страница 1 2 3 4 5

Глава 9

Через несколько дней, меня вновь поднимают в кабинет, обшитый звукоизоляционной плиткой. Там меня ждет очередной опер из отдела по отлову нашего брата. Он считает себя знатоком в этой области, и даже неплохо подготовился к встрече, судя по разложенным на столе фотографиям. Он предлагает мне с ходу раскаяться, и, указывая на фотографии, по хорошему раскрыть, ставшую уже классической схему – кого, когда, где, и как. Нужно отметить, что большинство фотографий, а их в деле набралось на 4 тома, почерпнуты были из сети, либо изъяты с компьютеров моих сотоварищей. Похлебкин, правда, утверждал, что 300 фоток он самолично нашел в моем компе, в каталоге recycler, предварительно, видимо, переименовав их с а001, до а300, поскольку фотки были разных лет, и вообще, на моем компе стояла прога, которая в лапшу делетяла все, на что ей указывали, без возможности восстановления, разумеется. На столе у следователя мое внимание привлекла черно - белая фотография. Ах, да, они же во время обысков под чистую вымели все семейные альбомы, начиная с 30-х годов прошлого века - ну серость, что тут скажешь. И тут я вижу черно-белую фотку, на которой изображен приятный во всех отношениях, улыбающийся такой мальчуганьчик, лет может десяти. На остальных фотках, понятно дело, тоже не виды европейских столиц. Я говорю оперу, что видимо в еду, которой кормят нас на ИВС, добавляют слабительное. Я прямо на глазах слабею памятью. Но вот про наши взаимоотношения с этим улыбчивым пацаненком с черно-белой фотки, я могу ему рассказать столько всего интересного, да боюсь, у него сигарет не хватит, мой рассказ выслушивать. Опер говорит, что собственно, пришел лишь на всякий случай дать мне в зубы, поскольку нас ждет генерал Потерянцев, но он видит, что я настроен на сотрудничество, посему он лишь задаст мне один личный вопрос - какие ощущения, когда, ну, это, того, самого, а? Как гребешь и даже лучше, а что разве я не прав?
В уже знакомом кабинете все готово для допроса. Стоит видеокамера, за столом сидит, как потом выяснилось, помощник генерала, юноша с видом, словно он всю ночь проколбасился в "Трех обезьянах", в его глазах я читаю укор и поддержку одновременно. Укор, в смысле, как тебя угораздило, ну а поддержка, мол, держись старичок, я за твое здоровье отдамся сегодня бесплатно. Заходит Дадаев. Он очень устал - только что с самолета, опять летал домой, что бы привести новые показания терпил. Я напоминаю, что вроде как у меня есть такое право, как право на адвоката. Юноша за столом печально улыбнулся. Дадаев сказал, что Лариса Михайловна в курсе и уже где-то едет, но в моих же интересах, ее не приглашать, поскольку она в очередной раз наставит палки в колеса следствию, а эти палки, немедленно на мне отразятся, путем перевода меня из санаторно-курортных условий ИВС, в общую камеру Матросской тишины или Бутырки. Появляется Потерянцев. Делает вид, что видит меня в первый раз, представляется, мы в который раз знакомимся. Потерянцев говорит, что будет вести допрос. Дадаев кладет на стол список вопросов – Потерянцеву, план примерных ответов – мне. Хочу заметить, что этот способ ведения допросов, впоследствии стал нормой. Дадаев вечером читал показания терпил, после чего составлял план допроса: вопрос-ответ, а уже утром, под камеру мне оставалось только зачитать готовые ответы, по возможности стараясь избежать острых углов, читай, лишних лет отсидки. В последствии, когда видео съемка уже не проводилась, Юнус раз - два в неделю прилетал из моего города и привозил уже готовые и отпечатанные бланки допросов, мне лишь оставалось поставить подпись. Дело дошло до того, что при ознакомлении с делом, Лариса Михайловна нашла подшитые к делу бланки допросов, по идее, служившие доказательством, дак вот, она нашла распечатанные, но никем не подписанные бланки допросов, проводимых якобы в середине ноября 2001 года. Впоследствии, таинственным образом эти бланки из подшитого дела исчезли, а пронумерованные карандашом страницы, естественно подправлены. И это, поверь, только цветочки.
То, что Потерянцев ни уха, ни рыла не смыслит в нашем брате, становиться ясным с первых минут. Не помогает даже список вопросов, приготовленных для него Дадаевым. Расскажите о себе. Рассказал. Расскажите о себе поподробнее. Рассказал поподробнее. Расскажите еще подробнее, чем вы рассказывали до этого. Рассказал вплоть до подробностей, о которых и сам раньше не догадывался. Расскажите о структуре международной сети торговцев детской порнографией. Рассказал, благо по телевизору про эту структуру постоянно рассказывают и показывают. Потерянцев уже в курсе, что я готов рассказать о своих шашнях с мальчиком на черно-белой фотографии. Но он генерал, и какого-никакого опыта у него поболе, чем у молодого опера, что напел ему с утра про мою готовность к покаянию. По крайней мере, Потерянцев, не смотря на то, что идет запись, уловил таки нестираемые временем особенности моего лица и лица улыбчивого мальчика из 1979 года. Обговоренным знаком он дает понять, что необходимо прекратить запись. Всего этих знаков было несколько. Если, допустим, я чешу нос, это значит, что читать то, что написал Дадаев, я не буду, или если Дадаев, начинает постукивать ручкой по столу, означало, что я несу полный бред, и необходимо придерживаться написанного им текста. Как правило, после таких «знаков», Дадаев всегда объявлял перерыв в записи, поскольку «обвиняемый устал» или « объявляется перерыв по просьбе обвиняемого».
Потерянцев возмущен тупостью младшего коллеги, не распознавшего меня в этой фотографии, и рад за мое чувство юмора, правда тут же уточняет, что ему будет интересно посмотреть на меня, после нескольких дней пребывания в общей камере СИЗО. Генерал всегда удивлял меня резкой сменой манеры общения. То он сама учтивость, то вдруг в нем просыпался педофоб таких масштабов, что слюна из его рта и искры из глаз и дым отовсюду - это слабо сказано. Одним словом, это был первый и последний допрос с участием Потерянцева. Не царское, вернее не генеральское это дело, допросы вести, паче чаяния, ни черта лысого в предмете допроса не понимая. Тем более, чуть ли не вышибая глаза, эти же глаза постоянно мозолит Дадаев - вот он пусть и допрашивает. Генерал с помощником отчаливают. Куда - черт их знает, но факт, остается фактом - часть фотографий, по идее, служивших доказательством моей незаконной деятельности на ниве, как они считали, детского порно, Потерянцев забрал себе, как мне сказали - на память, ну-ну.
Через две недели на Петровке появляется Лариса Михайловна. Она вся пылает от возмущения. Оказывается, ей никто, ничего о моем переводе не говорил, а узнала она о нем, после того, как, не обнаружив меня в нашем ИВС, оборвала все телефоны, выясняя, куда делся ее подзащитный. У нее тут же возникает перепалка с Дадаевым. Дадаев деревенеет, делает вид, что он вообще не при делах, и все валит на Потерянцева. Когда Лариса узнает, что во всю ведутся допросы, она прямо вскипает от возмущения и, увы, бессильной ярости. Оказывается, ей сказали, что никаких допросов не проводится, все ее ждут, и только по ее прибытию, начнутся следственные действия.
Дадаев предлагает сделку. Я отказываюсь от адвоката, Лариса едет обратно, и «не чинит препятствий следствию», в замен, он делает так, что меня не переводят в СИЗО, а оставляют в ИВС на Петровке 38 до окончания следствия. Лариса просит выйти всех вон, поскольку нам требуется обмозговать это предложение. В пользу того, что нам придется принимать условия игры, говорили несколько обстоятельств. Во-первых, на кону стояла моя жизнь и моя безопасность, во-вторых, и Лариса это подчеркнула, ни один суд, не признает доказательством мои показания, данные в отсутствии адвоката, вне зависимости - отказываюсь я от него или нет, а то, что отказ мой, был вынужденным, сомнений быть не могло, и еще более вселяло уверенность, что прогноз Ларисы сбудется. У нее есть распечатки всех ее звонков в Москву, при необходимости, появятся и распечатки того, с кем и о чем она во время этих звонков говорила, как доказательство того, что ее попросту водили за нос, препятствуя встрече с подзащитным. В-третьих - материальная сторона дела, следствие могло затянуться не известно на сколько, а простите, кормить Ларису, оплачивать проживание и адвокатские услуги Ларисы в Москве, это вам не хухры – мухры, тут никаких денег не напасешься. На том и порешили. Лариса уехала обратно, я же остался один на один с Дадаевым, этой педофобской кодлой и полной неизвестностью в придачу.

Глава 10

МУР, доложу я тебе, это машинюга, шутить с которой не рекомендуется. Это сейчас все знают, что там, плюнь и попадешь в оборотня в погонах, а тогда, у, брат, тогда не то что плевать, за отказ сотрудничать со следствием тебя уводили в подвал, где ты хоть заорись, но сотрудничать ты начнешь рано или поздно. Мне моя жизнь, шкура моя, ох как дорога, и пишу я эти строки, в относительном здравии, исключительно потому, что, как я считал на тот момент, выбрал правильную политику – я подтверждал показания терпил. Иного выхода в той ситуации у меня просто не было. Жить, понимаешь, очень хотелось. И не просто жить, как бедолага Иванов, с трубочкой из живота, или как Российский - не жить вовсе, жить хотелось в относительном спокойствии за свою шкуру, и с относительной уверенностью, что в ближайшее время меня не прикончат. Нет, не менты, для этого у них целая система отработана, но столкнуться с ней время еще не наступило.
Теплое осеннее утро. Откуда знаю? А знаю, потому, как в это утро меня должны везти на экспертизу, а точнее, для забора анализов - назначена экспертиза моей ДНК. "Наследил", стало быть, где-то, вопрос – где? Вопрос отнюдь не праздный, поскольку ДНК обычно сравнивают по образцам крови, слюны или спермы. Последняя, в моем случае наиболее вероятная кандидатка. Но, пардон, уж что-что, но где, когда и главное – куда, я кончал в последние полгода, я прекрасно помню. То, что там, где обычно ее и находят в подобных случаях, ее не могло быть по определению - я был уверен на 100%, гигиена, и не только личная, с последующим тестом на стерильность - лучший спутник БЛ. Тогда где, и при чем тут тогда вообще экспертиза ДНК? Вот в таких раздумьях, меня снова заковывают в наручники, и через центральный вход, по ковровой дорожке выводят аккурат на улицу - перед центральным входом в здание МУРа. Народ ходит, машины снуют, и я стою, прикрыв наручники курткой. Ждем машину. Садимся в раздолбанную в хлам девяносто девятую. Два опера, один, естественно за рулем, второй – рядом. Я сижу на заднем сиденье, прикованный к дверной ручке. Едем по Москве, я тихонько поскуливаю, поскольку совсем недавно вот так же по Москве раскатывал. Окружение тогда, правда, было не в пример приятнее, да чего уж там…
По пути мне дают ознакомиться с постановлением о назначении экспертизы. В мотивировочной части черным по белому написано, что анализ ДНК необходим, потому как подозреваемый умудрился в течение августа-сентября 2001 года изнасиловать от 20 до 50 мальчиков, в возрасте от 9 до 13 лет. Ого, думаю, это что ж получается - по одному - два каждый день, и поди у всех отовсюду да сих пор, моя сперма капала, а они, видимо, ее тут же в пробирки собирали, не иначе. Преувеличение, это слабо сказано - гипертрофированное увеличение всего, что связано с обвинением - вот принцип, заложенный как в само следствие, так и в вынесение обвинительного заключения, по окончании этого самого следствия. А иначе, как оправдать те расходы, что несет государство на период следствия? Как заставить судью поверить – какой ты особо опасный преступник? Мне по большому счету, на эти расходы, сам знаешь, что сделать, а вот следственному аппарату, на эти расходы жирующему, далеко не наплевать. Одна экспертиза ДНК чего стоит!
Выясняется, что путь держим в поликлинику. Обычная, затерявшаяся среди домов поликлиника, почти что детская, я бы так сказал. Меня ведут по коридорам, кругом люди сидят, ждут приема у врача, стенды всякие, про сифилис и грипп, а тут я, заросший, в кожаной куртке и в наручниках. Народ непонимающе косится. Один из оперов заходит в процедурный кабинет, а выходит оттель уже с медсестрой, немолодой такой тетечкой, может быть и многодетной, и уж точно, разведенной. Мы проходим в процедурную, где опер объявляет, что сейчас будет производиться забор крови и слюны у подозреваемого. Тетечка уже на стреме со шприцем. Опер дает ей почитать постановление о назначении экспертизы. Тетечка читает, и как-то слегка опадает с лица, почти, что увядает на глазах от прочитанного. Да ее бы воля, она бы меня на этот шприц насадила бы, не задумываясь. С такой силой, с какой она вогнала мне иглу в вену, во время штыковых атак, с криками "За Родину!", вгоняли штыки в неприятеля. Я уже не говорю про шпатель, который она загнала в мою глотку так глубоко, словно ей требовался мазок желудка, а не капля слюны. Вот так формируется общественное мнение, конечно, эта женщина теперь уже никогда не выйдет замуж - в каждом мужчине ей будет мерещиться молодой человек, которому она, как могла, отомстила - а за что?
Дабы развеять завесу таинственности, зачем им понадобилась эта экспертиза, скажу - за тем, что бы доказать, что в ночь с 4 на 5 сентября, я все-таки оттогосил Славу Булдакова. Поскольку ни на Славе, ни в самом Славе, сразу же после моего ареста, сиречь часов в 10 утра, по результатам экспертизы, никаких следов моего присутствия обнаружено не было, а посадить меня нужно было, кровь из носу, следователи пошили двумя путями: Слава дает показания против меня, и они берут на анализ мое постельное белье, так, на всякий пожарный случай. Про Славу - отдельный разговор, к нему я еще вернусь. Как говорят в тюрьме - кто не дрочит, тот мент. То, что порою я, придавался этому, не столь сильному греху, я прекрасно помню, ибо как раз не предаться ему порою - вот был бы грех, и естественно, на постельном белье вполне могли остаться следы моего рукоблудия. На том постельном белье вообще много чего интересного понаходили и в том числе, пятнышко, которое оказалось ничем иным, как моей, чего греха таить, спермой. Ну и что? Я на этой кровати месяц дрочи, прости, спал, но это не есть доказательство того, что именно в тот день именно там, где это пятно обнаружено, я оттогосил Булдакова. Заблуждаешься, мой друг, когда надо, и когда за дело берется генеральная прокуратура - это может служить доказательством именно того, что оттогосил, даже при условии, что пятнышко засохло, за давностью, имело желтоватый оттенок, не говоря уже о стерильной чистоте и просто очаровательной, девственной нетронутости самого места моего покушения. Хотя, как потом в суде, верно, заметила Лариса, проведя эту экспертизу, они заплатили за то, что бы доказать, что ничто человеческое мне не чуждо, в том числе и это, дак я и не спорил.
В один из дней, наступает черед, появится таинственному Эдику, начальнику этого отдела, этакому, Ван Хельсингу с Петровки 38. Меня об этом предупредили еще с утра, по обыкновению пристегнув наручниками к столу. Не верь, когда говорят, что менты понтов не любят и все такие из себя скромняги. Участковый, он может и любит, дак кто ж ему даст, попонтиься, а вот все, начиная, с райотделовского опера и выше, понты колотить ох как любят. Чем выше мент, тем круче понты. Появляется загорелый такой мужик, весь в белом, на шее цепь, на пальце болт, перстень, в смысле, и шляпа такая, типа ковбойской - тоже блин, белая, мобильники, по одному с каждой стороны и кобура под мышкой. Он только что из Испании, он отдыхал там с семьей, и была б его воля, он оттуда, восвояси еще долго не приехал, потому как нашего брата там столько, что работать бы ему там, не переработать. Конечно, в Испании всем хорошо, а ты давай как тут, хотя, судя по тому, что Эдик гонял по Москве на джипе с мигалкой, был, как цыган увешан золотыми цацкам, мотался по заграницам, дела на ниве охоты за нашим братом, у него и тут шли не плохо. Ему очень интересно на меня посмотреть, ему про меня уже все уши прожужжали, начиная с госдепа США, и заканчивая прокурорским начальством. Нужно отдать ему должное, Эдик был, конечно, не семи пядей во лбу, но и не валенок, как Потерянцев. Эдик вскоре вкурил, что порнокороль из меня такой же, как из него порядочный и честный мент. Но у Эдика был свой, шкурный интерес. Ему до колик хотелось прищучить Жопика. Жопик ему плюнул в душу, разместив в сети ссылки и дав телефон его отдела, как место, где торгуют детским порно. Они после этого устали отмываться. У них телефоны заклинило и вообще, чуть вся сеть не накрылась медным тазом, не справляясь с наплывом желающих разжиться клубничкой. То обстоятельство, что мне про Жопика было почти ничего не известно, Эдика очень расстроило. Про Бороду, из личного психиатра, превратившегося в единственного друга Жопика, я то же толком ничего не знал. И Жопик и Борода, были людьми самодостаточными и о себе никогда особо не распространялись, а то, что, будучи у меня в гостях, не рассказали где живут, и не написали план проезда, ну, извиняйте - бананьев нема. Очень это обстоятельство Эдика расстроило. Это, однако, не помешало в скорости и того и другого арестовать. Но Эдик после этого, по-моему, меня невзлюбил.

