Предисловие

Предметом настоящего очерка, в котором автор вольно обращается с личным опытом,
является мальчик: как он постигает мир, как начинает критически воспринимать
существующий порядок вещей. Он наделен талантом к сопереживанию. Эта способность
отражается на его формирующейся чувственности и находит выход в дружбе с
учителем музыки. Но все не просто; в их отношениях наступает кризис, когда
мальчик допускает физическую близость. Сознавая неоднозначность затронутой темы,
я рекомендую читателям, которых выбранный сюжет оскорбляет, безотлагательно
покинуть эту страницу и выбрать себе другое чтение.
Те же, кто останется, смогут составить себе более ясное представление о подобных
случаях и даже узнать о преимуществах, которые некоторые мальчики извлекают из
этого рода отношений, столь предосудительных в глазах общества. Сошлюсь здесь на
исследователей B. Rind, P. Tromovitch и R. Bauserman. Они опросили студентов,
имевших детьми непринудительный («по взаимному согласию») интимный контакт со
взрослыми, и обнаружили, что студенты мужского пола оценивали такие контакты как
безвредные, а зачастую даже как положительные.
Эти пародоксальные результаты, полученные в июле 1998 года, были опубликованы в
Psychological Bulletin и тут же дезавуированы Американской ассоциацией
психологов (APA) как недостоверные и прямо противоречащие их общей установке в
вопросах сексуальных домогательств. Выбрав политически безопасный подход, APA
отрицает самую возможность терапевтического эффекта отношений этого рода для
детей, даже для детей в трудных ситуациях, например, при распаде семьи. APA
настаивает, что такие отношения неизбежно наносят неизгладимую травму. Допустим,
но разве не оставляет неизгладимого шрама удаление аппендикса? И разве не
очевидно, в виду появившегося свидетельства, как бы оно ни противоречило
общепринятому мнению, что необходимы дальнейшие научные исследования?
Надо признать, что очевидного тут мало; не исключено, что мудрым решением будет
отвергнуть данное направление исследований, чтобы не открывать «ящик Пандоры». В
отношениях между взрослыми и детьми нередки случаи изнасилования и других
посягательств, которым нет и не может быть оправдания; любые публикации, хотя бы
косвенно поощряющие подобное поведение, будут, мягко говоря, рискованными.
Учитывая тяжесть возможных последствий, легко придти к осуждению такого
сексуального контакта вообще.
И тем не менее в истории человечества вновь и вновь возникали порядки, при
которых, судя по всему, небольшой сегмент мужского населения достигал
равновесия, и мальчиколюбие не вело к домогательствам и не мешало мальчику
вырасти гетеросексуалом. То же впечатление можно вынести из написанного нашим
юным другом. Он протестует против насилия над личностью, но принимает растущую
близость со своим наставником, пусть даже только в поисках участия, которого
мальчику не хватает в семье – полной, но неполноценной. Быть может, не лишне все
же прислушаться к чувствам того, кому наносится пресловутая «неизгладимая
травма».

Вступление

Есть вещи, которые я просто не понимаю. Сколько не думай, понятно не становится.
Взять, скажем, маму. Когда я приглашал ее на утренники (это когда я учился в
начальной школе), она говорила, что ей некогда. Потом появлялась в последнюю
минуту и тихо садилась в последнем ряду – и так каждый раз. Представляете? То
есть она приходила, но сначала заставляла помучиться. Казалось бы, если все
равно собираешься придти, что стоит так и сказать?
Потом еще похороны двоюродного дедушки. Он долго болел, и в гробу был сам на
себя не похож. Мама сказала, что я все равно все забуду, только я помню… и очень
подробно. Она, наверно, думала, что я маленький и ничего не понимаю.
Правда, Шон мне отчасти объяснил про маму. Он сказал, что я исключительно
чувствительный ребенок, в смысле что улавливаю чужие эмоции. Мама со мной
теряется. Шон говорит, что никто не виноват, это просто недоразумения.
Еще я спросил у него, правда я все забуду. Шон сказал, что тут мама права, хотя,
я, может быть, запомню больше, чем все.
Но я не хочу ничего забывать. Пусть я ребенок, со мной происходят разные
интересные вещи. Я попросил Шона, чтобы он научил меня отмечать дорогу, и он
посадил меня за компьютер. Он создал для меня секретный файл, и я пишу в нем,
как в журнале. (Это не дневник, дневники ведут девочки. Мальчики ведут журналы!)
Он даже показал мне, как искать незнакомые слова в электронном словаре.
Теперь я всегда что-нибудь записываю, когда захожу к Шона. Я теперь часто захожу
к Шону. Я, правда, решил записывать не факты, а впечатления. Так интереснее, а
еще помогает успокоиться, когда разозлюсь.
Хотя про родителей, про Шона и про себя я записываю все точно, даже слово в
слово.
Я помещу здесь много личного и даже неприличного, и все-таки некоторые
подробности оставлю в своем внутреннем секретном файле. Потому что есть вещи,
которые никого не касаются.
Все, иду ложиться. Это я встал в районе 4 утра, чтобы пописить, а потом не мог
уснуть и решил позаписывать. Сейчас за шторами уже светает. Шон еще спит, все
тихо, а я думаю про нас с ним. Он необыкновенный друг. Все время старается меня
подучивать, но не как учитель, а так, подталкивает немножко, как товарищ.

Глава первая. Старые воспоминания

Мы с Шоном познакомились в музыкальной школе, полтора года назад. Родители
сказали, что в десять лет пора развивать таланты. Можно подумать, они считали,
что у меня есть таланты! Само собой, меня отправили на музыку, то есть выбрали
за меня. Я не против музыки, просто они могли сначала поинтересоваться, что
нравится мне. Почему мне автоматически должно нравиться то, что нравится им.
Правда, нет худа без добра – моим учителем оказался Шон.
Шону за сорок, но он не старый. Выглядит нормально, худой, обычного роста и
потрясный учитель. Он всегда чувствует, где нужно помочь. Никто никогда меня так
не понимал. Мама его одобрила, потому что я прогрессирую по музыке, а музыку она
любит. Об этом я уже писал. Папа всегда занят и ничего не замечает, но он был
доволен, что я хожу заниматься. А я был доволен, что появился человек, которому
есть до меня дело.
Короче, через несколько месяцев он уже был не учитель, а друг. А может, это
началось прямо с первого урока, не помню. Но факт, что у нас установился
контакт. У нас особые рукопожатия и жесты. Мы разговариваем без слов. Звучит
дико, но это правда. В районе второго месяца мы отбросили «мистеров» и
обращаемся друг к другу по имени.
Между прочим, семиклассник, который ходил к нему заниматься до меня, до сих пор
говорит ему «мистер» – после двух лет занятий!
Я стал очень прилежно делать задания по музыке. Не хотелось обижать Шона. Или
хотелось произвести впечатление. По-любому, я здорово впрягался, когда готовился
к его урокам.
Через полгода Шон пригласил меня на пятничный вечерний концерт для учеников в
местной школе. У меня недавно был день рождения, и он сказал, что это будет
запоздалым подарком. Но я был настоящим маменькиным сынком и никуда не хотел
идти. Мне очень нравился Шон, но я панически боялся всего нового. Ну а Шон не
стал настаивать, только спросил, можно ему обсудить это с моей матерью. Я не
возражал, потому что думал, что мама будет против.
И вот ужас, она оказалась за! Сам не свой, я собрался на концерт. Когда я
садился к Шону в машину, я был страшно рад ехать с ним и страшно боялся, что
больше не увижу маму. Я был таким трусишкой! Я пятнадцать минут собирался с
духом, прежде чем сказать «Привет!» Но Шон всегда умел меня успокоить, и скоро я
был в норме.
Концерт был очень хороший и мне очень понравился… ну, и то, что я был с Шоном. А
еще концерт был очень длинный. Мне тогда только исполнилось одиннадцать, и к
концу концерта я уже клевал носом. Шон предложил мне переночевать у него.
Поскольку до него было ближе, чем до меня, это было логично. Сотовый зазвонил,
когда мы уже ехали к Шону (до сих пор не понимаю, как мама разрешила; впрочем,
какая разница?).
Шон жил в конце тупика, в квартире на втором этаже. Маленькой, зато уютной и
уединенной. Пока мы поднимались, я успел проснуться и стал с любопытством
осматриваться. У него была только одна спальня, но Шон сказал, что уступит мне
кровать, а сам устроится на кушетке. Он налил мне газировки, а потом вдруг
попросил меня помыться перед сном.
Этого я не ожидал. Вообще-то я действительно стал довольно липким к концу дня.
Так что мне и самому неловко было грязным лезть в чужую постель при первом
визите. Шон сказал, что у него где-то завалялась маленькая пижама, и он ее
поищет. В общем, я ужасно стеснялся, но пошел мыться. Шон показал мне, где какая
вода, повесил свежее полотенце на вешалку поближе к душу и вышел, прикрыв дверь.

Я помылся, вытерся и вдруг понял, что Шон так и не принес пижаму. Я завернулся в
полотенце и пошел искать Шона и найденную для меня одежду. Шон смотрел телевизор
и попросил меня посидеть с ним до ближайшей рекламы. Я был не против, и он
усадил меня рядом с собой на кушетку.
Я смущался, что сижу в одном полотенце, но он стал гладить волосики у меня на
загривке, и я успокоился. Я несколько раз собирался спросить, что же мне надеть,
но неохота было прерывать его. Шон заметил, как меня разморило, и предложил мне
спать так.
Я уже засыпал, и мне было все равно; я только попросил его не говорить маме, что
спал голым. Шон кивнул, продолжая гладить меня по шее и массировать плечи. А я
ужасно люблю, когда мне щекочут или массируют спину. Я подвинулся к Шону, чтобы
ему было удобнее. При этом полотенце развязалось и разъехалось, один конец упал
на ковер, открыв мой бок.
Шон сказал мне лечь ему на колени, чтобы он помассировал мне спину; но стоило
мне приподняться, полотенце совсем упало. Я оказался голым и сразу почувствовал,
что Шону видны мои укромные места. От стыда я поскорее лег ему на колени. Он
помассировал мне спину, и это было здорово. Его руки прошлись вниз по спине до
конца, вызывая мурашки, и он пощекотал мне бока. А потом все ушло в туман, и я
заснул глубоко-глубоко…

***

Это было почти год назад, но я помню, как проснулся на следующее утро: один,
голый, в кровати Шона. Он повесил мои вещи на стул у кровати и вошел в спальню
разбудить меня только часов в 9 утра. Он немножко растер мне спину и вышел,
чтобы я оделся, а потом мы поехали завтракать.
И с тех пор мы еще много раз ходили на пятничные концерты, только теперь Шон
спит на своей кровати со мной. Он спит в футболке и в трусах, а я так и сплю
голый, как в первый раз. Дома мне бы за это надавали, а у Шона можно.
По утрам он всегда делает мне потрясающий массаж. Сегодня, правда, я никак не
мог уснуть после хождения в ванную. Наверно, просто выспался – вчера мы ходили
на пятый концерт цикла, и он закончился рано.
Я вот думаю про день рождения. По нумерологии это будет уникальный день. Мне
исполнится 12 лет 12 апреля… Такого у меня больше не будет.
А еще я созерцаю (это слово мы проходили в школе) лежащее перед моим взором
голое тело. На рассвете оно выглядит еще тощее. Я совершенный дохляк, хотя Шон
со мной спорит. То есть у меня более-менее правильные пропорции, ну там
руки-ноги длинноваты, неважно, но совершенно нет мускулов. Шон говорит, что это
нормально для молодого человека, которому без пяти минут двенадцать. Дескать,
потом все приложится. Не знаю, не знаю.
Когда я шевелю головой, мои давно нестриженные каштановые волосы скользят по
плечам. Вот бы каким-нибудь чудом мои темно-карие глаза превратились в
пронзительно-голубые. Все великие люди на нашей планете голубоглазые. Шону,
правда, я нравлюсь и таким. Он говорит, что у меня загадочный взгляд.
Наконец, заложив руки за голову, я начинаю рассматривать свои укромные места.
Пенис у меня нормальной длины, только очень тонкий, как круглый карандаш,
которые дают в первом классе. И я обрезан (так, кажется, называется, когда
человеку отрезают кожу, чтобы открыть головку пениса). И он не любит
увеличиваться, как у Шона (я случайно видел один раз…) Только по утрам, перед
тем как я пописию.
Может быть, я просто еще молод. Или дело в том, что у меня очень маленькие
тестикулы. С этим даже Шон не спорит. (Когда я спросил, откуда он знает, он
закашлялся.) Они чуть больше шариков Эдвила – это такие детские пилюли от
головной боли. Такая мелкота, а сколько из-за нее боли, когда бьют в это место!
Вот как объяснить, что человек, с которым я знаком недавно, обо мне заботится. А
родной отец, который знает меня всю жизнь, мной практически не интересуется?
Кто-нибудь может мне сказать???

