ПРОЛОГ
И ревела Катя, и подлизывалась, но добилась-таки своего
— взял ее дедушка в море. Только не рыбалка у них вышла,
а сплошное расстройство. Вечер уже близился, а по дну
баркаса скучно перекатывалось десятка полтора рыбешек.
И, конечно, Димка виновной в этом считал ее, Катю.
— Говорил ведь: нельзя женщин на судно пускать,—ворчит
он под нос, но так, чтобы все слышали, и для пущей выразительности
цыкает сквозь редкие зубы за борт. Напустят, а потом удивляются,
что
рыба не идет...
Настроился Димка явно на долгую воркотню, но вдруг осекся.
— Бутылка по носу!
— Опять бутылка,— вздохнул дедушка.— Одни бутылки только
в море и плавают. Да керосин. До того загадили стихию—
перед рыбами совестно... Ну чего ты за ней тянешься, мусора
на
баркасе тебе не хватает?
— А бутыль-то запечатанная,— обрадовался Димка, выуживая
находку из воды.—
И смолой замазанная.
— Ишь ты! Не упусти, коли так, пустые
бутылки кто затыкать станет!
— Может, там карта про старый пиратский клад?..
— А вдруг джинн злой, вроде брата Хоттабыча? — испуганно
отодвинулась от бутылки Катя.
— Джин — хорошо бы! — причмокнул
дедушка, соскабливая ножом смолу. Однако ром не в пример
лучше.
Но и этим надеждам не суждено было сбыться. Бутыль оказалась
набитой бумагами. Попробовали вытряхнуть — куда там! Пришлось
стукнуть об уключину.
— Да, брат Димитрий, не повезло нам с тобой,—вздохнул дедушка,
взглянув на слипшиеся листки,— ни рому, ни клада. Сочинение
какое-то, сказки дядюшки Римуса.
Ладно, свезем на берег, там прочитаете, если по-нашему
написано.
— А может> с крушения
кто последнюю волю послал? — продолжал дедушка.— Забирай,
Катерина. Рыбы не добыли, так чтение себе привезешь.
— Почему это она «забирай»? — возмутился Димка.—Я бутылку
увидел, я ее выудил...
— Так ведь уговор у нас был: весь сегодняшний улов ее,
Катеринин,— улыбнулся дедушка.— А моряцкое слово сам знаешь
какое!
Вернулись затемно и такие уставшие, что не до чтения было.
Как ткнулась в подушку Катя, так и заснула. Утром смотрит,
а Димка бумаги по столу разложил, губами шевелит — читает.
— Отдай! Это мое! Я дедушке скажу! —
бросилась Катя к столу и остановилась: необычным был брат—серьезным,
взрослым.
Димка пододвинул Кате стопку пожелтевших мелко исписанных
листков.
— Читай!
— Катя тихо подсела к столу и нерешительно взяла верхний
лист.
«Человеку, прочитавшему эти записи!
Дорогой друг! Прости, что обременяю тебя нелегкой просьбой.
У меня просто нет выбора: в любой момент дверь моей камеры
может открыть палач. Может быть, ты женщина или старый,
больной человек, то¬гда передай написанное мною кому-нибудь,
кто
молод, кому несправедливость рант-душу и не дает спокойно
спать. Пусть этот человек доведет до конца то, что не смог
сделать я. И пусть он не повторяет моих ошибок, тогда ему,
может быть, повезет больше, чем мне.
Друг! Это просьба приговоренного к каз¬ни, ее нельзя не
выполнить!»
— Читай, читай! — сурово сказал Димка
и пододвинул второй листок.
Как хорошо было дома!
Странные все-таки существа мы, люди. Пока живем хорошо,
нам скучно, нас манят неведомые дали, мы жаждем приключений
и
опасностей. А мне сейчас больше всего на свете хочется
оказаться дома и, забрав¬шись с ногами на диван, читать
какую-ни¬будь
книгу. Чтобы кругом был полумрак, а светился только зеленый
торшер; чтобы ча¬сы тикали, а мама с папой сидели за сто¬лом,
тихо переговариваясь. Очень я любил задавать папе с мамой
самые трудные воп¬росы, Помню, как-то я спросил: «А куда
исчезают люди после смерти?»
Папа задумался, стал серьезным, а мама занервничала:
— Не надо про это. Про это страшно.
А папа:
— Нет, почему же? Про все можно. Люди должны правде прямо
в глаза смотреть.
Даже самой страшной.
Мама рассердилась.
— При чем тут правда? Раз все равно ничего нельзя поделать,
лучше и не думать
совсем. Правда о смерти ужасна и жестока — все мы умрем,
и каждого из нас по-одиночке закопают в землю. И будут
там только темнота, холод и сырость, бр-р... Папа возмутился:
,
— Это неправда! Если было бы .только
так — жить не стоило бы! Послушайте, что
я вам расскажу. У одного древнего, мудрого народа, поклонявшегося
солнцу, существовала такая вот легенда. Когда-то давным-
давно в мире не было ни дня, ни ночи, ни
света, ни тьмы — так, серость какая-то.
Все выглядело одинаковым, только люди
были разными. У одних в душе всю жизнь
копилось тепло, свет — от доброты, благородства, любви.
А мир так устроен, что со¬
всем в нем ничто не исчезает. Когда хорошие люди умирают,
накопленное в их душах тепло высвобождается и летит к солнцу.
Тепло ведь всегда вверх летит. И не
только люди копят тепло, но и звери, птицы, деревья. У
бабочки какой-нибудь тепла
совсем немножко — с булавочную головку,
но и оно вверх тянется. Вот из этих-то ручейков тепла,
дружелюбия и образовалось
солнце. Мы говорим: солнце нас греет, но
это не солнце, а наши предки, наши друзья,
все добрые люди вообще после смерти светят нам и греют
нас. Однако среди людей
всегда было немало таких, души которых
всю жизнь накапливали толькое темное,
холодное — жадность, злость, зависть, жестокость, властолюбие...
После смерти эта
тяжелая гадость просачивается сквозь землю. Целые озера
там, под землей, этого яда
собираются, от них идут испарения, люди
дышат ими и отравляются — начинают глупеть, ненавидеть
и бояться друг друга.
Тут мама перестала сердиться и за волосы папу потрепала:
— Сочинитель ты мой!
— А я, — спрашиваю,— а я?
— И ты,—говорит мама.—Ты тоже мой.
Оба вы мои и оба сочинители.
...Впрочем, все это прямого отношения к тому, о чем я хочу
вам рассказать, не имеет. Тем не менее нам придется сделать
еще одно отступление и, вернувшись на не¬сколько лет назад,
познакомиться с событием, которое повлекло за собой все
остальные.'