Глава 11

Существует золотое правило - никогда не верить, и уж тем более, не идти с милицией на сделку. Под давлением обстоятельств, идти порою приходиться, или, быть может, в малоприметных, не получивших, как принято говорить, большой огласки и резонанса, делах, поверить и пойди на сделку можно, особенно, когда следствие, само идет на такую сделку. У меня же, в то время как пелена на глазах была. Может по неопытности, может оттого, что до сих пор, хотелось верить в относительно удачный исход дела, я имею в виду, годика 3-4, но я продолжал давать показания, основываясь на показаниях терпил, что привозил мне Дадаев с завидной регулярностью. Конечно, я мог встать в позу, и молчать как молодогвардеец. Правда, я вскоре бы лег, и не факт, что после этого встал.
Неиссякаемыми источниками показаний были Эльф, Дунукан, братья Фалюты, Илья Скворцов и еще многие, поминать которых сейчас не стану - всему свое время. Обычно, Дадаев зачитывал мне их показания, после чего, накидывал примерный план допроса, составляя его в форме диалога, поскольку велась видеосъемка, и нужно что бы все выглядело натурально. Упаси бог, подумать тебя, что я решил сейчас как-то отыграться на терпилах, за их тогдашнее словоблудие. Отнюдь, поскольку, повторюсь, я мог молчать, с гордо поднятой головой, но ведь не молчал же, а показания эти, в той части, где они ну хоть капельку походили на правду, подтверждал. Приходилось, правда, порой идти на сделку уж не знаю с чем и кем, но, помня слова Ларисы, о том, что суд, все одно их не признает, приходилось подтверждать вещи вероятные, но не очевидные. Тем более что это сейчас я знаю обстоятельства, при которых давались эти показания, знаю, как они давались, и как "добывались" этой шайкой лицемерных иезуитов, я имею в виду, всю эту следственную кодлу. А тогда, на Петровке 38, я признаюсь, пребывал в легком шоке, поскольку всегда искренне считал, что, по большому счету, вот так вот открыто ненавидеть меня, причин ни у кого из тех, кого принято называть «потерпевшими», не было.
Самое печальное, что слушая, к примеру, показания Эльфа, я понимал, что Эльф, сдает буквально всех и каждого поминутно. В отличие от него, я не обладал такой феноменальной памятью, что бы помнить, что я делал 16 августа 1998 года, в пять вечера, или утром, в промежутке между 29 и 30 декабря 1999года. А он помнил. Что, когда, где и с кем. Эльф, вообще оказался находкой для следствия, поскольку присутствовал от самого начала моей карьеры в 1997 году, вплоть до ее печального финала в 2001. И если наши с ним близкие отношения, вплоть до августа 2001 года, доказать было невозможно, как собственно любые, близкие, я подчеркиваю, близкие, но не насильственные, отношения, следы от которых пропадают через 48 часов, максимум, следствию оставалось уповать только на его показания.
Железное правило, которому следуют все следователи, касаясь подобного рода дел - для доказательства вины, при отсутствии иных доказательств, может быть достаточно одних показаний, данных потерпевшим. Бред, но это так. Смысла юлить мне никакого не было, поскольку в руках у следствия фотосеты с 1998 года, с участием Эльфа, с подробным описанием не только когда и с кем, а даже маршрута, по которому мы на пленэры выезжали - все это Вова любезно предоставлял следствию с завидной регулярностью. Дадаев, как-то заметил, что блядь, конечно, Вова редкостная, поскольку по его показаниям, выходило, что он состоял в интимных связях практически со всеми, кого встречал на своем пути. Приходилось доказывать, что Вова на себя и на моих знакомых наговаривает. Но когда Дадаев зачитал мне его показания, в которых он настаивает на том, что в конце августа 2001, я насильно заставил его сначала остаться у меня, потом накормил, с применением насилия мы смотрели кино, а затем, я, не спросясь, его воли и желания, с применением грубой силы, овладел им, чуть ли не на всю ночь и часть утра, опосля с ним за это расплатившись, пришлось признать - блядь Вова, конечно, законченная.
Из Дункана показания лились как из прохудившейся канализации. Как-то Дадаев заметил, что Дункан - это слишком напыщенно, не то корабль так назывался, не то адмирала так звали, (ага, Нельсон Дункан), и предложил звать его просто - Дунькой. Пока Женя давал показания, так сказать, в русле вменяемости, я конечно, как мог, его от этой клички отмазывал. Смысла скрывать то, что количество его фотографий, изготовленных мною, превышает все разумные пределы, не было никакого. Востребованный он очень был в то время. Но кода Женя понес бред, за который меня, нас, в иных странах поставили бы к стенке не задумываясь, а Дадаев, принеся результаты экспертиз, попытался мне, на основе Жениных же показаний, доказать, что это не "врожденные особенности строения", как думают удивленные такими особенностями эксперты, а плод трудов артели "я & сотоварищи", пришлось согласиться, Дункан, это не про Женю. Дунька по жизни.
Не менее шокирующими для меня оказались показания Ильи Скворцова. По ним выходило, что он вообще был сродни пионеру – герою, засланному в голубой, тьфу, глубокий тыл врага. Илье, равно как и всем, кого, я знал, посвящен отдельный рассказ, меня смутила сама постановка вопроса. Оказывается, целый месяц, превращенный мною для него, в месяц исполнения желаний, начиная со ставшей уже доброй традицией полной смены гардероба и заканчивая, не менее доброй традицией, обжираловкой в местном фаст-фуде - все это расценено как насильственное лишение свободы! Ладно бы он, в ответ, не разгибаясь, корячился во время фотосессий, или опосля оных, ладно бы его приковали к моему внедорожнику, из которого его и так приходилось буквально выковыривать, не давали целыми днями шляться по игровым клубам, приходя, домой под вечер, будучи уверенным, в сытном ужине и заставляли всю ночь напролет, заниматься тем, чем он заниматься очень любил. Я имею в виду - до потери пульса, всю ночь играть по сети с Петькой в DOOM. Самое интересное, что всем остальным, он видимо тоже хотел бы заняться, и даже призывно бегал нагишом по квартире, но факт - от чего-то не срослось, и, слава богу. Как не срослось у следствия с этим обвинением, но сдал тогда Илья всех, за все котомки. В этом возрасте, оказывается, просто феноменальная кратковременная память!
Вспомнил фамилию Егорки – Суслов! Егорка, на протяжении всего следствия, видимо искренне считал, что все то, чем он занимался, есть вполне естественное состояние. Как для него, так и для тех, кто его окружал. Может так оно и есть, но зачем рассказывать об этом людям, которые считаю ровно наоборот? От описания оргий, в которых он, якобы, принимал участие, возбуждались даже законченные импотенты. Конечно, во многом Егорка привирал, стараясь видимо казаться круче, насмотревшись немецкой порнухи у себя в деревне, однако от крутости этой, у меня порою волосы дыбом вставали, а Дадаев довольно потирал руки, прикидывая в уме, на сколько лет тянет тот или иной эпизод, расписанный Егоркой. Из его показаний выходило, что он, Егорка, целыми днями только и делал, что спал и ел, ел и спал со всеми подряд, в любое время дня и ночи, изредка делая перерыв на игры за компьютером, фотосессии и прогулки до ближайшего фаст-фуда. То, что у Егорки во все места было понатыкано по моторчику, и заводились они с пол-оборота, с этим я соглашусь, но согласиться с тем, что я, находясь, допустим в соседнем городе, оказывал интеллектуальное содействие, сиречь, соучастие, в том, что творилось у меня на квартире в этот момент, увольте, на такое я пойтить не могу. Один хрен, мне припаяли интеллектуальное соучастие, как человеку, научившему Егорку быть самим собой, и оказавшему помощь в освоении науки быть самим собой. Припомнили и практические занятия по этой теме.
Показания Петьки и Женьки Фалют, конечно не играли такими красками, как показания Дуньки или Егорки. Все было как-то обыденно, неинтересно и серо. Порою создавалось впечатление, (от части, впоследствии оправданное), что это и не их показания вовсе. Пришли, увидели, отказались, поели, ушли. Пришли, поели, не отказались, поели, ушли. Пришли, отказались, потом передумали, согласились, поели и остались. И все в таком духе. Петька с Женькой, откровенно говоря, были из тех ребят, для которых все, что происходило вокруг них, было во сто крат лучше, чем то, что ждало их дома. Вот и относились они к этому, как к неплохой альтернативе, все, прекрасно понимая, но ничему особенно значения не придавая. Безразлично. Вот так же, безразлично, наговорили они, одному на 7 лет, другому на 6,5 лет лагерей. И в суде им было безразлично. Помню, Женька сказал, что ему пофиг, как решит судья, трахнул его Девиз или нет, сам он этого не помнит, Петьке, даже на суде, было без разницы, что, согласно его показаний, он обнаружил утром у себя в заднице, свой палец, палец Дракона, или что еще, чего там растет у драконов, хотя прекрасно знал – палец, если не его, то для Дракона, это условный срок, максимум, год - полтора, а если то, что еще растет у драконов - от 10 до 15 лет колонии строго режима. Судья, словно свечку держал, разумеется, решил, что Девиз Женьку трахнул и что в заднице Петьки были не пальцы. И не палки.
Показания Дениса Базанова, сиречь, Ллойда, я мог бы и не упоминать вовсе - священная корова не может давать показаний. Денис, по началу их и не давал. Потом на него хорошенько даванули, и он рассказал то, что посчитал нужным, единственный из всех, сделав оговорку, что все, что с ним происходило, происходило исключительно по причине взаимной симпатии, обоюдной страсти, полного осознания происходящего, ну и так далее. Он искренне считал, что по взаимной симпатии и обоюдном согласии - это нормально, что когда глаза на лоб от счастья и вообще, ему 12 лет, а жизнь, жизнь удалась, это тоже нормально, по сему, без утайки, рассказал, как ему было нормально. Ему и без 69 было ништяк, а после, дак вообще, такая пруха со всех мест, что только держись. Мне оставалось только за голову держаться, эти показания читая. Я сказал, что уже арестовали Греса, в чьих заботливых руках прибывал Ллойд последние полгода? Любил его Ллойд очень, о чем в конце допроса обычно говорил, и просил поскорее его отпустить. Дай-ка вспомнить, про меня он вроде тоже писал, да что толку?

