей меня с остатков ума.

Если бы закрыть окошко программы можно было с треском, я бы так и поступил. Вместо этого хлопнул крышкой ноутбука, спрятался от страшного.

Кто? И как? Кто мог ухитриться так подделать мой стиль? Знать моих героев едва ли не лучше, чем я сам?

И добраться до моего компьютера. Я не был маньяком безопасности, но уж тут приходилось признать, что зря. Совершенно зря я не поставил штук десять антивирусов и прочих штук, в которых ничего не смыслил.

Кто - не так важно. А вот что делать дальше...

Дальше - выходило странно. Не то стреляться полагалось, как обесчещенному белому офицеру, не то водку пить, не то подозревать все живое, имеющее доступ к моему компу... Кто? Куда я носил этот чертов железный чемодан? И когда открывал его последний раз? Вчера в саду на одеяле? Но вчера, скажем честно, я вообще в него не заглядывал, смотрел в основном на Славку. И отсутствие пресловутых белых гольфов мне не мешало.

А до этого?

Университет, кафедра, лаборантка Женечка? Впрочем нет, я ее к ноутбуку не подпускал, это я точно помню. Что за нечисть?

Я и так уже чувствовал себя будто на эшафоте, с выставленным на свет вспоротым нутром, и притом без единого шанса скрыть хоть что-то. И боялся, о да. До полусмерти боялся того неведомого врага, который мог бы знать меня так хорошо - и пожелать сообщить всем, из какого сора я творил свои книги.

Тут-то и послышались приближающиеся голоса. Мужские, слегка подшофе и с теми сытыми интонациями хозяев мира, которые я с давнего времени переносил с трудом.

- ...тут. Да постучи ты. Он дома.

Я глупо засуетился, прикрыл ноут распечаткой какой-то дурацкой статьи, для верности выдрал из розетки.

- По голове себе постучи, - ответил второй. Они все топали, приближались, вот уже кто-то прогромыхал подметками по крыльцу, и меня бросило в жар и холодный пот разом. - Петр Вячеславович!

- Я, - ответил я. А что мне еще оставалось делать.

- Вечер добрый! - прогудел бас у самой фанерной дверки. - Петр Вячеславыч, к вам можно?

И дверка, не дожидаясь моего обреченного «заходите», вскинулась лосиными рогами и почти рассыпалась. Совсем как в деканате в сессию, когда ко мне валом валили заочники и переэкзаменовщики.

Впрочем, нынешние визитеры - все четверо - на студентов похожи не были. На рэкетиров тоже. Скорее уж - на главных начальников неких уму непостижимых контор, занимающихся рекламой, сделками с недвижимостью, пиаром, юриспруденцией и прочими современными делами. Такие вот четверо бывших братков, перекинувшихся, как по мановению волшебной палочки, в серьезных людей.

- Дима. Анохин, - мрачно сообщил мне первый - огромный, рыжий, похожий больше на тяжеловеса, чем на дачника.

Вот этот вот першерон - тот рыжий Димка? А остальные?

- Ага, узнали, - разулыбался второй, щекастый, как бульдог, с короткой, под ноль почти, стрижкой. - А я думал, не вспомните. Маринка нам как сказала, что вы тут рядом отдыхаете, - ну все, думаем, нельзя ж не зайти.

- Буська! - охнул я, напрочь забыв, как лучшего лагерного футболиста звали по документам. Витька? Валька?

- Валера, - осторожно поправил меня вымахавший, раздобревший и накачанный Бусинкин. - Петр Вячеславыч, не прогоните? Это вот... Кнопа. Ну, Юрик Конотопов, он в пятом отряде тогда был, а Шалого вы не знаете, это наш с Димычем партнер. Володьк, заноси!

И Володька Шалый послушно и как можно более бесшумно вдвинулся в дверь, звеня многочисленными пакетами.

- Да как же вы меня нашли? - очумело поинтересовался я. С фантастической, фокусничьей скоростью повидавший многое стол превращался в банкетный: коньяк, еще коньяк, икра-балык-нарезка и прочее, что принято ставить на стол в торжественных случаях. А разве не торжественное? Двадцать пять лет, четверть века...

- Да я больше по пиву, - мрачно проблеял я, глядя на выставленные на стол полдюжины бутылок.

- Не вопрос, - радостно отозвался Анохин, все еще топчась у моего продавленного дивана. - Вовчик, не в падлу, из моего багажника упаковку вытащи, а?

Вовчик сухо кивнул.

- Как вы, Петр Вячеславыч? - поинтересовался бывший Буська.

- Да вы садитесь, что ли? - слабым голосом отозвался я, не сводя глаз с ноутбука и пропуская мимо ушей ошибочное «Вячеславович».

- Сесть мы всегда успеем, - под прежде молчавшим Кнопой яростно хрустнула библиотекаршина табуретка.

Я убрал компьютер от греха подальше, подтолкнул к столу табурет покрепче.

- Я хорошо, - соврал я жизнерадостно. - А вы-то как?

- Не жалуемся. - отозвался Буська, - Я на Второй Пионерлагерной достраиваюсь сейчас. Практически, бывший «Отважный». Ностальгия...

- Сам туда гулял сегодня, - вдруг признался я. - Тумбы те так и стоят, да и забор. А внутри стройплощадка сплошная. Бывает же, - я оглядел заматеревших бывших пионеров. - А в футбол играешь еще?

- А то ж... Собираемся каждое лето - я, Димон, Лелик, Волчара... Хотя нет, Волчару вы не знаете. О, а вот и Вовка. Петр Вячеславыч, давайте за встречу.

Пришлось пить. Пиво, а и оно отчего-то взялось крепко, поселило в голове приятную шумливую легкость.

За встречу так за встречу. И, тем более что эти вот парни четверть века назад были Алькиными приятелями. Каждое лыко ложилось в строку - Талалихино, забор, Славка.

И файлы. Я заглотал пиво, стараясь хоть сейчас о них не думать.

- Петр Владиславович, - интеллигентно поинтересовался тридцати - что ли - летний Володька Шалый, который не был по малолетству в «моем» отряде, - скажите, пожалуйста, а в вашей книжке... Ну, в «Крылатых парашютистах»... Там пацан был, Виталька... Так он погиб или жив остался в эпилоге? А то я чего-то не понял?

- Вот тупындра! Конечно, выжил! - шепотом осадил его Буська.

Я подавился пивом вторично. Ладно бы они пришли к старому знакомому, когда-то гонявшему их за нарушение режима, - но нет, они пришли к Ромашкину Петру Владиславовичу, лауреату и прочия, и я теперь мог поклясться, что кроме снеди в здоровенных пакетах лежит пара моих книг.

- Так выжил? - Володька не сводил с меня внимательных глаз, даже пепел стряхивать забывал.

- Выжил, - твердо ответил я. Вранье это было или нет, я бы и сам не сказал, - Виталька как вывернулся из авторского замысла, так я и не понял, что же с ним случилось. За открытый финал меня ругали, но мне было плевать - так оказалось правильнее. - Конечно, выжил.

Вовчик уставился на меня как на Господа Бога и выпил, не чокаясь, и не глядя на приятелей: - Я ж говорил! - он и вправду зашуршал пакетом. И были в нем не только «Крылатые парашютисты», но и еще кое-что. Коробка размером с книгу, которую Шалый торжественно передал Димке Анохину. А тот прицельно глянул на оскудевшие рюмки:

- Кнопа, добавь! Петр Вла-ди-сла-во-вич... Тут такое дело... Ну, мы с пацанами реально не знали, что вас встретим, поэтому вот так...

