перевод Анна Арбор

главы 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

ГЛАВА 6. 1950-51 УЧЕБНЫЙ ГОД

Не считая пары новеньких, в пятом классе осталась та же компания с той же социальной иерархией. Один из двух новых учеников сразу вписался в спортивную группу Томми Аткинса и Мартина О'Мэлли. Второй оказался умник, и его с первого дня невзлюбили. Со временем он стал моим главным конкурентом по части успеваемости.

В октябре мать вспомнила про скаутов-волчат, но я сказал, что они будут пересекаться с уик-эндами у дедушки с бабушкой, и больше мать о скаутах не заговаривала.

Мне по-прежнему было запрещено уходить за пределы участка, и конца этому запрету было не видно. По субботам меня ждали хозяйственные поручения, но я обычно успевал все сделать с утра и попасть к дедушке с бабушкой к ленчу. Фредди всегда успевал к ним еще раньше.

Дедушке тогда было шестьдесят два, и он продолжал работать на полставки в руководстве страховой компании. Он работал там с момента основания и заработал больше, чем можно было заключить по скромному убранству его трехэтажного дома, стиснутого в ряду сплошной застройки. Соседи по большей части были такими же пожилыми пенсионерами - владельцами своих домов. У дедушки с бабушкой весь первый и второй этаж вместе с лестницами были обиты чуть не столетними деревянными панелями, но подвал был обставлен в более современном стиле. На чердаке была устроена студия и мастерская; это было дедушкино убежище, в котором он вырезал и рисовал. Часто я по прибытии заставал его с Фредди за рисованием и живописью. Фредди рисунок давался лучше, чем мне, и он непрерывно, и не без успеха, создавал вполне узнаваемые портреты всех своих знакомых.

По воскресеньям мы вчетвером ходили в зоопарк или ездили за город. Иногда дедушка играл с нами в мяч на игровой площадке в двух кварталах от дома или помогал столярничать в подвальной мастерской.

На игровой площадке случались сердитые взгляды со стороны некоторых тинейджеров, и иногда слышалось вполне отчетливое слово «ниггер», но в присутствии дедушки дальше этого не заходило, и мы никогда не ходили на площадку без дедушки.

Мои дедушка с бабушкой были истыми католиками, и ходили на мессу по несколько раз в неделю. Мы ходили с ними по воскресеньям на мессу в шесть утра, на которой мой дедушка с еще одним стариком выступали алтарниками – правда, они не надевали накидок, которые мне так нравились. Мать Фредди удовлетворяло, что сын ходит в церковь, а какого вероисповедания, неважно.

Мой десятый день рождения пришелся на трехдневный уик-энд. Мне разрешили в пятницу отправиться к дедушке с бабушкой прямо из школы. В четыре мать позвонила и убедилась, что я не загулял по дороге. В субботу мы устроили вечеринку, пригласив детей, с которыми познакомились на игровой площадке. Одна мамаша удивилась при виде Фредди, но не отказалась завязать ему глаза, когда мы играле в подвале в «приколи-ослику-хвост».

Я огорчил мать тем, что и рождественские каникулы рвался безвылазно провести с дедушкой-бабушкой; мать планировала домашнее семейное Рождество. Был достигнут компромисс: дедушка с бабушкой привезли меня домой рано утром после Рождества. Мы вместе сходили на мессу, вместе позавтракали, распаковали подарки и остались на рождественский обед в два часа. Отец помалкивал; когда мы открывали подарки, он читал газету; за обедом он вышел из-за стола, не дождавшись тыквенного пирога.

А потом мы поехали длинной дорогой в парк, причем по дороге заехали в поселок Фредди, где обменялись подарками и пообедали во второй раз. Я ночевал в доме Фредди в среду и четверг, а в пятницу во второй половине дня вернулся к дедушке-бабушке – вместе с Фредди.

Если не считать неизбежных ответов на приказы, я ни слова не сказал отцу до конца года. С его стороны все слова в мой адрес ограничивались приказами. Мать пыталась заговаривать на светские темы: чем мы занимались у бабушки с дедушкой, да как дела в школе, – но каждый раз какая-то сила заставляла меня пресекать эти разговоры в самом начале. Потом я каждый раз раскаивался и обещал сам себе, что при ближайшей возможности поговорю с ней как сын с матерью, но этого так и не случилось.

Сомнения в своих мужских перспективах осели в дальнем углу моего сознания, и я о них практически не вспоминал. Мое либидо довольствовалось субботними ночами с Фредди. Когда я чиркался в ванне, то думал о коке Фредди, как он проскальзает вглубь меня и выскальзывает обратно. Луис забылся так же скоро, как исчез с глаз.

Не могу сказать, что такая жизнь отвечала всем моим мечтам, но жить было можно.

Как-то раз в середине января, после школы, сидя на полу своей спальни, я достал квадратный брикетик баббл-гама. Обычно я тратил свои суточные пять центов на шоколадку, но сегодня, не знаю какой мухой укушенный, я купил четырехцентовый рулетик «Tootsie» и жевательную резинку. Наслаждаясь резким вкусом в начале жевания, я стал изучать бесбольную карточку, проданную в комплекте с резинкой. В школе ребята устраивали бросание таких карточек в стену. Владелец карточки, которая приземлилась ближе всех к стене, забирал себе карточку, которая оказалась дальше всех. Если карточка оставалась стоять, прислонясь к стене – так называемый «линер»*, – ее владелец забирал себе все брошенные карточки.

Я повернулся и бросил карточку к двери. Она проскользнула в щель под дверью и улетела в коридор. «Гм, – подумал я, – если бы не щель, она остановилась бы вплотную к двери!» Я сходил за карточкой и повторил попытку, уменьшив силу броска. Карточка проехала по полу и остановилась, наполовину уйдя под дверь.

В восторге от легкости, с которой у меня получилась вещь, которую я полагал доступной только спортивным ребятам, которые заслуженно не принимали меня в игру, я выбежал из дома в поисках места, похожего на стену школьной игровой площадки. Асфальта было много, но дом был окружен живой изгородью, и единственным подходящим местом оказались четыре бетонные ступеньки переднего крыльца. Пришлось довольствоваться этим. Я несколько раз бросил карточку на ступеньку, причем все время неплохо попадал, и только потом заметил, что выскочил в одной рубашке на мороз. Я сбегал за курткой. После часа тренировки края карточки были измочалены, но я преисполнился уверенности, что этой игре я могу научиться.

На следующий день я закупил пять баббл-гамов и понаблюдал за тем, как играют другие, чтобы перенять технику. Дома, задав работу своим челюстям, я снова стал тренироваться. В пятницу, имея на руках стопку бесбольных карточек, я попросился в игру на перемене. Никто не протестовал против моего участия; наверно, думали, что обчистят сосунка.

К тому времени, когда прозвенел звонок, я разбогател на двенадцать карточек и сделал два линера.

– Не думай, Ллойд, ты такой ловкий, – заметил Томми Аткинс по дороге в класс, – посмотрим, что будет на большой перемене.

Он как в воду глядел: я проиграл десять карточек. Но все равно закончил день с прибылью в семь штук. А самое хорошее было то, что со мной играли ребята вроде Томми Аткинса.

В субботу Фредди сразу увлекся картометанием. Потренировавшись в подвале дедушкиного дома, мы отправились в переулок, где был асфальт под каменной стеной, как в школе. К наступлению сумерек Фредди уже обыгрывал меня.

В понедельник я приберег свои пять центов до ленча. Ужасно жалко было лишать себя шоколадки, но я не был уверен, как пойдут мои дела на перемене. Меня теперь принимали всерьез, но мне все-таки удалось выиграть три карточки, включая одну «среднего достоинства», что бы это ни означало. На радостях я купил-таки шоколадку на большой перемене. Как оказалось, зря. Пэт О'Райли, один из наших «спортсменов», почистил нас всех, как в химчистке. Я вернулся в класс с жалкими тремя карточками, проиграв даже ту «ценную» карточку, которую выиграл утром.