Странное появление Карлы
Появился Карла действительно очень странно. Возвращался
как-то папа вечером с работы и видит: валяется у наших
дверей большущая
картонная коробка, а в ней что-то ворчит и шевелится.
— Эй,— крикнул папа, заходя на кухню,—тут нам какого-то
зверя подбросили!
Открываем мы коробку, а из нее вылезает горбатенькое существо
в грязновато-коричневом вытертом мундирчике, лысенькое,
с бесцветными, быстрыми глазками, а по кухне распространяется
удивительно противный запах. Будто протухло что-то.
— Спасибо. Большое спасибо, что вы меня... к себе... в
дом... Я приложу усилия и
оправдаю... Вы будете мной довольны...
Большое спасибо...—залопотал карлик, вытягиваясь по стойке
«смирно».
— Откуда у тебя это? — недоумевает мама.
— Возле дверей нашел. Ну-ка, доложи,
раз ты такой бравый: кто тебя выбросил и
вообще зачем ты?
— Я буду стараться... Я добросовестный...
Вы не пожалеете... Я...
— А записки в коробке нет? — спросил
отец.—Когда ребенка'подбрасывают, всегда
записку кладут.
Записки не было, была загадочная типографская этикетка:
«Эдик, говорящий мальчик со съемными лицами. 3-й сорт.
Цена 1 руб. 21 коп.»
— Нес кто-нибудь по лестнице и выронил,—предположил папа.—Повесим
утром
на дверях объявление, может, и отыщется
хозяин. Чего только этот Эдик так противно пахнет?
— Выкупаемся — и не хуже других будем,—вступилась за карлика
мама,—не терпевшая, чтобы при ней кого-то обижали.
Так у нас поселился Карла. Позже я понял, что не случайно,
но и тогда кое-что в появлении столь странного существа
столь странным способом нас насторожило.
И насчет . «сменных лиц» мы долго ничего понять не могли.
У Эдика (скоро все стали его звать Карлой) было постоянно
одно лицо, исполненное уважительности, предуп¬редительности,
даже угодливости.
— Ваши туфли, Мария Игоревна, несколько запылились. Я
взял на себя сме¬лость протереть их мягкой тряпочкой с
последующим намазыванием кремом и доведением до блеска
посредством щетки...
Так вот витиевато он выражался.
— Спасибо, Карлушенька,— отвечала растроганная мама.—
Напомни, будь добр, вечером, чтобы я тебя еще раз зеленым
мылом помыла, а то бедная Мурка просто в
истерике колотится от твоего аромата. Прямо хоть валерьянкой
ее отпаивай.
— Может, его в керосине лучше вымочить? Право слово, приятнее
будет возле
него находиться,—морщился папа. Он сразу невзлюбил Эдика
и, наверное, не только
из-за запаха. Карла на него не обижался.
— Извините, Анатолий Александрович,
что я вас отвлекаю по пустякам, но эта
припадочная Мурка сегодня снова таскала
по полу ваш галстук. Я его почистил и повесил в гардероб.
Кошке же сделал замечание...
— Ну и дружка нашли мы сыну! — вздыхал отец.— Мало того,
что подхалим, еще и
доносчик!
Один только Научный Мальчик никак не реагировал на Карлу,
он его просто не замечал.
Научного Мальчика сделал у себя в лаборатории папа из
всяких ненужных для работы материалов. Наверное, при этом
не хватило
каких-нибудь деталей, потому что Научного Мальчика обычно
ничто, кроме цифр, формул и теорем, не интересовало. Он
тоже был очень вежливым, но его вежливость была исполнена
чувства
достоинства. Не случайно порой мы уважительно ве¬личали
его господином Профессором (друг мой Задира чаще — «Профессором
кислых щей», но от Задиры деликатности разве дождешься!).
И все же однажды мне довелось увидеть
второе лицо Карлы. Как-то днем сидел я и готовил уроки.
Дома — никого, тишина... Только вдруг слышу, что в кладовке,
где
у нас хранятся ненужные вещи (в том числе и мои старые
игрушки), кто-то кого-то вро¬де бы отчитывает. Да еще таким
против¬ным,
скрипучим голосом! Подкрадываюсь, заглядываю в дверь...
Бог ты мой, что за картина! Посреди кладовки, развалившись
в
старом кресле, восседает... наш смиренник Карла.
Но какое там «смиренник»! Сидит барин, хан, властелин!
В позе утомленной добродетели; лицо — надменное, брезгливое;
тон — холодный, начальственный. А по углам испуганно жмутся
бедные игрушки: Мишка, Бесхвостая лошадь, Чебурашка, несколько
ветеранов-солдатиков. С верхней полки выглядывает взъерошенная
от страха Мурка. Им-то и читал нравоучение Карла.
— Сколько раз объяснять вам, тупицам,
что при моем появлении надо замирать,
склонив голову и дожидаясь в данной уставной позе моих
указаний? Вам что, в мусоропровод захотелось? Или мне
надо опилки из ваших голов повытряхнуть, чтобы вы
обрели то, без чего человек — не человек,
животное же вообще становится черт знает чем. Я говорю
о трепете перед вышестоящими лицами. А тебе, кошка, следующий
раз я не просто прищемлю хвост дверью,
но совсем перешибу и сделаю из него помазок для ваксы.
Ты меня хорошо поняла,
кошка?
Бедная Мурка еще больше взъерошила шерсть и затряслась
на своей полке.
— Что тут за митинг? — спросил я, распахивая дверь.
Видели бы вы, как тотчас преобразились лицо и поза Эдика.
Только что сидел, барски развалясь, и вот он уже передо
мной в той самой уставной позе, которой добивался от аудитории.
Но у Эдика-Карлы было в запасе еще одно лицо. Очень скоро
мы выявили его загадочную слабость, и к чему бы вы дума¬ли?
Никогда не отгадаете. К... чернилам! Стоило кому-нибудь
оставить на столе пузырек с этим невинным напитком, как
он исчезал
бесследно. Долго ломали мы голо¬ву над столь непонятным
явлением, пока не поймали воришку с поличным. Поймать-то
поймали, но
поделать с ним ничего не могли — порок был явно сильнее
Карлы. Схва¬тит он бутылочку и бегом в какое-нибудь укромное
место. Выцедит ее медленно, закрыв глаза, заест промокашкой
и застынет с блаженством на лице. Добрых полдня после
сидит, как мышка, лишь изредка при¬вставая, чтобы обратиться
к окружающим
предметам с речью взволнованной, но смутной,
вроде: «В соответствии и согласно Инструкции 39227 — «А»
от 30 февраля
1339 года
вышеследующие входящие впредь надлежит считать нижеследующими
исходящими...»