Глава 12

Прости, что повторяюсь, но ментам веры нет. 21 сентября, ближе к вечеру, совершенно неожиданно, меня описывают, и заказывают, т.е. называют с вещами, по погоде, на выход. Говорить это могло только об одном - меня этапируют в один из следственных изоляторов столицы, ни дна ей, ни покрышки. Начинается уже знакомое дрожание в области коленок, и легкий мандраж по всему телу. Сокамерники, коих тогда было человек пять, с уверенностью заявляют, что везут меня наверняка в Бутырку. Все это на фоне заверений со стороны Дадаева, что я останусь на Петровке 38. Но, видимо, качество нашего "сотрудничества" Дадаева и все эту кодлу не устраивало, что не удивительно, поскольку уж что-что, а говорить часами, ничего толком не сказав, у меня получалось довольно не плохо. Ребята решили проверить меня на прочность. В любом случае, задницы они свои прикрыли, поскольку, как известно, продлить срок содержания в ИВС может только прокурор, а в данном случае, зам. ген. прокурора. Оно ему это надо? Тем паче, что по большому счету, следствие топчется на месте, ни на йоту не приблизившись к основной задаче - раскрытию международной сети торговцев детским порно, (о раскрытии которой, уже доложили всем, даже тогдашнему ГП Устинову, о чем он упомянул в своей беседе в программе с Н. Сванидзе на РТР), и становиться ясно, что их афера с моим переводом в Москву и попытки сделать из меня руководителя международного порно-кортеля, терпят фиаско.
Меня выводят во двор ИВС, где стоит уазик "буханка", только почему-то на ней нарисован красный крест и написано "медицинская помощь". Открывается дверь, и я вижу, что это такая же скорая помощь, как я - Софи Лоран. Обычный автозак, зачем-то прикидывающийся скорой помощью. Из вещей у меня только полупустая барыжная клетчатая сумка, еду вроде как налегке. Уже довольно поздно, потому как пробок почти нет, едем быстро, если можно так сказать, применительно к уазику. Гул раскрывающихся ворот, потом еще одних, еще одних – приехали. Ех, держись, худая жись! Темный двор, высоченный забор и четырехэтажное здание. Крылечко, спустившись по которому, попадаю в подвал. Милиции уже нет, меня сопровождают мужики в зеленом камуфляже, с нашивками и знаками различия министерства юстиции. Полный шмон, сиречь обыск. Все подозрительно вежливы, матерятся исключительно не в мой адрес. Ведут на второй этаж, фотографируют, фотографирует, кстати, не зэк, а ДПНК - дежурный помощник начальника караула. Словоохотливый дядька, любезно сообщивший мне, что нахожусь я в СИЗО "Матросская тишина", следственный корпус №4, главного следственного управления генеральной прокуратуры. Далее идет небольшая лекция из истории этого корпуса, в котором, оказывается, сидело все ГКЧП, в полном составе, о том, что мне тут понравится, одним словом – welcome!
Подводят к двери, с надписью "матрасная". Внутри лежат матрасы, но таких размеров и такой толщины, что у меня дух перехватило - отвык я, понимаешь, от таких матрасов. По незнанке, хватаю, чуть ли не самый большой. Хватать то хватаю, а переть его как? Кое-как, допер его до двери камеры. Вернулись за подушкой, комплектом белья и одеялом. Получился курган средней величины. Сверху сиротливо лежит мой сидор, сиречь - барыжная сумка. Камера, как ни странно – одноместная, метра два шириной и метров пять в длину. Покрашено все в исключительно черный цвет, стены, шконка, решетки на окнах, белеет лишь унитаз и раковина. Это карантин, поскольку на дворе ночь, никто меня переводить в камеру среди ночи не будет, по сему - вот тебе шлюмка, сиречь миска, с кашей, "весло", ака ложка, пол-бубла, сиречь, буханки хлеба, отдыхай, у утра, не длиннее чем у вечера.
Утром тянут, стало быть, ведут, дак вот, ведут меня этажом выше. Ведут то же интересно. При выходе из камеры инспектор заковывает в наручники и обыскивает. Впереди идет все тот же инспектор, и при входе на лестничные пролеты, естественно забранные решетками, что бы ни вздумалось сигануть вниз, этот инспектор врубает сирену, и та орет на все четыре этажа, предупреждая, что ведут подозреваемого, или уже обвиняемого, не суть важно. На нужном этаже, инспектор сирену отрубает - привели, значит, отбой тревоги. Проводит через металлоискатель, ставит к стенке и снова обыскивает. Видимо, что бы самому убедился, что сам же, не передал ничего лишнего. Заводят в кабинет, по традиции обшитый звукоизоляционной плиткой. За столом сидит рыжий капитан. Зовут Михал Михалыч. Глазки хитрющие, на лбу печать проныры, каких свет не видывал. Он, кратенько так, посвящает меня в курс дела. Ну, то, что я на "матроске" и так понятно, то, что в корпусе, закрепленном за генеральной прокуратурой, я уже знал, стало быть, какие у меня будут предложения. Про статьи мои он уже в курсе, и очень он этим озабочен - сокамерники могут проявить излишнюю нервозность и невзначай придушить. Предлагает вариант, в камере, я называю другие, не такие стремненькие статьи, он, как может, мою задницу в прямом и переносном смысле оберегает. Взамен, он хочет сотрудничества, вернее не столько сотрудничества, сколько информации - кто стоит во главе международной сети торговцев детским порно, о как - ни больше не меньше. Про себя думаю, что настало самое время появиться на авансцене Вите Похлебкину, чем не глава порно синдиката? Я многозначительно обещаю подумать. Михал Михалыч говорит мне статьи УК, которые я должен назвать сокамерникам. Он желает мне удачи, призывает не бздеть понапрасну - все под контролем.
Иезуит хренов. Это отсидев почти пять лет в СИЗО, я Уголовный и Уголовно Процессуальный Кодексы почти наизусть выучил, а тогда, я кроме своих статей, других статей УК и знать не знал. Михал Михалыч предлагает мне 209, часть три. В переводе на нормальный язык статья 209 - это бандитизм, а часть три - организация и руководство бандой. Я, с волосам почти до плеч, в кожаной косухе, не лишенный тогда еще налета интеллигентности и бороды марки "эспаньолка", походил на кого угодно, но только не на организатора и главаря банды. Ну а тогда, 209, дак 209 - все же лучше чем 135, не говоря уже о 132.

Глава 13

Неоднозначность ситуации кроется в том, что с одной стороны - скрывать от сокамерников свои статьи, по тюремным законам категорически не рекомендуется. Тот, кто не скрыл статьи, подобно моим, в лучшем случае, сидит все время под нарами, докуривая окурки с пола, могут и трахнуть, если не старенький и не страшненький, а могут и не трахнуть, превратив в заменитель половой тряпки и стиральной машины. С другой стороны, коль ты жить хочешь и не конченый дебил, и у тебя достаточно словарного запаса, что бы наплести сокамерникам любой бред, достаточный, что бы от тебя отвязались, хотя бы на первое время, выиграть тем самым это время, расчистить поле для маневра, соорентироваться в обстановке, прикинуть, что к чему - почему бы и нет? Тут, выиграв это время, в дальнейшем, как в шахматной партии - нужно обдумывать каждый ход, и каждое слово. Но, хочу тебя разочаровать, скрыть статью тебе все равно не удастся – тюрьма, это такое место, где рано или поздно, все становиться известно. Если мусора, загодя, не ставят в известность обитателей камеры, о том, что к ним скоро "заедет" человек с нехорошими статьями, то эту информацию эти же мусора, сами сливают через своих кумовок - сиречь осведомителей, сидящих в камере, когда видят, что ты водишь их за нос. Хотя, согласись со мной, когда информация о твоих статьях станет известна, ляжет, так сказать, на подготовленную тобой же почву, зачастую, процесс этот проходит не так болезненно, как если бы сокамерники сразу были поставлены в курс, либо, обман вскрылся без предварительной подготовки. Ангел - хранитель тогда вообще забыл про покой и сон, иначе, целостность своей задницы, я объяснить просто не могу. Но, обо всем по порядку.
Вскоре я испытал обратную сторону прелести сна на огромном матрасе. Он не только не хотел скручиваться, я попросту не мог его обхватить, не говоря уже о том, что бы куда то нести. С грехом пополам я доволок его волоком на третий этаж, и бросив у камеры, спустился вниз за остальным барахлом, не примянув решить, при самом удобном случае, матрас поменять - ну его нахрен, такой комфорт. Итак, первая в моей жизни, настоящая камера с настоящими преступниками. Камера большая, стены покрыты до половины кафельной плиткой, на полах линолеум, в окнах не решетки, а стеклянные блоки, как на остановках. Решетка притаилась между стеклянными блоками. Два вида воды - горячая и холодная, за трамвайчиком, унитаз нормального образца, стульчак с крышечкой, шкаф для мыльно-рыльных принадлежностей, зеркало, все надраено и все блестит. Стоят два (!!) холодильника и телевизор. Я это все конечно несколько позже приметил, а пока, еле вперев свой матрасище, и закинув следом, остатки вещей, стоял у входа в камеру, ожидая приглашения.
Почему я говорю о том, что 209 статья УК, в моем случае, была не лучшим выбором, при всем разнообразии статей и преступлений, представленных в УК. Все потому, что в следственном корпусе №4, содержались исключительно подозреваемые и обвиняемые в особо, особо тяжких преступлениях, находящихся на контроле в генеральной прокуратуре, а иные и на контроле у самого президента, равно как и фигуранты очень громких, резонансных, уголовных дел. Главари преступных кланов со всей России, киллеры, серийные убийцы и прочая публика, ввести в заблуждение которою, конечно можно, но очень ненадолго. Бывалые, одним словом ребята.
Меня приглашают пройти, и усаживают за общий стол – общак. Верховодит пиковый, сиречь азербайджанец, к армянам и грузинам, в тюрьмах более благосклонное отношение, хотя все они для общий массы зэков – пиковые, как определение лиц, кавказской национальности. Руслан, сын какого-то московского авторитета, вставший на скользкий путь грабителя, Костя, бывший десантник, вот уже почти пять лет, вместе со своей командой пытается доказать, что это не они взорвали журналиста "МК" Холодова, грузин, имени не помню, вместе с группой товарищей травил на средней Волге пенсионеров и забирал у них квартиры. Были еще несколько, но по причине их неслышности и невидности я уже их не помню.
Начались вопросы, кто, откуда, и за что угрелся. Гляжу, народ настроен не то что бы агрессивно, скорее настороженно. По ходу пьесы приходиться привирать, что вроде, как и не бандит я, просто, с дружками, отнимали деньги при помощи Интернета. Это всех успокаивает, потому, как все приучены деньги отнимать силой, на худой конец – обманом, а тут - новые технологии в преступном бизнесе. Все мнят себя знатоками уголовного кодекса и гарантируют, что в суде мне мою 209 статью, обязательно переквалифицируют на что-нибудь полегче. Ага, как же. Как назойливая муха, вокруг меня увивается Руслан, все то ему, блин, интересно. Я постепенно выдаю ему все, что слышал, читал и знаю о компьютерных мошенниках, по возможности, не касаясь "клубничной" тематики. Всем остальным моя персона не интересна, у всех своих головных болей хватает. Так проходит несколько дней. Меня по прежнему возят на Петровку 38. Похоже, кроме Дадаева я там больше никому не нужен. Вскоре, Потерянцев, с "удивлением" на лице, узнавший, что меня перевели в Матросскую тишину (хотя, лицемер, сам же это постановление и подписывал), решает продолжить допросы непосредственно в здании СИЗО. Сам, правда, там не появляется, как электровеник за всех шуршит Дадаев.
Костя, десантник, по версии той же генеральной прокуратуры, передавший корреспонденту «МК» Холодову чемодан со взрывчаткой показывает мне фото своей семьи, особо напирает на своего сына, какой он у него красавец, спортсмен, и вообще, не по годам, для своих 9 лет умный мальчик. Я согласно киваю. Нас к тому времени, перевели в камеру поменьше, на пятерых, так что сижу я, Костя, Руслан, сидит с нами боксер, занимавшийся подделкой дензнаков и ценных бумаг, силой кулаков, доказывая их подлинность и дядька, то же заваливший парочку, защищая общак одной из столичных преступных группировок. Ребята все обеспеченные, так что холодильники просто ломятся от всякой снеди. Тюремную пищу – баланду, естественно никто не ест. На обед, Костя, как правило, в электрочайнике варит суп из осетрины, на ужин, тушит на плитке капусту с мясом. Все понимают, что у меня как у латыша - нет нишиша, поскольку не местный, и вообще, ситуация со мной непонятная, по сему помогают, как могут - курю "марльборо" и ем от пуза. На дворе октябрь. По началу меня смутило количество канатиков, натянутых вдоль и поперек камеры. На них, как правило, сушили белье, а канатики изготавливали, распуская носки. Премудреное дело, доложу я тебе, сначала распустить носок, намотав на коробки от спичек несколько мотков нитки, за тем, привязав несколько концов, сплетать их при помощи кружки в одну нить, и так несколько раз, пока не получиться прочный и упругий канатик. А чего стоит электроплитка, а точнее, спираль, вынутая из кипятильника, и намотанная для придания формы на стержень, для того, что бы спираль не плавилась, электричество сначала пропускали через литровую кружку с соленой водой, или «резка» - полоска стеклопластика, при заточке которой, с трудом, но можно было резать хлеб. Для нарезки более плотных продуктов, мы приспособили отрезок металлической окантовки, что отодрали от одного из холодильников, заточив ее до остроты бритвы об пол прогулочного дворика.
На очередном допросе, Дадаев невзначай так сообщает, что арестовали Чемпиона, человека, на свою беду, чересчур, близко познакомившегося с Дунканом. Чемп был первый иногородний, кого в своей жизни видел Дункан, человек, очень интересный, путешественник, физик, немного лирик, короче - Дунька в нем просто души не чаял. Собственно, Чемп, отвечал ему взаимностью. Похоже, пришло время отвечать за эту взаимность. К середине октября, арестовали всех, кто упоминался в показаниях терпил больше чем один - два раза. Я, Борода, Чемп и Жопик сидели в Москве. Дракон, Девиз и Грес, оставались в родных пенатах.

