Интриганы
Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку.
Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать,
туда-то не полезут.
Вытянулся, сложил руки на груди,
придал лицу скорбность – в общем,
обратился покойником.
Вошли. Один грузно, тяжело; второй
мягко, будто пританцовывая.
– Чии сице ноги с-под лавки?-удивился
боярин.
Это он мертвецов заметил, сообразил
Ластик.
– Не бремени главушку, княже,
– проворковал Ондрейка. – То два
шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским
душам, лиха
зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий
дом свезть.
Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел
твоей
боярской милости отрока явить.
– Ну яви, яви.
Подошли совсем близко. Замолчали.
Слыша их дыхание прямо над
собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.
– Что, не личит на царевича?
– с тревогой спросил слуга.
Василий Иванович с сомнением
молвил:
– Не спамятую. Годов будет тому
с полтреть-ятцеть, как я Дмитрия
зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене
бысть. Да
сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету.
Няньку и мамок
всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече – на
Выксе
монашствует, по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича
по телу знаки
были: одесную от носа брадавка, на шуйном плечике красна
родинка.
Так-так, соображал Ластик, вынужденный
обходиться без перевода:
Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем
тоже в
гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как
царевич
выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка»,
это,
наверное, особые приметы.
– То мне ведомо, боярин, – сказал
Ондрейка. – Вборзе исделаю – и
родинку, и брадавку. Отой-диткось на мало время. И свечечку
забери, я
твоей милости после посвечу – узришь, яко отрок будет глядеть
во
гробе, пред народом.
Ловкие руки вмиг стянули с Ластика
цирковой камзольчик (хорошо,
унибука под ним не было).
– Что свеж-от, что свеж! – приговаривал
душегуб, будто товар
расхваливал. – И члены не закоченели, то-то гибки, то-то
крупитчаты!
Хладен токмо.
Будешь хладен, когда у вас тут
нетоплено. Только бы кожа не пошла
мурашками. Тогда всё, конец.
Щекотнуло по левому плечу, потом
по правой щеке, сбоку от носа.
Это слуга свои особые приметы наклеивает, догадался Ластик.
Ондрейка ворочал его грубо, будто
неодушевленный предмет. Кое-как
натянул какую-то одежду, уложил обратно, опять сложил руки
на груди,
помял лицо, очевидно разглаживая складки. Хорошо, что темно,
иначе
Ластик обязательно был бы разоблачен.
– Поди-тко, Василь Иванович,
позри, – позвал Ондрейка. – Вот я
подсвешней озарю.
Пол заскрипел под неторопливыми
шагами боярина.
Лицу стало тепло от близкого
пламени свечей.
Князь молчал, сопя и причмокивая.
«…Тридцать восемь, тридцать
девять…», – считал про себя Ластик, задержав дыхание.
Когда почувствовал, что уже не
может и сейчас сделает вдох,
Василий Иванович наконец насмотрелся на покойника и сел
на соседнюю
скамью.
– Впрямь, яко живой, – сказал
он довольным голосом. – И кафтан
червлен, аки на царевиче бысть. Личит на Дмитрия, ей-же-ей
личит.
Ловок ты, Ондрейка Шарафудин. Не вотще тя кормлю. Не успел
Ластик
тихонько вдохнуть-выдохнуть (и по физической необходимости,
и от
облегчения), как вдруг слышит:
– Нашто ты, Ондрейка, нож вздел?
– Да как же, боярин. Царевич-то
Дмитрий горлышком на нож пал, все
ведают. Взрезать надо.
У Ластика снова перехватило дыхание,
теперь уже ненарочно.
Взрезать горло?! Князь укоризненно сказал:
– Хоть ты и ловок, Шарафудин,
а всё едино дурень. Ненадобно
резать. Аще убо мощи нетленны, то и злодейска рана позатянулась
следа
не оставя. Тако лепше будет… – Похрустел ореховой скорлупой,
покряхтел
и говорит – как бы с сомнением. – Горазд твой отрок. И
личен, и
благостен, альбы почувствительней чего-нито. Штоб женки
во храме
расслезились-разжалостились… – Вдруг поднялся, подошел,
и на грудь
Ластика что-то посыпалось. – А мы вот. Орешков в домовину
покладем.
Ведомо: царственно чадо орешки лесны кушало, егда на нож
пало. Тако и
очевидные люди в Угличе показывали, на розыске.
Ондрейка, фамилия которого, оказывается,
была Шарафудин, боярской
идеей восхитился:
– Истинно рекут, княже, изо всех
бояр московских мудрей тебя не
сыскать. Ажио меня слеза сшибла, от орешков-то.
– Ты мне-то хоть не бреши, –
проворчал Василий Иванович. – Тебя,
душегубца, слеза токмо што с сырой луковицы прошибет. Ладно,
грядем в
горницу. Вдругорядь всё обтолкуем. Дело-то зело искусное,
не
оступиться бы.
Едва жуткая парочка вышла, Ластик
потрогал щеку (к ней и в самом
деле был прилеплен какой-то комочек – ладно, пускай будет),
подтянул
длинные рукава «червлена кафтана», вытащил из-под лавки
унибук и
поскорей вернулся на свой наблюдательный пункт.
Глянул одним глазком, что делается
в горнице. Князь сел обратно в
кресло, Ондрейка Шарафудин стоял напротив. Беседовали.
«Перевод», – шепнул Ластик в
раскрытую книгу.
– Боярин, я всё у тебя спросить
хотел, – говорил слуга. – Вот ты
четырнадцать лет назад следствие в Угличе вел. Свидетелей
допрашивал,
подозреваемых пытал. Как оно на самом-то деле было? Погиб
Дмитрий или
нет? Люди говорят, будто бы то не царевич был, а сын поповский,
на
него похожий. Якобы знали приближенные о покушении и подменили
мальчика.
– Царевич это был, я доподлинно
выяснил. На то мне Годунов особый
наказ дал.
Тут Ондрейка перешел на шепот,
так что Ластик почти ничего и не
разобрал, но у унибука микрофон был более чуткий:
– А что там вышло-то? Если по
правде? Сам царевич на свайку(Точный
смысл термина утрачен; подобие ножика или заостренного
железного шипа,
который бросали в землю во время игры.) упал, в припадке
падучей
болезни(Этим термином обозначалась эпилепсия и еще некоторые
психоневрологические заболевания, сопровождаемые припадками
и
судорогами.), или его убили?
Из-за обилия комментариев Ластик
едва поспевал за ходом беседы. К
счастью, она шла медленно, с паузами. Вот теперь прервалась.
Заглянув в дырку, шестиклассник
увидел, что Василий Иванович
крестится, причем смотрит прямо на него, на Ластика!
Неужели заметил?
Нет, кажется, нет.
– То знает один Господь, – произнес
боярин.
– Ты же вел следствие, – не отставал
от него Ондрейка.
– Я не следствие вел, я жизнь
свою спасал. Годунов, меня в Углич
посылая, знаешь, как сказал? «Гляди, Васька, не оступись».
Я понял,
умом меня Бог не обидел. Вот следствие и установило, что
Дмитрий в
ножички играл, да приключился с ним припадок, и упал он
на землю в
судорогах, и пропорол свое царственное горлышко. А как
оно там по
правде было, это ты сам соображай. Единственный возможный
наследник
престола ни с того ни с сего на нож горлом не падает. Разве
что если
мешает кое-кому другому надеть царский венец. Я Бориса
не виню. Какой
у него был выбор? Царевичевы голые дядьки(В оригинале «дядьки
нагие»,
вне контекста смысл непонятен.) Годунова ненавидели. Подрос
бы
Дмитрий, захотели бы дядьки его царем сделать. Тут-то Борису
и конец.
На его месте я сделал бы то же самое.
– Ты, Василий Иванович, половчей
бы обстряпал, – льстиво сказал
Ондрейка. – Без ножика обошелся, чтоб дурных слухов избежать.
– И то правда. Тебя бы, душегуба,
послал.
Оба засмеялись: один жирно, другой
сухенько.
– Значит, дальше действуем так,
– продолжил князь уже серьезно. –
Выставим мощи напоказ. Труп хорош: видом благостен, баб
разжалобит, а
бабы в таком деле важней всего. Гляди, чтоб благоухание
было – спрысни
елеем, розовым маслом. Калек заготовил?
– Двоих. Один слепой. Коснется
гроба и про-зреет. Еще есть
парализованный, его на носилках принесут. Как чернь увидит
одно
исцеление, потом второе – дальше само пойдет. Я толпу знаю.