Я уставился на вороненый металл, блестящий, как спинка у жужелицы. Пистолет лежал в гнезде коробки со спокойным достоинством, отблескивал торжественно.

- Обмоем, - Анохин ткнул мне в руку рюмку с коньяком. - Полагается так, Петр Владиславыч, вы уж не обижайте.

Я не стал сопротивляться - и зря, потому что коньяк поверх пива превратил веселую расслабленность в нечто вроде сна наяву. Обрывками плыли разговоры и табачный дым, потное лицо Кнопы и крупные пальцы, поросшие волосами, - это Буська совал мне на тарелку всякие разности, - и ноутбук все-таки подмигивал мне из угла, напоминая - ничего не кончилось.

И пистолет увесисто лег в руку, когда я решил его попробовать на вес.

- Мужики, а я чего-то не понял, а че Лелик сам не пришел? - прогудел листовым железом в моей голове голос Буськи.

- Да он в своего пацана вцепился, как клещ энцефалитный, всю неделю ведь не виделись, - отозвался кто-то за моей спиной.

При мысли о том, что к этой теплой компании мог примазаться чужой, непонятный и наверняка настороженно косящийся на меня Лелик, - мне как-то снова поплохело. Впрочем, не сколько уже от страха, сколько от выпитого.

- Петр... ик... Владиславыч! - У лучащегося добродушием Буськи уже начал заплетаться язык: - Вы это самое... Извините, что без гравировки, мы, правда, не знали, а то написали бы... «На память от третьего отряда». Или еще чего-нить. Вы чее-его молчите вообще? Вам не нравится?

Я замотал головой - комнатка поплыла вокруг, - и очнулся.

- Да нет, ребята, вы что, - я потянулся за ручкой. Куда она запропала, вечно так. - Не пил давно просто, вот и вставило хорошо.

«Буське на память». «Димке Анохину от бывшего вожатого». «Кнопе...»

- Не обидно, что по прозвищам? - спохватился я, глянув на визитеров.

Визитеры ржали, вытягивали головы, заглядывали мне через плечо и радостно лыбились.

- Да вы что, наоборот здорово... Кто еще таким похвастаться может, - скромно сообщил Анохин.

А «внеотрядный» Шалый брякнул жизнерадостно:

- Петр Влдславыч, а вы над чем сейчас работаете?

Ну и хорошо, ну и ладушки. Я быстренько накропал посвящения, поставил «министерскую» роспись и ответил, как мог, небрежно:

- Роман очередной. Почти про вас, ребята.

Знали б вы... нет уж, не нужно. Меня на мгновение обожгло - ну как попросят посмотреть? И что я покажу? Обрывки картонного, неживого текста - и вполне жизнеспособную кошмарную порнуху?

- Да вы что... - изумленно выдохнул Анохин. - Петр Владиславыч, ну вы даете. Про нас чего только не снимали уже. И «Бригаду», и «Бумеры», а тут вот... Вы теперь.

- Зачем это вам? - сухо поинтересовался Буська.

Затем, что мальчишек люблю. Даже вас, выросших и раскабаневших. Этого я не ляпнул даже сквозь хмель.

- А что, не хочется детство вспомнить? - вопросом на вопрос ответил я. - Мне вот вечно хочется, о том и пишу. Вроде бы неплохо, детям нравится. А вас поди забудь, как сейчас помню, как ты, Буська, мячик гонял.

- Гонял... а вы, Петр Вячеславыч, нас гоняли. Меня, Димона и Успенского, за сигареты. Помните?

- Еще бы, - я даже захихикал. - А ты окурок в карман засунул, потом прыгал. Но я об этом писать не буду, невежливо как-то.

- Да ладно, я не возражаю... Тоже мне, невежливо. А как вы перед утренним построением зубную пасту жевали, чтобы запах отбить, помните? Мы ж видели все. Только молчали. Знали, что вас до полудня лучше не дергать, а то таких нам вломите... - Буська запнулся и подобрал синоним поприличнее, - кренделей.

- Эх, время золотое, - махнул я рукой. - А я не знал, что вы про пасту знаете. Блин, вот так и маскируйся от вас, толку-то.

- Это точно. Мы много чего знаем... - Анохин сдирал с очередной коньячной бутылки золоченую упаковку. - И это самое... Петр Владисл... Может, у вас какие-нибудь проблемы есть? Ну, помочь надо, а?

Понятно, - подумал я. Пьянка дошла до стадии «т-ты меня уважаИшь?» и «да любому пасть порвем!». Нужно было заканчивать, пока не натворили дел.

- Да что ты, - деланно-беззаботно сказал я. - Я бизнесом не занимаюсь, не олигарх, кому я сдался. Как Неуловимый Джо. Но спасибо, Дим, если вдруг чего - обращусь, не постесняюсь.

- Точно! - облегченно рявкнул он. - Мы им глаз-то на жопу натянем!

И сделал руками такой жест, что я посочувствовал неизвестным «им».

- Димон, хорош выступать... Ты не на прессухе, - урезонил его Кнопа, а потом пояснил: - Димка у нас теперь в областной Думе заседает, привык с журналистами общаться. Вот и... Но вы, правда, если что, звоните. Счас мы вам визиток накидаем, там и мобилы тоже есть.

Я сгреб твердые прямоугольнички, выпирающие золотом тиснения. И подумалось: двадцать пять лет. Хорошо, что Альки, растолстевшего и потливого, заседающего в Думе с журналистами или еще где, давно женатого и потерявшего весь мальчишеский лоск, вот такого Альки здесь нет.

И пусть не будет.

А пьянка тем временем плавно и как-то ненавязчиво завершилась. Распаленный Димка выскочил на крыльцо «проветриться» и вернулся обратно уже строгим и собранным. Будто не в одном глазу. Оглядел разворошенный стол и Шалого, уткнувшегося, совсем по детски, в свежую обложку «Приключений юнги Бельчонка». А потом почти командным голосом объявил:

- Ну что, на посошок тогда давайте. Чтоб не последний раз, ладно?

Мы выпили за это и еще за что-то, чуть ли не за творческие успехи, и парни высыпались во двор - увековечить и все такое. Чья уж это была камера, я так и не понял, но фотографироваться пришлось раз двадцать: то Буська моргнул, то вдруг выяснилось, что в дорогущем «Никоне» не работает автоспуск и, значит, никак не снять всю компанию разом...

- Да позвать кого, - предложил практичный Анохин. - Щас Лелькиного пацана...

- Не трожь, - осадил его Кнопа. - Лелик тебе сам потом так снимет, вовек не забудешь. Маринку вон попроси.

Мариночка оказалась легка на помине. Возникла у забора по первому окрику. Вид у нее был до того томный и отсутствующий, что пацаны не сразу вспомнили, что надо пялиться в объектив, а не на обтянутый пестрой кофточкой бюст.

- Петр Владиславович, может, вам помочь прибраться? Давайте, а?

Я не успел ответить, за меня это сделал Анохин:

- Да мы сами сейчас все сделаем и разойдемся.

А Буська посмотрел на жену приятеля с некоторым раздражением. И добавил:

- Петр Владиславыч, у меня дома в компе фотки оцифрованные есть, из «Отважного». Хотите, перешлю потом? Или они у вас тоже есть? Ну, не те, которые на прощанье делали, а так... Нинка Бубнова тогда своей «Сменой» нащелкала, во время «Зарницы». Хотите?

Хочу. Очень. До скрежета зубовного. Потому как «Зарницу» ту я помнил очень хорошо. Особенно «рядового разведгруппы» Успенского - перемазанного травяным соком и землей, разгоряченного, ткнувшегося съехавшей зеленой пилоткой куда-то мне под локоть, а казалось - что прямо в сердце.