К концу недели, когда я выиграл без малого три десятка карточек плюс десять купил, появились признаки, что популярные ребята ко мне потеплели. Исключение составлял Мартин О'Мэлли, которого я обчистил, сделав два линера подряд, когда у него оставались последние две карточки. Пэт О'Райли даже положил локоть мне на плечо во время одной игры. Возможно, я просто подвернулся в удобный момент, но никто в школе никогда этого не делал со мной. Я испытал приятное чувство с ног до головы.

Томми Аткинс вышучивал мои открывшиеся таланты. Стройный Ники Коннерс, лучший пловец в классе, сказал мне, что зря я не кидал карточки весь год. Никто не прогонял меня, никто не пытался скрыть от меня разговоры о сексуальных похождениях двух девочек, десяти и одиннадцати лет, которые учились в женском отделении школы на другой стороне парка. Брэдли Бернхэм, светловолосый синеглазый мальчик-картинка, заявил, что его рука побывала в штанишках Вирджинии Бейли. Еще один мальчик сказал, что слышал, будто Виктор Сибелли продвинулся значительно дальше. Никто не заявил, что считает это невозможным. Виктора рядом не было – он играл в баскетбол с какими-то шестиклассниками, – но Брэдли сказал, что спросит, и если это окажется правдой, обязательно сделает то же самое.

Стоял январь, на улице было холодно, и я не понимал, где обделываются эти делишки, если это не выдумка.

Но всякий раз, когда я пытался принять участие в разговоре, который по большей части вертелся вокруг бейсбола и профессиональных бейсболистов, своим невежеством я немедленно зарабатывал замечания о моей тупости. В основном я просто смотрел и слушал. Я толком не знал даже, как в эту игру играют, а ребята обсуждали «правила полета в пределах поля» и «создание помех».

В этот уик-энд я попросил дедушку объяснить мне правила бейсбола. Дедушка пошел дальше этого: купил книгу с правилами и изучал ее со мной, вечером и в воскресенье в зоопарке, пока мы ели. Фредди знал меньше моего, но тоже заинтересовался.

Я решил изучить бейсбол вдоль и поперек, чтобы не ударить лицом в грязь в самом тонком споре. Книга правил все-таки не подходила для первого знакомства. Мои одноклассники смотрели бейсбол по телевизору, ходили на стадион по воскресеньям со своими отцами, следили за статистикой игр по газетам. Для них это была страсть, и сравняться с ними оказалось нелегко. Мне не хватало искреннего интереса к бейсболу.

Чтобы подогреть в себе этот интерес, я попросил разрешения сходить за книгами в городскую библиотеку. В школьной библиотеке тоже было много хороших книг, но оказалось, что Кнут Рокне писал о другом виде спорта. Несколько дней мать отвечала отказом, потом все-таки свозила меня в город. Это был первый случай более чем за год, когда наше общение вышло за рамки приема пищи. Мать похвалила меня за интерес к бейсболу и пообещала купить перчатку. И в конце концов купила – перчатку для софтбола; в школу я ее принести постыдился.

В библиотеке я выбрал книгу о Бэйбе Руте и руководство для тренера. Про детство Бейба мне было интересно, но дальше я читал через силу. Руководство для тренера вообще оказалось мимо кассы, в нем ничего не было о знаменитых игроках. Правда, там объяснялись разные термины и правила, которые упоминались в разговорах моих одноклассников. Несколько дней я читал спортивные страницы газет, но сезон еще не начался, и статьи о бейсболе были редки и скучны. Все новости были о перекупках игроков с неизвестными мне именами и читались, как набор бессмысленных слов.

Ближе к концу февраля я получил дополнительный стимул. Виктор Сибелли снова показался голый, со своим прославленным длинным стояком, в коридоре перед кабинками для переодевания при бассейне. Это Виктор с Томми Аткинсом выскочили, подначив друг друга. Зрелище здорово подогрело мой интерес, оживив мечты заполучить этот великолепный длинный пенис к себе в тыл.

Несколько дней я вынашивал планы, как завязать знакомство с Виктором. Он говорил только о спорте. Обычно он играл в какую-нибудь игру с мячом, перед уроками, на перемене и на большой перемене. Его редко видели с бейсбольными карточками, и он не участвовал в бросании. Но зато он участвовал в разговорах на бейсбольные темы.

В марте спортивные страницы стали интереснее. Появились сообщения о команде нашего города, о дне открытия сезона. Имена игроков звучали знакомо. Я выяснил, как зовут ключевых игроков, и в каких местах поля они играют. Я даже попросил дедушку объяснить мне, что такое «средний рейтинг подач». У моих спортивных одноклассников это была популярная тема. Но за этим термином обнаружилась такая тягомотина, что у меня мигом прошло желание вникать.

За неделю до пасхальных каникул наступил день рождения Фредди. Поскольку мои родители уехали с пятницы, дедушка разрешил мне переночевать в субботу у Фредди, а в воскресенье утром пойти в церковь с ним и его матерью. Это было нечто! Передо мной открылся целый новый мир.

У нас в доме практически не было музыки. В школе мы пели патриотические и религиозные песни. Хор в церки иногда пел интересно, но ничто не подготовило меня к музыкальной атаке, обрушившейся на мою душу в Африканской Методистской Евангелической Церкви. Хор начал с негромкой вещи, и сразу захватил всех своим ритмом. Мне было сделалось неловко за Фредди, который стал двигать головой вперед-назад и качать ею из стороны в сторону. Но тут начался второй гимн. Хор пел и плясал. Все пели. И танцевали, стоя на месте. И, как ни глупо, я не мог сдержаться и тоже стал приплясывать. Они меня заразили. Фредди положил руку мне на плечи, чтобы я двигался синхронно с ним, что увеличило мой восторг. В музыке была мелодия, ритм и страсть. Когда она кончилась, это было как после первого оргазма Фредди. Фредди опустился на свое место, а мне хотелось еще. Но вскоре мы продолжили. Хор разошелся не на шутку. Мы, в принципе, сидели, но никто не сидел чинно-спокойно. Народ вертелся, хлопал в ладоши, кричал, кое-кто подпевал. Даже проповедь звучала мелодично. После двухчасовой службы я совершенно обессилел, но все равно приплясывал, пока мы шли к выходу. Фредди находил меня ужасно смешным. Многие прихожане улыбались, глядя в мою сторону.

Я раньше не принимал музыку так близко к сердцу. Я был возбужден до крайности, я хотел еще и еще. Я упросил гостей на дне рождения Фредди попеть гимны, и, путаясь в словах, пытался подпевать. Я решил как можно скорее раздобыть проигрыватель или приемник.

Как обычно, в моей школе нас отпустили на целую неделю, а у Фредди последние занятия были в среду. У дедушки был огромный напольный радиоприемник фирмы «RCA». Дедушка помог мне найти черную музыку. Она оказалась не религиозной, а эстрадной. Там были Мадди Уотерс, Фэтс Домино, Джимми Рид и Дайана Вашингтон, и я немедленно влюбился в них во всех. До самого прибытия Фредди, в среду во второй половине дня, я не отходил от радио. Еще я нашел Гленна Миллера, Фила Харриса, Спайка Джонса и Мейбел Картер. Дедушка постарался добыть мне информацию об этих исполнителях и об их музыке, хотя сам ей не увлекался.

Не считая перерыва на обед, даже Фредди не мог оторвать меня от приемника, пока не наступило время ложиться. Тогда он просто прижал мою руку к своему паху, чтобы я почувствовал его стояк.

Пришлось умолять на коленях, но бабушка с дедушкой разрешили мне переночевать в пятницу и субботу у Фредди, а в воскресенье опять пойти в его церковь. Тетя Марта добыла сборник гимнов и женщину, которая умела читать и показывала мне, какой будет следующий гимн. Я пел вслух, хотя улыбки вокруг меня должны были подсказать мне, что пел я невпопад.

Во второй половине дня дедушка с бабушкой присоединились к нам в негритянской секции самого большого городского парка – нас с Фредди столько раз уже туда возили, что мы знали некоторых местных ребят по именам.

