Борис Акунин

Классная девчонка

Снова, как год назад, Ластик ехал в южном направлении, но до чего
же изменился способ его передвижения!

Ныне он не трясся в собачьем ящике, а покачивался на мягких
подушках просторной царской кареты.

Вокруг сверкал золотыми латами почетный эскорт из конных рейтаров
с опущенными забралами на шлемах, с многоцветными штандартами в руках,
а сзади на рысях поспевали полторы тысячи дворян московских, разодетых
в пух и прах.

Грандиозная процессия прогрохотала через Москву-реку по специально
выстроенному мосту неслыханной конструкции – он держался не на опорах,
а на одних канатах (самоличное изобретение его величества) – и с
необычной для церемониального посольства скоростью понеслась по
широкому шляху. Зная, с каким нетерпением государь ждет свою невесту,
князь Солянский велел гнать во весь опор.

Мчали без остановки и в тот же день перед закатом сошлись с
поездом сандомирского воеводы Мнишка – еще более многолюдным, но куда
менее роскошным.

Сам-то пан Мнишек ехал на прекрасном аргамаке в сверкающей упряжи
(конь из государевых конюшен; сбруя тоже), белоснежная карета его
дочери тоже была чудо как хороша (опять-таки дар с государева
колымажного двора), но свита выглядела довольно потрепанно, а сзади и
вовсе валила оборванная, шумная толпа нищей шляхты, отправившейся в
Москву за весельем и богатством.

Обе колонны остановились на лугу в двухстах шагах одна от другой.
Туда-сюда засновали гонцы, обуславливая детали церемониала. Ластик
сидел в своей карете, как истукан – блюл перед поляками государеву
честь. Дело было нелегкое. Посидите-ка ясным майским днем в шубе и
меховой шапке. Без кондиционера, без вентилятора, даже дверцу кареты
не приоткроешь – неподобно.

Воевода долго ломался, не желал встречаться с принцем Солянским,
пока ему не пожалуют парчовой шубы – мол, пообносился в дороге, стыдно
царскому тестю в таком виде показаться перед московскими дворянами.

Ладно, послали ему и шубу, и сундук с червонцами. Тогда переговоры
пошли быстрей.

Московские слуги ставили посередине луга два шатра: малый
серебряный для пана Мнишка и великий золотой для пани Марины.

Солнце совсем уже сползло к горизонту, когда один из рейтаров,
охранявших карету, с поклоном открыл дверцу и спустил ступеньку.

Ластик важно ступил на траву, поддерживаемый с двух сторон.

До шатров было рукой подать, но идти пешком великому послу
невместно – князь-ангелу подвели смирного коня, накрытого алой
попоной.

Рейтары почтительно взяли государева брата под локотки, усадили в
седло.

– Эй ты, – щелкнул Ластик одного из них по забралу. – Веди.

Тот низко поклонился, взял коня под уздцы. С другой стороны
семенил толмач, сзади шествовала свита из лучших дворян.

Помня, что на него сейчас смотрят тысячи глаз, Ластик повыше
задирал подбородок и пялился в пространство – именно так подобало
вести себя представителю великого государя.

У входа в серебряный шатер его поджидал Мнишек – невысокий,
пузатенький, с холеной бородкой и закрученными усами.

Приложив руку к груди, воевода слегка поклонился и заговорил
сладчайшим голосом.

– Сначала пожалуй ко мне, светлейший принц, – перевел толмач. – Я
желаю обсудить с тобой кое-какие неожиданно возникшие обстоятельства.

Снова вымогать будет, догадался Ластик и важно обронил,
воззрившись на поляка с высоты седла:

– Желать здесь может один лишь государь Дмитрий Иванович. Долг
всех прочих повиноваться его воле. Мне приказано перво-наперво
передать поклон благородной госпоже Марине, твоей дочери. С глазу на
глаз.

Воевода заморгал, глядя на расфуфыренного мальчишку, державшегося
столь надменно. Перечить не осмелился.

– Как твоей милости будет угодно, – сконфуженно пролепетал он. –
Воля монарха свята. Я обожду.

Рейтар потянул коня за узду. Двинулись дальше.

Из второго шатра навстречу послу никто не вышел, лишь по обе
стороны от входа застыли присевшие в реверансе дамы – фрейлины Марины
Мнишек. В Москве этаких женщин Ластик не видывал: непривычно тощи, с
непокрытыми головами, а удивительнее всего было смотреть на голые
плечи и шеи.

Спохватившись, что роняет престиж государя, Ластик отвел глаза от
дамских декольте и грозно воскликнул:

– Где ковер? Не может нога царского посла касаться голой земли!

Толмач перевел, откуда-то понабежали паны, загалдели по-своему, но
ковра у поляков не было.

– Не ступлю на траву! – объявил князь Солянский – Не стерплю
такого поношения! Ну-ка ты, – снова шлепнул он рейтара по шлему. –
Бери меня на руки и неси в шатер, пред очи государевой невесты. А ты
тут жди, – прикрикнул на сунувшегося следом толмача. – Понадобишься –
позову.

Солдат осторожно вынул из седла сердитого посла и на вытянутых
руках торжественно внес в шатер, разделенный бархатной портьерой
надвое.

В той половине, куда попал Ластик, не было ни души. Земля застлана
медвежьими шкурами, из обстановки – костяной стол на гнутых ножках и
два резных стула.

Сейчас я ее увижу, с волнением думал Ластик. Наверное, эта Марина
и в самом деле какая-нибудь совершенно необыкновенная, раз Юрка так ее
любит.

Занавес колыхнулся, словно под напором сильного ветра, и к послу
вышла будущая царица. С ней был еще какой-то человек, но на него
Ластик даже не взглянул – его сейчас интересовала только Марина.

Первое впечатление было такое: она выглядит взрослее своих
восемнадцати лет. Взгляд прямой, гордый, совсем не девичий. Губы
тонкие, будто поджатые. Непохоже, чтобы эта девушка часто улыбалась. В
принципе ничего, но не такая сногсшибательная красавица, как
расписывал Юрка. В какой-то книжке было написано, что настоящая
красавица всегда прекрасней своего наряда, как бы он ни был хорош. А у
Марины внешность, пожалуй, уступала великолепию платья, слишком густо
обшитого драгоценными каменьями. Они так сверкали и переливались, что
лицо оказалось словно бы в тени.

Ластик поклонился царской невесте.

Та едва кивнула и заговорила первой, что вообще-то было нарушением
этикета, поскольку князь Солянский представлял здесь особу государя.

– Я слышала, что названный брат Дмитрия очень юн, но ты,
оказывается, вовсе дитя.

Что Марина успела выучиться по-русски, было известно из писем, но
Ластик не ожидал услышать такую чистую речь, почти без акцента.
Удивился – и обиделся. Во-первых, сама она дитя. И во-вторых, чего это
она такая надутая?

Помня, как поставил на место ее папашу, Ластик со всей солидностью
объявил:

– Государь велел мне сказать твоей милости нечто с глазу на глаз.

И демонстративно покосился на спутника Марины, судя по кургузому
наряду, из немцев.

Но у дочки характер оказался потверже, чем у отца.

– Это мой астролог пан барон Эдвард Келли. У меня нет от него
секретов, – холодно молвила она. – Говори.

Пришлось рассмотреть астролога получше.

Он был немолод, невелик ростом, неприметен лицом и состоял сплошь
из геометрических фигур: квадратное туловище, ноги – как два массивных
цилиндра, шар бритой головы, сверху покрытой черным кругом берета. Да
и физиономия у барона тоже была вполне геометрическая – эллипс с
пририсованным книзу треугольником каштановой бородки, а по бокам две
симметричные дуги усов.

Одет Эдвард Келли был в несуразно короткую куртку (кажется, она
называлась «камзол»), смешные шорты с пуфами и обтягивающие чулки
розового цвета. По московским понятиям – скоморох, шут гороховый.
Интересней всего Ластику показалась странная конструкция,
прикрепленная ко лбу астролога: обруч, а на нем пузатая трубочка с
увеличительным стеклом. Зачем она барону? Не звезды же разглядывать?

Подождав, пока царский посол его рассмотрит, Келли поклонился и
спросил на таком же правильном русском языке, как и его госпожа,
только звуки произносил на английский лад:

– Благоуодный пуынц, могу ли я спуосить, где ви досталы такой
пуекуасный диамант? – Пухлый палец деликатно показал на Райское
Яблоко, висевшее на груди князь-ангела.

