страница 1 2 3 4 5

ЧАСТЬ II

Глава 44

За все то время, что провел я на централе, я ни разу не встречал адвокатов, так сказать, «чистой воды», в том смысле, что все они были из «бывших». Бывшие следователи и бывшие прокуроры, сиречь люди, до того как начать адвокатскую практику, занимались делом прямо противоположным. С одной стороны это конечно им во многом помогало, поскольку, зная все лазейки и методы работы своих бывших коллег по цеху, вновь испеченные адвокаты могли с успехом этими лазейками пользоваться. Хотя с другой стороны, в глубине души каждого из них сидел следак, или прокурор, и нет-нет, свою харю, на свет божий показывал.
Лариса Михайловна, как я уже упоминал, то же была из «бывших». Следопытила она где то в области, и завязав с этим неблагодарным делом, подалась в адвокаты. Познакомился я с ней летом 2001 года в одной из адвокатских контор, в которой у меня водились знакомые. Познакомился скорее так, на всякий случай, однако Лариса, с успехом нашим знакомством воспользовалась, временами прося меня отвезти ее по ее же, адвокатским делам. Сомневаюсь, что она была до конца в курсе всего, что творилось тогда вокруг меня, да ей, собственно до этого не было никакого дела. Дела ей не было никакого до того момента, как меня арестовали в ночь с 4 на 5 сентября 2001 года. Папа, разумеется, знавший лично адвокатов и покруче, тем не менее, еще не осознавая всю серьезность ситуации, заключает договор на мою защиту именно с Ларисой.
Могу тебе сказать точно - защищать нашего брата берутся далеко не все адвокаты. Во-первых, все они люди с устоявшимися и въевшимися в сознание установками, касательно отношению к педофилам. Переубедить адвоката и заставить защищать последних, могут только три обстоятельства. Либо дело по защите назначается принудительно, и адвокат обязан выступить в роли защитника по постановлению суда, толку, правда от такой защиты - кот2 3 4 5 наплакал, либо сам подзащитный, либо его родственники готовы платить адвокату большие деньги, либо сам адвокат, ну если не БЛ, то, как минимум гей, что, оказывается, встречается в этой среде достаточно часто. В большинстве случаев, катит второй вариант, видимо адвокаты, радея за свое моральное и нравственное здоровье, предвкушая то, с чем им придется столкнуться, заламывают такие расценочки, словно им предстоит вести дело и выступать как минимум, в Гааге или Страсбурге. Самое печальное в этом случае, что суммы денег, вбуханные в защиту, отнюдь не гарантируют положительного результата.
В моем случае, события развивались при достаточно благоприятных условиях. В том смысле, что Лариса, беря по местным меркам, просто астрономические гонорары, тем не менее, старалась отработать их по полной, поставив крест на своем нравственном и моральном воспитании. Она никогда не позволяла себе даже намека на то, что ей, как женщине, претит само понятие бойлав, которого она, кстати, до того момента не знала, искренне считая всех, кто интересуется детьми больше, чем разрешено по закону – педофилами. Дама прогрессивных взглядов, она считала, что каждый имеет право на то, что имеет. Однако коль скоро я пытаюсь изложить все, что происходило на процессе, я не могу миновать один из эпизодов, а точнее, довольно неприятный инцидент, поставивший крест на нашем, дальнейшем сотрудничестве с Ларисой.
Дело все в том, что все годы, что Лариса была моим адвокатом, она естественно навещала меня в тюрьме по всяким нашим процессуальным делам. Ни для кого не секрет, что вся почта, что отправляется из централа на волю, проходит через цензоров, которые ее читают, с целью обнаружить бог знает что, ну да им виднее. Естественно, ничего путнего, писать в таких письмах смысла не было, а писать, особенно Родителям, мне тогда позарез как нужно было. Нужно было писать, что и как разруливать на воле, писать, что и как говорить в суде, одним словом, конфиденциальной информации было море. На тюрьме вся внутренняя почта ходит в виде плотно скрученных и запакованных, «забандюкованных», как тут говорят пистонов, размерами от сигареты и заканчивая примерно петардой самого крупного калибра. Правильно сложить, закатать и запаковать такое письмо, это брат тоже целая наука, постигнув которую два листа формата А4 можно скатать в пистон, размером с пальчиковую батарейку. По началу пистоны эти для меня скручивал Вася, а вскоре и я сам, набив руку, стал катать их ничуть не хуже. Вот именно в таких пистонах я и передавал Ларисе мои письма к Родителям, когда она приходила ко мне на централ. Система была отлажена и сбоев не давала. Когда мы начали судиться, я действовал по той же схеме, вывозя письма с централа и передавая их незаметно Ларисе, когда она спускалась ко мне перед каждым заседанием суда. Суд уже подходил к концу, когда я, написав, закатав и запечатав очередное письмо, привез его в суд, дабы передать Ларисе. Однако, во время обыска, мусорша из состава конвоя, что присутствовала при обыске, спалила, как я пистон из кармана в карман перекладывал, подняла визг, и письмо у меня выкосили, сиречь, отобрали. Естественно, тут же его у себя в конвоирке распечатали и прочитали. К счастью, по делу в письме не было ни слова, это было письмо, так сказать общего плана, в котором я выказывал свое отношение к процессу, терпилам, судье и прокурору, поминал и Ларису, мол, могла бы за такие бабки, и поактивнее меня защищать, а не перехихикиваться с прокурорами, ну и все в таком духе. Письмо, естественно вскоре легло на стол Хмурову, тот дал почитать его Ларисе, огласил адвокатам и пошил к делу. То обстоятельство, что я упомянул Ларису не совсем в приличном свете, да еще и судье и всем адвокатам стало известно, как я ее помянул, и конвою стало известно, и судейским, все это просто взбесило Лару. Она спустилась в подвал, где мы сидели, в ожидании начала очередного судебного слушания устроила истерику, заявив, что отказывается меня в дальнейшем защищать, поскольку я посмел поставить под сомнение ее стремление защищать меня до последней капли, уже не знаю чего.
Этот фортель Ларисы стоил моей маме операции, которую ей сделали наши хирурги, поскольку организм и так на пределе, а тут еще такие закидоны под самый финал процесса, папа несколько раз ходил к ней и просил не оставлять процесса, не говоря уже от десятках тысяч, отданных Ларисе, одним словом, Лариса, сменив гнев на милость, согласилась продолжать мою защиту, правда задрав гонорары просто до неприличия. Откровенно говоря, по закону, отказаться от подзащитного адвокат не имеет права ни при каких обстоятельствах, если только сам подзащитный не просит его избавить от услуг такого адвоката. Так произошло с Бородой, когда он, еще не наняв Дениса, московского адвоката, пригласил в процесс этого полупидора Голубева, который, не являясь адвокатом, согласился выступить общественным защитником Бороды, поскольку сам недавно ходил под следствием по аналогичному обвинению, но был отпущен за недоказанностью. Голубев, возомнил себя этаким борцом за права нашего брата, являясь, по сути, клиническим идиотом, отягощенный педовскими амбициями, он превращал каждое заседание со своим участием в такое шизоидное шоу, что не раз удалялся Хмуровым за ненадлежащее поведение. Терпение Бороды лопнуло, когда на одно из заседаний, Голубев приперся с фотоаппаратом и начал нас фотографировать самым бесцеремонным образом. Представляешь, каково было мое удивление, когда я обнаружил эти фотографии на суповском «педофилы.ru»! Вот ведь сучка, не то он продал их ему, не то сам, как и Суп, превратился к конченную проблядь, хотя, как потом выяснилось, он таковой всегда и являлся. Именно после этого случая, Борода заявил ходатайство о том, что просит избавить его от услуг этой педовки, что Хмуров с охотой и исполнил. Одним словом Лариса вернулась в процесс, но ко мне больше не спускалась, хотя, повторюсь, отрабатывала она свои деньги как могла, этого у нее не отнять.
Навестила она меня вскоре после оглашения приговора. Конечно, она была в шоке - такого неприкрытого попрания закона, такого скопления лжи и фальши, таких сроков от Хмурова никто не ожидал. Конечно, она напишет кассационную жалобу, за отдельную плату, разумеется, и конечно уж в кассационном порядке, судьи областного суда приговор непременно отменят как необоснованный и незаконный. Теперь она понимает, что нужно было соглашаться с предложением Хмурова о том, что мне стоило хотя бы частично признаваться, а не идти в полный отказ и несознанку, глядишь, получил бы лет семь или восемь. Присоветовала она и мне писать кассационную жалобу, предварительно повторно ознакомившись не только с протоколами судебных заседаний, которых набралось томов восемь или десять, но и с материалами уголовного дела. К слову сказать, получив приговор в декабре 2003 года, в кассационном суде мы оказались только в январе 2006.

Глава 45

Тем временем, прокуратура решила предъявить нам с Бородой обвинение по второму, выделенному делу. К тому времени, вся московская бригада уже окончательно сдулась к себе в столицу, интерес к нашему делу у них спал, по сему, нами теперь занимался непосредственно Ненашев. Дадаева, видимо за катастрофические успехи в деле борьбы с порномафией, перевели из следственного управления в начальники, сиречь, главные прокуроры одного из районов нашего города. Судья Хмуров, как ему и было обещано, перешел в председатели одного из районных судов города, Потерянцев, и прочие получили очередные звания, Похлебкин, и тот получил майора, одним словом, каждому перепала «косточка» с барского стола генеральной прокуратуры. Правда, как мне рассказывали, вскоре к Похлебкину нагрянула прокурорская комиссия, на предмет проверки его успешной борьбы с кражами и грабежами. Поскольку Витя последний раз этими видами преступлений занимался в 2001 году, то естественно, никаких показателей, касаемо его работы в этом направлении, прокурорской проверкой выявлено не было. На его заслуги в борьбе с порномафией, комиссии было начихать. Похлебкина хорошенько отымели, опять же, по рассказам, чуть ли не лишили звания, одним словом, он вскоре тихо свалил на пенсию.
На повестке дня стоял вопрос с моим адвокатом, поскольку Лариса дала понять, что она занята написанием кассационной жалобы, и вступать в очередной процесс, который может опять затянуться, хрен его знает на сколько - ей эта перспектива не улыбается. Не говоря уже об известном тебе инценденте. На сей раз, поисками адвоката занялся папа, призвав под наши знамена председателя областной коллегии адвокатов Вячеслава Голубева (не путай с полупокером). Вячеслав, судя по отзывам, был великий дока и знаток во всех областях уголовного и всех прочих судопроизводств, обладая влиянием и весом не только в адвокатской среде, но и в прокуратуре, и судах всего города. Расценки за услуги были соответствующие. Первый раз он пришел ко мне в изолятор осенью 2003 года. Невысокого роста, деловитый и немногословный, он сказал, что ему нужно время на ознакомление с материалами дела, мне же посоветовал знакомиться с предъявленным обвинением, на прощание, порекомендовав написать ходатайство о полном ознакомлении со всем и материалами уголовного дела. Теперь ты понимаешь, почему районный суд, буквально взвыл, получив ходатайства об ознакомлении с материалами дела от всех подсудимых и адвокатов сразу. А тут еще и мы с Бородой, на полных основаниях затребовали по новой ознакомить нас со всеми материалами обоих дел, теперь уже в рамках нового уголовного дела. Кстати, именно Голубев, защищал интересы Жопика, как обвиняемого по моему делу, но признанного невменяемым. Тут вообще темная история, в том плане, что меня, равно как и Бороду в 2002 году, один раз привезли в суд, где кроме Хмурова и Алехина, сидел Вячеслав Голубев и какая то мадам, как выяснилось позже - мама Жопика. Оказывается, это было судебное заседание, по поводу собственно самого Жопика. С Жопиком вообще никакой ясности тогда ни у кого не было. Знали, что его признали шизофреником, знали, что сидит он в психушке, знали, что его мама и папа давят на все педали, дабы не дать Алексею угреться лет даже на пять. В том заседании я, и Борода подтвердили, что Жопик свят как истина и чист как простыня монашки, однако в святость Жопика Хмуров естественно не поверил, поскольку были еще показания Лямина, согласно которым, Жопик, изменив своим предпочтениям (а предпочитал он обычно корявых юношей дебильного вида, желательно отягощенных олигофренией и вторичными половыми признаками), неоднократно к Лямину пристраивался, однако подтвержденная собственная шизофрения, засадить Жопика, как этого очень хотелось следствию, не позволила, по сему, Хмуров назначил ему принудительное лечение. Судя по тому, что через пару лет, Жопик всплыл под ником «спецкора» на бабкинском форуме, что-то там врачи по ходу переусердствовали.
Шарясь по закоулкам своей памяти, вспомнил я еще и то обстоятельство, Вячеслав Голубев, как выяснилось, является супругом Жанны Аркадьевны Голубевой, моей классной руководительницы, в бытность мою учащимся одной из школ нашего города. История давно минувших лет, Жанна Аркадьевна, была ученицей моего папы, однако именно она собрала классное собрание после того, как я написал на запотевшем стекле в школьном коридоре: «русский и еврей - братья навек». Открыв журнал, она предложила мне найти хоть одного еврея в списке учащихся, видимо подразумевая, что русские и евреи уже и так настолько породнились, что лозунг сей, актуальность свою утратил. Действительно, напротив фамилий Тиркильтауб, Росткер, и еще многих, в графе «национальность», стояла отметка - «рус». Представляю, как Вячеслав, рассказывал Жанне, вот мол, защищаю твоего ученика, в такое пикантное дельце вляпался подлец, ну и так далее. Ну, да и бог с ней, просто я еще раз хотел подчеркнуть, при всех недостатках, кажущегося большим города, его, на самом деле невеликие размеры и численность народонаселения, зачастую играют и положительную роль.
Однако вернусь к предъявленному нам с Бородой обвинению. Откровенно говоря, Бороду вообще притянули непонятно за чем, видимо Лопатик, науськав Потерянцева, настоял, что бы Бороде вменили единственный эпизод 135, который всплыл по рассказам Булдакова, хотя я уверен, Булдаков, вспоминая события 1999 года, лишь вскользь помянул Сашу Зайцева, как одного из тех, кого он видел на одной из квартир, а уже мусора, расписали его, как развратные действия. Борода, и я тому свидетель, к этому Саше никакого отношения не имел, однако, Булдаков настаивал в «своих» показаниях, что имел, по сему, этот эпизод, почему-то пропущенный в первом деле, решили включить во второе. Борода очень кипятился по этому поводу, утешало лишь то, что добавить ему могут, в случае чего максимум год, от силы - полтора. Но Борода рассчитывал в суде это обвинение раскатать, тем более, обещали доставить самого Сашу Зайцева, не говоря уже о Булдакове, да и мне в суд гонять в компании Бороды не в пример веселее, чем в гордом одиночестве.
Со мной дело обстояло несколько сложнее. Как я уже говорил, во второе обвинение, следователи постарались напихать все, что у них было собрано на меня и что по каким-то причинам они не включили в первое дело - тридцать восемь эпизодов. Не буду подробно останавливаться на горе 135 вмененных мне в отношении Ллойда и Дункана, при чем, тут следаки особо голову не ломали, просто указывая, «в период с марта по сентябрь 2001 года», «на одной из квартир», равно как и не меньшей горе эпизодов ч.3 ст. 132, оформленных в том же духе, собственно говоря, нового ничего не было. Новым было участие в качестве потерпевших уже известных тебе Ильи Скворцова и Ильи Быкова - вменяли по 135 за каждого по известным событиям конца марта на квартире Тамары. Новым было появление Дениса Гурьянова и эпизода 135 летом 2000 года на одной из квартир, где проходили фотосессии. Новым было появление Смайла и Генки и уже традиционными 135 по факту нашего пребывания на базе отдыха в августе 1999 года, откапали даже Славу Шулакова, юношу, которого судьба свела нас в постели, а точнее, в квартире братьев Фалют, Балеро признавали потерпевшим, но не указывали, что они мне вменяют, припомнили Суслова, Лямина, Фалют, Булдакова, Серебро, одним словом, все участники первого процесса были задействованы в новом обвинительном заключении, даже обвиняемые по первому делу, и те проходили у нас как свидетели, с той только разницей, что теперь они выступали в качестве свидетелей обвинения. Интересно, как прокуратура это себе представляет? Процесс, короче говоря, обещал быть не менее «веселым», чем первый. Стал известен и судья, к которому попало дело - бывший следователь, а ныне федеральный судья Сгорычев. Сгорычев славился среди зеков своей манерой судить, этакий Никита Хрущев на трибуне ООН, грозившийся показать всем преступникам «кузькину мать». И показывал, верша скорый, но от этого, отнюдь не всегда правый суд, не оглядываясь по сторонам, не особо прислушиваясь ни к чьему мнению, вынося приговоры максимально жестокие, основанные видимо лишь на его желании упеткать в лагеря максимальное количество людей, по крайней мере, ни одного оправдательного приговора на тот момент Сгорычев еще не вынес. Утешало лишь то, что в любом случае, больше пятнашки дать не смогут.