Глава 14

Существует такое правило - коли ты попал в СИЗО, то тобой занимаются не только следователи, непосредственно ведущие твое дело, тобой занимаются оперативники, сиречь, кумовья, но уже по линии Министерства Юстиции, на предмет возможной твоей раскрутки на новые преступления, про которые ты, зараза такая, старательно скрываешь. Михал Михалыч, как ты уже понял, был как раз таким кумом. Очень ему хотелось чего - нинаебудь такое раскрыть, о чем Дадаев не знал. Славы ему очень хотелось, и звания нового. Если прямые уговоры не помогают, тебя могут посадить в пресс-хату, где отпетые уголовники будут лупить тебя до тех пор, пока ты не сознаешься или не возьмешь на себя преступление, а могут воспользоваться услугами своих кумовок, что сидят в каждой камере, что бы уже через них, вывести тебя на чистую воду. То, что Руслан, кумовка, было видно за версту, да он, собственно этого и не скрывал, по началу, приставленный к Косте, с моим появлением, он переключился на меня. Видимо то фуфло, что скармливал я ему раз от раза, Михал Михалыча не устраивало. Конкретики, понимаешь, не хватало. А где ж я ее ему возьму, конкретику эту? О не хватки этой самой конкретики, мне Михал Михалыч прямо заявил, на нашей встрече. Пришлось разыграть удивление по поводу его осведомленности, ему это очень польстило, но от перспективы дальнейшего сотрудничества я отказался. Вот тогда за дело принялся Руслан.
Все началось с того, что он "доверительно" сообщил мне, что он сотрудник милиции, внедренный в среду зеков, потом он не менее "доверительно" поведал о своем первом гомосексуальном опыте в возрасте 11 лет. Второе сообщение меня заинтересовало несколько больше первого, поскольку, глядя на Руслана, представить подобное можно было только в кошмарном сне упоротого в хлам кислотного наркомана. Руслан, тем временем, продолжал прощупывать почву, прозрачно намекнув, что он в курсе моих настоящих статей. Это было уже хуже. Дальше - больше. Видя, что все его попытки "миром" добиться от меня новых эпизодов, фамилий и еще не пойми чего, Руслан напрямую заявил мне, что если я не расскажу ему, кто "крышевал" мой бизнес в Москве, он вынужден будет рассказать сокамерникам о том, что я скрыл свои статьи, как собственно, огласить и сами статьи.
Учитывая, что Костя, в общем-то, неплохой мужик, мог это еще как-то понять, то за боксера и кассира я был не так уверен. Хотя и с Костей, а точнее после того, как он мне от сына чуть ли не приветы передавать начал, такой оборот мог закончиться для меня плачевно, кто его, десантника знает. О таких вещах, как начать стучаться в дверь камеры, с воплями и мольбами о помощи, я даже и думать не хотел, да и не думал. Попадись мне Руслан с его закидонами, хотя бы через год – полтора, что я провел в СИЗО, я бы рассказал ему, кто под землей морковку красит и откуда в сыре дырки, в смысле, быстренько бы поставил его на место. Тогда же, я признаться, был несколько смущен подобным раскладом. В то утро, когда он пригрозил разоблачением, меня назвали на выход, по погоде - не иначе как опять на Петровку 38 повезут. Разговор перенесли на вечер - я решил "сдать" Руслану Похлебкина, уж не помню в который раз.
На выходе мне сообщают, что меня везут в «Серпы», ака институт имени Сербского, на экспертизу. Грузят в автозак, где меня уже поджидают другие обитатели московских СИЗО, им со мной по пути - государству потребовалось проверить нас на предмет вменяемости.
Я уже описывал это мероприятие в своих рассказах, по сему, ограничусь лишь кратким напоминанием – что представляла экспертиза в этом заведении в моем случае. Всех прибывших посадили в подобие курилки – заплеванный пол, заплеванный стол и засиженные и заплеванные лавочки вдоль стен. По коридору прохаживается мент, изредка мелькают люди в белых халатах. Сразу оговорюсь, что для меня, видимо, сделали исключение, поскольку вся эта камедь, заняла минут сорок, час, максимум. Для начала меня вызвали к милой такой на вид барышне. Она без обидняков заявила, что с делом моим она ознакомилась, ей искренне жаль, что я встрял в эту историю, в расследовании которой, замешана генеральная прокуратура, и именно в свете этого вмешательства, она искренне советует мне поступить так, как она мне посоветует. А советует она мне не артачиться, не строить из себя знатока сексуальных расстройств, а от греха подальше сидеть и молча кивать головой, ибо в таком случае, быть может, меня признают немного не в себе, и на этом основании дадут лет пять, в противном случае – наболтают на всю катушку. Она, с ее слов, вообще прониклась ко мне симпатией, и даже готова без всяких экспертиз признать меня тронутым. Что – то записав, она отправляет меня к следующему доктору, ну мед. осмотр, честное слово! В соседнем кабинете сидит мужик и гадает на цветных карточках, при виде меня предлагает присоединиться. Я этой мазью не мажусь, сиречь мне эти фокусы с карточками еще в школе осточертели, по сему, он сам заполняет, от балды, какие мне цвета нравятся, а какие нет, мы беседуем о терактах в Америке, выкуриваем по сигарете и расстаемся.
Снова сижу в курилке, дожидаюсь, как мне сказали, решения комиссии. Вызывают в очередной кабинет. Столы в кабинете расставлены кружком, в центре стул, на который симпатизирующая мне барышня, предлагает мне сесть. В кабинете собралась комиссия, под председательством импозантной бабули, с беломориной в редких зубах. Она ей чадит на весь кабинет, и спрашивает меня, как я до такой жизни докатился. Я согласно киваю. Она говорит, что я, конечно же, с ней не согласен, по поводу того, что я болен. Отчего же, я как раз согласен. Бабуля удивленно дымит папиросой. В ее практике это довольно редкий случай, больной, согласен с тем, что он больной. Меня, чуть ли не осенив крестным знамением, отпускают. Снова курилка, автозак и камера в Матросской тишине, а на дворе, между прочим, 25 ноября 2001 года.
Почему я уточняю дату, да потому, что когда в феврале 2002 года я знакомился с результатами этой экспертизы, то дата проведения и выдачи результатов, стояла 15 октября 2001 года, и вывод о том, что я вменяем, сиречь, подлежу уголовной ответственности - отсутствовал напрочь, при этом, мне ставился диагноз психического расстройства сексуального влечения, сиречь, психическое расстройство личности, болен, одним словом. Мне бы идиоту, промолчать, а я сдуру, на такой вопиющий подлог, касаемо даты, указал Дадаеву. Тот, видя, что, во-первых, вышла осечка с датой, дак еще меня фактически признали больным, поставив крест на моей отсидке в лагере и его возможном повышении, он, на следующий же день умандякался в Москву, и привез оттуда новое заключение, датированное уже 25 ноября 2001 года, плюс ко всему появилась строка о моей вменяемости, и как следствие, уголовной ответственности. Именно это заключение и было подшито к делу.
Поскольку вернулся я в камеру я поздно, попробуй, развези по всей Москве арестантов, то разговор с Русланом было решено перенести на завтра, на 26 ноября. Однако утром, ни свет, ни заря, меня называют с вещами, по погоде, на выход – вероятно, собрались переводить в другую камеру. Я говорю всем слова благодарности и прошу не поминать лихом, передаю бламенный привет Костиному сыну, Руслан, такого поворота не ожидавший, слегка скисает. Ан нет, после обыска, меня выводят на улицу, садят в VOLVO, и везут на Петровку 38, где присутствующий по такому случаю Эдик, сообщает мне, что меня этапируют обратно в Пермь. На лице Эдика читалось явное неудовольствие тем, что я возвращаюсь в относительном здравии, но, увы, тут у него получился полный облом – не калечить, же ему меня перед скорой посадкой в самолет? Весь день я просидел в кабинете, пристегнутый к столу, в обществе портрета Жеглова и уже упомянутых фотографий на стенах.
В сторону аэропорта выдвинулись, когда уже стемнело. Кортеж возглавлял Эдик на своем джипе, прилепив мигалку и нещадно гудя, он расчищал нам дорогу в московских пробках, так что до аэропорта долетели с ветерком. К счастью, обошлось без знакомых, летящих обратно вместе со мной. Видимо памятуя о том, что нас в Москве встречал микроавтобус генеральной прокуратуры, наши, местные, решили набросать пуху перед столичными операми, и подогнали к трапу "рафик", это убожество, неизвестно каким чудом дожившее до 2001 года, с надписью "криминалистическая лаборатория". Мне снова пришлось делать вид, что я тут не при делах, однако, судя по всему, у меня это не очень получалось, поскольку прилетевшая публика, как мне казалось, с меня глаз не спускала. В Москве в то время снега еще не было, а у нас уже намело сугробы, дул ветер и с небес сыпал снежок, твою мать, как я был рад этому снегу, снегу и ветру родной сторонушки, что б ее…

Глава 15

В лаборатории на колесах меня и оперов с Петровки поджидал Дадаев. Не сказать что бы очень радостный от нашей встречи. Радоваться ему особо было нечему - не удалось им выйти на след «международного синдиката торговцев детским порно», не удалось выследить и арестовать «главарей», отследить все каналы платежей, порнотрафик, и прочая, прочая, прочая. Хотя меня, вот, задержали и почти, как они думали, доказали вину - только пока не понятно, на кой нужно было меня в Москву таскать, и самому там всем мозоли на глазах протирать, но это же все издержки во имя торжества справедливости и законности – на кой ляд она вообще нужна – такая справедливость и такая законность?
Приехали в "родной" ИВС уже за полночь. Снова читаю удивление на помятых и небритых лицах сотрудников этого учреждения – оно и понятно, очередной наплыв развратников. Оказывается, днем ранее, из Москвы привезли Бороду и Чемпиона. Ну, что тут сказать, кругом все знакомо, и откровение, которым для меня были первые дни и часы моего пребывания в ИВС, на сей раз, уже не получилось. Я уже почти, что прожженный каторжанин, иду этапом, а это так, мелкий перевалочный пункт на моем пути в местное СИЗО. По сему, сразу заваливаюсь спать на разновысокие доски нар, добрым словом помянув матрасы Матросской тишины. Публика почтенно притихает – не каждый день с этапником из Москвы сидеть приходиться, правда они уже слышали о парочке каких - то типов, что привезли давеча, и тоже из Москвы, но этот, судя по всему к ним отношения не имеет – ага, блажен, кто верует.
Утром, после обыска и проверки, стоило только закемарить, как в камеру вошел новый сиделец. Гляжу на него сквозь приоткрытые веки - кого в такую рань принесло? Ба, да это мой старый знакомый! Невинно задержанный председатель Питерского пенсионного фонда! Та же стопочка газет и журналов, пакетик  с примой и вольной жрачкой. Я отворачиваюсь к стене, в полутьме камеры он меня не заметил, начинаю выслушивать уже знакомую байку, только теперь, он невинно арестованный бухгалтер одного очень крупного предприятия. Он испытывает нескрываемый интерес к одному из арестантов, Артемке, нарику, каких еще поискать, только вот мама у Артемки не последняя дама в администрации города, по сему, никак у ментов его, больше чем на 10 суток припарковать не получается. А тут у него нашли 2 грамма герыча, по идее, срыва – ноль, но, судя по тому, как Артемка спокойно посылал подальше оперов из отдела по борьбе с наркотой, за свое будущее он особо не тревожился. Кумовка, тем временем начинает свое песню, о том, что его не сегодня-завтра выпустят, и о том, что у него полным полно друзей в среде наркоторговцев, не желает ли Артемка перечислить ему своих дилеров, может сообща они найдут общих знакомых, ну и так далее, работает, одним словом. Артемка, хоть и нарик, но масло в голове булькает, по этому он посылает кумовку по тому же адресу, что и все прочих. Та на время успокаивается, начинает хрустеть газетами и раздавать окружающим сигареты. Я снова засыпаю. Уже днем, меня называют на выход. Встаю с нар и естественно нос к носу сталкиваюсь с кумовкой. Та такого поворота не ожидала, промашечку дали местные опера, по сему, как-то заменьжевалась, засуетилась, но мне пока не до нее было, я на продол вышел.
Приперся Похлебкин. Он не то что бы раздосадован, он скорее разочарован - вернулся таки я, живой и невредимый свидетель всего беспредела, что учинял он в моем городе. Начинает нести традиционную чушь о своей миссии по борьбе с такими как я. Все время оглядывается - не начали ли у него крылья расти, ага там только рога и хвост с копытами могут вырасти, или на лбу -  сам знаешь что. Предлагает начать таки сотрудничество, в обмен на максимум четыре года срока. Мне на него смотреть противно, не говоря уже о том, что бы рот раскрывать. После МУРовских оперов, и после того как он мне кофе носил, да после трех месяцев Матросской тишины - кто мне Похлебкин, пыль под ногами и грязь под ногтями. Я его с тех пор только раз на суде видел, когда у них у всех пироги подгорать начали, когда дело чуть все не рухнуло, прибежал он терпил стращать, да на глаза мне и попался, но пока до этого еще далеко, пока я вернулся в камеру. Кумовки к моему возвращению и след простыл. Сокамерники были в легком недоумении - стоило мне на него посмотреть, как он их хаты выломился, жуткий я видимо уголовник, коли люди, от одного моего взгляда из хаты выламываются. Пришлось растолковывать - кто это и что это за фикус. С Арканей мы на этой почве познакомились поближе, нормальный такой парень оказался. Его, кстати все равно домой отпустили, правда, ненадолго, пока я сидел в СИЗО, за эти годы, Арканя успел два раза сесть в тюрьму и освободиться, и уже в 2005, сесть по новой, лет этак на восемь.
Пару раз навещала меня и Лариса Михайловна. Этакий сгусток оптимизма и вестник удачи. С ее слов выходило, что все мои показания, данные на предварительном следствии, в отсутствии адвоката, с юридической точки зрения не имеют никакой доказательной силы, поскольку даны под давлением, были вынуждены и естественно, в суде я от них откажусь. При таком раскладе, любой уважающий себя и закон судья, ну просто обязан признать их недопустимым доказательством. Но, пардон, в таком случае, из доказательств, остаются только показания терпил и экспертизы, что проводили со всеми, кто проходил по этому делу. Ах да, еще же фотографии, но это 242, так, на тот момент шелуха в виде штрафа, слава богу, меня в позах, на прямую поводящих меня к 132, на фотографиях, приобщенных к делу, не было. Ну, хорошо, 135 плюс 242 - максимум трешка, условно, разумеется. С экспертизами была полная неразбериха, поскольку никто их в глаза не видел, а когда увидели, то выяснилось, что проводили их простые врачи, а не врачи соответствующих квалификаций (таковых в городе попросту на тот момент не водилось), все экспертизы были как под копирку, при чем, вопросы, задаваемые терпилам, касались чего угодно, только не самой темы - оказало ли на потерпевших негативное влияние их общение со мной и другими фигурантами по делу и получили ли они какой-либо вред, в результате нашего общения, тесного и не очень. Оно и понятно, поскольку даже человеку далекому от вопросов деткой психологии и сексологии, стоило ему посмотреть на мальчишек, становилось ясно как день - общение пошло мальчикам только на пользу. Что, собственно экспертизы и удостоверяли. Некоторые проводились с грубейшими нарушениями закона, без родителей и преподавателей, были разные даты начала экспертизы и ее окончания, всяких нарушений одним словом была масса. Были еще и судебно-медицинские экспертизы, но те, лишь могли с определенной долей вероятности утверждать, что что-то там, где они смотрели, вероятнее всего, может быть, и побывало. Но что конкретно – палец, огурец, или то, следы чего они так усердно искали, но так и не нашли, экспертизы сказать не могут, по сему, на всякий случай, приписали, что побывало вероятнее всего то, чего так хотелось следователям - неустановленный твердый предмет, неустановленно когда, и неустановленно чей. Правда про Дуньку написали, что действительно - редчайший факт, аномалия в области попы, в том плане, что установить - такая ли она с самого рождения, всепоглощающая, что ли, или это результат сторонних усилий, увы, невозможно, хотя эксперты склоняются к первому варианту. Все это, как считала Лариса Михайловна играет нам на руку, поскольку судья, а в его порядочности она не сомневалась, кто бы он ни был, мужчина или женщина, на такие нарушения смотреть, конечно, просто так не будет и добрая половина экспертиз, если не все, отправиться туда же, куда и мои показания - на помойку.
Мне, конечно, все это было интересно, но на данном этапе меня волновал вопрос моего неизбежного переезда в СИЗО №1. Как-то он меня несколько будоражил своей неизвестностью и непредсказуемостью. Скажу тебе такую вещь - одним из плюсов того, что в моем городе, относительно небольшом по российским меркам, было на тот момент лишь одно подобное заведение, было то, что в любом случае, работником любого звена из состава сотрудников, вполне мог оказаться если не мой знакомый, то, по крайней мере, знакомый моих Родителей. Как в последствии выяснилось, нашлись там и те и другие. Лариса Михайловна с нескрываемой заботой во взоре, заверила меня, что все возможное, дабы исключить неприятности, связанные с моим появлением, уже если не сделано, то делается непременно. Это несколько успокаивало и вселяло надежду. Как-никак, родной город, это вам не Москва, с ее изоляторами, где потерять, читай, пристукнуть человека, можно в два счета - ищи потом, кто, когда и как, концов не найдешь, однозначно.

Глава 16

Через несколько дней, меня называют с вещами на выход. Предварительно, правда, не описывают, так что я подумал, что меня просто переводят в другую камеру. Ан нет. Опять спускаемся вниз, опять шмон и стояние в клетке - куда то повезут, но куда? Появляется Дадаев и сообщает, что мы едем на следственные действия, в поселок, в километрах может 100 от города, где в свое время я и мои сотоварищи так мило проводили время в кругу, как нам тогда казалось, самых лучших мальчишек. На улице вдарил какой то совершенно несвойственный мороз, минус двадцать пять, не меньше. Впервые познакомился со службой конвоирования. Менты, как правило, из области, максимум прапора, морозят сопли, доставляя и охраняя подозреваемых и обвиняемых по судам и местам следственных действий. По большей части они напоминали мне первых дружинников, что набирала в свои ряды молодая Красная Армия из состава малограмотного крестьянства и столь же серого пролетариата. Та же непролазная тупость, замешанная на собачей верности любому, кто хоть чуточку выше званием.
Стало быть, едем. Едем в УАЗе, оборудованном под автозак. Сижу скрючившись в «стакане» - боксике, метр на метр, потихоньку начинаю дыгать - про отопление в автозаке конструкторы видимо даже и не заморачивались. Утешает то, что точно так же, трясут поджилками от холода, сопровождающие меня менты. Оказывается, едем не сразу на базу отдыха, а заехали в следственное управление, что располагается на первом этаже жилой пятиэтажки. Я, проживший в этом районе лет двадцать, и по иным обстоятельствам, не связанным с делом, был хорошо знаком и с этим районом, мало того, с помещением следственного управления, я был то же хорошо знаком, по сему, как-то подозрительно уверенно сразу направился к туалету. Эта осведомленность Дадаева несколько озадачила, пришлось напомнить ему, кем он был тут лет этак пять - семь назад, и кем был один мой хороший знакомый. Юнус сник, и глупых вопросов ближайшие час-полтора не задавал. Воспользовавшись случаем, прошу у него дать мне позвонить домой, тем более, сидим в кабинете, телефон под рукой. Видимо находясь под впечатлением от сказанного мною ранее, Дадаев разрешает позвонить Родителям. Оказывается, ждем Ларису Михайловну. Вскоре, разметав по сторонам отвороты шубы, появилась Лариса Михайловна, вся в гневе и полня негодования. Естественно ее никто о сегодняшних мероприятиях не предупреждал, она прибежала с процесса, это хамство, это нарушение, одним словом, езжайте без нее. Мне она советует сильно не копытить, поскольку до меня, на этой базе побывали все, кто хоть раз почил ее своим присутствием. Толку, правда от этого особого не получилось, но коль в показаниях мелькает база, и происходят интересные события, закон обязывает всех участников по этим местам свозить, дабы освежить приятные во всех смыслах воспоминания минувших дней.
Самое интересное, что я категорически не помню, нет, не дорогу, дорогу они сами хорошо нашли, я не помню ни домики, в котором мы так весело проводили время, ни расположение комнат, так, смутные воспоминания безудержного веселья и счастья, в перерывах между сном, глубоким и не очень. Хотя нет, баню вот помню, но видимо помню лишь потому, что в ней не был, упустил я как-то из виду это мероприятие, по этому, как только приехали, на вопрос – «Что из строений вы узнаете?», сразу ткнул пальцем в баню, она! Вопрос, кстати, задал следователь Ванюшин, за каким-то лешим выписанный аж из Питера. Но баня Ванюшина интересовала мало, меня то в ней не было, по сему, начали играть в угадайки, переходя от одного занесенного снегом домика к другому. В конце – концов, мерзнуть всем надоело, и Ванюшин сам повел всех (меня, конвоира и двух девушек-понятых, которых перли из самого города), к одному из домиков. Угадал. Действительно, тот самый домик, правда, обстановочка несколько поменялась, но как говорят операторы, «видеоряд восстановить можно». Чем и занялись. Восстанавливал, собственно говоря, Ванюшин, да так ловко, что не знай я точно, что его с нами не было, можно было подумать, что он принимал самое живейшее участие в событиях, описать которые он мне предложил. Видя, что толку от меня никакого, он сам что-то быстренько написал, под уже готовыми и расчерченными схемами кроватей, столов и тумбочек. На кроватях, вместо людей, лежали фамилии обвиняемых и терпил. На диване, рядом с фамилией одного из терпил стоял знак вопроса. Как пояснил Ванюшин, потерпевший, в своих показаниях, указывает на то, что он специально лег спать на диван, в расчете, что я завалюсь непременно рядом с ним, и потерпевший был готов к продолжению и желал наступления продолжения, говоря сухим юридическим языком, чёс у него был, проще говоря. Однако, к удивлению потерпевшего, завалиться то я завалился, но вот продолжения, на которое он рассчитывал, он от меня не дождался. Этому обстоятельству я был удивлен не меньше потерпевшего и самого Ванюшина, но провал в памяти не оставил надежд на разрешение этого вопроса. Тем более, моя фамилия уже лежала еще на парочке кроватей, столе и на полу в кухне. Этот терпила, кстати, в последствии вообще от всего отказался, вплоть до того, что его маман, узнав, что от меня они только от мертвого осла уши получат, вообще разругалась вдрызг со следователями, заявив, что ни черта лысого они больше на следствии не услышат, а на суд дак она вообще бы положила, ежели у нее было б чего на него класть.
Отогревшись, решили устроить обязательную в таких случаях фотосессию. Ванюшин говорил, где мне нужно встать и куда направить указующий перст, дабы у судьи, рассеялись последние сомнения, что лежал я вот тут, тут сблевнул, а тут, простите, фигурно пописал на февральский сугроб. Такая осведомленность Ванюшина объяснялась тем, что как я уже говорил, на местах постельной славы побывали все терпилы, которые, в отличие от меня, обладали, как я уже писал просто феноменальной памятью, учитывая, что было их человек пять-шесть, то нет ничего удивительного, что Ванюшин буквально наизусть знал кто, когда, и где. Правда он не мог с уверенностью сказать, кто - кого, куда и сколько, поскольку у терпил, да и у обвиняемых хватило ума в такие подробности Ванюшина не посвящать, хотя тот факт, что Дунька, по природе своей, озорник и пакостник, наложил в бане кучу под бильярдный стол, прикрыв их костерком их киёв, указали все.
Все это на тюремном жаргоне называется «гонять на показы». Сгонять мне пришлось еще разок, денька через два. Та же база, те же лица, и даже Лариса Михайловна в очередной раз отказалась ехать, сославшись на занятость, а мне сказав, что толку от таких покатушек-показушек - кот наплакал, мол, все одно, у следствия прямых доказательств, все тот же кот наплакал, а это вроде, как и не доказательства вовсе, в лишь соблюдение процессуальных формальностей. Постойте, в последний раз я ездил с одним свидетелем, чуть было не ставшим одним из фигурантов по нашему делу – Сержем, известным более как Серж Серебро. Дело в том, что Сержу в свои, тогда еще не полные 20, удалось первым пристроиться к Ллойду, да так, что Ллойду это до того понравилось, что он особо и не скрывал, кто был первым мужчинкой в его жизни. Другое дело, что ничего общего, что могло бы их связывать, между ними никогда не было, но факт остается фактом, Ллойд, после посещения ванны в обществе Сержа, вышел оттель другим человеком. Теперь он мог позволить себе многое, а точнее, мог позволить мне то, о чем до этого, мне приходилось только мечтать. Дак вот, когда это пикантное обстоятельство стало известно следствию, Сержу слегка надавили на яйца, и отдавили бы их окончательно, и привлекли бы по 132 части третей, но Серж, а точнее его адвокат, сказал, что Серж, если и не согласный, то только разве что отсасывать у всей следственной бригады сразу, а так - он в полном распоряжении Дадаева, готов чистосердечно поведать про всех и каждого, что ему известно, в обмен на статус свидетеля. Вот так одним свидетелем по делу стало больше, а моя вера в людей уменьшилась ровно на одного человечка. Серж, в моем обществе чувствовал себя откровенно неловко, я в наручниках, еду в автозаке, его на машине везут следом в тепле и комфорте, они не смотрел на меня, покуда водил Ванюшина по окрестностям, показывая то баню, то домик, то место, где стоял мой джип. Быстренько показав то, на что его попросил указать Ванюшин, Серж сел в машину и укатил. Вскоре, покончив с формальностями, сделав соответствующие фотоснимки, укатили и мы. Если бы я знал, что ближайшие четыре года и пять месяцев я не увижу ничего, кроме серых стен прогулочного дворика и неба, забранного в три слоя решетки, я бы наверно водил бы их по этой базе до окоченения и фотографировался под каждой елкой и каждым сугробом. Кстати, Дунька и Ллойд, целующиеся на морозе, сделаны именно на этой базе, до того нас тогда всех всё в каждом грело, что мальчишки не то что ни чихнули, даже насморка не было, Дуньку, правда, пронесло, но это не от мороза же, он, по дороге на базу, паразит, винограду немытого наелся.
Вскоре, знакомая череда вопросов дала понять, что меня описывают, и ближайшим этапом я отчаливаю в следственный изолятор.