– Не время о пустом болтать, – отбрил англичанина Ластик и
отвернулся. – Госпожа, у меня к тебе слово государево. Повторяю еще
раз, – с нажимом произнес он, – оно предназначено лишь для твоих ушей.

Марина топнула ногой, ее глаза сверкнули:

– Не забывайся, князь! Ты говоришь со своей будущей царицей! У
меня нет тайн от барона Келли! А хочешь, чтоб нас не слышали чужие –
вели выйти своему рейтару. Или ты боишься оставаться со мной без
охраны?

Ластик в замешательстве оглянулся на солдата. Из-под забрала
донесся веселый смех, и рука в перчатке расстегнула застежки шлема.

– Дмитрий! Мой Дмитрий! – пронзительно вскричала Марина.

И лицо ее преобразилось. Сухие губы раздвинулись в улыбке, обнажив
ровные, белоснежные зубы – большую редкость в эпоху, когда о зубной
пасте и слыхом не слыхивали. Глаза будто распахнулись, наполнились
светом.

– Мой милый, – тихо проговорила ясновельможная пани. – Наконец-то…

Царь стоял на месте, смотрел на нее не отрываясь и, кажется, не
мог пошевелиться. Тогда она сама шагнула ему навстречу, обняла своими
тонкими белыми руками и стала целовать в щеки, в лоб, в губы. И первым
же прикосновением будто исцелила его от паралича.

– Марина! – задохнулся государь, крепко прижал ее к себе.

Тут Ластик застеснялся – отошел в сторону, отвернулся. Чудеса да и
только! Вот что любовь с людьми делает. Меняет прямо до
неузнаваемости. Кто бы мог подумать, что эта самая Марина, столь мало
ему понравившаяся, может так улыбаться, говорить таким голосом.
Оказывается, она в самом деле редкостная, просто невероятная
красавица, не соврал Юрка. Наверное, она всегда такая, когда с ним.

Неудивительно, что Юрка голову потерял. Сколько ни отговаривал его
Ластик от безумной затеи – нарядиться рейтаром – всё было впустую. И
слушать не стал.

В Кремле прикрытие обеспечивал Басманов. Было объявлено, что
государь и его первый воевода заперлись в царских покоях, чтобы
обсудить план будущего похода. Даже слугам входить в кабинет
запрещалось. На самом деле Басманов сидел там один-одинешенек, если не
считать жареного поросенка и бочонка романеи, а православный государь,
презрев риск неслыханного скандала, поскакал на свидание с прекрасной
полячкой.

Неправильно это, безответственно и очень глупо, думал Ластик,
разглядывая полог шатра. Но зато как красиво!

Кто-то слегка дернул его за рукав.

– Благородный принц, – зашептал астролог со своим квакающим
акцентом, – прости, что не представился твоей светлости как следует.
Русские люди, у кого я учился русскому языку, звали меня Едварием
Патрикеевичем Кельиным – так им было проще.

– Почему «Патрикеевичем»? – тоже шепотом спросил Ластик,
покосившись на влюбленных.

Всё целуются.

– Имя моего отца было «Патрик».

– Ты хорошо научился нашему языку, – рассеянно сказал Ластик, не в
силах отвести взгляд от Юрки и Марины.

Это, значит, и есть настоящая любовь? Про которую снимают кино и
пишут романы?

– Трудно учить лишь первый, второй и третий иностранные языки, –
ответил англичанин. – Начиная с четвертого, они даются всё легче и
легче. Мне всё равно, на каком языке объясняться. Я изучил все
наречия, какие могут понадобиться ученому и путешественнику –
девятнадцать живых языков и четыре древних.

Эти слова напомнили Ластику профессора Ван Дорна – тот тоже
говорил, что владеет «всеми языками, которые имеют для него значение».

Он перевел взгляд на астролога и увидел, что «Едварий Кельин»
смотрит вовсе не в лицо собеседнику, а на его грудь.

– Не позволит ли мне твоя светлость получше рассмотреть этот
превосходный алмаз? – попросил барон.

И не дожидаясь разрешения, двумя пальцами приподнял Камень,
опустил со лба лупу, замер.

Очень это Ластику не понравилось. Он хотел высвободиться, но
англичанин умоляюще прошептал:

– Одно мгновение, всего одно мгновение, мой славный принц! – И
застонал. – Ах, какая божественная рефракция! Совершенно идеальная!
Неужели это он? О, силы небесные! О, великий Мурифрай!

Ластик вздрогнул, но Келли и сам весь дрожал. Слова лились из него
всё быстрей, всё лихорадочней. Кажется, астрологу и вправду было все
равно, на каком наречии изъясняться.

– Последний раз его видели в Париже накануне Варфоломеевской ночи!
Дошли ли до вашей страны вести об этом ужасном злодеянии, когда
католики коварно набросились на гугенотов и зарезали несколько тысяч
человек? Ювелир Ле Крюзье, которому рыцарь де Телиньи передал сей
алмаз для огранки, был гугенотом. Когда к нему ворвались убийцы, Ле
Крюзье швырнул камень в Сену. Но этот алмаз надолго не исчезает! Скажи
мне, о принц московский, как к тебе попало Райское Яблоко?

О магическом кристалле, великой трансмутации и философском камне

Странный человек разогнулся. На собеседника через лупу смотрел
глаз, круглый и выпуклый, как у рыбы.

– Кто ты? – только и нашелся, что прошептать пораженный Ластик.

– Я звездочет, алхимик, рудознатец (минералог) и балователь
(медик), – важно ответил Келли. – Искусству постигать тайны бытия я
учился у великого Джона Ди, придворного чародея королевы Елизаветы
Английской, а титул барона получил от австрийского императора
Рудольфа, просвещеннейшего из государей. Со мной ты можешь быть
совершенно откровенен. Я – единственный, кто способен тебя понять, о
чудесный отрок. – Он убрал лупу и впился взглядом в лицо Ластика. –
Про тебя толкуют, будто ты ангел, побывавший в Раю и вернувшийся на
Землю. Я был уверен, что это глупые выдумки московитов, известных
своим невежеством и суеверием.

О, прости! – Барон прикрыл ладонью рот. – Само сорвалось. Но, раз
ты владеешь Райским Яблоком, значит, ты, действительно, побывал в Ином
Мире! Именно там ты получил Камень, и твоя миссия – вернуть его людям.
Я угадал?

Эдвард Келли возбужденно облизнул губы, смахнул со лба капельки
пота.

Ластик был взволнован ничуть не меньше. Оказывается, ученые
семнадцатого века знают про существование Камня!

– Да, я был там… Но я ничего не помню… – забормотал князь-ангел. –
Возвращение в бренную плоть лишило меня памяти.

– Ты был там! – возопил Келли, не дослушав, и поднял глаза вверх.
– Благодарю тебя, могучий Мурифрай!

Ластик был уверен, что царь и его невеста обернутся на этот вопль,
но те по-прежнему стояли, прижавшись друг к другу, и, похоже, ничего
вокруг не замечали.

– Какой великий день! – Барон всхлипнул, по его толстым щекам
стекали слезы. – Я знал, я чувствовал, что Мурифрай не напрасно позвал
меня в Московию!

– Кто это – Мурифрай? Англичанин торжественно воздел палец:

– Дух-покровитель алхимиков. Но скажи мне, о пришелец из Иного
Мира, неужто ты совсем ничего не помнишь?

– Совсем.

Келли деловито осмотрел его и даже слегка ущипнул за ухо.

– Хм, я не нахожу в тебе ни одной из пяти ангельских примет. Уши
твои не холодны, волос не золотист, глаза не круглы, кожа не
бело-розова, а лицо не идеальной формы.

За лицо Ластик обиделся, подумал: на себя бы посмотрел,
параллелепипед несчастный!

– Но, может быть, ты сохранил способность слышать голоса из Иного
Мира? – пытливо уставился на него англичанин.

– Что?

– Ничего, это мы проверим. – Келли скользнул взглядом вниз, на
Камень, и больше уже головы не поднимал – всё не мог наглядеться. –
Известно ли тебе, что император Рудольф разыскивает этот алмаз по всей
Европе и сулит за него герцогский титул, миллион золотых дукатов и три
города с деревнями? Три настоящих каменных города, населенных трезвыми
и трудолюбивыми горожанами – у вас в Московии таких чудесных городов
нет.

– Ничего, скоро будут, – заступился за отчизну Ластик. – А к
алмазу ты, барон, не поползно-венничай (не подкатывайся). Я не уступлю
его никогда и ни за что.