Глава 46

Как и положено, в тюрьме, за каждой камерой закреплен оперативный работник. Я могу лишь догадываться - почему за все время моего пребывания на централе, оперативники так и не проявили ко мне никакого интереса, равно как и ко всем участникам этого дела. Не проявили, и, слава богу. Говорю это потому, что оперативника, закрепленного за нашей камерой, я, конечно, знал, и пару раз даже видел, но дальше этого наши взаимоотношения не развивались, видимо у него были свои заботы, а мне дак и подавно эта близость и даром не нужна. Вскоре, после того, как этот оперативник влип в одну историю с взяткой, его по тихой перевели в управление, а на его место назначили нового. Я бы про это обстоятельство даже не знал, не до того мне было, суды, приговор и прочие неотложные дела. Однако, вскоре после приговора, один из сокамерников вскользь о том, что у нас теперь новый опер обмолвился, и даже назвал его фамилию – Хмуров. Я насторожился, поскольку в нашем «большом» городе, подобные совпадения, это не просто совпадения. Тем временем, первый суд подошел к концу, все принялись за написание «касаток», сиречь, кассационных жалоб, одним словом, новый опер решил вызвать меня на ознакомительную беседу. Вхожу в козладерку, так называлась комната, в которой сидела дежурная смена инспекторов. За столом сидит молодой человек в звании лейтенанта, представляется. То, что он, старший сын судьи Хмурова, для меня открытием не стало, меня скорее потрясло чудовищное по своей сути совпадение - папа судит по беспределу, сын – охраняет. Саше на тот момент было годиков этак 22, и о том, что «Джиллетт - лучше для мужчины нет», он видел только по телевизору, по сему, мы, а точнее я, сразу перешел на «ты», предварительно испросив на то разрешения. Саша был не против. Чувствовалось, что и он слегка комплексует, по поводу свих родственных связей. Тот первый разговор у нас на этом, собственно и закончился, однако, именно с того дня, Саша стал тем человеком, с которым я мог без проблем обсудить и решить практически любой вопрос, начиная от бытовых условий, и заканчивая просьбами сугубо конфиденциального характера. Дело в том, что Саша был не просто молодой опер, коих на централе было пруд пруди, тут конечно не обошлось без влияния папы, но Саша, был опером из управления, мало того, Саша был ОРБэшник.
Что такое ОРБ, я уже вскользь упоминал - страшнее этого слова для тюремных мусоров не было. Саша был закреплен за всем централом, осуществляя надзор, как за зеками, так и за мусорами в первую очередь, на предмет их «вне служебных связей». Это давало ему полномочия открывать любую дверь пинком ноги и решать практически любой вопрос внутри централа, разумеется. Поле и круг деятельности Саши меня особо никогда не интересовали, нас связывали более интересные взаимоотношения. В том плане, что Саша, будучи человеком умным и проницательным, сам того признавать не желая, все ж таки понимал, как по свински поступил его папа по отношению ко мне. От того, видимо, со временем, наши взаимоотношения, переросли, если не в дружеские, то скажем так, в партнерские. Какие могут быть партнерские взаимоотношения между зеком и опером - спросишь ты меня. О, друг мой, еще, как и еще какие, отвечу я тебе.
Саше нужна была камера, куда бы он мог садить людей, которые по тем или иным причинам в других камерах сидеть не смогут, нет, не обиженные или петухи - такие сидеть смогут в любой, иногда случалось так, что на централ заезжали дети родителей, которые готовы на все, но что бы с их чадом ничего не случилось. Как правило, в таких случаях, Саша меня вызывал и предупреждал, что сегодня заедет в хату юноша, ну и что бы там с ним поаккуратнее, без эксцессов, так, дали малость просраться, что бы совсем уж не расслаблялся, но не более, потому как родители переживают. Одним из таких юношей был Пашка Рассудихин, сын корреспондеши нашего местного ТВ, Ирины Рассудихиной. Пашка, в свои почти девятнадцать умудрился на своей машине сбить насмерть переходившую в неположенном месте пожилую женщину. Все бы ничего, не окажись эта женщина матерью одного из районных прокуроров. Естественно Пашку арестовали и до суда, он должен был, по идее, хапнуть горя в общих камерах централа, а еще лучше, сгинуть. Однако Ирина, сделала все, что бы ее Паша был от этих «прелестей» избавлен. Студент, милый, абсолютно домашний мальчик, не умевший и двух слов связать, участь его была бы печальна. Ирина, кстати, до этого случая, временами выступавшая с обличительными репортажами по поводу преступности и проклятых уголовников, после того, как Пашу прикрыли, петь дифирамбы в адрес милиции с экрана перестала, переключившись на ничего не значащие сюжеты из городских будней. Пашка, тем временем, находясь под опекой этих самых уголовников, чувствовал себя вполне комфортно, наблатыкался, подучил «феню», и вскоре осудился, получив три года колонии-поселения - а как ты хотел, прокурор, видя, что Пашку не прикончили на централе, сделал все, что бы ему впаяли максимум. Ирина до сих пор делает репортажи, Пашка давно на свободе, но то, что Ирина никогда больше не вернется к уголовной хронике, я, почему-то уверен. Или вот - есть у Саши друг детства, вместе учились в школе милиции и так далее. А тут этого друга закрывают, подозревая, ну скажем так, в грабеже с нанесением тяжких телесных повреждений. Поскольку друг его, только окончил лицей милиции, садить его в камеру для БС (бывших сотрудников) не положено, в общей же камере, если прознают, что он учился в столь непопулярном в среде уголовников заведении, другу только посочувствовать остается, по сему, Саша садит его ко мне в камеру. Друг чувствует себя вполне ничего, сидит до суда, и уходит с условным сроком - все довольны, поскольку у меня появился очередной повод воспользоваться нашими отношениями с Сашей, но теперь уже в мою пользу - я прошу его перевести меня на пару дней в камеру к Бороде. Саша обещал все уладить.
Не могу не упомянуть о наших с Бородой встречах еще и потому, что именно Борода стал для меня по настоящему дорог и близок именно на централе. С первой нашей встречи в 1998 году, Борода удивил меня своей способностью создавать вокруг себя ауру раскрепощенного веселья, не прибегая к традиционному в моем случае, алкоголю. Способность эта, во многом способствовала тому, что мальчишки, сначала побаивающиеся таких вот, фонтанирующих жизнерадостным отношением к окружающему миру, впоследствии, сами заражались этим весельем, начинали радоваться жизни и веселиться просто так, захлебываясь в неведомом им до этого ощущении счастья от самой жизни. Оказавшись в тюрьме и пройдя ад Бутырки, Борода, тем не менее, своему кредо не изменил, пытаясь привнести хоть чуточку света в это царство мрака и негатива, что царили повсюду. Так сложилось, и поверь мне, никто из нас к этому не имеет никакого отношения, но всех моих подельников, кроме меня, сразу по прибытию на централ, почему-то распределили по «красным» хатам. Им, людям абсолютно до той поры далеким до тюремной раскладухи, это обстоятельство было по барабану. Они устраивались, обживались, одним словом, на то, что они сидят с «красными», моим друзьям было глубоко плевать. Борода сидел в самой большой из «красных» хат - №57. Вообще Борода повел себя очень в данной ситуации верно. Попав в это сборище не просто зеков, а конченых сук, как правило, неоднократно судимых, Борода сразу задавил их своим интеллектом, очень органично смешав это с образом религиозного фанатика одному ему ведомой веры, на которого временами накатывает. Он отпустил бороду, жил в белом углу камеры, никого особо к себе близко не подпуская. Зеки его уважали и побаивались одновременно. Я к Бороде ездил несколько раз, но первый приезд, он ведь, как и все, что происходит впервые - всегда запоминается особо. Я, как всегда, могу ошибаться, но по моему, в первый раз я приехал к нему в гости летом 2003 года. Приезд этот запомнился мне тем, что в то лето жара стояла просто аномальная. Спецы это явление природы переносили более-менее сносно, поскольку находились в полуподвале, промерзшем за зиму намертво, и от того, в жару, всегда прохладно-влажном. Остальному централу оставалось только посочувствовать, поскольку от духоты, жары и спертого воздуха в камерах не спасали ни вентиляторы, ни снятые с решек рамы, пекло, влажное, душное адское пекло, потеря сознания, а не редко и смерть, в таких условиях, обычное дело - вот что творилось летом в камерах централа. Я, прихватив с собой самое необходимое, в шортах и майке, с сумкой наперевес, причалил к дверям камеры ранним утром. Практика таких визитов, на централе существовала испокон веку, просто одни ездили в гости, заплатив за переезд наличкой, другие по «служебной надобности», я же ездил, исключительно благодаря моим отношениям с Сашей Хмуровым. Борода, конечно, моему визиту был несказанно рад, что и говорить. Камера огромная, рыл на сорок, сидят и потеют человек тридцать. Дышать не просто нечем, дышать невозможно, поскольку все, за исключением Бороды курят, правда, курят по очереди, но толку от этого никакого. Начинаю потеть вместе со всеми, постепенно раздевшись до трусов - а иначе никак. Люди уважаемые, расстелив одеяла прямо на полу, лежат под струями теплого воздуха, что гоняет по камере вентилятор. Борода «уважаемых» с одеял сгоняет, и мы, кое-как отдышавшись начинаем говорить. Никогда не думал, что можно говорить не переставая сутками напролет. А мы говорили, говорили и говорили. Потели и говорили, ели, что приготовит Борода и говорили, говорили кода уже сил не то, что говорить - лежать, от духоты и липкой жары было невмоготу. Говорили про все и обо всем, при чем, когда за тобою смотрят и слушают несколько пар глаз и ушей, говорить приходиться на языке, понятном только нам, от этого, окружающие дуреют еще больше, с каждой непонятной фразой проникаясь почтением и благоговейным трепетом перед Бородой, ну и мной, как человеком, близким к этому вместилищу загадочных терминов и неведомых знаний. Расставаясь договариваемся, что в следующий раз, Борода поедет в прохладу и тишину моей камеры - вот уж где можно будет спокойно выговориться, не вскакивая поминутно к умывальнику, не глотая литрами холодную воду и не отбиваясь от нападений клопиных орд, что набрасывались на меня, стоило мне прилечь на шконку. Борода, добрейшей дядька, даже извинялся передо мной, и за клопов, и за жару и за вечно гоношащихся, смолящих какую-то дрянь, и шарахающихся по камере зеков, как бы то ни было, начало наших визитов было положено.
Действительно, когда Борода приезжал ко мне в камеру на выходные, он не столько радовался встрече, сколько самой возможности передохнуть от этой толпы уголовников, от смрада и непролазной тупости и серости, что окружала его все эти годы. У меня все было несколько иначе. Прохлада, если дело происходило летом, тепло и своеобразный «уют», если дело происходило зимой или осенью. Тишина и покой, никакой лишней движухи и суеты, все размерено и выверено за те годы, что провел я в этих камерах, а главное - нет лишних глаз и ушей. Если в камере находились зеки, то это были «мои» зеки, все затыкались и утыкались в телевизор, или делали вид, что их тут вообще нет, мы с Бородой забирались на третий ярус, откуда спускались только на прогулку или что бы перекусить то, что приготовят нам сокамерники. Нужно ли говорить, что наши разговоры не прекращались ни на минуту, стихая лишь поздно ночью, чтобы утром, стоило нам открыть глаза, вспыхнуть и продолжиться вновь. Может быть Борода, обладающий более рациональным складом ума, и, следовательно, более последовательным в плане фиксации событий и моментов нашей тогдашней жизни, однажды тоже напишет о тех временах, днях и часах, что довелось нам провести вдвоем, в хорошем смысле этого слова, разумеется.
Не помню, говорил я тебе или нет, но пару раз ко мне в камеру заплывал мобильник. Как правило, его с судов или с показов, привозил кто-то из сокамерников. В такие дни я умудрялся перезваниваться с Родителями, немногочисленными знакомыми, что остались на воле, звонил и Бороде, у которого в камере всегда был телефон, – камера, где сидел Борода, как я уже говорил, была очень большая, и заметить из глазка, что в углу, на шконке лежит телефон, было просто невозможно. Несколько позже, я затянул свой телефон, как щаз помню - NOKIA 6280, милое дело, маленький и мощный, пробивавший все стены и перекрытия централа. Помню, решил я однажды позвонить одному из терпил, так, ради спортивного интереса, хотя нет, первому я позвонил Серебру. Я прямо по телефону почувствовал, как ему не по себе стало, когда я ему сказал, что вот мол, звоню я тебе Сережа от твоего дома, как бы нам встретиться. Ох, он, наверное поседел после таких слов. А из терпил, звонил я Илье Быкову, хотел Лямину позвонить, да многим хотел, да вот только телефонов у них на тот момент ни у кого не было. А у Ильи был, точнее у бабушки его был, у которой он в то время жил.
С этим телефонным номером вообще смешная история приключилась. Нас к тому времени начали ознакамливать с протоколами судебных заседаний. Сами протоколы хранились на время ознакомления на централе, из суда лишь приходил худосочный молодой человек, который получал очередной том, и когда нас приводили, следил за тем, что бы мы что-нибудь с этим томом не натворили. Фамилия этого юноши была Комаров, мы же все его звали просто – «Комарик». Комарик, кстати, был сыном председателя одного из районных судов, ну я ж тебе говорю, куда не плюнь, все повязано, ну дак вот. Комарик, оказался очень неплохим парнем, все его интересовало, фотогеничный ли он, симпатичный ли он, и вообще, согласился бы я его фотографировать, окажись мы в другое время и в другом месте, одним словом, своеобразный был этот Комарик. Хотя у него была подружка, которая, как выяснилось, приходилась родной сестрой Илье Быкову. Тьфу, действительно, как тесен мир! Комарику очень хотелось узнать, было ли промеж нас с Ильей что-то или нет, и если было, то, как это все происходило, в том плане, что его интересовали не подробности и даже не место и время - ему хотелось таким образом отомстить подружке, которая его к тому времени бросила, вот мол, сама дура, дак еще и брат тоже, дура. Именно Комарик и предал мне телефон бабушки, у которой на тот момент жили сестра и Илья. Звонили всегда по вечерам, после проверки. Звоню. Трубку сначала бабушка взяла, представляюсь знакомым сестры, но к телефону прошу позвать Илью. Начинаю долго мурыжить его, поскольку тот не втыкает, кто ему звонит, перебирает своих знакомых и знакомых сестры. Наслушавшись его до сих пор очаровательного прононса, он очень так мило букву «р» не проговаривал, я предлагаю ему сесть, если он стоит, или лечь, если он сидит. Уж не знаю, лег он или сел, но, как и для Серебра, тот факт, что я нашел его, звоню ему из тюрьмы, похоже, надолго отбил у него покой и сон. Ах да, несколько раз звонил Ллойду, правда звонил уже после второго суда - зачем звонил, хрен его знает, я даже сейчас, нет-нет отзваниваюсь, и до сих пор не могу дать ответа – зачем.

