ГЛАВА
2. ТРЕТИЙ КЛАСС, ЛАГЕРЬ, ЛЕТО 1949 ГОДА
Сентябрь 1948 года оборвал мой месяц летней свободы. На второй день после Дня
труда меня ждали белая рубашка, пристегивающийся синий галстук,
школьный блейзер и, по случаю третьего класса, длинные брюки.
Портфель сменила синяя сумка через плечо. И еще одно новшество,
отныне меня не собирались подвозить на машине: подумаешь,
одна миля* на своих двоих; в конце концов, тем детям, которые
ездили в школу на трамвае, получалось на каких-то три квартала
ближе до школы, чем мне.
Фредди в этот день тоже шел в школу, в заведение для черных; туда надо было добираться
с пересадкой, сначала на трамвае, потом на автобусе. Его
мать не могла нарадоваться на образование, которое Фредди
получил от меня, и решила, что Фредди окончит настоящую школу
и получит аттестат.
В моей частной, с претензией на шик
школе монахини изобразили, что очень рады нас видеть. В моем
классе сменилась учительница; нам поставили сестру Мэри Бернадетт,
старую монахиню, известную своей строгостью. Мы начали прямо
с катехизиса. Кто создал мир? Мир создал Бог. Зачем, и так
далее. Слово в слово та же мура, что в прошлом году. Добрый
старый Балтиморский Катехизис*. В каждого католического ребенка
на Восточном побережье вдалбливались эти заезжанные ответы,
всаживалась стандартная доза индоктринации.
Через сорок пять минут мы вскрыли
хрустящие тетради в пупырчатой черно-белой обложке и записали
с грифельной доски* определение существительного.
Не могу сказать, чтобы я с нетерпением
ждал перемены. Опять я буду сидеть на бетонной ограде в одиночестве
и смотреть, как другие играют в пятнашки, врут о своих летних
приключениях и всячески наслаждаются обществом друзей. У
меня не было друзей в школе, ни одного. Говард Пейсли и Глен
Харрисон говорили со мной, если я к ним подходил; Глен своим
гнусавым голосом, Говард своим ноющим. Они смирились со своим
низким положением на тотемном столбе популярности, а я нет.
Я хотел, чтобы Томми Аткинс и Мартин О'Мэлли – двое самых
популярных ребят в классе – искали моего общества, распихивали
остальных, чтобы сесть рядом со мной.
Действительность не пожелала ответить
моим чаяниям. Томми, Мартин, Виктор Сибелли, Пол Симпсон
и Джимми Смит стали бросать друг другу футбольный мяч и успешно
ловили, наполняя меня черной завистью. Я никогда не держал
в руках такого мяча, и ни в жизни бы его не поймал.
Я отправился к столику благотворительной
торговли и потратил свои ежедневные пять центов* на плитку
«Кларка»*. Монахини направляли прибыль в китайские миссии,
спасать смуглых малышей с красивыми раскосыми глазами; я
любил представлять себе, как я их кормлю и купаю. Их младенческие
пенисы каждый раз оказывались длинненькими и толстенькими,
идеальными для доброго траха.
В четверг нас направили в бассейн, в те же кабинки для переодевания
и в те же громоздкие купальные трусы. Опять мне пришлось
выставить свое тщедушное тело среди спортивного стада.
Светловолосый синеглазый красавец Томми Аткинс выполнил
кувырок вперед с трамплина для прыжков. Атлетичный Мартин
О'Мэлли плавал от борта до борта, как рыба, чуть не вдвое
быстрее моего. Тренер упорно ставил меня в паре с ним и
ему подобными; нет чтобы дать мне посоревноваться с тощим
Гленом или недомерком Говардом.
Ребятам, которые не находились в воде,
полагалось сидеть на бортике. Некоторые сидели, подняв ноги,
некоторые клали ногу на ногу, некоторые убирали ноги под
себя или скрещивали. В тот первый четверг я заметил, что
с воды иногда можно заглянуть к ним в широкую штанину, особенно
к Виктору Сибелли. Я остановился, ошеломленный открывшимся
мне неполным, но эффектным видом на его пах, с питером необычайной
длины, свисавшим так, что головка терялась в складке ткани
под шариками. Никто, кажется, не заметил, что я переставал
грести; во всяком случае, не Виктор.
Позже, во время свободного плавания,
Виктор снова сел на бортик в той же позе. Я сразу нырнул
в бассейн и поплыл в центр занять стратегическую позицию.
Вот оно, все как в прошлый раз! Виктор оживленно болтал с
Брэдли Бернхэмом, и его нога покачивалась, слегка пожимая
шарики и шевеля похожий на змею пенис. От этого у меня в
трусах встало. Я завис посреди бассейна и так там и торчал
в вертикальном положении, пока двое ребят не утопили меня
ни с того ни с сего. Когда я вынырнул, Виктор сменил позу,
и обзор закрылся.
Весь остаток урока я обдумывал, как
бы пробраться к Сибелли в кабинку во время переодевания,
но тщетно: сестра Бернадетта курсировала по проходу и следила
за целомудрием.
После ленча я попытался завязать разговор
с Виктором, но добился только странного взгляда. А спросил
я его, на сколько он может зависнуть в воде. Ничего интереснее
в мою голову не пришло, когда я был рядом с ним.
В тот же день я рассказал Фредди,
что видел белого мальчика, у которого пенис длиннее, чем
у Фредди.
– Ну и че', – хмыкнул Фредди, – у
мо' кузена пяти лет тоже больше, а то'ку. – Потом Фредди
посмотрел на свои ботинки и спросил: – А че' ты, Макм, смо'шь
на дики белых мальчиков?
Фредди еще не разобрался, почему мне
нравилось то, чем мы занимались. Я сам только-только начал
осознавать, что мои интересы отличаются от интересов других
мальчиков. Глубже я еще не начал копать.
– Не знаю. Просто так.
Не в обычае наших разговоров были
такие уклончивые ответы, и я почувствовал себя обязанным
поискать лучшее объяснение, и не только ради удовлетворения
любопытства моего друга, но и ради удовлетворения собственного
любопытства. Фредди ждал. Он достаточно хорошо знал меня
и понимал, что я не договорил.
– Мне нравится на них смотреть. По-моему,
они красивые.
– А мой те' нра'?
Мы сидели рядышком в нашем домике
на дереве. Я прислонился к Фредди, надеясь доставить ему
радость своим ответом.
– Угу.
– Тогда ты, Макм, фэг, – сказал Фредди
рассудительно.
Я слышал, как мои одноклассники использовали
это слово в качестве ругательства, но не знал, что оно означает.
Все-таки мне еще не было и восьми лет. Спрашивать у них я
не хотел, засмеют. Зато Фредди я мог спросить о чем угодно.
– Что такое фэг?
– Ну, Макм, ты ниче' не зна'шь. Это
мужчина любишь секс с мужчинами.
– Я же не мужчина еще.
– Без разницы. Ты любишь секс с мальчиками.
– А ты любишь секс со мной.
Фредди задумался.
– Я любишь я де'шь те', ты любишь
те' де'шь я. Потом, я любишь те', как другу. А ты хо'шь с
кем уго'но.
Я обнял Фредди и прижался подбородком.
У меня наступила перегрузка. Мне нужно было время, чтобы
разобраться. Хотя он был старше меня на каких-то восемь месяцев,
он перевидал, пережил и передумал много такого, что мне только
предстояло. Если я учил его читать и писать, то Фредди учил
меня жизни.