Англичанин аж отшатнулся, демонстративно спрятал руки за спину.

– Что ты! Что ты! Ни за какие богатства не согласился бы я
обладать этим предметом! Я всего лишь советую юному лорду избавиться
от опасной реликвии, передав ее императору за хорошее вознаграждение.
Если же с Рудольфом из-за Камня случится беда, я горевать не стану.

Он снова наклонился к Ластику и перешел на еле слышный шепот.

– Неужто тебе не ведомо, что всякий, кто владел Камнем или хотя бы
его касался, скверно кончал свои дни? О ювелире Ле Крюзье я тебе уже
рассказывал – католики разрубили его мечом пополам. Не лучше была
участь и кавалера де Телиньи, владельца алмаза. Этот гугенот отчаянно
бился за свою жизнь и сумел вырваться за ворота, но споткнулся на
ровном месте, и враги сначала отсекли ему алебардой руку, а потом, еще
живого, кинули в костер. Но это пустяки по сравнению с участью
венецианского купца Пирелли, который выкупил Камень у мавров около ста
лет назад. Он, как и ты, носил алмаз на шее, в особой ладанке, только
не снаружи, а внутри, у сердца. Однажды, когда купец спал, за пазуху
ему заползла гадюка, ужалила в сосок, и бедняга скончался в страшных
корчах.

Ластик непроизвольно схватился за Яблоко и передернулся. Не то
чтобы сильно испугался, но всё же по груди пробежали мурашки.

В этот миг Дмитрий и Марина, наконец, очнулись и расцепили
объятья.

Келли немедленно умолк, повернулся к царю и нагнулся в учтивом
поклоне. Но государь по-прежнему смотрел только на свою невесту.

– Погоди, я должен сказать тебе… – сбивчиво заговорил он. – Может
быть, после этого ты не захочешь меня больше обнимать… Я намеревался
прямо сразу всё объявить, но когда тебя увидел, забыл обо всем на
свете… Знай же: я не смогу выполнить то, что обещал твоему отцу,
твоему королю и твоему епископу. Я дам пану Мнишку золота, камней,
драгоценных мехов, но русских земель он не получит. Король Жигмонт не
получит Смоленска. И в католическую веру я тоже не перейду. За это… за
это ты разлюбишь меня?

Никогда раньше Ластик не слышал, чтобы у Юрки так дрожал голос.

Марина начала качать головой еще прежде, чем он договорил.

– Мой король, я не смогу разлюбить тебя, даже если ты нарушишь все
клятвы в мире! Ты правильно решил, мой император. Отец глуп и жаден.
Если дать ему русские вотчины, он разорит крестьян и доведет их до
бунта. Жигмонту отдавать Смоленск, конечно же, нельзя – это ослабит
нашу державу. А переход в католичество был бы для тебя самоубийством.
Разве я хочу, чтобы ты погиб?

Сияющий Юрка оглянулся на Ластика.

– Слыхал? Что я тебе говорил! Маринка-классная. – А невесте
сказал. – Ты люби этого отрока. Он мне больше, чем брат. И ты,
Эраська, ее тоже люби.

– Отныне, князь, ты и мне будешь братом, – с улыбкой молвила
Марина Ластику.

Оказывается, не только Юрке умела она улыбаться, да еще как!

Ластик растаял, растроганно подумал: вон как можно ошибиться в
человеке. Или тут всё дело в любви?

– А ты, государь, полюби моего друга и верного советчика. – Марина
показала на англичанина. – Это доктор Келли. Он не только великий
ученый, он знает магические заклинания и умеет вызывать духов, а также
прорицать будущее.

Царь скептически наморщил нос.

– Ученые занимаются не заклинаниями и духами, а законами природы.

– Не говори так! – воскликнула Марина, схватив его за руку. – Я не
раз имела возможность убедиться в чудесных способностях доктора! Сам
император Рудольф боялся его и даже повелел сжечь на костре, лишь
волшебство помогло барону спастись.

– Сжечь на костре? Как Джордано Бруно? – Юрка взглянул на
англичанина с любопытством.

– О, маестат, ты слышал о моем коллеге Джордано Бруно? – удивился
Келли. – Этого алхимика и вольнодумца мало кто помнит.

– Так, читал когда-то, – неопределенно ответил царь, метнув взгляд
на Ластика. – Значит, ты тоже алхимик?

Барон поклонился.

– К услугам вашего величества. Всю свою жизнь я посвятил поиску
Магистериума, иначе именуемого Философским Камнем. Эта магическая
субстанция позволяет менять природу вещей и превращать одни металлы в
другие – например, свинец в золото.

– Глупости, – отмахнулся государь. – Это невозможно.

– Обычными человеческими средствами, разумеется, невозможно. Для
того чтобы произвести Трансмутацию, то есть Великое Превращение,
надобно подчинить себе Эманацию. Это мощная неиссякающая сила, имеющая
вид излучения. Она высвободилась, когда Бог сотворил Вселенную, и
пронизывает собою всё Мироздание. Если при помощи особых
приспособлений поймать несколько таких лучей, собрать их в пучок и
направить в одну точку, мощи этого заряда хватит для Трансмутации.

– Что это за особые приспособления? – спросил Юрка, любитель
технических экспериментов.

– Во-первых, нужен Магический Кристалл – минерал, обладающий
идеальной рефракцией, сиречь светопреломлением. Я владею лучшим
магическим кристаллом во всей Европе. Он изготовлен из прозрачнейшего
горного хрусталя, на полировку которого я потратил три года, три
месяца и три дня. Вот это сокровище. – Келли сунул руку в разрез своих
смешных пузырчатых штанов и достал небольшой шар, сразу же заигравший
бликами. – Я никогда с ним не расстаюсь.

– И что же надо делать с этим шаром?

– Одни алхимики пропускают сквозь него свет восходящего солнца,
другие – заходящего, третьи – свет Луны в разные фазы месячного цикла.
Существуют разные теории относительно того, в каком из излучений
содержание божественной Эманации выше всего. Сфокусировав свет при
помощи Магического Кристалла, нужно направить луч на Тинктуру – особый
порошок, рецептуру которого каждый ученый муж хранит в тайне. Вот она,
моя Тинктура. – Барон извлек из недр пуфа еще один предмет – маленький
пузырек с чем-то серым. – Я смешиваю в определенной пропорции сушеный
помет летучей мыши, жабью слизь, змеиный яд и толченый бивень
африканского единорога. Если луч, прошедший через Магический Кристалл,
будет достаточно силен, произойдет Великая Трансмутация, и эта смесь
превратится в Философский Камень. Тот, кто его добудет, станет
богатейшим и могущественнейшим человеком на свете. А государь,
которому служит сей мудрец, превратится в величайшего из земных
владык, – вкрадчиво закончил Эдвард Келли.

– Намек понят. – Юрка подмигнул Ластику и шепнул. – Ловко
подъезжает, прохиндей. Кстати, ты понял, про что это он? Про ядерный
реактор. Хочет атом расщепить. Рановато затеялся, лет триста с
хвостиком подождать придется.

Сказано было тихо и на языке 20 века, но англичанин навострил уши.

– Ты сказал «атом», цесарь? О! Даже сам император Рудольф не знает
этого слова, ведомого лишь немногим посвященным! Воистину твоя
образованность впечатляет.

– Лестно слышать это от ученого мужа, открывшего тайну жабьей
слизи и мышиного помета, – с серьезным видом ответил ему Юрка.

Барон полыценно поклонился, но Марина, кажется, уловила в голосе
жениха насмешку.

– Доктор отлично предсказывает будущее, – сказала она, слегка
нахмурившись. – Он составил для меня твой гороскоп. Звезды говорят,
что у тебя необыкновенная судьба, какой не бывало ни у одного монарха.
Однако твои виды на будущее туманны, и это меня тревожит. Умоляю тебя,
позволь барону завершить астрограмму. Для этого необходимо твое
присутствие. Давай сделаем это прямо сейчас! Сегодня у нас особенный
день, мы снова вместе после долгой-долгой разлуки. Ну пожалуйста, для
меня это очень важно!

Даже Ластик не смог бы отказать, если б она так смотрела на него
своими нежными сине-зелеными глазами, а про Юрку и говорить нечего.

– Чего ты от нее хочешь? – виновато шепнул он. – Воспитание.
Ничего, дай срок, мы ее от этой дури отучим.

И со снисходительной улыбкой согласился.

