Часть четвертая. Нереальность

1.

- А потом что было? Наутро? - Славик беспардонным образом вломился в мою меланхолию. Даже придвинулся поближе, почти уперев острое колено мне в бедро. В другой раз я бы уже давно тлел на вечном огне недоступного блаженства, а сейчас...

- Когда?

- Ну утром, когда все в пасте проснулись, - нетерпеливо подсказал он. Я и забыл, что после сигаретной истории начал вспоминать другую, про боевое крещение меня как вожатого: в первую же лагерную ночь мои паразиты честно перемазали зубной пастой спящих по соседству девиц. Кто это сделал, не помню уже, ибо не фиксировался я тогда на Альке, отживал последние нормальные дни. А сейчас вот приписывал эту дурацкую выходку славкиному крестному отцу и другим «пионерам в законе».

Заминку в рассказе Славка воспринял, как любой нормальный пацан - на секундочку прижался, просяще почти, обжег выдохом в щеку.

- Я сейчас, шторы только задерну, а то налетит всякой дряни, - и мигом оказался у окна, и вправду облепленного снаружи всякими ночными мотыльками, настырно колотящимися в стекло. Изогнулся весь, чуть выпятил скрытые под черной тканью ягодицы - округлые, ладные. Нетронутые.

- Я уже иду. Что потом-то было?

- Ну... - за давностью лет я не помнил, чем там дело кончилось, но профессиональное воображение по первому зову спешило мне на помощь, подсовывало привычные, описанные в десятках моих повестей карикатурные изображения клуш-воспитательниц, ябед-девчонок и недотепистых молоденьких вожатых. И заодно героический образ себя любимого тоже нарисовался. Стремительно. Всего парой предложений.

- А я на них смотрю и объясняю, что мы в свое время пасту куда экономнее использовали. Одного тюбика хватало, чтобы всю палату перемазать. А они...

Тут Славик вернулся обратно на диван, по-турецки сворачиваться не стал, просто придвинулся поближе, всунулся в облако моего табака и перегара, чуть поморщился и рассмеялся звонко.

И влез головой мне подмышку, потерся кошачьим, томным жестом.

- А еще? - протянул искушающе. Я чуть не взвыл, сдвинулся, чтоб ему было поудобней: - А что самое ужасное они вытворяли?

- Ну... эээ...

Дрочили они мне. Не «они», конечно, а «он», про которого тебе знать совсем не обязательно.

Я замер. Уперся взглядом в пепельницу, из которой обгорелыми мачтами торчали черные тени спичек. Подумал. Хоть о чем-то приличном. И неожиданно понял, что способен сейчас только брякнуть торопливо «да я в книжках про это писал, малыш» или типа того. А сказать такое - это как ледяной воды в костер плеснуть. Разговор сразу погаснет, завихрится дымком вежливого прощания и пожеланий спокойной ночи. Значит, будем врать.

- Ужасного? Да, как тебе сказать... А по твоему, что самое ужасное?

- Ну... - насколько я понимал, в мальчишечьей башке сейчас с космической скоростью проносились разнообразнейшие прегрешения, за перечнем которых ни одному пацану не приходится ходить далеко. Альке не приходилось, по крайней мере, и моим загорелым героям - тоже. Славка был из их когорты, несомненно - облизал губы, будто пробуя не сорвавшиеся еще слова на вкус, ткнулся мне чуть не в ухо и шепнул так, что было непонятно: как это я еще не превратился в кучку пепла на диване? - Не знаю, Петр Владиславыч. Может, дрочили. На скорость, ну, вы знаете.

Я уставился на него - уж я-то знал, но ему про такое знать было необязательно! - и в этот момент свет в домике моргнул, пожелтел и погас.

Осталось только заполошное дыхание совсем рядом и обожженная предсмертной электрической вспышкой темнота. Я шевельнулся, и Славка впился в меня, как клещ, прижался.

- Провода порвались? - шепнул он, кажется, почти испуганно. За окном грохнуло, штору подсветило разноцветным маревом салюта. - Фейерверк, глядите.

Я глядел. Будто безумная разноцветная гроза, и мы вдвоем. Может, на Венере. Или на Тау Кита. Один черт, рядом не было ни-ко-го, и даже страшного Лелика.

А может, и нас уже не было. Наших мыслей. Славкиной невинности. Моей настороженной боязни.

Невозможный, сладковатый и легкий славкин запах опьянил меня не хуже коньяка. И я сам - сам! - первый и, наверное, последний раз в жизни протянул руку. Мягким жестом пригреб славкины ягодицы. Вроде как прижать пацана к себе хотел. А вместо этого погладил несмело. Один раз, потом второй. Не веря собственным рукам и ощущениям. Не понимая, что значит звук, ворвавшийся мне в самое ухо:

- Еще?

Сладкий трехзвучный стон. Дрожь. Тоже сладкая, трепетная. И шевеления. Немыслимые совершенно - Славик извернулся, наклонился, положил голову мне на колени, приподнял слегка задницу - чтобы удобнее гладить было. Позволяя мне это. Предлагая себя.

И я сорвался. Не так, чтоб напугать, впрочем. Сначала настороженно, а потом все жарче и быстрее гладил кругленькие ягодицы, трогал доверчивую, горячо дышащую щеку, щекотал губы о ворох мягких прядок. Хотел его все больше и больше, и Славка мне отвечал - охотно.

На этот раз не было ни злости, ни отчаяния, ничего такого, сплошь удовольствие и нетерпение, и неотступное осознание того, что хватать, силой притискивать, ужасаться - не нужно. Он и сам мне даст все, что я хочу, и что он сам хочет. Вот такой он был храбрый мальчишка, мой Славка.

2.

Благословенна летняя дачная темнота и грохочущий, стозалпный, что ли, салют, за дребезжащими окнами. Канонада. Праздничные залпы в честь моего... возвращения? Обретения? Грехопадения? В честь моего счастья.

Славка хихикнул в очередной раз - губами мне в пах. Фыркнул упрямо и чем-то зашуршал. Известно чем, впрочем, - собственными джинсами. Извернулся весь, устраивая затылок у меня на коленях, перемещая мою ладонь с ягодиц на собственную торопливо распахнутую ширинку. Позволяя мне запустить туда пальцы.

Он словно плыл на волнах собственного теплого дыхания. Стонал самозабвенно и невесомым голосом просил:

- Еще можно? Еще... пожалуйста.

Как будто меня нужно было просить словами! Я гладил, и гладил, и гладил снова - нежный пух в низу подрагивающего живота, мягкого по сравнению с упругой твердостью, торчащей из расстегнутых штанов, трогал снова, стянув мешающиеся джинсы до середины бедер и тем стреножив своего упрямого, послушного, вожделенного, острым юным потом пахнущего это-же-ребенка, покатывал в ладони, снова обхватывал, гладил дальше, повинуясь медовому шепоту.

И себя не забывал, не то, пожалуй, лопнула бы молния. Я на короткую мучительную секунду сдвинул тяжелую голову, так невыносимо давившую на вздыбившийся пах, расстегнул штаны и устроил Славку загривком на бедре, успев подумать, что только спермы в волосах ему и не хватало.

Нежным жаром обволокло пальцы. Славка горячо, сквозь зубы, выдохнул, расслабленно вытянулся и замер на несколько секунд. Мне должно было их хватить на то, чтобы успеть. Пока он еще со мной. Пока черная бездна кошмара и осознания не разверзлась у наших ног.

Но - удивительное дело - впервые в жизни я не боялся последствий. Я вообще ничего не боялся сейчас, и в торопливых жестах не было неловкой суеты, а только лишь собранная скорость и стремительная реакция, как у стрелка в тире. И ожидаемая блажь разлилась в чуть занемевшей руке. А Славик тем временем снова заерзал, вгоняя меня в оцепенение, подтверждая реальность происходящего.

И он же меня едва не начал утешать! Я еле слышал его жаркий, томный шепот прямо мне в ухо.

- Все в порядке?

Я кивнул. Все в порядке, да. И мучительно захотел его поцеловать, и так же мучительно понял, что не смогу, не смею.