В тот вечер я никак не мог сосредоточиться
на домашнем задании. Фредди был прав. Я действительно не
наблюдал, чтобы окружающие мальчики так уж особенно интересовались
телами одноклассников или товарщей по лагерю. Положим, мы
с Джимми кое-чем занимались, а до того со мной возился Картер.
С другой стороны, те двое одиннадцатилеток в лагере не рвались
обниматься друг с другом, их обоих обслужил вожатый. Да и
ему, между прочим, взамен только позволили засунуть дик между
ног мальчика; не слишком пылкая благодарность с их стороны.
Я знал, что большинство мальчиков
играет со своими пенисами. Это откровенно обсуждалось среди
своих. Но никто не хвастался, что его трахали или что он
сосал; да что там, никто не рассказывал, что хотя бы смотрел
на другого мальчика. Я, правда, тоже ничего такого никому
не рассказывал, кроме Фредди. Так что, все всё скрывают?
Или я один такой?
В следующий четверг я провел эксперимент, который вынашивал
всю неделю. При каждом удобном случае я садился на бортик,
подняв ноги, что обеспечивало видимость моего пениса для
проплывающих.
Никто не посмотрел.
На следующей неделе я повторил эксперимент,
следя за тем, чтобы никто не заметил, что я за ним слежу.
Ронни Стивенс, кажется, бросил взгляд, но не вернулся, чтобы
посмотреть еще разок.
В следующий четверг я подпирал стену
и следил, не заглянет ли кто в трусы Виктору Сибелли или
любому другому мальчику, сидящему с поднятыми ногами. Насколько
я заметил, взглянули Ронни и Томми Аткинс, вот бы не подумал.
Потом Томми подошел к Виктору сзади и что-то прошептал на
ухо. Виктор опустил ноги. Таким образом, единственным кандидатом
в фэги вроде меня остался Ронни.
Ронни Стивенс не принадлежал к числу
самых популярных мальчиков в классе, но не был и парией,
как я. Он участвовал в спортивных играх и тусовался в компаниях.
Академически он находился на среднем уровне по всем предметам,
кроме географии, где был отличником. Его можно было назвать
плотным, но не грузным; у него было прятное лицо, и он часто
улыбался.
Я решил пойти той же дорогой, что
с Джимбо, и стал дожидаться случая остаться с ним вдвоем
в уборной.
На это ушел чуть не месяц. Все это время я размышлял, как
начать разговор. Если Джимми постоянно ругали в лагере,
чтобы не трогал себя за пах, мой одноклассник Ронни, по
моим наблюдениям, редко прикасался к себе там.
Стоя у соседнего с Ронни писсуара,
я задорно улыбнулся и ляпнул:
– А у меня кок весь день твердеет.
Хорошо, сестра Мэри Бернадетт не видит.
– Но ты смотри, осторожней, – ответил
Ронни, глядя строго перед собой.
Я вышел из-за перегородки, держа свой
стояк в руке.
– А что делать, если он не проходит.
Ронни застегнул молнию, развернулся,
держась спиной ко мне, и направился вон, даже не помыв руки.
Я боялся, что он все расскажет, и
пошел следом, соблюдая дистанцию. Ронни отправился на игровую
площадку и присоединился к компании у стены. Никаких взглядов
в мою сторону не последовало.
Я держал Фредди в курсе моих проектов
и экспериментов. Когда я рассказал ему о реакции Ронни, он
заметил:
– Ви'шь, Макм, он не хо'шь смотреть
на дик.
Наступил мой день рождения. У меня никогда не было настоящего
дня рождения, и я не ждал ничего особенного. Обычно все
ограничивалось тортом, мороженным и парой подарков.
Но в этом году все переменилось. В
день моего рождения Фредди после школы повел меня к себе.
Я вообще-то хотел получить подарок в лесу.
– Потом. Те' хо'шь ви'шь мо' мама,
и бежишь обратно к вам.
Это был сюрприз. Еще больший сюрприз
ждал меня у Фредди, когда я увидел дюжину ребят и кучку взрослых,
которые ждали меня, чтобы поздравить с днем рождения. Через
всю комнату висело объявление «С днем рождения, Малкольм»,
без единой ошибки. Писал, вероятно, Фредди; я научил его
писать мое имя. Все были в колпаках, и когда я вошел, приветствовали
меня.
Как я ни старался, мне не удалось
удержать слезы. Мать Фредди пришла на помощь, обняв меня
и вытерев мне лицо фартуком.
Мы поиграли в догонялки, прямо в доме,
поныряли за апельсинами* и съели угощение: цыплят и торт.
Я получил кучу незамысловатых подарков, включая игрушечные
автомобили и грузовики, произведенные в Японии из старых
жестянок, самодельную скакалку, которую смастерил Дуглас,
и рисунок шестилетней сестры Фредди, изображавший меня, в
виде человечка из палочек, перед моим домом. Прабабушка,
которая была прабабушкой чуть не для всех присутствующих,
подарила мне сделанный ею носовой платочек. Первый раз в
жизни я чувствовал себя любимым и родным.
Подав торт, мать Фредди поспешила
в мой дом. Сестренка Фредди подошла ко мне с куском торта
в руке и объяснила все детали на своем рисунке. Дуглас вывел
меня на улицу и научил прыгать через скакалку. Еще два мальчика
сбегали за своими скакалками. Девочки взяли длинную веревку
и устроили групповые прыжки. Я все время цеплялся.
В шесть мне пришлось пойти домой.
Фредди проводил меня до участка. Я заметил, что родители
сидят в гостиной, и специально обнимал Фредди подольше, надеясь,
что они увидят. Фредди прогнал меня домой, а сам чесанул
в сторону по улице.
Я был бы счастлив утереть нос родителям,
похваставшись, какое чествование мне устроила семья Фредди,
но мать Фредди просила не выдавать ее.
– Я зна'шь, ты сыт, но все равно поешь.
Для виду, а то как бы че' не вы'шь.
Я обнял ее в ответ.
Я заставил себя поесть, но не проронил
ни слова. Мать подарила мне настольную игру. Отец сказал:
«С днем рождения».
Рождество я тоже отпраздновал с семьей Фредди, и опять передарил
ему большую часть полученных мной подарков, а еще подарил
несколько вещей, купленных на деньги, которые я выкрал
из кошелька матери и бумажника отца. Цыпленок и кукурузный
хлеб у Фредди были для меня вкуснее, чем индейка дома.
Я все больше отдалялся от родителей.
Во втором полугодии я стал реже заниматься сексом с Фредди,
чтобы чаще приходить к нему в поселок и играть с его товарищами.
Я научился кидать шарики, прыгать через скакалку, бросать
и ловить старый теннисный мячик. Хуже у меня получалось гоняться
в салки и лазить на деревья. Фредди оказался настоящим атлетом,
куда быстрее меня и даже некоторых своих старших кузенов.
В их компании все приходились друг другу двоюродными или
троюродными кузенами.
Подкатился девятый день рождения Фредди. На деньги, наворованные
мною в течение февраля и двух недель марта, я купил Фредди
набор игрушечных строительных машин и свитер. Его сестре
я купил куклу, поскольку она на той же неделе справляла
свой седьмой день рождения.
Эти люди, про которых мои отец с матерью
говорили, будто они не хотят общаться с белыми, стали мне
роднее, чем собственный отец. Дома меня не обнимали. В поселке
у Фредди каждая женщина обнимала меня при встрече и называла
«конфеткой» и «сахаром».