Доктор Келли отлучился за портьеру, а когда вернулся, на нем была
черная мантия до пят, квадратная шапочка и золотая цепь с медалью:
шестиконечная звезда и в центре глаз.

Англичанин торжественно положил на стол большой пергаментный лист
с изображением звезд и геометрических фигур.

– Сие карта небесной сферы, – пояснил он. Расставил по четырем
краям подсвечники.

– Сие полюса света, а свечи, каждая ценой по сто дукатов,
изготовлены из жира волшебной рыбы Левиафан. Содержание Божественного
Излучения в этом жире чрезвычайно велико, это делает покровы, что
отделяют будущее от настоящего, более прозрачными.

Рыбий жир вспыхнул четырьмя голубоватыми огоньками.

За каждым из подсвечников астролог установил по небольшому
вогнутому зеркалу на ножке.

– Это рефракторы, помогающие собрать излучение.

Хрустальный шар Келли водрузил ровно посередине и забормотал под
нос что-то нечленораздельное – наверное, пресловутые заклинания.

Ластик, сам мастак по части волшебных заклинаний, наблюдал за
этими манипуляциями иронически, царь тоже улыбался, но Марина вся
застыла и, будто зачарованная, смотрела на искрящуюся поверхность
шара.

– WithallhumilityandsincerityofmindIbeseechGodtohelpmewithHisGrace
(Примечание: Со всем смирением и искренностью рассудка взываю к
Господу, дабы осенил меня Милостью Своей (англ )) – воскликнул барон.

Шар сам собой шевельнулся, начал медленно оборачиваться вокруг
собственной оси.

Марина вскрикнула и перекрестилась, а Ластик подумал: невелик
фокус – какая-нибудь скрытая пружина или рычаг. Синьор Дьяболини
придумал бы что-нибудь поэффектней. Юркина мысль, похоже, работала в
том же направлении: он слегка присел и заглянул под стол.

Шар рассыпал по стенкам шатра разноцветные блики – получилось
очень красиво, как на дискотеке. Ось заскрипела, завизжала, этот звук
был похож на сиплый, трескучий голосок, произносящий непонятные слова.
Доктор порывисто наклонился, приставил к шару слуховую трубку, поднял
палец: тише!

Поразительней всего было то, что он, кажется, действительно был
напряжен и испуган – лицо бледное, на висках капли пота. Неужели верит
в свои бирюльки?

– Это говорят духи, они пытаются мне сообщить нечто очень важное о
твоей судьбе, государь. Тебе угрожает какая-то страшная опасность! Но
не могу разобрать слов. Ах, мой Магический Кристалл хорош, но его
рефракция не идеальна. Если бы ты повелел князю на минуту одолжить мне
алмаз, что висит у него на груди…

– Не дам, – быстро сказал Ластик, зажимая Камень в кулак.

Не хватало еще, чтоб этот шарлатан затеял какие-нибудь фокусы с
Камнем.

– Дай ты ему свою стекляшку, – пожал плечами Юрка. – Жалко тебе,
что ли? Видишь, человек употел весь.

– Сказано – не дам, – отрезал князь-ангел – и поймал на себе
изумленный взгляд Марины.

Думал, она рассердится, что он смеет так разговаривать с монархом.
Но Марина, наоборот, ласково ему улыбнулась. Что бы это значило?

Немного выждав и убедившись, что алмаза не получит, доктор Келли
попросил:

– Тогда, принц, быть может, ты приложишь к Кристаллу ухо и
послушаешь? Ангельский слух гораздо тоньше человеческого.

Это сколько угодно. Ластику и самому было любопытно.

Он прижался почти вплотную к крутящемуся шару, но ничего кроме
скрипа и шелеста не разобрал.

– Увы, ты и в самом деле совершенно утратил ангельские свойства, –
разочарованно протянул англичанин. И, нагнувшись, прошелестел. – Тем
опаснее для тебя владеть Яблоком.

А царю с низким поклоном объявил:

– Увы, государь. Ничего кроме уже сказанного выведать мне не
удалось.

– О какой страшной опасности, угрожающей тебе в будущем, хотели
предупредить духи? – всхлипнула Марина. – Милый, я боюсь!

Было видно, что она напугана не на шутку – так сцепила пальцы, что
хрустнули суставы. Дмитрий обнял ее, поцеловал.

– Нам незачем гадать о будущем. Мы построим его своими руками –
такое, как нам захочется.

И так хорошо он это сказал – спокойно, уверенно, что Марина сразу
воспряла духом.

– Я верю тебе, мой император! – с восторгом вскричала она. – Ты
сильный и удачливый, ты можешь всё! Ах, скорей бы свадьба!

Царская свадьба

В светлый майский день Марина въезжала в ликующую Москву.

Дюжина белых в черных яблоках лошадей, каждую из которых вел под
уздцы дворянин хорошей фамилии, тянула ало-золотую карету августейшей
невесты. Тысяча царских гусар и две тысячи пеших стрельцов составляли
почетный эскорт.

Государь и его будущая супруга сошлись на мосту, где их могли
видеть все. Дмитрий был в белом кафтане, на белом же коне. С седла не
сошел. Зато полячка покинула карету, и, когда толпа увидела, как
хороша невеста, по обоим берегам прокатился восхищенный вздох.

Ради торжественной церемонии Марина Мнишек нарядилась в московское
платье, голову увенчала ажурным кокошником, еще и укрыла платком,
чтобы, не дай бог, не торчало ни единой прядки. Легко согнув тонкий
стан, поклонилась суженому до земли. Народ одобрительно загудел –
уважает иноземка стародавние русские обычаи.

Лишь теперь государь ступил на землю. Никаких объятий или, сохрани
господь, поцелуев – милостиво кивнул, позволяя невесте распрямиться, и
на мгновение коснулся ее руки, да и то через кисейный платок.

Князь Солянский, сидевший на вороном коне с кремлевской стороны
моста, махнул шапкой – подал знак, и спрятанный внутри полотняного
балагана оркестр из ста музыкантов ударил туш.

Это Ластик хотел Юрке сюрприз сделать, два дня репетировал с
гуслярами, дудочниками, литаврщиками и ложечниками. Оркестров на Руси
испокон веку не бывало, музыканты долго не могли взять в толк, чего от
них хотят, да и со слухом у шестиклассника Фандорина было не очень.
«Паа-ра-па-ПАМ-П АРАМ-ПАМП AM! ПАРА – ПА – ПАМ – ПАРАМ-ПАМПАМ!» –
надрывался князь, пытаясь изобразить туш. В конце концов охрип, но
простая вроде бы мелодия никак не давалась.

Отсутствие партитуры оркестр компенсировал громкостью – со всех
сил ударил в медные тарелки и барабаны, завизжали свирели, забренчали
гусли. Над Кремлем взвились перепуганные птицы, а некоторые особенно
впечатлительные горожанки даже попадали в обморок.

На этом торжественная встреча и закончилась. Государь вернулся во
дворец, а невесту повезли в Вознесенский женский монастырь, где она,
согласно обычаю, должна была провести пять дней в добровольном
заточении, вдали от мужчин.

Монастырь был выбран неслучайно – там теперь жила Марья Нагая, в
иночестве Марфа, мать царевича Дмитрия, еще прошлым летом доставленная
в Москву из дальней ссылки.

Ластик очень боялся, что царица разоблачит самозванца, но Юрка был
беспечен. «Узнает, как миленькая, – говорил он. – Думаешь, охота ей в
глуши сидеть, на хлебе да воде? А так она государевой матерью будет.
Представительницам эксплуататорского класса сладкая жизнь дороже
всего».

И оказался прав. Встреча вдовицы с чудесно обретенным сыном прошла
на виду у многочисленной толпы и была столь трогательна, что над
площадью стоял сплошной всхлип да сморкание.

Государыню-матушку с комфортом устроили в кремлевской Вознесенской
обители, царственный же сын остался жить-поживать во дворце, к полному
взаимному удовлетворению.

Выборные горожане проводили августейшую невесту к будущей свекрови
в Кремль и лично убедились, что карета скрылась за крепкими
монастырскими воротами. Моментально разнесся слух, что полячка
готовится принять православную веру, и это всей Москве очень
понравилось.

А еще больше понравилось, что с этого дня в столице начались
празднества и гулянья, с музыкой и бесплатным угощением. По царскому
распоряжению, вина народу не давали, лишь квас да сбитень, но выпивкой
православные разживались сами, так что пошло всеградно питие и веселие
зело великое.