Бесноватые
в ум войдут, горбатые распрямятся, хромые без костылей
пойдут. Вера,
она чудеса делает…
– Двух мало будет, – строго оборвал
его Василий Иванович. – Еще
парочку заготовь. На это дело должников возьми, из моей
темницы.
– Сделаю.
– Ну, помогай Господь. – Боярин
тяжело вздохнул. – Я наверх(Точный
смысл непонятен), за Борисом. Скажу, что мощи отрока доставлены.
А ты
ступай в темницу, подбери сам, кого сочтешь подходящим.
Сули прощение
долгов. А после – сам знаешь…
– Знаю. Не тревожься, князь,
болтать не станут. Посмотрел Ластик в
дырку, как интриганы выходят из горницы: впереди боярин
– важный, в
шитом серебром одеянии до пят; за ним пританцовывающей
походкой
Шарафудин.
И скорей уткнулся носом в унибук.
Первым делом, конечно, спросил
про царевича Дмитрия.
УГЛИЦКИЙ Дмитрий (Димитрий)
(1582-1591)
Царевич, сын Ивана Грозного от
его седьмой жены Марии Нагой.
Воспитывался в городе Угличе в окружении дядьев Нагих,
братьев матери.
Погиб при невыясненных обстоятельствах: по одной версии,
напоролся на
нож во время эпилептического припадка, по другой – был
зарезан
убийцами, подосланными Борисом Годуновым, который хотел
избавиться от
наследника престола, чтобы самому стать царем. Был похоронен
в
Преображенском соборе города Углича. Туманность обстоятельств
смерти
царевича привела к появлению нескольких самозванцев, выдававших
себя
за спасшегося Дмитрия.
Кое-что начинало проясняться.
«Нагие» – это, оказывается, фамилия.
«Голые дядьки» – это царевичевы дядья Нагие. Про Дмитрия,
младшего
сына Ивана Грозного, Ластик теперь тоже кое-что припомнил.
Это из-за
него у Бориса Годунова «мальчики кровавые в глазах».
Заодно уж спросил и про Годунова
– надо же знать, кто у них тут
царствует. Тем более что этому человеку хотят «отрока»
показывать.
ГОДУНОВ
Борис Федорович
(ок. 1552-1605) Русский царь.
Сын боярина, приближенный Иоанна
Грозного и фактический правитель государства в годы царствования
Федора Иоанновича (1584 – 1598). После смерти царя Федора,
в связи с
пресечением династии, Годунов был первым в русской истории
монархом,
который, по свидетельству летописцев, был «избран всем
народом» и
утвержден на специально созванном Земском Соборе.
В справке впечатлили два обстоятельства.
Во-первых, Ластик и не знал,
что царей можно выбирать. Какой же он
тогда монарх? Вроде президента получается.
А во-вторых, недолго же Борису
осталось царствовать. На дворе-то
1605 год.
Вопросов было еще много, но сейчас
имелись дела поважнее, чем
изучать русскую историю. Например, как бы поскорее унести
ноги – и из
русской истории, и конкретно из этого нехорошего дома.
Надоело Ластику прикидываться
трупом, да и как бы от этого не
стать взаправдошным покойником. И Василию Ивановичу, и
Ондрейке
человека прикончить – что высморкаться. Если им позарез
нужно, чтоб
отрок был не живой, а мертвый, они своего добьются.
Для начала Ластик отправился
на разведку. Райское Яблоко пока
оставил за щекой – разговаривать тут все равно было не
с кем. Унибук
спрятал за пазуху.
Бесшумно ступая бархатными туфлями,
выскользнул в большую комнату.
Огляделся.
Увидел то, чего нельзя было разглядеть
через дырку: длинные лавки
под коврами и большую печь, облицованную расписным кафелем
– от нее
тянуло теплом.
Что еще?
В углу, близко от дверцы, ведущей
в чулан, – большая икона, перед
ней горящая лампадка. Суровый густобородый Спаситель был
похож на
Василия Ивановича, и даже глядел так же криво – один глаз
чернее
другого и какой-то пустой. Заинтересовавшись, Ластик подошел,
приподнялся на цыпочки. Ух ты! У иконы вместо одного ока
дырка. Вот
откуда он в горницу подглядывал. А князь, когда крестился,
смотрел не
на него – на образ.
Прежде чем разведать, что находится
за большой дубовой дверью,
куда удалились те двое, Ластик решил выглянуть в окно.
Это оказалось не так просто.
Окна-то в горнице имелись, только
через них ничего не было видно.
В мелкий переплет зачем-то вставили мутные пластинки, вроде
матового
стекла, только не гладкие, а пузырчатые. Подергав раму
и так, и этак,
Ластик открыл одну створку и осторожно высунулся.
Оказывается, уже рассвело. Внизу
блестели еще не просохшие от
ночной росы доски – ими был вымощен весь широкий двор.
Вдоль
бревенчатого частокола тесно лепились домики, сарайчики,
пристройки.
Шлепая лаптями, пробежала девушка
в длинном скучного цвета платье,
за ней едва поспевала перетянутая алой лентой коса.
У ворот, зевая, стояли двое стражников
в одинаковых зеленых
шинелях, то есть кафтанах: у одного топор на длинной палке
(называется
«алебарда»), у другого большое длинноствольное ружье.
Не сказать, чтоб во дворе было
тихо: где-то ржали лошади, мычали
коровы, хрюкали и визжали свиньи. Потом заголосил петух,
ему ответили
другие, еще более горластые – будто эхо прокатилось.
Дом князя Василия Ивановича стоял
на холме, так что из окна было
видно не только двор, но и окрестности.
Справа и слева серели остроугольные
деревянные крыши, меж ними
посверкивали луковки церквей. Но туда Ластик посмотрел
мельком – его
внимание привлек вид на другой, соседний холм, расположенный
прямо
напротив.
Там у подножия текла неширокая
речка, над ней высилась двойная
зубчатая стена.
Крепкие каменные башни крепости
показались Ластику смутно
знакомыми, особенно одна, угловая. Он пригляделся получше
и ахнул –
это же Боровицкая! Только вместо верхней части и известного
всему миру
шпиля куцый деревянный шатер.
Кремль!
Тогда получается, что двор Василия
Ивановича стоит на том самом
месте, где теперь расположен Пашков дом, старое здание
главной
российской библиотеки.
Ластик перегнулся через широкий
подоконник, высунулся еще дальше.
Точно Кремль! Вон колокольня
Иван Великий и главы кремлевских
соборов, а вон справа Москва-река.
У ворот Боровицкой башни двумя
ровными шеренгами стояли солдаты в
чем-то малиновом. Луч блеснул на бронзовом стволе пушки.
Со стороны
храмов бухнул зычный колокол, так что содрогнулся воздух.
Подхватили
другие, пожиже, и над Москвой поплыл перезвон.
С крепостной стены, хлопая крыльями,
взвилась стая голубей и
закружила в небе – пожалуй, единственная деталь московского
пейзажа,
оставшаяся неизменной.
Ластик так засмотрелся на Кремль,
так заслушался колокольного
гуда, что совсем забыл об опасности. Не спохватился, даже
когда
малиновые человечки возле Боровицкой башни вдруг сломали
шеренгу,
засуетились и построились снова, еще ровней прежнего. Очень
уж
увлекательно было смотреть, как на цепях опускается и накрывает
речку
подвесной мост, как распахиваются высокие ворота и ползет
вниз
решетка.
Из крепости, грохоча подковами,
вылетели несколько белых
всадников, за ними, не отставая, выбежали люди в черном,
у каждого в
руке обнаженная сабля, а потом выехала золоченная карета,
запряженная
два-четыре-шесть-восемь-десять-двенадцатью серыми в точечку
лошадьми,
и сразу вся заискрилась на солнце. До чего же это было
красиво!
За каретой еще кто-то ехал верхом,
кто-то бежал, но Ластик уже
опомнился. Кортеж несся прямо к Пашкову Дому, то есть к
подворью
Василия Ивановича, и стало ясно: это князь везет царя,
чтоб показать
ему «мощи».
Быстро же Борис Годунов собрался,
и это на рассвете! Значит, не
терпится ему.
Ой, что делать?
Ластик кинулся к дубовой двери.
Приоткрыл тяжелую створку,
высунулся.
Широкая лестница вела вниз, в
довольно большой зал с квадратными
пузатыми колоннами. Там бегали слуги, ставили на длинный
стол блюда и
кувшины, накрывали большое кресло ковром, наваливали на
скамьи
подушек.