Мужчин, не считая того пьяницу, который
украл у нас семь долларов, я практически не видел, потому
что они работали все дни, кроме воскресенья. В воскресенье
большинство отправлялось в черную баптистскую церковь. Я
тоже хотел туда пойти, но мать Фредди сказала, что это опасно.
Если слух дойдет до моих католических родителей, ее точно
уволят.
Вхождение в жизнь поселка дало мне
лишний стимул к учебе, я начал больше уважать академическую
жизнь. В свои восемь лет я оказался самым грамотным парнем
на деревне, и часто помогал детям делать уроки, а взрослым
писать письма и списки покупок, заполнять квитанции и все
такое. Кажется, Фредди даже немного ревновал к моей славе,
что, впрочем, не мешало ему занимался любовью с той же теплотой,
что всегда.
В школе все мои попытки подружиться
с кем-либо, кроме Глена и Говарда, провалились. Про Глена
я знал, что его передняя оснастка менее чем скромна, потому
что видел его в трусиках, когда сестра Бернадетта ушла наверх,
а он, разыгравшись, выскочил из кабинки для переодевания.
Говард оставался для меня загадкой, но он был таким неженкой,
что я подозревал у него ту же миниатюрность.
Настало лето, и надвинулся лагерь. Я отчаянно боролся за
право остаться дома. Меня более чем устраивало провести
лето с моими новыми друзьями. Но родители объявили, что
уезжают, и по сему я отправляюсь в лагерь.
– Меня можно оставить у Марты. – Лучше
бы я этого не предлагал.
– Слушай, парень, если я услышу, что
ты опять якшаешься с этим ниг… негром, смотри у меня, – процедил
отец сквозь зубы.
Я придерживался легенды, что играю
один или с белым мальчиком с другой стороны леса, которому
не разрешают ходить на мою сторону.
– Но я не хочу в лагерь. Я сбегу!
Этим я сделал только хуже. Отец схватил
меня за руку, протащил по лестнице волоком и втолкнул в мою
комнату.
Перед тем, как хлопнуть дверью, он
бросил сердито:
– Останешься здесь, пока не одумаешься.
Я подождал несколько минут и прокрался
по задней лестнице. Когда я открыл заднюю дверь, оказалось,
что отец на участке.
Отец прибег к ремню, по голой попе.
Я орал благим матом, я обозвал его фэгом, после чего он стал
лупить еще сильнее.
Прибежала мать.
– Дорогой, остановись. Хватит с него.
Он опустил руку, швырнул меня на кровать
и выскочил из комнаты. Я хотел обозвать его еще по-всякому,
но так ревел, что не мог выговорить ни слова.
Через два дня я поехал в лагерь, с
еще горящими полосами на попе и не повидавшись с Фредди.
Мать отвезла меня в штаб YMCA в центре города. Я выл всю
дорогу.
– Дорогой, не надо, там совсем неплохо.
Отдохнешь, заведешь новых друзей.
Моим единственным лучом надежды был
Джимми, но он в этом году не вернулся. Все вожатые были новые
за исключением одного, и это был не тот вожатый, который
сосал двум своим одиннадцатилетним подопечным. В первый вечер
в лагере я сделал то же, что в прошлом году – заплакал. Мой
вожатый попытался меня утешить, обещая «веселье», но я, в
отличие от него, был тут не в первый раз.
На следующее утро после завтрака,
когда всем полагалось идти на площадку для стрельбы из лука,
я ушел от своей группы, прошел по дорожке вдоль ручья за
пределы лагеря и занял себя играми у маленького притока,
то есть примерно тем, чем мы с Фредди сейчас занимались бы
дома.
Лагерное начальство организовало поисковую
операцию, в которой участвовали все старшие дети. Я проигнорировал
их крики, а во второй половине дня вернулся в лагерь, как
ни в чем не бывало. В лагере была полиция. Меня отвели прямо
к директору.
– Ты где был, Малькольм?
Полдюжины взрослых, включая двоих
полицейских, ожидали моего ответа.
– Я хочу домой, – сказал я лаконично.
Полицейские надели шляпы и попрощались.
Директор повел меня в свой кабинет. Он выудил из шкафчика
папку и молча углубился в нее. Потом вздохнул и покачал головой.
– Малкольм, – сказал он усталым голосом,
– твои родители в отъезде, так что придется тебе расслабиться
и постараться весело отдохнуть здесь.
– Меня можно оставить с Мартой. Она
разрешит.
– Кто такая Марта?
– Наша кухарка.
– Окей, я попробую созвониться с твоими
родителями, а ты пока отдыхай. Вспомни, как тебе нравилось
здесь в прошлом году!
– Нет!
– Нравилось, нравилось, я видел, что
ты плавал, играл и делал разные поделки.
– Меня заставлял вожатый.
И так далее в том же духе. Бедняга
перебровал все подходы, уговаривая меня примириться с судьбой.
Под конец он пообещал меня проведывать, шепотом на ухо проинструктировал
моего вожатого и отправил меня на ленч, хотя ленч уже закончился,
и женщины на кухне не скрывали своего раздражения.
Когда меня отвели обратно в мою группу,
они купались; мне, после еды, было запрещено. На меня некоторое
время показывали пальцем и шептались, а потом вернулись к
своим играм на воде и на больших камнях на берегу. Я изучил
тела. У двоих были тесные шерстяные плавки, демонстрировавшие
невеликие корзиночки своих владельцев. На остальных были
трусы, которые все имущество скрывали.
Вожатый то и дело выходил на берег
посмотреть по часам, не прошел ли мой 30-минутный пищеварительный
карантин, после которого мне будет можно начинать «резвиться».
Ни одно из тел резвящихся меня не
вдохновляло. То, что могло бы меня разрезвить, было надежно
укрыто купальными трусами. Рекогносцировка откладывалась
до вечернего душа.
В этот момент, сидя на камнях с плавками
на плече, я принял решение непременно найти кого-нибудь,
кто будет делиться со мной своим телом предстоящий месяц.
Я не переживу четыре недели абсолютной скуки и тоски по Фредди,
если со мною не будет кого-то, кто хоть отчасти поможет мыкать
горе.
Первый шаг я наметил на момент, когда
вожатый объявит, что мои полчаса истекли. Момент настал,
и я приступил к своему плану.
Я встал и разделся догола, следя краем
глаза, не проявит ли кто-нибудь повышенный интерес. Я долго
возился с плавками, которые якобы никак не мог расположить
передом вперед и изнанкой внутрь.
Единственным человеком, не отрывавшим
от меня глаз, был очень нервный вожатый, не перестававший
меня торопить.
Следующий облом ждал меня с вечерним
душем: вожатый отменил мытье, решив, что мы и так чистые
после купания.
В эту ночь я не плакал, но заснуть
не мог. После двух часов безмолвной грусти я выстрадал себя
рукой под мысли о том, как Фредди трахает меня спереди. После
этого я заснул.
К пятнице я настолько отчаялся, что
бегал на разведку в душевые каждый раз, заслышав, что там
кто-то моется. В группе двенадцатилеток было несколько интересных
подрастающих коков, но никто из мальчиков не удостоил меня
вторым взглядом, пока я прохаживался мимо душевых кабин.
В субботу моя группа шла в поход.
К этому времени все ее члены до последнего внушали мне глубочайшее
отвращение, просто своей готовностью резвиться. Я пожаловался,
что растянул лодыжку, и далеко не уйду. Вожатый отвел меня
к медсестре; та сказала, что не видит ничего, но на всякий
случай выдала мне разрешение остаться в лагере.