Сенат в эти дни не заседал, весь царский двор готовился к
свадебному пиру. Одному князю Солянскому было не до праздников – он
исполнял ответственную, но занудную службу: представлял особу государя
при августейшей невесте.

Кроме него никто для этой церемониальной роли не годился, потому
что взрослым мужчинам недуховного звания вход в женский монастырь был
заказан, князь же Солянский, хоть и почитался за первого вельможу
Московского царства, числился пока еще не в мужах, а в отроках.

По обычаю, невесту полагалось «оберегать», то есть следить, чтоб
ее не похитили или, того хуже, не сглазили. Во избежание первого вкруг
стен монастыря стояли караулом стрельцы и польские жолнеры (хотя
предположить, что кому-то взбредет в голову красть цареву суженую из
Кремля, было трудновато). Гарантию от «черного глаза» обеспечивал
лично князь-ангел.

Работа у Ластика была такая: разряженный в пух и прах, во всей
парчово-собольей сбруе, он сидел в покоях Марины и ровным счетом
ничего не делал. Просто наблюдал, как Юркина избранница готовится к
свадьбе и управляется со своей шумной свитой. Смотрел и восхищался.

Фрейлины, камер-фрау и служанки пани принцессы в отсутствие
мужского пола весь день ходили неприбранные, нечесанные, а то и
полуодетые. Ластика перестали стесняться очень быстро. Попялились
немного на нарядного истуканчика, важно сидящего в высоком почетном
кресле, похихикали – в диковину им «московитский ангел», но скоро
привыкли и внимания на него уже не обращали.

От этой визгливой, истеричной команды любой нормальный человек в
два счета сошел бы с ума, а Марина ничего, справлялась.

Вдруг среди полячек проносился слух, что московиты затеяли всех
шляхтичей перебить, а шляхтенок насильно постричь в монашки. И сразу
начинались вопли, слезы, причитания. Появится Марина, на одних
прикрикнет, других успокоит – глядишь, снова тишь и гладь.

То фрейлины забунтуют против русской еды – мол, у них от солений,
икры и кваса животы болят. Марина шлет записку жениху, и в тот же день
русских кухарок сменяют польские. На время в монастыре опять
воцаряется тишина.

Но ненадолго. Прорвались сквозь караул гневные польские ксендзы,
потребовали немедленной встречи с ясновельможной пани. До них дошел
слух о ее переходе в православие. Ладно, она дает им аудиенцию. Ластик
тоже присутствует, по должности, и видит, как быстро Марина усмиряет
иезуитов: немножко поворковала с ними, помолилась, тут же
исповедовалась, и они ушли укрощенные.

В любой ситуации невеста сохраняла полное хладнокровие, хотя забот
у нее хватало и без придворных дур с ксендзами. С рассвета до темноты
вокруг Марины суетились портнихи – нужно было в считанные дни сшить
две дюжины платьев, да украсить их десятью тысячами драгоценных
каменьев, сотнями аршин золотой и серебряной канители, кружевами,
затейливой вышивкой.

При этом у Марины находилось время и на то, чтоб поболтать с
невестоблюстителем. С Ластиком она теперь держалась совсем не так, как
при первой встрече, а ласково и открыто, называла трогательно:
«братик».

После того, как избавилась от иезуитов, села рядом, положила
Ластику руку на плечо и спросила:

– Скажи, братик, вот ты в раю побывал. Есть ли для Бога разница, в
какой из христианских вер душа пребывала – в римской или в русской?

– Я про рай ничего не помню, – ответил он, как обычно.

Марина задумчиво смотрела на него. Помолчала немного и говорит:

– Мои дуры называют тебя врунишкой. Мол, не может москаль-еретик в
Божьи ангелы попасть. А доктор Келли уверен, что ты истинно явился из
Иного Мира. Я ему верю, он в таких вещах разбирается. Но про спасение
души и про грех спрашивать его напрасно, ибо святости в англичанине ни
на грош… Вот ты сердцем чист, потому и спрашиваю. Грех ли это перед
Богом, если я веру поменяю? Ведь не признают русские люди царицей
иноверку, так навечно и останусь для них чужой.

– Ты хочешь принять православие по расчету? – неодобрительно
покачал головой Ластик.

Она улыбнулась:

– Глупенький ты еще, братик. – Хоть по-русски она изъяснялась на
диво складно, твердое «л» ей никак не давалось, поэтому получилось
«гвупенький». – Не по расчету, а по любви. Ведь не грех это? Притом не
в магометанство какое-нибудь перейду или, упаси Боже, огнепоклонство,
а в веру древнехристианскую, чтущую и Спасителя, и Деву Марию. – Она
благочестиво перекрестилась, и не слева направо, по-католически, а
по-православному – справа налево, двумя перстами. – Ведь и Христос
любви учил, правда? Ластик немного поразмыслил.

– Наверно, не грех, – неуверенно сказал он. – Если из-за любви…

Подумал: надо будет у Соломки спросить, она наверняка знает.
Только теперь ее нескоро увидишь – лишь, когда торжества закончатся.

Марина засмеялась, потрепала его по волосам.

– «Наверно». Ах, что ты можешь знать про любовь? Хоть и говорят,
что разумом ты мудрец, все равно еще несмышленыш.

Так и не помог он Марине в этом трудном вопросе, а больше ей,
бедной, посоветоваться было не с кем.

Вообще-то считалось, что эти пять дней невеста проживет под опекой
царицы Марфы, которая будет по-матерински наставлять ее и просвещать,
но государыня-мать по части советов и особенно просвещения была
малополезна. За четырнадцать лет, проведенных в полузаточении, вдова
Ивана Грозного так настрадалась от вечного страха, скуки и скудной
пищи, что теперь не переставая ела всякие разносолы, слушала сказки
мамок-приживалок да глядела через оконце на удальцов-песенников,
услаждавших ее слух. За монастырские стены песенникам ходу не было,
поэтому они заливались соловьями снаружи, а Марфа, толстая,
распаренная, кушала курятину с утятиной, если постный день – красную и
белую рыбу, заедала пирогами, запивала киселями, и ничего ей больше от
жизни не требовалось, лишь бы не сослали назад в лесную глушь, горе
мыкать.

И государь, и невеста поспешали со свадьбой и едва дождались,
когда пройдут положенные пять дней.

И вот счастливый день, наконец, наступил.

Венчание состоялось в Успенском Соборе. Невеста опять нарядилась
по-русски. Ее платье было так густо обшито самоцветами, что никто не
смог бы понять, какого цвета ткань. Марина еле переставляла ноги в
этом тяжеленном, негнущемся наряде – ее вели под руки две боярыни. Но
уста полячки озаряла ясная улыбка, и глаза сияли.

Дмитрий шествовал столь же торжественно, в усыпанной алмазами и
рубинами царской шапке, в длинной малиновой мантии. За ним пажи несли
на бархатных подушках символы самодержавной власти – скипетр и золотое
яблоко.

Молодые обменялись кольцами, произнесли слова супружеского обета.

Из католиков на венчание был допущен лишь отец невесты, прочие
остались ждать снаружи. И всё равно бояре ворчали – всё им было не
так.

Ластик стоял в толпе придворных и не мог не слышать, как сзади
шепчутся:

– Свадьбу-то в четверток (четверг) наладили, грех это.

– Когда это венчали перед Миколиным днем? Ой, не к добру.

– Глядите, ишь прядку-то из-под венца выпустила, охальница. Тьфу!

Но брюзжали те, кто находился на отдалении от аналоя. Передние
следили за выражением лица, громко славили новобрачных, а больше всех
распинался Василий Иванович Шуйский, назначенный тысяцким
(распорядителем) церемонии.

Когда Марина подошла целовать икону – все ахнули, потому что
царица облобызала образу не руку, а уста, по польскому обычаю.

Услышав глухой гул, Ластик вжал голову в плечи. Про то, что
жениться в канун Миколина дня – дурная примета, он не знал, но теперь
и его охватило недоброе предчувствие.

А после венчания бояр ждало новое потрясение. Впервые в русской
истории царскую избранницу короновали – будто полноправную государыню.

Ластик не знал, чья это идея – то ли често-любицы Марины, то ли
самого Юрки, который ратовал за женское равноправие и даже собирался
на следующий год ввести праздник 8 марта, но в любом случае придумано
было некстати. Только еще больше гусей раздразнили.

Для Дмитрия Первого этот день, может, и был счастливым, но князю
Солянскому давался тяжело. Он устал от долгого стояния на ногах, от
боярского злошептания, глаза утомились от назойливого блеска золота,
которого вокруг было слишком много – прямо взгляд отдыхал, если
случайно примечал где-нибудь на кафтане у небогатого дворянина
серебряное шитье.