Этим путем не уйдешь.
Куда же деваться?
Из окна тоже не выпрыгнешь –
высоко, да и увидят.
Со двора донеслось ржание множества
лошадей, шум голосов.
Прибыли!
Ничего не попишешь. Надо укладываться
назад, в «домовину».
Тот самый Годунов
Лежать пришлось долго.
Сначала Ластик сильно боялся
и совсем не шевелился. Потом от
неподвижности затекла шея. «Покойник» открыл глаз, покосился
в сторону
двери. Подумал: «Скорей бы уж пришли, что ли» – ожидание
было
мучительным.
Странно. Из Кремля царь примчался
в один миг, а идти смотреть на
отрока почему-то не спешил.
Протерзавшись неизвестностью
еще минут десять, Ластик в конце
концов не выдержал. Поднялся со своего жуткого ложа, полез
глядеть в
дырку.
В соседней горнице никого не
было, но со стороны лестницы
доносился отдаленный гул множества голосов. Нужно подобраться
к той,
большой двери и потихоньку выглянуть, сказал себе Ластик,
и в ту же
секунду дубовая створка распахнулась.
В комнату один за другим вошли
три человека. Первым, низко
кланяясь и двигаясь спиной вперед, семенил Ондрейка Шарафудин.
За ним
точно таким же манером, только менее грациозно пятился
Василий
Иванович. А последним вплыл, величаво постукивая посохом,
человек,
одетый наполовину по-русски, наполовину по-европейски:
ноги в красных
чулках и башмаках с бантами, но сверху златотканный кафтан,
перетянутый широким жемчужным поясом. Вот он, стало быть,
какой –
царь.
Борис Годунов был кряжист, краснолиц,
в недлинной, стриженной
клином бородке проседь. На голове – маленькая, черная
шапочка-нашлепка, такая же, как у боярина.
Государь уставился точнехонько
на Ластика (на самом-то деле на
икону, теперь понятно) и размашисто перекрестился.
– Свят, свят, свят Господи Исусе,
исполнь небо и земля славы Его!
Голос у него был неожиданно звонкий,
молодой. Наверно, таким
хорошо кричать перед большой толпой или командовать войском.
Но кроме
голоса ничего привлекательного в самодержце Ластик не обнаружил.
Низенький, животастый, лоб в глубо-ченных морщинах, лицо
опухшее,
заплывшие глазки так и шныряют туда-сюда, а мясистые, унизанные
перстнями пальцы, что сжимают посох, всё время шевелятся,
будто
червяки.
Шестиклассник впервые видел настоящего
живого монарха и даже
расстроился. Ничего себе царь. Как этакого несимпатичного
«всем
народом выбрали»? Где у избирателей глаза были? Неужто
во всей России
никого получше не нашлось?
А Годунов тем временем сделал
удивительную вещь – не оборачиваясь,
сел прямо посреди горницы. Однако не плюхнулся задом об
пол, как
следовало бы ожидать, а опустился на деревянное кресло,
которое вмиг
подставил ему хозяин. Даже удивительно, откуда у дородного
боярина
сыскалось столько прыти. Царь же ничуть не удивился – должно
быть, ему
и в голову не приходило, что окружающие посмеют не предугадать
его
желаний.
Ондрейка, тот смирно стоял в
уголочке, опустив голову, шапку
держал в руке. Синела бритая под ноль макушка.
– О, маестат! О, крестьяннейший
из подсолнечных царей! Пожаловал
убогий домишко раба твоего! – торжественно провозгласил
князь, но,
поскольку он стоял за спиной у царя, лицу подобающего выражения
не
придал – было видно, что правый глаз боярина взирает на
повелителя с
опаской, а левый по обыкновению зажмурен.
Разговор намечался важный, для
Ластика и вовсе судьбоносный,
поэтому он тихонько слез со скамьи, уселся в гроб и достал
унибук.
– Перевод!
– О, царское величество! О, христианнейший
из монархов Солнечной
Системы!(В 17 столетии этот термин обозначал одну лишь
планету Земля.)
Ты оказал высокую честь скромному дому твоего слуги!
– Пустого не болтай, – перебил
князя царь. –Дело говори. Надолго
задержусь – свита начнет беспокоиться. Где он? Царевич
где?
– Вон за той маленькой дверцей,
государь. Как доставлен из Углича
в гробу, так и лежит.
– И что, в самом деле нетленен?
– Ты можешь убедиться в этом
своими собственными ясными
глазыньками (Употребление уменьшительно-ласкательных окончаний
в
старорусском языке означало особую почтительность).
– Сейчас, сейчас, погоди… - Голос
царя дрогнул.
Все-таки поразительно, до чего
удобно было подслушивать отсюда, из
чулана. Не пропадало ни единое слово. Опять же имелся глазок
для
подглядывания. Наверное, неспроста тут всё так устроено.
– А это точно царевич? – тихо
и как бы даже с робостью спросил
Годунов.
– Доподлинно не знаю. Уверен
лишь, это тот самый ребенок, какого
мне показывали четырнадцать лет назад, когда я по твоему
приказу
проводил в Угличе следственно-розыскные мероприятия. Черноволосый,
белолицый, с маленьким наростом правее носа, с родимым
пятном красного
цвета на левом плече. И ростом крупнее, чем бывают девятилетние
дети –
в батюшку пошел, Иоанна Васильевича. Царь удрученно вздохнул.
– Я-то Дмитрия последний раз
трехлетком видел, когда смутьянов
Нагих из Москвы высылали…
– Чувствую, ты в сомнении, государь.
– Голос боярина сделался
мягок, прямо медов. – Так еще не поздно отказаться от нашего
плана.
Никто не знает, что тело царевича вывезено из Углича, мой
слуга
Ондрейка Шарафудин проделал это тайно. Как привезли, так
и обратно
увезем.
Гулкий удар – должно быть, монарх
стукнул посохом об пол.
– Нет-нет. Показать народу царевича
необходимо. А то уже в
открытую говорят, будто польский самозванец и есть настоящий
Дмитрий.
И головы рубим, и вешаем, и на кол сажаем, да всем рты
не заткнешь. Ты
мне только одно скажи, Василий… – Борис перешел на шепот.
– А не может
это быть поповский сын? Самозванец Гришка Отрепьев пишет
в своих
грамотках(Этим словом в допетровской России называли любые
документы:
указы, письма, постановления.), что вместо него-де зарезали
поповича.
– Знаю, о царь и великий князь,
слышал. Но достаточно взглянуть на
августейшего покойника, и сразу видно, что разговоры про
поповского
сына – забобоны(Этот термин в глоссарии отсутствует; контекстуальный
анализ предполагает значение «враки», «чушь», «брехня».)
Истинно
царственный отрок, посмотри сам.
– Ладно… – наконец решился Борис.–
Пойду. Спаси и сохрани,
Господи, и не оставь в час испытаний… А ты, Василий, тут
будь. Сам я,
один. Подсвечник только дай. Господи, Господи, спаси и
укрепи…
Услышав скрип и звук шагов, Ластик
сунул уни-бук между бортом
гроба и стеной, вытянулся.
В последний момент, спохватившись,
насыпал себе на грудь орешков,
после чего закрыл глаза, сделался «личен и благостен»,
как подобало
«истинно царственному отроку».
Пока государь шел по горнице,
он и топал, и посохом об пол стучал,
а вошел в чуланчик – сделался тише воды, ниже травы.
Сначала постоял на пороге и долго
бормотал молитвы. Ластик
разбирал лишь отдельные слова:
– Грех ради моих… Чадо пресветлое…
Яко и Христос нам прощал…
Похныкал так минуты две, а то
и три, и лишь после этого осмелился
подойти, причем на цыпочках.
Ластик уже начинал привыкать
к тому, что его разглядывают вот так
– сосредоточенно, в гробовом (а каком же еще?) молчании,
под тихий
треск свечных фитильков. Наученный опытом, дыхание полностью
не
задерживал, просто старался втягивать и выпускать воздух
помедленней.
Вдруг до его слуха донесся странный
звук – не то сморкание, не то
посвистывание. Не сразу Ластик понял, что царь и великий
князь плачет.
Дрожащий голос забормотал малопонятное:
– Пес я суемерзкий, чадогубитель
гноеродный! Ах, отрок безвинный!
Аки бы мог аз, грешный, житие свое окаянное вспять возвер-нуть!
Увы
мне! Што есмь шапка царская, што есмь власть над человеками?
Пошто
загубил аз, сквернодеец, душу свою бессмертну? Всё тлен
и суета!
Истинно рек Еклесиаст: «И возвратится персть в землю, и
дух
возвратится к Богу, иже даде его. Суета суетствий, всяческая
суета». А
еще речено: «Всё творение приведет Бог на Суд о всякем
погрешении, аще
благо и аще лукаво». Близок Суд-от Страшный, близок, уж
чую огнь его
пылающ!
Тут самодержец совсем разрыдался.
Раздался грохот – это он
повалился на колени, а потом еще и мерный глухой стук,
происхождение
которого Ластик вычислил не сразу. Прошла, наверное, минута-другая,
прежде чем догадался: лбом об пол колотит.
Терпение у них тут в 17 веке
было редкостное – царь стучался
головой о доски, плакал и молился никак не меньше четверти
часа.
Наконец, поутих, засморкался
(судя по звуку, не в платок, а на
сторону). Вдруг как крикнет:
– Эй, Василий, истинно ль рекут,
что мощи сии от болезней
исцеляют?
– Истинная правда, государь!
– отозвался из горницы боярин.
Царь, не вставая с коленок, подполз
вплотную к гробу, наклонился,
обдав запахом чеснока и пота. Зашептал в самое ухо:
– Прости ты мя, окаянного. Ты
ныне на небеси, тебе по ангельскому
чину зла и обиды в сердце несть не статно. Аз, грешный,
многими
болезнями маюся, и лекари иноземные лекарствиями своими
не дают
облегчения. Исцели мя, святый отрок, от почечуя постылого,
от
водотрудия почетного, от бессонной напасти и брюхопучения.
А за то аз
тебе на Москве церкву каменну поставлю, о трех главах,
да повелю тебя
во храмех молитвенно поминать вкупе с блаженные отцы.
Борода монарха щекотала Ластику
подбородок и край рта. Это-то еще
ладно, но когда длинный ус коснулся ноздри, случилось непоправимое.
– Ап-чхи! – грохнул «святый отрок».
И еще два раза. – Ап-чхи!!
Ап-чхи!!!
Наследник престола
– Здрав буди, батюшко-царь! – в один голос откликнулись Василий
Иванович и Ондрейка, а боярин еще и прибавил. – Изыди дух чихной,
прииди благолепной!
Только батюшке-царю было совсем
не благолепно. Ластик это сразу
понял, когда открыл глаза и приподнялся в домовине (после
чихания
притворяться покойником смысла не имело).
Его величество шарахнулся от
гроба так, что с размаху сел на пол.
Борода тряслась, глаза лезли из орбит.
– О…ожил! – пролепетали дрожащие
губы.
Понятно, что человек испугался.
Всякий обомлеет, если на него
чихнет мертвец. Чтоб монарх успокоился, Ластик ему широко
улыбнулся.
Только вышло еще хуже.
– А-а! – подавился криком Борис,
в ужасе уставившись на
хромкобальтовую скобку. – Зуб железной! Яко речено пророком
Даниилом:
«И се зверь четвертый, страшен и ужасен, зубы же его железны!»
Погибель моя настала, Господи!
– Господин царь, да что вы, я
вам сейчас всё объясню, – залепетал
Ластик, не очень-то рассчитывая, что самодержец поймет,
а больше
уповая на ласковость интонации. – Я никакой не мертвец,
а совершенно
живой. Меня сюда по ошибке положили.
– А-а-а! А-А-А-А! – завопил Годунов
уже не сдавленно, а истошно.
В каморку вбежал Василий Иванович,
увидел сидящего в гробу
Ластика, съежившегося на полу царя и остолбенел. Левый
глаз открылся и
сделался таким же выпученным, как правый. Рука взметнулась
ко лбу –
перекреститься, но не довершила крестного знамения.
Из-за плеча боярина показалась
физиономия Шарафудина. Озадаченно
перекосилась, но не более того – непохоже было, что на
свете есть
явления, способные так уж сильно поразить этого субъекта.
– Воскресе! – прохрипел Борис,
тыча пальцем. – Дмитрий воскресе!
За грехи мои! Томно! Воздуху нет!
Он опрокинулся на спину, рванул
ворот – на пол брызнули большие
жемчужные пуговицы.
Двое других не тронулись с места,
всё пялились на Ластика.
– Руда навскипь толчет… сердце
вразрыв… – с трудом проговорил
Годунов. – Отхожу, бо приступил час мой…
И вдруг улыбнулся – что удивительно,
словно бы с облегчением.
Как вести себя в этой ситуации,
Ластик не знал. Терять все равно
было нечего, поэтому он выудил из-за гроба унибук, раскрыл
и включил
перевод.
– Кровь бурлит толчками… сердце
разрывается. Умираю, пришел мой
час… Благодарю тебя, Боже, что явил мне перед смертью чудо
великое –
оживил невинно убитого царевича, грех мой тяжкий, – вот
что,
оказывается, говорил государь, еле шевеля побелевшими губами.
Потом взглянул на воскресшего
покойника, уже не с ужасом, а,
пожалуй, с умилением.
– Ты кто еси? Мнимый образ альбо
чудо Господне?
«Ты кто? Примерещившееся видение
или Божье чудо?»
– Никакое я не видение, я нормальный
человек, – ответил Ластик и
скосил глаза на экран.
Унибук, умница, сам перевел его
слова на старорусский: «Аз есмь не
мнимый образ, но тлимый человек».
– Аз тлимый человек, –прочитал
вслух Ластик.
Царь слабой рукой перекрестился:
– Се чудо великое. Сподобил Господь
свово Ангела заради земли
Русския плоть восприяти и облещися в тлимаго человека!
«Это великое чудо. Соизволил
Господь ради спасения России
превратить своего ангела в плоть и сделать живым человеком!»
Повернул голову к дверце и, хоть
и тихо, но грозно приказал:
– Падите ниц, псы!
Те двое разом бухнулись на колени,
однако князь левый глаз уже
прикрыл, а злодей Онд-рейка и вовсе смотрел на «ангела»
прищурясь.
Похоже, не больно-то поверил в чудо.
Царь заговорил отрывисто, мудреными
словами – если б не унибук,
Ластик вряд ли что-нибудь понял бы.
– Слушайте, рабы, и будьте свидетелями.
По своей воле я отрекаюсь
от царского венца. Вручаю скипетр и державу царевичу Дмитрию
Иоан-новичу, законному наследнику усопшего Иоанна Васильевича.
Пусть
правит чудесно воскресшее дитя и пусть рассеются враги
Русской земли!
Объявите всему народу о великом событии! А мне… Мне кроме
прощения
ничего не нужно…
Он, кажется, хотел сказать что-то
еще, но вдруг страшно захрипел,
изо рта, из носа, даже из ушей потоками хлынула темная
кровь – Ластик
жалостливо сморщился.
– Свиту, свиту зови, пока не
умер! – вскинулся боярин. – Не то
подумают, это мы с тобой его кончили!
Ондрейку как ветром сдуло. Неужто
в самом деле умирает? Ластик
соскочил на пол, бросился к царю, приподнял его голову,
а больше ничем
помочь не сумел. Страшно было смотреть, как по усам, по
бороде
Годунова течет кровь, как растягиваются в улыбке губы,
хотят что-то
сказать, да уже не могут.
Донеслись крики, топот ног, и
в маленькое помещение в один миг
набилось ужасно много народу.
Бесцеремонно распихивая всех,
вперед пробился важный старик –
толстый (впрочем, как и остальные), седобородый, со сливообразным
носом.
– Пошто стогнешь, государю? Опоили
зельем? Кто сии злодеятели? –
воинственно воскликнул он, наклоняясь над лежащим.
– Я… сам… Сам… Промысел Божий…
– просипел монарх и показал сначала
на Ластика, а потом на Василия Ивановича. – Он… Шуйский…
изречет… мою
волю …
И больше не произнес ни слова
– кровь полилась еще пуще, затылок
самодержца стал неимоверно тяжелым, и Ластик догадался:
царь умер.
Испуганно отдернул руки. Голова
Бориса стукнулась об пол, а Ластик
поскорей сел на лавку и забился в угол. Ему хотелось только
одного:
чтоб на него перестали обращать внимание.
Бородачи смотрели на неподвижное
тело с одинаковым выражением –
любопытства и ужаса. Некоторые закрестились, некоторые
стояли так.
– Рцы, князь Шуйский, – сказал
сливоносый (он из всех, видимо, был
самый старший). – Яви нам царскую волю.
И низко поклонился. Остальные
последовали его примеру.
Василий Иванович (правильно,
его фамилия «Шуйский», а не Шаинский
и не Шиловский, вспомнил теперь Ластик) откашлялся, но
начинать не
спешил.
Унибук уже был наготове – тут
нельзя было пропустить ни единого
слова.
– Слушай, князь Мстиславский,
слушайте все вы, бояре и дьяки.
Перед тем как умереть, царь и великий князь всей России
при мне и моем
ближнем дворянине Ондрее Шарафудине, а также в присутствии
вот этого
святого отрока велел передать державный венец… своему сыну
царевичу
Федору!
Это известие никого не удивило
– кроме Ондрейки. Тот так и
вылупился на боярина своими кошачьими глазами. Прочие же
с интересом
уставились на Ластика, который сидел ни жив ни мертв и
сосредоточенно
смотрел в книгу – боялся встретиться с придворными взглядом.
То, что
князь Шуйский переврал волю Годунова, Ластика нисколько
не расстроило.
Не хватало ему еще на царский трон угодить! Навряд ли в
истории был
такой самодержец – Ластик Первый.
Главный из бояр, которого хозяин
назвал «князем Мстиславским»,
махнул рукой, все снова склонились бородами до самого пола,
распрямились.
– Что ж, на то его царская воля.
А наше дело повиноваться.
Четверо придворных почтительно
подняли с пола мертвеца, а
Мстиславский, разглядывая Ластика спросил:
– Кто этот мальчик с книгой?
Почему государь указывал на него
пальцем? И зачем на лавке стоит детский гроб?
У Шуйского ответ был наготове:
– Боярин, этот отрок – великий
схимник. Спит в гробу, питается
росой и птичьим пением, Книгу Небесной Премудрости читает,
в великой
святости пребывает. А сейчас он у меня в доме гостит, оказал
мне такую
честь. Когда мы давеча за столом сидели, видел, как я шептал
на ухо
его величеству? – Мстиславский кивнул. – Это я царю про
малолетнего
праведника рассказывал. Вот государь, прими Господь его
душу, и
пожелал посмотреть собственными очами. Хотел, чтобы блаженное
дитя за
него помолилось. Только маестат (Это слово, очевидно, происходит
от
немецкогоmajestat – «королевское величество».) рот раскрыл
помолиться,
как его хватил удар. Хорошо умер государь, перед Божьим
угодником. Дай
Господи всякому такую кончину.
Все снова перекрестились, а Василий
Иванович низко поклонился
Ластику. Поколебавшись, то же сделал и Мстиславский, за
ним остальные.
Но интерес к «малолетнему праведнику» явно поугас – и Ластика
такой
поворот дела очень устраивал.
Почти все последовали за мертвым
телом, задержались лишь оба
князя, да у дверцы неприметной тенью маячил Шарафудин.
Озабоченно почесав бороду и понизив
голос, Мстиславский сказал:
– Ох, не ко времени прибрал Бог
государя. Самозванец с польскими
добровольцами и запорожскими казаками бьет наших воевод.
Хитер он и
изобретателен, уж мне ли не знать – сам с ним воевал, еле
жив остался.
Рассказывал я тебе про сатанинскую птицу? То-то. Боюсь
я, больно юн
Борисов сын, шестнадцать лет всего. Сдюжит ли?
– На то воля божья, – ответил
Василий Иванович, и это было понятно
без перевода.
– Твоя правда, князь, – набожно
возвел очи к потолку Мстиславский.
– Ладно, повезу новопреставленного Наверх, к царице. Ну,
крику будет…
И вышел. Ластик с удовольствием
выскользнул бы за ним, но разве
эти двое отпустят. Вон как зыркал на него Шуйский своим
выпученным
правым глазом. О чем думает – не поймешь.
Похоже, не только для него это
было загадкой.
– Пошто неистинно рек боярам,
княже? – спросил Ондрейка.
Ластика это тоже очень интересовало.
Чтоб ничего не упустить, он
опустил взгляд в книгу.
– Зачем сказал боярам неправду,
князь? Почему утаил про
воскрешение царевича? Что тебе царевич Федор? Какая от
него польза? А
этому, кто бы он ни был на самом деле, ты стал бы первый
помощник и
опекун. Никуда бы он от нас не делся. Ведь мы-то про него
правду
знаем. Так, дитя?
Он подмигнул Ластику желтым глазом
и оскалил в улыбке мелкие
острые зубы, будто укусить собрался.
– Ничего мы про этого немчика
не знаем, – ответил боярин,
по-прежнему всматриваясь в Ластика.– Отчего умер? Почему
вдруг
воскрес? А может, он и не помирал вовсе? Может, в обмороке
был, а твои
дурни не поняли? Эй, книгочей, ты по-нашему, по-христиански
понимаешь?
– Вообще-то не очень, – прошептал
Ластик в унибук, а потом
прочитал с экрана вслух. – Не вельми гораздо.
– Сам видишь. Куда его, такого,
показывать? Опасно. В чудеса верит
чернь или ополоумевший от страха царь, а бояре ни за что
не поверили
бы. Ведь они-то отрока этого в гробу мертвым не видели.
Вообразили бы,
что это мои козни. Они пока еще за Годуновых стоят. Ничего,
пусть
Борисов щенок до поры поцарствует, а там видно будет.
И приподнял левую бровь, совсем
чуть-чуть, но щелочка сверкнула
ярче широко раскрытого правого глаза.
Ондрейка почтительно поклонился.
– Ты мудр, князь. Тебе видней.
Куда же этого девать будем? В
мешок, да в воду?
Спокойно так спросил, деловито
– Ластик от страха унибук выронил.
Василий Иванович с неожиданной
для его комплекции проворностью
нагнулся, подобрал книгу, открыл на развороте с какими-то
теоремами,
посмотрел и с поклоном возвратил.
– Думай, что болтаешь, дурак!
Ты на лицо его посмотри! Разве он
похож на обычного мальчишку? А такие книги ты когда-нибудь
видел? В
них непонятные письмена и магические знаки. Откуда его
взяли твои
шпыни (Это слово чаще употреблялось как бранное. В прямом
смысле –
представитель низшей прослойки горожан, не имеющий жилья
и постоянных
занятий)?
– Не спрашивал.
Поглядел князь на замершего Ластика
еще некоторое время, пожевал
губами и громко, как у глухого, спросил:
– Ты откель к нам пожаловал,
честной отрок? Оттель? – Он показал
на потолок. – Али оттель? – Палец боязливо ткнул в пол.
– Яка сила тя
ниспослала – чиста аль нечиста?
– Долго рассказывать, – ответил
Ластик, раскрывая 78 страницу.
Рассказывать и в самом деле пришлось бы очень долго, да
и не понял бы
боярин.
«Долго речь», – перевел унибук.
– Долго речь.
Вряд ли боярина устроил такой
ответ, но вопросов задавать он
больше не стал – видно, уже пришел к какому-то решению.
– А хоть бы и нечистая. Сила
– она и есть сила. Прошу твою
ангельскую милость быть гостем в моем убогом домишке .
(Это
словосочетание не следует понимать в буквальном смысле;
старомосковский речевой этикет требовал говорить о себе
и своем жилище
в уничижительных выражениях.) Если же твоя милость не ангельской
природы, а наоборот, то я и такому гостю рад.
Василий Иванович Шуйский склонился
перед Ластиком до земли.
В гостях у князя Василия
Месяца майя 15 дня года от сотворения мира 7113-го пресветлый
ангел Ерастиил, отчаянно зевая, сидел у окна и смотрел, как играют
солнечные блики на мутной слюде. Перед ангелом на подоконнице лежала
раскрытая книга – в телячьем переплете, с затейливыми буквицами и
малыми гравюрками. В книге про весну говорилось так: «Весна наричется
яко дева украшена красотою и добротою, сияюще чудне и преславне, яко
дивится всем зрящим доброты ея, любима бо и сладка всем, родится бо
всяко животно в ней радости и веселия исполнено». Но Ерастиил радости
и веселия исполнен не был – очень уж измучился сидеть взаперти.
Обидней всего было, что даже
через окно посмотреть на «украшену
красотою и добротою деву» было совершенно невозможно: пластины
слюды
пропускали свет, но и только. В парадных покоях княжеского
дворца
имелись и окончины стекольчаты, большая редкость, но ходить
туда в
дневное время строго-настрого воспрещалось.
Крепко стерег Шуйский своего
гостя, особо не разгуляешься.
Поместили Ластика в честной светлице
– комнате для почетных
гостей. Ондрейка сказывал, что последний раз тут останавливался
архиепископ Рязанский, который князь Василь Иванычу родня.
По старомосковским меркам помещение
было просторное, метров
тридцать. Чуть не треть занимала огромная кровать под балдахином.
Лежа
в ней, Ластик чувствовал себя каким-то лилипутом. Из прочих
предметов
мебели имелись стол, две лавки да резной сундук, вместилище
вивлиотеки: три книги духовного содержания да одна потешная,
то есть
развлекательная – про времена года (как видно из вышеприведенного
абзаца, чтение не самое захватывающее).
Терем у князя Шуйского был большущий,
в три жилья (этажа), в
парадных комнатах вислые потолоки (затянутые тканью потолки)
и
образчатые (изразцовые) печи, косящатыи, то есть паркетный
пол, а вот
с обстановкой негусто. Не прижился еще на Руси европейский
обычай
заставлять комнаты мебелью. Лавки, столы, рундуки да несколько
новомодных шафов (шкафов) для посуды – вот и всё.
У почетного гостя в светлице,
правда, висело настоящее зеркало, и
зело великое – с полметра в высоту.
Подошел Ластик к нему, посмотрел
на себя, скривился.
Ну и видок. От сидения в четырех
стенах лицо сделалось бледным,
под глазами круги, а прическа – вообще кошмар. Называется
под горшок.
Это надевают тебе на голову глиняный горшок, и все волосы,
какие
из-под него торчат, обрезают.
Повздыхал.
Чем бы заняться?
Затейливые буквы в потешной книге
уже поразбирал. На подоконнице
посидел. Дверь снаружи заперта на ключ – якобы в остережение
от лихих
людишек, хотя какие в доме у князя лихие людишки?
Покосился на печь. Там, под золой,
лежал уни-бук. Вот что почитать
бы. Верней – с кем поговорить бы. Однако с некоторых пор
компьютер
приходилось прятать.
Снова подошел к окну. Осторожно,
прикрываясь кафтаном, достал
Райское Яблоко и стал на него смотреть.
Подышал на гладкую поверхность,
потер рукавом, чтобы ярче сияла.
Чем дольше любовался, тем яснее делалось: ничего прекрасней
этого
радужного шарика на свете нет и не может быть.
Камень был самим совершенством
– лишь теперь Ластик стал понимать,
что означает это выражение. Смотреть на Яблоко не надоедало:
оно все
время меняло цвет, при малейшем повороте начинало искриться.
Если б он
не проводил часы напролет, зачарованно разглядывая Адамов
Плод, то
давно уже свихнулся бы от скуки и безделья в этой слюдяной
клетке.
(Хотя нет – имелся и еще один фактор, сильно скрашивавший
неволю, но о
нем чуть позже.)
Поглаживая алмаз, Ластик мечтал
о том, как выберется из этого
чертова средневековья, как вернется к профессору Ван Дорну
и
торжественно вручит ему бесценный трофей.
Но чтоб попасть в 21 век, требовалась
подходящая хронодыра, а с
этим было плохо.
По ночам Ондрейка Шарафудин выводил
«ангела» на прогулку, подышать
свежим воздухом. Но перемещаться можно было только по двору,
вокруг
терема.
В самый первый выход (унибук
тогда еще не переместился в печку)
Ластик включил режим хроноскопа. Нашел семь маленьких,
бесполезных
лазов и лишь один приличный, 20-сантиметровый. Обнаружился
он в
колодце, близ княжьей домовой церкви. Только дыра эта была
какая-то
странная. На мониторе появилось одно лишь число, 20 мая,
а вместо года
прочерк. Что за штука – число без года? Ну ее, такую хронодыру.
В
семнадцатом веке еще худо-бедно жить можно, а там неизвестно
что.
Сзади потянуло сквозняком.
Ластик оглянулся через плечо,
и увидел, что дверь открыта. На
пороге стоял Шарафудин, лучился приторной улыбкой.
Нарочно, крыса такая, петли смазал,
чтоб створка открывалась
бесшумно. И всегда появлялся вот так – без предупреждения.
Сколько раз
ему было говорено, чтоб стучался, а он в ответ одно и то
же: «Не
смею». Шпион проклятый.
– Чего тебе? – недовольно спросил
Ластик и будто бы поправил
шелковый пояс (а на самом деле спрятал в него Яблоко).
Мелко переступая, Ондрейка прошуршал
на середину комнаты. В руках
он держал тяжелый поднос, весь уставленный снедью.
– Пресветлый отроче, пожалуй
откушати. – И давай перечислять. –
Ныне в объедутя верченое, да кура разсолъная, да ряба с
гречей, да
ставец штей, кдливо, да блюдо сахарных канфетков, да лебедь
малая
сахарная ж.
Ластик вяло пробурчал:
– Уйди, зануда.
Это если по-современному. На
самом-то деле он сказал: Изыди,
обрыдлый. Но старорусская речь уже не казалась ему вычурной
или
малопонятной – привык. И на слух воспринимал без труда,
и сам научился
изъясняться. Вроде как всю жизнь таким языком разговаривал.
Аппетита не было. Конечно, если
б сейчас навернуть бутербродик с
салями, или жареной картошки с кетчупом, или эклер с шоколадным
кремом
– другое дело. А от этого их исторического меню просто
с души
воротило.
– Уточка-то с шафраном зажарена,
рябчик свеженький. А коливо до
того сладкое! – все совался со своим подносом Шарафудин.
Сам и улыбается, и кланяется,
а глаза немигающие, холодные, Ластик
старался в них лишний раз не заглядывать. Мороз по коже
от такого
прислужника. А другого нет – прячет Василий Иванович «ангела»
от своей
челяди.
Когда Ондрейка, постреляв по
сторонам взглядом, наконец удалился,
Ластик с тоской посмотрел на еду. Потыкал деревянной ложкой
в миску с
коливом, главным туземным лакомством: вареная пшеница,
сдобренная
медом, изюмом и корицей. Есть, однако, не стал. Поосторожней
надо со
сладостями, а то растолстеешь от малоподвижной жизни. Понадобится
лезть в хронодыру, и не протиснешься.
А Соломка (такое имя носил фактор,
до некоторой степени
скрашивавший жизнь плененного «ангела») сетовала, что он
худ и
неблаголепен, аж зрети нужно (даже смотреть жалко). Но
это у них здесь
такие понятия о прекрасном: кто толще, тот и краше. Слово
добрый тут
означает «толстый», а слово худой значит «плохой». Если
б показать
Соломке какую-нибудь Кристину Орбакайте или Бритни Спирс,
обозвала бы
их козлищами бессочными. Шарафудин, по ее терминологии,
мущонка
лядащий, яко стручишко сух, бабы с девками на него и глядеть
не хотят.
Ондреика нарочно съедает в день по дюжине подовых пирогов,
по гривенке
сала свинячья и по лытке ветчинной – чтобы поднабрать красоты,
да не в
коня корм, злоба его сушит.
Боятся Шарафудина в тереме. Всем
известно, что держит его князь
для черных, страшных дел – дабы собственную душу лишними
грехами не
отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила
Соломка.
Как будто Ластик без нее этого не знал…
Однако пора про фактор рассказать,
а то всё «Соломка, Соломка», и
непонятно, кто это.
На второй день «гостевания»,
когда Ластик еще был здорово напуган
и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился
к нему, так
сказать, с официальным визитом.
Князь, хоть и находился в собственном
доме, облачился в длинную,
покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку
трубой.
Такие головные уборы – горлатные шапки, – как потом узнал
Ластик,
могли носить лишь высшие сановники, бояре.
Войдя, Василий Иванович поклонился,
коснувшись рукой пола. Речь
повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже
нагрелся.
– Ты прости меня, преславный
отрок, что я поступил так, как был
вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое
соизволение
Небес – или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее
– указывали,
что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно
лишь
твоей августейшей милости…
И долго еще он плел затейны словеса
– путано и непонятно даже в
переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги
ему интересы
августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и
не ко времени.
Лишь когда Шуйский сказал:
– Трухляво древо Годуновых, малость
обождать – само рухнет, вот
тогда-то и наступит твой час, – до Ластика наконец дошло,
к чему
клонит хитроумный боярин.
– Да не хочу я быть царем! И
никакое я не «августейшее дитяте»! –
воскликнул шестиклассник.
Помолчал Василий Иванович, закрыл
правый глаз, воззрился на
собеседника левым.
– Может ты там, в ином мире,
запамятовал про свое прежнее, земное
бытие?
– Ничего я не запамятовал, –
стоял на своем Ластик. – Я не
царевич, и вы отлично это знаете!
– А кто ж ты тогда? Немец?
– Нет.
Князь проницательно прищурился.
– Не немец, но и не русский.
Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…
А что ему понятно, было совсем
непонятно. Выждав малое время,
Шуйский сменил тему.
– А что это ты всё в книгу глядишь?
Видел я – знаки в ней весьма
премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это
Небесная
Книга, в которой прописаны людские судьбы?
– Нет, это учебник по геометрии.
Знаете, что это такое? (Нет, сие
земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)
– Ведаю. Земномерие – царица
Квадривиума, сиречь Четверонаучия, –
почтительно ответил Василий Иванович.
– Вот-вот. Очень геометрию люблю.
Вот, смотрите. Тут задачки
всякие, правила.
И Ластик дал ему книгу, чтобы
сам увидел и утратил к ней интерес.
Шуйский опасливо раскрыл учебник,
стал медленно перелистывать. На
78 странице задержался, и Ластик заметил, что этот разворот
зачитаннее
других.
Боярин послюнил бумагу пальцем,
потер.
– Буквиц не сочту, зело диковинны.
А листы вельми малы, зряшный
баволны перевод.
И тут случилось неожиданное –
унибук среагировал на последнее
слово.
Текст задачки исчез, вместо него
на развороте замигал дисплей, и
возникла надпись: «Букв прочесть не могу, очень необычны.
А листки
слишком маленькие, пустой перевод бумаги».
Вскрикнув, князь уронил книгу.
– Огненны письмена! Пришлось
выкручиваться.
– Дайте сюда, – строго сказал
Ластик, подбирая унибук. – Это
только ангелам можно. Чтоб ваш человеческий язык понимать
и с вами
разговаривать.
И произнес то же самое по-старорусски.
Василий Иванович
удовлетворенно улыбнулся:
– Ага, ангел. Так я и думал.
А позволь узнать твое святое имя?
– Эраст.
– Пресветлый ангел Ерастиил,
ниспосланный с Небес на землю по воле
Божией!
Шуйский бухнулся на колени, и
давай меховой шапкой по полу макать.
Чтобы прекратить эту гимнастику,
Ластик сказал:
– Я не по воле Божьей, я сам
по себе.
– Так Господь Бог Саваоф тебе
помощи не сулил? – быстро
осведомился боярин.
– Нет.
– А Спаситель наш Иисус Христос?
– Нет.
– Быть может, Пресвятая Дева?
Или твои начальники архангелы?
Было искушение сказать ему: да,
мол, архангелы обещали за мной
приглядывать, чтоб не обидел кто. Но Ластик вовремя одумался,
сообразил, куда этот прохиндей клонит. Хочет, чтобы ему
в интригах
Небеса помогали. Наплетешь про архангелов – не отвяжется.
– Нет, никто мне не помогает,
– твердо ответил Ластик.
Василий Иванович, кряхтя, поднялся
с колен, отряхнул шубу.
– Зачем же ты явился в этот мир?
– спросил он, подвигав и правой,
и левой бровью. – Чего ты хочешь?
«Домой хочу, в 21 век», чуть
не брякнул Ластик.
– Хочу есть!
Со вчерашнего дня у него во рту
не было ни крошки. Хоть честного
отрока и разместили в светлице, но ни есть, ни пить не
давали – должно
быть, решили, что он в самом деле птичьим пением и росой
питается.
Развеселился боярин от этих слов.
Запрокинул голову, рассмеялся.
– Значит, Сила за тобою никакая
не стоит, царем ты быть не хочешь,
а хочешь есть? Ах, невинное чадо. Истинно ангел во плоти.
И погладил Ластика по голове.
Пришлось стерпеть.
– Ну что ж, – жизнерадостно сказал
князь, – откушаем вместе. Велю
стол накрывать.
Полчаса спустя Ондрейка сопроводил
Ластика в большую комнату под
лестницей – трапезную, где новоиспеченный ангел впервые
попробовал
московских яств, обильных, но не сказать чтобы вкусных.
Хлеб был пресным, мясо несоленым
и к тому же снаружи пережарено, а
внутри сырое. Готовить в старинной Руси, судя по всему,
не умели.
Странными показались Ластику
и столовые приборы. Вместо тарелок
перед ним и боярином поставили по караваю. Верхушку князь
срезал
ножом, мякоть выковырял, и внутрь налил щи из оловяной
лшсы. Вилки не
дали, только ложку, да и той Василий Иванович лишь выхлебал
жижу, а
капусту и кусочки мяса доставал прямо пальцами. Иногда
облизывал их
или вытирал о бороду. Часто порыгивал, крестя рот.
В общем, съел Ластик совсем немного
– быстро расхотелось. К тому
же прислуживал за столом злодей Ондрейка, что тоже аппетита
не
прибавляло.
Пока ели, молчали. Хозяин поглядывал
на гостя, гость на хозяина.
Когда же трапеза закончилась,
и Шарафудин унес посуду, боярин
сложил руки на животе и масляно улыбнулся.
– Ну, отворяй свою ангельску
книжицу.
И еще что-то сказал, про какого-то
Соломона, что ли – Ластик не
понял.
Вытер руки хлебным мякишем, открыл
уни-бук.
Шуйский повторил то же самое
еще раз:
– Открывай свою ангельскую книжку.
Хочу, чтоб ты поговорил с
княжной Соломонией Власьевной Шаховской, моей воспитанницей.
Она твоих
лет, будет тебе подружкой.
Княжна Соломка
И как хлопнет в ладоши.
Дверь сама собой распахнулась,
и в трапезную вошла, верней, вплыла
толстая размалеванная тетя очень маленького роста, не выше
Ластика.
Щеки у нее были круглые и красные, будто помидоры, брови
– два
нарисованных сажей полукруга, губы неестественно алые,
а через плечо
перекинута пышная, переплетенная золотой лентой коса. Чудное
создание
всё с ног до головы сверкало золотом и серебром: и венец
на голове, и
платье, и сапожки.
– Ай лепа, ай сладкозрима! –
восхитился княжной Василий Иванович.
Та же низко поклонилась и пропела
тоненьким голоском:
– Исполатъ тебе, государь царевич.
– Здравствуйте, – несколько ошарашенно
ответил Ластик. Ну и
подобрал ему Шуйский подружку! Что с ней прикажете делать,
с этой
куклой?
– Играйтеся, – велел боярин Соломонии
Власьевне, и та снова
поклонилась – теперь уже князю.
Махнула Ондрейке широким рукавом
(наверное, именно из такого
выпускают сокола, как в песне, подумал Ластик):
– Отворяй сундук!
Тот откинул тяжелую крышку большого
деревянного ларя, стоявшего у
стены, и стал с поклоном подавать княжне разные диковинные
штуки.
Физиономию при этом сделал сладкую-преслад-кую, отчего
стал похож на
кота, нализавшегося сметаны.
– Сие, зри-ко, предивен папагай
серебрен да золочен на стояние, –
показала она блестящую птичку на подставке, настоящее произведение
искусства. – А сие франкской работы змей золот-крылат с
финифты
розными, имя же ему Дракон. А вот мужик немецкой, в руке
сабля, хочет
турку поганого рубить.
Теперь, когда Соломония Власьевна
встала рядом, Ластик разглядел,
что никакая это не тетя, а девчонка. Кожа под румянами
и белилами была
детская, поросшая на щеках нежным пушком, как на персике.
Это она свои
игрушки показывает, вроде как хвастается.
Игрушки были, хоть по всему видать
дорогие, но малоинтересные.
Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.
Князь Шуйский, не сводивший с
него глаз, кажется, приметил, что
мальчику неинтересно.
– Ты царевичу книжки свои яви,
– велел он девочке. А Ластику
горделиво сказал. – Соломонья у меня не што други девки-дуры.
Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола»,
так еще и разны
науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие,
и
хронографию – гиречь гишторию, и писменицу писати учащу,
и риторику –
художество слово украшати, диачектику тож – благое от зла
разделяти.
Боярышня игрушки убрала, сама
вынула из сундука большую тяжеленную
книжищу.
– Сие книга потешная, про разны
Божьи твари на свете обретающи, –
бойко сказала она. – Зри, сударь. Се африканской коркодил,
ишь
зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ.
Се
птица гамаюн, вещая.
Это было уже интереснее. Ластик
оперся локтями о стол, принялся
разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных –
мифических и
настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером
с церковь,
для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу
художник,
наоборот, изобразил с явно укороченной шеей – наверняка
сам
диковинного зверя не видал, а описаниям не поверил.
Василий Иванович некоторое время
умильно наблюдал эту идиллию.
Потом поднялся:
– Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем,
Ондрейка.
Едва за взрослыми закрылась дверь,
поведение накрашенной куклы
моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась
к Ластику
и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:
– Соломонией мя звать не моги,
имя тоё тошнотное и
душемутительное. Кличь Соломкой.
Тут-то и началось их настоящее
знакомство. Первый разговор, если
передать его на современном языке, вышел у них такой.
– Ты правда, что ли, царевич
Дмитрий? – спросила княжна Соломка. –
Или брехня?
– Брехня.
– Так я и думала. А что из Иного
Мира к нам попал – тоже враки?
– Нет, не враки.
Она усиленно заморгала пушистыми
белесыми ресницами.
– Значит, ты вправду ангел, и
имя твое Ерастиил? – Бесцеремонно
пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. –
Но это ты
раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда?
Не то как
мы с тобой жениться-то будем?
Сказано было более или менее
понятно (Аще яко нам с тобою
женитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел
в унибук.
Прочел перевод – челюсть отвисла.
– Это что у тебя, зуб железный?-заинтересовалась
Соломка,
заглядывая ему в рот. – Дай потрогать.
И, не дожидаясь разрешения, полезла
пальцами в рот.
– Здорово! Вот бы мне такой!
То-то мамки с няньками меня боялись
бы!
– Это кто же решил, насчет женитьбы?
– не мог придти в себя
Ластик.
– Батюшка. На то его отцовская
воля, – смиренно потупилась княжна.
– Как батюшка? Он ведь Шуйский,
и звать его Василием, а ты по
отчеству Власьевна, и фамилия – Шаховская.
– Батюшке цари жениться не разрешают.
Он самый знатный из князей
после Федора Ивановича Мстиславского – тому тоже нельзя,
чтоб дети
были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола,
вот и
воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня
родил,
заплатил старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной
дочкой.
Шаховские род старинный, но захудалый. Князь Власий воеводой
в
Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу.
И все про то
знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании
на меня
отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.
– Да разве в нашем возрасте женятся?
– Всяко бывает. Мою двоюродную
сестру Самсонию одиннадцати годов
под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, – вздохнула
Соломка, но
без особой печали.
– И тебя тоже не спросили? Она
фыркнула, тряхнула косой:
– Еще чего! Я батюшке сказала:
ладно, погляжу на него. Понравится
– так и быть.
Ластик выжидательно смотрел на
нее.
– Чего уставился? – Соломка покровительственно
потрепала его по
вихрам. – Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным
разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка
мне с тобой
любиться еще не велел, только дружиться.
Так Ластик обзавелся другом,
учительницей старомосковской речи, а
также бесценным источником информации.
Соломка знала обо всем, что происходит
в доме, в городе и Наверху,
то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме
холостого
Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий
голосок,
то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из
самых разных
мест – из внутренних покоев, со двора, от кухонь.
К гостю-пленнику Соломка являлась,
когда ей вздумается, и запертая
дверь ей была нипочем – у княжны имелся собственный набор
ключей от
всех замков.
Про то, отчего боярин содержит
Ластика в строгой тайне, она
объяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем
отроке
– то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии – и побегут в царский
дворец с
доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то
подслушал,
кто-то увидел, как Ластик ночью прогуливается по двору
в сопровождении
Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь прячет в честной
светлице не
то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого
карлу
(карлика). Однако правды пока не вызнали – иначе вся Москва
сбежалась
бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно
спасенному либо разорвала на куски – то одному Богу известно.
Толпа –
она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет.
Если озлится,
разнесет боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и
холопы с
пищалями (ружьями) не остановят.
На Москве, по словам Соломки,
и так было тревожно.
Царем объявили юного Борисова
сына, Федора. Про него Ластику
известно было следующее: раньше батюшка думал Соломку за
него выдать,
и она сильно не возражала, потому что Федор собою пригож,
статен, очи
коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович
отдает
предпочтение Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя
шатко.
С юго-запада идет на Москву вор-самозванец,
который врет, будто он
и есть царевич Дмитрий, чудесно спасшийся от ножа убийц.
А между тем
известно, что никакой это не царевич – беглый монах-расстрига
Гришка,
в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг
православия,
ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать,
сам на
царский престол сесть. Сила у него великая, бьет он государевы
войска
раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города
Путивля. Про
вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник,
нечистая
сила ему помогает. Во время битвы с князем Мстиславским
– тем самым,
которого Ластик в чулане видел, – напустил Вор на царское
войско
дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались,
побежали,
потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только
батюшка,
говорила Соломка, в эти небылицы не верит. Брешет, мол,
Мстиславский,
чтоб свою дурость прикрыть. Да не в Мстиславском беда –
беда в том,
что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу
пить умеют,
а как в сражение идти, трусят.
Еще Соломка сообщила, что Вор
прислал к царю Федору гонца с
письмом – мол, оставь престол по доброй воле, тогда не
трону. Только
кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца сожгли,
гонца, как
положено, замучили до смерти.
Однако княжна не только рассказывала
– еще и спрашивала про жизнь
в Ином Мире.
Сначала без большого интереса:
не скучно ли все время играть на
арфах и лютнях, не зыбко ли ходить по облакам и возможно
ли по обличью
отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и другая бесплотные.
Но
когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины
и женщины
есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки
зажглись
любопытством и вопросы посыпались прямо-таки градом.
Как в раю одеваются женщины?
Красят ли лица, плетут ли косы?
Одеваются кто как хочет, отвечал
Ластик, а косы отращивают редко.
Многие вообще под мальчиков стригутся.
Страх какой, осудила Соломка
и пожелала узнать про одежду
подробно.
– Ну, большинство молодых женщин
ходят в портах (штанах), – стал
объяснять он.
Княжна так и ахнула:
– Как татарки, что ли? А платьев
вовсе не носят?
– Носят, но совсем короткие.
– Вот досюда? – Она подняла сарафан
до середины бедер. Ноги у нее
оказались крепенькие, как грибы-боровички. – Ох, срам!
Волосья-то хоть
покрывают? Платком либо кикой!
– Только если холодно.
– Простоволосой перед мужчинами
ходить стыдней, чем нагишом, –
строго сказала Соломка и вздохнула. – Да что с бесплотных
возьмешь?
Любви-то между вашими мужиками и женками, поди, не бывает?
– Еще как бывает.
Здесь Ластик тоже вздохнул –
вспомнил особу с соседней парты. Эх,
знала б она, куда занесло Фандорина, и еще неизвестно,
вынесет ли
обратно. Но настоящего вздоха не получилось – очень уж
далека была
окружающая действительность от лицейской жизни.
Глаза у Соломки разгорелись еще
пуще.
– Раз так, обязательно в рай
попаду – когда помру. Грешить не буду
ни вот столечко. А если все-таки придется, сразу грех замолю.
И
девкам-холопкам накажу, чтоб за меня молились. Монастырю
либо церкве
чего-нито пожалую. Буду я в раю, вот увидишь, – с убежденностью
заявила она.
Василий Иванович тоже расспрашивал
про Иной Мир, но интересовало
его совсем другое – не любовь и наряды, а землеустроение,
то есть
политическая система.
– А какая у вас на Небе власть?
Кто над душами властвовать
поставлен? Ангелы, над ними архангелы, а над архангелами
апостолы
святые?
– Вроде того, – отвечал Ластик,
плохо представлявший себе небесную
иерархию.
– И сверху, надо всеми, Господь
Бог Саваоф с Иисусом Христом?
– Нет, Бог он отдельно, а у нас
правит главный архангел, его
Президентом зовут.
– Ишь ты, у нас про такого и
не слыхивали, – подивился боярин. –
Его, архангела Президента, Бог назначает?
– Нет, его выбирают граждане,
ну, то есть райские жители.
– Как Бориску Годунова, что ли?
– Шуйский неодобрительно покачал
головой. – Пустое это дело, когда все жительствующие правителя
выбирают. Тут кто громче орет, да побольше вина выкатит,
того и
крикнут на царство. Неосновательно у вас устроено.
Подумал немножко, и вдруг ликом
просветлел – видно, обнаружил для
себя в загробной жизни некие перспективы.
– А есть ли ангелы, которые побогаче
остальных? Ну, там нектару у
них запасец или амброзии поднакоплено? – хитро прищурился
правым
глазом боярин.
– Есть, конечно, – честно признался
Ластик. – Только богатые, они
не ангелы.