Глава 17

Еще находясь в камере ИВС, я старался у всех, у кого обнаруживались татуировки, наводить справки про нашу тюрьму, про тюремные порядки, обычаи, готовился, одним словом. Кто-то, кто сидел давно, конечно мне ничем помочь не могли, а вот парочка человек, выехавшая с централа, сиречь с изолятора совсем недавно, рассказали мне много интересного. Так меня очень удивил факт, что в тюрьме постоянно играет «Русское Радио», при чем, голосит не только в каждой камере, но и орет через матюгальники уличного типа над каждым корпусом. Оказывается, в тюрьме много женщин, не столько сидящих, сколько охраняющих, мало того, в тюрьме полным полно малолеток, которые не смотря на свой возраст достукались до того, что их вынуждены были арестовать. Централ состоял из семи корпусов, хотя мне всегда казалось, что вся тюрьма, это одно большое здание, мне много чего казалось, пока я пролетал на машине мимо высоких каменных стен централа, внутренне сплевывая через плечо, изредка удивляясь, почему некоторые из водил, нет-нет гудят, проезжая под окнами камер.
Однажды, наблюдал такую картину, непосвященному человеку, она может показаться крайне странной, а именно – «кабурение». Дело было так. За день, до моего этапа, описали в хате несколько человек, они идут на этап сегодня. Один из моих сокамерников, не единожды сидевший, и у которого на централе остался ряд нерешенных вопросов, решил отписать записку, «малявку», в одну из камер. Отписать то отписал, но вот как ее передать, учитывая полный шмон, как по убытию из ИВС, так и по прибытию на тюрьму. Решено было одного из этапников закабурить, или, проще говоря, затолкать ему в задницу плотно запакованный пистон с этой самой малявкой. Выбор пал на молодого паренька. Ему быстренько проехали по ушам, что это крайне необходимо, что это в интересах сидельцев, одним словом, сказали – надо. Некоторые из моих бывших друзей, пардон, на людях писать стеснялись, до того им неловко было, а тут, извините меня, на глазах у всей камеры в зад этот пистон пихать? Паренек, понятно дело сконфужен, но деваться ему некуда, по этому, кое-как взгромоздившись на дальняк, краснея не то от смущения не то от самой процедуры (пистоньчик такой ничего себе получился, дядька понаписал от души), он его себе кое-как пристроил. А пока он его себе запихивал, дядька травит байку про то, как идет шмон в одной из колоний, шмонают этап, и у одного зека из задницы выпадает чекушка водки. Менты все в недоумении, глазам не верят - как такое может быть. Тогда они предлагают этому зеку, у которого чекушка выпала, на спор, сесть на эту чекушку. Если сядет и сможет в заднице ее удержать - его чекушка, ну а нет - пусть пеняет на себя. Зеку делать нечего, он снимает штаны, трусы приседает над бутылкой, как у него из задницы выпадает еще одна чекушка. Вся камера начинает неистово хохотать над этой байкой, паренек на дальняке тоже вроде как хочет посмеяться, но не решается, в конце концов, он не выдерживает и начинает гоготать так, что из него вылетает не только пистон, но и то, что должно было вылететь как минимум завтра. Дядька понимает, что сам виноват, нечего было парня смешить, по сему, пишет новую малявку, и паренек, уже немало не смущаясь, как заправский зек, кабурит себя, внутренне гордясь возложенной на него миссией. На следующий день описали меня, и еще несколько человек с нашего этажа. Всего нас собралось человек пятнадцать. Всех закрыли в клетку, шмон на скорую руку, и вот, момент настал, нас по одному гонят к автозаку. Гоним скорее себя сами, поскольку менты только покрикивают, скорее так, для острастки, тюремные мусора так обычно себя не ведут, те могут и по седлу, сиречь жопе, могут и поперек спины палкой так огреть, что не побежишь, полетишь вперед своего майдана. Набивается три автозака, плюс еще народ пока не пойми откуда. Но это только пока, со временем все станет ясно. Ехать минут десять - все в пределах прямой видимости, по сему, особо никто даже не понял, что по сути, каждый из нас теперь уже окончательно становиться для общества опасным, каждый по своему, но стоило закрыться за автозаками железным воротам, как послышался лай собак, отборный мат, автозаки остановились, приехали, ну, с богом!
В автозак нельзя садиться, в него можно только запуливаться, со всей возможной скоростью, равно как из автозака нельзя слазить, из него можно только вылетать, предварительно кинув под ноги майдан - если гололед или асфальт, то не так больно, если рожей приложишься, или на руки прыгнешь или запнувшись за порог, спикируешь прямиком вниз. Вот и сейчас, стоило какому то дедку чуть замешкаться, как на него чуть не накинулась овчарка, которую еле удерживала мусорша, но по спине дедок выхватил, подхватил свой сидор и кинулся куда то вглубь чернеющей арки. Зеки как горох сыпали из автозака, и под надрывное тявканье, ор и мат уже тюремных ментов, направляемые тычками дубинок, а некоторые и пинками, все мы набились в «обезьянник» - клетку перед стальной дверью, за которой и начиналась сама тюрьма. Оглядываюсь по сторонам – грязно-синие стены, облезлая штукатурка и заплеванный пол. На стене замусоленный и полузатертый плакат с вырезками из УК РФ о том, что бывает, если вдруг зек надумает сбежать. Ничего хорошего - накинут трешку к сроку в любом случае, а если убег с применением насилия, то от восьми до пятнадцати. Дальше идет правило, по которому нужно входить, а точнее, стоя у специальной линии, представляться, фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок. Статейки то у меня, сам знаешь какие, по сему, вперед всех не лезу, и когда открывается дверь, и мент начинает называть фамилии, молюсь, что бы назвал последним, афишировать раньше времени свои статьи, когда вокруг стоит человек пятьдесят, нет уж, увольте. Называют, когда в клетке остается человек шесть. Подхожу, очи долу, представляюсь, как могу, выдавливаю из себя: «статья двести сорок вторая, стотриспсптрая, стотритпстрая», мент смотрит в дело и обернувшись к стоящим позади него понимающе говорит, что это мол, самый главный, из тех, ну этих, не то пепедрилов, не то пефепилов. Меня проводят по коридору, и ведут куда то в подвал. Это сейчас я с закрытыми глазами тебе в любой закуток централа пройду, а тогда мне казалось, что меня вели очень долго и очень глубоко по землю. Закрывают в маленькую камеру, судя по двухэтажным нарам, человека на четыре. Видимо только в таких забытых богом и комиссиями по правам человека централах, еще сохранилась на стенах «шуба», накиданная толстым слоем на стены смесь из гальки, шлака и бетона. Нары, выкрашенные той же желтовато-коричневатой побелкой, что и стены, бетонный холмик с дыркой и с традиционно текущим краном, уже ставшие привычными удобства, огляделся, закурил, и поздравил себя с тем, что пока жив. Нашел розетку, вернее, два контакта, и набрав воды в кружку, что возил с собою от самой Москвы, воткнув кипятильник, с радостью заметил, есть електрисити, черт меня дери, а значит, есть горячий чай и сладкая каша из пакетика, которыми меня во множестве снабдил Костя-десантник, и которых было бы еще больше, если бы их в наглую не растащили мусора на ИВС. Быстренько варю чай, бадяжу кашку, и подложив под голову майдан устраиваюсь в уголок, так меньше дует из того, что с большой натяжкой можно назвать форточкой, а точнее забранной в реснички и решетку «решкой», от привычных слов придется отвыкать, окна, двери, ложки, тарелки и прочее - все это осталось по другую сторону забора, начались решки, тормоза, весла и шлюмки.

Глава 18

Сплю всегда чутко, а тут, приходиться спать в пол глаза, во-первых, начинаю отчаянно мерзнуть, но окончательно просыпаюсь, когда чувствую, что по ноге кто-то ползет. Крыса! Твою мать! Меня просто сдувает с нар. Крыса напугалась не меньше меня, и взвизгнув скрывается в форточке. Сон не сняло рукой, его просто отшибло напрочь. Что бы ни замерзнуть начинаю греть и пить чай. В майдане нахожу книжку А.Дюма, за давностью лет не помню называния, помню лишь то, что по занудству, она даст фору учебнику по философии. Читаю, что бы ни думать о том, как же холодно. За ночь и ту часть утра, пока не начали греметь кормушки, а это значит, время уже начало шестого и разносят завтрак, прихлопнул Дюма. Чай принесли чуть теплый, но потрясающе сладкий, хлеб, вчерашний, но удивительно белый, каша, горячая, но отвратительно пресная. Сна ни в одном глазу, но оно и к лучшему - впереди мой первый, и быть может, решающий день на централе, нужно быть в форме. Ничего лучше не придают форму, как промозглый холод и снующие по нарам крысы.
Часов может в девять, меня поднимают наверх и закрывают в боксике. Боксик, не в пример московским загажен до ужаса, заплеван, захаркан и засижен тысячами задниц. Оббитые железом двери, мать честная, да по слоям облупившейся краски, они, выходит, чуть ли ровесники самого централа, порою даже можно прочитать привет какой-то Махе, датированный аж 1982 годом! Листы железа, которым оббиты все двери централа, уж не знаю для чего, но все они пробиты тысячами дырок, били гвоздями, и листы к дверям, прибиты той стороной, на которой торчат острые заусеницы. Колотить в такие двери руками - это то же самое, как лупить по мотку колючей проволоки, а ты и не лупи, или лупи, но ногами. Вот почему нижние половины дверей, как правило, до блеска отполированы подошвами зековской обуви. Кстати, самое «древнее» послание, я нашел в одной из камер карцера, куда угрелся несколькими годами позже, это отдельная история, дак вот, дата стояла 1969 год! Сидеть можно, если этим словом можно описать свое положение, устроившись на узенькой лавочке, но лучше конечно стоять, присесть можно на корточки, но долго так не просидишь, потому как тесно, даже одному, представить, что сюда можно забить восемь, десять человек? А ведь забивали, и даже место еще оставалось, конечно, оставалось, когда мусора, что бы ни морочиться, попросту спускали с цепи овчарку, и та с лаем кидалась на стоящих зеков, залетали в боксик как миленькие, а последний даже дверь успевал захлопывать. Кстати о собаках.
Собак на централе достаточно много. Меня по первости, слегка шокировал тот момент, что собаки не только встречали зеков, но и сидели на цепях на разных этажах корпусов, под переходами, бегали по крыше, одним словом, постоянно сохранялось ощущение не тюрьмы, а концлагеря. На ночь собак с цепей спускали, они как угорелые носились по централу, драли зазевавшихся кошек, хотя пару раз рвали в клочья малолеток, что по глупости ломились в бега через крышу. Встречались не только овчарки, были и кавказцы, питбули, парочка ротвейлеров - впоследствии я узнал, что этих собак сдавали в тюрьму сами хозяева, не в силах сладить, с начавшими звереть питомцами. Почему уделяю этому столько внимания, да потому, что почти три года просидел в камере под дверью, которой был такой «собачий» пост. Ох, и натерпелись же я и мои сокамерники. Ладно бы сидел огромных размеров добродушный кавказец, который гулко попукивая, дрых целыми днями, а видя, что к кормушке несут передачку, вставал, подходил к кормушке, просовывал в нее свою башку и стоял так до тех пор, пока не получал угощение. Иногда его место занимала овчарка, полудохлая, но до того брехливая, что начинала неистово, хрипя и задыхаясь лаять на любого, кто появлялся в поле ее видимости. К слову сказать, я за эти годы всех собак выучил, и некоторые, как ни странно, меня запомнили, и уже не лаяли, не бросались, а лишь ворчали, сидя на своих деревянных настилах, и только кавказ позволял мне почесать ему нос или за ухом, и то, пока никто из ментов не видит. Их, оказывается, специально тренируют, что бы на людей в гражданке кидались, говорили, что еще на запах натаскивают, мол, от зека пахнет так, что хоть святых выноси. То, что как ты не мойся, а начинает со временем вонять от нашего брата тюремным смрадом - это факт, но не меньше воняют и те, кто работает в этом заведении, так что запах тут не причем, по крайней мере, в стенах тюрьмы. Мусора тюремные, кстати, проявляют несвойственную им скромность, полностью меняя гардероб, когда приходят на работу, ну или уходят с работы. Скромничают они в форме по городу ходить. Военные вот не скромничают, милиционеры - то же в этом вопросе скромностью не блещут, а вот тюремные - стоит ему форму снять, да за забор выйти, ба, да не узнать человека, как мыши по разным сторонам, шмыг-шмыг, и нету никого. Сам видел, но всему свое время.
Сижу я, стало быть, в боксике может час, может поболе, наконец, меня выводят на коридор, и я оказываюсь перед входом в комнату, стол, стулья, какие-то карточки, за столом сидит подполковник, смотрит на меня, я опять очи долу, представляюсь. Подпол настроен чуть ли не игриво. Предлагает отдохнуть от переезда, вообще предлагает отдохнуть, и не понятно, то ли он шутит, то ли устроит сейчас такой «отдых», что мало не покажется. Подпол обещает меня навестить и дает команду меня увести. Ведут по коридорам, через улицу во внутренний корпус. Как входишь в корпус, сразу шибает канализацией, потом становится видна и сама канализация, шипящие и сочащиеся трубы, уходящие в полузатопленный подвал, пар и испарения, ну и конечно крысы, что сидят на этих трубах, ни мало не пугаясь вошедших людей. Идем дальше, спускаемся не то в полуподвальный этаж, не то в подвал, напоминающий первый этаж. Коридор и камеры по разным сторонам. Что удивило - двери в камеры, деревянные, обшиты стальными листами. В коридоре несколько ментов, один из них называет мою фамилию и номер камеры. На моей памяти, это был единственный мусор, который мог, а точнее не мог пропустить мимо себя зека, что бы ни огреть его дубинкой, или просто не дать хорошей затрещины. Хотя на дворе стоял конец 2001 года, лютовать мусора на централе перестали совсем недавно, хотя отголоски этого беспредела, отдавались на затылках и спинах зеков еще годик, полтора, пока мусорам не запретили носить с собой дубинки. Выхватил я тогда свою пиздюлину - первую такую нормальную пиздюлину, так что до камеры не дошел - долетел легче ветерка. Мусор что-то там пробурчал про пидарасов и «пидагогов», а поскольку сам был пиковый, а точнее, азер, то его бормотание никто толком не расслышал. Азер этот, кстати, был из старшего офицерского состава, начальник пятого корпуса, ну вот хоть убейте, не запоминаю я фамилии подонков, и имен этих уродов я то же не помню, а так бы написал непременно. Через полтора года он на пенсию ушел, как говорится, умер Максим, да и хрен с ним. Камеры же, открывали простые инспектора, рядовые, или сержанты, как всегда убогие во всем, в отношении к себе и к людям, вороватые и бздливые. Мы этим частенько пользовались, что позволяло нам, отдав пачку «америки», избежать обыска в камере, или просто сделать так, что бы он в свое дежурство про нашу камеру забыл. Камера № 118, как я уже говорил, оббитая стальным листом дверь, за ней, оказывается еще решетка, то же на замке, но вот, и решетка с лязгом открылась, по седлу получать сегодня мне уже не хотелось, по сему, быстренько протискиваюсь в камеру.