Дедушка, как обычно, сел поговорить с группой пожилых мужчин среднего класса, владельцев собственных предприятий. Один из них был клиентом дедушкиной страховой компании. Бабушка сидела с их женами, одна из которых, как нам потом рассказала бабушка, владела вместе с мужем хлебопекарней и планировала открыть филиал в другом городе. Ее брэнд был хорошо известен в нашем городе, и она спрашивала, не повредит ли торговле, если станет известно, что бизнес принадлежит неграм.

Фредди рассказал мне, что один наш знакомый в парке все время ищет место, где бы почиркать. Фредди сказал, что бедняга боится, как бы я не заметил, а то вдруг я донесу его родителям. Фредди находил это очень смешным. Мне было любопытно, кто этот мальчик, но, в отличие от Фредди, я взял себя в руки и промолчал. Я пытался потом высмотреть, кто из ребят ведет тайные разговоры; вместе с тем я надеялся, что ничего не замечу, а то кто знает куда это могло завести – я не слишко хорошо контролировал свои сексуальные порывы.

В понедельник утром, зная, что мои родители ожидаются только к обеду, я отправился к Фредди. Мы прекрасно провели время в спальном мешке у ручья, больше за разговорами о музыке, чем за сексом.

Вечером дедушка привез мне подарок.

– Твой сын открыл для себя Гленна Миллера, – сказал он моей матери, пока я распаковывал настольное радио фирмы «Westinghouse».

Мы с дедушкой пошли ко мне в спальню, чтобы подключить его к сети и послушать.

– Не советую включать негритянскую музыку громко, а когда дома будет отец, вообще ее не включай. И всегда делай потише, когда кто-то из родителей дома.

Шкала у «вестингауза» оказалась те такая, как на дедушкином приемнике: не круглая, а прямая; и ловились только местные станции. Мы нашли три станции, которые крутили белую эстрадную музыку, и одну слабую станцию, на которой заводили так называемый «хиллбилли»*.

Утром мать сказала:

– Твой отец хотел бы, чтобы ты не слушал радио, пока не сделаешь уроки.

В школе игры с бесбольными карточками оставались моим единственным позитивным контактом с популярными одноклассниками. Даже под угрозой смерти я не смог бы заставить себя узнать о бейсболе столько, чтобы быть принятым в разговоры о спорте. Я пытался перевести разговор на музыку, но, если не считать пары ребят, которым нравился Спайк Джонс, никому не было интересно. Когда же я упомянул Фэтса Домино и Мадди Уотерса, пришлось объяснять, кто они такие.

– Ты слушаешь ниггерское дерьмо? – спросил Томми Аткинс презрительно.

– Иногда, – ответил я с видом побитого щенка.

Он покачал головой, и разговор переключился на другое. Я больше не заговаривал о музыке.

Остальные темы касались их дел в школе и в гостях друг у друга. От этих разговоров меня брала тоска. Я продолжал бросать карточки, а от разговоров стал уклоняться. Итак, личные дела я мог обсуждать с одним-единственным человеком, с Фредди.

В пятницу первой недели после пасхи наши встречи оказались под угрозой. Мать объявила, что в этот уик-энд бабушка с дедушкой не смогут меня принять.

– Почему? – Мои живот стянуло в узел.

– Не знаю. – В ее голосе сквозил страх. – Может, уезжают куда-нибудь.

Вот те раз. Относительно мирное настроение, с которым я пришел домой, сменилось бурей.

Родители были слишком близко от телефонов. Я не хотел, чтобы они подслушали. Я позвоню, как только буду дома один. Мой живот так схватило, что об обеде не могло быть и речи, и я остался в своей комнате. Если я спал в ту ночь, то только урывками. Я знал, что проблема не в радио, потому что его у меня не забрали. Если отец узнал о Фредди, почему он не стал меня пороть? Увижу ли я еще дедушку с бабушкой? Как я буду встречаться с Фредди?

Я смотрел, как светлеет небо перед рассветом. Родители спят. Дедушка с бабушкой тоже спят, но они возьмут трубку в спальне.

Задняя лестница была ужасно скрипучая, передняя тоже. Я съехал по перилам передней лестницы и пробежал босиком на кухню. Я осторожно снял трубку, зная, что иногда при этом может звякнуть другой телефон. Бабушка сняла трубку на третьем гудке.

– Ба, почему мне нельзя к вам сегодня?

– Ох, милый, подожди, поговори лучше с дедушкой.

– Малкольм, прости. Нас, наверно, видели в машине. Но тебе ничего не будет, твой отец дал слово.

– А когда мне можно будет снова приехать к вам?

– Даже не знаю. – Он вздохнул. – Твой отец очень сердит на нас.

Он заверил меня в своей любви и обещал сделать все возможное для нашего воссоединения.

– Но ты же мой дед. – Я плакал. – Он не имеет права запрещать нам видеться.

– Увы, имеет. – Дедушка попытался объяснить мне, что такое родительские права, но я плохо слушал. Во мне рос ужасный гнев. Когда мы повесили трубки, я принялся ходить тула-сюда по кухонному кафелю, все быстрее и быстрее, все больше попадая под власть ненависти и ярости. Сукин сын не имеет права отбирать у меня Фредди! Я поискал, что бы швырнуть. Я схватил две кастрюли, висевшие напротив плиты, и швырнул их в буфетную. Мне на ум пришло убийство. Покончить с сукиным сыном! Мой взгляд упал на деревянную вешалку для ножей на стене. Я вытащил самый большой нож и стал его разглядывать. Мне хотелось всадить его в сукиного сына, но я понимал, что тогда меня лишат свободы – это сделают те самые люди, которые наделили его властью надо мной. От бессильной злобы я потерял контроль над собой. Я сбежал в задний холл, оттуда вбежал по лестнице к родительской спальне, распахнул дверь и заорал на отца: «Сукин ты сын! Сукин ты сын! Сволочь, сукин сын!»

На третьем «сукине сыне» отец вскочил и побежал вокруг кровати. Мать еще только пыталась сесть и открыть глаза.

– Малкольм, прекрати!

Я было бросился прочь от наступавшего на меня отца, но снова повернулся лицом к нему. Ненависть победила страх, я презрел опасность. Отец остановился передо мной с потемневшим от гнева лицом.

Я сказал: «Сволочь, су…»

Пощечина прервала фразу и отшвырнула меня к двери. Мать бросилась, чтобы схватить его, но он вырвал руку и сказал: «Не вмешивайся!»

Он нагнулся, схватил меня за руку и поволок к своей гардеробной. Там он перебрал брюки, висевшие в чулане, и выдернул ремень. Я знал, что сейчас будет, но не чувствовал страха. Ненависть к отцу возобладала над другими эмоциями. Я снова начал обзывать его сукиным сыном, снова и снова. Я укусил его за руку, но он стряхнул меня, не дав причинить серьезный ущерб. Я пытался пнуть его, но только сделал больно своим босым ногам. Притащив меня в мою спальню, отец захлопнул дверь. Я встал перед ним, не пытаясь уклониться. Он сорвал с меня пижамные штаны и нанес два удара. Я практически ничего не почувствовал.

– Иди на фиг, сукин сын! – крикнул я.

Он замахал ремнем, осыпая меня ударами в районе поясницы и бедер. Стало больно, и делалось все больнее, хотя отдельных ударов я не различал. Я завопил во всю глотку, уже без слов. Я упал на пол, не помня себя от боли, перестав воспринимать окружающее. Но я помню звук еще нескольких ударов. Кажется, он напоследок пнул меня, но я не уверен.

Почему-то я не помню, чтобы плакал. В какой-то момент я, имея уже опыт, добрался до ванной, налил холодной воды и забрался внутрь. Вода была ледяная, но холод, как и боль, воспринимался как что-то не совсем реальное.

Вошла мать. Я на нее не смотрел.

– Дорогой, ты цел? – спросила она неуверенно.

Я промолчал.

– Хочешь, я сниму с тебя пижамную курточку?

– Уйди. – Я чуть не сказал «на фиг», но сдержался.

Она постояла и вышла, тихонько закрыв дверь.