И на свадебном пиру, устроенном в Грановитой палате, настроение
князь-ангела не улучшилось. Обычно он сидел по правую руку от Дмитрия,
а сегодня его место заняла Марина. Царица Марфа, воевода Мнишек,
патриарх и даже тысяцкий Василий Иванович оказались к молодым ближе,
чем государев названный брат.

Это бы ладно, чай, не боярин на ерунду обижаться. Ластика задело
другое. Пять дней с Юркой не виделись, не разговаривали – хоть бы
разок взглянул на товарища и современника. Нет, как уставился на
Марину, так ни разу глаз от нее не отвел.

Вот молодая царица – та успевала одарить улыбкой каждого, а
Ластику даже потихоньку подмигнула. Хорошую Юрка выбрал себе жену, с
этим ясно. И твердая, и воспитанная, и умная, на лету всё схватывает.
Что с иконой промахнулась – это ничего, научится. Привыкнут к ней
бояре – полюбят, простят даже корону, что нестерпимым блеском сияла у
нее на голове.

Но в самый разгар пира Марина совершила новую оплошность.

Князь Шуйский, умильно щуря правый глаз, разразился льстивой
речью, в которой назвал полячку «наияснейшей великой государыней», тем
самым как бы признав ее равновеликость самодержцу.

Марина, просияв, протянула боярину руку для поцелуя, что при
польском дворе почиталось бы знаком особой милости. Василий Иванович
остолбенел – московские вельможи женщинам, хоть бы даже и царицам, рук
не целовали.

Гости сидели так: по правую сторону стола бояре, по левую
шляхтичи.

При виде того, как князь Шуйский, потомок Рюрика, склонившись,
лобызает руку полячки, левая сторона взорвалась криками «виват!».

Правая возмущенно загудела, но со своего места грозно приподнялся
воевода Басманов, показал здоровенный кулачище, и все проглотили
языки.

Ластик смотрел вокруг и думал: что за свиньи эти средневековые
жители. За год, прожитый в семнадцатом веке, он так и не привык к их
манерам.

Посуда золотая и серебряная, а моют ее один раз в год, так и
накладывают яства в грязную. Едят руками, чавкают, хлюпают, рыгают,
вытирают жирные руки о бороду, потому что жалко пачкать нарядную
одежду.

Тошно стало князь-ангелу. Встал он потихоньку из-за стола, вышел
на крыльцо, подышать свежим воздухом.

Жалко, Соломки нет – московских девиц на пиры не пускают. Уж как
бы ей было интересно посмотреть на жениха с невестой, да во что
польские дамы одеты, да музыку послушать. Надо всё хорошенько
запомнить, особенно про платья – наверняка будет расспрашивать.

– Благоуодный пуынц! – вдруг раздалось за спиной. – О, наконец-то!

Доктор Келли. В черном бархатном камзоле, черных чулках, в берете
с черным пером – на пиру его точно не было, иначе Ластик наверняка бы
заметил черный параллелепипед среди сплошного золота.

– Я искал. Тебя. Все эти. Дни. Чтобы. Открыть великую. Тайну. –
Англичанин задыхался – то ли от спешки, то ли от волнения. – Ждал и
теперь. У входа. Надеялся, что. Мурифрай заставит. Тебя выйти. И ты
откликнулся на зов. Это сама судьба.

Все пропали!

– Что тебе угодно? – спросил Ластик настороженно, но с
любопытством – слова про тайну его заинтриговали. – Если ты хочешь
опять говорить про Камень… – Он поймал жадный взгляд барона,
устремленный на Райское Яблоко и прикрыл его ладонью.

– Я хочу тебе, во-первых, сообщить великий секрет, а во-вторых,
сделать предложение огромной выгоды и важности. – Келли немного
успокоился, во всяком случае, заговорил более связно. – Слушай же…

Он оглянулся по сторонам, понизил голос.

– Я – обладатель манускрипта, написанного самим Ансельмом
Генуэзским.

Где-то Ластик уже слышал это имя – Ансельм. Встречалось в
дипломатической переписке с иноземными государями? Или упоминал
цесарский (австрийский) посол?

Доктор покачал головой:

– Я вижу, это имя тебе незнакомо, что неудивительно. Непосвященные
не знают величайшего из алхимиков, ведь он жил много лет назад. Но мои
собратья свято чтут его память. Ибо известно, что Ансельм добыл целый
наперсток Магистериума. Он оставил рукопись, подробно излагающую весь
порядок Трансмутации, и я сумел достать этот бесценный документ.
Прочтя, я, разумеется, его уничтожил, и теперь эта великая тайна
хранится только здесь. – Келли похлопал себя по лбу. – Таким образом,
я знаю способ и владею запасом Тинктуры. – Он показал пузырек со своей
тертой дрянью – жабья слизь, помет летучей мыши и прочее. – Мне не
хватает лишь идеального Магического Кристалла. Но он есть у тебя.
Иными словами, у тебя есть ключ, но нет знания. Я же обладаю знанием,
но не имею ключа. Мы необходимы друг другу!

На всякий случай Ластик поглядел по сторонам. И слева, и справа
стояли стрельцы. Если этот псих накинется и попробует отобрать алмаз
силой, в обиду не дадут.

– Не бойся, – вкрадчиво сказал барон. – Камень останется в твоей
собственности. Ты всего лишь одолжишь его мне на время и будешь лично
присутствовать при Великой Трансмутации. Я вижу в твоем взоре
недоверие? – Келли укоризненно развел руками. – Хорошо. Чтобы убедить
тебя в своей искренности, я приоткрою краешек Тайны. Ты узнаешь
сведения, за которые всякий алхимик охотно отдал бы душу Сатане.

Он наклонился к самому уху Ластика. Это было не очень приятно,
потому что в семнадцатом веке даже англичане еще не чистили зубы, не
пользовались дезодорантом и почти никогда не мылись.

– Оказывается, наилучший источник Эманации, содержащий
максимальную концентрацию Божественного Излучения – это свечение
расплавленной ртути. Нужно зажать Магический Кристалл щипцами из
испанского золота и окунуть в кипящую ртуть на 13 минут и 13 секунд.
Потом вынуть очищенный алмаз, сфокусировать на нем свечение ртути и
пропустить луч сквозь Тинктуру. Минуту, всего минуту спустя она
превратится в Магистериум. Известно ли тебе, что двух крупиц этого
волшебного порошка довольно, чтобы превратить 100 фунтов обыкновенного
свинца в 58 фунтов беспримесного аурума, сиречь золота! Только
представь себе!

Этот не отвяжется, понял Ластик. У него пунктик, навязчивая идея.
Придется поговорить начистоту.

– Ученый доктор, ты так много знаешь о Райском Яблоке. Неужто тебе
неведомо, что Камень нельзя подвергать никакому воздействию, что от
этого обязательно случится большая беда?

Келли вздрогнул, отодвинулся и посмотрел на собеседника так, будто
увидел его впервые.

– Ах, так ты посвящен в эту тайну. А прикидывался несмышленным
дитятей… Клянусь Мурифраем, никогда еще я не встречал столь
удивительного отрока!

Что-то в облике англичанина изменилось. Исчезла слащавость,
затвердела линия рта, глаза больше не щурились, а смотрели жестко и
прямо.

– Что ж, тогда я буду говорить с тобой не как с ребенком, а как со
зрелым мужем. Да, если опустить Райское Яблоко в расплавленную ртуть,
будет большое несчастье, которое распространится на несколько сотен
или даже тысяч верст – это, если говорить в терминах расстояния. И на
несколько лет, если говорить в терминах времени. Похищение даже малой
частицы Эманации даром не проходит. Так случилось и после великого
эксперимента, произведенного Ансельмом в 1347 году в городе Генуе. Той
осенью на Европу обрушился великий мор, и продолжался много месяцев,
так что обезлюдели целые королевства и княжества.

Тут Ластик вспомнил: про Великую Чуму, истребившую треть населения
Европы, ему рассказывал профессор. Вот где он слышал имя «Ансельм»!

– Но что с того? – пожал плечами барон. – К нашему времени все эти
люди все равно бы давно уже умерли. Миновал мор, и народы расплодились
снова, еще более многочисленные, чем прежде.

Зато у человечества осталась щепотка Магистериума. Пускай ее всю
израсходовали на золото, это неважно. Главно, что мы, алхимики, теперь
знаем наверняка: Великая Трансмутация возможна! Келли воздел к небу
трясущиеся руки.