Произнося подобное таинственное заклинание, Карла обводил
стены значительным взглядом и вновь погружался в нирвану.
— Вот погоди, • расскажу Анатолию про
твои" художества, запрет
он тебя в кладов-
ку, узнаешь тогда нижеследующее вышеследующее! — грозила
мама. Грозила, но не рассказывала — жалела.
Карла рассказывает про Государство Розовых Грез
Поздно вечером, когда я уже лежал в кровати, Карла частенько
подсаживался ря¬дышком на стул и начинал завлекательные
рассказы о некоем Государстве Розовых Грез.
Живут в том государстве, как я понял, только молодые и
здоровые люди. Все кра¬савцы и красотки. Все веселые и
беззабот¬ные.
Никто не работает. Целыми днями они только и знают что
ходить в кино и в дискотеки, состязаться в гонках на роскошных
машинах, играть в теннис, петь под гитару песни Паулса
на
слова Аллы Пугачевой, есть всяких лангустов в дорогих ресторанах,
пить коктейли и коньяк «Наполеон». .
Управляет той страной Совет Мудрейших, в котором каждый
если не академик, то пи¬сатель, если не писатель, то просто
душевный
человек. Возглавляет Совет самый ученый и самый душевный.
И самый заботливый. Настолько, что ест раз в три дня,
спит одну ночь в неделю, все голову ломает, как ему жизнь
своих
подданных еще радостнее, еще беззаботнее сделать.
Говоря об этом правителе, Карлик переходил на почтительный
шепот и весь светился от восторга.
— Он такой простой, такой доступный,
что любой бедняк, самый оборванный и голодный, может в
любой момент прийти к
нему в гости...
— Погоди, погоди, Эдик! Откуда же в такой стране может
взяться бедняк?— сме-юсья.
— В стране, разумеется, бедных нет, но... туристы... понимаете?..
Так вот, правитель тотчас просит их заходить в его маленькую
гостиную, где он и спит на простой кровати без всяких
сеток и пружин, .укрываясь
своей верной солдатской шинелью. Угощает чаем, выслушивает
просьбы, записывает
критические замечания, советуется по государственным вопросам...
На улице он
обычно гуляет, окруженный толпой детворы. Они доверяют
ему сердечные тайны, жалуются, если их незаслуженно высекли...
— Вот тебе раз! Разве в столь просвещенном государстве
сохраняется такой средневековый пережиток, как телесные
наказания?
— Категорически запрещены. И если изредка случаются, то
исключительно по
просьбе самих детей.
— Чего же они тогда жалуются?
— Дети, что с них возьмешь! Сами попросят, а потом обижаются.
— Ну, а кто же там все это делает —
кинозалы, дискотеки и все прочее, если никто не работает?—
не унимался я в поисках
противоречий.
— Наука. В их академии такие головы,
такие изобретатели, сколько всяких роботов они придумали,
столько всякой кибернетики...
Много вечеров подряд расписывал мне Карла прелести этого
фантастического государства, пока я однажды не вздохнул
опрометчиво насчет того, что интересно было бы его наяву
увидеть.
Видели бы вы, как оживился Карла, буд¬то именно этих «слов
и ожидал.
— Хоть завтра! Сочту за честь...
— Что «завтра»? — не понял я.—В Государстве Розовых Грез
хоть завтра могу оказаться?
— Отправиться можете хоть завтра.
А добраться до него — пара пустяков.
— Да ты что, Карла! Всерьез? Нет уж.
Зачем мне? Меда я не ел, что ли? И вообще...
Карла вел свою линию неутомимо — убе¬ждал, упрашивал, соблазнял
веселыми приключениями, романтикой неведомых стран, пылью
уходящих за горизонт дорог... Я слушал про все про это
с удовольствием, но уходить из дома не торопился. Постепенно
Карла начал раздражаться, даже сердиться.
Помню, после нашего разговора о жизни и смерти, который
Карла подслушал из мо¬ей комнаты, он встретил меня саркастической
усмешкой.
— «Тепло души воспаряет в небеса»...
«Друзья и после смерти согревают нас теплом своих сердец»...
«Солнце возникает из вздохов пташек и букашек, живших до
нас»...— издевательски декламировал Карла, как бы не замечая
меня.
Признаюсь, даже не так уж сильно вро¬де бы переиначенные
папины мысли звучали в его устах идиотски.
— Чего это ты там бормочешь? — не очень дружелюбно поинтересовался
я.—
И зачем суешь свой нос, куда тебя не просят?
— Когда я вам рассказываю о Государстве Розовых Грез,
вы насмехаетесь, а этой чепухе верите.
— Почему «чепухе»?
— Потому что, осмелюсь утверждать,
жульничество все ваши красивые призывы к
благородству, самопожертвованию, бескорыстию. Внушают
это наивным простакам,
чтобы они, простаки, жили не так, как им
хочется, а как им велят. Мама ваша правильно говорит:
ничего, кроме могильной
плесени, после смерти нас не ждет. Умирают все в одиночку.
А раз так, то и жить
надо в одиночку. Грустно, но ничего не поделаешь — закон
природы! Я бы даже сказал — закон мироздания!
Я несколько растерялся от этого неожиданного злого напора.
Спорить мне не хотелось, но не мог же я позволить издеваться
над мыслями отца!
— Не знаю, что со мной будет после
смерти,— говорю.— Но пока я живой, я не
согласен подчиняться такому мирозданию,
которое велит жить в одиночку. Понятно?
Я с папой согласен: если бы в этом состояла правда жизни
и смерти, жить не стоило бы.
— А почему, собственно говоря, жизнь
должна что-то стоить? Букашка родилась и
сдохла, никто в этом ни трагедии не видит,
ни глубокого смысла не ищет. А чем отличается от букашки
человек? Что, позвольте полюбопытствовать, изменилось бы
в беско¬нечном космосе, если бы, извините,
вы, Алексей Анатольевич, вовсе не родились?.. Трусим мы
правде в глаза взглянуть, вот и придумываем утешительные
сказочки.
Спросите у этого вашего свихнувшегося на науке, откуда
берется солнечный свет и имеют ли к нему хоть какое-то
отношение
души усопших друзей и букашек? Я спросил.
— До последнего времени в науке господствовала теория,
согласно которой солнечное излучение образуется в ходе
термоядерных процессов,— ответил Научный
Мальчик.— Сейчас на этот счет . возникли
некоторые сомнения. Тем не менее думается, что сознание
букашек к солнечному теплу действительно никакого отношения
иметь не может. Впрочем, в мире психических явлений еще
много загадочного и неизученного.