Глава 47

Тем временем, я и Борода - мы закончили ознакомление с протоколами судебных заседаний, дабы начать ознакомление с материалами уголовного дела, в рамках второго, грядущего процесса. Однако сделать нам этого не дали, и уже в начале 2004 года, мы выехали на предварительные слушания по второму делу. Как я уже говорил, местных ментов удивил бы более факт того, что мы не ездим на суды, до того они к нам привыкли. По сему, у меня и Бороды было достаточно времени перекинуться парой слов сидя в боксике, или привратке. Снова знакомый конвой, знакомый подвал - одним словом, на манеже все те же. В тот первый день, по моему собралось не очень много народу – Лямин, Дункан, Булдаков, братья Фалюты – почему-то приперлись только свидетели, Дункан и супер-суки, остальных терпил, как выяснилось, отловить к назначенному дню не успели. Именно отловить, собственно во втором процессе судебные приставы и участковые только этим и занимались - отлавливали и доставляли в суд потерпевших. Они, потерпевшие, оказывается только в кабинете следователя все такие из себя потерпевшие, а в суде им вроде как появляться стыдно, вот и бегали как зайцы. Голубев, в отличие от Ларисы, в подвал без особого приглашения с моей стороны не спускался, верша свои дела в неведомых мне коридорах. Денис, адвокат Бороды, с манерой не являться в судебные заседания то же завязал - со Сгорычевым шутки были плохи, это тебе не «либерал» Хмуров. Сгорычев мог и по матери ругнуться и глаза выпучить, нагоняя жути на всех сразу, включая прокурора Алехина, который продолжал поддерживать обвинение на этом процессе.
Одним словом, собрались на предварительные слушания. Сгорычев, крупный дядька, короткая стрижка, более походил на тренера по греко-римской борьбе, или на вышибалу в отставке, чем на судью. Манеры, кстати, были тоже не гусарские. В самом начале он выступил с кратенькой речью, суть которой сводилась к следующему. Нехрен тянуть резину как на процессе у Хмурова, доказывая свою невиновность, все ясно и так, нехрен устраивать тут избиение младенцев, нехрен тут устраивать допросы и вопросы потерпевшим, нехрен тут корчить из себя невинность, нехрен тут тормозить правосудие своими выступлениями, одним словом – нехрен. Далее он представил расписание, согласно которому, были расписаны дни, в которые должны были явиться, или быть доставлены потерпевшие, несколько дней отводилось на процессуальные мелочи, типа прений сторон и последних слов подсудимых, в итоге, согласно этого плана, процесс должен уложиться в два, максимум три месяца. Вообще, слово «нехрен», стало на этом процессе определяющим, при чем, в равной степени, как это ни странно, это относилось и к прокурору Алехину, который попытался сказать, что уж больно сроки сжаты и что попробуй, отлови тут всех, кого перечислил Сгорычев и вроде как эпизодов в два раза больше и вообще. Нехрен, нормальные сроки, а то, что Хмуров устроил демократию, позволив адвокатам и подсудимым преступникам, защищая себя, растянуть процесс на два с лишним года, нехрен было Свободину и Хмурову сопли размазывать. Памятуя о том, как Хмуров сел в лужу, не признав нас ответчиками, Сгорычев оглашает постановление о привлечении меня с Бородой в качестве ответчиков по данному уголовному делу. Тот первый день, запомнился мне еще тем, что совершенно неожиданно, откуда-то со стороны Сгорычева, грянула музыка, не то марш, не то гимн, невольно вызвав у меня ассоциации Сгорычева с известным героем Салтыкова-Щедрина. Оказывается, это такой звонок у его телефона, полифония, как объяснил мне один из конвоиров. Мы тогда с Бородой только переглянулись - отстаем потихоньку от прогресса, ишь ты – полифония. Кстати, эта орущая на весь зал полифония, еще не раз заставляла всех вздрагивать - любил Сгорычев быть на связи, чего уж тут, постоянно по телефону разговаривая. Нехрен, когда сауна или баня, запланированные на выходные, отменяются. Заседание назначили на следующий день, нехрен откладывать. Первыми в списке Сгорычева значились Дунька, Ллойд, Лямин, Булдаков - как потерпевшие, за которыми не нужно устраивать сафари. Темп, доложу я тебе, Сгорычев нам задал нешуточный. Суди сам - подъем в пять утра, за тем до половины девятого сидишь или в привратке или в боксике, потом этап до суда, суд до пяти вечера, снова этап на тюрьму, часика полтора сидишь в привратке и в камеру. Ешь на скорую руку и падаешь в тряпки, сиречь спать, поскольку в пять снова подъем. Собственно, это традиционный распорядок дня, для тех, кто ездит на суды, но человек может выдержать в таком темпе неделю, ну две от силы, потом, как правило, уже выносился приговор, а мы же бывало, катались в таком темпе и по месяцу, другое дело, что во время хмуровского суда, у нас бывали перерывы по два - три месяца, а в случае со Сгорычевым, этот марафон мы преодолевали в течение трех месяцев без остановок.
Итак, следующий день. Ко мне в подвал спустился Голубев и сказал, что тактика наша заключается в следующем - я с первых минут отказываюсь давать показания в суде, соглашаясь лишь с тем, что скажут в суде потерпевшие, иными словами, я молчу, подтверждая лишь то, что скажут терпилы в зале суда. Вопросов никому не задавать, ни на какие вопросы, ни с чьей стороны не отвечать. Бороде он настоятельно рекомендовал придерживаться той же тактики, одновременно, частично признав свою вину, поскольку в данном случае, а именно в случае со Сгорычевым, упирание рогом чревато неприятными последствиями, а именно - не месяцем, добавленным к сроку, а полным сложением, сиречь, держи еще три года к своим девяти от Хмурова. Сгорычев судит, и добавить тут нехрен. Не говоря уже о том, что, в нашем случае, УПК позволял полностью сложить наказания по обоим приговорам, оговаривая потолок - не более тридцати лет, «приятная» перспективка, нечего сказать.
Поднимаемся в кабинет Сгорычева. Традиционная сличка личностей, и первый вопрос со стороны Сгорычева - признаю ли я себя виновным. Я говорю, что признаю, но частично, Голубев показывает мне, что я идиот. Сгорычев говорит, что слово «частично», его не устраивает - признаю или нет, на что я, вспомнив о чем меня просил Голубев, отвечаю, что я давать показания отказываюсь, подтверждая лишь то, что скажут потерпевшие в ходе судебных заседаний. Голубев удовлетворенно хмуриться. Уже потом, мне стало ясно – ВСЕ, что происходило на процессе, было заранее обговорено, Голубевым и Сгорычевым был расписан своего рода сценарий, кто, когда и что говорит, согласно этому сценарию, я должен был встать и гордо вскинув голову отказаться от дачи показаний, а не мямлить про то, что я «частично» или «полностью», тем самым, сбив Сгорычева с установленного алгоритма. Заходит Дунька и его мама. Сгорычев сразу начинает таращить глаза и напрямую спрашивает Дуньку, за каким хреном ему понадобилось связываться со мной. Дунька, слегка опешил, но сказал, что из-за денег. Алехин спрашивает Дуньку, готов ли он рассказать о том, что происходило в период с лета 2000 по весну 2001, из того, о чем он еще не успел рассказать. Дунька не готов, он вообще, как обычно, сомневается, на счет того, а было ли вообще что-то. Алехин спрашивает - Дунькины ли закорючки, ака подпись, стоят в протоколах допросов, и показывает на несколько томов уголовного дела. Дунька не глядя кивает - его закорючки. Алехин предлагает огласить эти показания, демонстративно пододвигая поближе несколько томов дела, давая понять, что читать он будет их не меньше недели. Сгорычев спрашивает Дуньку - подтверждает ли он то, что написано в этих протоколах? Дунька согласно кивает – подтверждаю. Ну, вот и чудненько, у подсудимых есть вопросы к терпиле - нет вопросов, у адвокатов есть вопросы - нет вопросов. Сгорычев начинает стращать маму Дуньки, в том плане, что куда она смотрела, покуда ее сына, не отымели чуть ли не все педофилы отчизны. Маму на хромой козе не объедешь, и она отвечает, мол, побольше бы таких педофилов, глядишь, дети из семей бегать бы перестали, а наоборот, стали бы к непутевым родителям возвращаться, и вообще, нехрен лезть в «еёшнюю» жизнь, итак все наперекосяк с этими судами пошло, работы лишилась, Дунька от рук в конец отбился, денег по первому суду не дали ни копейки, идите все в жопу, одним словом. Сгорычев привнес в процесс процедуру, доселе нам не ведомую, он начал спрашивать у потерпевших и родителей - имеют ли они претензии к подсудимым, и какое наказание они хотят, чтобы мы получили, суровое, мягкое, или на усмотрение суда. Дунька претензий никаких ко мне не имел, наказание оставил на усмотрение суда, равно как и его мама. Всем спасибо, до завтра, завтра по плану Сгорычева - Ллойд. В протоколе судебного заседания появляется запись, мол, подсудимый признал свою вину, подтвердив все сказанное потерпевшим. О появлении таких записей, я, разумеется, узнал несколько позже, знакомясь с протоколами судебных заседаний. Нужно отметить, что суров был Сгорычев не только к подсудимым, а точнее, не столько к нам с Бородой, сколько к самим терпилам – его, видишь ли, коробило то обстоятельство, что терпилы добровольно соглашались на близкие контакты с подсудимыми. Очень его раздражало, что фактических материалов, железных доказательств, действительно подтверждающих такие контакты, в материалах уголовного дела не было. Этого он особо и не скрывал, постоянно терпилам этим тыкая, в духе того, что нехрен тут из себя целок корчить, про то, что вы все дырявые, разве что на окраинах империи не знают. Примерно так он начал следующее заседание, с участием Ллойда. Тот, как известно, ушел в глухую оборону, еще на суде у Хмурова. Сгорычев, видя, что Ллойда его хамством не пронять, согласился даже выслушать часть его показаний, данных им не следствии. Однако Ллойд окончательно «ушел в себя», отказавшись вообще что либо говорить. Объявили перерыв. Уж не знаю, что во время перерыва происходило, но после, когда Сгорычев, спросил у Ллойда, мол, раз не хочешь подтверждать протоколы, то хоть скажи, хотя бы одно слово, «было» или «не было» у тебя с ним (в смысле, со мной), хоть что-нибудь в духе ч3. ст.132? Ответ Ллойда позволил вписать в протокол фразу о том, что потерпевший в судебном заседании подтвердил протоколы предварительного следствия, ответив на соответствующий вопрос судьи, «было». Одно слово – «было». Что было, когда было - все это стало уже не важным, все показания данные Ллойдом против меня на предварительном следствии пошли как доказательства нужных Сгорычеву эпизодов. Претензий ко мне Ллойд никаких не имел, и на том спасибо, оставив вопрос о тяжести наказания на усмотрение суда.
Борода, искренне не понимая, как может Лямин или Зайцев так бессовестно лгать, обвиняя его в том, чего сроду не было, все эти годы, откровенно удивлялся моей непокобелимой преданности Ллойду и моей наивной вере в то, что Ллойд, пусть единственный из всех, но выдержит это испытание до конца. Борода, как человек мудрый, иллюзий на сей счет, уже давно не испытывал, справедливо цитируя известного английского мореплавателя Джареда Данхема, который не раз говаривал, что единственное, чего он ждет от своих любовниц - это верности, по крайней мере, пока он их содержит. Перенося суть этого высказывания на наш случай - ждать верности от мальчишки, после того, как ты перестал его содержать, помилуйте, ты для него не более чем дойная корова, на худой конец, хороший друг, ждать же от мальчишки чего-то сверх того, чем он вас одаривает - верх глупости. Учитывая, что происходило вокруг потерпевших все эти годы - глупости вдвойне. Но я ждал. После того заседания, мне пришлось признать - Борода прав, увы, единственный мальчишка, который мог бы со временем стать примером и символом того, как можно оставаться человеком в обществе нелюдей, которые самого его смешали с грязью, нет, не иконой конечно, но доказательством того, что есть она, или оно - это обоюдное чувство, ан нет, выходит, ни хрена обоюдного нет и в помине, есть только потреблядство с одной стороны и слепая, всепоглощающая зависимость, страсть, похоть, назови это как хочешь - с другой. Твой мальчик - это твой троянский конь, подарок, который ты сам себе выбрал, пусть не всегда породистый, но обворожительно красивый (как тебе кажется), добрый, ласковый и так далее, перечислять, какими мы видим своих мальчишек можно до бесконечности. Однако в случае, когда на яйца твоего коня хорошенько наступят следователи и прокуроры, а на суде еще додавит судья, то твой троянский конь начинает выдавать такие пенки, выкидывать такие коленца и преподносить такие сюрпризы, что по неволе забываешь какой он, а точнее - каким ты его хотел видеть и видел, остается лишь то, что ты видишь здесь и сейчас. Наступает отрезвление, хрустальная оболочка рассыпалась в прах, выпустив на волю таящихся до поры до времени монстров. Не льсти себе – в том, что мальчик оказался троянским конем, а не арабским, или орловским рысаком самых чистых кровей, до последнего вздоха преданным тебе и только тебе, виноват только ты сам, поскольку как раз в данном случае, возможностей «заглянуть в зубы» твоему конику у тебя было предостаточно. Это ты обязан был выпестовать его, воспитать таким, каким он должен быть не только внешне, но что самое главное – внутренне, наполнить своего коняшку не потреблядством и отношением к тебе как источнику халявы, а тем, что в случае чего, когда под натиском обстоятельств, рассыплется хрустальный свод, под ним оказался бы бриллиант чистейшей воды, огранки по тонкости исполнения - невиданной, прочности - несокрушаемой, а не куча аморфного дерьма.
Во многом в поведении Ллойда, а точнее, его последнем «было» на суде Сгорычева, мне помог разобраться, давай я назову его Ники, сосед по дому Ллойда, и один из его друзей. Забыл сказать – Ники, разумеется, так же был и моим хорошим знакомым, со всеми вытекающими отсюда фотосессиями. Познакомившись с Никитой, так сказать на «излете», когда ему уже исполнилось четырнадцать, я успел застать тот период, когда он, хоть и пошел в рост, но еще не перерос меня, однако, будучи спортсменом, обладал сногсшибательной конституцией, не говоря уже о том, что сразу согласился принять участие в фотосъемках. Приезжаем как-то раз мы с Бородой на суд, сидим как обычно в подвале, в клетке, как я обращаю внимание на молодого человека, очень высокого, что сидит в клетке напротив и просто глаз с меня не сводит. Борода то же на это внимание обратил, так он на меня смотрел. Пригляделся я – что-то знакомое, но вот что, а точнее – кто, вспомнить не могу. Вспомнил, конечно же – Ники! Вот только вырос он здорово, да и не мудрено, за пять-то лет, что мы с ним не виделись. Его в суд из райотдела привезли, на арест, он тогда в компании Ллойда и еще одного юноши, какого-то парня в подъезде хлопнули. Повезло ему тогда - дали условно, равно как и всей честной компании, Ллойд тогда легким испугом отделался, прошел как свидетель. Все бы ничего, но вскоре, идя по коридорам централа, увидел я Никиту в дверном проеме одной из камер, и он меня увидел, что-то показал руками, одним словом, я попросил Сашу, что бы его перевели ко мне в камеру. Переводят. Никита слегка смущен такой оперативностью, но безмерно счастлив, поскольку хоть он и натурал, однако, операм стало известно, что последнее время он зарабатывал на хлеб, снимаясь в Питере в откровенных гей фильмах. О как. Это обстоятельство его очень беспокоит, поскольку опера хотят его, шантажируя этим пикантным обстоятельством, раскрутить еще на пару-тройку эпизодов грабежей, а ему и его убийства достаточно, придушил, понимаешь, подружку по тихой грусти, в припадке ревности, видимо, находясь в том же припадке ревности, зачем-то ее тут же и ограбив. Встрял Никита, одним словом, по самое немогу. То, что он теперь в моей камере, не только избавляло его от дальнейших вопросов со стороны оперов, это лишало возможности просочиться лишней информации в СМИ о том, что один из моих знакомых, мало того, что снимается в гей порнушке, дак еще и убил свою подружку. Памятуя историю с Артюхом, такой «конфетки» для СМИ я, конечно, допустить ну никак не мог. И не допустил. Пришел он в себя, отдышался, поскольку теперь ему ничего не угрожало, Саша уж точно его на новые эпизоды крутить не будет, начал я про его жили-были расспрашивать, как-никак, а выходило, что после нашего ареста, только он с Ллойдом и общался.
Картинка получалась так себе. После нашего ареста Ллойд оказался в полной изоляции, в том смысле, что из сверстников у него и до этого особых друзей не было, а после того, как благодаря усилиям Похлебкина и СМИ о его «дружбе» с «бандой извращенцев» стало известно всей округе, от общения с Ллойдом все предпочитали отказаться. Не отказался только Ники, и еще несколько, более старших товарищей. С Ники Ллойд мог на время забыться в алкогольном угаре, партнер по части трахтибидох из Ники, конечно, был не ахти, но он как мог, старался, хоть как-то успокоить и отчасти утешить Ллойда, временами выходя с ним на большую дорогу. Удар у Ллойда, не смотря на его комплекцию, как у коня копытом, валил с ног зазевавшегося прохожего с одного раза. Видимо в дело вступил его ангел-хранитель, и Ллойд благополучно во всех смыслах, самый тяжелый период пережил, не загремев на нары и ничего с собою не сделав. Помогли и родители Греса, которые время от времени давали ему приют, в смысле, не давали забыть, что есть еще на свете люди, для которых он дорог и близок. Нас, сидевших на нарах, Ллойд в тот период жизни если и не ненавидел, то искренне не понимал, считая, что его все предали и бросили, не знаю, что он там думал про Греса, но мне то он вмазал бы разок – точно. Собственно говоря, на суде у Сгорычева он это и сделал. Ты же знаешь, как отучают курить - показывают заспиртованные легкие курильщика. Уже прошло почти семь лет, а я по прежнему порою звоню Ллойду, изредка пишу ему письма, одним словом, веду себя как законченный кретин, играя все эти годы в одни ворота. Может быть, когда я однажды посмотрю на него, то и меня отпустит, «отворотясь ненаглядевшись», а может и нет, точку в истории с Ллойдом, я думаю, ставить еще рано, или уже поздно.

Глава 48

Сидел со мною одно время такой Витек - здоровенный такой детинушка, обладавший помимо богатырского телосложения, еще и довольно своеобразным складом ума, не глупый был, одним словом юноша. Угрелся он за целый букет разного рода преступлений, одним из которых, к примеру, были непрекращающиеся кражи из контейнеров на Центральном рынке - приходят утром барыги за своими шубами и коврами, смотрят, а нету, ни шуб, ни ковров. Администратора вызывают, милицию вызывают, все в недоумении - как такое могло случиться? Забыл сказать - администратором этого склада Витек работал, продолжать дальше думаю не нужно, ты и так все понял. Или вот - очень хорошо, убедительно так, на его теле разного рода форма сидела, особенно форма сотрудника ОМОН – как-то всем сразу верилось, что перед ними стоит громила из подразделения, о встряхнутости сотрудников которого, знает каждый встречный - поперечный. Особенно верилось в это водителям – дальнобойщикам. Этим искреннем заблуждением Витюша (так я его ласково называл), умело пользовался в составе банды, грабя на дорогах области фуры, груженные разным товаром, убивая водителей, посмевших в духе Станиславского воскликнуть – «не верю!».
Именно Витюша рассказал мне, что есть в УПК РФ такая статья – 49, которая позволяет приглашать в качестве защитника, помимо адвоката, любого человека, в данном случае – родственника, в качестве общественного защитника. Этот защитник наделяется всеми правами и полномочиями адвоката, включая возможность посещения подозреваемого или уже обвиняемого в следственном изоляторе. Таким защитником у Витюшы была его мама, чуть ли не ежедневно навещавшая его в СИЗО, при чем не как на свиданке - через решетки и стекло, с разговором по телефону, а, как и положено защитнику - в отдельном кабинете следственного корпуса. Время естественно никто ограничить не мог, общайтесь хоть с утра до вечера, красота, одним словом. Именно с подачи Витюшы я написал ходатайство на имя председателя районного суда, где мы продолжали с Бородой судиться, с просьбой предоставить мне общественного защитника и назначить таковым, моего папу. Крылов, председатель суда, видимо еще тогда не воткнувший - с кем имеет дело, отбоярился отпиской, мол, хватит вам и адвокатов. Я пишу жалобу на имя председателя областного суда, мол, что это за хамство - лишать меня возможности защищаться всеми незапрещенными законом средствами, и прикладываю отписку Крылова. Крылова вызывают на коллегию судей и хорошенько натягивают, после чего он молниеносно подписывает постановление о вхождении в процесс моего папы в качестве моего общественного защитника. Главное - теперь папа может приходить ко мне на централ в любое время. Грес и Дракон пишут аналогичные ходатайства, Крылов, со страху удовлетворяет и их, не смотря на то, что Грес с Драконом уже получили свои срока и теперь дожидаются начала рассмотрения кассационных жалоб. Так что теперь, в следственном корпусе не редка была картина - в одном кабинете сидим мы с папой, в другом Грес с мамой и папой, а в третьем - Дракон и его мама. Всем конечно наплевать на процесс, ведь рядом сидят самые близкие и родные люди, у нас появилась возможность впервые за эти годы просто обнять их, подержать за руку, откровенно поговорить о том, о чем на воле ни у кого из нас смелости сказать не хватило. Родители как могут нас балуют, принося с собой домашнюю стряпню, котлетки, всякие пирожки и вареные яйца - ну нет в тюрьме вареных яиц. Прокуратура из кожи вон лезла, кусая себя за локти, узнав о том, что наши Родители, оказывается, посещают нас на централе. Но ничего поделать не могла, ой, а мы то, как над прокурорскими потешались, на их потуги глядючи. Появление папы, его поддержка, мамины слова, что передает она через папу, наше общение помогают мне еще больше сконцентрироваться, вселяют надежду, одним словом - великое это дело, знать и ощущать поддержку близких тебе людей.
Ты хочешь сказать, что твой мальчик будет посещать тебя в СИЗО хотя бы на свиданке, а не сидеть в кабинете следователя и давать показания, или так же как твои родители переживать, седеть с каждым днем все больше, не спать ночами, продавать последнее, что бы нанять тебе адвоката? Не смеши меня. Я знаю, а точнее знал БЛ, попытавшихся связать себя узами брака, иные даже умудрились завести собственных детей. Типа, в случае чего, семья поддержит и поможет. Держи карман шире. Даю тебе гарантию - от БЛ, в случае чего, откажутся ВСЕ, я знавал таких, от которых отказались даже родители, правда, это скорее исключение, поскольку только Родители до конца своих дней, из последних сил будут биться за своего сына, кем бы он ни был. По большому счету - только Родителям их сын и нужен, только Родители по настоящему в случае чего бьются за него, только Родители до конца проходят все испытания, что выпадают на их долю. Никого ближе Родителей у БЛ никогда не было, нет, и не будет. Никто не сможет вынести столько унижений и обид по поводу того - кто их сын, только Родители. Никто не будет ждать их сына до самого конца - только Родители. Кайфуешь с мальчиком ты - а вот расплачиваться за твой кайф приходиться не только тебе, но и твоим Родителям, молись на них и береги их как зеницу ока, ибо они - это твоя последняя надежда, твоя гавань и твоя крепость.
Именно по этому, я согласился провернуть одну авантюру вместе с Сашей Хмуровым. Дело было в преддверье праздника - дня милиции, в 2005 году. Вызывает меня как-то раз Саша, и спрашивает, нет ли у меня желания скататься на денек домой. Желание? Да у меня другого желания, кроме этого, да кроме того, как бы на свободу живым выйти, и впомине нет! Замечательно, Саня дает мне мобильник, и я, созвонившись с Родителями говорю, что возможно, на днях я приеду домой на целый день, называю и цену. Господи, да мои Родители заплатили бы столько, сколько эти опера попросили, сын, пусть ненадолго, но окажется дома, на целый день! Все как всегда очень просто. Поскольку вывезти за пределы тюрьмы меня могут только вольные опера, то эти самые опера, не буду называть поименно, оформляют документы таким образом, что им позарез нужны мои показания на месте преступления, о котором я, якобы узнал от своего сокамерника. Вуаля, документы подписаны и ранним утром, как только начали называть на суды, меня выдергивают из камеры, и я поступаю в распоряжение оперов одного из районных отделов города. Правила такие, по идее, пропуск выписывается на сутки, и если у меня есть желание, то за дополнительную плату, я могу остаться дома на ночь. Иными словами, рассчитавшись за то, что я целый день буду дома, могу сходить в магазин, или туда, куда мне вздумается, я могу доплатить за ночь, поскольку операм придется платить тем, кто выдает разрешение, что бы те, замотивировали - почему возникла необходимость оставаться на ночь. Раннее утро в районе централа. На меня надели наручники, но скорее для проформы, закоцав их на последнем «зубе». Идем к машине, что припаркована неподалеку. Через четыре года, оказаться на воле, в местах знакомых до боли, вне стен и решеток, я признаюсь, слегка оробел и опешил, от нахлынувших на меня чувств. Опера забирают наручники и спрашивают - куда едем. Едем сначала на Центральный рынок, а там – посмотрим, впереди целый день! На рынке покупаю радио и мобильник, в шмоточных рядах набираю вольных тряпок, голова идет кругом, мелькают лица людей, все в вольном, гул и гам - я потихоньку начинаю впадать в ступор, мальчишки, они снуют как всегда, выхватываю лица, глаза, носы и руки - впитываю в себя как губка, впитываю все подряд, запахи, звуки, голоса, одним словом - я на воле!
Пока я сидел в тюрьме, Родители переехали в новый дом, адрес знаю, но дома не видел, не было его, когда меня посадили, хотя, как оказалось, стоит он в аккурат напротив дома, где жил Жорка Долгополов, и чуть наискосок от дома, где жил Базанов. Созваниваюсь с Родителями, папа говорит, что выйдет меня встречать и предупредит охрану, что бы пропустила машину оперов. А как ты хотел, дом окружен забором, стоят будки и просто так на территорию тебя никто не пустит, в подъезде сидит консьержка, кругом видеокамеры и прочая атрибутика далеко не простого дома. Супер. Мама и папа, да и я не можем поверить, что стоим, друг напротив друга, дома, ладно, к чему тебе все эти тонкости, главное, что я встретился с Родителями, в новой квартире, вроде как примерил на себя - как это, освободиться и вновь встретиться с родными самыми близкими тебе людьми.
Нужно сказать Саше спасибо, поскольку в преддверье нового, 2006 года, когда у его друзей – оперативников, да и у него самого закончились деньги, а на носу Новый Год, он снова вышел на меня с таким предложением - выехать на волю. Разумеется, я, и мои Родители немедленно согласились. 30 декабря 2005 года, предновогодний Центральный рынок, толкотня и праздничная суета. Я снова не в себе от обрушивающихся на меня со всех сторон флюидов, голосов, звуков и запахов. Как оглашенный шарахаюсь по рынку, что-то там покупаю, но соображаю плохо, оказывается, я почти разучился нормально общаться с вольными людьми, сказать пару слов продавщице, у меня получается со второй попытки, купить самостоятельно шаверму у меня вообще не получилось. Пикантная зарисовочка - шарахаясь по рядам, натыкаюсь по очереди почти на все ментовское тюремное начальство. Начальство поголовно навеселе, по сему, воспринимают меня как первые признаки белой горячки, сознание отказывается верить глазам. От греха подальше сваливаем домой. Снова радость встречи, снова ощущение, что все это сон, и так далее. Ладно, чего уж там, по крайней мере, хоть за это, я могу сказать Саше Хмурову спасибо, спасибо, что продал мне и моим Родителям два дня моей свободы.