Я пролежал в ванне долгое время и начал дрожать от холода. Я добавил горячей воды, позволив избытку стекать через верхнее сливное отверстие. Но от тепла боль усилилась. Я вылез и лег на коврик рядом с ванной. Всякое движение отзывалось непомерной болью. Я решил полежать прямо там на полу, пока боль не отпустит. И в то же время я осознавал, что отныне могу переносить порку, и начал строить новые планы, как устроить свидания с Фредди. Сукину сыну меня не одолеть. Он не сможет перекрыть все лазейки. Я что-нибудь придумаю. А когда сукин сын дознается и выпорет меня, я придумаю что-нибудь еще.

Я опять замерз, стащил с вешалки оба полотенца и осторожно укрылся ими. Наконец я заснул. Где-то уже в середине дня я прополз к себе в спальню – на четвереньках, потому что это было менее болезненно, чем прямохождение, – снял пижамную курточку и лег на кровать ничком.

Снова явилась мать с сэндвичем и молоком. Она поставила все на мой письменный стол и вышла, ни слова не сказав. Я был совершенно гол. Обращаясь ко мне, матери пришлось бы смотреть на повреждения, нанесенные отцовским ремнем. Вряд ли ей этого хотелось.

Я сделал попытку почитать книгу, чтобы отвлечься от боли, но слова забывались, как только я их прочитывал. Единственное, что удерживалось у меня в голове – это мысли о противостоянии сукину сыну. Я осознал, что зря кричал на него. Этим я только усугубил порку. Мне надо научиться сдерживать свой гнев.

Итак, мне надо вырваться из этого дома, чтобы получить возможность видеться с Фредди. Единственное место, куда меня всегда отпускали, была школа. Но Фредди учился в те же часы, что я. И если я прогуляю уроки в школе, родителям сразу станет известно. В гости к какому-нибудь другому мальчику меня еще долго не пустят. Я отвергал один план за другим, и моя бравада начала слабеть. Убежать из дому? Я понимал, что это нереально.

Мать принесла обед и поставила рядом с черствеющим сэндвичем. Я стоял на коленях, полулежа на кровати. Это была наименее болезненная поза, которую я нашел.

– Дорогой, постарайся поесть, – сказала мать, избегая смотреть в мою сторону. – Ты заболеешь, если не будешь питаться.

Потом отвернулась и вышла. Пришлось поесть, я был очень голоден.

В церковь утром меня не позвали. Мать принесла щедрый завтрак. Она унесла тарелки от обеда ночью, когда я заснул. И, видимо, укрыла меня простыней, потому что я не помнил, чтобы сделал это сам.

– Дорогой, надень что-нибудь, а то простудишься. Хочешь, я помогу.

Я отказался признать ее присутствие, но как только она ушла, съел завтрак.

Я попробовал ходить. Ноги у меня были сплошь в синяках чуть не до щиколоток, и ходить было чертовски больно. Я положил подушку на пол и устроился в прежней минимально-болезненной позиции.

Я обнаружил, что чем больше ходишь, тем меньше болит. Еще я подумал, что может стать легче от теплой ванны, и проделал опыт. Вышло хорошо.

Я решил пойти завтра в школу и поговорить с монахиней, которая была нашей классной в прошлом году и сказала мне однажды, что я могу говорить с ней откровенно. Я решил показать ей, что сотворил мой сукин-сын-отец, и попросить ее добиться для меня права видеться с Фредди. Я не был уверен, что она что-то может, но был готов на любые авантюры.

После часа в теплой ванне я попытался полежать на кровати, но в итоге снова пришлось устроиться на коленях. Мать принесла мою любимую куриную запеканку. Это была попытка угодить мне, но я отказался выказывать благодарность. И на этот раз никакой вины при этом не чувствовал.

Во второй половине дня я еще раз залез в ванну, а перед сном еще раз. Я твердо решил отправиться завтра в школу, как бы мучительно это ни было.

Мать удивилась, когда я спустился к завтраку в семь утра. Я умирал от боли. Пока я спускался по лестнице, одежда прижималась и терлась, и я впервые заплакал со времени самой порки. Не могло быть и речи о том, чтобы сесть на скамейку в уголке для завтраков. Но в автомобиле сиденья были мягкие, как моя кровать. Моя парта в школе, опять-таки, исключалась. Но мне надо было только добраться до школы, и там показать монахине, что со мной сделали. Такую я поставил себе цель.

– Дорогой, не думаю, что тебе стоит сегодня идти в школу. Давай несколько дней подождем.

– Я здоров. – Я сел на скамью. Это была нестерпимая пытка, и все-таки я постарался как мог удержать на лице спокойное выражение. – Вот, видишь.

– Я спрошу отца, что он думает. – Отец обычно не спускался до восьми. Я знал, что он не разрешит.

– Не хочешь меня везти, я пойду пешком. – Я надел ранец и направился к лестнице в буфетную, совсем не уверенный, как я по ней спущусь.

– Дорогой, сначала тебе надо поесть, а мне надо поговорить с твоим отцом.

Я не остановился. Мать стояла на кухне и смотрела. Я заставил себя спуститься по лестнице бодрым шагом. И у меня получилось. Выходя с заднего крыльца, я обернулся. Мать направлялась в сторону столовой, наверняка собиралась звать отца. Я заставил себя спуститься с крыльца и заковылял по газону. До задней улицы было больше ста ярдов вниз по склону. Каждый шаг давался с мучением. Мне хотелось заплакать, но я решил, что лучше я разозлюсь. Гад, сукин сын! Я дойду. Каждую секунду я ждал его крика за спиной. Когда этот крик раздался, я уже спускался по ступенькам на улицу.

– Малкольм, остановись сейчас же! – Я едва расслышал его крик и притворился, что не слышу. Только бы добраться до перекрестка, это еще сто пятьдесят ярдов, там он не сможет схватить меня без сканадала. Там будет полно детей и родителей, спешащих в три школы нашего района. Только бы дотерпеть… И тут мне повезло. Рядом остановилась машина с двумя девочками из женской половины моей школы. Они предложили меня подвезти. Я напряг всю свою волю, уселся на заднее сиденье, и мы отъехали. Через считанные минуты меня высадили у моей школы. Я сумел выбраться из машины, сделал несколько шагов по подъездной дорожке и растянулся на ней. Некоторое время никто не обращал внимания. Потом Глен из моего класса выглянул со школьного двора и спросил:

– Малкольм, ты здоров?

– Нет. Помоги мне дойти до школы.

Фрэнки Стиллингс, бывший мой товарищ по развозному пулу, подбежал ко мне, опередив Глена.

– Малкольм, что с тобой?

Не успел я ответить, как появились Глен и еще двое ребят.

– Главное, помогите дойти до школы, – попросил я.

Фрэнки просунул руку мне под грудь и поднял меня. Еще кто-то подставил плечо, и меня отвели на игровую площадку.

На непрекращающиеся распросы Фрэнки я ответил: «Мой отец, и он сейчас явится.»

«Черт», – пробормотал Фрэнки и повел меня дальше.

Две монахини встретили нас посреди двора. Фрэнки оглянулся на подъездную дорожку и сказал:

– Там какой-то тип вылезает из машины. Это твой отец?

Я оглянулся через плечо. Это был он.

– Это твой отец? – спросила одна из монахинь.

Я ужаснулся при мысли, что меня сейчас сдадут ему.

– Пожалуйста, пропустите нас. Мне надо в школу.

Монахини остановились. Фрэнки поспешно обвел меня вокруг них.

Мне помогли спустится на две ступеньки к входной двери, мы вошли и поспешили прямо к кабинету директора. Одна из монахинь догнала нас в коридоре.

– Он опять тебя бил? – спросил Фрэнки.

Я кивнул.

– Сестра, послушайте, – заговорил Фрэнки, – Малкольм ранен, и это сделал его отец. Не пускайте его сюда!

– Малкольм, это правда? – спросила монахиня.

Я снова кивнул. Слезы, которые ручьями текли по моему лицу, убедили ее. Она послала Глена за директрисой, закрыла дверь и заперла ее.

– Пожалуйста, – взмолился я, – можно мне снять штаны?

– Господи, Малкольм, что случилось?

– Я же сказал, он избил его, – ответил Фрэнки. – Разрешите ему снять штаны.