– Малкольм, нас ждут приключения в
лесу, а потом мы будем жарить на костре алтей, а ты тут будешь
сидеть скучать один со своим выдуманным растяжением.
Он чуть не на коленях умолял меня
одуматься, но я был непреклонен. Директор посадил меня с
группой девятилеток на урок труда делать кожаные ремешки
и пояса. Это было не так плохо. Я сделал для Фредди ремень
с кожаной накладкой, на которой было вытеснено его имя. Директор
зашел, долго хвалил, «какая красота» у меня получилась, и
предложил попробовать свои силы в других поделках.
Вечером того же дня, после обеда,
мимо нашего домика прошла группа десятилеток в одних полотенцах
на талии. Я сказал вожатому, что иду в уборную, схватил полотенце
и побежал в душевую, которая была сразу за латриной. Вожатый
десятилеток попытался не пустить меня к своим мальчикам,
но я сказал ему, что пропустил помывку, и от меня пахнет.
Вожатый нехотя согласился.
Душ представлял собой ряд кабинок
без передней стенки. Обычно в одну кабинку запускалось по
два мальчика; пока один стоял в глубине под струями, другой
намыливался. Я разделся и прошел мимо стоек, чтобы проверить,
вдруг кто заинтересуется. На меня вообще никто не посмотрел,
кроме одного недомерка с пенисом-недомерком, неспособным
пощекотать мою простату. Самый длинный дик принадлежал высокому
мальчику, который стоял, намыливаясь, в передней половине
предпоследней кабинки. Я бросил полотенце на гвоздь в деревянной
стене напротив и стал ждать, когда второй мальчик выйдет
из-под душа. Вода была холодная, и никто под струями не застаивался.
Поймав момент выхода смывшего мыло мальчика, я влез и просочился
к воде.
– Эй, малый, – сказал мальчик с длинным
диком, – здесь занято.
– Я быстро. – Я осмотрел его долгим,
провоцирующим взглядом.
– Чего уставился?
Не отвечая, я повернулся, предъявляя
свое главное достояние.
– Давай быстрее.
Я нарочно помок подольше. Второй мальчик
вытерся и вышел. Тогда я вышел из-под воды и начал намыливаться,
а Длинный Дик встал под душ смываться. Половина мальчиков
уже уходила вместе с вожатым.
– Тебя как зовут? – спросил я, глядя
прямо на длинный пенис собеседника.
– Филип. Ты чего смотришь на мою пиписку?
– У тебя в два раза длиннее, чем у
меня. – Я действовал по наитию. В восемь лет человек не мастак
рассчитывать.
Филип посмотрел на мою пиписку, проверяя
мои слова.
– Не в два, а в три. У меня еще не
так вырастает. – Никакого дружелюбия в его тоне не слышалось.
– А это не больно?
– Ты что, дурак? Нет.
– А ты ее гладишь?
– Слушай, заткнись.
– А, значит, гладишь?
– Сказал, заткнись.
– А я глажу, в постели, ночью. – У
меня мелькнула мысль, что пора бы отступить, но разговор
уже возбудил меня, и я сделался неуправляем. Мой кок начал
расти.
– Ты что, озабоченный?
– А еще лучше с мылом, – прервал его
я. – Только надо, чтобы не попало в щелочку, а то будет щипаться.
– И начал у него на глазах массировать пальцами свой уже
весьма напряженный пенис.
– Кончай это дело, пока вожатый не
застукал.
– Он ушел.
Филип выглянул из кабинки и вернулся.
– Ты, малый, сдвинулся на сексе. –
Он остановился рядом со струей, потянул себя за свой, и тот
стремительно вырос. Я пришел в восторг.
– Вот, – сказал он, предъявляя больше
трех дюймов* мальчишеского достоинства, – убедился?
Я встал рядом и спросил:
– А хочешь вставить его в меня, сзади?
Филип отшатнулся, как ошпаренный,
и ударился о заднюю стенку.
– Псих ненормальный. – Он пробрался
вдоль противоположной стены, выскочил из кабинки, схватил
свое полотенце и потопал к выходу, вытираясь на ходу. Один
раз он оглянулся на меня, и в этом взгляде была только гадливость.
Было ясно, что я дал маху. Я смыл
мыло, вытерся и поспешил обратно в свой домик, лихорадочно
пытаясь сообразить, как выкручиваться, если Филип расскажет
про меня товарищам или, того хуже, начальству.
Я сообщил своему вожатому, что сходил
в душ, потому что вспотел и пропах. Он нахмурился. Я залез
на свою верхнюю койку и уставился в окно, трепеща от мыслей
о завтрашних ужасах.
Ужасы заставили себя ждать до полудня,
когда директор попросил меня зайти к нему в кабинет после
ленча. Директор улыбался, но я знал, что пропал. Взрослые
не умеют скрывать свои истинные чувства.
Я решил, что лучшей линией защиты
будет приписывать старшему мальчику все слова, какие он припишет
мне.
– Малкольм, – начал директор, усадив
меня на стул перед своим столом, – вчера вечером в душе ты
сказал одному мальчику нечто очень странное, и мне надо разобраться.
Правильно ли я понял, что ты попросил Филипа Эштона, чтобы
он вложил в тебя свой пенис?
Я подскочил, изображая удивление и
гнев.
– Что! Это он ко мне приставал. Я
просто хотел помыться в душе. Я ему сказал, чтобы он отстал.
– Кажется, мне удалось отбить первый удар. Директор дрогнул.
– Подожди здесь, – сказал он и через
несколько минут вернулся с Филипом и его вожатым; вожатого
оставил за дверью, а моего обвинителя посадил на второй стул
перед директорским столом.
– Итак, Филип, опиши точно, что случилось
вчера вечером?
Филип посмотрел на меня и скривился.
– Этот малый хотел, чтобы я его трахнул.
Директор поморщился.
– Неправда! – Я поднялся и уставил
на Филипа указующий перст. – Он пытался меня потрогать, я
сказал ему, чтобы отстал, а он не отставал. А теперь он мстит.
– Врун несчастный! – Филип тоже вскочил
и начал кричать. – Ты смотрел на мой кок, и ты хотел, чтобы
я тебя им трахнул.
– Замолчите, оба, – одернул нас директор.
Я прибегнул к самой надежной детской
защите: заревел.
– Он угрожал побить меня, если я наябедничаю.
– Я обежал стол и спрятался за директорской спиной.
Директор позвал вожатого; тот вбежал
раньше, чем директор закончил произносить его фамилию.
– Выведи Филипа и подожди меня. –
Он молча взял меня за плечо покровительственным жестом и
отвел к моему стулу. Я тер глаза, добиваясь если не слез,
то покраснения.
– Понимаешь, Малкольм, – сказал директор
с сочувствием в голосе, опускаясь на стул, который прежде
занимал Филип, – нам важно знать правду. Что…
Я не дал ему договорить.
– Филип пытался меня трогать и угрожал
побить, если я пожалуюсь.
После десяти минут топтания вокруг
одного и того же меня отослали обратно в мой домик, а к директору
зашли Филип с его вожатым.
За обедом я узнал, что Филипа с вещами
отправили домой. Первой моей реакцией было облегчение. Как
легко я справился со взрослыми. Потом меня охватил стыд за
содеянное над Филипом. Мне стало немного легче, когда я услышал
рассказы, как он третировал ребят в своей группе, но все
равно эту вину мне потом пришлось носить в себе все годы,
жалея, что я не могу найти жертву моего оговора и попросить
прощения.
Между тем на том дело отнюдь не кончилось.
Утром во вторник на следующей неделе двое двенадцатилеток
зашли за мной в латрину и встали, улыбаясь, перед отделением,
в котором я опорожнял свой пищеварительный тракт. Один был
немногим выше моего, но мускулистый, как мой одноклассник
Мартин О'Мэлли. Другой был высокий, худой и с длинными пальцами.
– Давай-давай, – сказал он мне, –
готовься; сегодня вечером мы будем трахать твою попу. Мы
знаем, что Филип говорил правду, и если ты не послушаешься,
мы все расскажем директору.
– Ага, – сказал другой негромко, наклоняясь
ко мне. – Мы шли мимо латрины и слышали, как он сказал, что
ты псих ненормальный. Так что имей в виду, нам все известно.
Ждем тебя, как стемнеет, за нашим домиком.
– Не бойся, больно не будет; тебе
понравится. Короче, как только стемнеет, и не опаздывай.
И они ушли, посмеиваясь. Меня всего
трясло. Как бы я хотел оказаться дома.
Я пошел к директору и нашел его у
насосной станции, которую в это время чинили. Я отвел его
в сторону.
– Вы звонили моим родителям, чтобы
они разрешили оставить меня с Мартой?
Он присел на корточки.
– Мы пытались, но они в Европе, и
мы их не нашли. Но ты не тревожься. Филипа больше здесь нет,
и ты можешь отдыхать без забот. У вас сейчас полоса препятствий,
так?
И он отвел меня туда, сдав с рук на
руки моему вожатому. Я бы больше любил полосу препятствий,
если бы меня не пускали наперегонки с мальчиками, которых
я не мог победить. Соревнование убивало всякое удовольствие
от залезания, перелезания и подлезания.
Во второй половине дня у нас было
купание, и там же были те двое двенадцатилеток со своей группой.
Они мне улыбнулись. Я не полез в воду, и все старался придумать,
как сбежать от судьбы.
Побег из лагеря исключался: у меня
не только не было денег, у меня даже не было представления,
в какой стороне мой дом.
Если же шантажисты наябедничают директору,
будет катастрофа. Выяснится, что из-за меня из лагеря выгнали
невиновного парня; хуже того, родители узнают о моем сексуальном
интересе. Само собой, меня опять ждет порка. А еще они могут
возложить вину на Фредди. Его мать уволят, и я больше никогда
не увижу его.
Я не знал, какого размера угрожающие
мне дики. Лишь бы не такие, как у Дугласа. Как знать, возможно,
это будет терпимо. У меня созрел план: если станет совсем
больно, я закричу, а потом всем скажу, что они меня схватили
и заставили силой. Тогда их словам веры не будет. Точно,
я закричу, как только станет больно.
Незадолго до восьми вечера, времени
отбоя, я сказал вожатому, что мне надо покакать, и отправился
прямиком за домик шесть, в котором размещались двенадцатилетние.
Поработители-угнетатели уже ждали меня.
– Идем, – сказал тот, что ниже ростом,
и мы двинулись рысью по тропинке в лес над латриной и душем.
Оба парня были с фонариками. У них уже было приготовлено
место, где они спрятали под листьями одеяло.
– Давай, снимай штаны, – приказал
тот, что повыше, снимая шорты. Трусиков на нем не было. Его
кок, уже твердый, был не больше, чем у Филипа.
– Накапай на него слюны, – сказал
я.
– Вау, – сказал тот, что пониже, –
малый в теме. Давай, Бенни, трахни его.
Сняв шорты и трусики, я лег на живот.
Бенни поплевал себе на руку и вытер ее о свой кок. Он лег
на меня, но это никак не помогло ему попасть внутрь.
– Встань на четвереньки, – решил он.
– Марк, посвети сюда.
Я поднялся, и Бенни снова налег. Его
дик оказался сухим, и мне стало больно.
– Ой! Намочи как следует.
– Гадство, – пробормотал Бенни и покапал
слюной себе на кок и на руку под ним.
Он потыкался туда-сюда, попал в дырку
и воткнулся. А приятно было снова иметь что-то в себе сзади
после полуторанедельного перерыва.
– Трахай, – шепнул Марк.
Бенни ухватился за мои бедра и принялся
вкалывать, размашисто, то и дело выскакивая, после чего каждый
раз приходилось заново заправляться. Мне это нравилось. Мой
дик сделался тверд, как доска. Все оказалось совсем не страшно.
На каждом вколе Бенни задевал мое
сладкое место. Через какое-то время его руки на моих бедрах
сжались сильнее, и я понял, что он уже близко. Он простонал
«мнммф» и запульсировал внутри меня.
Марк быстренько снял шорты. Его кок
был длиннее, но всего на полдюйма, и не сильно толще. Он
поплевал на ладонь и смазался.
– Окей, моя очередь. Давай, Бенни.
Бенни вытянул, и ко мне сзади придвинулся
Марк. Я почувствовал, как головка его дика рыщет в поисках
моей берлоги, скользя вверх-вниз; затем он нащупал вход и
ворвался внутрь.
– Ух ты, здорово, – сказал он и начал
спорадическое трахание. Бенни сел рядом на корточки и посветил
на Марков проскальзывающий и выскальзывающий кок, постепенно
обретающий ритм. Марк действовал осторожнее, и ему удавалось
отступать аккурат по кончик головки, не выскакивая. Раньше
только Фредди был так ловок. Я даже пожалел, что Марк не
был чуть больше. Я отчетливо ощущал, как он пробегает во
мне, касаясь простаты на каждом накате. Марк не держал меня
за бедра, а положил руки мне на спину и пощипывал мою кожу
при каждом вхождении.
Я должен был что-то сделать для себя.
Я взял себя за кок и начал его массировать, медленно, чтобы
не оказаться в высшей точке раньше Марка. Его кульминация
явилась без предупреждения. Он просто остановился и забился
в глубине. Я поспешно отмастурбировался и кончил, пока он
еще кончал.
– Я хочу еще раз, – сказал Бенни.
– Не могу. Я сказал вожатому, что
иду какать. Давайте завтра утром. Я отпрошусь со стрельбы
из лука.
Еще оставаясь внутри меня, Марк сказал:
– Окей, но смотри, не забудь.
– А не то, – добавил Бенни.
Можно подумать, ответил я мысленно.
Кто мне только что ввинтил? И кто на кого теперь может ябедничать?
Но мне было так хорошо, я был так удовлетворен в физическом
отношении, что не стал спорить.
На следующий день мой вожатый, замордованный
моими капризами, не стал возражать против моего желания прогулять
занятия по луку и стрелам. Бенни с Марком уже ждали меня
на холме. При свете дня их место утратило невидимость, пришлость
зайти поглубже в лес. Марк расстелил одеяло на земле и разделся.
– Эй, – сказал Бенни, тоже снимая
шорты, – ты был последним.
– Валяй, я просто готовлюсь.
Бенни притянул к себе мою попу, смазал
свой кок слюной и вдвинулся. Я закрыл глаза, сосредотачиваясь
на его пристутствии. Марк лег рядом на спину.
– Нравится?
Я решил проигнорировать злостные инсинуации.
– Да ладно, – продолжил Марк, – мы
что, мы разве против. Ты счастлив, и мы счастливы. Ты извини,
что мы тебе типа угрожали. Ты славный малый. – Он помолчал.
Бенни опять рубил с размаху и то и
дело выскакивал, потянув слишком сильно. Марк решил вмешаться.
– Не мельтеши, и не будешь вылетать.
Делай как я, медленно. Вдобавок дольше продержишься.
Бенни замедлился, не то чтобы очень.
Марк пододвинулся ко мне поближе:
– А хочешь пока мне пососать?
Я открыл глаза и посмотрел на него.
Его лицо было почти на расстоянии поцелуя.
– Я вчера его как следует помыл, –
добавил он.
Я посмотрел. С виду это был лакомый
кусочек. Я кивнул.
Он встал передо мной на колени, но
получилось слишком высоко.
– Сядь, – сказал я.
Когда он сел, я опустился на локти
и всосал его кок. На вкус он был чистый, а еще гладкий и
твердый. Я неспеша начал качать головой, в верхней точке
пробегая языком по головке. Марк нежно сжал меня чуть ниже
подмышек. Резкие движения Бенни потряхивали меня, подталкивая
и отдергивая, добавляя пикантности нашей с Марком работе.
Потом я наделся до конца и полизал мягкие шарики в их шелковистом
мешочке. Они уже пошли в рост и были с виноградину.
Бенни ухнул в меня и кончил. Я смог
расслабиться, обнять Марка за талию и погладить по спине.
Мне захотелось посмотреть на его живот, пока я буду трудиться.
– Ты ляг, – сказал я ему. Я тоже растянулся,
наслаждаясь возможностью полюбоваться на его брюшной пресс
и поиграть с его грудными мышцами, пока мои рот и язык бегали
по его коку и шарикам. Бенни лег рядом и смотрел. Марк взял
меня за голову кончиками пальцев и сопровождал мои движения,
слегка поторапливая. Его брюшные мышцы начали сжиматься,
проступая как рябь на воде до самой грудной клетки. Я погладил
эти волны, до паха и обратно. Марковы бедра напряглись подо
мной, он потянул мою голову вниз и охнул. Его кок мощно содрогнулся.
Марк сел, тесно прижав мою голову к паху.
– А можно, я его еще потрахаю? – спросил
Бенни.
– Если он хочет, – ответил Марк.
Бенни потянул меня за плечо.
– Э-э, как там тебя, можно?
– Мнямгмм, – ответил я с набитым ртом.
И Бенни еще раз мне поввинчивал, а
потом и Марк, но сначала он узнал, как меня зовут. Я получил
удовольствие от всех четырех их оргазмов и от своего, который
сам себе устроил под конец.
На следующий день, пока Бенни трахал
меня по второму разу, Марк, который на этот момент ублажился
один раз, моими губами, лег рядом и спросил:
– Малкольм, а ты дома тоже этим занимаешься?
– Бывает.
– И давно?
– Года два.
– Что, с шести лет?
– Угу.
– А родители знают, что ты это самое?
Я помотал головой. Марк отвлекал меня,
мешая прислушиваться к ощущению челночного снования кока
Бенни по моему ректуму. Бенни наловчился и больше не выскакивал.
Но Марк не отставал.
– Значит, тебя трахают с шести лет?
А ты им сосешь? Они большие?
Я кивнул на первые два вопроса и добавил:
«Как ты», – в ответ на третий.
Он поджал губы, обдумывая следующий
вопрос.
– И тебе все это нравится?
– Да, – буркнул я.
– Прости, мне просто любопытно. Я
еще не встречал, э-э, таких, как ты. А где ты живешь?
Я назвал свой город.
– Сволочизм, далеко. – Он назвал свой
город. Там жил Джимбо, но я не стал этого говорить, потому
что он был как они, разве что позволял мне делать ему.
И в дальнейшем чуть не каждую встречу
Марк продолжал свои распросы, а встречи происходили не реже
пяти раз в неделю до самого конца смены. Эти разговоры заставили
меня по новой задуматься, особенно вопросы про девочек, в
смысле, хочется ли мне трахнуть девочку. Мне, безусловно,
было любопытно попробовать. У Фредди я видел, как маленькой
девочке меняли пеленки, так что я знал, что у них вместо
пениса вагина, но этим мои познания исчерпывались, пока Дуглас,
который трахал тринадцатилетнюю девочку по имени Бренда,
не рассказал нам с Фредди, как она устроена, и что чувствуешь,
когда ее трахаешь. Я решил, что когда-нибудь попробую; я
не исключал, что со временем мне надоест быть фэгом и я начну
гулять с девочками.
Опять по возвращении из лагеря меня пришлось подвозить до
дома в микроавтобусе YMCA. Родители были дома, в гостиной;
отец читал вечернюю газету, мать общалась с двумя гостями,
приглашенными к обеду. Оставив чемодан на дороге, я прошел
в передний холл и постоял там. Убедившись, что родители
выходить ко мне не собираются, я пошел на кухню, зная,
что Марта там готовит обед, и что она проявит больше интереса
к моему возвращению. Приняв от нее объятия и слова радости,
я пошел наверх к себе. Спустя некоторое время Марта позвала
меня обедать.
– Вернулся? – сказала мать. – И как
тебе лагерь?
Понимая, как я ее уязвлю неповиновением
в присутствии гостей, я проигнорировал вопрос и посмотрел
в окно, на свой чемодан, выставленный на дорогу водителем
YMCA. Не может быть, чтобы мать не слышала, как мы подъехали,
и как я открыл и захлопнул переднюю дверцу.
– Малкольм, – сказал отец, – мать
спросила тебя, как тебе лагерь?
– Я слышал, – заметил я немногословно.
Отец позвал меня выйти в холл.
– Чего ты опять добиваешься?
– Ничего.
– Тогда ты вернешься и поговоришь
с матерью. Она месяц тебя не видела.
– Что же она не вышла меня встретить?
– У нее были гости.
– А у тебя тоже были гости? – выпалил
я, сам пугаясь собственной дерзости. Это был выплеск стремительно
затоплявшего меня гнева.
– Что ты сказал? Все, раз ты такой
хитропопый, останешься без обеда. Марш в свою комнату!
Я прикинул, что он побоится устраивать
сцену в присутствии двух гостей матери, и по дороге к лестнице
пихнул его плечом. Моя прикидка оказалась ошибочной. Отец
догнал меня в заднем холле и дал такую затрещину, что я влепился
в стену. На время я потерял ориентацию. Когда я пришел в
себя и обернулся, чтобы броситься в бой, отец уже удалился.
Я посидел на нижней ступеньке, пока прошла мутность в голове,
и пошел наверх к себе. Я так хлопнул дверью, что она снова
открылась. Я захлопнул ее ногой и бросился на кровать лицом
вниз.
С возвращением!
Марта принесла мне обед.
– Потом принесешь мне таре'ки-ви'ки,
когда все уйдешь в гостин'.
Я лег пораньше и встал, когда еще
не было семи. Пошел на кухню, сделал себе миску «Shredded
Wheat»* и налил стакан апельсинового сока, который Марта
выжала накануне вечером и оставила в стеклянном кувшине в
холодильнике.
Мать вошла, когда я ставил миску с
ложкой в раковину.
– А, Малкольм. Извини за вчерашнее.
Мне неудобно было оставлять гостей, когда ты приехал. Извини.
Мне на язык просился дерзкий ответ,
но я проглотил его и пошел к задней двери. На мне под рубашкой
был застегнут ремень, который я сделал для Фредди.
– Дорогой, ты куда?
– На улицу, – сказал я, открывая дверь.
– Я думала, мы поговорим, ты мне расскажешь
про лагерь.
– Потом, – ответил я, закрывая дверь.
На полпути по участку я оглянулся.
Мать смотрела мне в след через окно. «Да черт с ней», – пробормотал
я и пошел дальше.
Фредди как раз вставал, когда я постучался.
– Мама гр'ил, что ты приехал. Я хотел
те' встретить на ручье.
Пока он говорил, я расстегнул рубашку
и снял ремень. Фредди смотрел на него настороженно, пока
я не показал ему кожаную накладку с вытесненным именем.
– 'сибо, Макм. Я думал ты ме' с'ча'
порол, что я не встал.
Я надел на него ремень, и Фредди меня
обнял. Сдержанно, потому что на нас смотрели две его младшие
сестры.
Мой первый трах с Фредди в то утро
был чудесен, хотя физически уступал Маркову, с его большим
пенисом. Впрочем, эмоционально это был чистейший рай.
Как я и ожидал, Фредди пожелал услышать
все о моих лагерных похождениях, особенно, был ли у меня
секс. Чтобы избежать трудных вопросов о том, с кем мне нравится
больше, я соврал и сказал, что моя попа оставалась пуста,
пока Фредди не заполнил ее только что.
– Макм, не ври, все равно не уме'шь.
– А ты не будешь сердиться, если я
расскажу про других мальчиков?
– Когда я из-за этого сердился?
– А огорчаться?
Фредди опустил руку и выдернул вылезшую
ниточку из штанины комбинезона.
– Не, не бу'шь.
Но я видел, что он огорчен, и раскаивался,
что сделал больно другу. Я взял его за руки и сказал:
– Фредди, никогда больше ни с кем
не буду, только с тобой.
Он подумал и ответил:
– Ты все равно расска'шь про лагерь.
Не бо'сь, я не сердишь', я просто хо'шь послу'шь, че' ты
творил. – Он улыбнулся.
И я рассказал все, даже как оклеветал
Филипа, и как его выперли из лагеря.
– Макм, это не дело. Ты настучал.
Хотя, куда те' был дева'шь? Даж' не зна'шь. Он бы те' точно
закопал.
Не считая воскресений, когда по утрам
я должен был сопровождать родителей на 9-часовую мессу, весь
август я все дни напролет проводил с Фредди, в основном,
в его поселке, где теперь всех знал по имени.
Мои родители никогда не открывали
рта во время мессы, только опускались на колени, садились
и вставали в положенные моменты. Когда не хватало людей для
сбора пожертвований, отец помогал, но, отдав корзинку, сразу
возвращался на нашу скамью. Иногда он сетовал моей матери
на бездельников, что болтаются в коридоре, пропуская мессу.
Мне попадались на глаза мальчики из
моей школы, но большинство были незнакомы. Не было ни одного
негра.
Я старался первым добраться до скамьи,
чтобы занять место посередине, за деревянным столбом; тогда
у меня появлялась возможность смотреть по сторонам. Я играл
сам с собой в игру, пытаясь угадать, какой длины пенисы у
разных мальчиков. Я изобрел ряд признаков. Когда я еще не
знал, какой короткий питер у долговязого Глена Харрисона,
я предполагал, что у высоких ребят длинные коки. Теперь я
ориентировался главным образом на то, как часто мальчик ерзает.
Мне казалось логичным, что, чем длиннее пенис, чем чаще приходится
его поправлять за время долгого сидения.
Если же рядом сидел отец, оглядываться
я не мог, и приходилось сосредотачиваться на алтарных мальчиках.
Одним из двух алтарников почти каждую
неделю оказывался один и тот же мальчик, лет десяти-одиннадцати,
не писаный красавец, но с интересным худым лицом и большими
пронзительными глазами. Когда он шел за вином или водой,
я смотрел на него, не отрываясь, потому что любовался и потому
что надеялся, что он заметит. Я почему-то вбил себе в голову,
что у него длинный пенис. Еще мне нравились длинные красные
накидки алтарников, и как они развевались на ходу. Я бы и
сам был не прочь примерить такую.
В последнее воскресенье августа постоянный
алтарник поймал мой взгляд и засмотрелся на меня, держа чашу
с водой в ожидании священника. Я улыбнулся и кивнул. Он взглянул
на священника и склонил голову, продолжая, впрочем, поглядывать
на меня краем глаза. Повинуясь порыву, я сжал губы и изобразил
поцелуй. Мальчик поморщился, но продолжал переглядываться
со мной, пока ему не пришлось опять пойти к столику, а вернувшись
на свое место перед алтарем, он снова посмотрел в мою сторону.
Во время службы алтарники сидят на стульях справа от алтаря,
рядом со столиком, на котором стоят вода и вино.
Я осмелел, сунул в рот палец и уставился
на мальчика. Он делал вид, что смотрит на свои пальцы, но
я видел, что он поглядывает в мою сторону. Потом к моему
удивлению он поднял правую руку и на мгновение сунул себе
в рот указательный палец, улыбнулся мне и снова уставился
на свои пальцы, сложенные на коленях. Я сложил руки на груди
и начал озираться, но поминутно возвращался к алтарнику.
Ближе к концу службы, которую я пропустил
мимо ушей, он посмотрел на своего товарища, а потом поднял
взгляд на меня. Он дважды перевел взгляд на дверь в ризницу
по другую сторону алтаря. Мое сердце подпрыгнуло. Неужели
он подает мне сигнал о встрече?
Я не имел понятия, куда ведет эта
дверь, и предполагал, что оттуда можно было выйти на улицу.
Но когда мы встали после службы, я заметил в левой стене
дверь, которая могла бы сообщаться с теми же помещениями,
куда удалились после мессы алтарники и священник. Может быть,
он потом выйдет через эту дверь?
Священник был пожилой мужчина, который
бывал у нас в школе и почему-то помнил мое имя. Я решил использовать
его как предлог, чтобы пройти к двери в ризницу. Мои родители
всегда останавливались поговорить со знакомыми после мессы,
и у меня было минут десять-пятнадцать до того, как мы отправимся
домой завтракать.
Когда мы вышли в проход, я отпросился
у матери поговорить со священником.
– Дорогой, он сейчас занят. А зачем?
– Я на минуточку. Пожалуйста.
Какая-то женщина молча приветствовала
мою мать; я воспользовался моментом и смылся в сторону двери
в ризницу. Для тех читателей, которые никогда не были католиками:
ризница – это комната при алтаре, в которой священник облачается
и готовится к мессе.
Мальчик вышел в тот момент, когда
я подходил к двери. Теперь он был в ковбойской рубашке, джинсах
и совсем новых ботинках.
Он улыбнулся мне и сказал:
– Ты чего на меня смотрел? Я тебя
вижу каждую неделю. – Он говорил с акцентом, отдаленно напоминавшим
акцент Фредди.
– Просто играл.
– Тебя как зовут?
– Малкольм.
– А я – Стюарт. Ты хочешь стать алтарником?
– Я не очень люблю церковь.
– Почему? Тут весело, а еще можно
позавтракать вместе со священником. Тут хорошо кормят.
– Ты идешь завтракать со священником?
– Ага. Хочешь? Я его попрошу.
– Нет, мне надо идти с родителями.
А где ты живешь?
– За железной дорогой, после лесного
склада. Хочешь посмотреть?
Мое сердце забилось.
– Сейчас не могу. Может, после завтрака.
Я могу снова подойти к церкви, если хочешь. – Фредди все
равно не вернется из своей церкви раньше часа дня.
– Окей, я буду ждать перед церковью,
когда мы поедим.
– А тебе не надо идти домой с родителями?
– Не-а.
Я ожидал более подробного ответа,
но Стюарт замялся, и я не стал наставить:
– Окей, я постараюсь поесть побыстрее.
Мои родители еще беседовали. Стюарт
помахал мне, направляясь широким шагом в дом священника.
Мать пожелала узнать, о чем я говорил
со священником.
– А, я его не встретил.
– Ты что-то хотел спросить?
– Да, так, одну вещь про катехизис.
– Какую, дорогой? Может, я знаю?
Мы сидели в машине, выруливая с парковки.
Я попытался изобрести способ, как свернуть тему, при том,
что нас еще слышал мой отец.
– Понимаешь, он говорил, что в начале
года даст контрольную. – Я надеялся, что на этом распросы
кончатся.
– А, ну, ладно, спросишь в школе.
– Занятия начинались со среды через полторы недели.
Стюарт сдержал слово. Он сидел на
нижней ступеньке, с краю, чтобы не мешать потоку на одиннадцатичасовую
мессу. Я заметил своего одноклассника Ронни Стивенса с родителями
и семерыми братьями-сестрами. Он со мной не разговаривал
с тех пор, как я показал ему свою эрекцию в уборной.
Стюарт вскочил и обнял меня за плечо.
– Идем. Ты что ел? Я ел яичницу с
ветчиной, тост, сок и молоко. Тебя, небось, так не кормили.
Я ел на завтрак в точности то же самое,
кроме молока.
– Кто у тебя дома? – спросил я.
– Не знаю. Может, сеструха.
– А отец с матерью?
– А мы живем одни. Я, сестра и ее
бойфренд; иногда еще дядя.
Домом для Стюарта служила пара комнат,
пристроенных к задней стене дома, обшитого вагонкой; такое
же убожество, как у Фредди. У Стюарта на шее висел ключ.
– Дверь заперта, значит, дома никого.
В доме воняло. Мне шибануло в нос,
как только Стюарт открыл дверь. Внутри был беспорядок. У
противоположных стен стояли неубранные кровати. Посередине
комнаты стоял сколоченный из досок стол; один его угол подпирал
горбыль, прикрученный проволокой к сломанной ножке. У двери
стояло мягкое кресло, накрытое простыней. Оно было ближайшим
источником вони.
Пол из некрашенных досок заскрипел
под нашими ногами. Стюарт сел на один из трех стульев, стоявших
у стола.
– Че будем делать? – спросил Стюарт.
– Я люблю играть в ковбоев, только у меня нет пистолетов,
придется стрелять из палочек. Сыграем?
– А как?
– Будем прятаться и стрелять друг
в друга.
Эта игра была скучнее, чем месса.
Стюарт втиснулся между стеной и кроватью и прокричал мне
«бэнг-бэнг». Мне пришлось изобразить, что меня застрелили,
и повалиться на другую кровать. Потом пришла моя очередь
убить его. Стюарт умер в диком в восторге.
Мне не терпелось проверить свою гипотезу
насчет размеров его дика. Я спросил, где уборная. Он отвел
меня в боковую комнатку, в которой было еще грязнее, но воняло
почему-то меньше. Там была маленькая раковина для рук, нависавшая
над унитазом, который был втиснут рядом с узким железным
корытом для душа. Сиденья на унитазе не было. Я извлек свой
ничтожный питер.
– А ты не будешь?
– Не-а.
– Давай! Заодно, чтобы потом не терять
времени.
– Ладно, попробую.
Он втиснулся рядом со мной и нагнулся,
пытаясь извлечь свое хозяйство из ширинки новеньких джинсов.
– Никак не научусь. Это мне священник
подарил.
Я увидел повод и не преминул воспользоваться.
– А ты их просто открой и опусти.
Стюарт поборолся с верхней пуговицей,
победил, и молния с пронзительным жужжанием пошла вниз. Я
ждал с растущим нетерпением. Стюарт потянул джинсы за бока.
Трусиков не было. Новая рубашка повисла спереди и все скрыла.
Я потерял терпение, протянул руку и задрал рубашку.
– Спасибо, – сказал Стюарт.
Я поразился его худобе. Под талией
выступали тазовые кости. Однако узкие бедра были тощие, да
мускулистые. Он потянул себя за кок, держа его в кулаке.
Я ждал, пока он раскроет кулак и покажет, чем обладает.
– Не получается, – сказал он напряженным
голосом.
– А ты не тяни пенис.
Стюарт разжал руку и позволил ему
повиснуть. Он был не такой длинный, как у Фредди, но такой
же толстый; в общем, вполне перспективный. Мой тут же стал
расти у меня в руке. Я встал так, чтобы Стюарту было видно,
но он не посмотрел.
– А ты играешь со своим?
– В смысле джеркинга? Не, меня дядя
один раз поймал и выпорол. Он сказал, надо подождать, пока
отрастет, а то сгниет на фиг, и у меня никогда не будет детей.
– Вот еще глупости. Я со своим все
время играю, и смотри. – Я подался бедрами вперед и прижал
к себе штаны, чтобы побольше торчать.
– Ну, вот от этого он у тебя такой
маленький; все, как дядя сказал. От джеркинга. Ты завязывай,
пока он совсем не уменьшился. У меня не получается.
Он надел штаны.
Я отчаялся и сказал, что мне пора
домой к ленчу.
– Но ты же только что завтракал. Давай
еще поиграем.
Мне не хотелось быть невежливым; с
другой стороны, еще раз сыграть в ковбоев было выше моих
сил.
– Ладно, но давай пойдем на улицу.
Стюарт показал мне лесной склад у
железнодорожной ветки. Я спросил, где он учится.
Ему было десять лет, он перешел в
пятый класс приходской школы, занимавшей подвальный этаж
церкви.
– А где твои отец с матерью?
– Отца убили джапы*, а мать тронулась
умом, и ее забрали в окружную лечебницу.
Мы забрались на стену лесного склада,
но опрометью бросились обратно и дали стрекача по путям,
потому что на стену со звуком глухого удара напрыгнула огромная
собака. Стюарт показал мне место, где пути проходили над
ручьем. Под мост вела тропинка. Мы спустились к воде. Стюарт
прокричал:
– Стюарт! – и его голос повторило
эхо, отразившееся от стен. Я прокричал свое имя. Мы начали
производить разнообразные звуки и слушать, что из них получится.
На другом берегу показались две женщины, посмотрели на нас
безнадежно, да так и ушли. Мы подождали, пока они скроются,
и расхохотались; хохот тоже прозвучал странно, и мы начали
хохотать еще пуще.
Когда я спросил Стюарта, с кем он
дружит по соседству, он сказал:
– Я с ними не играю. Они все время
дерутся, а я драться не люблю.
– А в школе у тебя есть друзья?
– Много, но они все далеко живут.
Он попытался уговорить меня пойти
в алтарники.
– Это совсем просто, надо только выучить
латинские слова на такой карточке. А отцы очень добрые. Они
мне дарят одежду и ботинки, и я могу ходить к ним есть, когда
дома есть нечего.
Я пообещал подумать и встретиться
с ним после мессы на следующей неделе.
Неловко было убегать, но меня ждал
Фредди.
Когда я рассказал ему о Стюарте, он
встревожился.
– Не води сюда белого. Он ви'шь те'
с ниггером, приводишь банду, и нас метелишь, и те' первого,
чтоб с нами не играл. Они не терпишь белый ходишь с негром.
Я пообещал.
Так и так я не смог встретиться со
Стюартом на следующей неделе. Родители опять куда-то уезжали
на уик-энд, продленный Днем труда, и на этот раз меня подбросили
в деревню к сестре матери. Бабушки-дедушки тоже были в отъезде.
В деревне было не так плохо. Я узнал,
как ездить верхом, и откуда берутся яйца.