Глава 49

Конечно, о том, что бы строго следовать графику Сгорычева, не могло быть и речи. Участковые и судебные приставы с ног сбились, отлавливая по городу потерпевших. Не всегда у них это получалось, и в один из таких дней, Алехина осенило - поскольку я от показаний отказываюсь, а закон позволяет - давайте послушаем, что я наговорил на предварительном следствии. Хочу тебе напомнить, что Хмуров, откровенно положил на нормы закона, запрещающие признавать доказательством, показания, полученные с нарушением УПК, данные в отсутствии адвоката, и еще кучу других обстоятельств, позволявших иному, порядочному судье вынести законное решение. Хмуров признал их доказательством, а иначе никак, тогда все дело рассыпалось бы в самом начале. Алехин, памятуя об этом, решил заполнить паузу, начав оглашать мои показания. Все бы ничего, да только слово просит мой адвокат, и говорит, что ребята, позвольте, показания получены с такой массой нарушений УПК, что впору возбуждать уголовные дела против тех, кто эти показания вымогал, и перечисляет весь список нарушений. Далее Голубев заявляет ходатайство о признании всех мои показаний, данных на предварительном следствии – недействительными, и не имеющими никакой юридической силы. Алехин, видимо рассчитывая, что и Сгорычев, пойдет по стопам Хмурова, даже как-то слегка опешил, когда тот объявил перерыв, поскольку ему нужно удалиться в комнату совещаний, где он, посовещавшись сам с собой, примет решение по заявленному ходатайству. По бодрому виду Алехина, с которым он сел на свое место после перерыва, было видно, что он уверен - Сгорычев ходатайство Голубева отклонит, Алехин даже видимо попил водички, поскольку читать несколько томов - это тебе не пальцем пуп царапать. В зал входит Сгорычев и зачитывает свое решение - ходатайство адвоката Голубева о признании моих показаний недействительными удовлетворить и исключить их из списка доказательств по делу. Мы уже стали подзабывать звук, который обычно издает ударяющаяся об стол челюсть Алехина. Ай да Сгорычев, ай да этот самый сын!
Я тебе так скажу - делать пакости, навыком подкладывать свинью ближнему, делать это все на высшем, профессиональном уровне, так, что комар носа не подточит - все это умеют устраивать только судейские. Решение Сгорычева являлось наглядной тому иллюстрацией. Я далек от мысли, что поступил так Сгорычев, влекомый токмо жаждой справедливости, отнюдь. Всем было хорошо известно о том, какие отношения сложились между Сгорычевым и Хмуровым, поганенькие, скажем так отношения. Каждый из оных, не упускал случая, чтобы не сделать другому какую-нибудь пакость. Принимая такое решение, Сгорычев делал не просто пакость, он делал мега-пакость Хмурову, ведь посуди сам: приговор Хмурова основан, в том числе, и на моих показаниях, они признаны законными и полученными без нарушений, приговор оглашен и ждет своего обжалования, но теперь получалось, что в основу приговора положены доказательства, полученные с нарушением закона, не имеющие юридической силы, и как следствие, приговор Хмурова, тоже не имеет никакой юридической силы и подлежит однозначной отмене. В юридической практике, насколько я знаю, еще не встречалась такой коллизии, когда один судья, прикрывая свою карьеру или что там он еще себе прикрывал, нарушая закон, признает показания действительными, выносит приговор, а другой судья, эти же показания признает незаконными, и вычеркивает их из списка доказательств. Прямо не свинью подложил Сгорычев Хмурову, а целый свинокомплекс.
Судись мы где-нибудь в стране, где законы не только пишутся, но и соблюдаются, нас бы выпустили с извинениями, уже на втором заседании, а прокуроров и следователей, что вели это дело, вместе с судьей, отправили бы регулировать перекрестки. По оценкам наших адвокатов, решение Сгорычева вело только к одному - отмене приговора Хмурова, и как следствие, новое судебное разбирательство. Другое дело, что к тому времени, Хмуров уже председательствовал в другом суде, и по большому счету, ему было по барабану, отменят его приговор, или нет - судить по новой будет уже другой судья. Конечно сам факт отмены его приговора, плюсов его карьере не прибавляет, но чего не сделаешь в порыве подобострастной услужливости перед хозяевами, верно? По крайней мере, мы все так думали. Возникал еще вопрос - неужели у Сгорычева хватит смелости осудить нас только лишь по показаниям потерпевших?
На следующем заседании, когда выяснилось, что из терпил опять никого отловить не удалось, Алехин предложил огласить показания Егорки Суслова и Алешки Балюкина, его единственного друга, дабы приобщить их к обвинению меня по ст.135 – Ненашев, во втором обвинении свалил в кучу все то время, что Егорка был подле меня, натолкав по 135 почти в каждый день - то мылись вдвоем, то спали, хоть и не вдвоем, но Егорка спал нагишом, то порнухи на моем компе Егорка на ночь глядя насмотрелся, одним словом, сгреб в одну кучу все, что удалось ему нарыть. Приплел он сюда и Балюкина, за то, что я имел неосторожность узреть голого Балюкина в момент его единственной фотосессии. Забыл сказать - Сгорычев несколько раз давал телеграммы, не сам конечно, дак вот, телеграммы с требованием прибыть Егорке и его папе в суд для дачи показаний. Те, отстреливались телеграммами – «показаниям верить», видимо рассчитывая, что этого вполне достаточно для того, что бы обвинить меня, и вынести приговор, как это сделал Хмуров. Алехин, предлагая огласить показания в отсутствии Егорки и Алексея, тоже так думал, авось прокатит. Не прокатило, ибо слово вновь попросил Голубев, получив которое, сказал примерно в духе Сгорычева, мол, нехрен оглашать, если в зале нет потерпевшего, который, согласно букве закона, быть обязан. Алехин загрустил, поскольку Сгорычев снова удалился подумать в свою комнату. Видимо, на признании моих показаний недействительными, раздача свинокомплексов не закончилась, ибо Сгорычев не только не дал оглашать показания Суслова и Балюкина, он вообще исключил их из списка доказательств, поскольку сами потерпевшие, подтвердить или опровергнуть последние, в судебном заседании не смогли. Забегая вперед скажу, что свиньи, заботливо подложенные Сгорычевым под приговор Хмурова, довольно хрюкали и со страниц приговора Сгорычева, который вчистую оправдал меня по всем эпизодам Суслова и Балюкина, поскольку ни тот, ни другой, так и не смогли подтвердить обвинение, а если ты помнишь, Хмуров впаял мне все эпизоды Суслова, исключительно основываясь на пресловутых телеграммах «показаниям верить». Балюкин, оказался не промах, устроившись на работу в каком-то таежном поселке, так что выцыпить его оттель не представлялось возможным. А коли так – оправдать, за неимением потерпевшего.
Сгорычев все больше злился - процесс затягивался, неуловимые терпилы ушли в глубокое подполье, приводили на суд вообще, не пойми, кого и не пойми за чем. Одного из таких «не пойми», однажды утором доставили в суд. Нет, я то конечно понял, кто это - это был юноша, тогда, в 2000 году, он предоставил мне свою квартиру для одной фотосессии, в обмен взяв с меня обещание, что я сниму несколько серий и с его участием. Ты должен их помнить - серии с плюшевым тигром, Тедди и Ллойдом. Положа руку на сердце, я тебе честно скажу, снимать того мальчика я бы не стал даже под страхом того, что после фотосессии его потянет на нечто большее, как обычно тянуло всех мальчишек. Мальчик был толстенький, катастрофически нефотогеничный, одним словом - ловли ноль. Мало того, мальчишка был круглый сирота, воспитывался бабушкой, короче, я заплатил тогда ему тройную цену за площадку, и позже, встречая его на улице, всегда давал денег - просто так, чтобы не поминал лихом, и не приставал с просьбами о фотосессии.
И вот, утром, входят в зал заседания этот уже юноша, и его еще бабушка. Самое смешное, что ни о юноше, ни про эпизод с фотосессией на его квартире, в обвинительном заключении нет ни слова. Сгорычев, поначалу даче не понял – какого рожна им тут нужно. Слово берет бабуля. Она начинает рассказывать, как им тяжело живется, что денег не хватает, что она одна понимает на ноги внука и даже пускает слезу. Сгорычев просит лирику опустить, всем тяжело, и спрашивает - чего приперлись. Бабуля начинает рассказывать, что ее внук, доселе ни в чем никогда замеченный не был, вдруг начал как то странно себя вести, начал покуривать, вставил серьгу в ухо и вообще, пошел по наклонной. Внук стоит, а точнее сидит, понурив голову и в нашу сторону не смотрит. Нужно отметить, годы пошли ему на пользу, мальчик похудел, приосанился, если не сказать, похорошел. Сгорычев спрашивает - при чем тут подсудимые, сиречь я, поскольку юноша Бороду никогда в глаза не видел. Бабуля искренне удивлена непонятливостью Сгорычева, поскольку, как ей стало известно, что «у двухтысячном годе», я несколько раз совратил ее внука, путем фотографирования других мальчиков, на принадлежащей ей жилплощади. Именно в этом она видит причину изменений, что начались недавно с ее внуком, «у таком случае», она просит привлечь меня к ответу, и обязать выплатить ей триста тыщ за моральный ущерб. Сгорычев начинает нервничать, поскольку понимает - бабуля слегка не в себе, но поскольку делать сегодня больше нечего, терпил опять не поймали, он задает вопрос юноше, мол, сколько лет тебе, дитятко? Дитятко встает и басит, что шестнадцать. Сгорычев спрашивает, учиться ли он, или быть может, работает, или и то и другое вместе? Тот говорит, что учиться. Тогда Сгорычев начинает прямо таки орать на него, что нехрен было пускать кого не попадя на квартиру, нехрен сейчас приходить в суд и требовать хрен знает что, за хрен знает какие события, нехрен болтаться по вечерам хрен его знает где, нехрен курить, нехрен пить, и нехрен было в жопу давать. Алехин напоминает Сгорычеву, что вот как раз последнее, юноша сделать таки и не успел. Тогда Сгорычев сначала втыкает Алехину, мол, нехрен приглашать в суд кого ни попадя, а затем начинает втыкать бабуле, мол, бабуля, у тебя внуку шестнадцать лет, и то, что с ним происходит, называется взросление и переходный возраст, и что внук ее, никаким образом от фотосессии, что были на ее жилплощади четыре года назад, пострадать не мог, и что идите-ка вы бабуля вместе с внуком от греха подальше. Те разворачиваются и несолоно хлебавши уходят.