Глава 19

Камера шириной метра три и в длину метров пять. Сразу, как входишь, налево уже знакомый бетонный холмик с дыркой, заткнутый туго завернутым пакетом - якорь называется, над ним кран, с приспособленной в качестве насадки тюбиком из-под пасты. В пол шаге справа - узкий стол и лавка, вмурованная так близко к толу, что сидеть получается только полубоком, дальше два «танка», то есть двухъярусные шконки, и венчает все это противоположная стена, и здоровенное окно, забранное в толстенную решетку и реснички, да так плотно, что свет сквозь них практически не поникает.
Меня встречает сморщенный старичок, лет этак шестидесяти пяти. Он тут за главного, или как принято говорить, «смотрящего» за камерой. Кстати к вопросу о тюремной иерархии. Вопросов минимум, кто, куда, откуда, и милости просим в нашу компанию. Выясняется, что камера шестиместка, шесть рыл в ней уже сидят, я, стало быть, седьмой. Обычное, кстати говоря, дело. На моей памяти, в такой шестиместке сидело и по восемь и по девять человек. Дедка звали Вася, кличка «Хан». Сидеть Вася начал с 1969 года, отсидев первые 20 лет, погулял два годика на воле и угрелся на очередные пятнадцать лет. Остальных сокамерников помню плохо, в общем, не плохие такие ребята, все на своей волне, вопросов никаких не задавали, каждый был занят своими мыслями.
Общался я по большей части с Васей. Вася оказался не без придури, но в первые месяцы моего пребывания, помог он мне конечно здорово. Помог в постижении науки сидения, помог разобраться в хитросплетениях внутритюремных отношений как между ментами, так и между зеками. Спать договорились с Васей по очереди. Вася спит днем, я сплю ночью, потому как Вася, по ночам «стоит на дороге».
О, «дороги» централа стоят того, что бы рассказать о них чуть подробнее. На централе существует несколько типов дорог. «Ноги», это когда почта и груза перегоняются из камеры в камеру или из корпуса в корпус при помощи шныря - уборщика, или баландера, разносчика пищи – зека, оставшихся после приговора суда на централе, и решившие не ехать на зону. Уважения к ним со стороны остальных сидельцев никакого, их считают «красными», т.е. вставшими на путь сотрудничества с администрацией. Но, услугами их пользуются регулярно. Далее идут дороги по воздуху. Делается это так. Из газет сворачивается трубка, диной метра полтора, два, делается волан, к которому привязывается тонкая нитка. Самый здоровитый, предварительно высунув трубку, прицеливается в решку, т.е. окно, допустим корпуса напросив, и что есть силы дует, или «застреливается» с той решкой, с которой ему нужно наладить «дорогу». Не с первого раза, но, как правило, волан попадает в эту решку, где его уже ждут, и с помощью удочки, скрученной из тех же газет, затаскивают в камеру. Дорога налажена. Самыми экзотическим, но наиболее распространенными, на мой взгляд, были «мокрые дороги», иными словами, через дальняки. Тут тоже требовались определенные сноровка и умение. Для начала плетется «конь», прочный канатик из свитеров, с добавлением капроновой нити из носков или из мочалок. После того, как конь готов, на него закрепляют «ежиков», сложенные крест-накрест спички, после чего, дорожник, т.е. зек, стоящий на дороге, отбивает условный стук в соседнюю камеру, что бы те были наготове, он будет «сливаться». Уже упомянутый мною якорь, помимо того, что случит затычкой от крыс и от вони из дальняка, служит еще клапаном, не пускающим воду. Якорем затыкается дальняк, и в небольшое углубление, набирается вода, за тем в нее спускают коня, и когда он намокает, якорь поднимают и конь, вместе с водой сливается в канализацию, где встречается с конем из соседней камеры. Дорожник из соседней камеры, начинает потихоньку выбирать своего коня, и если они сцепились, то вместе со своим, он вытаскивает и коня из нашей камеры – вуаля, дорога налажена. Возможно это стало потому, что система канализации представляла собой одну трубу, проложенную посреди коридора, и соединенную с каждой камерой. Точно так же, действовала и «мокрая дорога» между этажами, с третьего по первый было два стояка, и в камерах, сквозь которые они проходили, в стояках имелись специальные дырки, через которые и ловили спускаемого со второго или третьего этажа коня. По мокрой дороге разгонялись груза совершенно разного наполнения, начиная от почты, сигарет и чая, и заканчивая предметами туалета и нижним, а порою и верхним бельем. Менты конечно про все эти способы знали, и как могли, конечно, с ними боролись. Так с дорогами по воздуху, боролись при помощи тех же шнырей – «конокрадов», которые ходили по дворам и длиннющей, высотой в два этажа составной палкой обрывали коней. Контрразведка, выставленная на решках, как правило, успевала предупредить о приближении конокрада, но случалось и так, что те специально подкрадывались незамеченными и обрывали дороги. Ненавидели их все жутко, особенно малолетки, которые специально собирали отходы своих малолетних организмов в «пятикопейки», целлофановые пакеты, и при приближении к корпусу конокрада, выждав удобный момент, сбрасывали их ему на голову. Женщины, как правило, не стесняясь в выражениях материли его так громко, что на соседних корпусах все быстренько расцеплялись и конокрад, весь в фекалиях и моче, обложенный матом, с позором удалялся. С мокрыми дорогами сами менты, не возились, брезговали, за них с этой задачей прекрасно справлялись крысы, постоянно перегрызавшие канатики.
Вторая решетка, дублирующая первую дверь, осталась с тех пор, как в этих камерах сидели сначала приговоренные к расстрелу, (централ был еще и исполнительной тюрьмой, т.е. тюрьмой в которой приводили смертный приговор в исполнение), а с 1996 года, и по середину 2000, в них сидели приговоренные к пожизненному лишению свободы. После ремонта, их всех перевели на «кладбище», этакий закуток из 10 камер, названный так в силу своей оторванности от корпусов и лишенный «дорог», к которому я еще вернусь в процессе своего рассказа.
Расписывать и рассказывать про тюремную иерархию я много не стану - все как обычно. Существует две ветви власти - мусорская и воровская. Каждая гнет свою палку. Мусора делают все, что бы жизнь зека стала еще противнее и тяжелее, «блатной круг», т.е. зеки, которые или сами себя считают блатными, или им кто-то про это нашептал, делают так, что бы их «блатная» жизнь, по возможности не ухудшалась, прикрывая все это высокопарными словами типа: «тюрьма, наш общий дом», «арестантская сознательность», «дело общее» и так далее, в втихомолку, а иногда и не очень сотрудничая с администрацией по разного рода вопросам. Хаты, сиречь камеры, делятся на красные и черные, на камеры общего режима, и камеры, где содержаться «строгачи» и «полосатики», т.е. зеки, либо уже сидевшие на строгом или особом режимах (на особом режиме на робу нашивают три полоски), либо обвиняются по тяжким или особо тяжким преступлениям. Однако, деление это условно, как правило, в камерах сидели все подряд, строгачи, общий режим и до кучи полосатики. Есть камеры большие - на пятьдесят - семьдесят человек, есть поменьше, рыл на десять-пятнадцать, есть и маломестки - на шесть человек. На корпусе малолеток были и одноместки, там же находились две «резинки» - специальные камеры, полностью оббитые резиной, в них сажали буйных, отказчиков от еды, и малолеток, дабы сбить с них прущую со всех мест дурь. Есть камеры, где держали поселенцев-этапников или тех, кому дали поселок в зале суда, есть камеры, где сидят в основном кассационщики, т.е. зеки, обжаловавшие приговор и дожидающиеся рассмотрения его в областном суде. Есть еще камера № 44, самая большая по площади на централе - это петушатник, что это такое, ты и сам знаешь. Когда я в 2006 году уходил на этап в лагерь, таких камер по централу было уже штуки три-четыре. В красных камерах сидят те, кто находясь в лагере прежним сроком, или приехал из лагеря за добавкой, встали на путь сотрудничества с администрацией, т.е. занимали какие-то должности, были завхозами, состояли в различных секциях, типа дисциплины и порядка, стояли на должностях комендантов или нарядчиков, одним словом – красные. Ну а в черных, сидели все остальные, кто еще не понял кто он по этой жизни, мужики-работяги, или те, кто «сидели на мурке», т.е. всячески показывали, какие они крутые пацыки, крутости некоторых, правда, хватало лишь до ближайшей лагерной пересылки.
Практически все четыре с половиной года, я провел на этом, полуподвальном этаже пятого корпуса, еще именуемого «спецами». По идее, сидеть там должны самые матерые и закоренелые уголовники. Порою так и было, но большей частью, «спецы» славились тем порядком, внутренним укладом, который сложился там за долгие годы. Менты тут особо не лютовали, поскольку понимали, кто сидит в камерах, традиционной мышиной возни, склок и дрязг, свойственных другим корпусам, да даже этажом выше, на «спецах» никогда не было, все было по другому. На «спецах» стояла тишина, тишина, обусловленная сознательностью и опытом людей, на «спецах» сидевших. Формально спецы считались черными, но просидев на них четыре с лишним года, я убедился, что порою в камеры заезжали зеки, красные как пожарные машины, с рогами, как у троллейбуса - и ничего, сидели, тянули лямку арестантского быта, потому как понимали, что баловство это все – красные, черные,- главное, в тюрьме судят о человеке по его поступкам, которые он совершает. А то, что «блатной», державший в страхе целый этаж, стоило ему только выехать на этап, оказывался конченой мразью, и как выяснялось, из оперотдела не вылизал - дак с него и спрашивали, как с суки и мрази, а когда красный, пухнувшим с голодухи этапникам свою пайку давал или заварку чаю, дак никто не смотрел - кто эту пайку дал, главное что не петух, хотя, как в одной байке говориться, это еще обосновать нужно, жрать то всем хочется, и слова добрые ему говорили, так что «спецы» в этом плане были очень демократичны и либеральны.

Глава 20

Первая за все месяцы свиданка с Родителями, первая передачка, первый Новый, 2002 год. Постепенно все стало принимать однообразные и выверенные временем движения и формы. Встречался с Ларисой Михайловной, новостей от следствия никаких, их, этих новостей, не было до конца февраля, когда, наконец, Дадаев, а теперь он возглавил группу следователей, под бдительным оком Потерянцева, бдевшем за ним из Москвы, не составил окончательное обвинительное заключение.
Постепенно выяснил, кто и где сидит из подельников. Каждому выпала своя, не менее тяжкая доля. Греса вообще взяли тепленького прямо из дома, Чемпиона привезли из Москвы, оказывается, мы сидели с ним в соседних камерах в Матросской тишине, но там, в отличие от нашего централа любой контакт исключен в принципе. Бороду, после того как Эдик Лопатик получил от него отворот поворот, арестовали прямо в здании на Петровке 38, прокатили по Бутырке, предварительно оповещав сидельцев, что в камеру к ним заедет людоед-насильник детей. Били его часами, и сутками, но не сломали, отняли все здоровье, но как посылал он Лопатика на хер, так и посылает. Девиз с Драконом то же хапанули горя, пока все более менее в их быту не обустроилось.
Как я уже говорил, скрыть в тюрьме что-либо, практически невозможно. То, что по централу катается банда, занимавшаяся торговлей через интернет обкаканным детским нижним бельем, вскоре знал весь централ. Так же весь централ знал, что в банде состояли москвичи, питерцы, и даже один негр, которого точно видели, как он выходил из камеры. У каждого при обыске нашли не меньше тысячи долларов однодолларовыми купюрами, а у их главаря, даже брильянт, который он за каким то хреном попер с собою в тюрьму. Ребята говорят жуткие, отпетые компьютерные маньяки, по этому их всех закрыли на «кладбище», потому что их главарь, забашляв ментам, затянул на централ ноутбук с интернетом, стиральную машину с холодильником, и теперь пашет на хозяина. То, что по большому счету, о нас толком никто ничего не знал, сыграло нам на руку. Не помогли даже происки Похлебкина, пытавшегося через местных оперов закинуть про нас инфу в камеры, где мы сидели - ему быстро выписали стопарей, не лезь не в свой огород, у них на нас счет были четкие указания, супротив которых похлебкинские потуги - это как писать в шторм, стоя на краю мыса Доброй Надежды, я ж говорю, хорошо, когда на весь город одна тюрьма. Уже много позже, когда к нам привыкли настолько, что стали называть «профессура», по причине нашего сто процентного высшего образования, когда стали всплывать некоторые подробности за что конкретно нас припарковали, все это блекло на фоне тех слухов, что ходили про нас на централе, следовательно, не вызывало такого нездорового интереса.
В конце февраля, начале марта 2002 года, мне и естественно моим подельникам, начали предъявлять обвинение. Точнее не так. Поскольку все возможные сроки, отведенные по закону на следствие, были давно выбраны, и следствие не раз продлевалось, поскольку постоянные затыки, несостыковки и подтасовки нужно же было как-то мотивировать, и пока дело не дошло до подписи генерального прокурора, эти продления у них прокатывали. Следующее продление по закону мог подписать только генеральный прокурор. Потерянцев с такой просьбой к нему сунуться не решился, поскольку понимал, что хоть и Устинов был в курсе того, как он глаз не смыкая расследует это дело, но стоит ему повнимательнее к ходу расследования присмотреться, то могут всплыть такие подробности, от которых не поздоровится всем, и Потерянцеву и Дадаеву, не говоря уже о мелкой сошке. По сему, было решено следствие быстренько сворачивать и предъявив обвинение, не менее быстренько передать дело в суд.
Обвинительное заключение получилось на славу. Увеситая такая стопочка, листов этак на сто с небольшим. Торжественное вручение обвинения, ознакомление, роспись в получении копии - это же целая процедура! Ах, как мне его сейчас не хватает! Сколько «умных» и чарующих своим дебилизмом фактов я бы смог процитировать. Остановлюсь на тех, что еще держаться в моей памяти, как нетленные перлы, как столпы и памятники тупости, катастрофического, клинического идиотизма всех тех, кто к этому обвинительному заключению имеет хоть какое то отношение. Поскольку обвинительное заключение было одно на всех, в том смысле, что в одном документе были расписаны эпизоды с участием все обвиняемых, остановлюсь на тех, которые касались непосредственно меня. Всего мне вменялось эпизодов двадцать или около того, начиная с 1998 года по сентябрь 2001 года. Я могу ошибаться в последовательности, но по моему, открывал обвинение эпизод, когда я, в ночь с 4 на 5 сентября 2001 года, оговорюсь, по мнению следствия, после того, как Слава Булдаков, сытый и намытый попытался заснуть, я, воспользовавшись тем, что он был не в состоянии оказать сопротивление (попробуй тут на сытый желудок посопротивляйся), я, особо не церемонясь, пристроился к нему, и вопреки его воли и желания, а, я еще и лишил его возможности двигаться, в результате неравной борьбы, крепко прижав к себе, совершил с ним акт соития. Действительно, я ошибаюсь, обвинение начиналось с событий 1998 года – точно!
Для людей, не сведущих в тонкостях, могу сообщить, что по закону, что бы доказать сам факт события преступления, следствие обязано установить три вещи: точное место, точное время, и мотив преступления. Наличие этих составляющих еще не гарантирует того, что эпизод получит свое подтверждение в суде, но для обвинительного заключения, соблюдение этого правила является обязательным. Как показали дальнейшие события, не в нашем случае. Следствие вообще видимо решило сделать в нашем случае исключение, не утруждая себя в соблюдении законодательства.
Но, вернусь к обвинительному заключению, итак, начинается поэпизодный разбор полетов с августа 1998 года, когда я, Вова Лямин, Вова Артюх, Женя Петров, Стас Туктамышев - все мы, иногда гурьбой, иногда не очень, выезжали на съемки в пригородный лес. Известные такие, самые первые «северные» серии. Расписано как приезжали, на чем приезжали, как фотографировались и с кем. Тут следует сделать одно отступление. Дело в том, что все, кого я перечислил, кроме Лямина, были признаны потерпевшими заочно, а в последствии выяснилось, без всякого на то положительного ответа с их стороны и со стороны их родителей. Мальчишки и их родители просто послали нахм всех следователей сразу, еще осенью 2001 года. Послали они и суд, ни разу в судебные заседания не явившись. Опять неточность. Ах, черт как все переплелось в моем деле! Вове Артюху я посвящу отдельную главу, одним словом, Стас Туктамышев и Женька Петров, к тому времени успели загреметь за решетку, и сидели в корпусе напротив, на малолетке. К тому моменту, когда настала пора ехать в суд и давать показания в качестве потерпевшего (что на малолетке считается верхом позора), Женьку уже осудили и отпустили домой с условным сроком, а Стас, естественно был доставлен в суд, как потерпевший. Естественно он сказал, что все это наговоры, а фотографировался он исключительно в удовольствие. Под словом «все это» я подразумеваю развратные действия, которые я умудрялся, по мнению следствия, совершать до съемок (наблюдение за раздевающимися мальчишками), во время съемок (ласки фотоаппаратом) и после съемок (наблюдение за одевающимися мальчишками), а так же насильственные действия сексуального характера (в дальнейшем, для простоты-ндсх), выразившиеся в том, что я, во время съемок, якобы неоднократно пытался пристроиться ко всем сразу). Но пока не буду забегать вперед, о суде я расскажу позднее. Всего, по фактам фотографирования в 1998 году, набралось эпизодов пять. Скажу точнее - это Вова Лямин смог достаточно точно вспомнить и описать только пять эпизодов. Судя по протоколам его показаний, эпизодов могло быть на порядок больше, просто эти пять, отдаленно подходили по трем известным критериям, Вова уточнил время – «в один из дней августа», место – «лес, недалеко от города», присутствовал и мотив - изготовление порнухи с целью сбыта.
Получите ст. 242 УК РФ - изготовление с целью сбыта материалов порнографического характера. На тот момент, штраф или до двух лет тюрьмы. Результаты экспертизы, проведенной «искусствоведом», отвечающим за то, что считать порнографией, а что нет, в свое время, еще в совке, утверждавшим что импрессионисты, модернисты и прочие, такие как Кандинский, Шагал, Моне, Гоген, есть «шизофренические проявления упадничества в чужом советским гражданам западном искусстве», признавал все мои фотографии, а их набралось на три тома, порнографией. Тут вообще получилось очень смешно. Мусора, не стали заморачиваться на сортировку всего того, что они нашли в компьютерах у всех фигурантов моего дела, а попросту распечатали все это оптом, или залили на CD, который и принесли этому «знатоку искусства». Тот, естественно то же особо в суть не вникал, потому как с МУРом, а тем паче, с генеральной прокуратурой у него все в шоколаде, и без проволочек признал все содержимое CD, равно как и распечаток, порнографией, указав, что порнографией они являются потому, что «при просмотре данных изображений, у зрителя возникает половое возбуждение, позыв к гомосексуальным отношениям и возбуждаются извращенные сексуальные инстинкты». Уже позднее, при детальном рассмотрении фотографий, сначала нами, когда знакомились с материалами дела, а потом и в суде, оказалось, что помимо моих фоток, порнографией были признаны практически все картины и репродукции с участием мальчишек, всех художников всех времен и народов, которых трепетно собирал один из фигурантов и которые то же попали на этот CD. Репродукции Лувра, галереи Гуггенхайма, Дрезденской галереи, Эрмитажа, Русского музея, Третьяковки, - все это вызывает половое возбуждение и позыв к гомосексуальным отношениям и признается порнографией. А если смотрит женщина? Смех сквозь слезы.
Казалось бы, фотографий 1998 года в деле - ну штук двадцать, максимум, в основном были фотки периода 2000-2001 года, но ст. 242 вменили почему-то только по ним. За каким хреном к делу были приточены еще два с лишним тома фоток, никаким боком не упомянутые ни в материалах дела, ни в суде, так и осталось покрытым тайной. Ох, как мы умилялись, эти фотки, сидя в тюрьме, разглядывая!
Вернусь к обвинению. Далее, следовали описания все тех же эпизодов, слово в слово, но по ним мне уже вменяли ст. 135 – развратка, штраф или тюрьма до трех лет, и по части моментов, очень живописно расписанных Ляминым – ст. 132 ч.3 – ндсх, тут уже все плохо, от восьми до пятнадцати. Живописал Вова почему-то только эпизоды с участием Артюха, Петрова и Туктамышева. Их всех признали потерпевшими, и Вову, разумеется, тоже, видимо по той причине, что и он натерпелся, на все это глядючи. Как доказательство, следствие приводило не только показания Лямина, но и мои фотографии. Помню, на суде, Лариса Михайловна просила судью повнимательнее рассмотреть фотографии августа 1998 года и постараться найти хоть малейшие признаки эрогированности или возбуждения, которые должны били присутствовать у мальчишек, исходя из показаний Лямина, потому как она, даже под лупой, таких признаков не усмотрела. Судья посмотрел на фотки, но судя по тому, что прокатили они как доказательство, он видимо что-то там дофантазировал. Справедливости ради, просила она и нас ознакомить с этими фотографиями, мы, конечно, были не против, лишний раз освежить свои, а точнее, мои воспоминания о той прекрасной поре.
Далее шел, по-моему, эпизод все с тем же Ляминым. Я уже упоминал о нем. Эпизод, когда в конце августа, Вовка пришел ко мне на квартиру и по традиции, устроил там небольшую оргию, а точнее, практические занятия с Егоркой Сусловым. Неутомимый и неугомонный Егорка называл это «поваляшки». Хочу обратить внимание, что Вовке к тому времени уже исполнилось четырнадцать лет, если быть точнее ему было без двух месяцев пятнадцать. Меня в тот момент дома не было, я приехал только под вечер. Вовка, что за ним редко замечалось, решил остаться, хотя и жил в паре кварталов от моей квартиры. По версии следствия и основываясь на его показаниях, положенных в основу обвинения по этому эпизоду, вечером, «одного из дней августа 2001 года», Вовка остался у меня дома. Поужинав, посмотрев телевизор, поиграв на компе (ах, какая идиллия), Вова решил лечь спать рядом со мной, (не на пол же ему падать), уже спавшим к тому времени (устал я очень, целый день, проработав на родительском огороде). Под утро, видимо отдохнув, я, с применением насилия, не спросясь, вот так, за здорово живешь, овладел Вовкой. Владел я им минут пятнадцать, при чем Вова мужественно сопротивлялся, поняв, что сопротивление бесполезно, как говорится, расслабился и попытался получить удовольствие. Утром, как ни в чем не бывало, Вова оделся, взял от меня деньги, честно им заработанные под утро, позавтракал и ушел в школу (это в августе месяце-то!). Вот так выглядело обвинение, доказательством которому служили только показания Вовы Лямина - держал 132 ч.3. Уже много позже, понял я - почему Вова остался в тот вечер у меня. При чем, не просто остался, он сам пытался наделся на меня под утро, хорошенько кайфанув и получив деньги, свалил восвояси. Вова уже тогда пахал на мусоров, и то, что якобы произошло под утро, было использовано мусорами по полной программе, как неоспоримый факт совершения мною ндсх, и как железный повод к моему задержанию и последующему аресту.
Касаемо этого эпизода, у нас с Ларисой Михайловной тут же, прямо в момент ознакомления, возник ряд вопросов к Мите Ненашеву - правой руке Дадаева, который тоже предъявлял обвинение. Во-первых, мы попросили Митю хорошенько напрячься и посчитать, сколько лет было Вове Лямину на тот момент. Митя напрягается и считает - четырнадцать лет и десять месяцев. Тогда просим Митю еще раз напрячься и прочитать внимательно диспозицию ст. 132 ч.3. Митя снова напрягается, читает - ндсх с лицом, не достигшим четырнадцати лет. «Насильственные действия» и «не достигшем четырнадцати лет», Митя, дак какого рожна тут делает ч.3 ст.132? Мало того, о какой 132 можно вести речь, когда сам же Вова в своих показаниях говорит, что взял от меня деньги за предоставленные утром услуги интимного свойства. Максимум, о чем тут можно вести речь, это о несогласованности в таксе, которую Вова обычно выставлял, потому, как в одних показаниях речь шла о пятистах рублях, а в окончательной версии, выходило, что Вова отдался за какие то жалкие сто пятьдесят целковых, на худой конец, вменили бы ст.134 - как утешительный приз. Митя, ничуть не смутившись, говорит, что это не его забота, суд разберется. Лариса Михайловна и Митя, оба дипломированные юристы, со стажем и практикой, по сему, Лариса Михайловна снова просит его напрячься и объяснить, как у одного и того же эпизода или нескольких, может быть два противоположных мотива? Как можно одновременно изготавливать материал порнографического содержания, имея мотив на сбыт и распространение с целью получить выгоду, и тут же вписывать развратные действия и ндсх имеющие категорически другой мотив, что исключает одновременное вменение одного или нескольких эпизодов с двумя и более абсолютно несочетаемыми мотивами, закон-с не позволяет-с, предлагая выбрать что-то одно. Митя снова говорит, что ему пофиг, суд разберется. Тогда Лариса Михайловна, желая видимо добить Ненашева окончательно, спрашивает его - как может такое быть, когда с одной стороны, Лямин в своих показаниях настаивает что я им овладел, за овладение расплатился, а с другой, при проведении психолого-психиатрической экспертизы, он настаивает на том, что никогда в жизни не имел ни с кем гомосексуальных контактов, его достоинство сих контактов не допускает, а честь мужчины, дак вообще отвергает, и эксперты, с ним полностью согласны - мальчик не имел. Судебные медики, правда, были не столь категоричны в суждениях, мальчик то может и не имел, а вот то, что мальчика имели, тут, как говориться - вопрос открытый, уж больно у него все там неоднозначно. Однозначно ни одна из экспертиз ничего не установила. Видя, что Митя потихоньку впадает в прострацию, Лариса Михайловна наносит последний удар. Она понимает, на сколько может затянуться процедура, связанная с ознакомлением с материалами дела (тридцать пять томов), помноженные на шесть подсудимых, шесть адвокатов, и предлагает Ненашеву провести не сложные математические вычисления - сколько времени займет вся процедура ознакомления, даже если учесть что каждый из участников будет изучать по одному тому дела в день (ага, да мы тома с фотографиями по три дня каждый том листали, «изучали», именно тогда мне по секрету сказали, что часть фотографий Потерянцев себе на память оставил). Столь сложные действия Митя осилить уже не в состоянии, но говорит что очень долго, и дай бог, что бы к сентябрю-октябрю дело ушло в суд. Тут Лариса Михайловна просто натурально добивает изможденного Ненашева вопросом, - какого лешего нужно было вменять мне 242 статью по эпизодам августа 1998 года, когда срок давности по этой статье, истек в августе 2001 года, а по вмененной мне 135 статье, истекает в августе 2002 года? Занавес падает вместе с Митей.