– Идемте в другую комнату.

Она провела нас в комнату для совещаний, со столом, креслами и диваном.

Фрэнки расстегнул на мне ремень и пуговицы на ширинке, потом спросил:

– Хочешь, чтобы я снял, или сам?

Я был не в силах. Одевал я их лежа на полу в спальне.

– Только медленно.

Он осторожно опустил их, потянув за штанины ниже колен. Для моих ног было невероятным облегчением ощутить дуновение воздуха.

– О Боже! – вырвалось у монахини, когда она увидела, что там живого места не осталось.

Фрэнки стащил мои штаны ниже колен, потом увидел, как плохо завязаны мои туфли, заставил меня приподнять поочереди ноги и разул меня.

Вошла директриса и сразу перекрестилась.

– Надо вызвать полицию, – сказала она.

– Не надо, – взмолился я.

Другая монахиня предложила позвать отца Линденхала. Директриса позвонила ему.

Он прибыл через пять минут. Я стоял на коленях, опираясь на диван – это все еще была наименее болезненная поза. Фрэнки отказался уйти и сидел рядом, держа меня за руку. Он тоже считал, что лучше всего вызвать полицию. Отец Линденхал сказал то же самое.

– Не надо, пожалуйста, – умолял я. – Меня отправят в детский дом. Просто скажите ему, чтобы он больше так не делал.

Позвонили моей матери, к телефону никто не подходил. Она была в пути, и появилась, не успели они дать отбой. Ее попросили подождать в приемной. Меня спросили, хочу ли я ее видеть, и я ответил, что нет. Влетела, взмахнув полами накидки, мать-настоятельница монастыря, за ней медсестра, а потом молодой доктор, который потребовал пару простыней и уговорил меня лечь на одну и укрыться другой. Он срезал с меня трусики, и этим облегчил мои страдания.

Они еще раз попытались выставить Фрэнки, но он не соглашался, и я не отпускал его руку, так что он остался.

Примерно через сорок пять минут после того, как я вошел в здание школы, появилась женщина с блокнотом, которая попросила всех выйти. Она проявила гибкость в отношении Фрэнки и добилась, чтобы он остался, когда монахини попытались забрать его с собой.

Женщина представилась как миссис Магрудер, психолог из программы помощи, руководимой монахинями. Я понял, что она представляет начальство, и не захотел с ней говорить.

– Я буду говорить только с сестрой Мэри Маргарет. Только с ней, – повторял я в ответ на все заверения, что психологичка на моей стороне, что ей можно доверять и что ее цель – помочь мне. В конце концов привели сестру Маргарет.

Мне стало легче, и, хотя болело по-прежнему зверски, я уже был в состоянии соображать и нормально говорить.

– Вы обещали, что все, что я скажу, останется между нами.

– Малкольм, я никому ничего не скажу без твоего разрешения, но какие-то вещи нам с тобой придется рассказать всем.

Я рассказал ей все. В какой-то момент к нам постучался отец Линденхал, и я разрешил ему остаться, потому что он и так многое знал.

Иногда я чувствовал, как сжимается рука Фрэнки на моей руке. Я бы предпочел Фредди, но присутствие Фрэнки тоже помогало.

– Малкольм, – сказал отец Линденхал, когда я закончил, – твой отец совершил преступление, и из твоих слов следует, что не в первый раз. Мы не можем оставить тебя у такого человека.

– Нет, просто скажите ему, чтобы он меня больше не бил. И пусть разрешит мне дружить с Фредди.

– Малкольм, это нереально.

В дверь постучали. Директриса хотела поговорить со священником. Потом она вызвала и сестру Маргарет.

– Почему ты не хочешь вызвать копов, Малкольм, – спросил Фрэнки. – Его надо посадить в тюрьму до конца жизни.

– А что будет со мной и с Фредди? Меня посадят в интернат, и мы больше не увидимся.

Не знаю, что подумал Фрэнки о моей привязанности к негру. Я не успел его спросить, потому что нам принесли наши коробки с ленчем и еще по шоколадке каждому.

Фрэнки поднял этот вопрос сам за едой.

– С чего ты так любишь этого ниггерочка?

Я обиделся на форму вопроса.

– Он не ниггер. Он негр, и он лучший друг на свете. Он спас мне жизнь.

– Извини, я не хотел никого оскорбить, и я слышал про вас, я просто не понимаю, почему ты не играешь с белыми ребятами, с себе подобными.

– Фрэнки, так говорит мой сукин-сын-отец, и это кретинизм. Фредди ни чем не отличается от нас, кроме темной кожи. Вот у тебя глаза не такие, как у меня, но я не говорю, что ты другой породы. – Как мне надоело, что никто не понимает моей привязанности к мальчику, вся вина которого в том, что он – негр.

Фрэнки промолчал.

– А ты знаешь хоть одного негра? – спросил я.

– Нашу кухарку. Она говорит с акцентом, от нее странно пахнет. И она почти не умеет читать.

– Она просто не училась в школе. Фредди ходит в школу, и он хорошо читает. И мне нравится их акцент.

Наш спор прервал новый пожилой доктор, который пожелал меня осмотреть.

– Ничего, сынок, все не так страшно, как кажется. Никаких серьезных повреждений. Главное, веди себя тихо, и через несколько дней будешь как огурчик. – Доктор взъерошил мне волосы. Мне он почему-то не понравился.

– Он рехнулся, – сказал Фрэнки, когда доктор вышел. – Да на тебя смотреть больно. Тебя, может, вообще надо в больницу.

Открылась дверь. Вошли отец Линденхал, директриса, мать-настоятельница и человек в деловом костюме, который сказал, что его зовут мистер Белстоун, что он адвокат и хочет помочь уладить конфликт между мной и моим отцом. Они все пододвинули кресла поближе к дивану.

Директриса велела Фрэнки выйти. Отец Линденхал кивнул, подверждая ее приказ. Меня оставили одного со взрослыми. Ровно такую ситуацию, ребенок в окружении облеченных властью взрослых, я представлял при слове «адюльтер»*. Пройдет еще немало времени, пока я узнаю, что заблуждался.

Я бросил насторженные взгляды на юриста, потом на священника.

– Он работает на твоего отца. Ты можешь не говорить с ним, если не хочешь. Только скажи, и я вызываю полицию. Твоего отца арестуют, и больше он до тебя не доберется. – Отец Линденхал был гневен.

Мать-настоятельница тоже рассердилась. Она бросила на него негодующий взгляд, вышла с ним из комнаты и вскоре вернулась одна.

– Малкольм, – сказал юрист, улыбаясь, – давай поговорим о том, что произошло вчера утром. Как ты думаешь, за что отец тебя выпорол?

– За то, что я водился с Фредди.

– Фредди – это мальчик-негр?

– Да.

– Это была единственная причина?

– Да.

– А правда ли, что ты вошел в отцовскую спальню, когда он еще не встал, и стал обозывать его?

– Да, но…

– Минуточку, сынок. Не увиливай. Ты вошел в спальню родителей в шесть утра, когда твои родители лежали в постели и спали, и обозвал своего отца. Так или нет?

– Я же сказал, да.

– И как же ты его назвал?

– Сукин сын.

– Один раз или неоднократно?

– Неоднократно.

– А сколько раз – два, пять, десять?

– Не знаю, много.

– Почему ты это сделал?

– Потому что он не отпустил меня к дедушке.

– А как ты думаешь, почему он не отпустил тебя к дедушке?

– Потому что там бывал Фредди.

– А почему Фредди бывал у твоего дедушки?

Я видел, куда он гнет, но не знал, как этому помешать.

– Он играл со мной.

– Твои родители об этом знали?

– Нет.

– Дедушка просил тебя не говорить родителям, что Фредди у него?

– Нет, – соврал я, – я сам не хотел.

– Но он знал, что тебе запрещено встречаться с Фредди, не так ли?

– Не знаю.

– А с кем-нибудь еще отец тебе запрещал играть?

– А у меня больше нет друзей.

– А тот мальчик, который только что вышел, а твои одноклассники?

– Со мной не очень-то хотят играть.