И болезненно царапнуло ощущение неправильного. Вот только что все было идеально точно, совершенно нацелено в мое нежное нутро, а в этом вот уточнении мелькнуло что-то такое... будто бы это не я, а он меня соблазнял. Но ведь такого быть не может.

Славка не спешил скатываться с моих колен. А мне было с ним так хорошо, что и курить не хотелось, и шевелиться, и... И я все еще боялся что-то брякнуть. Не то, не так... А потом мгновенно встряхнулся от чуть насмешливого тихого голоса:

- Ну вот так же, но на скорость, друг другу. Брат, когда узнал, меня чуть не пришиб. Вы ему не говорите, ладно?

- Ну, конечно.

- Так, кажется, до сих пор шрамы остались, - почти беспечно сообщил мой малолетний партнер.

- Где? - ошарашено выдохнул я.

- Ну... свет включат - покажу. - и в привычной темноте я различил мягкое шелестение - пацан вывернулся таки из джинсов.

- Покажешь? - переспросил я, понимая, что схожу с ума, именно в эту секунду, и спасения нет. - Он тебя ремнем, что ли?

Славка невнятно согласился, прижался шелковым горячим бедром.

- Строгий он, - почти мечтательно заявил он, погладил меня по животу - дрябловатому, чего греха таить, я даже втянуть его забыл от шока. - Но хороший. Как вы, Петр Владиславыч.

- Алька, - выдохнул я, поймал пацана за остренький подбородок, вздернул к себе и поцеловал, наконец.

Губы у него были мокрые, горячечные, и целоваться он не умел. Совершенно. Это не дрочка, на скорость не получится с друзьями. Я все целовал своего мальчика и никак не мог заткнуться, между поцелуями называя его то Алькой, то Славкой и выпрашивая прощения за все то, за что ему не стоило бы меня прощать.

- А кто это? - чуть капризно поинтересовался Славик, уворачиваясь от очередного моего касания.

За окном бухнула запоздалая ракета - последняя, вероятно, я и не заметил, что салют давно отшумел. Сидел в темноте, нашаривал слова, а пацан тем временем, пользуясь моей полуобморочностью, нашаривал немудреную одежонку. В темноте заскрипел в брючных петлях змеевидный ремень - и я со сладким ужасом представил, как именно Славке досталось от брата.

- Один... мальчик, - прокаркал я. Голос будто сломали - цеплялся осколками. - Давно его не видел.

Алька - Славка! Славка, черт подери, кем бы он там ни казался! - как-то странно хмыкнул и звякнул пряжкой.

- На меня был похож? - и снова это прозвучало очень по-взрослому, с деловитым пониманием. - Петр Владиславыч, вы... - он в темноте потрогал меня за ногу, - вам, наверное, стыдно.

И вздохнул, будто хотел добавить – «а мне нет». Или «мне тоже». Я ничего уже не понимал.

Я не знал, что ответить и потому слепо понадеялся на какую-нибудь случайность, бога из машины, вмешательство потусторонних сил, на вроде тех, которыми я выравнивал не слишком продуманные сюжеты.

Заполучив себе невиданное чудо я - странное дело - вновь молил о чуде. Об избавлении.

И оно не замедлило прийти.

Металлический лязг звонка на калитке был холодным и равнодушным - как блеск хирургических инструментов, как свет лампы на столе у следователя. И отрывистое «Ста-ни-слав!» прогремело в сырой вечерней тишине пожизненным приговором.

- Да тут я! - недовольно проорал Славик.

Штаны я застегнуть успел, и это было как нельзя более кстати: цокот каблуков приблизился, Марина будто гвозди забивала с каждым шагом. Сейчас она спросит, почему мы сидим во мраке...

- Вы что тут, как нетопыри, в темноте?

Несложно было догадаться. Я встал, шатаясь, свалил что-то со стола, услышал Алькин спокойный говорок.

Славкин, м-мать... Его у меня тоже отнимут, вот прямо сейчас, - заберет красивая женщина и уведет, и больше никогда не увижу.

- А где нам сидеть, если света нет?

- Как это нет? - в темноте голос Марины звучал еще более идиотски, чем обычно... - Ну... Петр Владиславыч, вам фонарик оставить? - и Марина проткнула в темноту пронзительным неоновым прожектором. Озарила угол стола и хмурое славкино лицо. Даже не хмурое, а озлобившееся стремительно:

- А ты чего пришла?

- За тобой.

- Да не пойду я никуда, еще чего!

- Станислав, не дури, пожалуйста, при... - она чуть запнулась - посторонних людях. Марш домой! Думаешь, Петру Владиславычу нужны твои истерики?

- Марин, - я еле языком шевелил, по правде говоря. Но позволить ей сейчас забрать моего мальчика? И подумалось вдруг - одного ведь предал, теперь и второго отдам? -Оставьте вы его. Во-первых, у вас там праздник явно взрослый, да и куда вы его спать положите? Куча гостей...

- Да какие там гости! - в голосе Марины послышалось раздражение. - Они все к Бусь... К Валерке до утра умотали. И Лелик тоже. Станислав, собирайся немедленно и марш спать, пока Лелик не вернулся. Ну? - вместо льда сейчас звучало какое-то усталое отчаянье. - Вы представляете, они с Леликом, как поцапались с вечера, так и... Хорошо, что я сообразила, где Станислава искать.

Я прихватил разъяренную фурию, готовую обрушить на упрямца громы и молнии, или что там у фурий в арсенале, за локоток, отвел в сторонку.

- Мариночка, - сказал ласково. - Я их помирить попробую, тут как раз разговор такой зашел... задушевный. И о Лелике тоже. А вам бы отдохнуть, не нянькой же вы сюда ехали. Себя беречь надо, да и мне не в тягость.

- Хм. - Марина пожевала губами, переступила неловко, зашуршала подолом длиннющей юбки, маскирующей бинт... - Да я даже не знаю, честно. Станислав, я последний раз спрашиваю, ты домой пойдешь?

- Да не пойду я никуда! Я лучше в собачьей конуре ночевать буду или в бане! - Славка вскочил с дивана и неуклюже попер на новоявленную тетку. Цыплячьи кулаки сжаты, губы закушены, грудь колесом, пряжка ремня воинственно блестит. А у меня, при всем идиотизме ситуации мелькало в голове непотребное. - Или... Петр Владиславыч, можно, я у вас останусь?

- Слава, - укоризненно сказал я, встал между ними, изображая из себя то ли баррикаду, то ли примиряющего голубя с оливковой веткой в клюве. - Мариночка, оставьте вы его, - посоветовал шепотом. - Упрямство переломите, только хуже будет. Утром сам придет.

- Вы уверены? - в голосе проклятущей (или наоборот, благословенной) блондинки читалось недоверие... - Тогда... Петр Владиславыч, вы не могли бы меня до калитки провести? У вас тут дорожка такая неровная, а у меня нога... Станислав! Чтобы мне на тебя утром не жаловались, понял?

Понял. Я честно постараюсь, чтобы Славке было хорошо. Как именно - тебе знать совершенно необязательно.

- Петр Владиславыч, - затараторила Марина, как только мы с ней выволоклись на крыльцо, - вы пистолет свой хорошо убрали? А то... В общем, не показывайте ему, ладно? Нам только оружия с Леликом не хватало сейчас... а Станислав, вообще-то, стрелять умеет.

О господи, - подумал я. - Да он же пацан, что ж она его не то подозревает, не то... а может, и правильно подозревает. Мальчишки вечно лезут к опасности, вот и он остаться хочет. Со мною. Сам.

Заверяя Мариночку в том, что пистолет спрятан надежней пиратских сокровищ, я довел ее до соседской калитки, еще и доброй ночи пожелал.

И выслушал в ответ полтора километра скомканных благодарностей вперемешку с жалобами на Славку, Лелика, паршивую погоду, проклятущую ногу и вообще. Чувствовалось по всему, что кроме троксевазина вывих Мариночка лечила еще чем-то, скорее всего - шампанским.

Я выпроводил ее, наконец, и чуть не бегом вернулся обратно, в темноту, где меня ждал спасенный от нотации мальчишка. Думать о том, что спать у меня можно только на диване, не на продавленную же раскладушку его определять, - в общем, об этом я старался не думать.