- Ой, мальчики, - не желавшая уходить Марина углядела на замусоренном столе коробку с оружием. - Ой, это настоящий револьвер, да?

- Да нет, тэтэха... - равнодушно обронил Кнопа.

- А он настоящий, заряженный? А посмотреть можно? Петр Владиславович, а вы когда стрелять будете, можете к себе позвать? Я никогда не видела... - наманикюренный пальчик скользнул по рукоятке.

- Можем сейчас, - залихватски предложил я, ткнул пальцем в пустые бутылки. - От дорожек только подальше отнести, чтоб не напороться потом.

- Вам зарядить? - негромко поинтересовался деликатный Володька Шалый.

- Ну да, - Буська только что по голове себя не постучал. - А что он, по твоему, из пальца стрелять будет? Давай бутылки сюда.

Мы отнесли их подальше от грядок, поставили на кирпичи, и Володька отдал мне ствол.

- Тут восемь патронов, - уловив мою неловкость, пояснил он. - Тут вот беретесь, руку не напрягайте, сюда смотрите, наводите на цель. Потом на курок нажимаете.

Я поблагодарил. Пустая коньячная бутылка отсвечивала боками, целиться было легко. Чего я не ожидал, так это такого грохота, - дернулся, едва не выронил пушку.

- Класс! - ободряющее сообщил мне Анохин. Прозрачные лепестки бутылочного стекла разметались по дорожке, затерялись в траве и...

- Ой, мамочка! - чертова Марина изогнулась в немыслимой, обезьяньей какой-то позе, ухватила себя за лодыжку, покачнулась неловко на хрупком каблучке, вцепилась в некстати оказавшегося под боком Буську.

- Что? - еле успел произнести я пересохшими губами. Неужели эту макаку задело разбитым стеклом?

- Вывих, или перелом, или, я не знаю...

- Это ты как? - поинтересовался Кнопа, присаживаясь на корточки и осматривая гладкую девичью ножку с обреченным интересом и усталостью полевого хирурга.

- Оступилась. Он как шарахнет, а я как подпрыгну... - и гражданская жена авторитета Лелика захныкала не хуже первоклассницы.

А обступившие ее протрезвевшие мужики сейчас тоже напоминали встрепанных школьников. И ситуация была - как на перемене, когда запущенный чьей-то твердой рукой учебник меняет траекторию и летит не в затылок соседа, а в лицо близорукой Галки Тютиной с первой парты. И намертво сшибает с тютинского лица толстостенные очки в роговой оправе. Очки вдрызг, девчонка - в слезы, вошедшая некстати училка - в крик. Так и тут...

Крепкий Бусинкин подхватил девицу, чуть не на руках потянул подальше от осколков, Кнопа подставил ей шаткий табурет, ощупал ногу - уж не знаю, кем он там был, но опыт обращения с вывихнутыми ногами и прочими телесными бедами чувствовался, - скомандовал принести эластичный бинт или что-нибудь, чем перетянуть худую щиколотку с выступающими косточками.

- Растяжение, - сказал Кнопа. - Фигня. Троксевазин, холод, покой и повязка. Буськин, ты ее унеси, что ли, до дома.

- Да и вообще пора, засиделись, Петр Владиславыч уже устал от нас, - подтвердил Буська, перекинул Мариночкину руку себе через шею, приобнял за талию. - Кноп, ты мне напомни завтра, как в город поедем, чтобы я фотки переслал сразу. Эх, Мариночка, вот сейчас мне Лелик твой наваляет за то, что лапаю, - и засмеялся.

- Ага, - отозвался Кнопа, подхватил Мариночку с другого бока, и процессия двинулась на выход, шумно прощаясь на ходу.

Часть третья. «Пегас»

1.

В непрочных сумерках полыхающий синим фоном экран ноутбука выглядел почти зловеще. Не в пример страшнее, чем мое излюбленное рыжее окно на Славкиной Башенке. Я заметил, что называю шедевр дачной архитектуры именно так, ласково и немного сказочно, как назвал бы ее персонаж любой из моих собственных книг. Проблема была лишь в том, что сейчас Башенка не светилась изнутри домашним огоньком. Пусто в ней было и тихо. А из-за забора с соседского участка до меня долетали пьяные крики разной степени радостности. Потом их все перекрыл позабытый за столько лет детский хор Центрального телевидения:

«Слышишь, веют над страною

Вихри яростных атак!

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин...»

Тьфу ты, пакость. В жизни не подумал бы, что кто-то из моих бывших пионеров будет вот так вот ностальгировать по своему советскому детству. Хотя песню эту я тоже намертво связывал с «Отважным» и тем самым летом. По распоряжению Антонины Петровны сей шедевр крутили в местном радиоузле солнечным июльским утром - за час до начала «Зарницы». Вот ведь...

Коммунистические напевы тем временем сменились вечноактуальной Пугачевой - поглуше уже, и поромантичнее. Не иначе, мои «пионеры в авторитете» устроили на Леликовой даче танцульки, проигнорировав мариночкину подбитую ногу и здоровый сон соседей, не обделенных музыкальным слухом.

Хотя, какой сон-то? Девятый час на улице, светло еще. Это просто меня бьет озноб - от уходящего алкоголя и замещающего его страха. А Славик наверняка не спит, сидит внизу наравне со взрослыми. Интересно, как там ему сейчас?

Как оказалось - тоскливо.

 

В окошко стукнул брошенный камушек. Я бы не услышал, если бы не музыкальный рев в эту минуту не смолк.

- Славка!

Встрепанная голова мелькнула за окном, я выглянул наружу, в сгущавшиеся сумерки, влажные от росы. Вид у мальчишки был пришибленный.

- Что случилось? - оторопело поинтересовался я, спешно выбрасывая из головы пионерлагерные воспоминания, похмельную неловкость и мечты о тонкой мальчишеской тени, выворачивающейся из одежды на золотистом фоне окна.

- Да так... Скучно стало. К вам можно или вы спите уже? Я с террасы видел, у вас свет не горит.

- Можно, можно... - я по пояс высунулся наружу, протянул руки и принял в свои, влажные от пота и возбуждения ладони, тонкие и доверчиво растопыренные Славкины пальцы.

Потрепанные кроссовки заскребли по старым доскам, сшибая со стены домика ветхие слои краски.

- Тише, не ушибись, - я втянул пацана через окно, поставил на пол. - Чаю будешь, замерзший?

Славка помотал головой. Оглядел так и не прибранный стол с остатками «пионерских гостинцев», вопросительно приподнял бровь, а потом потянул к себе тонко-прозрачный ломтик белой рыбы. Я незаметно щелкнул выключателем и при вспыхнувшем свете рыбий деликатес в славкиных пальцах забликовал не хуже изнанки морской раковины.

- Вкусная. Соленая, почти как селедка. Петр Владиславыч, - промычал Славик с набитым ртом, - а чего это Дима Рыжий и Буся к вам в гости заходили? У вас что, проблемы какие-то?

- Почему проблемы? - удивился я, водрузил на плиту чайник, чиркнул спичкой. - Гости и гости, мы знакомы давно. Ты их что, хорошо знаешь?

- Ну, знаю. С детства. То есть - как у Брата жить начал, так и познакомились. - Славик привычно переместился на диван. - Буся, ну, дядь Валера, в смысле, вообще-то, мой крестный отец. Только про это тоже нельзя.

- Ага, - кивнул я, - не дурак, понял. Ты есть хочешь, нет?

- Спасибо, накормили, - сухо отозвался пацан. - Так чего они? У вас точно все нормально?

Мне стало почти смешно. И этот туда же, совсем как его... кхм... «Крестный отец». Сейчас ведь предложит все проблемы разрулить и «глаз на жопу натянуть».

- Я их вожатый, - решив выложить карты на стол, признался я. - Бывший. И об этом тоже нельзя, наверное.

- Кто? - Славик изумленно скрипнул диванной пружиной. Устроился поудобнее, скрестил ноги по турецки - я мельком отметил, что привычные и столь милые моему сердцу шорты на этот раз заменились черными отутюженными джинсами. Были они Славке, что называется, «впритык»: облепляли мальчишечьи ноги, четко обрисовывали острые коленки и тонкую, окольцованную ремнем, талию. - Вы про пионеров, что ли?

- Ну да, - я с трудом отвел взгляд. Не у всякой девочки такая талия. - Они там не разлей вода были, а я ходил Цербером и лаял, чтобы не бесились зря. Думал, они и не вспомнят, а вот поди ж ты...

- Там, это где? В том лагере, куда мы сегодня ходили? Расскажите, а?

 

Я рассказал. Чай пришлось заваривать трижды - во рту сохло от разговоров: ниточка памяти тянулась, вытаскивая на себе бусины давно и прочно, казалось, забытых случаев. Как Буська падал с дерева, почему Кнопа - Кнопа, ну и тумбы дурацкие тоже припомнились, и игра в «Зарницу»...

- Зарница? Это что? - недоуменно сморщился Славка, и я чуть не рассмеялся, объясняя, что это вроде пейнтбола и квестовой РПГ разом, только с псевдо-военным антуражем и на пересеченной местности.

- ...курили. Поганцы. За это раньше выгоняли сразу, и семья считалась неблагополучной. Хоть бы спрятались получше, а то иду, а эти красавцы стоят, пачка «Пегаса» на троих, морды гордые...

- И что? - жадно спросил Славка. Глазищи у него блестели - еще бы, не каждый день тебе вываливают компромат на взрослых, серьезных дядек, которых ты знаешь уже толстыми и важными. А были - такими, как ты сам.

- А как ты думаешь? - я махнул рукой, едва не зацепив стакан со стола. - Надавал люлей и разогнал, показал, чем зажевывать.

Славка поколебался мгновение и тихо заржал, оценив юмор ситуации.

- Я понимать начинаю, - сказал он, - чего они тогда вас до сих пор уважают, писатель там или нет.

Ты еще чаем со мной чокнись, малыш. По принципу «Я вас уважаю».

- Да ладно, - отсмеявшись, сообщил я, - Я своих учил с сигаретами не палиться, а дружок мой, Вадька Соломатин, он физруком тогда был, первый отряд надоумил борщом похмеляться. Тоже для маскировки.

- Прокисшим, что ли? - заморгал Славка. - Ну экстрим!

- Бог с тобой. Кто ж в лагере прокисшее пионерам даст? Тогда туалетная бумага дефицитом была, ты что... Нормальным таким борщечком, со сметанкой. Просто невкусным.

- Чтоб протошнило, что ли? - передернулся Славка. - Тьфу. А Буська уже давно не Буська, а целый большой Бус, правда?

- Угу. А Анохин как тогда в отряде Рыжим был, так и сейчас, выходит, что Рыжий.

- «Аноха», знаете, что значит? Простофиля, - засмеялся Славка. - Лучше уж Рыжий.

«Простофиля». Хм... Такое, скорее уж, подошло бы Буське, в лагере он и впрямь был каким-то простодушным, лопухастым - в прямом и переносном значении этого слова. И с сигаретами тогда пытался извернуться неудачно. Покраснел весь, запыхтел что-то типа «Да мы просто пачку подняли, она на земле лежала и все...». Рыжий Димка повел себя хитрее - попытался изобразить приступ неминучего кашля. А третий курильщик, Алька, просто молчал, уставившись в пришибленную жарой траву, демонстрируя мне малиновые уши и тоже пламенеющую, пушком подернутую шею.

2.

Конечно, историю с тайным курением я рассказал не полностью. Ибо она - как и любой другой эпизод, намертво связанный с Алькой, отпечаталась в моей памяти совсем по-другому. С кучей деталей, о которых совсем не надо рассказывать тринадцатилетнему мальчишке, на которого я смотрю жирными, масленей, чем та рыбная нарезка, глазами...

Пачку этого «Пегаса» я и сейчас мог бы описать по памяти. Не столько белый прямоугольничек с лошадиной косорылой фигуркой, сколько неумело маскирующую его ладошку с обкусанными ногтями и тонкой браслеткой часов «Электроника-5». Часики эти, равно как и ладошка, принадлежали ему - персонажу всех моих будущих текстов, раздолбаю и нарушителю дисциплины, третьеотряднику Саше Успенскому, тому самому, который Алька.

И вот ему, повинному агнцу, досталось пуще прочих: если Буська сам себя наказал, пропалив рубашку и запрыгав с громким уханьем, а Димка хлопал его по кармашку на груди и поливал водой из недосохшей лужи, вольготно распластавшейся в тени, то Алька так и стоял, только косился на товарищей.

Их я выгнал, а ему велел остаться.

- Успенский, ты сдурел? - свистящим шепотом поинтересовался я. - Тебе мало было тогда, ты точно решил из лагеря вылететь?

Алька молчал. И с таким неподдельным любопытством изучал мои разношенные кеды, будто видел их первый раз в жизни. Или в любви им признаться решил.

- Пошли, - решил я, сгреб его за плечо и потянул за собой. Тихий час, вот же паршивцы, - но если Анохина или Бусинкина простят, то Альке еще одной индульгенции не видать, как собственных малиновых ушей.

- К начальнику, да? - обреченно выдохнул пацан.

Вот заняться мне больше было нечем. Я молчал, предоставляя парню дозреть самому. И только когда я открыл дверь пустой в тот час вожатской, Алька чуть ожил. Не к начальнику, - читалось в его глазах, - значит, самое страшное пройдет мимо, если только вожатый Ромашкин не передумает. Хоть бы не передумал.

Он меня боялся, а мне был сладок этот страх. Потому что он был зряшный, и еще потому, что этим страхом Алька ко мне привязывался больше и больше.

Спокойно, отрешенно как-то, пацан наблюдал за тем, как я наглухо захлопываю окно, задергиваю пыльную черную штору - о ней обычно вспоминали раз в месяц, за три дня до конца смены, когда лагерный фотограф Константин Матвеевич печатал для всего «Отважного» памятные снимки. Впрочем, сейчас Матвеич, скорее всего, наравне с остальным взрослым населением лагеря, сидит у Антонины Петровны в домике, празднуя день рождения врачихи Клавдии.

- Петр Вячеславыч... - начал он, покосился на щелкнувший замок-собачку, облизал губы, сухие и в трещинках, как побитые солнцем абрикосы. - Я не буду больше...

- Я Владиславович, - озверелым шепотом откликнулся я, в очередной раз проклиная своей длиннющее отчество.

- Извините, - мальчишка аж дернулся. - Владиславович. Я правда не буду.

- Не будешь, - согласился я, отер вспотевшие ладони о штаны. - Ты по-человечески не понимаешь, Успенский? Как маленький? Тогда как маленького и накажу.

- Это как? - голос у Альки был тихий, невыразительный, а на губах пышным цветом цвела нервная улыбка.

- Выдеру как сидорову козу, - рыкнул я. - Или так, или к начальнику. Выбирай.

Был огромный шанс, что Алька откажется. Я этой возможности и боялся, и хотел - и тошно-сладко было от предвкушения.

- Вы шутите, да? - просипел Алька, моргая глазами и намертво вцепившись пальцами в ременные петли на перекошенных шортах.

Я просто посмотрел на него так, что он понял. Как-то враз ссутулился, шагнул назад.

- Ладно, - покладисто сказал я. - Нет так нет. К Петровне тогда. Идем.

На счет Петровны я понтовался: понимал, что притащить пионера практически к накрытому столу - это заработать волчий билет во «взрослом» лагерном обществе. И готов был, на самом деле, отпустить Альку в отряд на самых подступах к директорскому домику. Но он этого не знал.

Снова уставился в пол, а потом прошептал что-то совсем неразборчивое. Пришлось переспрашивать и усугублять мальчишкин стыд.

- Повтори, я не понял...

- А раздеваться надо?

- А что? - шалея от вседозволенности, спросил я. - Трусы дырявые надел?

Алька помотал головой. Зажмурился - отчаянно и неловко, как тогда, в изоляторе. А потом потянулся к блескучей пуговице-кнопке на шортах.

Под которыми ничего не было.

Я молча смотрел, как он выворачивается из пропыленной майки, топчется, как цапля, сбрасывает шорты с одной лодыжки. Глаз Алька не поднимал, только спросил глухо:

- Как... куда мне?

- На колени... - таким же гулким, словно пропахшим подвальной сыростью и темнотой бездонного колодца, голосом откликнулся я. А потом, углядев неловкое движение, перебил: - Да не так... Ко мне на колени, Аль, - и я поспешно плюхнулся на жесткий, якобы «венский» стул. И при этом глаз не сводил с узнаваемо-напряженной ладошки, под которой скрывалось то, что мне сейчас отчаянно, до дрожи в губах, хотелось распробовать на вкус.

Алька дико глянул на меня - видно, его тоже прохватило ощущением нереальности, - и лег, поерзал, устраиваясь на коленях, животом прижался к напряженному до треска паху, вдруг замер-застыл, еле дыша.

- Не будешь курить, - сипло сказал я, прикрывая беспомощной нотацией собственную дрожь. И шлепнул - звонко, больно, с оттяжкой по этой вот розовой, раскрытой, алым соком наливающейся коже.

Он вздрогнул, вцепился пальцами куда-то мне в ногу, ухватив застиранные стройотрядовские штаны - как спасательный канат. Изогнулся весь. Уперся стоптанными сандалетами в давно не мытые доски пола. И... потерся об меня, в первый раз случайно, во второй - осознанно.

И я еле сдерживал себя, чтобы не провести ребром ладони или кончиком пальца по грани разверстой впадинки. И вместо этого ударил второй раз. Сильнее. И еще. Отпечатки проступали на ягодицах медленно, но верно; удары разогревали ее, жгучим зудом отдавались в ладони.

Каждый шлепок вызывал у сдерживающегося из последних сил мальчишки томительную дрожь, это сотрясение волшебным образом передавалось мне, и чем чаще я бил, тем сильнее хотел его... лежавшего с голой задницей, всхлипывающего, раскрытого.

За это вот желание, за готовность самого себя забыть и превратить в дикое, бесстыдное, ебливое животное - за это Алькиной заднице досталось изрядно. Удар за ударом, и делалось все больнее. Мне. Ладонь горела, второй я прижимал свое сокровище - поясница с нежным золотистым пушком потела под рукой, вихлялась, когда Алька тихо вскрикивал и ерзал.

- Молча, - прошипел я. Еще принесет кого-нибудь...

Алька покорно попробовал молчать. Задрожал не от ударов, а в другом, неуловимом ритме. Это невозможно было описать - как он терся тогда об меня, всхлипывая от боли и возбуждения одновременно.

И я от него не отставал. Хоть и через штаны, а сладкая тяжесть давила так, как надо было, так, как я хотел - и один из ударов сдвинул что-то безвозвратно, Алька застонал и прижался, у меня в паху стало мокро - только это была не моя сперма. Его.

Госссподи. Вот именно в ту секунду мне стало по настоящему страшно. До безумия. До полной заморозки собственного возбуждения. И рука замерла, опустилась на теплые ягодицы ласково, скользнула поверх проступающих пятен.

- Тише, тише, - пробормотал я, немея от ужаса. - Тише. Все.

Алька сполз с меня, чуть не свалился - я его не удержал, он сам опустился на коленки передо мной. Я как в обморочном сне увидал растрепанные мягкие прядки, свекольно-яркий румянец... А потом - тоже, словно в глубокой заморозке, увидел, как Алька тянет ко мне руку. Те же самые пальцы, которые смущенно стискивали помятую сигаретную пачку, а чуть позже - мои стройотрядовские штаны... Рюкзачная ткань, полубрезент, - плотная настолько, что комары не прокусывали и репьи скользили мимо, не цеплялись. А теперь она будто испарилась - и чужое тело я чувствовал так, словно обжигался своей кожей о пацанью. Алькина ладонь приблизилась так стремительно, что в первую секунду я принял это нервное движение за мстительный удар... Осознание ошибки пришло секундой спустя, когда с тем же заледенелым ужасом я почувствовал новые касания. Сильные... Алька не ударил. Он просто вдвинулся ладонью мне в пах. Погладил там. Вжался всеми пальцами.

3.

Время растянулось пережеванной до безвкусного жвачкой и остановилось. Алька все скребся пальцами по грубым штанам, а мне казалось - он давно процарапал кожу, впился в мышцы, играет леской нервов, как с большой марионеткой. Куклой Петра Владиславовича Ромашкина, сейчас безнадежно поломанной, пялящейся бессмысленными пуговицами глаз на происходящее вокруг.

Я же мечтал? Обдрачивался каждый вечер, да что там - весь день ходил на взводе. Я сам притащил его сюда, заголил, выложил в непристойную позу, отодрал - благо хоть не в эротическом смысле - и теперь, когда вожделенное было так близко, сидел китайским болваном, запутавшимся в собственной леске.

С этим надо было что-то делать.

Рвать леску.

С мясом.

Иначе - и к гадалке не ходи, и к районному белохалатнику из психдиспансера - эта чертова леска порвет меня. Точнее - я сойду с ума и наброшусь на...

Блядь, что же он делает? Как он посмел? Какого черта так меня провоцировать?

Ни на секунду, ни на долю миллисекунды - легчайшей, как непрочные волоски у пацана в паху, невесомой, как прозрачная капелька подростковой спермы - я не мог поверить в обоюдное желание... В схожесть намерений, в зеркальность чувств.

И слова грохнули равнодушным выстрелом. Ружейным залпом расстрельной команды:

- Руки убрал, быстро!

А потом, второй пулей, тем, что станет потом именоваться «контрольный выстрел»:

- Пацанам своим в спальне дрочить будешь, придурок!

Альку откинуло назад, будто я и вправду в него выстрелил. Останавливающая сила пули - или как там оно называется. Сработало качественно: в секунду шарахнулся прочь, прикрываясь беспомощно и неловко, дико оглянулся, до слез заливаясь румянцем, подхватил с пола свои шорты, сунул ногу, шатнулся, чуть не упал.

А я так и продолжал сидеть на чертовом стуле, расставив конечности, вжав голову в плечи - не дать, не взять вылитый паук в центре паутины. Колченогий ядовитый паук, который готов удавиться на собственной леске.

Но было поздно.

Руку лишний раз уже не протянешь.

Не шевельнешься.

Не посмотришь.

Не исправишь ни хрена.

Кто там и что трындел про ложь во спасение? Вот она, в чистом виде. Я честно попытался оттащить своего пацана от своей же собственной черной бездны. И вместо этого толкнул его в другую, тоже, видимо, безнадежную.

- Иди, умойся... На тебя смотреть сейчас...

Стыдно мне было на него сейчас смотреть. До ужаса стыдно и страшно.

Мальчишка - или, наверное, честнее будет сказать - тело мальчишки, пружинкой и ознобом сведенная фигурка - замер. Покачнулся опять. Как абрис жестяной мишени в городском парковом тире - та тоже вздрагивает на полсекунды, прежде, чем рухнуть во тьму...

- Это... между нами все останется, да... Честное слово.

Он шатнулся еще раз, утвердился все же на подломленных ногах, застегнул шорты и глянул на меня исподлобья.

Мне показалось - укусит. Ударит жалом. Или еще как, но до смерти - точно.

И глазищи сузились танковыми триплексами, отследили валяющуюся на полу беспомощным комком футболку, прострелили меня насквозь так, что вздохнуть не выходило. А потом этот странный и страшный, взрослый чужак спрятался, как не было. Может, почудилось.

- Можно... идти? - Алька оглядел запертую дверь и меня, потеребил пояс шортиков. - Мне нельзя одному. Тихий час.

Будто телеграммы посылал - грубо нарубленные фразы становились все жестче.

Я растерянно пожал плечами. И постарался убрать из голоса любые заискивающие нотки, любой намек на извинение:

- Как перекур себе устраивать - так одному можно, значит. Морду сполосни - туалет за кинозалом. Я с тобой таким через весь лагерь не пойду.

Ну и сволочь же ты, Ромашкин. Это на мокрой, пятнистой от слез физиономии читалось кристально ясно. Ничего. Забудет, успокоится. Зато охотку на всю жизнь отобьет, не будет потом как я.

Разумеется, ни черта Алька не забыл. И в этом я убедился в тот же вечер, став свидетелем и, практически, соучастником очередного нарушения лагерного режима - мой ненаглядный третий отряд устроил мне серьезную такую, с кровянкой и ушибами драку.

Вообще, всю вторую половину этого ненормального дня я провел словно в тумане. В жидком жарком мареве, больше похожем не на кисель, а на другую, тоже достаточно липкую субстанцию. Иными словами, шастал я в тот вечер по «Отважному» как в дерьмо опущенный. Нахамил нашим бальзаковским бабам, пытавшимся растормошить меня на клавкиной пьянке, наорал на тишайшую девчонку по фамилии Кумушкина, высунувшуюся из отрядного домика за пару минут до окончания пресловутого «тихого часа», сцепился с Вадькой, который поперся судить волейбольный матч, закрыв в своем спортинвентарном каземате куртку с моими сигаретами. В общем, шел вразнос, не хуже, чем мои анацефалы, у которых подобная «ершистость» и «ежистость» объяснялась переходным возрастом. Ага, а еще - гормональным выбросом. Как и у меня.

Отряд уже к концу полдника почуял неладное, а ближе к ужину и вовсе начал потихоньку обходить меня стороной. По беспроводному телеграфу, от одного пионерчика к другому шел тихий слушок: «Петух сегодня на взводе». Я знал это, чувствовал всеми напряженными и вымотанными нервами и ни черта не мог с собой поделать. Разве что, клялся себе в очередной раз, что по возвращению в город обязательно заберу из института документы - нельзя мне в педагоги, совсем нельзя. Никак.

Впрочем, в город я бы с радостью свалил хоть сейчас. Но тоже ведь - никто не отпустит, до конца смены десять дней. А если я взбрыкну и умотаю так, в самовол, Антонина Петровна начнет искать причины и концы, станет трясти пионеров. И дотрясется.

По хорошему, уезжать надо было не мне, а Альке. Я бы на его месте так и сделал. Ой, бля... Не надо про его место. Вообще, не надо. Некуда ему отсюда бежать - мать до сих пор околачивается в раскаленной, асфальтово-безнадежной Москве. Так и останется пацан здесь, пригвожденный к постылому месту «жизненными обстоятельствами» и моим напутственным рыком «Имей в виду - я с тебя до конца смены глаз не спущу!».

Но это я врал. Я в тот вечер изо всех сил на него не смотрел. Слишком уж боялся разглядеть испуг или пришибленность. Олицетворение моей вины. А ничего подобного.

Алька держался молодцом. В столовке сидел спокойно, не морщился, не вертелся. Только спину держал неестественно прямо, но это - если сильно-сильно приглядываться. Хмурым шепотом втирал что-то оказавшимся поблизости пацанам. Но никаких яростных взоров в мою сторону или других проявлений пресловутой подростковой агрессии. Пялился мой третий отряд в тот вечер на физрука Вадьку да старшую пионервожатую Анечку, павшую вчера ночью жертвой вадькиного темперамента и хриплых гитарных завываний «под Леннона». Распространение слухов у нас в лагере всегда было поставлено на широкую ногу, кто бы сомневался. Как же хорошо, что про меня - про нас! - никто ничего не знает. Или как?

Мысль накатила тошнотной волной, а потом спряталась. Мне в тот момент было все равно. Слишком уж позорным и непоправимым казалось собственное положение.

Кто же знал, что судьба, зараза, подкинет мне еще один, не то спасительный, не то, наоборот, смертельный шанс - оправдаться или окончательно рухнуть. «Вы, доктор, или туда, или сюда!», как в дурацком анекдоте.

Мне и тогда в голову лезла сущая дурь, и спустя четверть века ничего не изменилось. Даже легкий зуд в натруженной, - во всех смыслах, - ладони, и тот остался прежним. Напоминал о том, что было. Интересно, понравилось бы Славке, если бы его положили задницей кверху и выдрали за все возможные прегрешения - а то и вовсе без них? Насчет Альки я не мог поверить до сих пор, списывал на рефлексы - стыд, возбуждение, страх, - у очумевших от гормонов подростков это сливается воедино, почти как у меня. И все-таки я до сих пор не знал, чем обернулось мое тогдашнее желание оставить мальчишку целым, почти нетронутым - добром или нет? Вспоминал ли он меня?

4.

Во всяком случае, истерику он закатил капитальную - и тогда, когда я уже почти уверился в том, что Алька - кремень. Когти совести чуть разжались к полуночи, - несколько глотков спиртного этому помогли, - и тут-то нештатный ор и вздернул меня с продавленной панцирной кровати, на которой я валялся, снова и снова вызывая в памяти пережитое.

Орали за стенкой, и даже не просто орали, а еще, судя по звукам, швырялись тяжелым. «Что за нахер», - подумал я и бросился.

Очень вовремя: иначе пришлось бы не только расшвыривать десяток дерущихся пацанов, а еще и пол оттирать от белой краски. Банка уже угрожающе каталась между одуревшими мальчишками, ее то и дело пинали, она тяжелым цилиндром вертелась, будто диковинный мяч, задевая на своем пути все.

В том числе и Алькины ноги, которые я до сих пор помню до последнего волоска, до тончайшей тени от косточки над щиколоткой. Я сначала увидел их, а потом уже всего Альку: встрепанного, красного, орущего.

Его даже распяленный рот не портил.

Поразительное свойство.

Впрочем, Алька больше дрался, чем орал. Не брезговал и пинаться, кстати говоря, - у меня потом долго сходили синяки.

- А ну прекратили! - гаркнул я, хватая ближайшего пацана и вытаскивая из свалки. - Что тут такое? С ума посходили?!

Ближайшим оказался флегматичный Муромцев, который, кажется, вообще ничем в этой жизни не интересовался кроме столовского компота и «живого уголка» с вялыми от жары кроликами и совами.

- Да ниче... Мы тут...

- Петр Владиславыч, да у нас тут все нормально, честное слово, - Анохин, уже тогда любивший покомандовать, взглянул на меня ясными глазами. Щека у него кровила.

Еще двое или трое оглоедов, вставая с пола, отряхиваясь и потирая всякие ушибы, заверили меня, что «ничего не случилось» и «вам показалось».

И тут я взорвался. Может, обошлось бы, если бы не расквашенные костяшки на сухих Алькиных кулаках.

- Кто зачинщик?! - заорал я, и по мгновенному молчанию понял - кто.

- Он первый полез... Успенский ваш, - слился немедленно Борька-Боров. - Псих какой-то!

- Сам ты псих, - хмуро бросил Алька, разглядывая пресловутую банку.

Боров рыпнулся, налетел на Буську, тот попробовал отвесить сдачи. Временное перемирие трещало по швам и готово было перерасти во второй раунд.

- Заткнулись все, - непедагогично рыкнул я. - Оба, по сторонам! Разным! Успенский, головой ударился или лагерь надоел?

Я готов был его отлупить - на этот раз безо всякой эротической составляющей. А он молчал, глядел на меня исподлобья, и снова в серых узких глазах поблескивала злая, острозаточенная угроза.

- Надоел! - коротко, одним выдохом. Как пощечину мне дал.

- Без проблем, - сухо отозвался я. - Завтра вызовем мать, пусть забирает тебя. Всем по кроватям. Услышу хоть звук - вылетите вслед за Успенским, Спартаки хреновы.

- Кто? - обиженно поинтересовался Буська. Насколько я помнил, он был «конем», фанатом ЦСКА.

- Повстанцы, - отозвался я, подобрал банку. - Что рисовать собирались?

- Да так... Ерунду всякую, - поспешно отозвался Димка. - Петр Владиславыч, а расскажите про них, а?

Будь все нормально, я бы не устоял, уселся бы на край постели и принялся бы рассказывать, но сейчас неприязненный взгляд меня сверлил, как бормашина - застуженный зуб.

- Сами прочитаете, - сухо сказал я. - Всем лечь. Через пять минут приду проверю.

На банку я не обратил внимания - и зря: утром на стене пожарного сарая появилась таки жирная белая надпись, рассказывающая об интимной жизни физрука Вадьки и вожатой Ани.

Но мне было не до краски. Потому как Алька, проигнорировав общий возмущенный и слегка облегченный вой, повернулся ко мне спиной, склонился над тумбочкой и начал торопливо выкладывать из нее вещи - ворох летних шмоток, полотенце, какие-то тетрадки, увеличительное стекло, коробку из-под печенья, в которой что-то громыхало...

- Вещи собирает... - присвистнул кто-то из соотрядников.

- Совсем офигел, - а это Анохин прорезался.

Я выдернул из Алькиных рук растрепанную книжку, бросил на кровать. Нужно было поговорить.

- Анохин, остаешься за дежурного, - скомандовал я и взял Альку за плечо. Он дернулся, но держал я крепко, до синяков. - Иди за мной.

Вытащив несопротивляющегося пацана за тонкую дощатую стенку спальни, я зашипел не хуже эфы.

- Ты сдурел, Успенски... Алька? Вылетишь за драку, да ты хоть представляешь, что дальше? Письмо в школу, - я загибал пальцы, - характеристику только на гвоздик в сортире вешать, да хорошо, если детская комната милиции не узнает, а она узнает, с твоими вывихами с ума сойти можно!

Он молча смотрел - да так, что я всерьез ощутил себя мелкой подопытной тварью под невидимым прицелом рентгена. Потом раскрыл треснутые губы.

- Пускай.

Настрой мне категорически не пришелся по нраву.

- Пускай? - зашипел я снова, давя желание обнять, выпросить прощение. Чертовы строители, делавшие этот дощатый городишко, явно не предполагали возможности таких вот объяснений. - Назло бабушке отморожу уши, вот это что такое, Успенский!

- А вам-то что? Что вы вообще в меня вцепились? Нравится, когда другим больно? Вы же как эсэсовец... - и все это шепотом, ненавидящим, режущим не хуже крика.

Я хватанул воздух ртом и замолчал. А Алька принялся как-то так ловко выдираться, выворачиваться из моей хватки, оказался на свободе и добавил:

- Я думал, вы хороший. Думал... а вы...

Твою мать.

- Вот потому что я хороший, ты никуда не поедешь, - рявкнул я шепотом же. - Всю жизнь себе переломать хочешь, идиот, а если б ты Бусинкину нос сломал, ты вообще соображаешь, чем это пахнет? Кретин с шилом в жопе!

- Пустите... Я не могу здесь больше! Я тогда сам сбегу, я места знаю... я... я маме скажу, как вы... как вы сегодня... я домой хочу... - пацан как-то обмяк, привалился спиной к зеленой крашеной стене, кажущейся серо-болотной в свете тусклой потолочной лампочки. - Вы сами... Я не-мо-гу... - а это уже совсем беззвучно.

Жалость кольнула так, что нельзя стало дышать. Я осторожно протянул руку к плачущему пацану, тронул за плечо.

- Тише ты, - попросил как мог мягко. - Все ты можешь. Не реви... или нет, поплачь, легче будет.

- Откуда вы-то знаете? - и не дождался ответа, скомандовал яростно: - Отвернитесь! - а потом, удивленным и неверящим тоном попросил: - А вы правда можете сделать, чтобы мама... сюда приехала?

- Могу, - тихо сказал я, и в эту секунду решил - лучше будет, если заберет. Пусть мальчишка там, в городе, придет в себя, забудет быстрей. - Завтра позвоню. Телефон скажешь?

- Нет, конечно... Она же в Москве, откуда я знаю, какой там телефон в гостинице.

- Гостиница какая? - тихо рыкнул я.

- «Молодежная». Второй корпус. А какой номер - я не помню, у меня на конверте написано, это в спальне, смотреть надо, но я посмотрю, - Алька заторопился, дернулся, приложился бедром о низкий подоконник, поморщился, потер ушибленное место и прикрытые плавками ягодицы тоже заодно.

Заказывать межгород через начальницу лагеря было делом гиблым изначально. Да и бежать на почту с утра... но уж с утра-то обязательно. Если Алька не передумает. Я - очень осторожно, как к крапиве, притронулся к острому мальчишечьему локтю.

- Пойдем пройдемся, - не веря собственным словам, предложил. - Адреналин собьешь и все такое. Если, - спохватившись, добавил, - не боишься. Бояться не надо, кстати.

Расцарапанный - кто ж это его так, ногтями, как девчонка? - подбородок вздернулся.

- Не боюсь, - с понятным вызовом сообщил мой ненаглядный, глаза бы не глядели, пацан. - А если поймают, вы придумаете что-нибудь.

Придумаю, куда ж я денусь. Но нас не поймали.

Потому что мы никуда не пошли. То есть, я собирался: не темнеющие, как у классика, а сочащиеся полноценным лунным светом аллеи были вполне безопасны, кто тут еще будет шляться среди ночи, - но Алька ступил шаг, другой, остановился и закусил кулак. Его трясло, как осинку под ветром, крупно колотило.

Я обругал себя слабоумным садистом и замотал мальчишку в содранную с себя футболку, доходившую ему ровнехонько до колен.

Таким он мне и запомнился - на всю впереди лежащую четвертушку века, да и на дальше тоже... Весь, целиком и полностью мой, лунный, дышащий с трудом... Призрачно-серебристый - от встрепанной макушки до немытых пяток. Можно подумать, что лунный свет тек теперь у Альки в жилах вместо крови.