Глава 50

Однажды утром, когда все в очередной раз собрались в кабинете Сгорычева, и Алехин уже начал подумывать, какую бы ему еще пакость предложить собравшимся, секретарша доложилась, что поймали и доставили в суд Сашу Зайцева. В 1999 году, я бы сроду не обратил на него внимание, если бы не одно обстоятельство, а точнее - два обстоятельства. Во-первых, Санька был обворожительно белокур и ясноглаз, при чем, цвет глаз его, очень гармонировал с джинсой, в которую он был одет с головы до пят, очень так это все замечательно на нем сидело и смотрелось. Во-вторых, он принимал бутылки, что само по себе диссонировало с его внешним видом и вообще, не могут такие мальчишки принимать бутылки. Я проплатил ему за все, еще не сданные в тот день бутылки, и мы познакомились. На удивление скромный и тихий мальчик на фоне Лямина, Петрова, Волкова и других, что временами заваливались на квартиру, требуя денег, выпивки и зрелищ, в качестве самих же зрелищ и выступая. По крайней мере, мне так показалось, за все те три дня, что прожил он в моей квартире. Борода, гостивший тогда у меня и сраженный Булдаковым, и тот обратил внимание на этого скромного и почти невидимого и неслышимого в общем гвалте, что стоял тогда, мальчишку. Одним соловом, Зайцев, равно как и Булдаков, через три дня с квартиры сдулись, одетые и обутые, при деньгах, они подались на вольные хлеба, чем собственно всегда и занимались. Если Зайцев, дабы обеспечить себя, не брезговал трудиться, то Булдаков предпочитал паразитировать, попрошайничая на улицах. Я несколько раз встречал Зайцева его на его рабочем месте за приемкой стеклотары, однако наши отношения он продолжать не захотел, ну и ладно. Вскоре мать Зайцева лишили родительских прав, а его определили в детский дом где-то на самой окраине города. И вот, через четыре года выясняется, что Борода, оказывается, умудрился Зайцева в один из дней совратить, господи - чего там совращать то? Не говоря о том, что Зайцев, ежели и спал, то спал либо один, либо не один, но никак не с Бородой. Про меня, как ни странно, Зайцев, в своих показаниях о тех днях, даже не помянул. Рассказываю это все к тому, что еще на первом суде, Денис, адвокат Бороды, собрал неопровержимые доказательства того, что Похлебкин, найдя сначала Булдакова в приюте, а Зайцева в детском доме, заставил их подписать уже готовые «показания» против Бороды, были там «показания» и против меня, но их Зайцев, в отличие от Булдакова, подписывать категорически отказался. Денис нашел свидетелей того, что устроил Похлебкин в детском доме и приюте, как угрожал и как прессинговал Булдакова и Зайцева, все это свидетели описали в своих показаниях. Ни одного из тех, кто видел, что творит Похлебкин ни в первый, ни во второй суд не вызывали, как бы Денис об этом не ходатайствовал. Не удивительно, что Борода очень на это заседание рассчитывал, рассчитывал глядя в глаза Зайцеву, добиться таки правды. И вот, этот день настал.
Удивительное дело, но Зайцев, не смотря на свои шестнадцать лет, почти не изменился. Конечно, он подрос, чуть раздался в плечах, но в остальном, это был тот же, Санька Зайцев, джинсбой, конца ХХ века. Алехин, от греха подальше, начал допрос нахраписто и резко, мол, подтверждай скорее, как тебя Борода неоднократно совратил, а то у нас тут и так дел невпроворот. Однако Санька, подтверждать факт совращения не торопился. Дело в том, что, согласно обвинительного заключения, Борода, как по писаному исполнил все пункты ст.135 УК РФ, начиная от раздевания, и заканчивая где-то уже на грани ч3. ст.132 УК РФ. Санька, с которым, вне всякого сомнения «поработали» перед заседанием, неожиданно заартачился, отказываясь подтверждать «свои» показания на предварительном следствии. Сгорычев, взявший инициативу в свои руки, был искренне удивлен, узнав, что стоящему перед ним мальчику уже шестнадцать, откровенно говоря, выглядел Санька лет на тринадцать, максимум. Однако это не помешало высказаться Сгорычеву в том духе, что покрывать извращенцев, даже таким симпатичным мальчикам, запрещено, и давай-ка поскорее признавай свои показания и иди с миром. Но Санька мотал головой, подтверждать их отказываясь. Он лишь подтвердил, отвечая на вопрос Дениса, как эти показания от него добывались Похлебкиным. Самое удивительное, что на прямой вопрос Бороды, дак было ли, в конце – концов, то, в чем его обвиняют, Санька сказал, что не помнит, было или нет. Забегая вперед скажу, что в приговоре, естественно были приняты во внимание первые показания Зайцева, а его поведение в суде и отказ подтверждать факт совращения, Сгорычев объяснил это одному ему понятным термином - «естественными возрастными изменениями», не позволившими Зайцеву говорить правду. Про все остальное - ни слова. Борода, кстати, внявший совету моего адвоката, частично признал свою вину, мол, да, было дело, спал однажды с Зайцевым, поскольку свободных спальных мест, на тот момент попросту не оказалось, но не более того. Учитывая это обстоятельство, Сгорычев накинул Бороде шесть месяцев к первому сроку, а не три года, как мог бы, уди Борода в глухую несознанку. Но в мальчишках, Борода, по ходу, разочаровался после этого окончательно.
Не давали скучать на протяжении всего суда свидетели, коим несть было числа. Обвинение собрало всех, кто хоть каким-то местом, хоть когда-то с одним из нас пересекались. Поскольку с Бородой пересекались единицы, большинство выступали как счастливцы, на чью долю выпало счастье общаться именно со мной. Свидетелей доставляли, или они приходили сами, заполняя вынужденные паузы, поскольку терпилы по прежнему гасились, кто как мог. Одними из таких свидетелей были уже знакомые тебе Тамара и Толян. С первых минут их появления, стало ясно, что оба они слегка навеселе, Тамара демонстративно призвала меня держаться, мол, крепись, мы тебя помним и в обиду не дадим, отбрыкиваясь от навязчивых вопросов Алехина, которому не терпелось услышать - почему Тамара так и не распознала во мне того, о ком писали все газеты. Поняв, бесперспективность общения с Тамарой, Алехин сник. Вскоре сник и Сгорычев, поскольку Тамара, не столько отвечала на его вопросы, сколько чихвостила Похлебкина и всю шайку, не примянув заметить, что более порядочных мужчин, чем я и ее благоверный, она отродясь не встречала. Толян, разомлевший в духоте кабинета, вообще сказал, что меня пора выпускать, а на мое место посадить Похлебкина, за все то, что он устроил ему и его семье. Васька, Тамарин сын, тоже высказался в том духе, что ничего и никогда не видел, и что лучшего друга, чем я у него не было, и нет до сих пор.
Умудрились притащить в суд хозяек почти всех квартир, что снимал я с 1998 по 2001 год. Видимо рассчитывая на то, что хозяйки, узнав со слов следователей, что происходило на их квартирах, как минимум заклеймят меня позором и выскажутся в том духе, что, таким как я, в обществе не место и попросят засадить меня наподольше и наподальше.
Первой выступала хозяйка квартиры из 1998 года. Она долго присматривалась к нам с Бородой, узнав только меня. Однако ей нечего сказать про меня ничего плохого, она тогда потеряла сына – наркомана, ей тяжело, а деньги, что получала он от меня, ей пришлись очень кстати, никаких мальчиков она на квартире не видела, а мужчины, что жили на квартире, оставили о себе очень приятное впечатление, и вообще, держитесь мальчики, все квартиросдатчицы города на вашей стороне. Пришла и женщина из 2001 года, хозяйка четырехкомнатной квартиры, что сдавала она мне летом того же года. Ольга, так по моему ее имя, дак вот, барышня она была образованная, и про похотливых мужиков, лапающих своими потными ладонями мальчиков и девочек, Оля конечно знала. Пикантность ситуации заключалась в том, что когда вышел срок аренды, и я благополучно съехал на другой адрес, Ольга нашла в квартире образцы БЛ поэзии, которые Девиз за каким то лешим скачал из сети и распечатал. Она позвонила мне, и поскольку Дракон, вдобавок, забыл на квартире футбольные причиндалы Петьки, любезно согласилась экипировку Петькину мне передать, не забыв помянуть и про стихи. Очень они ей понравились, только вот предмет обожания, ее слегка смущает. Видимо в сознании Ольги произошел некий сдвиг, поскольку сомневаться в том, что я, как раз такими мужиком, и являюсь, Ольге не приходилось, а тут еще соседи рассказали о том, что мальчики не так что бы табунами, но стадами в ее квартиру захаживали, ведомые пастырями в образе меня или Девиза с Драконом. Но обмануть женское сердце, чутье и интуицию ох как не просто, тем паче, Ольга общалась со мной довольно долго, вот почему ее знания о «плохих дядьках», пришли в полный конфликт с тем, что она видела на самом деле, столкнувшись с нами в реале. Конфликт этот, нашел свое отражение и в ее выступлении в суде, поскольку она заявила, что более аккуратных, интеллигентных молодых людей ей встречать не доводилось, и что она даже нисколько не жалеет о том, что сдавала мне квартиру, и вообще, как можно судить людей, которые пишут такие стихи, хотя она, откровенно говоря, свою дочь со мной бы наедине оставить не рискнула. На что Сгорычев ехидно заметил, что напрасно он переживает за свою дочь, вот как раз дочь, в нашем обществе, она могла бы оставить вполне спокойно. Как всегда всю картину попытался испоганить Алехин, задав свидетелям вопрос, про то, а не имеют ли и они ко мне претензий. Дамы и рта раскрыть не успели, как за них ответил Сгорычев, обращаясь к Алехину, мол, окститесь батенька, это свидетели, дамы, которым вскружили голову эти извращенцы, да они, дай им волю, за ними в Сибирь, как жены декабристов пойдут, о каких претензиях вообще можно вести речь?
В один из дней назначили допросы в качестве свидетелей Девиза, Дракона, Греса и Чемпа. Мы снова встретились, по пути в суд успев обсудить наши дела, ребята все держались молодцом, знакомились с материалами дела и хмуровского суда, готовясь к написанию кассационных жалоб. Судя по кислой мине на лице Алехина, ловли сегодня в его сторону не будет никакой. Мало того, что привезли всех нас, в суд еще пришел и Славка-большой, он тоже выступал свидетелем обвинения, но судя по тому, как он выступил на суде у Хмурова, после которого только такой продажный суд какой был тогда, не отреагировал на запротоколированные заявления Славки о том, как из него в прямом смысле выбивали показания, день для Алехина обещал выдаться не самый лучший, чему мы были всегда рады поспособствовать. Сгорычев иллюзий по поводу сегодняшнего дня так же не испытывал, по сему, предоставил слово Алехину, сам же, углубившись в тома с фотографиями. За время процесса, Сгорычев ни разу к этим томам не обратился, используя их исключительно в качестве антидепрессанта, время от времени в них поглядывая, а иногда и демонстративно сравнивая явившегося потерпевшего с тем, каким он был тогда и какой он сегодня. Нет нужды говорить, что все из моих сотоварищей тактично послали Алехина куда подальше, заявив, что сроду не знали, не видели и не слышали ничего, что бы как-то могло бросить тень на обвиняемого. Видя, что проку от такого допроса кот наплакал, Сгорычев велел свидетелей увести, и пригласить в кабинет для дачи показаний Славку - большого. Видимо окончательно возомнив себя знатоком вопроса, Сгорычев, в свойственной ему манере начал наседать на Славку, мол, вы же взрослый человек, с высшим образованием, неужели у вас не закрались подозрения, касаемо подсудимого, когда вы неоднократно видели у него на квартире полуголых мальчиков? На что Славка отвечал, что сомнений у него никаких не закрадывалось, поскольку он педофил, вот прямо так и сказал. Челюсть Алехина издала знакомый звук, брякнувшись об стол. У Сгорычева ничего не брякнулось, он лишь застыл с раскрытым ртом - такого никому из присутствующих слышать, еще не доводилось. Прелесть ситуации заключалась в том, что Славка демонстративно издевался над Алехиным, да и над Сгорычевым тоже, поскольку видеть их перекошенные лица, видеть, как душит их бессильная злоба, это я, доложу тебе, дорого стоит. Равно как и дорого стоит само заявление Славки, тут люди годами не то что бы пытаются скрыть это, люди пытаются доказать, что не так страшен черт, как его чертенята, и уж конечно, пока, делать такие заявления никто бы из нас не решился. А Славка решился, быть может, где-то внутри себя, преодолев этот Рубикон, ему и самому стало много легче. Придя в себя, Сгорычев поскорее закрыл заседание, а то чего доброго у Алехина случиться нервный срыв, или челюсть на место не встанет - столько затрещин он сегодня получил, не мудрено.

Глава 51

Дольше всех от судебных приставов бегал Скворцов. Когда в очередной раз приставы явились с пустыми руками, причину этой пустоты, они объяснили Сгорычеву тем, что потерпевший до дрожи боится одного из подсудимых. Бороду Скворцов никогда не видел, выходило, что боится он именно меня. Сгорычев тогда сказал, что раньше бояться нужно было, а то, как в постель ложиться, они все смелые, а как показания давать, все вдруг такие из себя недотроги пугливые. Отловили таки Скворцова и однажды, к вящей радости всех присутствующих, секретарша объявила, что в суд доставлен потерпевший Скворцов и его маман. Мало того, в этот же день, в суд приперлись и Илья Быков с мамашей - такое вот стечение обстоятельств. Первыми зашли Скворцовы. Откровенно говоря, мне до их показаний было как до Луны, любые показания против меня, ровным счетом ничего не меняли, и пишу я про них, исключительно потому, что не единожды про этих юношей в своем рассказе упоминал.
Первым на тонкий юмор Сгорычева нарвался Скворцов, а точнее, нарвались они оба, Илья и его мамаша. Алехин и рта раскрыть не успел, как Сгорычев живо поинтересовался у Скворцова, почему он так долго до суда добирался, и уж не передумал ли он давать обличительные показания. За Илью встряла его маман, которая сказала, что после того, как Илья познакомился со мной, а точнее, после того как меня арестовали, Илья начал по ночам ходить по квартире, из чего она делает вывод, что у него не все в порядке с головой, в том плане, что травмировался он, пока со мной общался. Сгорычев, в свойственной ему манере высказался по этому поводу, что Скворцов, по ночам ходит по привычке, так сказать, в безуспешных поисках подсудимого, а поскольку иных травм, у Скворцова по результатам всех экспертиз выявлено не было, то нечего суду голову морочить. Причину систематической не явки в суд, маман объяснила тем, что Илья очень меня боится, опасаясь того, что я с ним расправлюсь за его показания. Сгорычев ее успокоил, в том смысле, что пока я за решеткой, бздеть понапрасну не надо, а надо было раньше головой, а не тем, на чем сидят, думать. Видя, что Скворцов готов сквозь землю провалиться, Алехин задал лишь один вопрос, подтверждает ли Скворцов, все сказанное и подписанное им ранее. Скворцов не моргнув глазом подтвердил. Маман попыталась, было перехватить инициативу и вновь возбудить вопрос, касаемо компенсации за нанесенный моральный вред. Однако вместо вопроса возбудился Сгорычев, в очередной раз указав маман, что тот факт, что ее сын ходит по ночам, не есть последствия его со мною общения, начни он писать сидя, или в его поведении начали бы просматриваться позывы к смене ориентации или чего доброго, пола, вот тогда да, можно было бы поставить вопрос о компенсации, были бы деньги на операцию, а так, извините, можете быть свободны.
Вошедшие следом Илья Быков и его мамаша, видимо рассчитывали найти в образе Сгорычева этакого заступника за всех униженных и оскорбленных. По крайней мере, маман рассчитывала точно. Алехин, не решаясь лезть уперед Сгорычева благоразумно сделал вид, что изучает протоколы, так что Сгорычеву ничего не оставалось делать, как самому начать задавать вопросы. Поскольку на всех потерпевших, стоило им переступить порог суда, нападала немота и частичная потеря слуха и памяти, свои вопросы к потерпевшим, Сгорычев предварял маленьким вступительным словом. Не обошлось без оного и на сей раз. Поинтересовавшись у Ильи, чем он сейчас занимается, не ходит ли по ночам по квартире и вообще, осознал ли он глубину своего падения, связавшись с подсудимыми. За Быкова, как и за Скворцова, ответ держала маман. Она для чего-то поблагодарила Сгорычева, за то, что наконец-то арестовали меня и «мою банду», перейдя сразу к конкретным предложениям - взыскать с меня, ставшими уже традиционными, триста тысяч. Оказывается, и ее сын жутко пострадал, он получил столько незаживающих, кровоточащих до сих пор душевных травм и шрамов, по сравнению с которыми, даже шрам на попе Лямина - это детская сказка на ночь. Сгорычев, которого начинало тряси, когда родители заводили речь о деньгах, посмотрел в обвинительное заключение - действительно ли на долю Быкова выпали такие казни Египетские. Три строчки о том, что он заснул на мне и о том, что якобы мои руки, «опять не туда угодили», как-то не очень вязались с тем, о чем только что заламывая руки, стенала мадам Быкова. Порою, складывалось такое впечатление, что Сгорычеву доставляет удовольствие смешивать с грязью потерпевших. Вот и сейчас, по традиции выпучив глаза, Сгорычев начал обличительную речь, мол, где была мамаша, когда ее сын заваливался спать неизвестно с кем, где были мозги у сына, когда он заваливался спать, прекрасно зная - с кем он ложиться спать, и вообще, скажите спасибо, что ее сына не отпердолили, а лишь дали заснуть на животе у обвиняемого, учитывая неоднозначную характеристику последнего, так что, ни о каких деньгах вообще не может быть и речи. Алехин таки вставил вопрос о том, подтверждает ли Илья, все сказанное и написанное им ранее. Илья, так ни разу и не подняв головы, разумеется, все подтвердил. Сумма в триста тысяч, второй раз, прозвучавшая за день, вывела из терпения даже моего адвоката, до этого, лишь изредка ставившего в тупик своими вопросами некоторых, особо резвых родителей. Голубев поинтересовался у мадам Быковой - куда ей столько денег? На что она ответствовала, мол, в результате следствия и суда, ее сын был вынужден прекратить обучение, и эти деньги понадобиться ей, а точнее, ему, что бы поступить в коммерческий колледж. После этих слов не выдержал Сгорычев, сказавший, что ладно бы Илье требовалась срочная химиотерапия, или действительно, у него наступили бы необратимые изменения в психике, и для закрепления этой необратимости, маман могла бы конечно заикнуться о компенсации, а так, посмотрите на него - здоровый парень, ему работать надо, к станку его, к станку, а тут звучат слова о каких-то деньгах, на какую-то учебу, с которой Илью поперли из-за следствия и суда, неслыханная дерзость – нехрен, одним словом, идите с богом.
Несколько раз в суд доставляли чешущегося Булдакова, один раз как потерпевшего – оказывается, на первом суде мне не вменили ст.135, ведь перед тем как снасильничать с использованием геля для укладки волос в качестве смазки, я не только снял с Булдакова трусы, но и еще минут пять смотрел на него! Несколько раз Булдакова привозили как свидетеля всего, чего только можно было засвидетельствовать и о чем отказывались лжесвидетельствовать другие. Он, как и Лямин подался ввысь, разросся, однако ума или памяти и умения связно выражать свои мысли, это ему не прибавило. Он, Лямин, Серебро просто входили в кабинет, отвечали на вопрос Алехина, что все подтверждают, и так же, опустив головы выходили. Вскоре отловили и Славу Шулакова, он за эти годы окончательно повзрослел, но, как и все, увы, не поумнел, примкнув к сонму молчаливых терпил, согласных ради возможной материальной выгоды публично признавать себя «дырами», хотя, быть может, для них в этом не было ничего стремного, стремно было лишь нам, в очередной раз осознавать, что наши мальчики на девяносто процентов состоят из того, что мы сами о них напридумывали, по сути своей, оставаясь теми же маленьким стяжателями, ради очередной выгоды, готовыми засадить своих, некогда близких людей за решетку, прекрасно осознавая, а быть может и сознательно рассчитывая на то, что мы оттуда уже не вернемся. Нашли и Женьку Фалюту, который вообще сказал, что ему без разницы, что подтверждать, он ничего не помнит, и как судья решит, пусть так и будет. Со временем, нашлись и Смайл-Боков, и Генка Нечаев, и Денис Гурьянов, провалы в памяти и отсутствие внятной речи, всего этого, однако, хватило, что бы мотая гривами, подтвердить все показания, данные ими ранее. Про Балеро, а именно на суде у Сгорычева произошел этот замечательный случай, я уже рассказывал, вот так, незаметно, месяца за два, Сгорычеву удалось подвести процесс к завершению. Обрати внимание, восемнадцать эпизодов с непосредственным участием семи потерпевших, суд под председательством Хмурова рассматривал без малого два с лишним года. Тридцать восемь эпизодов с участием двенадцати потерпевших, суд под председательством Сгорычева рассмотрел за два месяца! Не было ничего из того, что было на суде у Хмурова. Не вызывались эксперты, не приглашались свидетели защиты, адвокаты не задавали никаких вопросов, равно как и мы, отпуская с богом всех, кого следовало бы «распять» на их показаниях. Прения сторон, выступления адвокатов и последние слова подсудимых - все уложились в один день, поскольку их, как таковых, и не было вовсе. Алехин снова отдал бумажку, запросив мне восемь лет колонии строгого режима, Бороде просил трёшку. Голубев выступил и просил строго не наказывать, учитывая то, что я подтверждал показания потерпевших в суде, ни я, ни Борода ничего не говорили, сославшись на мудрость и объективность суда, отдавали решение в руки Сгорычева. Приговор Сгорычев писал месяц, хотя, будь его воля, он бы огласил его уже на следующий день - но традиции, мнение о том, что приговор пишется долго, что судья ночами не спит, верша справедливый суд, вся эта бредятина, не позволила Сгорычеву зачитать приговор уже на следующий день, хотя, как мне казалось, все уже было решено еще в самом начале процесса.
По сложившейся традиции, пресса и телевидение, прознав, что будет очередное оглашение приговора по моему делу, с утра пораньше, битком набились в здание суда. Однако Сгорычев, не связанный никакими обязательствами и не бздевший всякий раз, как некоторые, еще до того, как нас подняли в зал, сказал свое любимое и веское слово – нехрен. В том смысле, что нехрен тут журналистам и всей этой шатии делать. Хотят стоять в коридоре - ради бога, но ни в кабинет, ни на оглашении приговора никого быть не должно и не будет. Приговор, а точнее оглашение заняли минут пять - десять, тут Сгорычев оригинален не был, появившись в мантии, сдвинув брови, зачитав только ту часть, в которой говориться, к скольки годам он нас приговаривает. Мне, учитывая, что я уже получил первые одиннадцать лет, правда, еще не вступившего в силу приговора Хмурова, Сгорычев добавил один год, путем частичного сложения с приговором Хмурова, получилось двенадцать лет лагерей. Бороде, учитывая его девять лет, что наболтал ему Хмуров, Сгорычев добавил полгода, в итоге, Борода получил девять лет и шесть месяцев колонии строгого режима. Видимо на Сгорычева произвели впечатление слова о ночных походах Скворцова, и он присудил мне выплатить ему тринадцать тысяч, очевидно для того, что бы тот на все деньги накупил себе антибздина, и три тысячи Быкову - видимо на взятку, что даст его мамаша при поступлении Ильи преподавателям колледжа для детей с некорректируемыми умственными отклонениями. Остальные десять потерпевших не получили ни гроша - вероятно Сгорычев, решил, что нехрен, удовольствий, полученных потерпевшими во время нашего совместного времяпровождения, было вполне достаточно, что бы за них еще и деньги им выплачивать. Постановил он так же вернуть по принадлежности все компьютеры и все, что было изъято ретивыми опричниками при генеральной прокуратуре. Теперь, по прошествии пяти лет, вновь перечитывая этот приговор, я не перестаю удивляться – насколько, а точнее, до какой степени беспринципности, фальшивой видимости «правосудия» может дойти система, выполняя поставленные перед ней задачи. Удивительное дело, в отличие от приговора Хмурова, который ссылается и на мои показания, и на показания потерпевших, на акты экспертиз, и застенчивое блеяние экспертов, одним словом, создает видимость обоснованности и справедливости, Сгорычев ни чем подобным себя не утруждает. Сгорычев «забыл» упомянуть в приговоре о том, что признал все мои показания недействительными - о них, о трех томах уголовного дела, в приговоре попросту нет ни слова. В основу приговора, Сгорычев положил «показания», данные потерпевшими в ходе судебных заседаний, и мои слова о том, что я подтверждаю, сказанное потерпевшими в суде, Сгорычев расценил как полное признание моей вины, и неоспоримое доказательство оной. Весь приговор построен одинаково, все тридцать восемь эпизодов, как под копирку - потерпевший подтвердил показания, данные им ранее, подсудимый подтвердил показания, данные потерпевшим. При чем, ни разу, нигде не уточняется - какие показания подтвердил потерпевший и я, получалось, что я подтверждал все показания всех без исключения потерпевших. Из остальных «доказательств», в приговоре приведены показания всех свидетелей, которые никогда и не отрицали, что видели меня в обществе мальчишек. Сгорычевым это было истолковано, словно все свидетели держали по свечке в каждой руке и были свидетелями всех инкриминируемых мне деяний, хотя все свидетели утверждали обратное. Сфальсифицировал он и единственное заключение экспертов, на которое ссылается в приговоре, указав, что эксперты обнаружили у Базанова телесные повреждения, характерные для последствий половых актов. Такой экспертизы в деле нет, и не было. А что же у остальных одиннадцати, по которым меня признал виновным Сгорычев, у Базанова значит, есть, а у всех остальных все там так спокойно, что даже не стоит упоминания, хотя бы для видимости, что, духу не хватило врать дальше, а? Хотя, что уж тут говорить, посуди сам, по восемнадцати эпизодам ст.135 Сгорычев дал мне по году за каждый эпизод, а по двадцати эпизодам ч.3 ст. 132 - по восемь лет за каждый эпизод, итого, в сумме имеем сто шестьдесят восемь лет, а в реале я получаю год к одиннадцати годам, что наболтал мне Хмуров, не говоря уже об оправдании меня по всем эпизодам Суслова и Балюкина. То есть ты понимаешь - чего стоят все показания и все доказательства, перечисленные в приговоре, стоило только терпиле не появиться в суде - все обвинение рассыпалось как карточный домик. Представляешь, что бы началось, если бы никто из потерпевших не явился в суд? На одного судью стало бы меньше - это точно, сняли бы к чертовой матери. «Ave Сгорычев» конечно, никто кричать не собирался, но после его суда, от части, из-за скоротечности оного, у нас, по крайней мере, не осталось ощущения того, словно мы побывали на скотобойне, где валят и превращают в колбасный фарш безответный скот, уж очень все то, что происходило до этого, такую скотобойню напоминало, складывалось впечатление, что мы могли бы и вовсе никуда не ездить - с таким же успехом и с таким «приговором», осудили бы и без нас, вручив уже готовые копии приговоров.
Я не буду подробно останавливаться на разного рода обстоятельствах, с которыми я столкнулся во время написания кассационной жалобы на приговор Хмурова. Районный суд, во главе с Крыловым погрязли в отписках в наш адрес, по поводу наших требований ознакомить нас с материалами дела, Крылов вообще временами напоминал мелкого пакостника, старавшегося напакостить мне и моим адвокатам, взял и отменил свое же решение о назначении моего папы моим защитником. Снова получил за это втык, но Родители снова тратили нервы и здоровье, добиваясь от Крылова не быть лицемером, хотя бы в отношении своих же решений. Областной суд натурально стрелялся, поскольку Сгорычев, по идее, не мог присоединять свой приговор к не вступившему в силу приговору Хмурова, а должен был выносить самостоятельное решение с самостоятельными сроками и исполнением. Но Сгорычев «почему-то» этого не сделал. Областной суд, в «независимость», «объективность» и в прочие благодетели которого верили лишь больные областного психиатрического диспансера, этот суд был поставлен Сгорычевым, прямо скажем в позицию, не имеющую аналогов даже в такой, казалось бы, всеобъемлющей в плане поз и позиций работе, как «Камасутра». Отменять приговор Хмурова, как очевидно незаконный и неправомерный, вынесенный с грубейшими нарушениями всех возможных норм, это значило не столько соблюсти нормы закона, сколько поставить крест на «работе» всей следственной кодлы в течение последних четырех лет, плюс почти три года, что длился сам суд. Отменять приговор Хмурова, это означало признание полной профессиональной непригодности всех, кто замарал себя, участвуя в этом фарсе. Отменять приговор Хмурова, это означало, о ужас, идти против генеральной прокуратуры, которая все глаза проглядела, «присматривая» за ходом следствия и суда, постоянно о себе, звонками Свободину, Хмурову и Сгорычеву, напоминая.
Мы, по счастью, не клиенты областной психушки, и иллюзий в отношении областного суда не испытывали, равно, как и наши адвокаты. Однако, выйдя в кассационный процесс по суду Хмурова в конце 2005 года, мы все-таки надеялись, что областной суд, окажется более независимым, чем Хмуров, к тому времени уже во всю председательствовавший в одном из районных судов города. Мы надеялись, если не на отмену, то хотя бы на определение суда, в котором будет указано на то, как не нужно писать и выносить приговоры в духе Хмурова. Три раза нас вывозили в областной суд. Три раза трое судей с непроницаемыми лицами аутиков в пятом колене выслушивали доводы подсудимых и адвокатов о необходимости соблюсти закон, и не дать опозорить себя, как порядочных и независимых судей. К этому времени вышли сроки давности по моим 135, по которым меня осудил Хмуров, вступили поправки в УПК, одним словом - все было в руках судей. 26 января 2006 года, кассационный суд вынес решение по нашему делу. Все признано законным, никаких нарушений усмотрено не было, все признавались виновными, хорошо, что хоть не признали окончательными кретинами, посмевшими понадеяться на справедливость, объективность и еще массу признаков, которыми обязан обладать любой суд, и которыми даже не пахнет не то, что в зале суда, всем этим не пахнет даже на дальних подступах к отечественному правосудию.