***

Я, наверно, снова уснул, потому что за шторами уже утро. Шона не было в постели,
когда я проснулся, но он быстро вернулся и начал свой фирменный массаж спины.
Поскольку я обычно при этом голый, про это я писать не буду. Я даже боюсь
сказать маме, что сплю у Шона голышом – не хватало рассказывать про такие
частные вещи в журнале, мало ли кому он потом попадется!
У нас с Шоном был долгий разговор про то, что можно писать, а чего нельзя. В
конце концов он согласился, что все равно никто не узнает, кто я такой, и можно
писать все. Что мне покажется важным, то и писать. Вот возьму и напишу про то,
как он меня трогает… ну, не про все, наверно, где-нибудь все-таки остановлюсь.
Что значит потрогать человека? Трогать можно по-разному. Одно дело, когда учишь
музыке, помогаешь что-то сделать или хочешь выслушать. Другое дело – когда
трогают специально, когда это настоящий физический контакт. Я много могу сказать
о человеке по рукопожатию. От некоторых людей у меня мурашки, даже если просто
тронут меня за руку. Я думаю, прикосновение – это такой способ общения.
От Шона, например, я получаю только положительные вибрации. Его прикосновение
успокаивает, утешает, но одновременно оно очень электрическое. Что на спине, что
в укромных местах. (Да-да, там он тоже меня трогает!) У моих родителей
прикосновения дружеские, но очень отчужденные, и мне этого мало.
Короче, у Шона массаж просто здоровский. Он всегда начинает с того, что тянет
светлые волосики у меня на загривке, потом идет вдоль позвоночника. Если мы
одни, он меня раздевает совсем, включая трусы и носки. Если честно, мне самому
так больше нравится, так больше расслабляешься. Потом, у Шона классные руки.
Твердые, дело делают, но не делают больно… не то что некоторые, которые
торопятся, щиплют кожу и царапают мышцы.
А еще Шон успевает между делом пощекотать, касаясь одними кончиками ногтей. Это
мне, пожалуй, нравится больше всего, хотя я знаю людей, которые бы этого не
вынесли. У меня у самого делается гусиная кожа, особенно если он проводит
ногтями по попе (по ложбинке!) или по мошонке. Иногда он добирается до задней
стороны ног, и это ужасно щекотно.
Но я все равно не мешаю, потому что это ужасно приятно. Я только закрываю голову
подушкой и хихикаю в нее. Вот если он добирается до пяток, я все-таки
уворачиваюсь, потому что это уже выше моих сил.
Сегодня утром Шон долго массировал меня около поясницы. Шон расслаблял мне
спину, потому что я помогал маме разравнивать лужайку и натрудил мышцы. Потом он
стал щекотаться – начал с ног с внутренней стороны и добрался до мошонки. Шону
нравится трогать мои укромные места. А мне что, я не против. В первый раз я
подумал, что это как-то странно. А теперь мне по фигу, даже клево. Единственно
что у меня мошонка поджимается до полного исчезновения. Совсем как когда я
вылезаю из холодного бассейна, только у Шона я сухой; а еще у меня в этом месте
появляются пупырышки. Сейчас Шон массирует мне позвоночник, и я вспомнил про
другое.
Я так много думал про то, что Шон меня трогает. Это самое клевое в нашей дружбе.
Это то, чего мне всегда не хватало. То есть мои родители тоже обо мне заботятся.
Они хорошие, но все-таки я их не очень интересую. Когда папа меня куда-нибудь
возит, он все время думает о своем. Я давно уже не целую маму, потому что она
просто подставляет холодную щеку. У нее все время на уме какой-то список дел.
Или это она меня воспитывает. В общем, не знаю, но между нами все время
дистанция. Зато с Шоном мы в контакте – с первого же урока музыки, когда он
тронул меня за плечо.
В общем, я страшно обрадовался, когда Шон объявил, что концерт, на который мы
ходили, – часть цикла, и что будут еще концерты раз в два месяца. С тех пор был
еще концерт в июне, а потом будет еще в сентябре. Мама теперь заполучила Шона в
свою музыкальную группу, они подружились, и она не возражает, что Шон меня водит
на концерты. Под этим предлогом я ночую у Шона, потому что в субботу мне идти на
хор в церковь, а от него ближе.
Когда я ходил с Шоном второй раз, я взял с собой пижаму и все такое. Дома после
концерта он опять сказал, чтобы я перед сном принял душ. Я сказал, что мне не
хочется, но Шон настаивал, и пришлось идти мыться, чтобы он не возникал. После
душа я опять завернулся в полотенце и пошел искать пижаму.
– Куда девалась моя пижама? – спросил я у Шона.
– Там, на стуле. – Он махнул рукой. – Но это необязательно. Давай сначала
посмотрим телевизор?
Я собирался сесть рядом с ним на кушетку, но передумал, и вместо этого взял и
нагло уселся к нему на колени. Я откинулся на него спиной, устроился поудобнее и
уставился в ящик. Через минуту Шон предложил мне массаж спины.
– Ага, это было бы здорово! – сказал я с воодушевлением. Я помнил, что после
первого культпохода Шон сделал мне необыкновенный массаж спины. Если б я знал,
что за душ полагается массаж, я бы так не ломался. В общем, я сел прямо, и он
начал массаж.
– Знаешь, у тебя спина еще мокрая, – сказал он. – Можно я тебя сначала вытру?
– Ага.
Он поставил меня на ноги, развязал полотенце и растер мое тело досуха. И хотя я
стоял с голой попой, оказалось, что я уже не стесняюсь, и что быть голым даже
приятно. Мне вдруг пришло в голову повернуться к Шону и стряхнуть на него
остатки воды с волос, чтобы его намочить.
– Как же, как же, у тебя там уже ни капли не осталось, – сказал он со смехом. Я
заметил, что Шон снова посмотрел на мои укромные места, но я не стал ничего
говорить, а боднул его влажной шевелюрой в лицо.
– Так где обещанный массаж спины? – потребовал я.
– Знаешь, уже поздно, а у тебя завтра хор. Если хочешь, чтобы я продолжил,
ложись в постель.
– Надеть пижаму?
– Как хочешь, – сказал он. – Я не настаиваю.
Я тут же запрыгнул в постель голым. Какой дурак станет одевать пижаму, когда
обещан массаж спины.
Когда он уже уходил, мне не захотелось его отпускать, и я стал уговаривать его
остаться на всю ночь.
– А ты представляешь, — сказал он, — что скажет твоя мама, когда узнает, что ты
спал голым, да еще мы были с тобой в одной кровати?
Я представлял, но сказал, что нет. Только Шона это не успокоило.
– Да она ничего не узнает, – настаивал я. – Я ведь ей не скажу. И что в этом
такого, ты же ничего мне не сделаешь.
Наконец Шон спросил, обещаю ли я хранить секрет. Я тут же пообещал. Он быстро
переоделся в трусы и футболку и через минуту лежал со мной в постели. И трогал
мое тело под одеялом, пока я не уснул.
На следующее утро у нас состоялся довольно странный разговор. Шон желал знать,
не находит ли мама, что мы много бываем вместе. Я об этом как-то не думал. Я
сказал, что вроде нет, но кто ее знает. Шон сказал, чтобы я не показывал виду,
что мне так уж нравится гостить у него, а то она начнет ставить палки в колеса.
Я подумал и понял, что он прав.
У меня была любимая тетя, и я бурно радовался перед ее визитами. Так мама скоро
стала ограничивать наши контакты. Шон сказал, что с нами может случиться то же
самое; я вынужден был согласиться. Я сказал, что буду как можно меньше говорить
о нем дома. Он сказал, что это здравая идея, а еще попросил меня не
рассказывать, чем мы занимались после концерта. Ну, это я и сам понимал. Я
представлял, чтобы сказала мама, если бы узнала, что я спал голым. Да мне и не
хотелось делиться с мамой нашими частными делами.
После нашего третьего концерта я сам пошел под душ, без уговоров. Я уже давно
учился у Шона, и чувствовал себя с ним запросто. Я даже не стал заворачиваться в
полотенце, когда вытерся. Было очень смешно разгуливать по квартире голышом. Я,
конечно, взял с собой пижаму, но надевать ее не собирался. Я взял ее, только
чтобы мама ничего не подумала. Я всегда мну вещи, так что она решит, что я ее
надевал.
На следующее утро я проснулся от яркого солнечного света. Шон читал газету, лежа
рядом со мной на кровати. Заметив, что я проснулся, он положил газету и начал
щекотать мне грудь. Потом сбросил одеяло, открыв меня, и начал щекотать живот, и
я уже не мог удержаться от смеха. И тут он задал странный вопрос. Шон спросил,
можно ему пощекотать меня в укромных местах. Я сказал, что он чудик, но если ему
так хочется, то пожалуйста.
Он сначала легонько пощекотал мне пенис, который я сам практически не трогаю. Я
подумал, что он от этого станет твердым, как когда мне хочется писить, но нет.
Потом Шон начал касаться тестикул. Это было ужасно щекотно, мне пришлось
стиснуть зубы, а то бы я не вынес. Еще мне было неловко, и в то же время
приятно. А еще Шон при этом делался как-то ближе, так что я совсем не возражал,
что он меня там трогал, даже если это чудно.
Опера мне не нравится. Эти дамы на четвертом концерте голосили, как банда котов.
Шону, по-моему, они тоже не понравились. Я хотел уйти, не дожидаясь конца, но
Шон сказал, что это невежливо. А по-моему, это они невежливо обращались с моими
ушами! Потом Шон тоже не выдержал, и мы сбежали перед последней песней.
Как только я оказался в его доме, я на радостях начал раздеваться, едва Шон
закрыл дверь. Он смотрел, как туфли, штаны и рубашка слетают с моего тела и
ложатся кучкой на кушетке. Шон сказал, чтобы я разделся совсем, и мне пришлось
снять трусики прямо перед ним. Я немножко стеснялся, но оказавшись голым, сразу
перестал. Мы немножко посмотрели телевизор, потом я поскакал в душ, потом мы
отправились в постель. На следующее утро Шон впервые выдал свой клевый фирменный
массаж. Этот массаж распространяется на тестикулы. Я от этого шизею. Чего Шон и
добивается!

***

Шон массировал мою натруженную спину чуть не целый час (я смотрел по часам на
тумбочке). Сегодня утром мне не надо на хор. Мама оставила сообщение у Шона на
автоответчике, что хор отменен из-за болезни хормейстера. Мне надоело лежать на
животе, и я повернулся на бок спиной к Шону. Он немножко пощекотал мой бок.
Потом рука оказалась на моей груди и положила меня на спину.
– С добрым утром, Джаррет, – сказал Шон. – Как спалось моему маленькому Эльфу? –
Это он меня так иногда называет. Мне не кажется, что я такой красавчик, но Шон
говорит, что я очень симпатичный. Мол, когда я подрасту, девчонки будут сходить
по мне с ума. Оно, конечно, хорошо бы, только не очень верится. Ну это дело
будущего, пока мне ничего не надо. Только лежать здесь и нежиться от его знаков
внимания.
Руки Шона перешели на мою грудь и начали массаж передней части тела. Это
здоровская вещь, но я не собираюсь все описывать. Оставлю во внутреннем журнале.
Я только намекну, что происходит, когда он подбирается к моим тестикулам. Потому
что это ощущение не похоже ни на что. И мне ужасно хочется про это написать.
Вы, может быть, уже поняли, что мы обнаружили сверхчувствительность в районе
мошонки. Мои орешки убегают в тепло, а мошонка поджимается и превращается в
плоскую морщинистую заплатку под пенисом. У нее такой вид, как будто у меня
вообще нет тестикул, хотя они никуда не пропадали; они просто удрали в живот. Но
ощущение бесподобное! У меня бегают мурашки, и я не в силах пошевелиться, пока
Шон не перестанет меня там трогать. Я могу только смотреть, как он щекочет. То
он спускается по рубчику сбоку, то поднимается по шву в центре.
Но совсем не долго. Чтобы я не утратил остроту восприятия. И чтобы не задохнулся
совсем! Ощущение потрясное. Сегодня утром было ничуть не хуже, и когда он вдруг
остановился, я протянул туда руку пощупать. Мошонка была плоская и тугая.
Орешков было не видно не слышно. Потом рука Шона присоединилась к моей и
погладила этот район, чтобы снять чувствительность. Я убрал руку в сторону и
почувствовал пенис Шона через его шорты. Жутко твердый.
– Шон, почему у тебя такой твердый пенис?
– Не знаю. Ни почему.
– А когда у меня тоже начнет вставать?
– Скоро. Когда подрастешь.
– Но мне уже скоро двенадцать, а я до сих пор не могу его поставить, –
пожаловался я. – Я видел, что встает у детей гораздо младше!
Мы уже обсуждали эти вещи, это я просто такой нетерпеливый.
– Ты же знаешь, Джарретт, у каждого своя скорость развития.
– Но, может, можно что-нибудь сделать. Все мои друзья только и говорят о
стояках, а у меня ничего не получается. Я чувствую себя уродом.
– А я думал, что у тебя встает, когда надо пописить.
– Ну спасибо, утешил. Сортирный стояк! Это же такая гадость!
– Гм… Да, пожалуй, – сказал Шон понимающе. – Знаешь, я тоже ожидал, что у тебя
встанет, если пощекотать мошонку. Наверно, тебе нужен еще месяц-другой. Но
вообще-то, Джарретт, я бы на твоем месте особо не беспокоился. Твое от тебя не
уйдет. Придет время, начнется что положено, и это будет первый шаг к взрослению,
и это хорошо. Но пока ты ребенок, не думай о завтра. Наслаждайся детством, поко
оно не прошло. Я понимаю, для тебя сейчас это очень важно, но, скорее всего, они
окажутся самой маленькой проблемой в твоей жизни.
Я думал, Шон нажмет на какие-то волшебные кнопки и решит проблему, но он не
может. По крайней мере, я могу обсуждать сексуальные вещи; у меня дома о таких
вещах не говорят. А Шон пока осматривал мою мошонку. Она уже не была такая
сморщенная, но тестикулы еще не вернулись. Шон провел кончиком ногтя туда-сюда,
и она снова поджалась, а я опять балдел и не сдвинул бы ноги даже под страхом
смерти. Я понимаю, звучит дико. Мужчина трогает меня между ног. Никому я не
разрешил бы даже посмотреть, не то что потрогать. А Шону – пожалуйста. И мне
даже нравится… Может, я – педик?!

Глава вторая. «Американские горки»

На этой неделе в школе случилась очень неприятная история. Из-за нее меня
разлучили с моим другом Ральфи. По-моему, есть такие люди – совсем плохие,
просто идиоты. Хоть бы они попрыгали со скалы где-нибудь подальше от меня.
Мы с Ральфи дружим с середины пятого класса. Если честно, сначала мы не очень
дружили, потому что я вел себя как придурок. Ну, и другие ребята на меня влияли,
потому что Ральфи считался типа странным. Он одевался в старье, да еще совмещал
несовместимые вещи, полосатое с клетчатым и все такое. Да еще вечно у него все
было грязное. Он редко причесывал светло-коричневую шевелюру и не делал никаких
начесов на своей круглой голове. Он постоянно смотрел в пространство. Даже тело
у него было какое-то заброшенное. Я раз увидел его без рубашки – ребра торчат,
грудь совсем плоская. На спине, прямо над штанами, выглядывало уродливое красное
пятно, как будто он расчесал. Оно, наверно, продолжалось на попе и болело,
потому что он иногда с трудом сидел на уроке.
А главное, у него глаза были на мокром месте, вот его и дразнили. Однажды
несколько наших стали кидать в него остатками еды на перемене. Он просто пригнул
голову, захлюпал носом и ушел. Мы смеялись и кричали ему вслед обидные вещи. Он
один раз оглянулся и, кажется, встретился взглядом со мной, а потом молча пошел
дальше. Меня как ударило. Мне стало так стыдно, как никогда в жизни. Ребята
стали расходиться, довольные собой, а я не мог пошевелиться. Так и стоял, а
потом как-то вышло, что я пошел за ним.
Найти его оказалось не сложно; он просто отошел за угол, засел в кустах и там
ревел.
– Ральфи… Извини, я не хотел… – Я замолчал, потому что он даже не взглянул на
меня. Он просто продолжал всхлипывать. Пришлось забраться к нему в кусты.
– Тебе очень плохо? – спросил я вполголоса. Он вдруг, без предупреждения,
наклонился ко мне, схватил меня за отворот куртки и начал плакаться мне в плечо.
Я несколько оторопел от такого. Наверно, он был готов посчитать другом первого,
кто проявит доброту. Даже такого придурка, как я, который только что мешал его с
грязью.
После этого мы стали ходить вместе в школе. Некоторое время ко мне
привязывались, что я завел дружка с приветом. Только мне это было как-то до
лампочки, и все привыкли. Его даже стали иногда принимать в общую игру на
большой перемене. Особенно в бейсбол; он здорово бил по мячу.
В сентябре мы приходим в школу, а там новый учитель физкультуры – мистер Уэксел.
Мы с Ральфи попали в одну группу по физкультуре – два раза в неделю, перед
большой переменой, с мистером Уэкселом. Я скоро начал замечать, что Ральфи
опаздывает с физры. Правда, он всегда долго переодевался. В конце дня он мог
пятнадцать минут искать куртку!
У нас еще не было шкафчиков и мы не ходили в душ, потому что еще не перешли в
среднюю школу. Так что мы просто надевали в школу спортивные трусы под обычные
штаны. После физры всего делов было надеть штаны обратно. Но к ноябрю Ральфи
стал так копаться, что пропускал ленч. На следующий урок он не опаздывал, потому
что ленч занимал только половину большой перемены, но он пропускал очередь в
столовой и оставался голодный. Я начал оставлять ему часть своей еды в эти дни.
В конце концов я не выдержал и спросил, чего он возится столько времени в
раздевалке. Но Ральфи отговорился, что у него теннисные туфли никак не
развязываются, и что ему помогает мистер Уэксел. Я решил, что мистер Уэксел
славный учитель, и больше об этом не думал. Ну, я знал, что папа Ральфи с ними
не живет, и нужно же Ральфи иногда поговорить с кем-то кроме матери. Мама у него
была хорошая, только у нее в руке всегда было что-то алкогольное, и в доме не
прибрано. Так что не думайте, что Ральфи того, просто у него жизнь тяжелая.
Через несколько недель я начал замечать, он то молнию не застегнет, то рубашку
не заправит. Приходилось делать ему замечание, пока ребята не начали дразнить.
Однажды я несу ему часть завтрака, а у него молния расстегнута, и за ней видно
пенис.
– Ральфи, а где твои трусы?
– Забыл, – он говорит. – Ты никому не скажешь?
– Нет, конечно. Но все-таки что это на тебя нашло?
– Да так, ничего… – мнется он. – Обещаешь хранить тайну?
– Могила. – Мы и раньше делились тайнами, но такого я не ожидал:
– Я разрешаю мистеру Уэкселу трогать мой пенис!
– Зачем?
– Ему этого хочется, и он делает мне очень приятно!
– Тебе не противно?
– Наоборот. Пошли к остальным, пока перемена не кончилась.
– Только застегнись, а то сосиску видно!
Он поспешно застегнулся и дожевал, что я ему припас. И мы пошли к ребятам.
И месяц об этом больше не говорили. Скоро он стал приходить в столовую вовремя.
Потом однажды показывает мне десятидолларовую бумажку. Я еще тогда заметил, что
у него на воротничке мокрое пятно.
– Откуда деньги? – спрашиваю.
– Мистер Уэксел дал.
– За что?
– А я разрешил ему засунуть свою пипиську мне в рот.
Я был так ошарашен, что онемел.
– Только чтоб все было тихо, ладно? Мне очень нужны деньги. Мне иногда
приходится покупать продукты для дома, потому что мама забывает.
– Ладно, ладно, я никому не скажу. Смотри, что я тебе припас.
– Спасибо, я сегодня не голодный. Идем, может мы еще успеем сыграть со всеми!
– Идем. – И мы пошли к ребятам.
К весне Ральфи стал процветать. Даже оценки у него пошли вверх. Он сказал, что
мистер Уэксел помогает ему делать домашнюю работу после школы, и что это просто
здорово, что мистер Уэксел его так любит. Я спросил, очень противно брать в рот
чужую пипиську, но он сказал, что все ерунда. И что мистер Уэксел сам иногда
сосет ему пенис, и это очень приятно. Я по-прежнему припасал ему ленчи, если он
опаздывал, но теперь это случалось редко.
Мистер Уэксел даже начал проводить с ним в выходные. Они шли гулять в парк или
на бейсбол. Ральфи говорил, что ему повезло. За неимением папы ему ничего такого
не светило. А еще он надеялся, что мистер Уэксел и его мама когда-нибудь
поженятся, и тогда оба его любимых человека будут при нем.
Только бедняге Ральфи недолго улыбалось счастье. Как-то в середине мая он опять
опоздал на ленч, но на этот раз я нашел его около двери в школу. Подхожу я и
вижу, что он плакал, потому что глаза красные. Я спрашиваю, что случилось, и он
говорит, что их застукала училка-рисовалка. Она вошла, когда рука мистера
Уэксела была у Ральфи в штанах. Это чуть ли не единственная у нас противная
учительница: толстая, уродливая, надушенная, и все время влезает в частные
разговоры между друзьями. Так вот, училка-рисовалка жутко раскричалась и велела
ему подождать за дверью. Тут из двери выходит завуч и велит мне отойти от
Ральфи. И с тех пор я Ральфи не видел.
Весь вечер и весь следующий день в школе я думал о Ральфи, и у меня схватывало
живот. А я еще не знал, что меня самого ждут такие гадости, ого-го. Через два
дня после того, как та училка застукала Ральфи и мистера Уэксела, вызывают меня
в кабинет директора, а там ведут в соседнюю комнату, где меня ждут какие-то
двое, мужчина и женщина. Ох и гнусные! Я их увидел первый раз в жизни, но сразу
возненавидел. Я нервничаю, потею, а завуч говорит, чтобы я им доверял и
рассказывал все без утайки. Они задают пару общих вопросов, и начинают
спрашивать про Ральфи. Ну само собой, понятно, откуда ветер дует. А еще на столе
у них пара странных кукол мордами вниз. И тут начинаются совсем уже мерзкие
вопросы.
– Понимаешь, Джаррет, если взрослый трогает твои укромные места, это плохо, –
говорит женщина. – Мы защищаем детей, мы должны выяснить, нет ли здесь в школе
такого человека, который делал тебе плохое. Тебе или твоему другу.
Я говорю «нет», чтобы не выдавать Ральфи, только я так дрожу, что мне не верят.
Они давят, говорят, чтобы я выкладывал все без утайки. Я бормочу, мол, ничего не
знаю.
Тогда мужчина берет странную куклу со стола:
– А давай, – говорит, – ты просто покажешь, где тебя трогали. – И протягивает
мне куклу, а у нее укромные места видно, все такое огромное, мужского пола.
Я эту куклу не беру, а только спрашиваю, это всегда плохо, если взрослый трогает
мои укромные места.
– Да!
– Даже если родители?
– Даже родителям нельзя тебя там трогать, и если такое случится, мы тебе поможем
и спасем тебя от этого.
Тут я вообще затрясся. Пот течет по ложбинке на заднице, в животе урчит.
– Мне надо в туалет, – говорю. Завуч за меня извиняется, и я сбегаю. Я решил,
что меня забирают из дома. Меня много раз трогали в укромных местах при мытье, и
родители, и старшие братья-сестры.
Возвращаюсь я после туалета, а в эту комнату войти просто не могу. Стою перед
дверью, и ноги меня не слушаются. Секретарша в кабинете, которая всегда ко мне
хорошо относилась, видит, что со мной что-то не так. Выходит из-за стола,
подходит ко мне, и я начинаю всхлипывать.
– Меня заберут из дома? – спрашиваю, и реву, реву.
Тут завуч выбегает из кабинета, такая сердитая, и те двое за ней. Завуч присела
ко мне и извиняется за допрос, который мне учинили. И тогда я вижу, что они еще
здесь, слетаю с катушек и начинаю вопить.
– НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, – ору во все легкие. – Чтоб вам обоим СДОХНУТЬ!
– Я кричал самые страшные проклятия, а потом мой голос сорвался и я забился в
истерике. Прибежала школьная медсестра и увела в свой кабинет, чтобы успокоить.
Пока мы спускались в холл, я слышал, как завуч приказывает тем двоим убираться
вон из школы… сию же секунду. От этого мне стало немножко легче.
Через неделю меня опять вызывают в кабинет директора, в дальнюю комнату. Там
сидит сам директор и еще один человек, вроде нормальный дядька. Директор
представляет его как завотделом по делам детства. И этот мистер Питерс начинает
с извинений за неудачный разговор с его сотрудниками. Дескать, он не допустит
подобного в будущем, и поэтому хочет точно знать, что произошло. Такой вежливый
мистер Питерс, и так внимательно слушает, пока я рассказываю, что случилось на
прошлой неделе. Потом он начинает меня уверять, что меня не заберут за то, что
меня иногда мыли члены моей семьи.
Потом спрашивает:
– Слушай, Джарретт, ты очень нам поможешь, если расскажешь, что связывало
мистера Уэксела и Ральфи.
– Ну… а что вас интересует?
– Все, что тебе кажется важным. Учителя говорят, что ты подружился с Ральфи еще
до появления мистера Уэксела, и что вы продолжали дружить и после этого. Значит,
ты должен знать.
– Ну, – говорю я, – они дружили. Когда мы с Ральфи познакомились, он был таким
чудиком. Ни с кем не разговаривал, все время плакал. Ребята его дразнили. А
потом познакомился с мистером Уэкселом, и все изменилось. Ральфи перестал ходить
черт знает в чем, мистер Уэксел даже заставил его причесываться. Я не думаю, что
он полюбил школу, но он стал приносить домашние работы. Даже учителя заметили.
– Так что, по-твоему, мистер Уэксел был добр к Ральфи?
– Еще как!
Тут я спрашиваю, что с ними случилось и что с ними сделают. Мистер Питерс
говорит, что хотя мистер Уэксел и Ральфи дружили и все такое, с этой их дружбой
еще надо разобраться.
– Не понимаю, – говорю, – зачем что-то менять, если у Ральфи все шло хорошо?
Тут мистер Питерс задумывается, как будто и сам не очень знает.
– Я вижу, – говорит, – ты смышленый мальчик, и простой ответ тебя не устроит.
Но, понимаешь… у меня тоже нет ответов на все вопросы. Есть такая идея: «чтобы
воспитать ребенка, нужна вся деревня». «Деревня» в данном случае – это
правительство. Считается, что оно разбирается в воспитании.
– Примерно как те, которые меня допрашивали?
– Ну, что-то в этом роде, хотя они усердствовали не по разуму. Моя задача –
защитить ребенка в любой ситуации. Надо признать, что в случае Ральфи мы имеем
проблемную мать. Встает также вопрос об отношениях с учителем, но я не уверен,
что нужны крайние меры, то есть передать Ральфи чужим людям. Я полагаю, что и
мать, и учитель думают о благополучии Ральфи, так что можно ограничиться
постановкой на учет и надзором. Беда в том, – говорит он озабоченно, – что
поднят вопрос о домогательствах, и истец наверняка потребует вмешательства
«деревни».
– Какой истец? – допытываюсь я для вида, просто чтобы узнать, скажет он или нет.
На самом деле я уже знаю ответ, потому что кое-что разобрал на бумаге на столе
директора. Она лежала вверх ногами и была наполовину закрыта, но я разобрал
фамилию училки-рисовалки!
Тут мистер Питерс соображает, что наговорил лишнего.
– Ты и правда очень смышленый мальчик. Пожалуй, мне не следует больше ничего
говорить. Но хочу заверить тебя, что сделаю все, чтобы помочь твоему другу,
обещаю. И кстати, Джарретт, твои показания очень помогут им обоим. Хотя учителю,
боюсь, все равно потребуется особая «помощь». Увы, некоторые участники дела
придерживаются непримиримых взглядов.
Тут я вижу, что мистер Питерс и сам испугался того, что сказал. Похоже, мистера
Уэксела не ждет ничего хорошего. Да и с Ральфи еще неизвестно что будет.
Позже я выяснил, что, поскольку его мать была алкоголичкой, а отца у него не
было, Ральфи пришлось перейти на чужое попечение. Надеюсь, они хотя бы разрешают
Ральфи видеться с мамой, потому что он ее очень любит, и она его тоже.
Единственная хорошая новость во всей истории – этого типа и эту дуру, которые
задавали мне мерзкие вопросы, уволили, и я этому очень рад.

***

Через неделю после этой жуткой истории мы с Шоном пошли на последний концерт до
летнего перерыва. Мама не разрешила мне переночевать у Шона, потому что
запланировала на утро какое-то семейное мероприятие. Я спросил, а как же спевка
в хоре. Оказалось, что спевку мне тоже придется пропустить. А я так хотел
поговорить с Шоном о Ральфи. Но лучше хоть пара часов с Шоном, чем ничего. Мать
сказала Шону, что ждет меня к 11:30 вечера, и мы поехали.
Концерт был очень милый: легкое попурри под конец сезона. Но Шон предложил уйти
в антракте. Я не хотел уходить, но поскольку это был наш единственный шанс
побыть вместе, я передумал и согласился. Летом я не хожу на музыку, так что мы
расставались надолго.
Когда мы добрались до дома, я не стал терять времени на душ, тем более что я все
равно не оставался на ночь. Но вскоре после нашего прихода зазвонил телефон, Шон
целую вечность обсуждал с родственником какие-то дурацкие проблемы. А я злился,
потому что хотел иметь Шона в своем распоряжении. Чтобы занять себя, пока он
болтал по телефону, я подошел к компьютеру и начал писать в журнале. Когда я
только начинал журнал, Шон сидел рядом и помогал с разными занудствами типа
грамматики. Писать оказалось труднее, чем я думал, и Шон мне здорово помог. И
подбадривал меня, чтобы я не бросал писать. И заставил научиться работать с
динозаврой-тезаврой. Это я так называю тезаурус, который оказался вовсе не
родственником тираннозавра-рекса! Но теперь я уже поднаторел и обхожусь сам.
Потом я услышал, что Шон закругляется, и вооружился подушкой, чтобы ускорить
дело. Пришлось три раза ударить его по затылку, и он наконец повесил трубку.
Настало время расплаты, и я оказался втянут в настоящую войну! Зато он
освободился от дурацкого телефона.
Он гонялся за мной по всей квартире с огромной пуховой подушкой и наконец загнал
меня в угол на кухне. Я не мог удержаться от хохота, когда он лупил меня по
всему телу пуховой подушкой. Потом Шон поднял меня в воздух, отнес в гостиную и
свалил на кушетку. Потом я набросился на него, и мы немного поборолись. В конце
концов я сдался, когда он сунул руку мне в штаны и атаковал мои укромные места.
Это было ужасно щекотно! Кончилось тем, что мы оба оказались лежащими на
кушетке, я сверху. И хотя Шон немного сдвинулся вбок, чтобы я не заметил, я все
равно почувствовал животом его отвердевший пенис. Лежа головой у него на груди,
я вспомнил, что у Шона всегда напряженный пенис после того, как он потрогает мои
укромные места. Ребята в школе говорили, что иметь напряженный пенис очень
приятно, и я решил, что Шону сейчас со мной приятно.
Но скоро Шон заставил меня встать. Было еще только 10 вечера, но Шон хотел
доставить меня пораньше, чтобы мать не волновалась. Будь моя воля, я бы явился в
11:30 минута в минуту.
– Иногда лучше ограничить себя, – объяснил Шон. – Потом окупится.
– Каким образом? – спросил я, не желая уезжать так рано.
– Может, ты попросишь у матери разрешения провести со мной пару дней летом?
– Ух ты, это просто супер! – воскликнул я. – Ничего не могу обещать, но я
спрошу.
Шон обнял меня на последок, я быстро собрал вещички и побежал к машине. Дома я
опять застал мать не в настроении, но ей понравилось, что я вернулся пораньше, и
я решил, что Шон был прав.
Я сразу пошел наверх ложиться, и засыпая, думал о приглашении Шона.

Глава третья. Двенадцать лет 12-го числа

Среди всех этих дел с концертами и с Ральфи подошел мой двенадцатый день
рождения, которого я так ждал, но который обернулся совсем не тем, чего я ждал.
И это тот единственный мой день рождения, в который возраст совпал с числом, мой
суперособый год! И вот мой брат, младший из моих старших братьев, решил показать
козью морду. Он и вообще меня задирает, потому что я младше и меньше, но
все-таки не так, чтобы уж очень… А сегодня он мне устроил. Помимо прочего он
выставил меня за дверь и корчил рожи через окно. Я обидчивый, в смысле меня
легко обидеть, и он меня здорово довел.
Сам день рождения был очень веселый, я получил несколько интересных подарков.
Лучше всего был новый спидометр для моего велосипеда, он мне очень понравился. А
потом мне подсунули этот дурацкий «подарочек» – коробку со свертком, в котором
был другой сверток, и так далее. Я распаковывал ее двадцать минут, и внутри
ничего не оказалось. Я так и не понял, что туда хотели положить. Наверно,
кому-то просто нечем заняться!
Еще что было хорошо, так это что пришел дедушка. Он замечательный. Я его очень
люблю, потому что ему и правда есть дело до меня. Странно, что он – отец моей
матери. Как у такого доброго человека получилась такая дочь?
Еще меня все поздравляли в школе. То есть мне не устраивали праздничный стол и
все такое. В основном они просто подшучивали надо мной, но об этом тоже приятно
вспоминать. Один мой друг даже пригласил меня в гости с ночевкой и обещал, что
уговорит родителей, чтобы нам разрешили сыграть в кегли. Это было приятно
слышать, хотя я не думаю, что это реально. Каждый раз, как мы соберемся друг к
другу в гости, что-нибудь обязательно мешает.

***

Я все-таки выбрался к другу, правда, только в июне. Его зовут Крис. Он такой
типичный блондин, с прямыми волосами и голубыми глазами. И у такого славного
парня не было друзей. Отец у него военный, они все время переезжали, и Крис
просто не успевал. Наконец его отцу удалось получить назначение лет на
шесть-семь, чтобы дать Крису пожить спокойно. Одиночества притягиваются, и мы с
Крисом сразу подружились. Это было три года назад. Первые годы я был выше Криса,
так что из нас двоих лидером был я.
Но в последний год он взял и обогнал меня чуть не на два дюйма*. Отец у него
вообще шести футов с лишним*, так что я думаю, Крис просто наверстал упущенное.
Тем более, что он почти на год старше меня, и в конце июня ему исполнится
тринадцать. При виде такого рывка мать Криса решила перевести его в школе на
класс вперед. Мы оба еще тощие, но Крис уже матереет. В нашей дружбе сменился
лидер. Раньше он был новичок, а я его опекал. Теперь я бегаю к нему с вопросами.
Как все изменилось за какой-то год.
Крис живет в большом доме; его спальня – на третьем этаже. Это очень удобно:
можно шуметь, а родители ничего не слышат. У него две одинаковые кровати. На
одну из них я побросал свои вещи, и мы отправились играть в кегли. На базе, где
работает его отец, есть одна аллея, там нам разрешают делать, что хотим. Мы
использовали ее на всю катушку и раскатали по восемь геймов каждый. Мне повезло
в последнем гейме, я пробил 150 очков. Потом пришел отец Криса и отвел нас
домой.
Когда мы пришли, был уже час ночи, и родители Криса немедленно отправили нас
спать. В июне ночью довольно тепло, так что мы просто разделись до трусиков и
легли. Я спал хорошо, но все-таки проснулся раньше Криса. Крис ночью сбросил
одеяло, и я увидел, что его пенис под трусиками стал совсем твердым. И очень
высоким. Я даже обиделся. Я всю дорогу был выше Криса, а теперь мало того что он
меня перерос, у него еще и пенис теперь бывает тверденький. Но я сказал себе,
что не буду обижаться. Если бы он правда стал задирать нос, он бы меня не
пригласил. Так что я взбил подушку и заснул обратно.
Вскоре меня разбудили подушкой.
– Джарретт, ты проснулся?
– Теперь – да, – ответил я хмуро.
– Прости, – хихикнул он и забрался ко мне в постель, подтянув одеяло до пояса. И
мы начали говорить о всяких важных вещах, типа как построить корабль для полета
к Марсу. А еще я заметил, что Крис все время трогает свой пенис под одеялом, как
будто у него там чешется. И тут Крис задал очень странный вопрос:
– Хочешь почиркать со мной на пару?
– Хочу что?
– Ну, это… помастурбировать.
– Прости мое невежество, но я не понимаю.
– Ну это вроде того, как ты играешь с пенисом, когда он тверденький.
На моем лице проступило такое недоумение, что Крис все про меня понял.
– Джарретт, старина, прости, я не хотел тебя обидеть. Я думал, ты знаешь.
– Ну, немножко знаю, – сказал я, стараясь скрыть, что не знаю ничего.
– Не переживай, скоро все придет само.
– Да, я в курсе.
Потом Крис отбросил одеяло.
– Дай мне кое-что проверить, – сказал он. – Опусти трусы.
Я вообще-то не боялся, что Крис увидит мои укромные места (он уже видел их много
раз в раздевалке бассейна), просто я всегда стесняюсь, когда приходится
раздеваться. Когда я раздеваюсь дома, братья начинают хохотать. Что с них взять,
если я и правда дистрофик. На мне можно ребра пересчитать, даже если я
наклоняюсь и напрягаю мускулы. Будь у вас такая цыплячья грудь и смехотворные
тестикулы, вы бы тоже стеснялись своего тела.
Если приходится переодеваться в общественном месте, я забиваюсь в угол и
переодеваюсь под свисающей рубашкой, или прячусь в кабину туалета. При Крисе,
правда, приходится храбриться. А вот у Шона я и на самом деле не стесняюсь. Ну,
это понятно. Я же чувствую, что он не считает меня дохляком.
Крис – другое дело. У него уже появляются мускулы на груди. У него есть старший
брат, который ходит в среднюю школу, и они недавно начали качаться с гирями. У
Криса тело окрепло, везде где надо показались мышцы. Ему, ясное дело,
раздеваться не стыдно. Кроме того, он вообще игнорирует окружающих. Я так не
могу. Короче, я решил не трусить, и только спросил:
– Никто не войдет? Типа твоей нахальной сестры…
– Не, она дрыхнет до полудня, а родители вообще на третий этаж не таскаются.
Я опустил трусики до колен и оставил их там. Но Крис взял и стянул их донизу, и
снял совсем, и швырнул в дальний угол, оставив меня совершенно голым! Я
инстинктивно подтянул колени к груди, пряча укромные места. Крис велел
расслабиться и осторожно развел мне колени, открыв мой маленький пенис. Мне
стало очень неловко под его пристальным взглядом, особенно после такого
комментария:
– И это все?! – Тут он сообразил, что выставил меня полным ничтожеством, и начал
извиняться:
– Прости, вырвалось от неожиданности…
– Ничего, ты же не нарочно, – ответил я язвительно. – А ты, наверно, уже как
конь?
– Ну, не совсем, но я работаю над этим, – заявил он гордо, и его трусики
полетели в дальний угол вслед за моими. Пенис у него был не такой уж большой, но
побивал мой одной левой.
– Ну, и сколько это в длину? – спросил я в шутку.
– Не знаю, давно не мерил.
– Ты серьезно, ты его мерил?
– Ну да, а что? – Крис взял со стола линейку и бросил мне. – Хочешь, померяй мне
сам.
Я сначала стеснялся, но мне стало любопытно, как идет рост у Криса. Я заставил
его лечь на спину, взял линейку и приложил снизу к его твердому пенису. Должен
признать, что это странное ощущение – трогать чужой пенис, но ничего противного
в этом нет. Кожа на нем мягкая и теплая. Я осмелел и взял его рукой. Пока я его
измерял, он прямо у меня в руке стал тверже и больше. А глядя на основание его
пениса, я заметил там волосики, штук восемь-девять.
– Крис, а давно у тебя эти волосы?
– Еще с февраля, только они почти не растут.
– Говорят, если сбрить, начинает расти быстрее.
– Правда?
– Так я слышал. Хочешь, я их тебе сбрею?
– А что? Это мысль. По-моему, в ванной лежит старая папина бритва.
Я поскакал в ванную и вернулся с бритвой. Крис вытянул свой пенис вертикально, и
я сбрил эти волоски. Потом положил бритву на ночной столик и осмотрел результат.

– Готово, – сказал я. – Теперь ты похож на меня.
– Ну, это не надолго. Когда они отрастут, их, наверно, станет вдвое больше!
Его пенис все еще был очень твердый, а на кончике появилась капелька.
– Крис, ты что, немножко пописил?
– Нет, это какая-то сексуальная жидкость. Только из меня пока очень мало
выходит.
Я вернулся к измерению твердого столбика. Получилось почти 3 3/4 дюйма* в длину
и где-то 5/8 дюйма* в ширину. Крис был в восторге.
– Ой, ну надо же. В прошлый раз вышло всего 3 1/2 дюйма*.
Я снова взялся за линейку, потому что мне было любопытно измерить диаметр
тестикул, и тут я в первый раз заметил, что правой тестикулы нет. И еще я
заметил шрам на мешочке, розовый, не очень старый.
– Крис, дружище, – вырвалось у меня. – Что случилось с твоими железами? – В
двенадцать лет тестикулы для мальчика чуть ли не главная собственность.
Крис скривился, но потом взял с меня клятву хранить молчание и рассказал жуткую
историю, от которой у меня сводит живот.
– Помнишь, как я в марте пропустил неделю, и считалось, что я болел? Так вот,
это была не болезнь. Я так сказал, чтобы не рассказывать всей школе про свои
орешки. А на самом деле это я навернулся на велосипеде. Помнишь, какой подъем у
нас около дома? Я еду стоя, и тут на колдобине цепь берет и соскакивает. Я
слетел с педалей и сел верхом на перекладину.
– Ой, это же больно! – сказал я, морщась.
– Не то слово. У меня искры из глаз посыпались! Я думал, боль пройдет, но ни
фига. Мне оставался один дом до нашего дома, так я еле доковылял. Маме я не
хотел рассказывать, и пришлось ждать, когда придет папа. Он, к счастью, пришел
через пять минут после меня, потому что у него был короткий день. Ему мне тоже
было стыдно рассказывать, но болело так, что пришлось. Он отвез меня в больницу,
но там все пошло еще хуже. Меня заставили раздеться догола перед всеми
медсестрами. Та еще была картинка.
– Да уж, приятного мало. – Меня уже начало подташнивать, а Крис только добрался
до главного.
– И что они с тобой сделали?
– Тебе сейчас плохо станет, когда ты услышишь, – продолжил Крис. – Они немножко
потыкали вокруг места, где болело больше всего, потом сделали мне мерзкий укол в
спину. После него, правда, перестало болеть. Я не заснул, просто все онемело.
Они стали объяснять папе и мне, что перерыв в кровоснабжении был слишком долгий,
и тестикула как бы умерла. И им остается только удалить ее. А потом раздвинули
мне ноги чем-то вроде хомута. И вдобавок ко всему дежурный доктор был женщиной.
Представляешь, как стыдно, когда лежишь перед ней с голым задом, и она вырезает
тебе тестикулу! Хуже уже некуда.
– Да уж, – пробормотал я, потрясенный этим рассказом. – А они не могли хотя бы
вшить тебе фальшивую, чтобы было незаметно? Знаешь, в следующем классе нас всех
заставят мыться в душе после физры.
– Наверно, это можно сделать, только мне, знаешь, пока не хочется еще раз
встречаться с этой врачихой.
Я кивнул и спросил:
– А теперь больше не болит?
– Не. Можешь потрогать, мне совсем не больно. Только осторожно, она у меня
последняя, – предупредил Крис.
К этому времени у Криса прошла твердость в пенисе. Я легонько коснулся пениса,
перешел дальше и обследовал оставшуюся тестикулу. Она была около 3/4 дюйма* –
пожалуй, больше моих вместе взятых! Но, подумал я, лучше иметь две маленьких, но
целеньких, чем пережить такое, как Крис. Пока я играл с его мешочком там, где
должна была быть вторая тестикула, пенис снова начал твердеть.
– Крис, а тебе приятно, когда я трогаю твой пенис?
– Да, когда вот так… Дай, покажу.
Он начал тереть мой пенис, довольно грубо, и я ничего приятного не почувствовал.

– Знаешь, меня не надо, но я потрогаю твой, если хочешь.
Я начал играть с Крисом, а он откинулся на спину. Через нескольких минут он
начал извиваться.
– Мне перестать? – Я испугался, что Крису больно.
– Нет, – ответил он сдавленным голосом.
Через несколько секунд из его пениса вытекла теплая белесая жидкость. Немножко,
у меня на ладони оказалось всего несколько капель.
– Крис, что это?
– Называется семенная жидкость. Вырабатывается у всех мальчиков, когда они
подрастают. Выходит, когда трешь член.
– И это приятно, да? – сказал я, заметив, как он до этого реагировал на мою
руку.
– Да, очень!
Я взял салфетку со стола и вытер руку. И в этот момент в дверь постучали.
– Сюда нельзя! – завопил Крис, вскакивая с моей кровати. Он откуда-то знал, что
это его дура-сестра. В дверь постучали снова, и она влетела в спальню – Крис
едва успел обернуться футболкой. А я накрылся одеялом с головой и притворился,
что сплю.
– Ты что, совсем голый? – брякнула сестра Криса.
– Вот именно. Уйди, пожалуйста.
– Ага… Да, мама передает, чтобы вы с Джарреттом шли завтракать.
– Ладно-ладно, только уйди. Я переодеваюсь, и вообще тебе нечего делать в моей
спальне.
Я лежал и тихонько хихикал. Похоже, братья и сестры – прирожденные вредины, что
в его семье, что в моей!