 

Дневное ненастье сменилось сейчас благословенной полупрохладой, а небо стало ясным, словно светящимся изнутри. И луна была... При такой луне никакого электричества даром не надо.

Впрочем, Славка ее тоже заметил.

Я вошел и остолбенел: завешенное прежде окошко веранды было оголено - так, чтобы лунный свет потоком вливался в захламленную комнатку. И посреди этого размытого звездно-серебристого сияния стоял мой мальчик. Тоненький, ладный, сияющий не хуже небесных тел. Чуть смущенный. Не боящийся меня - ни капли. Наоборот, ждущий.

3.

Персонажи моих повестей весьма вольно обращались с лунным светом - отрезали от него листки и писали письма, складывали бумажные кораблики, отматывали полоски на бинты, цепляли к мачтам вместо парусов, скользили, как по ледяной горке... А Славик вот... Кажется, он решил искупаться в лунном свете. По крайней мере, мне показалось, что именно для этого пацан начал снимать с себя одежду.

Одежды той было всего ничего - тесноватые джинсы с заправленной в них футболкой, кроссовки да все тот же чертов ремень. Показалось на секунду, что сзади на этом ремешке должны крепиться ангельские крылья. Или маленькие паруса, как у пацанов из моей старой книжки «Крылатые парашютисты», о которой меня спрашивали сегодня за накрытым столом.

Впрочем, Бог с ними, с книжками. Сгори они все огнем в эту секунду - ни капли не пожалел бы. Сложил бы пепел у мальчишеских ног и сам бы распластался бы рядом. Такое ощущение, что я нарочно оттягивал удовольствие, замедлял свой взгляд, осторожно, сантиметр за сантиметром рассматривая обнажающееся славкино тело.

Тоненькие ключицы, очерченные тенями, выпирающие и беззащитные... Безволосые еще подмышки и соски - напрягшиеся, обретшие твердую форму... Славка повернулся ко мне спиной, наклонился, чтобы развязать шнурки, вильнул ладной дорожкой позвонков, свесил волосы - тоже подсеребренные, мягкие, нежные даже на взгляд. И наверняка пропахшие солнцем-ветром-мокрой травой-сказочным вечером и острым запахом луны и приключений.

Мальчишка не стал оборачиваться, шевельнул бедрами, снова потянул на себя ремень - будто дрессированную змею погладил. Отшвырнул его куда-то во тьму, простилавшуюся за лунным пятном. Прогнулся весь, обхватил себя за плечи - будто и впрямь в воду забирался и боялся холода.

И, ясно видные, проступили на бедре темные полоски от чертового ремня. Я рванулся к омытому живым серебром пацану и сгреб его, потащил к себе - греть, целовать волосы и щеки, и прохладные губы, напившиеся лунной водицы, ласкать и нежить.

И он позволил, вплелся мне в руки, втек капелькой ртути и прижался острым телом, будто погладил меня всем собой. Поделился легкой пыльцой, оставил на коже светлые пятна. И нисколько не мешал целовать, напротив, - согревался, тыкался крепкими пальцами мне в загривок, цеплялся, как вьюнок.

Все, что там на нем еще оставалось, я снял - торопливо и вряд ли так нежно, как Славка того заслуживал. Присел на корточки - как перед малышом, которому я мог бы натягивать варежки или завязывать шнурки. Нежно обхватил мальчишку - и выступающие косточки на бедрах сладко притиснулись к моим влажным ладоням.

Там, у разоренного стола, коленями в луже лунного света, я и показал своему Славке, как оно бывает, когда не руками, а ртом, и не на скорость, а долго. А он мне позволил узнать, какое оно на вкус - мужское лунное молоко. Тоже впервые.

 

Славка постанывал, вертелся, хихикал, впивался в мои плечи нестриженными ногтями, а потом, отскулив свое сладко и разнузданно, чуть капризно спросил:

- А чего вы в одежде, а я без? Это нечестно...

Наплевать ему было на мое дрябловатое пузо, на седеющую поросль. Я разделся, ежась под любопытным взглядом, снова притянул мальчишку к себе - нечего меня рассматривать, - и утащил на диван, пожалев на секунду, что забыл застелить свежим.

Лежа было удобней целоваться... и все остальное. И ноги не подкашивались.

Славик заерзал, перекатился на бок и неуклюже попытался обвить мое бедро ногой. Будто забраться на меня решил. Потерся сладко.

А потом закостенел - так, что я заподозрил неладное:

- А можно я у вас одну вещь спрошу?

Нет. Не надо. Черт его знает, что он сейчас брякнет. И не вылетит ли он после этого из койки, глотая слезы. Не хочу я расспросов в постели - слишком уж этим когда-то грешила моя бывшая жена и пяток разнокалиберных случайных знакомых.

- Спрашивай, малыш...

- А вы... у вас... С тем мальчиком у вас так же было?

- Нет, - совершенно искренне ответил я. - Так не было. Иначе было. Слав, иди-ка ты сюда, правда.

Он послушно прижался, потерся носом мне о грудь и звонким шепотом сообщил:

- И у меня так не было. Честно.

Вот цыпленок. Мне на секунду стало смешно, а потом резко страшно: понять не мог, откуда вообще у этого сказочного ребенка такие вот... желания и умения? И большого ли я дурака свалял, что с ним связался.

- Только вы меня не прогоняйте, - торопливо добавил он, и страх сменился нежностью.

- Не бойся... - неизвестно зачем ляпнул я. И понял, что попал в точку: Славка обнял меня еще крепче, навострил уши и закивал на каждое мое торопливое обещание не прогнать, беречь, охранять, больно не делать, не предавать и все такое... Красиво это было, только вот я сам не знал, что сейчас произношу - ритуальную посткоитальную песенку или серьезную клятву.

Славка, впрочем, верил. Прижимался и сопел мне в ухо, а потом решился и повернулся крутой задницей к моему животу.

- Только не больно, - попросил жалобно.

Я снова пообещал, что все будет замечательно, торопливо приобнял его и... задумался. Потому как с подручными средствами у меня было негусто. Совсем как... Совсем как у моих персонажей в том трехклятом тексте, что до сих пор болтался на экране ноутбука. Но чертова фальшивка сейчас стала шпаргалкой: я был готов к тому, что Славик закричит или станет кусаться. К напряжению и сопротивлению был готов. К слезам. К дрожи и истерике. Только вот это не решало проблемы. Хотя...

Самым ценным подарком моих сегодняшних гостей оказался на тэтэшник вкупе с выдержанным алкоголем, а давно размякшая пачка сливочного масла, прилагавшаяся к икре и рыбе вместе с французской булкой. Впрочем, икра потом тоже пригодится - когда Славик захочет есть. А пока я осторожно, с неохотой выпустил из тяжелых объятий свою лунную рыбешку и потянулся к столу за липкой на ощупь пачкой.

Вляпался пальцами в растаявшую массу, набрал изрядную порцию, осторожно донес и втер в узкую расщелинку.

Славка поджался на секундочку, но потом расслабился, даже ноги раздвинул, дал мне возможность потрогать все, щедро подставленное, никем до меня не тронутое.

Он брыкался, дрыгал ногами и почти шипел сквозь зубы - как персонаж любой моей книжки. И разговаривал так же. И пах. Только вот делал я с ним сейчас такое... Показалось на секунду, что сейчас подо мной барахтается... Нет, не Алька. А кто-то из моих книжных героев, тех самых, которым когда-то писали письма влюбленные школьницы со всей страны. Тьфу!

И я сплюнул в ладонь.

А потом было точно не как в книжках. И я, горе-литератор, не мог подобрать ни одного слова, чтобы описать все это. Если бы вообще решился такое написать. Я и сделать бы не решился, если бы не Славка.

Он не стонал, не охал, не требовал прекратить... Наоборот - извернулся весь, приподнялся - так, будто решил отжаться на кулаках. И я надвис на ним мгновенно - неповоротливым каменным утесом с каменным же членом.