Глава 52

Прежде чем завершить первую часть книги, я хочу вернуться к теме, которой уже касался вскользь, а именно – малолетки, что в ту пору располагалась в корпусе напротив окон моей камеры. Коснуться же я хочу не столько самой малолетки, а лишь некоторых ее обитателей, натуральных, чистой воды детей, которых я и Борода так и называли – дети централа.
Конечно, чтобы попасть на малолетку, сиречь, быть арестованным по решению суда, это нужно очень «постараться». В большинстве случаев, закрывали на тюрьму подростков, совершивших тяжкие, или особо тяжкие преступления: неоднократные кражи или угоны, грабежи, разбои, изнасилования, убийства и так далее. Закрывали так же ходивших с условными сроками, и умудрившихся встрять по новой – тут уж точно, до суда камера на седьмом корпусе тебе обеспечена, так что, по большому счету, «детьми», после того, что они натворили по воле, этих подростков от четырнадцати до восемнадцати, назвать можно было с большой натяжкой, но дело даже не в этом.
Все дело в том, что до поры до времени, никто из нас особо и не заморачивался на этой теме, ну сидят себе малолетки, воришки, наркоманы, и грабители, ну и пусть себе сидят, не до них нам было, одним словом. Конечно, слышать, как детские, ломающиеся голоса орут через решку на всю тюрьму: «тюрьма старушка – дай кликушку», соблюдая положенный ритуал, который обязывал новичка забраться на решку, и орать благим матом сначала эту просьбу, потом букву, с которой начиналась его фамилия, а после, слушать, какие клички ему проорут из соседних камер, до тех пор, пока кличка не подойдет, как он думает, ему, и не крикнет: «кэтэ!», что значит, катит, канает ему это погоняло. Дак вот, нам, не видевших мальчишек, и не общавшихся с ними уже больше года, а точнее, мне, поскольку Борода и остальные мои сотоварищи сидели на первом корпусе, куда эти вопли не долетали, мне слышать эти живые голоса, было порою до того приятно, до того они грели мою душу, сами голоса, естественно, а не то, что они вопили. Порою были моменты, когда не только у меня, но и у всех в зоне слышимости, мурашки по коже  и тоска несусветная, от того, что заезжал очередной малолетка, обладавший не только музыкальным слухом, но и голосом который по вечерам, забравшись на решку, начинал петь, при чем, зачастую, пел этот несовершеннолетний тенор балтняк, столь же несовершеннолетний по содержанию, как и он сам, что-то там про целующихся на крыше голубей, суку-прокурора, несправедливого судью и мать – обязательно старушку – темы, в этом возрасте и в его окружении очень популярные. Нужно ли говорить, что он срывал овации, крики: «давай еще!», «жги босяра!», свист и улюлюканье, в качестве приличествующих по такому случаю, но незнакомых большинству обитателей «браво!», не говоря уже о «бис!»
Тем временем, мы начали ездить на суды, и естественно, нос к носу стали сталкиваться с малолетками, гонявшими на суды вместе с нами, а зачастую, и в наш, районный суд тоже. Конечно, подавляющее большинство этих молодых людей, представляли из себя типичных начинающих уголовников, без намека на привлекательность, как внешнюю, так и внутреннюю, тюрьма, и ожидать, что в ней окажется некто, напоминающий юношу из «Смерти в Венеции», извини, как говорится, подвинься. Порою, мне даже казалось, что уж лучше бы я просто слушал их голоса, нежели позднее, видеть  и  общаться с теми, кому они принадлежат. Борода, лишь печально улыбался, слушая мои рассказы о голосах и песнях, наблюдая за их обладателями, действительность, как обычно, во многом оказывалась более прозаичной. Пока однажды, в один из дней, меня, по моей же просьбе не закрыли в боксик – мне нужно было написать вопросы к грядущему заседанию, и дописать окончание рассказа, что начал я писать ночью, да не успел. Только я разложился и устроился, как дверь боксика раскрылась и ко мне подсадили соседа, а поскольку я находился в положении сидя, почти полулежа, не рассчитывая на компанию, то поначалу мне показалось, что подсадили ко мне здоровенного, занявшего весь боксик детину. Однако, стоило мне начать вставать, как детина уменьшался все боле, превратившись в подростка, оказавшегося в аккурат мне по плечо. Мало того, мальчишка, насколько я мог судить, был, как бы это сказать, не обезображен печатью малолетки, симпатичный, одним словом, оказался мальчишка. Естественно, про мои записи, и окончание рассказа я забыл напрочь, я вообще, что называется, «потерял маму», а именно этим словосочетанием в тюрьме принято обозначать состояние, когда человек перестает на время соображать, впадая с состояние ступора. Понятно, что на воле, от такого мальчишки, я бы не то что не в пал бы ни в какое состояние, не факт, что я бы вообще обратил на него внимание, однако, все познается в сравнении, и вот теперь, сидя в тюремном боксике, увидев в сантиметре от себя живого мальчишку, я конечно сей же момент «потерял маму». Мальчишка, видимо тоже впал во что то, поскольку, как правило, малолеток со взрослыми не садят, хотя, бывают и вот такие  неожиданные «накладки».
Обращала на себя внимание прическа мальчишки, он не был наголо стрижен, как большинство сидельцев, у него была нормальная прическа, слегка правда запущенная, но длинные, по тюремным понятиям светлые волосы, несколько не мытые, они резали по моим глазам, уже привыкшим к бритым затылкам. Мы оба перевели дух, и познакомились. Мальчишку звали Антон, и он ехал на переарест, то есть, сегодня будет решаться, останется ли он на тюрьме на все время следствия и суда, или его отпустят под подписку о невыезде, мало того, мы ехали в один суд. Этим обстоятельством и объяснялась прическа Антона, поскольку брить его, малолетку наголо, по тутошним правилам, могли лишь в случае, когда он гарантированно «прилипает». Антон, что называется, «шел паровозом», то есть, отдувался за своих же подельников, которые все свалили на него, предпочтя сотрудничество со следствием и Антона, в качестве стрелочника, камерам малолетки централа. Не сказать что Антон был весь из себя такой крутой пацык, скорее он и оказался здесь исключительно по своей нерешительности, если хочешь, скромности и не нахрапистости, ну не мог он так же как его дружки, не моргнув глазом все валить на других, сдавая их за все котомки, неудобно ему было, он думал о том, как на него другие смотреть после этого будут. Вот и додумал. Видимо, по причине этой же нерешительности, Антону не очень сладко пришлось на малолетке, и я так подозреваю, что он, что называется, «хроманул по жизни», или был в шаге от того, что бы не стать обиженным, хотя, с первых минут он заверил меня, что: «у него по жизни все ровно». Хотя мне, как ты понимаешь, его тюремный статус был до лампочки, передо мной был живой мальчишка, все остальное для меня не имело никакого значения.
Антон, как и большинство малолеток, с которыми я пересекался, оказался голодным, голодным в прямом смысле этого слова, и голодным до простого, человеческого общения. К счастью, я имел возможность утолить все его запросы, тем паче, что уж чего-чего, а по части утоления голода в обоих смыслах, опыта мне не занимать. Не говоря уж о том, насколько оголодавшим был я, разумеется исключительно в плане общения. Антон умял мои бутерброды, попил горячего чаю, шлифанул все это шоколадкой, покурил хорошую сигарету, и естественно, видя, что я хоть и «взросляк», но не прочь потрепаться на отвлеченные темы, устроившись, а точнее, облокотившись спиной мне на бок, поджав одну ногу, и свесив, опять же через мою, свою вторую ногу (боксик, как ты помнишь, метра два метра в длину и полтора в ширину), принялся, как это свойственно сытым мальчишкам, «словоблудить». Руки мне особенно девать то же было некуда, по сему, вскоре они оказались у Антона на плечах, так и сидели, почти что в обнимку. Никто, обрати внимание, не возражал.
Вот так, сидя ко мне спиной, Антон поведал свою историю, для тебя, малоинтересную, свойственную большинству таких вот мальчишек, безотцовщина, мамаша так себе, школа по барабану и сигарета во втором классе, пиво в первом, водка в третьем, совсем недавно попробовал, как это – спать с бабой, но по причине опьянения, вспомнить «как это», увы не может. Все это он рассказывает мне, что бы не показаться размазней, дать понять, что и он уже мужик, а теперь вот и тюрьма, которая, как он наивно полагает, только добавит ему мужественности и авторитета среди своих знакомых. Переубеждать его и что-то доказывать у меня нет никакого желания, я сижу молча, общаясь с ним на уровне эфиров, флюидов и еще черт знает чего, чем обычно общается наш брат. Нужно отметить, что общение мое не натыкается на глухую стену непонимания, Антон все прекрасно понимает, четырнадцать лет, это тебе не десять и даже не тринадцать, однако понимая, не может взять в толк, а точнее сопоставить тюрьму и то, о чем он если не понимает, то догадывается точно. У него затекает спина, и он разворачивается, устраиваясь напротив меня. Одет, кстати, Антон тоже вполне прилично, джинсы, нормальная курточка, добротные кроссовки, цветастый теплячок, домашний у него прикид, одним словом. Так, болтая ни о чем, изредка посматривая друг на друга, мы провели эти четыре часа. Не мог отказать себе в удовольствии и не подержать его за руку, правда пришлось изображать что я показываю ему на какие пальцы какие «перстаки» накалывают бывалые зеки (кстати, как правило, пальцы себе портят именно на малолетке), он с открытым ртом слушал, руку не убирал, хорошо что я не пошел дальше, мест на его теле, где можно «набить» наколку, как ты понимаешь, великое множество. Понимая, что быть может больше и не встретимся, обмениваемся адресами, точнее, я беру его домашний адрес, мой адрес, на ближайший год, ему хорошо известен.
Как малолетку, его называют первым, он выходит и становиться в общий строй зеков, готовящихся к этапированию в суды. Вскоре слышу знакомые фамилии моих сотоварищей, называют и мою, мы выходим из привраток и вливаемся в общую массу арестантов. Все мы, каждый раз выстраиваясь на суды, исподволь рассматривали малолеток, что частенько выезжали вместе со всеми. Как правило, рассматривать там особо было нечего, и появление Антона, разумеется не осталось незамеченным. Все мои други оживились, словно вдохнули свежего воздуха, начали обмен мнениями и впечатлениями. Я быстро остудил их пыл, сказав, что мальчика зовут Антон, что он едет вместе с нами, и что вообще я все утро провел с ним в боксике, тем самым, заработав титул «конченого извращенца», умудрившегося даже в тюрьме, устроить шашни с мальчишкой.  То обстоятельство, что я мило с ним перемигиваюсь, и подойдя ближе даже общаюсь, подтверждали мои слова. Нас погрузили в автозак. Антона, как малолетку, закрыли в одиночный боксик, предусмотренный на такой случай в автозаке. По пути, как обычно мы с Бородой обсудили наши дела, не преминув обсудить и Антона. Бороде он понравился.