— Ага! — торжествующе сказал я.
— Но думается,—продолжал Научный
Мальчик,— ваш папа вовсе не претендовал
в данном случае на научную гипотезу. Его
версия имеет более поэтический нежели
космогонический характер. Поэтический же
образ логического аналога не имеет, он
многозначен, ассоциативен и неисчерпаем,
то есть с точки зрения строгой науки
бессмыслен.
— Ага! — сказал Карла.
Несколько дней после нашего спора Кар¬ла упорно и хмуро
о чем-то размышлял. Потом снова оживился, повеселел. И
одна¬жды
подсел к моему столу с таким вот разговором:
— Вот вы верите, что добрые чувства и
всякие там порывы души могут воспарять
над землей...
— Ну и что? — отвечаю с вызовом.
— Да нет, ничего. Я только хотел ска¬
зать: очень это непростое дело — преодолевать земное притяжение.
Очень. Помните,
вы с мамой читали вслух про мальчишку-
бродяжку, который путешествовал с планеты на планету?
Еще его летчик где-то в
пустыне встретил...
— Конечно, помню, это про Маленького
принца книжка. Вот тебе, кстати, пример
преодоления земного притяжения. Когда
змея ужалила принца, он оторвался от земли и улетел.
— Если бы! Летчику только показалось,
будто мальчишка улетел. У земли притяжение посильнее,
чем у его пустяковой пла-
нетки — обратно упал горе-путешественник. Подсказали ему
какие-то мудрецы: если найдешь самую громадную и самую
ядовитую змею — может быть, улетишь с земли. Может быть.
Вот и пошел дурачок искать себе неприятностей. Приходит
к хозяину самого большого зверинца и просит:
будьте ласковы — впустите, пожалуйста,
умоляю вас, в клетку с самой большой, самой ядовитой змеей.
Очень мне нужно, чтобы она меня укусила. Хозяин удивляется-,
что такое, зачем такое? Принц начал ему
про свою розу рассказывать, какая она нежная да одинокая.
Хозяин видит: забавный мальчишка. Большие можно деньги на
нем заработать.
— Конечно, конечно,—говорит.—Сейчас
мы тебя к очень расчудесной змее отведем.
А сам мигает помощнику. И представьте себе: на другой день
город уже был залеп¬лен афишами: «Только в нашем зверинце!
Единственный экземпляр!! Пришелец из космоса!!! Говорящее
человекоподобное насекомое!!!»
Сейчас в том зверинце никто не подходит к клеткам крокодилов,
обезьян и носорога — все рвутся к клетке принца. Хозяин
в том ящике (помните, который летчик нарисовал для барашка?)
устроил для принца жилище. А ящик на стол поместил — ходи
вокруг и смотри. Начнет принц про одинокую розу рассказывать
или спасти его умолять — публика животы надрывает. Три
миллиона, говорят, хозяин на этом деле уже заработал, четвертый
вот-вот
наберется. Так-то вот.
— Врешь ты все, Карла! —крикнул я.—
Если бы Маленький принц не улетел, летчик его не бросил
бы, он бы...
— Если бы! Принц-то не сразу обратно на землю упал. Он все
же ведь взлетал и
довольно высоко, так что оказывался совсем в другом месте.
В соответствии с законами механики, увы.
Я представил себе гордого Маленького принца в тесном ящике
для барашка, принца, умоляющего толпу отпустить его до¬мой,
где без воды и добрых слов погибает его роза. Представил,
как хозяин зверинца, ухмыляясь, пересчитывает по вечерам
груды грязных ассигнаций, и чуть не заплакал от бессилия.
— Жизнь — это одно, а книжки — другое,— вздохнул Карла.—
Вот вы в своих
разговорах на' диване так горячо клянетесь,
что все за одного, один за всех, что слабых
надо защищать, за обиженных заступаться,
что нельзя сидеть сложа руки, когда в мире торжествует
зло... Но ведь не торопитесь же спасать принца, узнав,
что он в беде. Почему? А потому, что это обременительно,
даже опасно. И мама вас не пустит.
И с мягким диваном не хочется расставаться... Я вас не
осуждаю, нет. Правильно вы
поступаете. Какое нам дело до бедного
мальчугана? Он искал приключений и получил их. Чего ради
мы должны из-за его
глупости иметь неприятности?.. Все верно.
Только нечего при этом друг другу мозги
засорять болтовней о братстве да рыцарстве. Каждый для
себя живет, о себе заботится.
— А где этот твой зверинец находится? — спросил я, мертвея
от безвыходности
ситуации.
— Уж не хотите ли вы всерьез освобождать того бедняжку?
Не советую. У хозяина зверинца, боюсь, и для такого рыцаря,
как вы, клетка найдется.
— Не твоя забота,—холодно ответил я.—
Где этот зверинец? Я спрашиваю!
'— Извините, я совсем не хотел вас оби¬деть, это я просто
за принца расстраиваюсь... А. зверинец... Он не очень
далеко. Я сам в нем не раз бывал... Так что если хотите...
Но нет! Вам же нельзя! Мама расстроится, и вообще... —
Не твоя забота! — повторил я свирепо.
Я покидаю дом
Утром я рассказал все маме с папой.
— Какой еще зверинец! Ты с ума сошел! — испугалась мама.—
Кто-то что-то
сказал, ничего еще неизвестно: есть ли такой зверинец,
где такой зверинец, а он уже
бежать готов...
— Это на западе, за Большим лесом и холмистой долиной. Карла
знает, как туда
пройти.
— Чего ты молчишь? — набросилась мама на папу.— Он ведь
действительно способен отправиться неизвестно куда, неизвестно
зачем!
— Ну зачем, тебе ведь известно,—тихо
ответил папа.
— Да вы что, с ума посходили! — крикнула мама почти со
слезами.—Ведь это
же очень опасно, а он еще ребенок!
— Нет, Маша, раз он почувствовал себя
ответственным за других — значит уже не
ребенок.
— Но можно же написать в газету, что
происходит такое безобразие. В милицию,
наконец, сообщить...
— А если того, кому попадет наше письмо, тоже мама из
дому не отпустит? Если
он тоже перешлет письмо куда-нибудь и успокоится... Кончится
тем, что письмо твое
получит хозяин зверинца. Нет, Машенька,
за справедливость всегда приходится платить полную цену.
И я рад, что у Алексея
в груди настоящее рыцарское сердце.
— Это мой сын, и он мне дороже всякой
справедливости!
— Ты так не думаешь, Маша,— тихо, но твердо сказал папа
и ушел в свой кабинет.
Мама плакала. Мне было ее очень жаль, но ведь она все-таки
остается тут с папой, а Маленький принц где-то среди чужих
безжалостных людей совсем один. И потом, если каждый будет
всегда держаться за юбку матери, то кто же, черт побери,
отстоит в этом мире Справедливость?.. Я стал собираться
в дорогу.
Почти до утра я не мог уснуть и слышал, как из папиного
кабинета раздавались взволнованные голоса.
Утром папа сказал:
— Мама согласна. Иди. Мне тоже тревожно, но пойти с тобой
я не могу. Сам
знаешь, мы сейчас бьемся над тем, как дым из заводских
труб сделать безвредным. Это очень важно. Но и одному тебе
идти не
стоит. Подумай, кого можешь взять с собой?
После папиных слов я вдруг почувствовал себя маленьким
и беззащитным. Наверное, я все-таки надеялся, что меня
не
отпустят. Я бы, конечно, сердился, обижался, но совесть
была бы спокойна — не пустили, что поделаешь? И вот все
зависит только от меня самого. И отказаться невозможно,
и уходить
из дома страшно!
— Я возьму с собой Научного Мальчика,— стараясь выглядеть
спокойным, сказал я.
— Правильно! Трезвость и расчетливость
в дороге не повредят. Кого еще?
— Может, Задиру? Он ничего не боится,
и бабушка его отпустит.
— Да, в драке ему цены нет. Но не
слишком ли много у вас окажется драк?
— Я за ним пригляжу. Ну и Карла, ко¬
нечно. Без него нам дорогу не найти. Он не
тяжелый. Я его в рюкзак посажу.
Мама слушала наш разговор молча. Наверное, боялась расплакаться.
У меня у самого, если честно, глаза были не очень надежные,
но я держался.
Задиру долго уговаривать не потребова¬лось.
— Принца в клетку посадили? Какого
это принца? А, это который баобабы пропалывал? Помню,
помню. Ну обормоты! Да
за такие штуки надо у каждого по глазу вышибать! — жизнерадостно
откликнулся
он.— Выручить? О чем речь! Вот только
камней для пращи поднаберу полный боекомплект да томагавк
наточу поострее.
Значит, так. Ты будешь как бы странствующий рыцарь, знаменитый
освободитель
из зверинцев всяких там баронесс и принцев, а я, так и
быть, стану как бы твоим
оруженосцем. Только, чур, мою пращу и
томагавк ты понесешь! Научный ваш профессор за Росинанта
сойдет — на него меш¬
ки с продовольствием и запасы боевых камней погрузим.
Ого-го, по дороге мы столько
смешного учудим, что наш шестой «Б» от ужаса позеленеет!
— Ты же с бабушкой не поговорил.
— С какой еще бабушкой? Ах, да! С моей. Ничего, спокуха,
бабушка у меня ого-го,
вся в меня! Это мы мигом провернем.
У Задириной бабушки был маленький чистенький домик и огромный,
весь в буйной растительности огород. От ворон и воробьев
его охранял целый взвод живописных чучел. Возле калитки
Задира застыл на секунду и вдруг ринулся во двор с пронзительным
криком:
— Ты зачем взяла? Ты зачем взяла?
Сколько надо говорить, чтобы не трогала!
Задирина бабушка, стоя посреди двора, смущенно прятала
что-то в фартуке. Но ко¬гда внук подбежал, она послушно
протянула
ему рогатку.
— Не сердись, Вадюшенька, опять коршун-разбойник за нашими
цыплятами гонялся. Еле отстрелялась!
— Ты же в бутылку с пяти шагов попасть
не можешь, а туда же, по движущейся мишени... Только пращу
портишь, оружие ведь к одной руке привыкает.
— А вот и не к одной! Посмотри-ка,—
бабушка гордо указала на три маленьких
пестрых перышка, валявшихся посреди двора.—Чей это хвост,
а? То-то же! Боком улетел отсюда разбойник. Небось не
захочется
ему больше на наших пеструшек зариться!
Задира придирчиво исследовал перышки.
— А не из чучела надергала?
— Из чучела?! Ах, ты... Ну-ка, встань к сараю с консервной
банкой на макушке.
С трех раз не попаду — рупь на мороженое из пенсии выкладываю.
Собью — три дня цыплят пасти будешь.
— Ладно, ладно, бабуля,— пошел на попятный Задира.— Нам
сейчас в цирк играть некогда. В поход надо отправляться.
Введи- ка ее, Леха, в ситуацию.
Я ввел.
— Как?' Живое дитё в клетку сажать?
Живое дитё за деньги представлять? Да мы
такого нелюдя... Живо, Вадюша, увязывай
боеприпас и продукты. А я тоже кое-чего соберу на дорогу.
Мы его мигом в сознательность приведем.
— Погоди, погоди, бабуля,— замялся Задира.—Мы... это...
пока... одни сходим...
Без тебя... Да и сама посуди: женское ли
это занятие — война?.. Ты уж покухарни-
чай тут, пожалуйста, цыплят постереги,
огурцы пополивай, а я мигом слетаю с
Алексеем, поучу уму-разуму кого надо и
обратно.
Сникла сразу бабушка — расстроилась.
— Мне же тоже хочется,— говорит.—
И глаз у меня в стрельбе верный... А про
войну... Защищать, когда маленьких обижают,— это самое
женское дело и есть.
Что огурцы посохнут — бог с ними; цыплят, правда, жалко.
Поклюет их коршун.
— Вот видишь, бабуля,— обрадовался Задира.—Да ты не сомневайся,
мы и без тебя
управимся. Чья у меня выучка-то боевая?
Бабулина. Только ты веди себя тут хорошо.
Вернусь — соседей расспрошу, как ты тут и
что.
— Да ладно уж,— обиделась старушка,—
не до баловства мне в мои-то годы. Ишь че¬
го надумал — бабушку учить. Бабушка сама
кого хочешь чему хочешь обучит.
Приключения начинаются
Дорога весело петляла мимо рощиц, сел, полей, а мне было
грустно. Последнюю ночь перед походом мама не спала, и
глаза у нее при прощании были совсем измученные.
— Иди,—говорила мама.—Что ж, раз надо... Только, когда
будешь рисковать, помни: если с тобой что случится, я
умру. Ты
знаешь, Олешек, я не обманываю... Я всегда мечтала, чтобы
ты вырос рыцарем, мужчиной, но я не знала, что это так
тяжело.
И все-таки будь рыцарем, будь мужчиной — защищай слабых,
только не стесняйся, пожалуйста, когда очень трудно, попросить
помощи у других. И совета. Что справедливо, что несправедливо
— иногда сразу и не поймешь. Ты давно мечтал о дедушкиной
сабле — возьми ее. Это честная сабля, дедушка ни разу
не вынимал ее из ножен ради неправого дела. Пусть будет
защитой, но лучше если бы она тебе не понадобилась!..
Папа шутил что-то насчет юного Дон Кихота, но и у него
глаза были печальные, даже растерянные.
Научный Мальчик вышагивал по дороге молча — наверное, обдумывал
какую-нибудь теоретическую проблему. Карла внимательно
озирал окрестности из моего рюкзака. Лишь Задира радовался
и шумел
за четверых. Он то бесшумно подкрадывался к кому-то, спрятавшемуся
за бугром, то с боевым кличем устремлялся в гущу придорожных
кустов, направо и налево нанося смертельные
удары боевым томагавком (честно говоря, это был простой
туристский топорик, но действительно хорошо наточенный).
— С кем это ты сражаешься? — без особого интереса спррсил
я.
— Учителя,— лаконично пояснил Задира,— За каждым кустом
по учителю, Пятеро уже отправились отращивать себе новые
скальпы. Остались самые опасные: математик, физрук и врачиха
со шприцем. Но живым они меня не возьмут, будьте покойненьки.
— Видимо, на уроках математики у нас бывали отдельные неприятности?
— иронично улыбнулся Научный Мальчик.
Задира не обратил на него ни малейшего внимания.
Сражаться сразу с таким количеством учителей — занятие
утомительное. Прошло не очень много времени, и Задира заскучал.
Он перестал
выискивать в кустах замаскировавшихся врагов и пошел спокойно
— сначала впереди отряда, потом вместе с ним, потом начал
потихоньку отставать.
— Устал? — спросил я
— Кто? Я?! Попрошу без оскорблений!
Да будет тебе известно: когда мой отряд
продирался сквозь непроходимые заросли
Амазонки, я нес на одной руке раненую белокурую женщину,
на другой — двух обессилевших детей младшего школьного
возраста. Мы шли так две тысячи миль, беспрерывно отражая
атаки людоедского племени мамбо-вамбо. И когда вышли наконец
к чудесным пляжам Азорских островов, я,
едва успев принять ванну и побриться,
включился в соревнования по гольфу и забил решающий гол
в ворота считавшейся
до этого непобедимой футбольной команды «Черная львица».
— Прошу прощения, но ты, очевидно, перепутал некоторые
детали,— засмеялся Научный Мальчик.— В то время в джунглях
Азорских островов проходил чемпионат мира по домино, в
ходе которого ты, видимо, обыграл Алехина, держа на одной
руке умирающего от тропической свинки друга, а на другой
— спасенную из турецкого рабства алеутскую княжну.
Надо же, и у рыцарей железной логики, оказывается, иногда
появляется чувство юмора!
— Ну уж княжну-то я, как и Степан Разин, выбросил бы в
Амазонку,— не согласился Задира.— А насчет моей якобы
усталости... Хотите, я допрыгаю на одной ноге
во-он до того поломанного дерева, поднимусь на одних руках
до самой его макушки,
а потом, возвращаясь обратно...
— Обратно не надо,—говорю,—а то второй раз до дерева нам
придется нести тебя
на носилках.
— Меня, кажется, снова оскорбляют? —
холодно поинтересовался Задира.— В таком
случае я ухожу один, навстречу своей нелегкой судьбе.
Чао!
И победитель племени людоедов ушел далеко вперед. Однако
вскоре мы увидели,
что он сидит под развесистым дубом на травке, явно не расположенный
присоединяться к нам.
— Отдавай пращу,— мрачно потребовал
Задира.
— Что, снова обнаружил людоедов?
— Оставь свои детские шуточки. Я возвращаюсь домой.
— Домой?.. А как же принц? Как же мы?
— Как хотите. С такими занудами я никого спасать не намерен.
— Что случилось?
— Умоляя меня отправиться в эту бездарную пешеходную прогулку,
ты уверял,
что по пути у нас будет пропасть всевозможных приключений...
— Но ведь мы только вышли из дому!
— У настоящих странствующих рыцарей ни минуты не проходит
попусту. Зачем мы тащимся по этой дороге? Чтобы пыль глотать
или чтобы защищать обиженных и угнетенных? Кстати, я что-то
не уверен, что
ты посвящен в рыцари.
" — Но мы же пока не встретили ни одно¬го обиженного.
— Обиженные на дороге не валяются, а неожиданности надо уметь организовать.
Если не согласен, отдавай пращу, я поищу себе другого рыцаря, которому свист
пуль
милее чириканья воробьев.
Понимая, что Задира просто устал и ищет повод отдохнуть,
я предложил ему показать на примере, как же организуются
неожиданности. Казалось, Задира только и дожидался такого
предложения. Он -вскочил на ноги, полный энергии и предприимчивости.
Глаза Задиры вспыхнули зеленым огнем, он явно заметил
впереди что-то интересное.
— Пращу! Живо!..
Выхватив из кармана моего рюкзака рогатку и горсть камушков,
Задира метнулся вперед.
Я остановился в растерянности. Навстречу нам по дороге,
пыля огромными сапогами и распушив по ветру длинную седую
бороду, мчался великан. В руке он сжимал широкополую шляпу,
которой все время целился перед собой на дорогу. Приглядевшись
внимательней, я увидел, что там, в пыли, зигзагами мечется
какое-то маленькое пестрое существо. Наконец великан настиг
беглеца и рухнул на землю, накрыв его шляпой. Но нет, добыча
пискнула и, увернувшись, снова запрыгала по дороге. Великан
с рычанием тяжело поднялся с земли и, размазывая по лицу
грязь и пот, грузными ' прыжками устремился вслед.
И тут я узнал их. Это были всем известные доктор кукольных
наук синьор Карабас Барабас и Буратино. Неужели нам суждено
было присутствовать при развязке затянувшейся героической
войны крохотного деревянного малыша со свирепым кукольным
тираном?! Вот Карабас снова нагнал Буратино, прицелился
и... на этот раз не промахнулся. Прижатая к дорожной пыли
шляпа беспомощно затрепыхалась.
— Ага, двести пятьдесят тысяч чертей!
Попалась, паршивая деревяшка! Теперь-то
уж я с тобой разделаюсь! — взревел торжествующе Карабас,
сопя и отдуваясь.— Я тебя!..
Истязатель кукол замахнулся волосатым кулачищем с добрый
арбуз величиной. Я зажмурился от ужаса. В этот миг раздался
тонкий жалобный вопль. Затем дру¬гой, еще более, тонкий
и отчаянный.
— Все! Прощай, малыш, прощай, Буратино! — подумал я горестно
и открыл глаза.
Карабас Барабас сидел в дорожной пыли, зажав руками левый
глаз. На лбу его буквально на глазах росла и наливалась
синевой огромная шишка. Перед Карабасом, целясь в него
из рогатки, стоял Задира, а возле шляпы покатывался от
хохота живехонький Буратино. Только тут я сообразил броситься
на
помощь своему оруженосцу, схватив какой-то прут, валявшийся
возле дороги.
Я думал, что главная драка впереди, но хозяин кукольного
театра жалобно протянул мне навстречу волосатую лапищу:
«Запретите ему! Пусть уберет рогатку!.. Это-же чистый
терроризм! Я буду жаловаться!»
Похоже, что Задира' опешил не меньше, чем я. Даже камушек
из рогатки выронил.
— Смотрите, что сделал со мной ваш
бандит! — глотая слезы, продолжал жаловаться Барабас.
Из-под руки его выглянул
заплывший фиолетовым подтеком глаз.—
Будете свидетелем... Я этого так не оставлю.
— А чего ты маленьких обижаешь? —
растерянно ответил Задира.—Я же сам видел, как ты на него
налетел...
— Старый дурак! Старый дурак!, Так и
надо, так и надо! — плясал у дороги, высовывая язык и
корча рожи, деревянный
мальчишка.
— Что? — взревел Карабас.—Да я тебя...
— Стой! Ни с места! — крикнул Задира, быстро закладывая
в рогатку новый снаряд.
Карабас испуганно закрыл лицо руками.
— Вот! Слышите, как он разговаривает со старшими! Сколько
же еще я должен все
это сносить, скажите мне? Неужели как
руководитель коллектива и наконец как педагог, я не могу
вздуть этого бездельника?
Ведь он буквально разваливает театр, на создание которого
я угробил все свои средст¬
ва и лучшие годы жизни? Неужели в этом
мире совсем нет ни правды, ни справедливости?!
— Карабас Барабас взывает к справедливости, ха-ха,— неуверенно
поиронизировал
Задира.
— Понятно! — воскликнул Карабас.'— Вы
тоже начитались этой книги про золотой
ключик! Были, не скрою, с моей стороны в
свое время допущены ошибки, даже, может
быть, злоупотребления, но столько воды с
тех пор утекло! Как все изменилось! Однако про это уже
никто не хочет даже слушать. С вами вот тоже, я вижу,
бесполезно
разговаривать. Не видя меня и разу, вы
убеждены, что я злодей и людоед, а этот
хулиган, для которого нет ничего святого,—герой: еще бы,
он так остроумно приклеил
к сосне бороду старого Карабаса! Ха-ха-
ха! И никто, никто не хочет выслушать другую сторону,
разобраться, а как же все было и есть на самом деле. Уже
сколько лет,
молодые люди, я ■ тщетно взываю: если я действительно такой
злодей, судите меня! По крайней мере это заставит вас .выслушать
старого, больного Карабаса.
Но- от ме¬ня все шарахаются, и только. Разве я виноват,
что вам всем не нравится моя внешность?
— Разбойничья внешность! Людоедская
внешность! — запищал вновь Буратино.—
И ты весь разбойник!.. Господин мальчик!
Не слушайте этого коварного куклоеда,
умоляю вас! Стреляйте быстрее в его последний глаз, не
то вы будете свидетелями
того, как меня превратят в пучок лучины.
Честное-расчестное слово, он только что собирался со мной
это сделать, и если бы не
ваше безмерное благородство и безграничная отвага, то,
наверное, привязывал бы
уже к бедным беззащитным лучинкам кусты помидоров...
Буратино растирал своей бумажной шапочкой щеки. Слезы
у него лились столь обильно, что шапочка тут же превратилась
в кашицу и растеклась по щекам разноцветной грязью.
— Господа мальчики,— продолжал Буратино.— Если бы вы знали,
какое преступление этот ужасный человек только что совершил
на моих глазах, вы бы не стали
мешкать с выстрелом. Вам, конечно, хорошо
известно имя девочки с голубыми волосами,
имя...—тут Буратино зарыдал в голос,—
имя незабвенной нашей Мальвины... Так
вот, ее уже больше нет в живых!.. Вся вина кроткого создания
состояла в том, что
оно простыло, бегая за пивом для этого
ненасытного эксплуататора в харчевню «Трех пискарей». Мальвина
потеряла голос и не смогла петь, чтобы зарабатывать ему
деньги. И это чудовище... о!., заткнуло невинной глубокоталантливой
девочкой, которая—вы только подумайте! — каждый
день мыла уши и шею, нору крысы Шушеры. Противная крыса
и ее крысенята отъели Мальвине голову!.. Но и это не все,
глубокоуважаемые мальчики. Когда Пьеро,
этот хрупкий лирик, не в силах сдержать
своего горя, мягко и тактично упрекнул нашего жестокосердного
хозяина, Карабас с
такой злостью ударил его пивной кружкой,
что от любимого массами поэта осталась
куча тряпок и опилок вперемешку с осколками стекла. Умоляю
вас, господа мальчики,
покарайте этого губителя юности и палача
радости самым беспощадным образом, иначе всех нас постигнет
столь же ужасная участь...
Даже бесстрастный Научный Мальчик был потрясен рассказом
Буратино. Зажав в руке большой блестящий циркуль (и откуда
он у него вдруг взялся?), Профессор решительно шагнул
вперед и встал плечом к плечу с Задирой.
•— Вот-вот, каждый раз одно и то же,— печально усмехнулся
Карабас Барабас-— Ну что же, стреляйте! Чего там, сбросьте
с высокой скалы, закопайте в землю старого Карабаса! Ему
не привыкать! Я уже устал, я не в силах опровергать все,
что успевает сочинить про меня этот неутомимый бездельник.
Вот вам мой второй глаз, выбивайте его — мне просто противно
смотреть на этот мир, в котором люди верят не собственным
глазам, а тому, что им внушают всякие болтуны и обманщики.
Задира опустил рогатву, Научный Маль¬чик незаметно спрятал
циркуль. Молчание длилось довольно долго.
— Послушайте, гражданин Карабас,—
начал Задира.—Я готов верить своим глазам, но если вы
и вправду скормили крысам
Мальвину, а Пьеро обратили в кучу опилок, то... Учтите,
я тоже читал книжку...