Славка дрожал всеми жилками и поддавался. А еще переместил мою ладонь к себе в пах. И почти сразу расслабился, впустил меня с удивительной легкостью. Нежное обволокло, опалило - и я кончился весь, пропал, остался наслаждающийся зверь, рычавший и бравший свое, хватавший губами выступающие позвонки в нежной штриховке волосков, прижимавшийся грудью к торчащим лопаткам.

- Офигеть... - торопливо выдохнул Славик через миллион минут (или секунд? или лет?). Скорее всего - через пару глотков запекшегося от нашего жара воздуха.

Я бы выразился грубее. То, что только что выкрутило меня досуха, к простому офигению имело столько же отношения, сколько свечка к взрыву сверхновой.

Алька потянулся, уложил голову мне на плечо; луна обрисовывала его серебристым и белым, и я вдруг понял, что ничего, ничегошеньки не заканчивалось.

И еще - что от луны ожоги бывают похлеще, чем от солнца.

4.

Трудно было поверить, но даже в эту ночь, богатую на неожиданности и приглушенные стоны, мне все равно снились пацаны. Голые и доступные. С острыми локтями, сбитыми коленками, тонкими щиколотками, шелковистой кожей на загорелых бедрах и белесыми отметинами ягодиц. И в довесок к этому - с напрочь смазанными лицами - не Славка, не Алька, а кто-то совсем неузнаваемый, как любой персонаж моей книги.

В противовес этому сонная Славкина мордочка поутру была четкой до безобразия, будто за ночь навели резкость и промыли спиртом... да уж, спирт тоже повлиял. Коньяк то есть. Голова гудела, хотелось пить, но вставать было лень. Я так и лежал, мучаясь одновременно жаждой и желанием отлить, и любовался.

Четыре веснушки на бархатистой щеке, у уха. Розовый рубец от подушки. Полукружья век и ресницы, не настолько длинные, как иногда бывают у мальчишек, но бесконечно милые...

Мой грех спал рядом со мной и дышал мне в лицо сонной горечью.

На секунду мне показалось, что от Славика слегка тянет сигаретным дымом. Совсем чуть-чуть, издали. Я принюхался и стремительно обругал самого себя: завалил, старый медведь, пацана в койку, да и задрых потом с нечищенными зубами. А мальчишка всю ночь был вынужден дышать моим перегаром. Не отвернуться ни черта: диван-то узкий, а Славик прибился с краешка, свесил почти до пола тонкую, словно пулей пробитую руку. Видно, неудобно ему было - вертелся ночью, я это слегка чувствовал, сквозь свою эротическую зыбь.

Да черт с ней, с зыбью, и с табачным дурманом тоже. Хотя он уже четверть века отдавался в моей памяти чувством вины.

Я сгреб мальчишку под свою руку, он бормотнул что-то спросонок и шевельнулся, смешно сморщил нос и сел, растирая лицо руками.

- Петр Влади... - и взгляд, которым он окинул все свидетельства прошлой ночи, от пустых бутылок до собственных джинсов, комком валявшихся на полу, был вполне красноречив. - Не приснилось, - сделал он вывод.

Не приснилось. Во сне все то же самое было бы не таким ярким и трепетным, без вечного всеискупляющего похмелья, без затяжного молчания. И без моего стыда за пивное пузцо и прочие основательно заплесневелые части собственного тела. Но утренний стояк был - как всегда после пробуждения. Только вот сегодня его можно было загасить иначе.

- Ты... - я запнулся на секунду, понимая, что прямо сейчас, без захода в вожделенную зеленую будку и поцелуя с давно остывшим чайником у меня ни черта не выйдет... - Я сейчас... Подожди... Полежи пока...

Славик кивнул, забился послушно в теплый шатер одеяла, позволил мне через себя перелезть - вот они, липко-медовые прикосновения, одно случайное, три лишних. Я нашаривал на полу штаны, наощупь напяливал их, не сводя глаз с обнаженной кожи. И внутри все пело-ныло-замирало от ужаса: «Не приснилось».

Чайник засвистел как раз вовремя: я уже соскребал последний островок мыльной пены и щетины, торопясь и стараясь не порезаться. Черт его знает, что пьют по утрам соблазненные малолетки, не шампанское же, но и не молоко?

Потому на расписанном пышными цветами древнем подносе воцарился чай, а что до завтрака, так зря ли я полгода жил в одиночку. Научился.

С завтраком я перемудрил. Может - слишком долго провозился на кухоньке и крыльце, может - слишком старательно отводил взгляд от соседского забора, за которым, по случаю воскресного утра, царила сонная тишина, подкрашенная жидковатыми солнечными лучами. Может, похмелье не отступило до конца, или ноутбук одуряюще не вовремя попался на глаза. Или крыша у меня поехала от неведомого нечаянного счастья. Одним словом, завелся я с полуоборота. Всего-то и нужно было - узреть Славика на диване. Одетого. Застегнутого на малочисленные пуговицы. И осененного странным выражением лица. Некомфортно ему было.

А если быть точным - то просто больно. Той ноющей, стыдной болью, которую я ни разу не испытывал, но мог представить. Я утвердил поднос у постели и сел на пол, тоже неловко. Страшно было - и не в последнюю очередь потому, что эта страдальческая гримаска меня завела моментально. До залпа мыслей о том, какой он сейчас там, внутри. Мягкий, растраханный и влажный. До невозможного желанный.

Кажется, Славка что-то такое почуял. Потянулся за чашкой, отдернул руку. Шевельнулся настороженно. Он попробовал сесть по турецки, как вчера - и щека моя привычно уже оказалась у спрятавшегося под тканью колена. Кажется, так ему тоже было не особенно удобно. И пацан скромно соскользнул на краешек дивана, спустил ноги, подвинул поднос - и чашки вздрогнули, заскользили по расписным цветам, осеняя все вокруг брызгами горячего чая.

- Вы чего так долго? - хмуро поинтересовался Славик.

- Чайник... - отговорился я, махнул рукой. - Да и щетину соскреб, тебя не царапать. Слав, все нормально?

Он отозвался - неверящей, дрожащей улыбкой. Совершенно детской. Как малыш из социально-рекламного ролика про детдомовцев. И брякнул такое, что я сперва ушам не поверил.

- Мне уйти?

Что ему? Зачем?

Я переспросил. И услышал в ответ повторное:

- Мне уйти? Ну... Вы же... вам со мной неудобно теперь, да?

Я сорвался. Схватил, прижал-притиснул, опрокидывая его на мятый бархан одеяла и свалив, судя по звукам, многострадальную чашку. Неудобно. Ему - неудобно!

- Я тебе сейчас... - пообещал я в запале и раже; подмял под себя. - Уйти он решил... я тебе покажу - уйти.

- Ну, покажите... - каким-то странным, чуть кукольным, капризным голосом отозвался Славик. Глаза почти прикрыл, а потом повернул лицо поближе ко мне. Почти как для поцелуя. И я вновь почувствовал улетающий сигаретный дух. И вспомнил - теперь-то уже точно вспомнил, что ночью Славик явно ворочался, а потом и с кровати соскальзывал - видимо, не только в туалет мотался, но и... сигаретную пачку я вчера со стола не убирал.

Ностальгический никотиновый запах, ломкие интонации, припудренные крошками обгорелой кожи коленки, чертов повторяющийся невзгляд и ухмылка на отстраненном лице. Не пацан, а... Мелкий купидон, выгнанный из рая за хулиганство. Мой персональный ангел-искуситель. Проклятье, да?

Правильный ответ «да». Я убеждаюсь в этом, впервые выворачивая полудетские запястья. Не выпуская захват. Не выпуская Славку со своей территории.

Размечая губами ее границы, сжимая верткое тело и притискивая мальчишку так, как мне нужно. И ему тоже нужно, если только я правильно понимаю звуки, которые он издает: жалобное, почти протестующее нытье.

Чертов гетеросексуальный опыт подсказывал, что «нет» на самом деле может обозначать «да». А поскуливание бывает не только жалобным, но и сладким. Я убеждаю себя в этом и заодно в том, что все происходящее Славке нравится. Что он ломается для виду, капризничает, набивает себе цену... Я почему-то не верю в его дурацкое «нет, пожалуйста не надо», слишком уж трафаретно и пошло оно звучит.