Глава 53

Я не знаю, но достаточно разумного, с мусорской точки зрения конечно, объяснения поведения одного из конвойных, никто из нас дать не мог. Не вписывалось оно в обычные рамки поведения и отношений между конвоиром и конвоируемыми. Нет, по началу конечно были и издевательские усмешки и скабрезные шуточки в наш адрес – все это было понятно и вполне объяснимо. Однако, с каждым нашим приездом в суд, общение наше, неведомым нам образом, перерастало из открытой неприязни, к некому пониманию, своего рода, желанию понять, почему он, этот конвоир, не такой как мы. В конце концов, Борода пришел к выводу, что Алексей, так звали конвоира, несколько поторопился родиться, в том плане, что не повстречал он на своем пути одного из нас в период нашего расцвета, тогда бы у него точно такого вопроса не возникло. Алексею было тогда может лет двадцать пять, но от профессионального взгляда Бороды не скрылись признаки того, что в детстве и от части в юности, Леша был еще тот сорвиголова. В смысле, он него срывало голову. Леша, потупив очи и покраснев, был вынужден признать, что да, мужчины на него посматривали, только он не мог понять – чего им от него нужно. Борода тогда сказал, что это не мужчины, а дебилы, которые не смогли этого объяснить отроку Алеше. Одним словом, Алексей со временем превратился если и не в единомышленника, учитывая, что у него была любовница, жена и пятилетний сын, к которому мы с Бородой обещали наведаться лет этак через пять-шесть, то уж точно в человека, не отторгающего нас как данность, человека принявшего нас такими, какие мы есть. Это позволило нам со временем привлекать Алексея к разного рода деликатным просьбам и поручениям, не касавшимся никаким образом процесса, а носившим скорее бытовой, сугубо личный интерес. Не безвозмездно, но Алексей всегда нам помогал, за что и я и Борода ему искренне признательны и вспоминаем до сей поры мы о нем исключительно как о настоящем человеке, хоть и менте.
К тому моменту, когда нас везли в суд вместе с Антоном, наши отношения с Алексеем были в полном расцвете, Борода помню, уговорил его принести фотографию сына и фото самого Алексея в отрочестве – дабы подтвердить свою версию о том, что Алексей поторопился появиться на свет. Однако появление Антона отодвинуло знакомство с фотографиями Алексея на второй план, оно и не удивительно – Борода всегда справедливо считал, что живой мальчик, во много раз интереснее мальчика на фотографии, каким бы красавцем он ни был. На суд тогда кроме нас и Антона привезли еще несколько человек, Алексей рассадил всех по клеткам, нас с Бородой он, как всегда, посадил вместе, напротив клетки, где уже сидел Антон. Начался обычный в таких случаях обыск. Шмонать Антона вызвался Алексей. Существует такое правило, что шмонают обычно по полной программе, вплоть до трусов, снимать которые, правда, никто не заставляет, проверяют лишь резинку, на предмет лезвий или булавки. Видя, что мы с Бородой, чего греха таить, с Антона глаз не сводим, Алексей сначала раздел его до трусов, за тем потребовал эти трусы снять, поскольку у него закрались смутные сомнения, а не прячет ли чего в них обыскиваемый им малолетка. Антон естественно подчинился, практически доведя нас с Бородой до предынфарктного состояния. Не спеша ощупав сантиметр за сантиметром резинку, Алексей, словно невзначай отошел к столу, где прощупал все те же трусы металлоискателем, открыв нашему взору Антона во всей красе, стоящего посреди боксика в чем мать родила, и опустив очи долу, не удосужась даже прикрыться. Видимо решив, что с нас на сегодня достаточно, Алексей с видом человека, только что спасшего из пожара как минимум человек пять или десять, вернул Антону трусы и велел ему одеваться, стриптиз окончен. Когда Антона и остальных подняли в кабинеты к судьям и в подвале остались только мы, Алексей, сияя лучезарной улыбкой подошел к нам. Все было понятно без слов, однако я не удержался и поблагодарил Алексея за те минуты, что предоставил он нам с Бородой, по словам, сказанным чуть позже самим Бородой: « минуты, проведенные наедине с Антоном на глазах у всех».
К слову сказать, дело Антона рассматривал уже известный тебе судья Сгорычев, так что результат был предсказуем – Антона арестовали на период следствия и суда. Судились мы тогда целый день, и к вечеру, компанию нам составила женщина, арестованная в зале суда, так что боксик на обратном пути будет занят. Алексей все понял без слов, и Антона посадили вместе с нами. Выяснилось, однако, что с нами едет и какой-то уголовник, который, пристроившись рядом с Антоном, начал реально его тискать, обнимать и прижимать к себе, не переставая при этом утешать его, мол держись брателла, все будет пучком и так далее. Антон, видимо слегка от такого напора струхнул, и не сопротивляясь, лишь изредка поглядывая на нас, он терпел этого зечару, который уже чуть ли не в десна хотел шибануться с Антошей, все на той же почве арестантской поддержки. Видя, что чего доброго, зек сейчас в наглую залезет парню в штаны, Борода поспешил начать с Антоном непринужденный разговор на отвлеченную тему. Видя, что и я подключился к беседе, зек от Антона с явным неудовольствием отлип, и больше попыток не предпринимал, тем паче, что Антон, от греха подальше, пересел на нашу лавочку. Уже по приезду, я сказал Антону номер своей камеры, и строго настрого велел отписывать немедленно в случае чего лично мне.
Уже сидя как обычно в боксике и обсуждая сегодняшний день, Борода более всего возмущался поведением этого зека, который, как и многие из махровых уголовников, только на словах весь из себя такой правильный и натуральный. Стоило на горизонте замаячить молодому телу, как вся эта спесь моментом слетала, оставляя лишь животное желание тупо трахнуть, засадить, облапать, обслюнявить и обкончать все вокруг себя в радиусе полутора метров.
Антон мне ни разу не написал, из чего я сделал вывод, что у парня, вероятно все в порядке. Однако в правильности моих мыслей я был вынужден усомниться, когда пересекся с Антоном много позже, месяца через три, уже зимой, когда мы, в очередной раз выехали на суд. На сей раз этапа я дожидался в привратке, увидев Антона уже в общем строю. Не смотря на стоявшие морозы, на Антоне была лишь футболка и какая-то разодранная кофта, замызганные трико, на ногах резиновые сапоги, шапки не было вовсе. Будучи и без того не богатырского склада, Антон еще больше похудел, осунулся, но увидев меня и Бороду, улыбнулся, давая понять, что все не так плохо как кажется. Я всегда возил с собой теплую душегрейку, иногда одевая ее, иногда подкладывая для пущей мягкости, возил и тепляк с капюшоном, зеленый, была при мне и спортивная шапка, служившая неким буфером, между головой и шершавой стеной боксика или привратки. Конечно, в таком виде, полураздетым, никто бы Антона из тюрьмы не выпустил, послали бы шнырей и они принесли бы ему рукав от кофты, завязанный узлом – это вместо шапки, и драную, загаженную и завшивленную телогрейку, типа администрация вся прямо исходит, проявляя заботу об этапируемых, в особенности о малолетних. Короче говоря, я достал из майдана тепляк, душегрейку, шапку, и пока мы стояли в ожидании этапа, Антон все это на себя надел, обуви правда никакой не было, но по крайней мере, парень не задыгает окончательно, пока мы доберемся до суда. Борода отдал ему свои варежки, предложив ему, в случае чего, закутаться в его бороду. Оказалось, что Антон едет на решающее заседание, а точнее, на приговор, и по всей вероятности, его нагонят с условным сроком. Этим объяснялся его жалкий вид, поскольку сокамерники, ушлые ребята, обобрали его как липку, поскольку были свято уверены, что Антона отпустят, а уж на воле он себе одежду найдет, а им еще сидеть, не говоря уже о том, что Антоша, таки «хроманул по жизни», и с ним особо не церемонились, предложив одеть то, что осталось. Нам с Бородой до этого обстоятельства не было никакого дела, и мы, как могли, грели его, прижавшись с двух сторон в промерзшем автозаке по пути в суд. Конвой тогда был знакомый, но Алексея не было, по сему, нас рассадили по разным клеткам, хотя, признаюсь, порядком продрогнув нам с Бородой было не до веселья. К слову сказать, заседание у Антона тогда перенесли неизвестно на сколько и он уехал обратно на централ еще до обеда, мы с Бородой лишь порадовались за мальчишку – по крайней мере, он одет, а по понятиям малолетки, забирать, а уж тем паче, носить то что одето на обиженном - категорически не рекомендуется. Уже много позже Алексей рассказал нам, что Антона отпустили домой, и что он, Алексей, был немало удивлен, увидев на Антоне мои вещи, на что Борода сказал, что ничего удивительного нет, поскольку Антон, в период тихой грусти, что накатывала на нас с Бородой, приезжал к нам с малолетки в гости, унося каждый раз что-нибудь из нашего гардероба. Ничего удивительного в том, что Алексей поверил этой шутке не было, присутствуя практически на всех заседаниях и зная о нас и о нашем деле практически все, Леша был уверен, что в нашем случае и при наших возможностях и харизме некоторых из нас, в том, что малолетка заплывает к нам на взросляк погостить, лично для него, нет ничего удивительного. 

Глава 54

Вне всякого сомнения, между словами «Борода» и «эстет», смело можно ставить знак равенства. Борода оставался эстетом всегда и старался быть им во всем, в том числе и в своем отношении к мальчишкам, пересмотреть которое, он решил задолго до того, как это сделал я. Не раз, во время наших совместных встреч, которые мы называли «конференции», Борода задавал мне вопрос, а точнее - пытался понять, почему мы так жестко привязаны к возрастным рамкам? Получалось, что по большому счету, мы привязаны не к возрастным рамкам, а к фасаду, на который мы все обращаем внимание в первую очередь. Нас особо не волнует возраст фасада, когда мы видим то, что рассчитываем и надеемся увидеть, поскольку однозначно, что никого из нас не заденет бородатый мальчик, пусть бы у него на лбу было написано, что ему двенадцать лет, равно как никому из нас, на первых порах не будет особого дела до того, что мальчишке, выглядящему на двенадцать, в силу каких-либо причин уже почти пятнадцать. Иными словами, мы сначала видим, а потом уже знаем, а наложенные на то что мы видим знания, не дают, а точнее – вступают в противоречие с нашими внутренними установками на то что, если мальчик выглядит на двенадцать, то ему и должно быть – в лучшем случае, десять, но никак не пятнадцать. Не говоря уже о том, что на воле, шанс повстречать такого мальчишку, много ниже, выбор-с реальных мальчишек, как ты понимаешь, более широкий.
Борода предложил поменять установки, говоря современным языком, перегрузить систему, поскольку становится очевидным – плата за прежние установки несоизмеримо высока, не стоят они того, нет в этом очевидных преимуществ, способных затмить собою возможность лишиться свободы, да хоть на месяц, хоть на год, не говоря уже о тогдашних от восьми до пятнадцати.
Борода не стал эстетом вдруг, оказавшись в тюрьме или с ближайшего понедельника. Я так подозреваю, он был им и по воле, просто его отношение к мальчишкам, насколько я понял, несколько отличались от моих, в том плане, что Борода искренне считал, что все в мальчишке должно быть прекрасно, и ежели чего-то в нем недостает помимо внешности, фасада, который, естественно должен быть в полном ажуре, то его святая обязанность, это, недостающее, восполнить. Именно этим объясняется, что в отличие от меня, своих мальчишек Борода помнил поименно, поскольку их у него было не так много, Борода, ежели и принимал, впускал в свою душу кого-то, то занимался натурально выпестыванием своего мальчишки, тратя на это не год и не два. Другое дело, что выпестованные им мальчики, взрослея, естественно учителя своего покидали, оставляя его в раздумьях по поводу того, какого хрена и ради чего он потратил годы, нервы и средства, зачастую, не получив элементарных слов благодарности за свои труды, зато юноши от него уходили – хоть сейчас в Преображенский полк его императорского величества, умные, образованные, и заметь, не факт, что геи.
К решению вопроса установок Бороду толкнуло в первую очередь обстоятельство, а точнее, факт того, что он, как и все остальные, оказался за решеткой, не в последнюю очередь благодаря все тем же установкам. Однозначным было одно – не смена установок однозначно ведет за решетку, а нашем случае, повторное попадание в тюрьму, имеет все шансы стать последним в нашей жизни. Хотя, сдается мне, что при всей очевидности назревших перемен, без визуализации того, как бы все это выглядело, тут дело не обошлось. Дело в том, что как ты знаешь, Борода сидел в одной из самых больших камер, соответственно народу там было, порою не протолкнуться, и глупо было бы, если бы однажды, в хату не заехало такое чудо природы, наглядно иллюстрирующее тезис о том, что не только в пятнадцать можно выглядеть на двенадцать, а и в двадцать, можно вполне смотреться на пятнадцать.

Глава 55

Встретившись в очередной раз перед судом, Борода рассказал мне, что к нему в камеру заехал некто Паша. Паше на тот момент было лет двадцать но по словам Бороды, не знай он, что Паше двадцать, он смело бы принял его за пятнадцатилетнего подростка. При чем, иллюзия эта, продолжалась и в бане, где Борода смог воочию убедиться, что вот, поди ж ты, а встречаются в жизни и такие вот, приятные, во всех смыслах исключения, фасад входил в прямое противоречие с биологическим возрастом, при чем настолько, что Борода поначалу даже не поверил своим глазам, подозревая, что Паша элементарно выбривает себя, ан нет, не выбривает, потому как брить попросту было нечего. Несколько расстраивал факт того, что Паша наркоман, и за решеткой уже не в первый раз, и к сожалению, этой его обманчивой внешностью, похоже уже успели воспользоваться еще на малолетке, и судя по всему, не единожды. Паша был петушок, и петушок рабочий. Вдобавок ко всему, мозгов у Паши было ровно столько на сколько он выглядел – сиречь не так уж много, учитывая его страсть к наркоте.
Все это воодушевило Броду, в том плане, что коли уж в тюрьме встречаются такие вот Пашечки, то при желании, найти нечто подобное, не нарика, не дебила, с фасадом, и что немаловажно, хоть с малейшим намеком на мозги, как-никак после пятнадцати, ежели мальчишка не клинический идиот, то масло уже должно булькать, задача эта, учитывая смену приоритетов, вполне решаемая. На момент моего визита к Бороде в гости, Паша уже осудился и отчалил в лагерь, так что я его не застал, но зерна сомнений, идею о смене установок и перезагрузке системы, Борода тогда во мне посеял.
Как я уже упоминал, пронять Бороду одним лишь фасадом, было довольно непросто. Фасад, какой бы красотой он не отличался, Бороду быстро утомлял, его интересовало то, что за фасадом срывается. В случае, а как правило, так оно и было, за фасадом царила чарующая пустота души и потеблядство, по сему Борода, в те редкие моменты, когда он приезжал ко мне, еще будучи на воле, не раз сокрушался по этому поводу. С эстетической точки зрения, с точки зрения возможности не только отдавать деньги на подарки и устраивать дни исполнений желаний, но и получать взамен нечто большее, чем просто возможность быть рядом в любое время дня и ночи, мои мальчишки дать, увы, не могли. После того, как в камере Бороды побывал Паша, его идея о возможном союзе с юношей, не обделенным мозгами, но выглядящем как малолетка, приобрела окончательные черты, сформировалась как один из способов решения проблемы с возрастными установками. О чем он мне всегда говорил, правда, нужно признать, до поры до времени, без особого успеха, мои установки въелись в меня намертво и за здорово живешь, даже в тюрьме, даже под угрозой немалого срока, сдаваться не желали.
Это был очередной наш выезд в суд, когда мы, как обычно стояли в накопителе, ожидая пока из привраток соберут всех, кто должен был ехать в суды моего города. Борода, хоть и не мог похвастать орлиным зрением, но всегда безошибочно чувствовал, что где-то в зоне досягаемости, его флюиды, натолкнулись на эфиры, которые эти флюиды с удовольствием принимают и впитывают. Оставалось лишь посмотреть по сторонам и приглядеться к окружению. То, что Брода в тот день начал меня дергать за рукав и показывать глазами на стоящего неподалеку малолетку, говорило о том, что Борода, а учитывая его достаточно строгие требования как к себе, так и к мальчишкам, нашел таки нечто, что хотя бы от части, этим требованиям удовлетворяет. Я осмотрелся. Действительно, рядом стоял парнишка, чуть ниже меня ростом, и откровенно говоря, вот так, с ходу, сказать что это - нечто, я бы не решился. Хотя, положа руку на сердце, взгляду было приятно смотреть на щеки, еще долго не потребующие бритвенного станка, щетины, признаться, уже порядком обрыдли. Парнишка повернулся ко мне, видимо почувствовав на себе мой взгляд и потоки бородинских флюидов. Я поспешил отвести взор, посмотрел на Бороду, который прямо таки переливался от удовольствия, что вне всякого сомнения, получал он, глядя на этого мальчишку. Интересная штука, чем больше я смотрел на него, да нет, не на Бороду, на малолетку, тем больше открывал я для себя все новые нюансы, дооткрывался до такой степени, что просто глаз уже не мог от него отвесть, в наглую таращась и закрывая обзор Бороде. Мальчишка обладал той, достаточно редкой красотой, открыть которую с первого взгляда невозможно, лишь чуть погодя, разобравшись и приглядевшись, понимаешь, что, черт побери, парень действительно чертовски хорош собой, именно хорош, не приторно сладок и слащаво красив, а, как сказал позднее Борода: «чувствуется порода, кость». Не говоря уже о том, что мальчишка был синеглаз, и судя по отрастающему «ежику», светловолос.
Борода никогда не лез на рожон, в том плане, что однажды, еще на воле, когда мы шли с ним по улице, и совершенно случайно мимо нас прошел мальчишка и Борода, словно невзначай пожалел о том, что мы с ним не знакомы, я на спор вернулся, и демонстративно не только познакомился с ним и познакомил его с Бородой, по-моему мы даже очень мило провели остаток дня, одним словом, и в этот раз, уже в тюрьме, при полом скоплении зеков, честь познакомиться с малолеткой, Борода уступил мне. Он был положительно в восторге от этого мальчишки, уже позднее, по дороге в суд, когда мы обсуждали, назовем его А. Стрельников, дак вот, обсуждая этого мальчишку, Борода предложил такой термин, а точнее, высказался в духе того, что вот именно такие как Стрельников должны становиться брендами, своего рода, образцами, одно разглядывание которых, приносит эстетическое наслаждение, не говоря уже про общение и все остальное. С тех пор, между нами слово «бренд» заиграло новыми красками, к слову сказать, «брендовых» мальчишек, за все время, что провели мы на централе, Борода отметил только двух, А. Стрельникова и Р. Жаркова. Второй попал в эту категорию исключительно по причине чарующей, идеальной со всех ракурсов фигуры, действительно конституции, от макушки до пяток, вдобавок, он чертовски смахивал на Лямина, но это скорее было в минус, чем в плюс Р. Жаркову. А. Стрельников зацепил Бороду капитально. Зацепил до такой степени, что мне пришлось пробивать камеру, в которой он сидит, организовывать «грев», то есть засылать в камеру сигареты, чай, конфеты и так, по мелочи, давая понять, что за малолеткой присматривают и приглядывают со взросляка. А. Стрельникову это очень нравилось и он откровенно пижонил, бравируя этим обстоятельством перед сокамерниками, не забывая при каждой встрече, благодарить и меня и Бороду. Борода реально балдел.
Мне то же перепало удовольствие побалдеть пару раз, когда однажды, возвращаясь с суда, стоя в накопителе я не поверил своим глазам – у стены стоял мальчик, на вид лет десяти, не больше, маленький, рыжий, с какой-то котомкой, как пленный румын, честное слово. Зеки шептались между собой, что мусора совсем спятили, уже детей в тюрьмы гонят, и вообще, куда катиться мир, когда детей начинают гноить на централе. Пацаньчик вертел рыжей головой, улыбался на право и на лево, огрызался ментам и вообще вел себя довольно по свойски. Стоя в коридоре, я специально подошел к нему поближе – парень был реально чуть выше моего пояса! Вскоре его закрыли в боксик. Смена тогда была нормальная, так что у мальчишки долго сидеть в одиночестве не получилось, чему он был только рад, не говоря уже про меня. Пацана звали Санька, и он олицетворял собою тезис Бороды о том, что нет правил без исключений. Саньке было в аккурат четырнадцать лет, родом он был из предместья, по жизни Санька был форточником, иными словам, благодаря своей детской комплекции, пробирался через открытые форточки и открывал дверь приглянувшейся квартиры изнутри. Поскольку эпизодов с участием Саньки набралось вагон и маленькая тележка, судья, я так думаю, лишенный чувств и глаз, арестовал Саньку на период суда и следствия.
Общаясь с Санькой, я понял, что парень не так прост как выглядит, что лишний раз подтверждало слова Бороды – за детской внешностью может скрываться далеко уже не детский ум. Конечно, по сути, Санька был еще дитя дитем, однако его суждения и размышления об окружающей его жизни, некоторые его взгляды на мир, назвать детскими у меня язык не поворачивается. Так, например, узнав о том, что я обвиняюсь в изготовлении порнухи с участием преимущественно таких как Санька, тот, уже устроившийся у меня на коленках и деловито попыхивающий сигаретой, не долго думая заявил, что он, Санька, сниматься в порнухе не стал бы ни за какие деньги, а вот жить со мной, помогать по хозяйству, делать всякую домашнюю работу, он бы, наверно согласился. С его точки зрения, это многим лучше, чем вскрывать квартиры, тем более, что за это могут и посадить, что собственно и случилось. О том, что за то, что такой как Санька, живет со мной, могут посадить уже меня, что собственно и случилось, я умолчал.
Согласно известному закону, ежели что-то где-то убывает, то обязательно где-нибудь прибывает. В данном случае, природа, несколько притормозив общий Санькин рост и развитие всего тела, одарила его пока еще не засранными мозгами, компенсировав маленький рост и детскую внешность, не детскими размерами, которыми Санька очень гордился, показав мне их по случаю – мы обсуждали какую бы татуировку Санька сделал бы там, окажись он в Таиланде, рассказы о котором он слушал затаив дыхание. Боксик Санька покидал полный впечатлений он услышанного, вскоре покинул его и я, полный впечатлений от увиденного.
Среди инспекторов, то есть мусоров централа, была одна смена, которая относилась к нам выше всяких похвал. Обычно, когда мы выезжали на суд в эту смену, или приезжали, когда эта смена стояла на дежурстве, мы могли рассчитывать на то, что нас гарантированно посадят вместе, а могут, ну по крайней мере меня, закрыть в привратку к малолеткам, ну это вообще был праздник, доложу я тебе. Началось все довольно неожиданно, просто у одного из инспекторов, кончились сигареты, и он, зная что я достаточно по тюремным меркам обеспеченный арестант, попросту попросил у меня пачку «америки». Сам я такие сигареты не курю, но на всякий случай, пару пачек всегда возил с собой. Инспектора, по большей части в подробности дел арестантов не вникали, но статьи, по которым катаются зеки, естественно знали, не говоря уже о том, что именно этот инспектор встречал меня в мой первый день, как только я приехал из ИВС в декабре 2001 года. Поскольку брать сигареты у зека на глазах у всех для инспектора чревато неприятностями, он тормознул меня, рассадив по привраткам всех остальных, и взяв пачку, предложил, вероятно в знак признательности, закрыть меня в привратку, где дожидаются суда малолетки. Нужно ли говорить, что его предложение было с благодарностью принято. Разумеется ни о каких «таких» делах и даже разговорах в привратке для малолеток я не вел. Мне вполне хватало того, что я, выбрав из всей массы малолеток, что тусовалась по привратке, одного, наиболее, как мне казалось, отвечающего моим установкам мальчишку, наблюдал за ним, стараясь выхватить интересные для себя моменты в его поведении, да и просто успеть наслушаться столь дорогих моему слуху голосов. Именно так, сидя однажды в привратке для малолеток, я обратил внимание на мальчишку, обратил внимание именно на его удивительно пропорциональное сложение, как сказал бы Борода: «грация и пластика просто запредельные». Не раз я обращал внимание на то, что ежели мальчишка, хоть самую малость готов принять исходящие от меня, или нашего брата энергетические потоки, если его аура или что там у них отвечает за прием таких потоков, хоть малость настроены на них, в любом случае, и в любой ситуации, мальчишка на эти потоки среагирует. Нет ничего удивительного, что и грациозный малолетка через час моего пребывания, сначала не смело, а потом, чуть освоившись в обстановке попросил у меня закурить, потом стрельнул пару конфет для чифиря, который они, малолетки, пили сдуру литрами. На третьем его заходе, познакомились. Р. Жарков был местный, городской мальчишка, угревшийся за угоны, поскольку ходил он с условным сроком, а угонять машины так и не перестал, то попавшись, разумеется, был арестован и отправлен на малолетку. Р. Жаркову было уже, как он подчеркнул, пятнадцать лет отроду. Сказал он это после того, как узнал что я из той самой банды, которая по слухам, что докатились и до малолетки, через Интернет торговала первыми волосами, состриженными с подростковых лобков. Да хоть шестнадцать – Борода прямо как вводу глядел – повстречав вскоре Р. Жаркова в коридоре, Борода, по его словам, дал бы ему лет тринадцать, максимум. Борода, на повал сраженный статью Р. Жаркова и моим рассказом о том, как мы провели время в привратке для малолеток, мне в тот день вообще всю плешь проел своими словами о том, что какого хрена нужно было связываться с реальными малолетками, когда в моем городе, даже в тюрьме, мальчишек ненаказуемого (по тогдашнему УК РФ) возрасту, симпатичных, не глупых, он, Борода усмотрел человек пять, не говоря уже о «брендах» и таких как рыжеволосый Санька. Тогда, сидя с Жарковым, я тему про волосы развивать не стал – зная себя, и чувствуя настрой Жаркова, я не сомневался что могу оказаться по колено в волосах, которые Жарков начал бы выдирать у себя отовсюду. Положа руку на сердце, скажу что однажды, когда Жаркова закрыли в боксик, я не смог отказать ему в удовольствии и убедить меня что таких, пусть жидковатых, но трогательных волос, да какой там, волосиков, я сроду не видал, и что в Интернете за них отвалили бы кучу грина не задумываясь.
Меня, да и Бороду до глубины души трогало и от части печалило то обстоятельство, что те мальчишки, что общались с нами на протяжении этих лет, вынуждены были, расставаясь с нами, давить и зажимать в себе те чувства, что вне всякого сомнения мы в них пробуждали, и о которых они со мной могли говорить будучи наедине. У каждого из них, по своему замечательного мальчишки, как правило впереди маячила малолетка с ее звериными законами, нам же светили срока, отсидев даже часть которых, я сомневаюсь, что у кого-либо из участников тех событий возникнет желание ворошить прошлое.

Глава 56

Многие, с кем мне довелось сидеть в эти годы, с нескрываемым страхом, а порою и с ужасом, рассказывали о Белом Лебеде. Рассказывали, правда, не о самом Лебеде, а о пересылке, что находиться на территории этого лагеря для осужденных к пожизненному лишению свободы. Именно пересылка, с входящим в ее состав камерами ПКТ (помещений камерного типа) и БУР (барак усиленного режима), вошли в историю уголовного мира, как олицетворение полного беспредела, как со стороны мусоров, так и со стороны зеков. Именно на этой пересылке в былые годы ломали «законников», именно на этой пересылке забивали до смерти авторитетных уголовников, короче говоря, страшное место не столько по своей истории, сколько по тому, что и в ХХI веке, на пересылке этой мало что поменялось. Рассказывали, что всем там заправляют зеки, только не простые зеки, а натуральные звери, «погонялы», даже не изгои уголовного мира, а те, на кого ворами наложен крест, то есть они приговорены уголовным миром к смерти в любом случае, и оттого, что терять им нечего, лупят они березовыми черенками или специальными киянками смертным боем все этапы и изощряются в издевательствах как могут. Рассказывали о том, что по самой пересылке все зеки ходят босиком, полы моют шампунями и помазками, что зеки, конечно сами же и отдают. Зловещие и неприятные рассказы, одним словом, ходили среди зеков о лебедевской пересылке, каждый советовал, если дорого здоровье, по возможности это проклятое место миновать, и уходить этапом в другие лагеря, минуя эту мясорубку.
Наслушавшись этих рассказов, я начал загодя готовить плацдарм, а точнее, начал для себя решать - в какой из лагерей мне лучше отправиться для дальнейшего отбывания наказания. Не удивляйся, в лагерь по распределению едут только зеки, у которых не хватило поддержки с воли или другие обстоятельства не позволили, устроить так, что бы попасть именно в тот лагерь, который для тебя наиболее удобен и подходит именно тебе и твоим родителям. В том плане, что бы, не совсем далеко от города, где не очень сильно с режимом, а если еще выясниться, что налажен контакт с администрацией лагеря, то считай, что тебе повезло, сидеть ты будешь как у Христа запазухой. К тому времени уровень «доверия», позволял мне напрямую таковой вопрос перед Сашей Хмуровым поставить - сделать так, что бы сидел я не только поблизости от дома, но и по возможности с Бородой, благо, случаев таких, когда в одном лагере сидят подельники, было предостаточно. Саша меня клятвенно заверял, что вопрос о нашей, с Бородой совместной отсидке, неподалеку от города - это даже не вопрос, а уже решенный, почти что, свершившийся факт, определились и с лагерем. Я как мог, успокаивал Бороду, что вопрос с совместной отсидкой уже решен, что все на мази, что волноваться особо не о чем, короче, как только приговор Хмурова - старшего, вступает-таки в законную силу, мы собираем манатки и отчаливаем. Стоит ли говорить, что при каждой встрече с Сашей, я спрашивал, а он утвердительно ответствовал, мол, все под контролем, вы едите в лагерь, о котором у нас шел разговор последние полгода.
27 января 2006 года, на следующий день, после того, как приговор Хмурова вступил в законную силу, меня называю с вещами, сиречь, на этап. Почему-то не говорят – куда. В отдельной привратке встречаю всех своих подельников, кроме Чемпа, тот собирался сидеть во Владимирской области. Все несколько на взводе, поскольку при очевидной ясности и уверенности, что я и Борода едем в обговоренный лагерь, ясности этой, как и уверенности, с каждой минутой становиться все меньше, потому как Девиз и Дракон видели на наших личных делах конечный пункт назначения - поселок Валай. Поселок, потому как в нем живут мусора, что охраняют зону - последнюю «лесную» зону на территории нашего края - дальше начиналась Республика Коми и девственная тайга, сквозь которую, собственно, до этого поселка прорублена просека, так что добраться до него можно только либо зимой, либо летом, если поймаешь попутный лесовоз, и то, если не размоет дороги, почти восемьсот километров от того места, где я и мои друзья сидели до этого дня.
Валай «славился» тем, что из-за своей недоступности и удаленности, благодаря полному отсутствию какого-либо контроля, на этой зоне царил полный хаос. На Валай, обычно сплавляли всех, кто насолил мусорам, всех, от кого хотели поскорее избавиться, всех, на кого у мусоров имелся зуб, поскольку мусора были уверены - возврата не будет. На Валае не было ничего, ни горячей воды, ни канализации, ни связи, ни радио, ни телевидения, за исключением Первого канала, что пробивался сквозь помехи в хорошую погоду. С Валая, если не спивались, не гибли на лесоповале или пьяных драках, освобождались только по концу срока, либо через колонию-поселение, сиречь, отпахав на лесоповале в течение оставшихся до конца срока лет после лагеря. С нашими статьями, появление на Валае, означало только одно, в лучшем случае, нас по тихой убивали сразу по прибытию, в худшем случае, мы медленно дохли, подвергаясь унижениям и издевательствам как со стороны зеков, так и со стороны постоянно пьяных мусоров. Я забыл сказать - путь на Валай лежал через пересылку на Белом Лебеде, так что мусора, скорее подстраховались, отправляя нас на верную гибель, нас могли прикончить еще на подступах к лагерю. Кровавых пересылок на пути к Валаю было две - пересылка на Белом Лебеде, и Красный Лебедь, пересылка на Ныробе, городе – тюрьме, куда отправляли погонял с Белого Лебедя, когда те, перестаравшись, забивали больше зеков, чем того требовалось. На время «прокурорских проверок», погонял сплавляли на Ныроб, где те отрывались по полной, дожидаясь пока их этапируют обратно. Я специально поставил кавычки, поскольку до сих пор помнят на лебедевской пересылке, слова, сказанные однажды бывшим начальником этой пересылки, после того, как кто-то из зеков, осмелился написать жалобу прокурору по надзору о том, что твориться на Белом Лебеде. А сказал тогда начальник примерно так, что он в прямом смысле имеет прокурора по надзору как хочет, и когда хочет, потому что прокурор - его жена. Нужно ли еще что-то комментировать после этого?
Не укладывалось в голове - как мог так поступить Хмуров – младший? Господи, неужели лицемерное блядство - это семейная традиция? Другое дело, что, отсидев четыре года и пять месяцев в камерах централа, уж мог бы изучить эту породу, породу людей без стыда и совести, без намека на порядочность - мусорскую породу, мог бы подстраховаться лишний раз, проверить - так ли на самом деле все железно, как говорил об этом «детский сад», так между собой мы называли Сашу Хмурова. Теперь, когда до этапа остались считанные часы, когда все документы опечатаны, личные дела упакованы в конверты, нам оставалось только надеяться, что наши ангелы-хранители, не оставят нас и в эту минуту, как и прежде, оберегут и отведут погибель, которую в очередной раз уготовили нам те, кто ненавидит нас до дрожи и боится таких как мы, до спазмов в паху желая нашей смерти. Однако, все это лирика - впереди этап, «столыпин», что цепляют в хвост поезда и уже подзабытые чувства мандража и тревоги за свою жизнь. Впереди лагерь, а это уже, друг мой, совсем другая, я бы сказал, отдельная история, которая еще пишется, но которую я обязательно тебе расскажу.

PS. Еще будучи на централе, Борода не раз спрашивал меня, а точнее, пытался вместе со мной ответить на один вопрос, быть может, самый главный вопрос – «стоят ли все мальчишки, кого мы знали, или нам еще только предстоит узнать, хоть одного дня, что провели мы в неволе, хоть одного седого волоса не наших головах и головах наших близких»? Я тогда, признаюсь, уходил от ответа - уж больно мне было неприятно и горько признавать очевидное – нет, не стоят. По крайней мере, те, кого мы знали. Борода осознал и признал это много раньше меня, ко мне же, это осознание пришло относительно недавно.
Что бы ни говорили, но нужно отдать должное - наше государство умеет и знает - как отбивать охоту и желание. В разное время и у разных людей, оно с упорством, достойным лучшего применения отбивало и убивало в одних желание думать не так как все, в других, действовать и жить, не так как велено и предписано. Психиатрические лечебницы, лагеря и тюрьмы справлялись с этой задачей просто великолепно. Люди, выходя на свободу понимали, что это не они победили систему, это система дает им шанс - либо стать с ней одним целым и жить по ее законам, либо валить отседова к чертовой матери, либо вернувшись в лагеря, на сей раз сдохнуть и сгинуть окончательно. Не хочу говорить за других, но про себя могу сказать однозначно - еще долго любой мальчик, которого встречу я на улице, будет вызывать у меня не свойственный моему мировосприятию положительные эмоции и все такое прочее - он будет вызывать мгновенную ассоциацию с тем, что пришлось пережить мне вот из-за таких же мальчишек. Я тысячу раз подумаю, еще столько же раз вспомню смрад централа и пересылок, годы изоляции, сотни убийц и просто махровых уголовников, что окружали меня все эти годы, все то, что пришлось пережить моим Родителям, прежде чем просто подойти к мальчишке, каким бы распрекрасным он не был. Мальчишка, быть может, уже уйдет давно, пока я буду стоять, и думать, да и на здоровье, целее будет, нет, не он, целее буду я, ибо государство научило меня любить жизнь и ценить свободу. Как истинное «свободное» государство, оно дарует мне «свободу» выбора - идти за мальчиком и рано или поздно, вновь оказаться за решеткой, либо, пройдя все то, через что мне пришлось пройти, не быть клиническим идиотом, идущем на поводу у своих демонов, а принять единственно правильное решение. Я хочу закончить эту книгу с того, с чего ее начал - ад следствия, преисподняя тюрьмы и лагерей не может убить в человеке то, что даровано ему от природы. Тюрьма и лагерь учат как правильно, как осторожно и трепетно можно и нужно этим даром распоряжаться, в противном случае, остается только одно - увидеть и умереть.

© Савелий Тевер
Сентябрь 2006 - июль 2008 г.