– Малкольм, почему с тобой не хотят играть?

– Откуда мне знать?

Адвокат встал и повернулся к матери-настоятельнице.

– Картина прояснилась, вы не находите?

Все вышли, оставив меня одного. Потом директриса вернулась и села передо мной.

– Малкольм, почему ты не послушался отца, когда он не велел тебе играть с мальчиком-негром?

– Потому что он мой лучший друг. Он мой единственный друг. Он спас мне жизнь.

– Это когда вы ходили на пути?

Я кивнул.

– А ты не знал, что местные рассердятся, если увидят вас вместе?

– Мы не заходили в их район. Мы думали, что на путях никого нет.

– Но все-таки вы были недалеко от их района, Малкольм. Как ты думаешь, стали бы они на вас нападать, если бы твой друг был белым?

Я почувствовал, что проигрываю войну. Слезы неудержимо просились наружу.

– Не знаю.

– Малкольм, все твои беды от того, что не выполняешь одного-единственного требования твоего отца. А он заботится о твоих подлинных интересах и безопасности.

Она разразилась речью о том, что взрослые знают лучше, чем дети, и что любящие родители, например, мои, должны иногда настаивать на своем, если дети упрямятся. Мне хотелось пнуть ее ногой.

К большой перемене меня уже уложили, завернув в простыни, в машину матери, и повезли домой. У меня мелькнула мысль выпрыгнуть под встречный автомобиль, но я решил, что этот номер у меня тоже не пройдет.

Не считая походов в ванную, включая купания по два раза в день – от скуки, – я пять дней просидел безвылазно в своей комнате. Под негромкую музыку по радио над самым ухом я перечитал три книжки, попрактиковался в рисовании с материалами, подаренными дедушкой, проигнорировал все попытки матери разговорить меня и строил планы, как воссоединиться с Фредди. Я поклялся, что моему отцу придется убить меня, чтобы разлучить с мальчиком, которого я любил и который любил меня.

Единственное, до чего я додумался – слинять из дома после того, как родители лягут спать. Я решил, что если мы с Фредди будем отсыпаться после школы до обеда или ложиться спать сразу после обеда, а потом вставать ночью по будильнику, все получится. Я был уверен, что мать Фредди можно уломать.

К пятнице раны не то чтобы зажили, но я передвигался свободно. Я проверил фонарик из своего снаряжения скаута-волчонка. Он светил тускло, но все-таки светил. Обернув будильник полотенцем для приглушения звука, я поставил его на одиннадцать тридцать и лег спать сразу после обеда. Родители обычно ложились в десять тридцать. Заснуть оказалось нелегко. Спать не хотелось, мысли крутились вокруг того, как я буду выбираться из дому.

Будильник меня разбудил, хотя не сразу. Я чуть не сбросил его, пытаясь выключить через два слоя полотенца.

Я прислушался. Единственный звук, который мне удалось услышать, был моим собственным дыханием. Я подождал еще десять минут, ничего не услышал, оделся, надел куртку, запихнул фонарик в передний карман штанов, взял в руку туфли и медленно двинулся по коридору, держась ближе к той стене, где доски меньше скрипели. На лестнице я осторожно влез на перила и съехал по ним на первый этаж. Там я прошел по встроенной скамейке, чтобы не наступить на скрипучий пол, и слез с нее в переднем холле. Дверь на заднее крыльцо была закрыта, но я потянул, и она открылась без особого труда. Я чуть не забыл зафиксировать замок в открытом состоянии перед тем, как закрыть дверь снаружи.

Я обулся и побежал вниз до улицы, потом вверх по пустырю, потом по лесной тропинке в поселок. Здесь мне понадобился фонарик. Залаяли собаки; они встретили меня на полпути и замолчали, узнав. Я постучался в дверь Фредди. Тетя Марта спросила: «Кто там?»

– Это я, Малкольм.

Дверь открылась.

– Макм! Что случилось? Что ты здесь делаешь посреди ночи?

– Я хотел увидеть Фредди, и это единственная возможность.

– Вы оба 'сихопаты. Заходи.

Я лег рядом с ним. Понадобилось несколько секунд, чтобы он понял, что это я. Мы обнялись. Я рассказал Фредди и тете Марте, что случилось и в каком я теперь положении.

– Даже монахини у нас – расистки. Один отец Линденхал был на моей стороне. Он хотел посадить моего отца в тюрьму.

– Макм, – сказала тетя Марта, – милый, не лучше ли те' послушаться. Он ведь и убить мо'шь.

– Плевать. Я хочу видеться с Фредди. – Я изложил свой план. Она была уверена, что меня поймают, и все будут в беде.

– Они не заходят ко мне после обеда. Я буду уходить через час, как они лягут. Они не узнают.

– Твой дедушка тоже так думал, но они узнали.

– Тетя Марта, пожалуйста, хоть раз в неделю.

Фредди тоже начал упрашивать, и в конце концов она сдалась. Мы с Фредди вышли, завернувшись в его одеяло, и уселись в окружении собак обсудить события в моем доме и в школе.

– Я бы хотел жить с тобой, – сказал я Фредди.

– Я тоже, но твой сукин-сын-отец не дашь.

– Слушай, мы здесь ничего не можем, но можно я тебя обниму.

Это было неудобно. В конце концов я положил голову на грудь Фредди и обнял его за поясницу. Фредди через некоторое время обнял мою голову. Он что-то сказал, но я не расслышал. Я поднял голову.

– Что ты сказал?

– Я ска'л, неудобно так разговаривать, потому что мы друг друга не слы'шь.

Я натянул одеяло на нас обоих и повалил Фредди на спину, устроившись наполовину сверху – головой у него на плече, губами у подбородка.

– А так?

– То'ко не начинай целоваться. Мы не дела'шь секс.

– А ты хочешь?

– Ты 'сихопат. Мо' мама в доме.

– И уже дрыхнет без задних ног.

Он хихикнул.

– Черт с тобой, Макм, спускай штаны.

Это тоже было непросто, опустить штаны до колен, не высовываясь из-под одеяла. Фредди пришлось смазать себя самому; затем он ткнулся в меня и сразу воткнулся внутрь.

– Макм, как мне этого не хватало, – сказал он сдавленным голосом, начиная качать.

– Мне тоже, а еще больше не хватало тебя.

Он уткнулся лицом мне в спину. Я думаю, он поцеловал меня в спину, но точно не знаю. После первой кульминации он даже не стал останавливаться, только замедлился. Он начал мастурбировать меня в такт траханью, и постепенно ускорялся с ускорением толчков. Вдруг я почувствовал, что кто-то постучал по одеялу. Кто-то стоял рядом и постукивал нас сбоку. Мы замерли.

– Мама? Это ты? – Потом Фредди догадался выглянуть. Это были два пса, которые каким-то образом догадались, чем мы там занимаемся. Они оба были возбуждены. Один из них тыкался в нас. Фредди врезал обоим. «Кыш, кыш!» – погнал он их громким шепетом.

После этого мы закончили спокойно. Я даже был рад, что нам помешали, потому что получилось дольше. Не разрывая соединения через мой тыл, мы обсудили, как бы нам встречаться почаще. До летних каникул еще оставалось два месяца.

– Мы можем делать это два раза в неделю, но надо выбрать ночь, после которой отец идет на работу – в восресенье, в среду, в четверг. – Мы остановились на воскресеньях и средах.

– Может, мы что-нибудь придумаем, когда кончатся занятия. Если я добьюсь доступа в конюшенный сарай, можем встречаться там. Днем он работает, а по субботам ходит в спортзал. Меня могут опять отправить в лагерь, но только на несколько недель.

Мы назначили мой следующий визит на среду. Мы оба ляжем спать после обеда; я разбужу Фредди, когда приду.

На обратном пути батарейки в фонарике сели, когда я прошел половину подъема. Половинка луны еле светила, но я все-таки добрался до улицы.

В доме самое трудное было подняться по лестнице. Я выбрал заднюю лестницу как дальнюю от родительской спальни. Никто не проснулся, но шуму я наделал, и это меня тревожило. Я решил, что в следующий раз спрячу одежду и обувь в кладовой, а по лестнице буду пробираться в пижаме – если что, скажу, что шел на кухню перекусить. Я решил, что здорово придумал. Уснул я без проблем.