Зато в том, как привычно - с одного раза! - отзывается его тело, удостоверяюсь сразу же, как только добиваюсь своего - и только что упиравшийся мальчишка послушно обмякает, по подставленной мне щеке стекает привычная голливудская слезинка...

Играет. Конечно, играет. И, значит, ему эта игра приятна, - и мне тоже можно не сдерживаться.

Я цепенею на секунду, вслушиваясь в умоляющие, так похожие на настоящие, вопли. Такое ощущение, что Славик обращается сейчас не ко мне, а к кому-то третьему, безмолвному свидетелю нашего триумфального спектакля. К кому-то, кто поглядывает на происходящее и наслаждается им - примерно так, как я наслаждался бы подобным видеорядом, если бы он мне был нужен. Но к счастью моего писательского воображения мне хватало с лихвой. Оно плескало через край белыми каплями.

Славка дергается в очередной раз, мяукает особенно недовольно и даже пытается оцарапать меня обломанными ногтями.

Плевать, уже плевать даже на то, что он заигрался, дело молодое, понятное - но внутри-то он именно такой, как нужно, какие бы гримасы не корчил, и, значит, мне плевать.

Я не сдерживаюсь, не анализирую себя и ни черта не боюсь. Вообще ни черта - совсем как герои моих книг. Оказывается, столько раз пережитое не мной бесстрашие выглядит именно так - когда позволяешь себе все, что хочется, и пусть потом хоть убивают. И мыслей нет, голова пустая. Только и успеваешь заметить на остром плече, - а пацан давно уже подо мной, мордой в подушке, руки стянуты слегка мокрой содранной футболкой - длинную царапинку, свежую, кровоточащую. Мельком соотносишь ее с выпирающей диванной пружиной. А потом стремительно зализываешь, и остаток мозга вышибается напрочь от горьковатого запаха крови.

Ага, крови... То ли Славик так неудачно дернулся, то ли надо было подумать хоть о какой-то смазке, прежде чем вламываться в теплое мальчишечье нутро, то ли еще что... Но факт оставался фактом, а кровь - размазанной по славкиной ягодице красно-кисельной полосой. Красное на белом. Отзеркаленный отпечаток знака «кирпич». Стоп. Приехали.

И я не понимаю, что это значит. Мне надо-надо-надо кончить. А Славка - трясущийся, выгибающийся и выскальзывающий из-под меня, этому мешает. Напрочь. Я понятия не имею, что я делаю, когда бью наотмашь по выпяченным ягодицами. Я его торможу. Я его подстегиваю. Я кончаю.

Тихие всхлипы сквозь послеоргазменную муть мне послышались. Это Славка, придавленный мною к дивану, просто дышал так: втягивая воздух.

- Слав... - в ужасе сказал я, наклонился, силком перевернул на спину. Пацан прятал глаза, да что там - весь прятался, съеживался, ускользал невесомо, как сгорающая папиросная бумага. - Славка...

Чертов, чертов мой язык, писательский, богатый - если верить паре доброжелательно настроенных критиков - и совершенно беспомощный сейчас, не поворачивался ради «прости» или «как ты?». Беспомощные выродки, а не слова. Ни на что не способные, ни к чему не пригодные. А тронуть его я попробовал: и Славка тут же прогнулся, ртутным шариком извернулся из-под нежеланного - моего! - прикосновения.

- Хватит! - и это прозвучало скуляще. - Хватит, ну пожалуйста!

Я кивнул. Убрал руку. Отодвинулся как можно дальше. Практически сполз с дивана и чуть не свалился на пол. Да и свалился бы, если б это хоть капельку помогло. Впрочем, четверть века назад коленопреклоненная поза не спасла меня ни от чего. А сейчас один остеохондроз чего стоит. К черту.

Я бы, наверное, просидел бы так не час и не два. Вечность. Только кто бы мне позволил? Подлая мыслишка о том, что Славка, отистерив, помчится за помощью к брату, уже начала выть во мне привычной тревожной сиреной. И внутри меня же телепались постыдные мысли о спасении - уговорить, откупиться, приласкать, запугать, даже - кошмарное и нелепое «придушить». Только и в этом случае меня все равно достанут. Такие люди, как славкин братец, имеют крепкие связи где угодно - хоть в прокуратуре, хоть в аду. Даже там. Да, я почти уверен, что какой-нить лакомый кусочек преисподней давно уже контролируется пристреленными братками с нашего района

И пацану достаточно даже не сказать, не намекнуть - просто показаться в таком виде! И все - мне конец. Конец.

Во рту стоял вкус, как от железного гвоздя. Я обыскал кровать, нашел Славкины трусики, подумал о том, что надо бы его вымыть и намазать... хоть детским кремом, от ссадин, кажется, помогает... но когда я протянул руку, он шарахнулся, выставил ладошки.

- Нет!

Меня куснуло глупой обидой. Куда делся мой ночной лунный мальчик? Этот был желанный, но удовольствие без обязательств кончилось, обернулось перспективой лишиться не свободы - головы. Или яиц. По выбору старшего братишки.

Оторвет мне яйца, зажарит и скормит. Я бы не удивился - больше того, сам бы так и поступил, не ударь меня тогда солнцем-Алькой по башке, да на всю жизнь.

- Слав... - выдавил я, - ну что ты. Я ж не... я думал, тебе так нравится... ночью же...

- Так то ночью! - ненавидяще зашипел он, и я с ужасом услышал в тусклом голосе нотки подступающей истерики. Это у рассудительного, спокойного Славки!

Я вздрогнул так, будто меня холодной водой окатили. И больше не шевелился. Сидел в своем ледяном коконе, в глубокой заморозке. Наблюдал за тем, как Славик мечется от дивана к кухонной половине, льет прямо на хозяйственное полотенце минеральную воду из пластиковой бутылки. Брызги летят на немытый пол, задевают выпирающие косточки. А Славик тем временем обтирается... везде.

- Если бы ты вчера... отвернулся... я бы не стал, честное слово. Веришь мне? - и зачем-то добавил «малыш».

Пацан глянул на меня через плечо и промолчал. Он был сейчас больше всего похож на озлобленного беспризорника из старых фильмов: всклокоченный, потный, судорожно натягивающий скрученную и тоже - будто изнасилованную - одежду. Меня внезапно начало мутить так сильно, будто в этот раз по голове мне долбанули не солнцем, а кирпичом. Или молотом.

А потом он улыбнулся, и ледяные когти вокруг сердца на миг разжались.

- Врете.

5.

Уходя, Славик хлестнул дверью. Как крыльями хлопнул. Или... ну, с пощечиной такое сравнивать слишком банально.

"Врете".

"Нет!"

"Отвернитесь!"

"Ну, хорошо".

"Только попробуйте кому-нибудь сказать, я вас..."

А вот это неожиданно и больнее всего. Так, что я даже чуть засмеялся с перепугу.

"Что ты меня? Из рогатки расстреляешь?"

"Я вас Брату сдам".

"И что?"

"И ничего. Это вам не за пацанами в душе подглядывать. И не под окном дрочить. И не..."

"Ты что несешь?"

"Правду. У вас же все книжки про это. Если посмотреть. И про то, какой вы героический... А вы трус, на самом деле. Меня вот боитесь..."

"Боюсь. Что ты не придешь больше".

"Да куда я денусь. Просто... Я думал, вы писатель, а вы так... "

Я был согласен и на «так». Лишь бы не обманул, не испугался, не заложил меня. Лишь бы остался.

"У вас там все неправда, вот!"

И дверью по косяку. Изо всех детских сил.

Я тупо уставился на дверь. Все было кончено: между мной и Славкой, между мной и тем давним, давним летом, приведшим меня вот сюда.

Я не понимал, кто я. Или, верней, не мог поверить. Это все вправду произошло со мной? Двадцать пять лет жизни, две дюжины книг - и все?

Где-то оставался коньяк. Должен был остаться. Не может все быть настолько безнадежно плохо; значит, должно быть хоть что-нибудь выпить. Я утешал себя этим примитивным заклинанием, пока шерстил бутылки, с омерзением сметая на пол объедки и огрызки. Это вот моя жизнь. Мусор, ничего больше. Как я сам.

Не было никакой выпивки. Я метнулся, как таракан от света, в голове стучало от невозможности оставаться на одном месте. Невыносимое нечто давило, вынуждало бессмыслицей движений стараться спастись, мучило невыносимо - и никак не желало заканчиваться.

Кто-то был ко мне милосерден - бутылка нашлась. Что характерно, за ноутом. Я подумал еще, что это правильно, так и должно быть: для меня мои книжки всегда были и лучшим успокоительным, и лучшим весельем, и тяжким мучением. Все правильно.

Прежде чем ненависть возьмет меня всего, нужно было сделать еще одну вещь.

Раскрыть ноутбук. Мне будто шептал кто-то.

Я раскрыл. Совершенно обыденно загудел вентилятор или какая еще херь в электронном нутре.

Теперь открыть файл.

Я сделал и это. Зажмурившись, как перед дантистом, промотал до конца.

Открыть глаза. Это было самое сложное. Без этого я и вправду был бы безнадежным трусом, все по Славкиным словам.

Со вчера моя шагреневая кожа уменьшилась до лоскутка. Я читал строчку за строчкой и физически чувствовал, что седею.

Потому что в них было все. О том, каково это - когда у взрослого, на которого ты смотрел снизу вверх, полагая его чуть ли не господом Богом, начинают потеть ладони. Когда он начинает смотреть на тебя тем самым, неположенным и стыдным, опасным взглядом. Как этот взгляд начинаешь опознавать сразу, и не знаешь, куда от него деваться, как он прилипает к тебе, будто паутина или грязь, как...

«...больно, но больше стыдно. Он сунул мне палец в зад и начал шевелить там, какая-то заусеница царапалась, а я все думал, что будет, когда он этот палец вытащит - будет на нем дерьмо или нет? Черт его знает. Было здорово тяжело, когда он так наваливался, но я уже знал, что дергаться бесполезно, он меня не видит и не слышит, не остановится ни за что.

Тошнило. Но я знал, что он кончит, и снова станет тем самым Петром Владиславовичем Ромашкиным, умным... взрослым. Как они уживались вместе - тот благородно-седой писатель, после чьих книжек хочется летать и плакать, и быть самым сильным, самым хорошим, и вот этот жирноватый потеющий тип? Я не понимал. Я только ждал, пряча лицо, и думал - хорошо, что положено стонать. Молча, я бы не смог.

К тому же ему нравилось, когда я стонал - вот как сейчас, когда я сам - сам! - расставил ноги и выпятил зад. Я так и не понял, почему иногда больно до ужаса, а иногда почти нормально. В этот раз было терпимо: пожгло и перестало, только стало еще тяжелей, он же на меня лег, вцепился, как насосавшийся огромный клещ. Значит, если дерьмо и было, то он его сейчас размажет по мне.

Я сам не понимал, отчего соглашаюсь. Отчего не упрусь. Он же не насильник, на самом-то деле, если не доводить; скажи я «нет», и все бы прекратилось. Только я не мог. Сказать «нет», означало довести дело до конца, перестать видеть его вообще, а он же не всегда был такой, даже не большую часть времени. Он меня прикрывал, рассказывал дико интересные вещи, даже из неопубликованного, еще совсем никому не известного читал... и временами трахал. Еб. Еб твою мать, скорей бы...

Я жалел, что не девочка. Девочку он бы пожалел, во-первых, во-вторых, им легче, наверное, - застонала и все. А мне же еще надо было делать вид, что я кончаю, просто так простыня хорошо вбирает. Не знаю, как я его мог так дурить, - может, он вообще шалел настолько, что готов был верить всему, даже тому, что я такой, блядь, стыдливый, что сразу заматываюсь в простыню и топаю мыться и застирывать следы.

Не знаю до сих пор. Но он никогда ничего не говорил об этом. Как отрезали.

И я, понятное дело, тоже молчал, хотя и тянуло спросить временами - неужто не противно? Это же грязь такая, ну пусть даже потом и хорошо, но хорошо-то не всегда и недолго, а тошнит - постоянно. Если вспоминать.

Я тоже не понимал, как они во мне уживаются: нормальный я и вот этот, подставляющий задницу, иногда даже нарочно выставляющий, чтоб уж поскорей... чтоб он меня не слюнявил, а трахнул и все. И успокоился еще на пару дней.

Он задергался, туда-сюда, и замер - слава Богу, все! Я его почти любил в эту секунду. Уже все. Дальше будет все как по маслу: он вытащит, я завернусь в простыню и пойду в ванную. Сегодня я ему больше не дам, можно будет просто посидеть вместе, почитать или поговорить, или еще что-нибудь такое сделать, чего со мной не делал больше ни один взрослый.

В конце концов, он ведь меня не только трахал.

А за то, что он ко мне относился, как к взрослому, и платить приходилось по взрослому. Все честно».

Я улыбался. Со стороны, наверное, это выглядело пьяным оскалом, хлипкой улыбкой алкоголика, страшной маньячной рожей... классической педофильской ухмылкой или еще чем-то таким же, отвратным. Но изнутри я чувствовал совсем другую улыбку - широкую, беззаботную, детскую. Как у пацана в первый день каникул: когда впереди девяносто два дня свободы, и пионерлагерь только маячит на горизонте... А на горизонте этого горизонта - пылающая черным огнем точка: дядька-извращенец. Просто точка. Как дальняя мишень на полигоне. Но ты не бойся, мальчик, сейчас мы эту мишень уложим, с одного выстрела.

Вчерашние выросшие пацаны - они, как и любые пацаны, просто так ко мне не являются. Только по делу. Со спасительной миссией. И выросший на моих книжках Володька Шалый, забивший в тэтэшник восемь патронов, сделал самый крутой подарок из тех, которые благородные читатели могут преподнести любимому автору.

Девять граммов в сердце, как говаривал товарищ Сухов, да? В сердце, на самом деле, страшно: а вдруг промахнусь. Значит - в висок. Туда, где когда-то, много-много лет назад мне дышал засыпающий Алька. В то место, куда сегодня ночью ткнулся губами доверчивый Славик. Главное - не промахнуться. И не передумать, ни за что в жизни. Только вот... Именно сейчас, перед уходом, надо прибрать за собой. Навести порядок: как на полянке, с которой уходишь после краткой передышки, в ослепляющем мареве жаркого или обещающего быть таким летнего дня. Уже не мне обещающего. Мне не надо.

Значит, прибрать за собой. Снести неведомые файлы или, может, грохнуть сам ноутбук к чертовой матери, выстрелить в него. Выстрел в монитор, ага. Сквозное ранение.

Записку писать... Ну, разве что, объяснительную. Явку с повинной, что ли... Хотя нет, не надо, не смогу. У меня уже нет права пользоваться словами. Но все равно, что-то же нужно, чтобы... Чтобы обнаружил меня не Славик, не истеричная Мариночка и не ее амбалоподобный целомудренный муж. А кто? Вызванивать Верочку, рванувшую с новой второй половиной в столицу нашей необъятной родины, я не хотел. Не санитарам же в труповозку звонить? Но тогда кому? Ментам? А вдруг они приедут раньше, чем я успею? Кому? Я глянул на мобильник с неотвеченным звонком литагента. Подумал, что подобное будет отдавать дешевой беллетристикой. Тогда, значит... Вспомнилось вдруг, какой звонкий воздух в поселке и как хорошо слышны громкие звуки в ленивой утренней тишине. Значит, просто на крыльцо. Кто-нибудь услышит и подойдет. Кто - неважно, на самом-то деле.

Главное - не испугаться.

Тэтэшка кажется очень легонькой. Почти игрушечной. Как те деревянные наганы, с которыми мои пацаны играли в «Зарницу».

Свет на крыльце - ясный и одуряющий. Жаркое лето. Сочное, солнечное, сказочное, невыносимо черное.

Щелчок коробки. Щелчок двери. Щелчок курка.

Кажется, у меня есть ангел-искуситель. Или типа того.

Потому что боль не чувствуется сразу. Чувствуется лишь холодок в горле, как от мятной жвачки, да странная тошнота, от которой все плывет перед глазами. Черное марево, как дымом заволокло: и точеных столбиков крыльца, прорезей калитки и несломленного подсолнуха уже нету. Но зрение остается. Какое-то иное зрение.

Потому что я вижу, со стороны, издали как-то вижу, что пробившую меня пулю неторопливо ловит ладошкой крылатая мальчишеская тень. И я понимаю, что мой тот свет - он простой, как три копейки, это то измерение, которое я выдумал, моя вселенная, с героями моей прозы и с законами, по которым они живут. И значит, именно этот Суд меня и приговорит. К Вечности.

А потом все кончается.

ЭПИЛОГ

Вишня, отливавшая алым на донце перевернутой банки из-под пива, вспыхнула соком и разлетелась в клочья. Марина ухмыльнулась, склонила голову на бок, разглядывая выставленную на другом конце участка мишень, а потом щелкнула затвором.

- Из-за вас, козлы, у меня теперь весь маникюр в смазке! Да не в той! Хорош ржать! Сашка! Сань, да скажи ты ему? Ста-ни-слав? Стасеныш, щаз довыебываешься у меня! Лучше ящик погромче включи, мне не слышно ни черта.

На террасе кто-то послушно щелкнул пультом, и по бескрайнему участку поплыл звук телерепортажа, эхом задробился об высокий бетонный забор, утек сквозь неплотный штакетник на соседскую территорию, все еще помеченную красно-белыми лентами и тонкими бумажками с печатью и подписью неизвестного следака.

Затвор сухо щелкнул, перебивая пафосные речи телекорреспондента:

- «По словам вдовы писателя, Веры Ромашкиной, в последние полгода Петр Владиславович полностью оправился от развода и его последствий, и собирался работать над очередным романом. К сожалению, судьба этого произведения разделила долю хозяина: прежде, чем совершить роковой выстрел, Петр Ромашкин выпустил две пули в монитор ноутбука, унеся с собой в могилу неоконченный текст, которой мог полюбиться его поклонникам так же, как и опубликованные книги писателя....»

- Ага, полюбился бы. Со всех сторон.

Грохнул выстрел, и Сашка-Александр добавил к этому салюту свой, полным стаканом.

- Прям кипятком бы ссали, если б знали, - добавил он. - Марин, бросай ты свою стрельбу, выпей с нами... за упокой писательской души, чтоб ей на том свете на сковородке вертеться.

- Да ну вас на фиг. Я никак привыкнуть не могу, что у меня руки нормальные, без накладных ногтей, - перекошенный блондинистый хвост мотнулся на марининой макушке так, будто она им комаров отгоняла, а не законного, хоть и ни разу не исполнившего свой гражданский долг супруга. - Ты мне, Сашка, депилятор нормальный должен, вместо того французского, который Стаська ухайдакал.

- А больше ничего?

- А еще компенсацию за моральный ущерб. Я ж реально в салон красоты таскалась вместо тренировок.

- А что, гламурненько получилось, - невыспавшийся и облаченный в нормальную взрослую одежду Станислав сейчас мало чем напоминал золотистого летнего пацана. Но на собеседника смотрел с тем же интересом, что и на истекающую похотью «мишень».

Успенский заржал, плеснул себе еще коньяка:

- Стаська, а вот тебе уже хватит. Я тебя потом алказельцером отпаивать не буду. Не зарывайся.

- Блин, - в сердцах ответил воспитуемый. - Курить нельзя, пить нельзя, Маринкиной дрянью мазаться каждый день везде, и теперь ты меня еще воспитывать будешь?

- Уже не надо мазаться. И бриться тоже не надо... - Александр Успенский, мало чем похожий на себя самого двадцатипятилетней давности, побаюкал в мощной ладони тонкостенную чашку... - М-да, кофе ты варишь значительно лучше Маришки.

- А я ее учил, между прочим. Жена она у нас или где? - Стас оторвался от похоронного репортажа, - Нормальный кофе получался, не ворчи. Просто бездуховный слегка. Ну, ей ведь не интересно такое. Кофеварка - это ж не «макаров», она ее на скорость не соберет.

- Я все слышу, - отреагировала Марина и всадила пулю в пустую банку. - Хватит там сплетничать, барышни вы мои. Ох, вымоталась я с твоими, Успенский, закидонами. Доволен? Лишил детскую литературу главного движка?

- Главного... кого... - поперхнулся Саша. А Стас поморщился, глядя на опустошенный ствол, и неуверенно произнес звонким и все еще мальчишечьим голосом:

- Кто же знал, что так получится. Мы ж... Саш, ну скажи ты ей...

- Тихо! - мощная лапа Успенского должна была опустится на плечо любовника, но вместо этого хлопнула по столу: - Кто ж на суицид-то рассчитывал? Лично я - на газетный скандал. Чтобы от нашего дорогого Петра...

- Вла-ди-сла-во-ви-ча... - отчеканил Стас.

- Ага, спасибо. Чтобы от него издательства отвернулись, а гиены пера, наоборот, на куски бы его растащили. Жизнь ему испортить хотел, а не самой этой жизни лишить...

- Сашка, ну чего ты теперь кипятишься? Тебе его что, жалко стало?

- Нет, конечно... Какое там жалко, я ж его ненавидел столько лет. Хотя... Знаешь, жалко, наверное.

- Поэтому и сказку ему подарить решил напоследок? - Стас, не сводя взгляда с партнера, расстегивал пуговицы собственного, привычно темного и жесткого, пиджака.

- Хм. Слушай, сказка, тебе, по моему, коньяка уже достаточно. Или нет?

- Ты не увиливай, ты отвечай.

- А ты не командуй взрослым человеком, Стасеныш.

- Я сам уже взрослый.

- Тоже мне, взрослый... - Марина обогнула занятый диван, пристроилась у свободного торца стола.

- Паспорт есть – значит, совершеннолетний, - отрезал Стас. - А что недавно совершеннолетний, так, - он прицельно глянул на Успенского, - трахаться со мной тебе это не мешало до сих пор. Мне и дальше не помешает.

- Кто бы сомневался, - фыркнули в ответ. - Запись хоть сохранишь. Для домашнего просмотра.

- Семейного, - подняла палец Марина. - Я тоже хочу.

- А чего? Давайте ее сейчас залудим, все лучше, чем эта хрень по ящику, - Успенский, отстранив стаськины плечи, снял с журнального столика ненадписанный диск.

- Да ну нафиг... Я как вспомню... - Стас стремительно помрачнел. - Подхожу к крыльцу, а там такая каша...

- Угу... - Марина усмехнулась... - Каша-кашей, а камеру из угла ты на автопилоте снял. Только потом орать начал.

- Я ж не совсем дурной, - обиженно ответил Стас, опрокинув в себя стакан. - Бля. До сих пор не верю. Ну сердечный приступ, ну еще какая херь, но пулю в лобешник - это я не ожидал. Он же тютя, никакой, как манка, только книжки и мог.

- Зато Стаська у нас артист... - улыбнулся Успенский.

- Это точно, - Марина ласково глянула на «пасынка». - Я пока историю про маму в Альпах слушала, прям вся слезами облилась.

- А что мне надо было рассказывать? Про отца на зоне и про то, как мать квартиру пропила? Или про то, как я из интерната свинтил и как меня Саша на помойке нашел?

- Ну, не на помойке, а на обочине... И не нашел, а поймал, когда он у меня барсетку спереть пытался...

- Ага, и вместо, чтоб в ментовку сдать, решил забрать натурой, - Стас закурил. - Романтика!

- Не говори, - Марина фыркнула сквозь зубы. - Такой же сериал. Мог бы и писателю рассказать, тоже слезовыжимательно. Прямо-таки сюжет для романа. Любовного.

- Да. Только это правда, - негромко сообщил Успенский.

- Это ж сколько в той барсетке было, Саш, если я у тебя четвертый год натурой...? - Стас попытался скроить возмущенную рожу. Не получилось. Вышла счастливая.