***

Меня забирали только в 2 часа дня, так что Крис предложил покататься на
велосипедах. (Да, Крис не бросил ездить на велосипеде!) Он одолжил мне один из
своих старых, из которых вырос. Мне он тоже был маловат, но я кое-как
приспособился. Мы доехали до парка, где был небольшой ручей, разулись и стали
ходить в воде и ловить всякую живность, которой не посчастливилось попасться нам
на глаза.
А еще исследовали маленькую пещеру над ручьем и нашли сухую скалу, на которой
можно было разлечься. Через несколько минут Крис попросил меня почиркать его еще
раз. В первый раз мне понравилось смотреть, как он извивается, и я согласился.
Крис проверил, что нас не видно, и опустил штаны, открыв уже твердый пенис. Я
начал с обследования его единственной тестикулы.
– Крис, а ты сможешь иметь детей и все такое с одной?
– Ага, доктора говорят, что все будет функционировать, как с двумя. Мол,
оставшаяся вырабатывает достаточно гормонов, и я буду расти нормально. Только
сказали быть поосторожнее – все-таки последняя. И чтобы я обязательно одевал
жокейки при занятиях спортом.
Перейдя к пенису, я нарочно стал тереть очень медленно, чтобы Крис поерзал
побольше. Когда дыхание у него начало сбиваться, я понял, что у меня получилось.

– Ну давай же, Джарретт! Я больше не могу. Ты не можешь немножко быстрее?
– Не-а! Терпи.
Крис понял, что я не ускорюсь, стиснул зубы покрепче и продолжал извиваться. И
только минут через пятнадцать из него, наконец, вытекла одна малюсенькая
капелька.
– Вау, Джарретт, ты даешь! – сказал он, все еще задыхаясь. – Ну погоди, когда
подрастешь, я отплачу тебе той же монетой, только я растяну на два часа! Да, –
вдруг спохватился он, – и не говори в школе про мой несчастный случай!
– Могила. Я же обещал. И вообще, это их не касается.
– Спасибо, друг.
Шон вызвался отвезти меня, и в 2 часа дня я уже ехал домой. Мамина музыкальная
группа сегодня дала очередной концерт, а потом мы все поехали обедать, и Шон с
нами. Я знал, что будет весело, но я одновременно грустил. Мы уезжаем на лето –
родители будут работать на курорте, – и я не увижусь со школьными друзьями и с
Шоном до сентября.
Еще я думал, какой Крис замечательный. А как он рассказал мне все про несчастный
случай? Вот как он мне доверяет. Дома мне ничего не рассказывают. Считается, что
я не пойму или разболтаю. Почему для Криса я ближе, чем для собственных родных?

Глава четвертая. Домогательства, пассаж и светлячки

Лето началось плохо. Мы уехали сразу, как только позволила школа*, и до
сентября, потому что у родителей летняя работа в курортном городе в двух часах
езды от нас. Получалось, что я все лето не смогу ходить к Шону. Вдобавок мать
все время ходила хмурая и придиралась ко мне. Я даже тост себе неправильно
намазывал… не с того конца пачки*! И на любые мои просьбы ответом было молчание,
как будто мне объявили бойкот. Я, конечно, и не заикался, чтобы съездить к Шону.
И только мечтал, чтобы он позвонил и забрал меня отсюда хоть ненадолго.
К середине июля я уже впал в отчаяние. Странно: весь год ждешь летних каникул, а
когда школа кончается, начинаешь жалеть, что ты не в школе. По крайней мере, на
уроках тебя не так шпыняют!
А потом что-то случилось. Однажды вечером, когда я уже лег, остальные начали о
чем-то спорить. Мне в спальне не было слышно слов, но судя по тону, дело было
плохо. Мне даже было страшно прислушиваться. Всю ночь я ворочался, не зная, что
меня ждет.
За завтраком у матери был такой сердитый вид, что я еле осмелился сказать
«доброе утро». А она вдруг спросила, не буду ли я против пожить день-другой у
Шона. С трудом сдерживая восторг, я тут же согласился. И вместо ужина я уже
сидел в машине Шона, удаляясь с каждой минутой от темницы Франкенштейна. Я
спросил у Шона, объяснила ли мама что-нибудь. Но она, оказывается, только
сказала, что «возникли временные трудности». Ну и ладно. Главное, что я пережду
их на расстоянии.
Раздевшись по привычке в доме Шона, я почувствовал, как меня отпускает
напряжение, засевшее во всем теле. Я лежал на кушетке, головой на коленях у
Шона, и вспоминал, что случилось за последние два месяца. Шон, как обычно,
накрыл ладонью мои укромные места, и я чувствовал, как у него все больше
твердеет в штанах. Поразительно, как может измениться жизнь за несколько часов.
Утро обещало худшее лето в моей жизни, а вечер обернулся – лучшим! Где-то сейчас
Ральфи? Я вдруг понял, что у меня есть вопрос к Шону.
– А что происходит с человеком, который подвергся домогательствам? – спросил я.
– А почему ты спрашиваешь? – насторожился Шон и почему-то убрал руку с моих
укромных мест.
– Да так. Мне сказали, что моего друга домогались. – И я рассказал про Ральфи.
– И где теперь Ральфи?
– У каких-то опекунов, – сказал я. – А еще говорили, что мистер Уэксел находится
под присмотром, только я не понял, что это значит.
– Это значит, что он в тюрьме.
– Как, за что? – воскликнул я, потрясенной участью мистера Уэксела. – Разве за
домогательства сажают?
– За то, что делали мистер Уэксел и Ральфи, – да, – ответил Шон.
– Да что это такое – домогательства? Никто мне не хочет объяснить. Это слово
есть в словаре? – Я высмотрел на полке словарь.
– Не знаю. Посмотри.
Я встал, достал книгу, лег обратно на кушетку и вернул ладонь Шона на свое голое
тело. Он не отнял руку, но и массажа со щекоткой тоже не начал. Я поставил
словарь поверх его руки и после долгих поисков нашел, что MOLEST – это
оскорбительное или навязанное прикосновение.
– Ничего не понимаю! – пожаловался я. – Ральфи говорил, что ему нравилось, когда
мистер Уэксел его трогал. При чем же тут домогательства?
– Наверно, дело в его юном возрасте. Считается, что ребенок не может решить,
понравится ли ему прикосновение.
– Ах вот как. Но это же идиотизм. Ты можешь меня трогать где угодно, и меня это
не оскорбляет, наоборот. Значит, ты мне не навязываешься. И что же, если мне
только 12 лет, это автоматически считается домогательством?
– Знаешь, – ответил Шон, – детям до 16 лет, например, не разрешается водить
машину.
– Так это другое дело, – сказал я. – Если человек не понимает, что делает, он
может кого-нибудь убить своей машиной. Но неужели я не понимаю, хочу я или не
хочу, чтобы трогали мои укромные места.
– Понимаешь, Джарретт, это все довольно сложно. Некоторые считают, что ты еще не
дорос до того, чтобы распоряжаться своим телом, и у них есть свои резоны. На
свете немало психов, которые любят запугивать и подчинять младших, навязывать
то, чего те на самом деле не хотят – наркотики, воровство, секс. Беда в том, что
законы против таких вещей часто приводят к противоположной крайности,
ограничивая свободу. Те инспектор и инспекторша, которые задавали тебе неловкие
вопросы, должны были защищать детей от дурной компании. Но они явно
перестарались, особенно когда объясняли насчет членов семьи, которые помогают
тебе мыться. С другой стороны, школа – не подходящее место для того, чем
занимались Ральфи и мистер Уэксел.
– Неужели нельзя написать законы, в которых объясняется разница между человеком,
который тебя моет, и психом, который пристает к тебе с домогательствами? Ведь
получается, что у моих родителей и у тебя могут быть неприятности, хотя вы мне
ничего плохого не делаете.
– Мда… Знаешь, даже если закон сух и краток, люди все-таки не обязаны быть
такими же. Если к тебе пристанет псих, закон тебя защитит. Если же речь идет о
физическом контакте с членами семьи и друзьями, против которого ты не
возражаешь, то, наверно, ничего дурного не происходит. Ведь если тебе станет
неприятно, ты всегда можешь сказать, чтобы они перестали. Вот если они не
перестанут, тогда ты можешь призвать на защиту закон. Ко мне это тоже относится.
Если тебе не понравится, что я делаю, скажи, и я сразу перестану. Только ты
обязательно скажи, как другу. Договорились? – Я кивнул, и Шон продолжил: – Еще
одно. Если бы кто-нибудь из ребят поинтересовался у тебя, сколько раз ты ходил в
туалет, что бы ты ответил?
– Что это не его дело, – сказал я.
– Точно! – согласился Шон. Потом он обвел пальцем круг вокруг моего пениса и
тестикул.
– Как ты называешь эти части тела?
– Укромные места.
– А знаешь, почему их так называют?
– Нет… Потому что о них никто не должен знать?
– Правильно. То, что связано с этими местами, – твое и только твое дело, –
заявил Шон негромко, но решительно. – И если ты разрешаешь мне трогать тебя
здесь, значит, я твой близкий друг. Но эта сторона нашей дружбы – наше частное
дело, о котором никто не должен знать… Это не преступная тайна, но это частная
жизнь. Согласен?
– Согласен, согласен. Только меня раздражает, что ты все время спрашиваешь,
можно ли меня потрогать, когда я вовсе не возражаю.
– Хорошо, но обещай, что если тебе что-то не понравится, ты сразу скажешь.
– Ну разумеется!
У меня отлегло от сердца после этого разговора, особенно когда Шон снова стал
трогать мои тестикулы. Так приятно находиться в центре внимания.
Остаток вечера мы просто дурачились и еще немножко посмотрели телевизор. Мы оба
устали после долгого дня и к 9:30 уже были сонными. Я как полностью раздетый мог
прямо лечь. А Шон стал переодеваться в шорты и футболку, и я спросил:
– Шон, а почему ты никогда не спишь голым?
– Потому что неприлично спать голым рядом с ребенком.
– Не понимаю, что в этом такого. По-твоему, если я голый, то это знак близкой
дружбы. Может, мне тоже хочется, чтобы ты был голый.
На самом деле мне просто было любопытно кое-что выяснить, но я стеснялся
спросить. Шон же не нашелся что возразить. Он выключил свет, разделся и впервые
лег в постель голым. Пока он гладил мой загривок, я нашел рукой его укромные
места. Пенис Шона мне был по фигу, мне хотелось узнать, какие у него тестикулы.
Я знал, что мои еще маленькие, и мне было интересно, какие они должны быть у
взрослого. И наощупь они оказались как мячи для гольфа. Ну, может меньше, может,
мне так показалось по контрасту с моими. Я нащупал свои другой рукой, и они были
как горошины! У Шона, пока я играл с его орешками, пенис стал тверденьким, но
меня это не заинтересовало. Я просто хотел сравнить тестикулы, пока не заснул.
И на этом я бы и заснул, если бы не телефон. Звонила мать. Они говорили,
говорили, и дошло до того, что «можете забрать его завтра». Я был просто вне
себя. Было сказано, что я останусь здесь на две ночи, а теперь она хочет забрать
меня на следующий же день. Ее дурное настроение уже отравило мне половину лета,
и теперь она собиралась испортить единственный праздник. Я спрятался под одеяло
и приготовился к неизбежному. Шон тут же похлопал меня по плечу.
– Джаретт, с тобой хочет поговорить мама.
Я высунул голову, состроил Шону гримасу и взял у него трубку.
– Привет, – сказал я, и она спросила, как у меня дела. Вообще-то она была не
такая сердитая, как утром. Потом она спросила, можно ли оставить меня у Шона не
на пару дней, а до выходных.
– Конечно, запросто. Как дома, все в порядке? – спросил я. Она сказала, что надо
разобраться с кое-какими проблемами, но меня это не касается. Она всегда так.
Она считает, что если я младший ребенок, то меня надо «защищать» от семейных
неурядиц. Иногда это меня просто достает, но сейчас мне было не того. Я останусь
у Шона!
Потом она начала лекцию о хороших манерах, и я вспомнил, что мы оба голые.
Интересно, что бы она сказала, если бы догадалась. Я как будто хулиганил прямо у
нее под носом, клевое ощущение. Шон, наверно, подумал то же самое и решил
позабавиться. Он стал изображать гуся, который хочет ущипнуть меня за укромные
места. Мне стало довольно трудно поддерживать разговор, так что я попросил маму
подождать, закрыл трубку и сказал Шону, чтобы придержал руки. Он похихикал надо
мной, но перестал, и мне удалось закончить телефонный разговор.
– Извини, мам, тут Шон меня смешит. Может, это ты ему должна сказать, чтобы он
не шалил. – Мне в отместку удалось поиздеваться над Шоном.
На этом разговор был окончен. Я сказал, что люблю ее, и повесил трубку.
– Ты представляешь, как круто, – сказал я. – Теперь тебе предстоит терпеть меня
целую неделю!
– Ничего, справлюсь, – сказал Шон бодро. – Только мне надо по утрам бывать на
работе. Ничего, что буду оставлять тебя одного?
– Конечно, я же не маленький, – ответил я обиженно. – Если ты разрешишь мне
играть с твоим компьютером, я не заскучаю.
Шон сказал, что установит несколько игр, а потом велел мне спать, потому что уже
поздно. И действительно, я заснул после пары минут массажа спины.

Шон встал рано, потому что ему нужно было на работу. Он помылся, оделся и зашел
разбудить меня и сказать, что уходит. Он сказал, где взять овсяные хлопья, и что
компьютер он уже включил. Потом быстро поцеловал меня в лоб и вышел.
Меня снова сморил сон, и я проспал почти до 9:30 утра. Я проснулся голодный и
пошел на кухню, завернувшись в тонкое летнее одеяло. Там я нашел коробку овсяных
хлопьев, высыпал их в миску, плеснул коровьих выделений и пошел к компьютеру.
Шон посреди экрана оставил значок «игра», чтобы я сразу заметил. Там было штук
двадцать игр; я нашел знакомую и играл, пока не надоело. Тогда я нашел другую
игру, в которой замочил другого злодея.
Через два часа я наигрался, и на меня напало исследовательское настроение.
Интуиция подсказывала мне, что Шон не обидится, если я пороюсь на его рабочем
столе, потому что частные вещи он наверняка убрал в какую-нибудь дальнюю папку.
Да и вообще он от меня ничего не скрывал; он даже показал мне свой чек на
зарплату, когда я спросил из праздного любопытства. Меня заинтересовал значок с
надписью «рисунки», и я щелкнул по нему. Открылось окно, в котором было штук 15
маленьких картинок с мальчиками… голыми! И если снова щелкнуть, картинка
делалась во весь экран.
Тут я понял, что это была не фотография, а картина. Нормальная такая картина, но
на мальчике совершенно ничего не было. Это был ребенок моих лет, и он стоял
где-то в лесу. Нарисовано было очень хорошо, только я не знал раньше, что Шон
любит живопись, и странно было, как этот мальчик согласился стоять в чем мама
родила перед тем типом, который его рисовал. Но об этом я думал недолго, потому
что загляделся на рисунок – дома у нас мама не держит никаких предметов
искусства с нагой натурой. Мальчик был блондин, стройный, но с мускулатурой. Я,
конечно, обратил внимание, что гениталии у него были гораздо больше, чем у меня
(ничего удивительного!), но при этом ни единого волоска. А еще он совсем не
обращал внимания на художника и не думал о том, что он голый. И как он не
замерз, пока позировал?
Нечего говорить, что любопытство влекло меня посмотреть и на другие рисунки. На
многих был тот же самый мальчик, а еще был другой, невероятно красивый
темноволосый мальчик с ярко-синими глазами. Я снова и снова возвращался к этой
картинке, гадая, кто он такой и почему дал себя нарисовать голым. Я так
засмотрелся на его пристальный взгляд, что не заметил, как Шон пришел с работы.
– Как тебе рисунки? – спросил Шон, входя в комнату.
Я ужасно смутился, что Шон застал меня за рассматриванием таких картин, и
предпринял жалкую попытку закрыть рисунок, но понял, что уже поздно, и сдался.
– Почему они все голые?
– Некоторые художники считают, что человеческое тело – одно из прекраснейших
земных творений, и избирают его предметом своего искусства. Ты не думай, я тебе
не запрещаю смотреть на них, можешь не стесняться.
– А почему одни мальчики?
– Ну, некоторых художников привлекает тема мальчиков. Мне особенно нравится та
картина, которая сейчас на экране. У этого парня невероятный взгляд.
Я почувствовал, что краснею, когда Шон пододвинул стул, устроился рядом и
спросил, что я думаю об этой картине.
– Ничего, – пробормотал я, – он, наверно, хороший парень, только почему он
согласился позировать голым? Это какое-то демонстративное бесстыдство.
– Ну, это как посмотреть. Каждый зритель может увидеть свое. Я вижу
художественное изображение мальчика под деревом. Нагота подчеркивает впечатление
спокойствия и уверенности. В отличии от голого мальчика, который сейчас сидит
рядом со мной.
Только тут я вспомнил, что так и не оделся сегодня. Одеяло, в которое я
заворачивался, давно сползло на пол. Я смущенно улыбнулся, а Шон продолжил:
– А ты бы хотел позировать обнаженным?
– Ну уж нет, я бы сквозь землю провалился. Я не стесняюсь тебя, но в жизни не
согласился бы стоять три дня перед каким-то дядькой, который будет меня всего
рисовать. Я вообще не понимаю, как так можно.
– Как знать, Джарретт, ты же еще не пробовал. Кстати, на мой взгляд, лицо у тебя
симпатичнее, чем у парня на картине. Не говоря уже о гениталиях.
Я здорово удивился, потому что считал себя просто уродом по сравнению с
мальчиком с ярко-синими глазами.
– Ну ты скажешь тоже! Спасибо на добром слове, конечно, но вряд ли кто-нибудь с
тобой согласится!
– Дело не в размере, а в форме. А еще ты обрезан, в отличии от него. Лично я
нахожу, что мальчики от этого выигрывают.
– Это красиво?
– На мой взгляд, да. Как-то гигиеничнее. Правда, многие считают иначе, и
полагают обрезание ненужным. Мне же так кажется чище и симпатичнее. На
необрезанном пенисе головка закрыта, а это, на мой взгляд, премилая часть
мальчишеской анатомии. Но многие думают иначе, и это их право.
Мне вообще-то приятно было услышать, что Шону мой пенис нравится такой, какой
есть… Я и сам не стал бы ничего менять, даже если бы мог. Меня вполне
устраивает, что я обрезан. И потом, по-моему, ужасно неудобно, если кожа на
пенисе все время наползает на кончик.
Потом Шон стал выяснять, есть ли у меня запас одежды на несколько дней. Я
стушевался, потому что у меня не было ни одежды, не денег на новую. Шон как
будто прочитал мои мысли и предложил считать новую одежду подарком задним числом
на мой день рождения, который ему пришлось пропустить. Потом, пока я одевался, я
заметил, что Шон смотрит на меня как-то задумчиво.
– Джаретт, сейчас лето, почему ты ходишь в ботинках?
– Мать велит. У меня с рождения какие-то не такие ноги, и я должен носить
специальные ботинки с опорой для свода стопы.
– А откуда эти штаны?
– От старших братьев.
– Тебе вообще покупают новую одежду?
– Да, обычно к началу учебного года.
Шон долго смотрел на меня.
– Послушай, я не хочу показаться грубым, но не пора ли нам сменить стиль?
Я не знал, что на это сказать, потому что не привык задумываться, что надеть.
Обычно это решала мать.
– Джарретт, давай сходим в пассаж и подберем тебе что-нибудь поинтереснее.
Пока мы ехали в пассаж, я пытался понять, что именно Шон задумал по части моей
одежды, и переживал смесь восторга и тревоги. Я вообще-то скромный и боюсь, что
во всем модном надо мной начнут издеваться.
От нервности я начал шалить в машине, рассердив Шона. И в магазине я продолжал
хулиганить, и не только от нервов, но и от радости, что вырвался от матери на
свободу. В пассаже было мало народу и можно было бегать от одного магазина к
другому вприпрыжку и вообще ходить на ушах. Шон на меня немножко накричал, но
как-то не очень грозно, так что я прекратил на несколько минут, а потом опять
принялся за свое.
А потом, когда я снова стал послушным, я задел спиной тележку с уцененными
книгами, поставленную у самого входа в магазин. Тележка опрокинулась, вывалила
на пол пару сотен книг и брякнулась с жутким грохотом.
– Черт тебя подери, Джарретт, – взорвался Шон, – я же тебе раз двадцать сказал
успокоиться, а ты все не слушаешься. Смотри, что ты наделал. Хорошо еще, если ты
не испоганил книги.
Сколько я знал Шона, он никогда на меня не кричал и не произнес ни единого
бранного слова. А теперь сразу случилось и то, и другое, в одной тираде. Я и так
перепугался, а тут еще меня обругал самый близкий человек на свете. Из глаз у
меня брызнули слезы, я повернулся и побежал за угол, желая оказаться дома,
подальше от Шона и этого дурацкого пассажа. Я ненавидел Шона, за то что он
накричал на меня, когда я уже не шалил. Я бежал, куда глаза глядят. Вся затея
покупать одежду была дурацкая, и Шон – дурак.
Потом я вспомнил, что без Шона никуда не попаду, потому что мать в летнем доме,
и до туда два часа на машине. А потом я осознал главную беду. Ведь я не столько
обиделся на Шона, сколько испугался, что он больше не любит меня и не хочет со
мной возиться. И когда до меня дошла реальность, слезы потекли ручьем. Я застыл,
как вкопанный, при мысли, что что я ему больше не нужен, и мне казалось, что я
погружаюсь в море черноты. И оно уже было поглотило весь мир, когда настоящее
настигло меня, чтобы вытащить из бездны.
– Джарретт… Прости, что накричал на тебя, – сказало настоящее примирительно. – Я
рассердился, что ты расхулиганился, когда мы сюда пришли, но все равно я не
должен был говорить с тобой в таком тоне.
И Шон повернул меня к себе лицом, чтобы я посмотрел на него. Я все еще плакал,
когда он притянул меня к себе и обнял. Обнимая его, я удивился, что он
извиняется, хотя это я натворил делов. Но я очень обрадовался, что он меня не
разлюбил, и мои слезы скоро перестали.
– Давай уйдем отсюда.
– Джарретт, мы не можем сейчас уйти. Нам надо убрать за собой.
– Продавец меня убьет.
– Очень может быть, но если натворил что-нибудь, надо хотя бы попытаться
исправить.
Я ужасно смущался, когда Шон привел меня обратно к книжному магазину, где
служащий с самым мрачным видом поднимал книги с пола.
– Мистер, я очень сожалею. Можно вам помочь?
Он посмотрел на меня с отвращением.
– Вы, ребята, никогда ни о чем не думаете, кроме самих себя, – сказал он. –
Лучше уйди отсюда, пока еще чего не натворил.
Я просто дурно стало, я был готов провалиться сквозь землю. Но тут из-за
прилавка вышел заведующий, сказал тихонько пару слов служащему и отослал его
делать другую работу в глубине магазина.
– Он все утро раскладывал книги на этой тележке, и теперь немного расстроен, –
объяснил заведующий. – Ты молодец, что не сбежал. Не всякий на твоем месте
вернулся бы. Можно, я покажу, как что стояло, и мы попробуем все восстановить?
Заведующий был очень любезен, но уборка заняла много времени. Шон тем временем
нашел недостающее колесо от тележки. Он попросил у управляющего пару простых
инструментов и занялся починкой колеса, а мы пока с заведующим стали временно
раскладывать книги на полу. Через сорок пять минут книги и тележка вернулись в
норму, и мы с Шоном пошли дальше. Я больше не баловался, как маленький, и
по-прежнему краснел, вспоминая про тележку с книгами. Я решил, что Шон раздумал
вести меня за одеждой, но опять ошибся. Наверно, он решил, что я достаточно
наказан, и мы можем начать все заново. Как ни страно, он вообще больше об этом
не говорил. Дома мне бы еще не раз припомнили.