– Не дам, – отрезал Ластик, и на всякий случай спрятал Камень под
кафтан – очень уж расходился почтенный доктор.

– Отдашь, – процедил англичанин. – Не добром, так силой.

– Кто же это меня заставит? – усмехнулся князь Солянский, но
все-таки сделал шажок назад.

– Твой государь. Ластик только фыркнул.

– До сих пор он был тебе другом, – зловеще улыбнулся алхимик. – Но
отныне он станет воском в руках царицы. Можешь мне поверить, я знаю
природу людей. Я хорошо изучил высокородную Марину, а на твоего
повелителя мне достаточно было взглянуть один раз. Очень скоро
истинной владычицей Московии станет царица. Самой легкой добычей для
умной женщины становятся сильные мужчины.

Вспомнив, как вел себя Юрка на свадебном пиру, Ластик похолодел.
Что, если хитрый англичанин прав?

– Я лучше утоплю алмаз в реке, как тот ювелир. Но ты Камня не
получишь! – выкрикнул Ластик.

Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.

Потом Келли тихо рассмеялся.

– Я вижу, Райское Яблоко доверено достойному Стражу. Я испытывал
тебя, принц. И ты выдержал испытание с честью.

С учтивым поклоном барон удалился, оставив Ластика в тревоге и
недоумении.

После высочайшего венчания к разгульному веселью простонародья,
начавшего праздновать свадьбу загодя, присоединились придворные, и
торжества пошли чередой. Каждый день начинался с охоты в Сокольниках
или рыцарского турнира на европейский манер, а заканчивался шумным
пиром – то по-московски, с бесконечной сменой кушаний, с рассаживанием
по чинам и без женщин, то по-польски, всего с четырьмя переменами
блюд, но зато с дамами, музыкой и танцами.

Вторая разновидность, конечно, была поживей, да и царь с царицей
держались менее скованно: шутили, смеялись, даже танцевали, чем
приводили бояр в гнев и возмущение.

А Ластику нравилось. Особенно модный французский танец «Купидон».

Сначала польский оркестр – лютни и скрипки – заводил тягучую,
медленную музыку. Потом с двух сторон выплывали он и она: Марина в
воздушном платье с испанским воротником, на высокой прическе маленькая
легкая коронетка; Дмитрий в бело-золотом колете и коротком плаще, со
шпагой. Кавалер снимал шляпу со страусиным пером – левой рукой, то
есть жестом, идущим от сердца. Дама слегка приседала, потупив глаза.
Потом танцоры, изящно выгнув руки, касались друг друга самыми
кончиками пальцев – тут по русской стороне стола прокатывался
сдавленный вдох: срамота. Царь с царицей этого не слышали, смотрели не
на мрачные боярские физиономии, а друг на друга и улыбались блаженными
улыбками.

Зато Ластик наслушался всякого. Ропот, начавшийся еще в день
свадьбы, звучал все громче, почти в открытую.

– Испокон веку такого непотребства не бывало, – говорили бояре. –
Псами на пиру Иоанн Васильевич нас травил, это да. Бывало, что и
посохом железным осердясь прибьет. Князя Тулупова-Косого из окошка
выметнул, для своей царской потехи. Но чтоб, обрядясь в немецкое
платье, с царицей непотребно скакать?

– А может, царь вовсе не Иванов сын? – пропищал чей-то голос, явно
измененный, но Ластик узнал – Мишка Татищев, думный дворянин.

На опасные слова со всех сторон зашипели: «Тс-с-с». Ластик и не
оборачиваясь знал – это они его, царева брата, стерегутся.

Помолчат немного, и снова за свое.

– Гляди, княже, телятину подали, – брезгливо скажет один. – А
хрестьяне православные телятины не едят.

Другой подхватывает:

– Руки-то, руки мыть заставляют, будто нечистые мы.

Это про польский обычай – у входа в пиршественную залу слуги
подавали гостям кувшин и таз для омовения рук. Бояре обижались, руки
прятали за спину, проходили мимо.

Садясь за стол, молча ели, пялились на голые плечи и декольте
полячек, в разговоры с иноземцами не вступали.

Но и польские паны вели себя не учтивей.

Громко гоготали, не стесняясь присутствием государя. Тыкали в бояр
пальцами, о русских людях и московских обычаях отзывались презрительно
– хоть и по-польски, но языки-то похожи, «swinska Moskva» понятно и
без перевода.

С каждым днем враждебность по отношению к наглым чужакам всё
возрастала.

Во дворце, при царе с царицей, кое-как сдерживались, а в городе
было совсем худо.

Поляки, кто званием попроще и в Кремль не допущен, пили еще
забубенней, чем москвичи, благо злата от Дмитриевых щедрот у них
хватало. Напившись, приставали к девушкам и замужним женщинам. Чуть
что – хватались за сабли.

Никогда еще русская столица не видывала подобного нашествия
иностранцев, да еще таких буйных.

С войском Дмитрия и свитой воеводы Мнишка на Москву пришли далеко
не лучшие члены шляхетского сословия – шумный, полуразбойный сброд.
Поговаривали, что король Жигмонт в свое время поддержал претендента на
царский престол по одной-единственной причине: надеялся, что Дмитрий
уведет с собой из Польши смутьянов, забияк, авантюристов – и пускай
всю эту шантрапу перебьет войско Годунова. Причем с Дмитрием год назад
ушли те, что похрабрее, и многие из них, действительно, сложили
головы, но поляки пана Мнишка шли не воевать, а гулевать, не рисковать
жизнью, а пьянствовать.

Вышло так, что самые распоследние людишки польского королевства
почувствовали себя в Москве хозяевами, особенно когда вино полилось
рекой.

Уж доходило до смертоубийства – меж пьяными ссоры вспыхивают
быстро. Польские сабли звенели о русские топоры, лилась кровь.
Пробовали ярыжки наводить порядок – какое там. Схватят
разбушевавшегося шляхтича – на выручку бегут десятки поляков с ружьями
и саблями. Заберут буяна-посадского – тут же валят сотни с колами и
вилами.

Скверно стало на Москве, тревожно. В воздухе густо пахло вином,
кровью и ненавистью.

Ластик, хоть сам пешком по улицам не ходил, но наслушался
достаточно. Много раз пытался прорваться к государю для разговора с
глазу на глаз, но Дмитрий или находился на царицыной половине дворца,
или был окружен придворными.

Пробиться к нему удалось всего дважды.

В первый раз днем, когда двор возвращался с псовой охоты.

Ластик улучил момент, когда царь в кои-то веки был один, без
царицы (она заговорилась о чем-то с фрейлинами) и подъехал вплотную.

– Юр, ты бы в церковь сходил, на молебне постоял, – заговорил он
вполголоса и очень быстро – нужно было успеть сказать многое. – Ропщут
бояре и дворяне. И кончай ты нарываться, не ходи во французских
нарядах, со шпагой. Тоже еще Д'Артаньян выискался! Скажи своим
полякам, чтоб вели себя поскромнее. А бояр припугнуть бы, очень уж
языки распустили…

– Пускай, – беспечно перебил Юрка. – Еще недельку попразднуем, а
потом возьмемся за работу. – Схватил современника за плечи, крепко
стиснул и шепнул. – Эх, Эраська, вырастай скорей. Женишься на своей
Соломонии – узнаешь, что такое счастье.

Ластик залился краской, вырвался.

– Дурак ты! Какую недельку? Того и гляди на Москве в набат ударят
– поляков резать.

Но уже подъезжала на чистокровном арабском жеребце царица. И была
она, раскрасневшаяся от ветра и скачки, так хороша, что у Юрки взгляд
затуманился, выражение лица стало идиотское – и беседе конец.

Во второй раз, когда дело приняло совсем паршивый оборот
(потасовки вспыхивали чуть не ежечасно, причем в разных концах
города), Ластик уселся Наверху, возле дверей женской половины дворца и
твердо решил дожидаться хоть до самой ночи, но обязательно выловить
Юрку для серьезного разговора.

Час сидел, два, и высидел-таки.

Из Марининых покоев вышел Дмитрий, довольный, улыбчивый. Увидел
друга – обрадовался. Начал рассказывать, какая Маринка чудесная, но
Ластик про эту чепуху и слушать не стал.