В субботу во второй половине дня я стащил два доллара из бумажника отца, пока он работал в сарае. В воскресенье я стащил пятьдесят центов из кошелька матери. Мне были нужны новые батарейки для фонарика, и вообще я решил, что не мешает создать заначку на будущее.

В понедельник я снова пошел в школу. Все захотели узнать, что со мной было. Только Фрэнки знал подробности, но он учился в восьмом, то есть обитал в сферах, недосягаемых для пятиклассников. Я сказал, что меня избил отец, но отказался входить в детали. Ходили слухи, что я был весь в крови, что у меня были сломаны обе ноги, что мой отец сидит в тюрьме, и я должен свидетельствовать против него в суде. Меня засыпали просьбами показать тыл и ноги. Сестра Маргарет спасла меня, уведя в школу. Со мной хотела поговорить директриса.

Ради блага школы, моей семьи и собственного, мне предписали «воздержаться» от обсуждения «инцидента».

Мое отношение к монахиням было весьма неровным, и на прошлой неделе резко ухудшилось, когда они встали на сторону отца. Нынешняя речь директрисы уронила их в моих глазах до самого низкого, презренного уровня. Мне ужасно хотелось дать ей это понять, и я справился с этим желанием, только когда она развернулась и важным индюшачьим шагом пошла в свой кабинет, оставив меня в пустом коридоре. Обернувшись, я увидел дюжину лиц, прижавшихся к стеклам входных дверей. Среди них был Фрэнки, который сигнализировал мне руками, чтобы я помалкивал.

Я распахнул двери и вышел на игровую площадку.

– Оставьте меня в покое, ясно? – сказал я одноклассникам. И Фрэнки, к которому вдруг присоединился Томми Аткинс, отогнали от меня толпу. Я остался наедине с Фрэнки. Но мы не успели поговорить, зазвенел звонок.

На перемене на меня уже не так наседали, но даже из шестого класса некоторые пытались что-нибудь у меня выпытать. Фрэнки отвел меня к группе восьмиклассников, с которой он тусовался.

– Пару дней побудь с нами. Никто к тебе приставать не будет. Я им сказал, что твой отец сделал это по пьянке, и вопрос закрыт.

– Мой отец не напивается.

– Ну и что? В нашем классе есть пара отцов – настоящих хлюпалок. Такие вещи все понимают. Главное, не говори про твоего друга-негра.

Говорили, как обычно, о бейсболе и девчонках. Правда, истории о сексуальных похождениях в устах парней с ломающимися голосами звучали правдоподобнее, чем в моем классе. Во вторник на большой перемене один прыщавый парень, которому было почти четырнадцать, заявил, что трахал «ниггерку», дочку соседской кухарки, которая ходила по домам мыть окна.

– Горячая – страсть. Я уже затрахался, а она хотела еще. Точно, парни, всем непременно надо попробовать с ниггеркой.

Я поморщился. Фрэнки предупредил меня взглядом, чтобы не возникал.

Другой восьмиклассник, по имени Митчелл Сондерс, обольстительный тринадцатилетка с большими глазами и довольно длинными светло-коричневыми волосами, обратился ко мне, улыбаясь и произнося слова нарочито медленно и четко:

– Мал-кольм, а ты трахал девчонку?

Я смущенно улыбнулся, хотя в душе расхохотался. Ведь я трахал, причем как раз негритянку. И знал не понаслышке насчет негритянской страстности.

– Парни, не надо, – вмешался Фрэнки. – Ему всего десять.

– Я первый раз трахался в семь, – возразил Сондерс. – Так как, Малкольм, ты трахал девчонку?

– Пока нет, – соврал я, внутренне расцветая от гордости, что трахал, а большинство из этих больших мальчиков – нет.

Митчелл Сондерс не отрывал от меня своих больших глаз. Я перевел взгляд на других.

– А мальчика? – не унимался мой следователь. – Может, ты трахал мальчика?

Все засмеялись. Я выдал дебильный смешок и помотал головой, хотя в душе встревожился, вдруг он откуда-то что-то знает.

В среду я попробовал на перемене вернуться к одноклассникам и подключился к группе, бросавшей бейсбольные карточки. Кто-то попросил меня рассказать про избиение, и игра остановилась. Я вернулся к Фрэнки.

Там обсуждали коммунизм. Один мальчик высказал мнение, что не успеют американцы оглянуться, как «комми», как он их называл, захватят весь мир. У них повсюду свои агенты, а то и тайные войска.

Другой считал, что Красная Угроза – «чушь собачья», что верить коммунистам дураков нет. Если дойдет до войны, американская армия их сметет.

Митчелл Сондерс сказал, что «комми» куда умнее, чем кажется этому хвастуну.

– Они говорят бедным во всем мире, что при их власти все всего получат поровну. Что не будет богатых и кухарок. А бедняков-то больше, чем нас. Мал-кольм, а ты что думаешь? – обратился он ко мне с преувеличенно серьезной миной.

Я знал про коммунистов только то, что монахини объявляли их «безбожниками», которые всех обращают в рабов, да еще отец иногда говорил за обедом, что коммунисты – враги свободы и бизнесменов.

– Не знаю.

– Но все-таки, скоро они на нас нападут?

Я пожал плечами.

– Тогда спросим нашего русского резидента… хотя, пожалуй, он скорее китайский диверсант, – сказал Сондерс с преувеличенным страхом глядя на Фрэнки. – Так как, товарищ Стиллингс, когда вы атакуете?

– В следующий понедельник, американские собаки, – ответил Фрэнки, сдерживая улыбку.

Все снова засмеялись. Я немножко сомневался, вдруг это не совсем шутка. Вдруг Фрэнки – коммунист?

Митчелл Сондерс следил за мной.

– Фрэнк, а ведь наш юный друг тебе поверил. Правда, Малкольм?

Я снова изобразил дебильный смешок.

– Давай, Малкольм, колись, – гнул свое Сондерс. – Ты знаешь каких-нибудь коммунистов, не считая Фрэнки?

– Я не коммунист, это была шутка, – вступился за меня Фрэнки. – Митч, отстань от него.

– Нет, Малкольм, серьезно, – упорствовал Сондерс, – что ты знаешь о коммунистах?

Я вдохнул поглубже, надеясь, что за это время кто-то перехватит разговор. На меня смотрело полдюжины подростков в ожидании потехи.

– Ну, они не любят Бога и, э, хотят захватить мир.

– Малкольм, а что они с нами сделают, если захватят мир?

– Наверно, заставят все время работать. Не знаю.

Еще один мальчик вставил тонким голоском:

– Небось, они не дадут больше Уолшу трахать ниггерок.

Это вызвало особенно громкий хохот, и обо мне забыли.

Я потом спросил Фрэнки, почему Сондерс назвал его русским и коммунистом. «Да ладно, – ответил он, – Митч – мой лучший друг. Он просто любит поприкалываться. Он не со зла».

После школы я спрятал комплект одежды и обуви за коробками с едой в нашей просторной кладовой-буфетной и сделал домашнюю работу. Я лег спать в семь, с будильником под одеялом, которое натянул на голову. Как обычно, никто за весь вечер в мою комнату не заглянул. Будильник сработал в одиннадцать тридцать. Вроде бы я проснулся при первом звонке, но уверенности не было. Опять, как в прошлый раз, я десять минут выжидал, вдруг кто чего услышал и явится на шум. Чтобы не рисковать лишним звуком перед родительской спальней, я перелез через низкую дверцу на заднюю лестницу, не открывая. На одевание и дорогу до дома Фредди ушло меньше пятнадцати минут. Он ждал меня со своим одеялом и нашим спальным мешком.

Мы отправились на место, которую он расчистил в шестидесяти ярдах от домов, забрались внутрь, разделись догола и занимались любовью целый час. Опасаясь уснуть, мы оставили верх незастегнутым, для холодного воздуха.