— Что ж, идемте,— тяжело вздохнул Карабас.— Вы будете
семьдесят пятой комиссией по проверке жалоб на меня. Судя
по
всему, не последней. Идемте.
И, прикрывая рукой подбитый глаз, великан тяжело зашагал
по дороге. Очень скоро мы уже стояли возле дверей красивого,
но изрядно облезлого здания. «Королевско-императорский
кукольный театр имени че¬репахи Тортилы» — крупно было
написано на
фронтоне.
Трепетно открыли мы двери, ожидая, что нас встретит могильная
тишина и забрызганные кровью стены. Встретил нас на редкость
веселый гам. По коридору вслед за огромным многоцветным
мячом несся с лаем пудель, за ним с хохотом мчались не¬сколько
почти неодетых кукол. На нас, как и на хозяина театра,
никто
не обратил внимания.
— Видите, какова в театре дисциплина,—
горько вздохнул Барабас.— А ведь сейчас
репетиционные часы! Этот чертов пудель
целыми днями готов гоняться за мячом, между тем из него
мог бы получиться отличный трюковый артист — прекрасная
реакция, хорошо координирован, но когда не
любят трудиться... С тех пор как Артемон
одолел (вовсе не один, как обычно считают!) двух старых,
бульдогов, он стал совершенно несносен. Ест только пирожные,
работать не хочет, лает в рабочем помещении;
однако попробуйте объявить ему выговор—такой вой поднимает,
что сразу же
сбегается чертова дюжина корреспондентов. Так вот и работаем.
В это время из-за дверей с табличкой «Костюмерная» до нас
долетел девчоночий голосок, твердивший на одной пронзительной
ноте: «Не буду!.. Не буду!.. Не буду!..»
— Вот, можете полюбоваться,— кивнул
на дверь Карабас.— Очередное представление той, которую
я скормил крысам.
Мы открыли дверь. Возле столика, устав¬ленного разноцветными
пузырьками и коробочками, перед огромным, хотя и несколько
облезлым, зеркалом сидела в коротенькой
нижней юбочке красивая девочка с голубыми волосами. Возле
нее, просительно скло¬нившись, стояли две пожилые женщины
с какими-то кружевными и шелковыми тряпками в руках. Девочка,
зажмурив глаза и заткнув пальцами уши, дробно топала каблучками
красивых розовых туфелек и твердила капризным голосом:
«Не буду!.. Не буду!..»
— Чем не угодили «прынцессе» на этот раз? — спросил Карабас
у старушек.
— Да костюм вот...— виновато ответила
одна из них.— Мы уже в пятый раз перешиваем.
— Хоть десять перешивайте! —Девочка
подняла длинные, слипшиеся от туши и
слез ресницы.—Я чужих обносков носить
не буду! Не буду!.. Не буду!.. Я вам не
Эльвирка какая-нибудь! Обо мне вздыхают
на всех языках мира, и я не позволю, чтобы меня превращали
в огородное пугало!
Не буду!..
— На что, хотел бы я узнать, мы купим
новые костюмы, если из-за твоих капризов
у нас только в этом квартале сорвано восемь спектаклей?
Нам, между прочим, пришлось вернуть за них деньги публике.
До
последней копеечки.
— Если вы не отберете в новом спектакле роль у этой бездарной
кривляки Эльвир-
ки, вам придется возвращать деньги каждый день.
— Золотко! В спектакле этом две герои-,
ни, не можешь же ты играть обе роли сразу!
— Ах, ах, ах, какая трогательная беспомощность! Я сейчас
заплачу от жалости!
Да скажите вы автору выбранной. вами бездарной пьесы,
чтобы он вторую героиню
просто вымарал! Понимаете? Вы-ма-рал!
Зрителей изжога мучает от кривляний этой интриганки.
— Видите, к чему приводит популярность,— развел руками
Карабас.— И в таких
вот условиях я должен создавать высокое
искусство! Не крутись я от зари до зари,
как загнанная лошадь, они все уже протянули бы ноги с
голоду... Если бы нас в довершение всего не посадили на
хозрасчет!
Раньше хоть дотации спасали. А возьмите
проблему репертуара. Кто пишет сейчас для
кукольных театров? Подающие надежды и
не оправдавшие надежд. Маститые все давно переключились
на телевизионные сериалы... Нет, скорее бы уж на' пенсию!
Выхлопочу садовый участок — только вы Карабаса и видели.
Буду играть в домино и
пить чай с собственной малиной.
— Ну, а где Пьеро? — сберегая последние остатки подозрительности,
спросил Задира.
— Ах да, где действительно эта любимая
массами жертва? Извольте заглянуть сюда.
Комнатка, в которую мы вошли, была небольшой и неряшливой.
На стенах висели какие-то малиновые и оранжевые марсианские
пейзажи вперемешку с пыльными сетями паутины, а также
двумя портретами: древнегреческого философа Платона и пев¬ца
Валерия
Леонтьева... На столе из груды исписанных бумаг пялился
бездонными глазницами человеческий череп. Возле сто¬ла,
закрыв глаза
и бормоча что-то нараспев, вышагивал туда-сюда живой и
невредимый Пьеро. Рукава его пестрой заношенной блузы
волочились за
ним по давно не подметавшемуся полу.
— Здравствуйте,— сказали мы и замялись,
потому что спрашивать у Пьеро, не превратили ли его случайно
в кучу тряпья и опи¬
лок, было вроде бы излишним.
— Что такое? Откуда делегация? — недовольно спросил Пьеро,
останавливаясь и открывая глаза.— Я же тысячу раз просил
не тревожить меня, когда я наедине с музами.
— Между прочим,— сухо заметил Каравае,— сейчас идет репетиция,
«наедине» с которой вам тоже полагалось бы побыть
хоть немного,
— Вам, видимо, мало, господин Барабас,
тога, что вы изо дня в день унижаете мое
достоинство, заставляя выступать в ролях
официантов и стражников, вы еще имеете
жестокость ежеминутно напоминать мне об
этом1 Ах, какая ужасная мигрень! Какая
невыносимая стенокардия! Не волнуйтесь, господин Барабас,
скоро я избавлю вас от
необходимости меня травить и преследовать, врачи уже однажды
выдавали мне бюллетень, я вам его тогда показывал. Моцарта
отравили, Пушкина застрелили, меня вы
изведете мелкими придирками...
Пьеро досталt из кармана
пакетик, медленно высыпал в рот какой-то розовый порошок
и жестом попросил подать ему со стола стакан с водой. Задира
торопливо выполнил' просьбу, Но на Карабаса Барабаса
мнгрень и стенокардия особого впечатления непроизвели.