– Юрка, приди ты в себя! Сегодня в Китай-городе шляхтич купца
зарубил. Убийцу не нашли, так вместо него трех других поляков на куски
разорвали. Бояре меж собой тебя в открытую ругают вором и самозванцем.
Мой дворецкий слышал от дворецкого князя Ваньки Голицына, будто его
хозяин со товарищи убить тебя хотят. Такой уж народ бояре, не могут
без острастки. Если бы кому-нибудь как следует шею намылить, остальные
враз поутихнут. Голову рубить, конечно, не надо, но, может, хоть в
ссылку отправить человек несколько? – И Ластик перечислил самых
зловредных шептунов – братьев Голицыных, Михаилу Татищева, Салтыкова.
– Действуй, Юрка! Пока ты любовь крутишь, эти гады дворец подожгут, да
и зарежут тебя вместе с Мариной!

Государь снисходительно улыбнулся.

– Во-первых, не подожгут. Тут брус с огнеупорной спецпропиткой,
моё изобретение. Во-вторых, бояре только шептаться здоровы, а поднять
руку на помазанника Божия им слабо. Рабская психология. Уж на что
папка мой липовый Иван Васильевич был паук кровавый, никто против него
пикнуть не посмел. А коли все-таки сунутся какие-нибудь уроды, у меня,
сам видишь, охрана крепкая. Снаружи стрельцы, триста человек. Внутри –
рота храбрых немцев. Отборные ребята, один к одному, боевые товарищи.
Со мной от самой границы шли. Таких не подкупишь.

Он кивнул на алебардщиков в золоченых кирасах. Командир караула,
увидев, что царь на него смотрит, лихо отсалютовал шпагой.

– А где капитан Маржерет? – спросил Ластик, увидев, что офицер
незнакомый.

– Заболел. Это его помощник, лейтенант Бона, тоже славный рубака.
Ты не думай, Эраська, я же не лопух какой. – Юрка шутливо щелкнул
Ластика по носу. – Опять же про решетки защитные не забывай. Чик-чик,
и никто не сунется.

Он подошел к стене, из которой торчал рычаг. Повернул – в коридоре
лязгнуло: это опустилась и отсекла лестницу прочная стальная решетка.
Такое же устройство имелось и с противоположной, женской стороны.

– Чудо техники семнадцатого века, запатентовано Ю.Отрепьевым, –
гордо сказал царь и вернул рычаг в прежнее положение.

– А если на тебя нападут не во дворце? – не дал себя успокоить
Ластик. – На охоте, на улице или…

Но в этот момент с царицыной половины выплыла дебелая фрейлина в
широченной юбке.. Присела в реверансе, лукаво улыбнулась и пропела:

– Великий круль, пани крулева просит тебя вернуться до
опочивальни. У нее до тебя очень, очень срочное дело.

Только он Юрку и видел.

К себе на Солянку Ластик возвращался мрачный. На улицах было уже
темно, по обе стороны кареты бежали скороходы с факелами, возница
щелкал длинным бичом и орал: «Пади! Пади!»

Всё вроде было как обычно, но сердце сжималось от тревожного
предчувствия. Завтра пойду к нему снова, прямо с утра, и так легко не
отпущу, пообещал себе Ластик. А может, лучше отправиться к Марине,
вдруг пришло ему в голову. Она умная и поосторожней Юрки, она поймет.

Давно надо было с ней потолковать. Как только раньше не сообразил!

У ворот подворья, как всегда, толпились нищие, знали, что
князь-ангел, возвращаясь из поездки, обязательно подаст несчастным.
Увидели карету – подбежали, встали в очередь. Давки и сутолоки почти
не случилось, люди были привычные, не сомневались – милостыни хватит
на всех.

Ластик взял с сиденья кошель, стал раздавать по серебряной копейке
– деньги немалые, десяток пирогов купить можно.

Последней в окно сунулась девчонка-оборвашка. Из одежды на ней был
лишь рогожный мешок: по талии перехвачен грубой веревкой, голова
продета в дырку, но волосы нищенка покрыла платком, честь по чести.

Руку с монетой бродяжка оттолкнула, залезла в карету по самые
плечи.

Сердито сказала ужасно знакомым голосом:

– Жду его жду, а он невесть где прохлаждается!

– Соломка, ты?! Княжна всхлипнула:

– Беда, Ерастушка! Пропали! Все пропали!

Заговор!

Он втащил Соломку в карету.

– Кто пропал? Почему? Что это ты чучелом вырядилась?

– Я тайком… Я из дому… Ворота-то заперты… Я через дыру. Чтоб лихие
людишки за узорчато платье да сафьяновы сапожки не зарезали,
разулась-разделась, мешковиной прикрылась… И ничего, добежала
как-нито, Бог миловал. Что страху-то натерпелась! Ох, ноженьки, мои
ноженьки, исколола все.

– Ты толком говори! – тряхнул Ластик всхлипывающую подружку.

Карета уже въехала во двор, Ластик схватил княжну за руку и быстро
повел в терем. Из коридора, истерически полоща крыльями, вылетел
попугай Штирлиц, заверещал:

– Добррррый вечеррр, доррррогие рррадио-слушатели!

Выпив воды, Соломка заговорила более связно.

– Беда. Сидят у батюшки в горнице бояре. Сговариваются нынче ночью
царя кончать. А убьют Дмитрия, тебе тож головы не сносить.

Штирлиц подхватил:

– Рррадиостанция «Эхо столицы»! Только хор-ррошие новости!

– Езжай, Ерастушка, к государю, предвари! Пускай в трубы трубит, в
барабаны бьет. Только умоли, чтоб батюшку смертью не казнил. В монахи
его, дурня старого, постричь, и довольно бы.

– Не послушает Дмитрий, – вздохнул Ластик. – Только что говорил с
ним, предупреждал. Отмахивается. Мол, бояре лишь шушукаться горазды,
на настоящее дело у них кишка тонка. Может, и правда поболтают да по
домам разойдутся, а?

– Я что тебе, дура заполошная, почем зря в одном мешке бегать? –
оскорбилась Соломка. – А не веришь, пойдем со мной. Сам проверь.

– Как это?

– Увидишь.

Чтобы не привлекать внимания, выехали в простом дорожном возке и
без свиты. До Ваганьковского холма домчали в четверть часа. Возница
остался с лошадьми, а Ластика княжна повела вдоль высокого тына,
окружавшего подворье Шуйских. За углом, в укромном месте, навалилась
на одно из бревен, оно чуть-чуть отъехало, и образовалась щель, вполне
достаточная, чтоб пролезть двум титулованным особам небольшого
возраста.

Снаружи, на московских улицах, было темным-темно, а во дворе ярко
пылали факелы, бродили вооруженные слуги, звенела сталь, ржали лошади.

– Идем прямо, не робей, – дернула спутника за рукав Соломка. –
Вишь, тут содом какой.

На них, действительно, никто не обращал внимания. Какие-то люди в
железных шлемах, должно быть, начальники, покрикивали на воинов, деля
их на отряды. Возле одного сарая раздавали пищали, сабли и бердыши.

– Что они задумали? – шепотом спросил Ластик. – На Кремль напасть?
Но там же охрана. Стрельцы не пустят, палить начнут.

– Сказано тебе: сам послушай.

– Да как я услышу-то? Не к заговорщикам же мне идти?

Соломка взбежала на крыльцо, приоткрыла дверь, заглянула внутрь.

– Давай сюда, можно… Из потайного оконца посмотришь.

Они прошмыгнули через темные сени, свернули в узкий переход,
оттуда попали в чуланчик, из чуланчика в тесную кладовку, а там
Соломка открыла какую-то неприметную дверку, зажгла свечу, и Ластик
увидел в щель лестницу, что вела вверх.

– Батюшка сюда больше не пролазит, очень уж раздобрел, – объяснила
княжна. – Вишь, сколь паутины-то? Лестница в верхнее жилье ведет,
по-над думну камору. Оттуда я ныне всё и подслушала. Только тише
ступай, скрипит.

Поднялись гуськом – тихо, осторожно.

Лесенка закончилась крошечным закутком, в стене которого светилось
маленькое решетчатое оконце. Из думной каморы (то есть хозяйского
кабинета) оно, наверное, казалось обычной отдушкой – вентиляционным
отверстием.

Ластик приник к оконцу, Соломка тоже. Оказалось, что отсюда
отлично видно и слышно всё, что происходит внизу.

На скамьях вдоль стен сидело десятка полтора придворных. Тут были
не только злыдни вроде уже поминавшихся братьев Голицыных или Мишки
Татищева, но такие, про кого Ластик никогда бы и не подумал.

страница 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT