ГЛАВА
3. ЧЕТВЕРТЫЙ КЛАСС
К сентябрю к школе я набрался негритянских словечек и чертыхался по всякому поводу
и без. Правда, дома я соблюдал бдительность, особенно в присутствии
Марты – при ней только ругнись, сразу отвесит шлепок по попе.
Родители ничего не замечали. Заметили одноклассники, только
не могли взять в толк, откуда что взялось.
– Ну ты забурел, Малкольм, – заметил Ронни Стивенс, который снова стал со мной
разговаривать.
– Да я че, я ниче. – Мне казалось,
что я держусь в рамках, что "поротая задница" или "не фиг" – не криминал. Главное, не ляпнуть при монахинях "ч-ч-черта" и "с-с-сукиного сына". Только тренер на физкультуре один раз заметил моего "черта", но ограничился укоризненным взглядом.
Я держал слово, данное Фредди, и не
искал секса на стороне. Но это не значило, что мне было запрещено
смотреть, и я продолжал смотреть во все глаза на уроках в
бассейне, которые в этом году были по вторникам. Виктор Сибелли
по-прежнему демонстрировал свое имущество, сидя на бортике,
но, судя по всему, я по-прежнему был единственным зрителем.
Наша классная, сестра Мэри Маргарет,
не появлялась в бассейне и не заходила в раздевалку. К концу
сентября мальчики уже переодевались при открытых дверцах.
Мне все было видно, потому что сам я тоже одевался-раздевался,
не закрываясь.
В один из вторников Томми Аткинс выскочил
из кабинки и покачал бедрами взад-вперед, хлопая своим изрядным
диком перед Полом Симпсоном, который отпустил какое-то нерасслышанное
мною замечание.
– А так не хочешь? – крикнул Томми.
Пол Симпсон, который на мой вкус был
толстоват, выбежал в проход и повторил выходку, но мне был
виден только его жирный тыл.
На следующий вторник я дважды, до
и после бассейна, прошелся между кабинками и собрал обильный
улов голеньких попок, интересных пахов и озадаченных взглядов.
К моему разочарованию у единственного и неповторимого Виктора
Сибелли, не особо прятавшего свои укромные местечки, дверца
оба раза была закрыта. Оба раза я успевал отвердеть к возвращению
в свою кабинку. Когда большинство оделось, я закрыл дверцу
и отчиркался.
Мой друг-алтарник Стюарт пропустил мессу во второе воскресенье
сентября, но появился в третье. Он сразу заметил меня,
и мы всю службу обменивались взглядами, улыбками, подмигиваниями
и жестами; последний жест мой отец засек, судя по брошенному
им злобному взгляду. После мессы я не стал отпрашиваться,
чтобы попасть к двери в ризницу, а просто отстал в толпе.
Стюарт снова пообещал подождать меня на ступеньках церкви.
Когда я вернулся в районе одиннадцати,
он снова обнял меня за плечи своей худющей рукой и повел
в свое скромное жилище.
– Только нельзя шуметь, пока дядя
не встанет. Он вчера пришел поздно и бухой, как скунс. Пришлось
выметаться из кровати и спать в кресле. Если я его разбужу,
будет ужас.
Еще через дорогу я увидел человека,
сидевшего в кресле у стены Стюарта.
– Встал, – пояснил Стюарт. – Все равно
лучше не шуметь. Он не любит шум после пьянки.
Дядя Стюарта хмуро следил за нашим
приближением. Он выглядел лет на сорок, тощий, но с большим
пузом; выражение брюзгливое.
– Привет, дядя. Это Малкольм из церкви,
я тебе про него рассказывал.
Дядя Стюарта смерил меня взглядом
и ничего не сказал.
Мы со Стюартом зашли в дом, потому
что Стюарту надо было переодеться.
– Сеструха ругает, если я пачкаю новье
от отцов.
Трусиков у него не было, так что он
оказался гол, если не считать носков, когда снял ковбойку
и джинсы. Поджарый Стюарт был на год старше меня, но весил
явно меньше. Зато те тоненькие мускулы, которые имелись,
смотрелись упруго и подтянуто, лишь с тылу имелся чуток мягкой
плоти. От такой худобы пенис казался больше, чем был.
Стюарт быстро надел драные хаки и
футболку в синюю полоску. Потом снял носки и остался босиком.
– Идем играть.
На улице он сказал:
– Только не в ковбоев, дядя Тедди
этого не любит.
Мы бросали кусочки щебня в мишень
между двумя шпалами и разговаривали о поездах. Стюарт любил
смотреть на проходящие поезда, но сам ни разу не ездил.
– А у нас в школе некоторые ребята
каждый день ездят в школу на поезде, – сказал я.
– Это в какую такую школу ты ходишь,
парень? – отреагировал дядя.
Я назвал свою школу.
– Это на холме, что ли?
– Да.
На этом он, вроде, успокоился. Мы
со Стюартом еще побросали камешки (Стюарт проявил куда большую
меткость: мне ни разу не удалось попасть между шпал, у Стюарта
попадания составили добрую треть) потом перебежали в то место,
куда бросали, и стали бросать в обратном направлении. Дядя
позвал Стюарта.
Разговор вышел бурный. Стюарту явно
не нравилось, что ему говорил дядя. Наконец, приплясывая
босыми ногами на острой щебенке, Стюарт вернулся ко мне и
сказал:
– Тебе придется уйти. Дядя запретил
нам играть.
– А что мы сделали?
– Неважно. Уходи, а то он как встанет.
Пожалуйста. Увидимся в следующее воскресенье в церкви.
Обычно от меня не так легко отделаться,
но уж больно грозная рожа была у дяди Стюарта. Я испугался
за приятеля и отложил выяснение до следующей недели.
Фредди сказал:
– Г'рил я те', поганый там народ.
Пошли их всех пода'ше вместе с их ма'чишкой.
На следующее воскресенье Стюарт признался, что его дяде не
понравилось, как я разговариваю.
– Я что, разговариваю, не как все?
– Есть немного. А еще ему не нравится,
в какую ты школу ходишь.
Я предложил встречаться и играть подальше
от его дома, но Стюарт не согласился:
– По воскресеньям я должен присматривать
за домом, когда никого нет.
– А когда никого нет, я буду приходить
к тебе домой.
– Не-а. Дядя предупредил домовладельцев,
и если тебя засекут, мне влетит.
Я негодовал, я был в гневе. Мне что,
нельзя ни с кем дружить, кроме Фредди? Какая разница, кто
как говорит и в какую школу ходит? Это был не меньший идиотизм,
чем предубеждение моего отца против людей с другим цветом
кожи.
В среду девятого ноября случился мой день рождения. Мои родители
о нем совершенно забыли и родители моей матери застали
их врасплох, явившись с подарками. Не слушая оправданий,
дедушка потащил всех праздновать в ресторан. Мать пошла
(и всю дорогу ужасно извинялась), а отец остался, сказав,
что надо работать.
Тетя Марта, как я стал называть мать
Фредди, о моем дне рождения помнила – или вспомнила, когда
приготовленный ею в среду вечером обед остался не доеденным.
Мы справили мой день рождения в ее доме в воскресенье, заодно
с днем рождения Уолтера, долговязого подростка с ужасными
зубами, и младенца, которому исполнился годик. Праздник вышел
шумный; кое-кто из мужчин, опьянев от дешевого вина, принял
участие в догонялках. Маленьких им осалить не удавалось,
так что они стали бегать друг за другом, а мы стояли и ржали,
особенно когда взрослые все попадали друг на друга.
Я тоже хотел попробовать вина, но
тетя Марта отобрала стакан и накричала на меня.
– Смотри у меня, Макм, выпорю, как
сво'го! – пригрозила она, и я ей поверил.
Как я уже говорил, я помогал местным
ребятам с домашними заданиями, включая, разумеется, Фредди.
Мы с Фредди каждый день делали уроки вместе, обычно в его
доме, но если было не холодно, то в нашем сторожевом пункте
на дереве. Фредди учился во втором классе, на два года позади
меня. В его классе было пятьдесят человек, и у учителя не
было времени заниматься с отдельными учениками. Все, чего
Фредди не понял, объяснял ему я. Мне это доставляло огромное
наслаждение. Порой, правда, когда мы увлекались разговором
на темы географии, природоведения или истории, и нас заносило
в области, в которых мы оба ничего не смыслили и не хотели
в этом признаваться, доходило до споров, и тогда некому было
нас рассудить. Не считая двух девиц-подростков, единственными
школьниками в поселке Фредди были двое первоклассников. Девицы
же, хотя и ходили в пятый класс, знали, по-моему, еще меньше
моего. Мы с Фредди решали спор, бросая монетку. Проигравший
должен был заткнуться.
На последнем занятии по плаванию перед каникулами я наконец-то
увидел Виктора Сибелли голым, и вдобавок со стояком. Я,
как всегда, переодевался, стоя в дверях кабинки. Кабинка
Сибелли была через шесть или восемь кабинок от моей. Мой
сосед Мартин О'Мэлли вышел из своей кабинки в одних трусиках
и позвал Виктора. Он отозвался, не выходя. Мартин крикнул
еще раз. Тот открыл дверцу и высунулся из кабинки, и с
ним вместе высунулся его длинный твердый кок.
– Ого, посмотрите на Виктора! – засмеялся
Мартин.
Тогда Виктор помахал им перед Мартином:
– Что, завидно?
– У тебя мое полотенце, а твое у меня.
Виктор снова скрылся в кабинке, потом
вышел с зеленым полотенцем и прошел мимо меня к Мартину,
который встретил его на полдороге и что-то шепнул на ухо.
Полюбовавшись на Виктора еще раз на
обратном пути, я закрыл дверцу и зачиркал, представляя себе
Виктора за этим занятием – я был уверен, что он этим занимается.
Я держал слово, данное Фредди, но
это было нелегко.
Экзамены в конце полугодия я сдал легко. Что неудивительно,
ведь я стал много заниматься. Контрольную по математике
я сдал первым. Сестра Маргарет проверила ее прямо на уроке
и кивнула мне с улыбкой. Если б только у меня прорезались
такие же таланты по части спорта!
Во время рождественских каникул я
осознал, до какой степени я уже стал членом многочисленной
семьи Фредди и как сильно его мать любила меня. Что же до
моего скудного общения со своими родителями, от него уже
не осталось практически ничего. С отцом я не перемолвился
словом за целый месяц. На все мои вопросы и запросы дома
отвечала тетя Марта. Она не могла помочь мне с домашними
заданиями, но мать тоже этого не делала. Если мне случалось
пораниться, я бежал искать не мать, а тетю Марту. Если мне
случалось заплакать или просто взгрустнуть, тетя Марта всегда
была готова обнять меня и утешить. Если она работала допоздна,
она заходила ко мне подоткнуть одеяло; не помню, чтобы мои
родители хоть раз так делали.
И какое после этого у них было право
запрещать мне дружить с Фредди? Я находил это дикостью, абсурдом.
Если бы тетя Марта не боялась за место нашей кухарки, я бы
давно переселился из своего особняка о двадцати комнатах
в ее более чем скромный домик.
Рождество началось с неожиданной трудности, после чего проблемы
стали расти, как снежный ком. Я планировал, как всегда,
поделиться подарками с Фредди. Отец купил мне поезд фирмы
«Лайонел»* и химический набор. Родители матери подарили
мне книги и жакет с пятидолларовой купюрой в кармане. Предки
отца прислали в подарок бейсбольную биту и перчатку. В
чулке оказалась только пара игрушечных машинок. Биту мне
было немножко жалко, потому что я мечтал придти с ней в
школу и поделиться ею с Томми, Мартином и Виктором. Я подарил
бы Фредди жакет, но тогда я не смогу надеть его при следующем
визите бабушки с дедушкой. Я не хотел их огрочать, они
были гораздо добрее ко мне, чем мать. Родителей отца я
не любил, так что с этой стороны ничто не мешало мне раздарить
бейсбольную аммуницию.
Тетя Марта была на кухне, готовила
рождественский обед.
– Тетя Марта, как ты думаешь, Фредди
понравится такой подарок на Рождество? – я предъявил биту
и перчатку.
– Еще бы! То'ко разве это те' не бабка
с дедкой подарили?
– Да, но я хочу что-нибудь подарить
Фредди.
Она обняла меня и отправила переодеваться
к обеду.
Ко мне в комнату зашла мать.
– После обеда поедешь с дедушкой,
поживешь у них неделю. Правда, здорово? А мы с отцом уедем
и вернемся через день после Нового Года.
– Да что же это такое! – вырвался
у меня крик души. – У меня все друзья здесь. Что я буду делать
все каникулы?
– Об этом не беспокойся. У твоего
дедушки большие планы.
– Подумаешь! Я хочу остаться здесь.
Почему вы всегда едете, куда хочите, а меня пихаете, куда
я не хочу?
– Дорогой, не «хочите», а «хотите».
И не кричи, твой отец уже все решил. И у твоего дедушки для
тебя большая программа.
И она вышла под мои крики: «Не поеду,
не поеду!»
Я надел куртку и шапку и выбежал на
заднее крыльцо, врезавшись прямиком в отца.
– И куда это ты собрался?
– Погулять. – Я не хотел нарываться
на вторую порку и сказал это нескандальным тоном. Но отец
не обманулся.
– Возвращайся наверх, парень, и чтобы
до обеда ни ногой.
Я не удержался и, поднимаясь по лестнице,
буркнул: «Сукин сын!»
Он догнал меня еще на лестнице и втащил
в мою спальню со словами:
– Я знаю, где ты этого набрался. Сейчас
ты у меня получишь, не за слова, а за то, что водишься с
ниггерами, хотя я тебе велел держаться от них подальше.
Он захлопнул дверь ногой и вытащил
ремень из брюк. Мне уже нечего было терять, и я швырнул в
отца стулом. Отец поймал его на лету и засунул за ручку двери.
Я схватил с кровати бейсбольную биту. Пока я замахивался
и пока бил, отец влепил мне затрещину, которая пришлась по
уху и по виску. Но бита продолжила движение и врезалась ему
в ребра. Я на несколько секунд перешел в полубессознательное
сознание, а когда пришел в себя, отец сидел у меня на груди,
спиной ко мне, расстегивал на мне штаны и бормотал непонятные
слова. Я рванул его за воротник. Он наклонился вперед, выдернувшись
из моей хватки, и стянул с меня штаны до колен.
Я завопил: «Сукин-сын-сукин-сын-сукин-сын!»
Отец встал и, держа меня за ноги, свез с кровати. Я нашел
взглядом биту, но она валялась вне досягаемости. Отец сел
и перегнул меня через бедро, зажав между ног. Он буквально
порвал на мне трусики. Только мои зубы успели впиться в отчую
ногу, как первый удар ремня вырвал из меня вопль, и мой рот
раскрылся. Я попытался укусить еще раз, но отец успел отдернуть
ногу, а потом лягнул ею меня по голове, впечатав ее в кровать.
Порка продолжалась с неслабеющей лютостью. В истерическом
крике я рассекретил весь запас известных мне ругательств,
а потом стало так больно, что я задохнулся. Какое-то время
я еще слышал, как барабанят в дверь, а потом остался только
свист ремня и мое сипение в тщетной попытке глотнуть воздуха.
Избиение прекратилось. Отец встал,
не мешая мне скатиться на пол. Комната и все в ней слилось
в туманное пятно.
Я не видел, как распахнулась дверь,
отшвырнув стул на середину комнаты. Первое, что мне удалось
различить, было лицо Марты. Она держала меня на руках и качала,
приговаривая: «Все хорошо, маленький, все хорошо».
Отец, видимо, вышел, когда ворвались
Марта с моей матерью, но теперь примчался обратно:
– Не смей прикасаться к моему сыну
своими черными руками!…
Марта увернулась, не дав ему выхватить
меня, и крикнула:
– Не тронь ребенка! Я зовешь полицию
посадишь твою жопу под замок! Ты что, не ви'шь! – Она повернула
меня, предъявляя исполосованные ягодицы и ноги. – Не тронь
ребенка!
Мать, в слезах и в панике, вытолкала
отца из комнаты со словами: «Дорогой, дорогой, не надо, пожалуйста,
оставь его».
Марта отнесла меня, уже начавшего
дышать и безудержно рыдающего, в ванную, набрала холодной
воды, сняла с меня туфли, носки и штаны. Меня опустили в
холодную воду, которая сначала меня обожгла, но потом уняла
острую боль.
В ванную заглянула мать.
– Обещайте, что не будете звонить
в полицию! Я уверена, что Генри уже раскаивается. Просто
Малкольм последнее время отбился от рук.
– Ска'шь тоже, – парировала Марта.
– Твой Макм просто паинька, лучше моих. Это тво'го Генри
надо драть, а него его.
Я схватил Марту за руку и уткнулся
ей в бок.
Мать присела на краешек ванны. По
ее щекам потекли слезы.
– Марта, пожалуйста, не вмешивайся,
я сама все улажу. Обещаю, что это не повторится. Марта, пожалуйста.
– Не зна'шь, не зна'шь. Чуть не прибил
бедняжку.
Мать положила руку Марте на плечо
и тихо взмолилась:
– Прошу тебя. Я останусь совсем одна
и без средств.
Марта бросила на нее взгляд и покачала
головой.
В дверях ванной появилось новое действующее
лицо. Это был отец моей матери. Он не успел ничего сказать,
потому что мать встала и увела его.
– Не зна'шь, не зна'шь, – бормотала
Марта, баюкая мою голову.
Вернулся дедушка и попросил разрешения
поговорить с Мартой.
– Я быстро, сладкий, – сказала Марта,
вставая, но я вцепился и не отпускал, глядя умоляющим взглядом.
– Не бо'сь, сахар, я бу'шь за дверью.
Я мигом.
Я позволил ее плечу выскользнуть у
меня из рук. Мать села рядом с ванной и стала гладить меня
по голове.
– Знаешь, твой отец теперь места себе
не находит.
Рыдания еще не позволяли мне говорить,
но про себя я ответил, что не верю в его раскаяние. Он назвал
Фредди ниггером. Он ненавидит негров. Я больше не хочу его
видеть. Пусть Марта вызывает полицию, и пусть его посадят
под замок навеки.
Вернулась Марта. Мать подвинулась,
давая ей встать на коленях у ванны.
И мы оставались вместе, пока мне не
удалось унять плач. Марта вынула меня из холодной воды, уложила
на постель лицом вниз и протерла мои раны кубиками льда.
Я смотрел на дверь, в ужасе, что там может появиться отец.
Но пришел дедушка, и выступил в роли
третейского судьи. Он сказал, что они с бабушкой поживут
в нашем доме, чтобы не разлучать меня на каникулах с друзьями.
При слове «друзья» он посмотрел на Марту.
Потом заглянула мать, попрощаться.
– Мы вернемся через неделю, и жизнь
наладится, обещаю.
Едва они отъехали, в заднюю дверь
дома постучали. Марта подошла к окну, подняла раму и крикнула:
«Это кто там?»
– Мама, это я. Тебя все ждешь.
Она ответила, что уже идет. Я стал
упрашивать:
– Можно мне увидеть Фредди? Скажи,
чтобы он поднялся.
– Сладкий, не надо. Завтра увидитесь.
Но я продолжал умолять со слезами
на глазах.
Марта села рядом и сказала:
– Се'дня уже поздно. Завтра, сладкий.
Ну, я пошла. Твой отец уехал, ты остаешься с бабушкой-дедушкой,
все бу'шь хорошо. – И она вышла под мой плач.
Но Фредди было не так легко остановить.
Я услышал, как задняя дверь дома закрылась, но тут же открылась
снова, и маленькие ноги затопали по задней лестнице, и в
спальню влетел Фредди.
– Что он с тобой сделал? Ты живой?
Увидев мой тыл и ноги, он заревел
и лег рядом со мной, обняв за плечи и прижавшись тесно-тесно.
Я повернулся на бок и тоже обнял его.
– Я хочу жить у вас. Скажи своей маме,
чтобы она забрала меня к вам.
В дверях показались бабушка с дедушкой.
Я испугался. Я не знал, как они отреагируют. Они помялись
на пороге с озабоченным видом и вышли, не сказав ни слова.
Вернулась Марта.
Фредди высказал ей мою просьбу, но
она ответила так:
– А и так все хорошо. У тебя добрые
бабушка-дедушка, и я буду приходить каждый день, и они разрешили
приходить Фредди.
Фредди провел у меня остаток дня.
Марта ушла к себе домой устроить рождественский пир для своих.
Моя бабушка принесла нам с Фредди по тарелке с разогретой
индейкой, приправой и картофельным пюре и по стакану молока.
Фредди настоял на своем праве покормить меня. Я ел лежа на
животе, высунув голову и плечи с края кровати. Фредди сидел
на полу, скрестив ноги, и подносил к моему рту куски на вилке.
Фредди действительно приходил каждый день, и каждый раз гостил
с утра до обеда. Мои бабушка с дедушкой проявили понимание.
Они не выказали ни малейшей враждебности к Фредди и его
матери. Напротив, они даже позволили Фредди остаться на
новогоднюю ночь после того, как мы послушали по радио праздничный
репортаж из Нью-Йорка.
Хотя задница и ноги у меня оставались
разукрашенными, сильная боль прошла. Я убедил Фредди, что
меня уже можно трахать. В течение этой ночи и ранним утром
мы успели насладиться тремя неторопливыми, чудесными сеансами
– в первый раз он лежал на мне, еще два раза мы лежали на
боку, Фредди у меня за спиной. Оба боковых раза Фредди меня
отчиркал, сначала медленно, а когда сам приближался к кульминации,
то учащался, и я мигом оказывался на вершине. Мы засыпали
прямо так, пока Фредди прижимался ко мне со спины, и пытались
удержать его кок во мне, но каждый раз он в конце концов
выскальзывал.
Я очень надеялся, что 1950 год будет
лучше предыдущего.
В воскресенье в первый день нового года мы пошли на ручей,
но был такой мороз, что у берегов даже появилась корка
льда.
Во вторник во второй половине дня
вернулись родители. Мы знали заранее, и Фредди ушел после
ленча. Я не хотел видеть никого из них, и не вышел из своей
комнаты.
Мать сама пришла, настроенная поболтать.
– Хэлло, дорогой, как отпраздновал?
Когда-нибудь мы свозим тебя в Нью-Йорк. Там просто чудесно,
а какая у нас была гостиница… – И так далее. Я притворился,
что читаю книгу, и старался не поднимать глаз.
Мать наконец остановилась и сказала:
– Ах, дорогой, неужели ты еще сердишься?
Твой отец раскаивается, но ведь все случилось из-за твоих
выходок.
Я чуть было не ответил, что я об этом
думаю, но отец мог находится в пределах слышимости, так что
я поплотнее сжал губы и не раскрыл рта.
Мать со вздохом вышла.
Отца я увидел только вечером, за обедом.
Он двигался неестественно осторожно, как-то скованно.
– Добрый вечер, сын, – сказал он и
тем ограничился. Бабушка с дедушкой пообедали с нами. Бабушка
рассказала о своей поездке в Нью-Йорк в прошлом году, и они
с матерью сравнили впечталения. После еды отец неловко поднялся
из-за стола и удалился в гостиную.
– Что это с ним? – спросил я у дедушки,
мотнув подбородком вслед отцу.
– Ты ударил его по ребрам бейсбольной
битой, – ответил дедушка с непроницаемым лицом, но в тоне
слышалось не до конца скрытое удовлетворение. Мать бросила
на него сердитый взгляд. Я выпрямил спину, ощутив прилив
гордости.
Когда я ложился, мать зашла пожелать
спокойной ночи, посмотрела, как там моя «попусенька», и потрепала
меня по голове на прощание.
Школьные занятия начались со среды. Мои шрамы получили лишнюю
неделю на то, чтобы зажить к бассейну. Мне не улыбалось
афишировать случившееся со мной перед одноклассниками.
Каждый день я отправлялся прямо в
дом Фредди, а к себе домой – к шести, потому что раньше шести
отец не приходил. Мы с Фредди умудрялись сделать по-быстрому
в соседнем доме, где никто не жил, кроме старухи, до пяти
часов. Всеобщая бабушка плохо видела и слышала, так что нам
удавалось проникать в ее дом без особого труда. Но в доме
было довольно холодно, если не считать местечка рядом с дровяной
печкой в главной комнате, так что нам приходилось зарываться
под одеяла. Мне нравилось смотреть на мышцы живота Фредди,
когда он трахал меня спереди, но из-за холода об этом речи
не было.
Раз в два дня моя мать заходила ко
мне перед сном, чтобы проведать тылы. Я решил, что она все-таки
любит меня и защитит мою шкуру от новых посягательств. Увы,
ею двигала отнюдь не жалость. В воскресенье 14 января, через
две недели после избиения, последние следы ремня прошли.
В понедельник мать Фредди была уволена.
В этот день в три часа, когда прозвонил звонок с уроков,
мать дожидалась меня у школы. Она заявила, что у нее просто
оказалось свободное время, и она решила подвести меня до
дома.
Дома меня ждал отец. Он отвел меня
в гостиную, усадил на диван, а сам сел в свое любимое кресло.
– Сын, я сожалею о нашей размолвке.
Все, начинаем новую жизнь. Мы с мамой решили, что тебя нужно
занять, чтобы ты не скучал. Кроме того, тебе уже девять лет,
и пора тебе взять на себя кое-какие домашние обязанности.
Итак, мы записали тебя в отряд скаутов-волчат
при методистской церкви, на холме. Это раз. Ты будешь ходить
только в отряд, не в саму церковь. По субботам будешь ездить
в городской центр YMCA.
У меня выступили слезы. Я вздохнул
поглубже. Отец не подал виду, что заметил, и продолжал как
ни в чем не бывало:
– А еще тебе поручается часть работы
по дому, не все же за тебя делать твои родителям. Будешь
подметать подъездную дорожку, тротуар перед домом и дорожку
вокруг дома; в том числе, чистить снег. С весны возьмешь
на себя стрижку газона. А сейчас начнешь с подвала, там давно
пора провести генеральную уборку. Да, еще будешь выносить
мусор по тем дням, когда приезжает мусоровоз, а по дороге
из школы заносить баки обратно.
В дни занятий будешь возвращаться
из школы не позже трех тридцати. Если захочешь привести школьного
друга сюда, мы разрешим, но при условии, что ты будешь справляться
с работой по дому. И смотри у меня, если я узнаю, ты опять
ходил на ручей или в лесной поселок. Мы поняли друг друга?
Я падал в головокружительную пропасть.
Мне хотелось вопить от ужаса. Отец наклонился ближе и повторил:
– Мы поняли друг друга?
Я кивнул.
– Хорошо. Иди переоденься, и я покажу
тебе, что надо делать в подвале.
Я встал и пошел, нетвердо стоя на
ногах. По щекам у меня струились слезы. Я отправился на поиски
матери и нашел ее на кухне. Ее огорошили мои слезы, но она
сказала: «Делай, как сказал отец».
– А где Марта? – спросил я.
– Уволилась. Завтра придет другая
прислуга.
Ноги у меня подкосились. Я поспешно
отступил к лестнице и сел на ступеньку. Ад разверзся и поглотил
мою жизнь и весь мой мир.
Я взглянул на заднюю дверь – мелькнула
было мысль о побеге, но животный страх заблокировал все мои
порывы, кроме послушания. Я полез по лестнице наверх переодеваться.
Не успел я натянуть шорты, отец крикнул
мне из кухни: «Сын, давай скорее, мне некогда».
Подвал делился на четыре отсека, и
в самом темном и страшном из них, высотой всего 4-5 футов*,
отец держал коробки с бумагами и всякой всячиной. Все было
в паутине и черной пыли. Отец вручил мне щетку с длинной
ручкой и совок.
– Посмотрим, управишься ли ты до обеда,
сын.
Через пятнадцать минут у меня уже
и слюни сделались черными. Я прополоскал рот под краном,
который был в другой секции подвала, потом снял майку и повязал
поверх рта и носа. Это помогло, но я стал мерзнуть. Пришлсоь
сходить к себе за свитером. В зеркале я оказался чернее Фредди.
За работой мной начал овладевать гнев.
Но гнев этот тонул в отчаянии. Я понимал, что не имею средств
для обороны. Я не мог сбежать, потому что мне некуда было
пойти. Если я пойду в дом Фредди, его мать выгонит меня,
чтобы ее не арестовала полиция. Оставались родители моей
матери. Я, правда, знал, что они часто уезжают. Но все равно
надо будет спросить.
Не раз мое лицо покрывалось полосками
от слез.
Я не успел кончить к обеду. Отец велел
закончить на следующий день.
Пока я мылся под душем и переодевался,
родители вышли из-за стола, оставив мне остывшую еду. Я поковырялся
в тарелках и пошел к себе.
На следующий день мать снова подвезла меня из школы. Дома
в гостиной пылесосила ковер белая горничная. Улыбка у нее
была недобрая.
Я кончил подметание первой секции
подвала, но не успел после душа к теплому обеду. Горничная
оставила мою холодную тарелку на кухне на столе для завтраков.
Я не сделал ничего из домашних заданий. Мои мысли вертелись
вокруг одного: надо встретиться с Фредди, хоть на минуточку.
Если мать так и будет возить меня из школы, остается только
уик-энд. Я не знал, сколько длятся занятия в YMCA, но вся
надежда была на вторую половину дня в субботу.
На следующий день я получил от учительницы
записку о несделанном домашнем задании, которую полагалось
подписать у матери.
– Я вчера устал и заснул, – сказал
я в свое оправдание, пока мать везла меня домой (уже не пытась,
как вчера, изобразить, что у нее просто случайно выдалось
лишнее время).
– Ничего, сегодня наверстаешь. Утром
ты не вынес мусорный бак, и отец велел тебе оставаться в
своей комнате до обеда.
– Ч-черт! – сказал я шепотом, но мать
услышала.
– И следи за своей речью, Малкольм.
Отец услышит, и снова возьмется за ремень.
Я отвернулся к дверце, чтобы скрыть
слезы.
На следующий день вечером были скауты-волчата.
Мать купила мне форму. Я чувствовал себя нелепо в синем мундире
с фуражечкой. В клубе оказалось 25 белых мальчиков, две тетки,
пара мальчиков-подростков и сурового вида дядя с военной
стрижкой и в скаутской форме.
Нас поделили на три группы из 8, 8
и, в моей группе, 9 человек. Женщина, которая назвала себя
Матушка Ден, представила меня как нового скаута. Мне дружно
поаплодировали, а потом поочереди пожали руку. Мы прочитали
«отче наш», который здесь назывался «господней молитвой»,
и добавили пару строк в конце.
В течение следующих двух часов мне
вручили руководство скаута, манифест скаутов-волчат и лист
с торжественным обязательством ходить в школу каждый день,
стричься коротко и платить взносы 10 центов в неделю. Еще
мы завязывали узлы, изучали листья и спланировали весеннюю
однодневную поездку по местам боевой славы Гражданской войны.
Ребята не сильно отличались по возрасту
от моего класса, самый маленький был семилетний карапуз,
самый большой – толстый десятилетка, у которого на форме
было множество нашивок, и я оценил его как противного задаваку.
Из моей школы не было никого. Ни один мальчик не показался
мне симпатичным в тот первый вечер. Слишком глубоко я погрузился
в гнев и уныние.
Домой меня отвезла мать веснушчатого
очкарика (с толстыми стеклами); они жили на противоположном
конце округа.
YMCA-центр оказался не такой тоской. В какой-то момент нас,
тридцать два мальчика от 9 до 11 лет, отвели в бассейн,
и там все плавали абсолютно голые, даже несколько взрослых,
которые плавали между нами. Я забыл обо всем на свете,
осматривая тела и высматривая мальчиков с лучшими торсами.
Я так увлекся, что голому вожатому, стройному молодому
человеку лет двадцати с пышным кустом вокруг толстого пениса,
пришлось взять меня и спустить в воду. Я плавал лучше большинства,
которое еле барахталось. Пока их учили, у меня было время
осмотреться.
Я еще никогда не видел голого взрослого,
так что поначалу мое время делилось между взрослыми и мальчиками.
Один мужчина стоял, прислонившись к дальней стене, и внимательно
наблюдал за нами.
Из мальчиков интересных было лишь
трое. Остальные либо имели совсем маленькие пенисы, либо
были толсты, некрасивы или дряблы. Что же до трех интересных
мальчиков, то они не казались легкодоступными, и я решил
не рисковать.
Я вернулся домой к часу. Новая горничная приготовила на ленч
жареные бутерброды с сыром и гороховый суп, которые ждали
меня через десять минут после возвращения. Родители ушли,
но оставили записку, чтобы я подмел подъездную дорожку
и дорожку для пешеходов, и чтобы не выходил за пределы
участка. Я лихорадочно подмел указанную территорию и сгреб
в мешок листья и мусор, прикидывая в уме кратчайший путь
до дома Фредди. Была одна тропинка между двумя домами на
холме, которая вела прямо в негритянский поселок. Мать
Фредди пользовалась ей, когда работала у нас.
Я оттащил мусор и листья к конюшенному
сараю, высыпал в проволочный контейнер для сжигания мусора,
поджег и, прокравшись за конюшню, вбежал вверх по склону
и припустил по тропинке.
Фредди играл с двумя подростками.
Он сразу вскочил и побежал ко мне.
– Черт, я думал тебя никогда не отпустят.
– Меня и не отпустили. Мне запрещено
выходить с участка. Новая кухарка думает, что я жгу мусор,
и у меня только пара минут. Идем со мной. Я проведу тебя
за конюшней, она тебя не заметит.
Так мы и сделали. Огонь едва тлел.
Я принес старую метлу и потыкал в проволочный контейнер,
чтобы расшевелить пламя.
Наш участок был наклонный, от конюшенного
сарая до дома и дальше до улицы перед домом надо было подниматься
вверх. Дальняя от дома сторона фундамента под сараем поднималась
над землей на 5 футов*. В этом месте к сараю был пристроен
загон для свиней, примерно три на шесть ярдов*. Этот бывший
свинарник частично выдавался из-за сарая. Стены у него были
каменные, включая стену, продолжавшую фундамент, которая
поддерживая насыпной участок перед сараем. Я устроился на
этой стене, Фредди под ней.
– Мама гр'ишь, они то'ко и ждали,
когда сойдут рубцы, чтобы она не вызвала полицию. – Фредди
уже сообщил мне, что Марту уволили, да я и раньше не поверил,
что она ушла по своей воле.
Я рассказал, как меня обложили со
всех сторон, и про скаутов-волчат, и про YMCA.
– Так че', у те' во'ще нету продыха?
Но у меня была одна идея.
– Отец занял меня уборкой. Может,
мне разрешат убрать в сарае и играть в нем? Там нас никто
не увидит. Ты можешь залезать через люк.
Над загоном имелась квадратная дверца
два на два фута*; наверно, через нее когда-то бросали корм
свиньям. Я предполагал, что она заперта на задвижку изнутри.
– А то можем прямо здесь. – Фредди
показал на загон для свиней. – Здесь нас тоже не видно.
– А вдруг Дженет – это кухарка – пойдет
меня искать?
– Она белая?
– Ага.
– Небось ей платишь больше, чем мо'
маме.
Мы обсудили меры предосторожности
против новой кухарки. Я предложил натянуть проволоку над
ведущей к сараю дорожкой, чтобы враг споткнулся. У Фредди
была идея еще лучше – зеркало.
Мы успели поговорить, поиграть и побороться
до темноты. Здорово было снова провести время с лучшим другом.
Я не знал, что запланировали родители
для меня на завтра после мессы. Фредди сказал, что будет
ждать за сараем, когда вернется из церкви, в районе часа.
Если я не приду, он вернется в понедельник после школы, в
три тридцать.
Я спрыгнул и обнял его крепко-крепко.
Он пролез через живую изгородь на соседний участок, где начиналось
поле, и исчез. Я убедился, что костер погас, и пошел домой.
Кухарка спала в кресле, уронив голову на стол для завтраков.
Оказывается, мы с Фредди могли бы делать, что угодно.
Она проснулась, когда я открыл скрипучую
дверь на заднюю лестницу.
– Есть будешь?
– А родители?
– Они сегодня обедают в другом месте.
Так будешь есть? Мне скоро уходить.
Я пообедал подогретым рагу, мысленно
ругая себя за то, что не узнал обо всем заранее. У нас с
Фредди была возможность заняться сексом в моей спальне!
Кухарка Дженет ушла в семь. Родители
приехали сильно после восьми. Я остался у себя. Отец заглянул
ко мне, но только сказал «Хорошо» и спустился обратно.
В воскресенье после мессы меня отвезли к бабушке с дедушкой
и оставили на день с ними. Мы позавтракали гренками и пошли
в зоопарк. Я старался быть любезным. Они не были виноваты,
что их использовали как преграду между мной и Фредди. Но
в конце концов я не выдержал и, пока мы ели хот-доги, высказал
дедушке, что у меня на душе.
– Малкольм, мы не можем идти против
твоей матери…
Я не дал ему договорить.
– Но вы же не такие. Вы не прогнали
Фредди за то, что он негр.
– Малкольм, твоя мать может запретить
и наши встречи тоже. Ты этого добиваешься?
– Я добиваюсь встречи с Фредди.
На этом разговор прервался. Они отвезли
меня домой к двум. Дольше они с таким сердитым ребенком не
выдержали. Отец рубил на дрова ветки с полузасохшего дерева,
которое спилил на границе участка. Он велел мне собрать поленья
и сложить под крыльцом.
Я намекнул отцу, что он может разрешить
мне играть в конюшне, если я там приберу. Он сказал, что
подумает.
В понедельник меня забрала из школы мать другого мальчика.
Они с моей матерью поделили дни, в которые собирались отвозить
ее семиклассника и меня. Они жили на другом конце округа,
но все равно надо было проезжать перекресток в двух кварталах
от нашего дома, так что для них крюк был невелик. Для нас
крюк получался немалый, но мать сказала, что хочет иметь
свободные дни. Я бы с радостью освободил ее от этой нагрузки
вовсе.
Фредди ждал за стеной. Кухарка поднялась
на второй этаж протереть деревянные панели в коридоре. Выглянуть
на улицу она не могла. Я забежал в дом, вытащил пару одеял
из своей спальни и помчался к Фредди. Мы забрались в загон,
закутались как могли в одеяла, опустили штаны и дорвались
до дела.
Прошло уже три долгих черных недели
с тех пор, как у нас был секс. Ощущение Фредди внутри меня
было как искупление. Он кончил быстро.
– Это потому что я ниче' не де'л,
даже не чиркал, – объяснил он.
Он сразу пошел на второй круг, заталкивая
глубоко и медленно. Я обнял его за шею у себя за спиной одной
рукой, а вторую опустил и гладил его задницу.
– Я хочу жить с тобой, – сказал я
со слезой в голосе.
– Я тоже хо'шь, чтоб ты жил у нас,
Макм.
Фредди просунул руку под меня и сжал
два моих напряженных дюйма*. Он начал их нежно массировать.
Я поцеловал его в щеку. Он не отстранился, когда следующий
мой поцелуй пришелся в уголок его рта. У Фредди были ошеломительные
мягкие губы. Я отчаянно хотел всосать их, но не решился настаивать
и просто поцеловал его еще раз. Вторая кульминация Фредди
вышла долгой, пульсация все не переставала. Фредди повернул
нас немножко на бок, чтобы дать место своей руке отмастурбировать
меня до оргазма. Когда я напрягся и выгнулся, он стал гладить
меня по шарикам и по животу обеими руками. Я содрогался и
бился. Ощущение струйками бегало по всему моему телу.
Потом мы, наконец, поговорили, но
не вставая и не разрывая соединения. Фредди предложил соорудить
что-нибудь прямо здесь, в загончике, но тут же сообразил,
что мой отец заметит любой посторонний предмет.
– Мы можем просто повторять, как сейчас,
когда можно.
– Но если тут соорудить че'-нибудь
этакое, ты бу'шь говорить кухарке, что хо'шь сюда играть.
Эта мысль мне понравилась. Мы построили
в углу крепость из засохших стеблей кукурузы, которые я собрал
на поле по другую сторону живой изгороди.
– А про одеяла ска'шь, что те' просто
стало холодно.
В тот день объяснения не понадобились.
Когда я вернулся в дом, кухарка накрывала обеденный стол,
и я пробрался с одеялами в свою комнату незамеченным.
За обедом отец объявил, что завтра
мне опять предстоит уборка подвала. Но после воссоединения
с Фредди и с перспективой новых встреч пару раз в неделю,
если не чаще, я принял отцовскую волю спокойно. Вся жизнь
стала светлее. После обеда я сделал домашние задания и прочел
первую главу Call of the Wild*.
Во вторник днем я снова работал в подвале – подметал секцию,
в который был кран и рабочий сток, протирал старые шкафы
и верстаки. Здесь была своя дверь наружу, правда, она плохо
открывалась. От нее до конюшенного сарая было не меньше
сорока ярдов* открытой местности. Я постоял в лестничном
колодце, глядя, не высунется ли из-за стены голова Фредди.
Вместо этого я увидел, как он убегал по соседнему участку
в сторону нижней улицы. Плохо дело: если я смог заметить
его сквозь изгородь, смогут и другие. Как раз у меня над
головой находилось венецианское окно гостиной. Весной листья
лишат кустарник прозрачности, но на ближайшие несколько
месяцев ситуация складывалась взрывоопасная.
В среду весь день шел дождь. В четверг была очередь моей
матери отвозить меня и Фрэнки Стиллингса, семиклассника.
Он был высокий, худой, с ломающимся голосом и азиатским
разрезом глаз. Всю дорогу до их дома мы говорили о бейсболе.
Точнее, он говорил, а я слушал. Он показал мне бейсбольные
карточки из своей коллекции.
Под конец я осмелился спросить, почему
у него немного раскосые глаза и такие черные волосы. Он сказал,
что от русских предков. У его матери были каштановые волосы
и соверешнно белая кожа; я рассудил, что русские предки у
него со стороны отца.
Дома мать пошла в гостиную и села
почитать утреннюю газету, а я отправился прямиком в конюшенный
сарай. Фредди ждал меня, дрожа от холода. В самом низком
углу свинарника вчерашняя лужа за ночь превратилась в лед.
Весь день температура не поднимлась выше двадцати пяти*.
Мы обсудили возможность перебазировать в конюшенный сарай
наши старые одеяла и спальный мешок. Фредди по дороге сюда
убедился, что армейский вещмешок в домике на дереве никуда
не делся. Но нам некуда было его спрятать здесь, кроме как,
конечно, внутри сарая. Я пообещал, что еще раз попрошу у
отца разрешения устроить в сарае игровую площадку.
Я поднял вопрос за обедом.
– Я пока не решил. Посмотрим, какую
чистоту ты наведешь в подвале.
Во мне прорезалось прилежание. На
следующий день кухарка снова работал в той части дома, откуда
нельзя было выглянуть на задний двор, и мы с Фредди творили
любовь в моих одеялах, но я ограничил творение одним разом,
чтобы успеть поработать над следующей секцией подвала. Фредди
одобрил.
Я опоздал к обеду, пока смывал под
душем грязь, в которой извозился под отцовским верстаком.
Потом мать еще одного мальчика отвезла меня к скаутам-волчатам.
В пятницу снова шел дождь, так что я после школы прямиком
отправился в подвал и взялся за работу. К шести тридцати
большая часть отцовской мастерской была убрана. Я набрал
два полных бака мусора, которые предстояло сжечь в ближайший
сухой день.
В субботу утром в YMCA у меня встало, когда я увидел, как
встало у одного из трех симпатичных мальчиков из моей группы.
Но он свой стояк проигнорировал, а я свой скрыл под водой.
Я не мог оторвать глаз от красавца, как он, с торчащим
под 45° коком, бегал по бортику и кричал на тощего мальчика,
который никак не мог поплыть. Торчок был по всем параметрам
больше, чем у Фредди, он был чуть ли не такой, как у большего
из моих знакомых по летнему лагерю. Только шарики у нынешнего
красавца были еще маленькие. Я быстро оглянулся, проверяя,
не заметил ли вожатый, но тот занимался с другим горе-пловцом.
Похоже, кроме меня вообще никто не заметил.
Красавчика звали Филип – также, как
мальчика, который настучал на меня в лагере. Если не считать
небольшой пухлости над пахом, на его более-менее мускулистой
фигуре не было ни грамма лишнего жира. Его светлые волосы
были немного длиннее обычного, они свисали почти до самых
светло-карих глаз. Лицо у него было дружелюбное. Он был на
полголовы выше меня. Я бы дал ему двенадцать лет, если бы
не знал, что в моей группе нет никого старше одиннадцати.
Я постарался сесть рядом с ним на рисовании и на кружке труда.
Он начал акварель бейсбольной площадки. Я тоже стал рисовать
бейсбольную площадку, чтобы иметь повод сравнить. Еще один
мальчик моего возраста, который, кажется, был знаком с Филипом,
выбрал тот же сюжет. Я оказался третьим лишним.
Фредди ждал меня, когда я вернулся. Кухарка была на кухне,
отмывала холодильник. Оттуда в окно было видно место, где
я обычно сидел, разговаривая с Фредди. Пронести мимо нее
одеяло было нереально. Но у тут меня возникла идея.
– Фредди, сбегай за вещмешком. Я знаю,
как его спрятать в подвале, чтобы никто не нашел. Пусть будет
поближе. А еще я придумал, как сегодня взять одеяла. Я пронесу
их в мусорном баке.
Пока Фредди гонял за мешком, я сходил
в подвал за первым баком мусора. Я вытащил его через заднюю
дверь, хоть мне было нелегко одолеть лестничный колодец,
и поволок к мусоросжигательному контейнеру. Фредди уже вернулся,
когда я еще возился с поджиганием. В мусоре было немало толстых
деревяшек, гореть должно было долго. Я рассудил, что кухарка
не отступится от недомытого холодильника, чтобы вытащенная
из него еда не испортилась, и у нас с Фредди есть около часа.
Мы завернулись в одеяла и опустили
штаны. Я лег на ничком, пока Фредди слюнил питер. Фредди
лег на меня с привычной точностью, ползать вверх-вниз было
не нужно. Как всегда, первое введение явилось для меня особым
моментом. Когда Фредди проник в мой ректум, по моему животу
пробежал поток мурашек. Руки Фредди скользнули мне под плечи.
Он протолкнулся поглубже. Я поцеловал одну из его рук и притянул
его за ягодицы. Фредди добирался до оргазма дольше, чем в
понедельник, но, как в понедельник, не стал останавливаться
на достигнутом, только замедлился. И тут мне показалось,
что меня кто-то зовет. Фредди тоже что-то услышал. Я стянул
одеяло с головы и прислушался.
– Малкольм! – это был голос отца,
причем явно ближе, чем из дома.
Мы с Фредди разъединились, вскочили
и начали натягивать и застегивать штаны замерзшими пальцами.
– Быстро в угол, и накройся одеялом!
– Я показал на угол, ближайший к конюшенному сараю, пихая
туда одеяла. – Я скажу, что играл здесь, и покажу, как я
жгу мусор из подвала.
Закончив возиться со штанами, я перелез
через стену на площадку у сарая. Отец шел к костру, который
был в нескольких футах от нее.
– Что это такое? – спросил он.
– Я жгу мусор из подвала. Там остался
еще один контейнер, только он тяжелый. Можешь его принести?
Он нахмурился.
– Олл райт, – процедил он.
Как только он повернулся, чтобы идти,
я побежал обратно к стене. Будучи уверен, что он не станет
оглядываться хотя бы первые несколько секунд, я шепнул Фредди:
«Хватай одеяла и беги, только тихо».
Я услышал, как Фредди собирает одеяла
и отходит к дальней стене загона. Отец обходил дом. Он не
оглянулся, а прямо спустился к двери в подвал. Я услышал,
как Фредди шуршит сухих ветках, пробираясь через кусты на
соседнее поле. Появился отец с полным мусорным контейнером.
Он смотрел в мою сторону, и я не осмелился оглянуться, чтобы
проверить, не видно ли Фредди сквозь кусты. Отец шагал спокойно,
и я решил, что пронесло, но, когда он приблизился к костру,
я увидел, что его глаза пылают гневом. Мой живот свело, как
будто его сунули в пресс для отжимания белья. Я не мог вдохнуть.
Надо было бежать, но ноги не слушались. Отец поставил контейнер
и схватил меня за шиворот.
– Я покажу тебе, как не слушаться!
От ужаса я был не в силах сделать
ни шагу. Отцу скоро надоело волочь меня, и от потащил меня
под мышкой.
Перед самым домом ужас уступил место
гневу отчаяния. Я ничего не терял от попытки вырваться. Я
извернулся и лягнул отца по ноге. Он уронил меня на асфальт,
но не успел я вскочить и побежать, как меня настиг удар между
лопатками, и я снова влепился в черное покрытие. Я пытался
откатиться, но отец ухватил меня за ноги и поднял в воздух.
Я схватился за руки, держащие меня навесу. Он отпустил одну
руку и дал мне тумака по ребрам.
Я заорал:
– Сукин сын! Сукин сын! – и лягнул
его свободной ногой в поясницу. Он заблокировал мой удар
и опять уронил меня. Я не успел шевельнуться, как он наступил
ногой мне на спину и схватил за обе руки, заламывая их назад
и вверх. Боль была адская.
– Встань и замолчи.
Я поднялся на колени, потом встал.
Отец погнал меня тычками к заднему
крыльцу, оттуда в буфетную и к ступенькам на кухню. Кухарка
оглянулась на нас и поспешно вышла. Отец зажал обе моих руки
в кулаке, а другой рукой открыл дверь на заднюю лестницу.
В моей спальне отец сказал:
– Ну как, сам снимешь штаны, или их
с тебя сорвать? Выбирай.
Я мысленно взревел от яростного желания
найти выход. Отец был между мной и дверью, в поле зрения
не было оружия, пригодного для атаки. Мне вспомнился прием,
использованный мальчиком в фильме «Little Rascals»*. Я ударил
отца пяткой по носку ботинка. Если я и причинил какую-то
боль, отец этого не показал.
Он толкнул меня на кровать лицом вниз.
В ответ я лягнулся, но отец увернулся и сильнее заломил мне
руки. Я снова завопил от боли, прекратив ругаться. Заламывая
мне руки, отец забрался рукой под меня и расстегнул пояс,
потом дернул за ширинку, и она порвалась. После этого ему
лишь осталось схватить мои штаны сзади и стянуть с меня.
Я был обнажен и беззащитен. Потеряв надежду, я впал в истерику.
Вместо «сукин сын» у меня выходило «су-ы-ын».
Отец сел на кровать, зажал мои ноги
между коленей, отпустил мои руки и схватил меня за волосы,
тыкая головой в покрывало. В этот раз он решил обойтись рукой,
без ремня. Избиение тянулось бесконечно. Я попытался вывернуться,
но только подставил под удары еще и бедра. И снова наступил
момент, когда я лишился сил от боли. В панике я открывал
рот и не мог вдохнуть.
Отец встал, уронив меня на пол. Я
уже не сопротивлялся, просто шмякнулся, не в силах даже вскрикнуть.
Когда дверь захлопнулась, звук дошел до меня, как издалека.
Не знаю, сколько времени я боролся,
пытаясь вернуть дыхание и плач. Все мои силы уходили на попытки
набрать воздуха, я шарил руками в пустоте, как будто пытался
нашарить шнур, за который надо было потянуть, чтобы раскрыть
легкие.
В конце концов мне удалось подползти
к кровати и взобраться на нее. Я снова начал ощущать боль.
Мой тыл и ноги жгло как огнем. Я вспомнил, как Марта положила
меня в ванну, но побоялся высовываться в коридор – за дверью
мог притаиться отец. Я ничем не мог облегчить агонию. От
этого во мне выросло желание ударить по чему-нибудь. Я попытался
хлопнуть по изголовью, но не дотянулся. В голове мелькнуло
слово «убить». Прилив ненависти отвлек меня от боли. Я стал
думать, что убью отца, не знаю, когда, не знаю, как, но убью.
Нож! На кухне есть три больших ножа. Я дождусь, когда он
уснет, и воткну ему ножи во все части тела. Но у него в тумбочке
пистолет! А я взломаю ящик, завладею пистолетом, разбужу
гада, заставлю встать, снять штаны и смотреть в дуло, пока
я буду всаживать ему пули в руки и ноги. А потом прикончу
его выстрелом между глаз.
В конце концов я уснул, и проснулся среди ночи. Стоило мне
пошевелиться, как дикая боль в тылу напомнила мне, что
случилось. Я неуклюже поднялся со штанами на щиколотках.
Мой мочевой пузырь был переполнен. Я проковылял к выключателю.
Первое, что я увидел при свете, были мои порванные штаны.
Ширинка была разодрана до колен. Я приподнял ногу, чтобы
снять их, и движение отозвалось нешуточной болью. Ботинки
не пролезали в штанины, а нагнуться к шнуркам было слишком
больно. Я заплакал от отчаяния. Мелькнула мысль написать
на пол, но это грозило новым избиением.
Я попробовал натянуть штаны на себя,
но к моей заднице невозможно было прикоснуться. Наконец я
нашел выход: лег на кровать на бок и медленно-медленно подтянул
колени. Потом развязал шнурки, стащил поочердно один ботинок,
другой, потом штаны и трусики.
В коридоре было темно, пусто и тихо.
Пописав, я почувствовал себя лучше.
Я посмотрел на себя сзади в зекрало.
Моя задница была разукрашена всеми оттенками красного и пурпурного,
полосы тянулись по бедрам до коленей. Я пустил в ванну холодную
воду, снял рубашку и майку и осторожно забрался внутрь, так
и не сняв носки. Держась за стенку ванны, я медленно сел.
Вода была очень холодной, слишком холодной. Я вернулся в
постель, пытаясь обдумать свое положение и возможные альтернативы.
Во-первых, побег из дому, только куда?
Родители матери ясно дали понять, что не пойдут против воли
своей дочери. И у меня не было друзей, кроме Фредди. Фредди,
Фредди! Если бы он только был со мной. Я поплакал. Когда
я теперь его увижу, когда почувствую его тело своим телом?
А вдруг мой отец посадит его в тюрьму? За что он так ненавидит
негров?
Только вряд ли в тот момент отцовская
ненависть к неграм могла соперничать с сыновней ненавистью
к нему.
Еще с час, пока не уснул, я снова
и снова перебирал планы убийства, вызова полиции и побега.
Утром мать зашла разбудить меня, чтобы вести в церковь. Я
оглянулся на свой красочный тыл, потом посмотрел на мать.
Она ушла.
Услышав, что машина отъехала, я пошел
к передней лестнице и начал спускаться, по-прежнему в одних
носках. Спускаясь, я лежал грудью на перилах. Каждый шаг
давался с болью, но не так сильно, как было бы на более крутых
ступеньках задней лестницы.
На кухне оказалось, что для извлечения
пачки «Shredded Wheat»* надо вставать на стул. Боль была
такая, что я чуть не отказался от завтрака. Но в итоге все-таки
поел, стоя.
Убирая молоко и сок обратно в холодильник,
я скользнул взглядом по яйцам, и меня пронзило желание разбобмить
ими все стены. Я уткнулся в холодильник и заплакал от бессилия.
Положение казалось безвыходным, безнадежным.
Я отказывался идти в школу до среды. Собственно, уже во вторник
моя задница болела не так сильно, но вторник был днем плавания,
и я не хотел демонстрировать свой позор.
В среду была очередь матери Фрэнки
Стиллингса отвозить нас из школы. Фрэнки поинтересовался,
почему я пропустил два дня.
– Проблемы с отцом, – сказал я, и
отказался вдаваться в подробности.
Фрэнки не то чтобы стал моим другом,
но он здоровался со мной на школьном дворе, в отличии от
других семиклассников. Он знал, что я не слишком популярен,
и время от времени выдвигал хитроумные предложения по исправлению
ситуации: «Меньше говори, больше слушай», «У тебя есть мозги,
можешь помогать отстающим», «Предложи себя в отбивающие,
уступи подачу».
Идеи были хорошие, но я был не особо
успешен в их реализации.
Фрэнки стал давить на меня по поводу
«проблем с отцом».
– Да ничего, – ответил я второй раз.
– Да мой говнюк небось не лучше, –
сказал Фрэнки тихо, чтобы его мать не услышала. – Никуда
не пускает. Разрешает только приводить гостей к нам, а меня
в гости не пускает. Говорит, что меня только отпусти, сразу
влипну во что-нибудь. А мне уже почти тринадцать. В моем
классе все давно ходят, куда хотят.
– Да, у меня то же самое, – выдал
я и снова замолчал.
– Так что случилось?
– Он меня побил.
– Так побил, что ты два дня провалялся?
– Это было в субботу.
– Не фига себе! Чем же это он тебя?
– Руками. Просто долго и упорно.
– Да, Малкольм, досталось тебе.
Мы приехали к моему дому. Фрэнки попрощался
с сочувствием в голосе, от чего сильно вырос в моих глазах.
В четверг я отказался идти к скаутам, сославшись на боль
в животе.
– Значит, останешься в своей комнате.
И постарайся выздороветь, потому что с завтрашнего дня ты
возвращаешься к работе в подвале. – Это были первые слова,
сказанные мне отцом после истязания. Я промолчал.
Ненависть к отцу заполнила все уголки
моего сознания. Все мысли отступали перед планами, как избавиться
от тирана или вырваться из-под его власти.
Мать несколько раз заводила разговор
о том, что я, мол, сам усложнил себе жизнь – ослушался отца,
когда тот попросил одну-единственную вещь, не общаться с
Фредди. Я не отвечал. Мне не удалось распространить свою
ненависть на мать, в моих глазах она оставалась товарищем
по несчастью, такой же жертвой злобной воли моего отца. Но
и сыновней любви во мне не осталось.
Мать Фрэнки Стиллингса готовилась родить своего четвертого,
ей стало трудно забираться в машину, и теперь всю дорогу
до дома мне приходилось выслушивать сетования моей матери
о разбитом загубленном дне. Фрэнки приписали к одному из
школьных автобусов. Я потерял дружеское плечо, от чего
еще больше упал духом.
Целую неделю я на всех огрызался в школе, домашние задания
сдавал неаккуратные и недоделанные. Сестра Мэри Маргарет
решила выяснить, что со мной.
– А ниче', – ответил я на жаргоне
негритянского поселка, на который перешел как из чувства
протеста, так и просто по привычке.
Сестра Маргарет вздохнула.
– Малкольм, когда мой лучший ученик
вдруг становится худшим и меняет лексикон, я хочу знать,
что случилось.
Я уставился на свои руки. Сестра Маргарет
успела стать моей любимой учительницей. Она была строга,
но ценила хорошую работу и часто хвалила меня, перед классом
и индивидуально. И она была первой из монахинь-учительниц,
которая, похоже, вправду знала материал, который преподавала.
На любой вопрос учеников у нее был готов ответ. Но здесь
она была бессильна… или нет?
– Мой отец бьет меня, потому что он
ненавидит негров.
Она пришла в замешательство.
– Так ты поэтому не был в школе в
понедельник и вторник?
Я кивнул.
Она села на корточки рядом со мной.
Мы были одни в классной комнате. Все ушли на перемену.
– Как это случилось?
Я испугался, что и так сказал больше,
чем следует.
– Можно я пойду? Перемена.
– Малкольм, все, что ты скажешь, останется
между нами, и я ни с кем не буду обсуждать это без твоего
разрешения. – Она смотрела мне в глаза. Я отвернулс к окнам.
Мне ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь, но нельзя же
откровенничать с человеком, у которого над тобой власть.
– Можно, я пойду?
Она встала.
– Не «можно, я пойду», а «можно мне
уйти». Можно.
Когда я встал, она коснулась моего
плеча.
– Но помни, ты можешь поговорить со
мной, и никто ничего не узнает.
Но я ей не поверил.
На школьном дворе я сел в сторонке,
мысленно плача. Мне так не хватало Фредди.
Надо было что-то придумать.