Шон нашел магазин спортивной моды и отвел меня в отдел для мальчиков. Я редко
бывал в таких местах, мать обычно выбирала старые «солидные» магазины, в которых
не было ничего стильного. Шон только сказал, что мне не мешает присмотреть себе
шорты и футболки, и предоставил весь выбор мне. И добавил, что если я ничего не
найду здесь, мы можем пойти в другой магазин. Я растерялся от богатства выбора и
ни на что не мог решиться, потому что не знал, не буду ли я смешон в модной
спортивной одежде, хоть она была очень красивая. Я отчаялся и попросил помощи у
Шона.
– Джарретт, да бери что хочешь, лишь бы тебе было в этом уютно, – ответил он.
– Но я не знаю, как буду выглядеть во всем этом.
– Ладно, я дам совет, но ты не обязан ему следовать.
Шон, наверно, подсматривал, как я выбирал, потому что решительно прошел к
нужному месту и вытащил две найковских майки и две подходящих к ним пары шортов,
которые я уже смотрел и отверг как слишком шикарные.
– Смотри, они продают пару по цене одной, и тебе очень идет. По-моему, – добавил
он.
Я все еще колебался, хотя мне ужасно нравилось то, что выбрал Шон. Но Шон
повторил, что выбор за мной, и прошел в другой ряд. Я постоял немного и пошел
следом.
– Шон, ты правда…
– Да, Джарретт, но если тебе не понравится, мы их вернем, это не так сложно. А
теперь давай посмотрим тебе теннисные туфли.
И тогда я решился, раз мы все равно сможем все вернуть, взял эти вещи с собой и
пошел за Шоном смотреть теннисные туфли. Он отвел меня туда, где лежали тенниски
бегового типа, и объяснил, что в них специально делается поддержка для свода
стопы, потому что при беге на стопу приходится большая нагрузка. Я опять
растерялся от обилия фасонов и цветов, но мне удалось сузить выбор, исходя из
цвета одежды. И тогда оказалось, что моего размера вообще только одна пара, и
выбрать оказалось очень просто. Через десять минут мы уже шли к машине с
покупками.
По дороге домой Шон спросил, почему я так зарос, и я объяснил, что мать
собиралась меня подстричь, когда я вернусь домой.
– Не хочешь постричься сейчас?
– Ну, не знаю, мать может устроить сцену, если я не так подстригусь.
– Можно, я ей позвоню?
– Как хочешь.
Он подъехал к ресторану быстрого обслуживания, чтобы устроить запоздалый ленч, и
набрал номер матери. После обмена вежливостями он сказал, что мы приглашены на
обед с концертом в парке. И добавил, что я немного переживаю по поводу своей
стрижки, что волосы немного отросли и лежат не совсем ровно. П потом спросил,
ничего, если я постригусь, и она согласилась. Разговор все тянулся, а я пытался
понять, как это Шону удается уговорить мать на то и на это. То есть я понимаю,
что это самые обычные вещи, но мать любит поспорить о мелочах. В общем, у Шона
талант ладить с моей матерью.
Передавая мне трубку, Шон закрыл микрофон и шепнул:
– Это правда, мы приглашены на обед и концерт.
Мамин голос звучал веселее, чем вчера, так что дела явно шли к лучшему. Хорошо
бы к моему возвращению все неприятности кончились. Мы немного поговорили и
разъединились.
– И куда же это мы идем?
– К моим друзьям по музыкальной школе. Они устраивают барбекью и концерт в
парке. Я решил, что нам понравится.
Шон отвез меня в парикмахерскую, в которой стрижется сам, и спросил, на месте ли
Дженис. Когда меня водил стричься папа, там всегда был парикмахер-мужчина, и я
огорчился, что меня будет стричь женщина. Но я сел в кресло, а Шон и Дженис
принялись обсуждать мои волосы. Он немножко потеребила их и спросила, не хочу ли
я постричь их грибочком, как нынче в моде у ребят. Сначала я помотал головой,
потому что смутился: новая одежда, теннисные туфли, а теперь еще другая
прическа! Я не готов был переварить столько перемен в один день. Дженис сказала
уверенным тоном, что моей голове это пойдет, но я все равно сомневался. Шон
наклонился и шепнул мне на ушко:
– Джарретт, ты только посмотри, какая милая прическа у самой Дженис, и какая
уютная у нее парикмахерская! Ты можешь довериться ее вкусу. Решать тебе, но я бы
последовал ее совету. И потом, до школы все равно все отрастет.
Я вообще-то сразу заметил, как только она к нам вышла, что Дженис очень
привлекательная и красиво одета, так что я решил ей довериться. И через час мы с
Шоном уже ехали с новой одеждой для меня и новой прической, относительно которой
я еще не был уверен.
Когда мы приехали, Шон решил помыть меня перед выходом в свет. Он заставил меня
снять старые вещи и отвел в душ. И хотя ужасно щекотно, когда он намыливает мне
укромные места, мне очень нравится, что он так обо мне заботится. Я, наверно,
много для него значу, раз он так старается представить меня друзьям чистенького
и с иголочки. Он вытер меня и послал одеваться, пока он сам примет душ. Мне не
терпелось примерить новые вещи, так что я выскочил из ванной и побежал
наряжаться. Теннисные туфли были без шнурков, потому что новые, и пришлось
повозиться. Пока я продел шнурки во все дырки и выровнял их по длине, Шон уже
помылся и оделся.
– Вау, Джарретт, клево! А, ты сам справился с туфлями, молодец. Это самое
трудное с новыми теннисками – возня со шнурками.
Я был очень горд, что он оценил мои усилия, а он обнял меня рукой и на секунду
прижал к себе. Потом он закончил одеваться и мы отправились к его другу.
У них был маленький, но очень уютный домик, а за ним на заднем дворе уже
коптились гамбургеры. Там было человек десять-двенадцать взрослых, но только
четверо детей, причем совсем маленьких. Я уже решил, что будет очень скучно, но
тут Шон раздобыл мне еды и начал меня всем представлять. Большинство взрослых
были очень любезны и расспрашивали меня о школе, так что стало интереснее.
Еще Шон познакомил меня с афро-американской парой. Жена, кажется, преподавала
вокал в музыкальной школе. Ее звали Шейла, и на ней был очень привлекательный
красный костюм с красивым золотым ожерельем, которое так и сверкало на темной
коже. Мне она сразу понравилась, а вот ее муж Димон не очень. Он был любезен, но
он был очень большой… его размер внушал мне робость. Как будто я пожимаю руку
медведю гризли, а не человеку: моя ладонь просто исчезла в темнице его руки.
Хорошо, что он обошелся без крепкого рукопожатия, но я знал, что он мог в одно
мгновение не оставить от моей руки мокрого места.
А потом пришла пара с девятилетним сыном, и я подключился к нему. Хоть он и был
сильно младше, он не был маленьким занудой, так что я нашел себе компанию для
«детской возни». Его звали Глен, у него были совсем белые волосы и глаза почти
чистого зеленого цвета. Глен считал, что светляки – это «супер» (как он
выражался), и мы пошли их ловить. Я обнаружил, что удобнее всего охотиться за
кустами, где темнее, и, наловив пяток, относил Глену, который наполнял банку.
Когда я вернулся в кусты за третьей партией, я услышал, что по другую сторону
кустов разговаривают взрослые. Там был столик со стульями, и несколько человек
устроились за ним. Я обычно не люблю подслушивать взрослые разговоры, потому что
они грубые и тупые. Но в этот раз я услышал свое имя и просто не мог не
прислушаться. Покажите мне ребенка, который бы удержался!
– …Джарретт такой благовоспитанный. И очень симпатичный.
– По-моему, Шон вырастил прекрасного сына.
Я сразу узнал бархатистый голос Шейлы и просто окаменел от ее слов. И еще
невольно подумал, как бы устроилась моя жизнь, если бы так было на самом деле.
– Шейла, мне жаль вас разочаровывать, но у Шона нет детей.
– Ну, все равно, славный паренек.
– Да ну, неженка, – заговорил Димон.
– Нехорошо так говорить… ты же его не знаешь.
– Брось, Шейла, – заговорил еще один мужчина, – мальчишка и правда не из
бойцовых. Держу пари, что он никогда не ругается.
Опять вступил голос Димона:
– Шейла, мы только хотим сказать, что парня не возьмут в футбольную команду*.
«Не больно хотелось, – подумал я. Оказаться под кучей-малой мордой в грязи,
очень надо!»
– У вас одно на уме – если вам сделать аутопсию, окажется, что у вас не головы,
а футбольные мячи! И не сказать, что вы достигли успехов в футболе.
– Что делать, я от рождения слаб в коленках, – пробасил Димон.
– Если б не я, тебя бы вышвырнули из колледжа. Готова поспорить, что Джарретт,
которого ты назвал неженкой, просто сообразил, что на футболе далеко не уедешь,
– сказал певучий голос Шейлы. Надо же, я стал центральной темой взрослого спора,
хотя эти взрослые понятия не имели, кто я такой.
– Димон, – сказал второй футболист, – тебе пора понять, что ее не переспорить!
Тут вступил еще один женский голос:
– Интересно, сколько лет ребенку Шона. Он ведь не старше Глена, да?
Мое веселье как рукой сняло. Я был на три года старше Глена, я перешел в
последний класс младшей ступени. И меня приняли за четвероклассника! Это мне за
то, что подслушивал. Я отнес пойманных светляков хозяину коллекции, и мы
побежали ловить новых на площадку перед домом. Но там светили фонари с улицы, и
Глен настоял, чтобы мы вернулись к кустам. Там мы быстро добыли еще десяток. И я
снова услышал взрослые голоса.
– Шон, так ты собираешься жениться и завести семью?
Я услышал, как Шон хмыкнул.
– Неделя с чужим ребенком еще не означает, что я созрел для алтаря. Но если я
когда-нибудь решусь, пусть Бог подарит мне точно такого ребенка, как Джарретт. –
И хотя он не мог знать о моем присутствии, я ужасно смутился. В то же время
внутри у меня стало тепло, но мне не хотелось, чтобы Глен услышал. Я схватил
банку с жуками и молча увел Глена подальше.
Уже пускали к столам с десертом, мы набежали и нажрались как свиньи. Скоро
присоединились взрослые, а потом мы пошли на концерт в парке. Охотник за
светляками продолжал пополнять свою коллекцию, но уже без меня. Мне они надоели,
и хотелось послушать музыку. Мы все сидели на большой подстилке, и я использовал
Шона как спинку кресла. Весь концерт я вспоминал слова Шона. Я бы ни за что не
признался, что подслушивал, но решил сегодня держаться к нему поближе.
По дороге домой я уснул, и Шону пришлось меня нести. Я только отчасти проснулся,
пока он меня всего раздевал. Он отвел меня в ванную и заставил пописить,
придерживая мой пенис над унитазом. А потом уложил мое сонное голое тело в
теплую постель.