- Вся жизнь там была.

- Как трогательно... Я счас все-таки обрыдаюсь, - Марина старательно принялась промокать глаза рукавом камуфляжной футболки.

- А я обрыдался, когда твои огурцы попробовал. - парировал Стас. - Это ж надо было так продукты извести.

- Ну да, в жопу их тебе привычней, - огрызнулась Марина. - Я вам что, кухарка?

- Не-а... Ты жена. Третья жена страшного Саши Успенского, который лично для тебя - дорогой Лелик.

- Ревнуй, ревнуй, - безмятежно отозвалась Марина. - Я жена де-юре, ты де-факто, хочешь, поменяемся?

Стас заржал. А Успенский заухмылялся:

- Мариш, ты, главное, не забудь этого паршивца в интернат сплавить, когда меня за что-нить заметут. И это, что там еще мачехе в сказках полагается?

- Бочку с гвоздями и башмаки с костра, - проявила знание сказок Марина. - А вот фиг вам. Что дальше-то, мстители?

- А я думал, что разряд по стрельбе, хорошие рекомендации из охранного агентства и тринадцатая зарплата, - отшутился Стас казенным голосом. - А не знаю я, что... Наверное, тем девкам заплатить, которые нам тексты на заказ писали.

- Не разболтают? - уточнила Марина, нехорошо сощурилась. - А то знаешь, пиздеть бабы любят.

- Откуда я знаю, чего бабы любят? У меня из знакомых баб только ты... А из тебя женщина, как... - Стас запнулся и получил щелчок в нос от Успенского.

- Спасибо, - светски ответила Марина. - Так что, Лелик, милый? Твои девки не разболтают?

- Да не должны вроде. Они эту еблю километрами забесплатно пишут, лишь бы читатели хвалили. Странно, что Ромашкин не в курсе был, как над его текстами райтеры измываются. Иначе бы раньше уже спекся... А вообще, если б я эту хрень в Сети не нашел, ничего бы не было...

- Ага, а если бы мамочка тебя в тот пионерлагерь не сплавила... - Марина передернула плечами. - Что уж теперь гадать. Скоро мы отсюда поедем, а? Сил нет эту пастораль дольше выносить, я теперь девушка хлипкая, нежная...

Успенский задумался:

- Да прямо сегодня уехать можно, пока пацаны с поминками сюда не нагрянули. Офигеть... Вчера от журналистов шухарились, сегодня вот... от своих... Мариш, вот только честно, ты их специально тогда к Ромашкину в гости отправила? Мы б запалились в три секунды, если б кто при нем меня по фамилии назвал.

- Ты ж везунчик, - ласково улыбнулась Марина. - Да не сложил бы он два и два, педофил ваш херов. Если до него не доперло сообразить, что файлы сами по себе в компе не появляются...

- А мальчики в шортах тоже в гости просто так не заходят, - хихикнул Стас. - Мариш, ты на хрена их каждое утро обрезала-то по сантиметру? Там же уже яйца из штанин вываливаться стали. В такую холодрыгу.

- Для того и обрезала.

- Я уж думал, мне мерещится, - Успенский помахал рукой перед лицом. - С недоеба.

- С чего? - Марина хмыкнула. - А кто со мной перед пацанами супружескую пару изображал? Ты ж меня тискал как... Стась, ты прикинь, пока ты там у Ромашкина чаи гонял, твои благоверный тут отжег... Думала, реально меня трахнет. Хорошо, что Буська про петарды вспомнил, Сашка хоть отвлекся.

- Ага, отвлекся, - Успенский тоже заржал.. - Маринку в медляке кружу и шепчу ей на ухо, чтоб она за твоим окном следила и не забыла, как ты занавеску задернешь, на соседском столбе провод срезать. А со стороны выглядит - как поцелуй во всю диафрагму.

- Романтика! - Стас закатил глаза. - А пробки нельзя было вывернуть, о герой моих мальчишечьих грез? Как ты обратно-то писателю свет врубил? А если следаки рыть начнут?

- Я врубил? Я не врубал... Марина ночью колупалась, когда под окном с глушаком стояла.

- Так вы меня что, реально страховали? - Стас удивленно глянул на партнеров. - Чего боялись-то?

- Охренел, - отозвалась Марина. - Ты сам не видел, что твой Ромашкин крышей едет? А если б он решил с тобой вместе долбануться, к примеру? Да и вообще... Я как тэтэшку увидела, так и охерела. А с другой стороны, каких от Рыжего еще подарков ждать... Боялась, что писатель тебя из этого ствола...

- Ага... - Стас помрачнел... - А я тогда не боялся ни фига, после интерната-то. Одним пидором больше, одни меньше... А сейчас страшно стало.

- Ну, это понятно, - кивнула Марина. - Мне бы наш Сашка глаза б на жопу натянул, если б что не так пошло. Да и постоять не в проблему.

- Спасибо... - Стас выдохнул это с теми же протяжно-доверчивыми интонациями, которыми пользовался в разговорах с Ромашкиным. Потом смутился и покраснел.

- Привык, Стасеныш? - ухмыльнулся Саша, поставил стакан и поднялся. - Ничего, отлетит со временем. Пошли собираться.

Выйдя в коридор, Успенский первым делом прижал к себе пацана. И тихо поинтересовался:

- Стас... Может, ты хоть сейчас объяснишь, а? Когда это все завершилось. Зачем тебе это было нужно? Ну, я понимаю мне, моя больная мозоль и все такое... А ты-то зачем ввязался, дурень? Отомстить решил, что ли?

Сейчас Станислав казался старше самого себя. Не на условные тринадцать выглядел, и не на паспортные шестнадцать. Гораздо взрослее. Только глаза были широко распахнуты и сияли недобро. Как у мальчишки, который с обстоятельной жестокостью обрывает крылья бабочкам.

- Ага. За тебя. Ты ж мне сам рассказывал, как себя тогда ненавидел, за то, что в... - Стас запнулся, заглотил непрошенный мат и неловко произнес... - в этого козла втрескался. Как ты себя больным считал. И про книги тоже... Как тебе казалось, что он тебя каждой строчкой трахает.

- Ну... Это когда было-то...

- Тебе тогда, как мне сейчас было, да? Когда у Ромашкина первая книжка вышла. Я ж помню, как ты говорил. Что читал и понимал, что это не ты псих, а он сам... твой... этот...

- Тише... Ну, не заводись. Чего меня к идиоту ревновать? Тем более, к дохлому. Я не об этом спрашиваю. Я о тебе.

- А смеяться не будешь? Оно глупо очень, я понимаю.

- Не буду. Стасеныш, тебе точно не совсем уж кошмарно с ним было?

- Саш, ну скажешь тоже. Кошмарно не было, честное слово... Интересно было. Как это: быть тобой? Я был тобой. А еще... Не перебивай, ладно? Понимаешь, я, когда с ним говорил... Ну, байку нашу рассказывал, про родителей там, про тебя, что ты брат, и все такое. Я не врал. Я сам в это верил.

-Ну и... Правильно верил. Я у тебя есть... и... все, что было... у нас... - взрослый-взрослый Александр Успенский понятия не имел, до какой степени он сейчас похож на ненавистного некогда писателя. Не с чем было сравнивать. А Стас этого сходства не замечал.

-Ш-шшшш... Потом расскажешь. - Стас вытянул трубочкой припухшие губы, облизнул их, а потом привычно потянул молнию на штанах партнера. Уперся пальцами в неподатливую пуговицу, расстегнул. Заглотнул воздух - глубоко, как перед прыжком в воду. И, прежде чем опуститься на колени, задумчиво пробормотал: - Все было хорошо.

© Menthol_blond & Фиона (Ржавые ведьмы)

КОММЕНТАРИИ

• 15.03.12 20:25
  qwert
  
  Вылили самомвал и маленькую тележку дерьма на хорошего человека. Произведение оставляет впечатление заказного, цель-ранить побольнее,причем с гаденькой улыбочкой, как-бы :"да мы и думать не думали обидеть ВПК, неужели кто-то подумал что это о нем?"   ...О нем, о нем...и ему было больно. Как и мне, когда я читал это...