Упрямый, хрупкий, внезапно ощетинившийся, когда первая секунда тепла сменилась оторопью: он понял, что я его держу, почти что обнимаю, и замер. И вырываться не стал только потому, что опасался раздразнить меня еще больше.

Удивительно, но в этот раз было иначе. Да, тело ныло и стонало, требуя своего, надкушенного, нераспробованного, желанного до дрожи и зубовного скрежета, а только кое-что было сильней этой настырной жажды. И это был стыд сильного. Я был сильнее, и мальчишка меня боялся до истерики - одного этого хватило, чтобы так же осторожно, как я его держал, отпустить. Мягко. Будто поставить на землю тяжелое-тяжелое ведро, не плеснув через край.

Острые невидимые грани, которыми он щетинился, оплавились и исчезли, Алька как-то весь обмяк и снова стал собой прежним, не лунным мальчиком, а нормальным пацаном, глотающим слова и слезы.

Так оно и было: холодное рассохшееся крыльцо в три ступеньки, он - вымотанный до предела, трясущийся от холода и нервов - наверху и я на земле. Практически - носом в заледеневшие алькины коленки.

- Малыш...

Я сам не понял, как у меня такое вырвалось. Не восторженно, нет... Примиряюще.

- Чего? - он хлюпнул носом, ожесточенно вытер верхнюю губу и зашмыгал, прогоняя непрошенные стыдные слезы. - Вы мне наврали, да? Никуда звонить не будете, и мама не приедет?

Господи ты Боже мой. Мне в этот момент хотелось съежиться до размеров приблудной собаки. Чтобы ткнуться горячим языком в чуть выступающие, пропылившиеся и уставшие за день пальцы на алькиных ногах. Чтобы вымолить прощение.

Я почти так и сделал.

Извернулся поудобнее, чтобы поймать его, если вдруг оступится, и мягко сообщил:

- Ну что ты... Утром на почту схожу, еще до завтрака, межгород заказать попробую... Ты мне только номер гостиничный назови.

Я почесал в затылке, тронул твердую коленку и добавил:

- Или дежурная по фамилии найдет, не сто же там Успенских и не двести. Не реви.

- Скажу, - успокаиваясь, ответил Алька. Он переступил неловко, потер одну ногу о другую: - Комары кусаются.

...и спать пора, - подразумевало это. Только мне ужасно не хотелось его отпускать, хотелось и дальше вот так мучиться, раздирая в кровь недозажившее.

- Ага. - я замер на секунду. Каким-то непонятным чувством - не слухом, не зрением, интуицией что ли - уловил шевеление черной точки в темно-синем воздухе. И звонко припечатал проклятого комара. Аккурат на многострадальной алькиной пояснице.

Мальчишка дернулся, как ошпаренный, и я показал ему размазанное кровавое пятнышко. Мое алиби.

- Спать пора, - неохотно признал я. - Больше никаких сюрпризов сегодня, Аль, пожалуйста.

Он поморщился, будто поперхнулся чем-то - не то нежным июльским ветром, не то многослойным запахом смоченных росой травинок - хотел кивнуть и не смог: тыкнулся лицом мне в плечо, задышал горестно. Одной рукой притянутся к шее, другой попробовал растереть ушибленное.

Меня окатило привычным уже жаром.

- Ну что ты, - зашептал я, притягивая к себе детское, щенячье, пахнущее солнцем. Любимое, чего уж там таиться. - Аль, ну... тише, все хорошо.

И еще прошептал сотню подобных благоглупостей, на удивление искренних.

Он не слышал их, наверное. То есть - ну я очень сильно надеялся, что не слышал. Давился мне в ухо мокрым воздухом, подрагивал и икал. А потом прижался поудобнее, навалился своим цыплячьим весом на мою спину, придремался, затих. И так ничего мне и не сказал.

И когда я, замирая, поднял его и понес через притихший корпус,- молчал, как зарезанный, только тыкался в плечо, щенок щенком, и сопел мокро и жарко, оттягивал мне руки, и не было мгновения большей любви во всей моей дурацкой жизни.

Я зашикал на взметнувшихся мне навстречу оглоедов, сгрузил Альку на постель, прикрыл вытянутой простыней, пообещал все кары небесные и земные любому, кто нарушит распорядок до утра, и спасся бегством.

Сил больше не было ни на что - даже, что бы хоть с порога прицельно глянуть на Альку. Запомнить его... Мне - хоть ощущение близкой разлуки и покалывало раскаленной пружинкой - мне было сейчас до одури хорошо, щемяще-хорошо. Так, что похабно-спасительная мысль - не разыскивать завтра днем никакую товарищ Успенскую в гостинице, а насвистеть пацану про неисправный межгород - мне в голову не пришла.

Спать я и не спал вовсе, так, забывался в горячечной, обреченной какой-то дремоте. И потому осунувшаяся небритая рожа утром произвела на Антонину Петровну нужное впечатление еще до того, как я завел басню о «покинутой невесте моряка», а попросту - стал выпрашивать пару часов свободы, чтоб сгонять на почту и позвонить самой главной женщине своей жизни. Ага, именно той, которая долгие месяцы носила в себе мое голоногое сумасшествие.

Петровна махнула рукой, рыкнула разрешительно, и я удрал - в сонное почтовое отделение. Там на приоконных геранях в паутине спали вечным сном крупные мухи, а в щербато-пластиковой кабинке царил запах разогретого закисшего супа. В трубке был треск, еще треск и тишина, и с четвертой попытки - мужской рык, сообщивший мне, после недолгих переговоров, что Успенскую я могу найти где угодно, только не в гостинице «Молодежная». Я обреченно подумал об Алькиной реакции - я бы на его месте себе ни на грош не поверил, - и почапал обратно.

Чтобы обнаружить в выпотрошенной мальчишеской палате опустевшую алькину койку со скатанным матрасом и распахнутую казенную тумбочку с черной ромбовидной наклейкой от апельсина на облупившейся дверце. Да еще белела там одолженная мной футболка, которую кто-то сложил аккуратным квадратом, - тряпичная похоронка всех моих надежд и мечтаний.

Оказалось, что пока я парился в мушином царстве талалихинского телеграфа, в лагерь нагрянула всполошенная товарищ Успенская, только сейчас узнавшая про солнечные ожоги и другие похождения любимого сыночка из некоего письма. И письмо это перепугало заработавшуюся тетку настолько, что та скоропалительно прервала командировку и рванула сюда - вызволять сына-балбеса.

После того, как я отмер, мне под руку попался Буська, который был нещадно встряхнут и допрошен. Правда, многого я не добился: кругленький фанат футбола мялся и смотрел слишком честными глазами. А когда дошло до дела, рассказал про письмо, которое Алька, оказывается, написал еще в изоляторе, сунул лучшему другу и попросил отослать, а уж что там было, в этом письме – «я правда не знаю, Петр Владиславыч, честное пионерское и чтоб "Спартак" выиграл!»

Я плюнул, решил, что хуже быть не может - а вот хрен там. Потому что в коридоре меня перехватила лучащаяся Татьяна Семеновна и одарила вскрытым почтовым конвертом с сиренево-розовой, новехонькой, как с печатного станка, двадцатипятирублевкой и благодарственной запиской от Алькиной матери. За то, что возился, да еще и с извинениями за хлопоты. Я сунул в карман мои тридцать серебрянников в нерушимой советской валюте и даже изобразил штатную улыбку.

Совесть и тоска взвыли во мне на два голоса и больше не замолкали до конца смены, и всю оставшуюся неделю я спотыкался взглядом о других мальчишек, а видел - своего.