– Если б ты хоть разок провел меня в сарай, – сказал Фредди, – уж я бы устроил, чтобы открывать дверцу со стороны свинарника.

Я обещал придумать, как это сделать.

Несмотря на подначки Сондерса, мне легче было выдержать разговоры тринадцатилетних, чем распросы пятиклассников про порку. Я провел остаток недели с Фрэнки и его одноклассниками.

В субботу мне пришлось весь день сгребать листья. Я думал, как бы получить у отца ключи от сарая на такое время, чтобы Фредди успел сделать дупликат в скобяной лавке. Возможно, у отца уже есть дубликат, в туалетном столике, где у него все ключи. Плохо только, что я этот ключ держал в руках только раз в жизни и совершенно не помнил, как он выглядит. Придется взять все, отнести к сараю и пробовать все подряд. Когда я додумался до этого, прошло уже много времени, и отец должен был скоро вернуться. Пришлось отложить до понедельника.

В воскресенье ночью я снова был у Фредди, в спальном мешке, в укрытии у тропинки. Я рассказал о своей идее насчет дубликата ключа.

– Макм, ну ты хитрец, белый. Мы смо'шь ходить туда ско'ко хо'шь, пока его там не бу'шь.

В понедельник, когда я выходил из школы на перемену, Фрэнки и Митчелл Сондерс о чем-то оживленно спорили у служебного подъезда для грузовиков.

Сондерс пригласил меня пройтись с ними по территории за зданием школы.

– Фрэнки считает, – сказал Митчел, когда мы скрылись от посторонних глаз, – что ты ничего не знаешь о сексе, а я ему сказал, что ты чиркаешься не меньше нашего. Лично я в твоем возрасте это делал. Я прав?

Я оживился духом и диком. Я решил, что они собрались почиркаться, и приглашают меня с собой. Я посмотрел на Фрэнки, он пожал плечами.

– Так как, Малкольм, я прав? Ты это делаешь?

– Бывает.

– Видишь, Фрэнк, а ты говорил. Ты же сам небось это делал.

– Я разве говорил, что я не делал, – возразил Фрэнки.

– Я покажу тебе, где мы это делаем, – сказал Митчелл, ведя нас к зарослям кустарника под горкой у дальнего конца глухой стены школы. Мой кок пытался выскочить из штанов. За кустами на крутом подъеме был участок голого грунта. Митчелл вынул из заднего кармана три свернутых листа в линейку и вручил каждому по листу. Мне нетерпелось посмотреть на хозяйство у них между ног. Митчелл расстегнул штаны и опустил до колен, открыв мягкий пубертатный кок, размером почти с Дугласов, только шерстка была не такая густая. У него была смугловатая кожа того типа, которая легко загорает летом. Я успел подсмотреть, что живот над этой шерсткой у него гладенький.

– Ну, давайте, потяпаем тяпками, – сказал он с улыбкой, садясь на свой лист.

Фрэнки расстегнул штаны и дал им упасть до лодыжек. Хотя Фрэнки был немного выше своего приятеля, колбаска у него была меньше, зато пряменькая и кругленькая; у основания пробивались редкие черные волосики. Я сел и стал расстегивать ремень, не очень торопясь демонстрировать свой крантик в столь солидной компании. Когда мои штаны опустились до бедер, у Митчела уже торчало пять добрых твердых дюймов*. Я торчал, как сучок, но все было скрыто в моей руке.

Они откинулись спинами на откос и начали мастурбировать. Я сел рядом с Фрэнки и присоединился. Слышались только звуки редких машин на дороге в пятидесяти ярдах от нас да тихое хлоп-хлоп-хлоп трех отбивающих отбивную мальчишек. Я с трудом различал кок Фрэнки за его летающей вверх-вниз рукой, но мне ужасно хотелось заполучить его к себе в задницу.

– Чего-то у меня не идет, – нарушил молчание Митчелл. – Эх, вот бы сейчас кто-нибудь мне пососал.

Фрэнки нахмурился, но промолчал.

– Черт, Фрэнки, – снова заговорил Мичелл, – как мне не хватает губ на коке! Жалко, мы не захватили ее. Проклятие!

Потом на некоторое время снова установилось постоянное хлоп-хлоп-хлоп. Интересно, что за девчонка сосала кок Сондерсу, и что случится, если я вызовусь ее заменить. Митчеллов дик не был особенно привлекателен, но я бы и его обслужил на радостях, если бы мне дали сыграть на четырех дюймах* Фрэнки – хотя, конечно, куда больше я был бы рад принять его с заднего хода.

– Малкольм, – прервал мои мечтания Митчелл, – почиркай мне. Может, поможет. А я тебе.

Фрэнки снова пожал плечами и подвинулся, освобождая место между собой и Митчеллом. Пенис Митчелла лег мне в руку увесистой, приятной рукояткой. Митчелл взялся кончиками пальцев поверх моей руки и начал медленные движения вверх-вниз. Моя рука была левая, которой это было непривычно.

– Давай покрепче и побыстрее, – сказал Митчелл.

Я попытался, но у меня не хватало сил. Мои глаза не отрывались от более красивого питера Фрэнки. Искушение было для меня неодолимо. Я протянул свою правую и потеснил руку Фрэнки на его поручне. Он убрал свою руку и стал смотреть на мою.

– Малкольм, давай! Быстрее, жестче, – подгонял Митчелл.

Я изо всех сил старался поддерживать единый темп на обоих коках. Сондерс не отставал на моем; потом нагнулся к моему уху и шепнул:

– Давай ты лучше ртом.

Не долго думая, я встал перед ним на колени и спикировал на его пенис. Он был большой, он был толще, чем казался со стороны, но приятный на ощупь между моих губ и на языке. Я несколько раз покрутил головой, а потом начал двигаться вверх-вниз, каждый раз заглатывая пол-длины.

Митчелл погладил меня по голове и сказал:

– Не забывай Фрэнка.

Я было подумал, что его тоже надо пососать, но потом до меня дошло, что я перестал его мастурбировать. Я скосил на него глаз и снова ухватился рукой за кок, который за это время стал тверже. Фрэнк пододвинулся к своему приятелю.

Я пососал поэнергичнее обрезанную головку, потом скользнул по стержню Митчелла как можно дальше, только чтобы не подавиться. Свою свободную руку я сунул ему между ног и пощупал мягкие шарики. Из них росли волосики, реденькие. Митчелл раздвинул ноги, чтобы не мешать моим пальцам исследовать промежность, которая оказалась совсем без волос, и прощупать тестикулы. Митчелл схватил меня за плечи и кончил, выстреливая залп за залпом мальчишеского сока глубоко мне в рот. Я невольно проглотил первую порцию, но остальное подержал во рту, чтобы распробовать горьковато-сладковатый вкус. Кок Сондерса медленно съежился, и я опустился ртом до волос на лобке, немного обслюнявив их спермой.

Никто не сказал ни слова. Я медленно выпустил почти расслабившийся уже кок Митчелла и повернулся на коленях к Фрэнки, держа во рту остатки Сондерсовской спермы. Я начал сосать кок Фрэнки. Я бы хотел пригласить его к себе в тыл, но боялся, что Сондерсу захочется того же. Кок Фрэнки был мне как раз; Митчелл сделал бы мне больно.

Вытягивая губы, я доставал до черного пушка Фрэнки. Головка его кока была не шире ствола, идеальный случай для сосания. Я не стал ходить вокруг да около головки, я просто нырял и взлетал, наслаждаясь, какой он обтекаемый и гладенький, и какой тверденький внутри. Фрэнки двигал бедрами в такт со мной. Вкус семени Сондерса повышал эротичность момента. Я нашел руку Митчелла и вернул ее на свой кок. Он встал на колени рядом со мной, оперся на меня одной рукой для равновесия и взялся за работу.

Я ухватился правой рукой за основание кока Фрэнки и стал массировать мягкую плоть его паха и живота. Мой кок притягивал к себе электричество со всей моей поясничной области. Я кончил с неистовым содроганием. Митчелл продолжал держать меня, и я дергался в оргазме в его руках.

Я сдвинул руку на задницу Фрэнки, чтобы поторопить его. После пары неслаженных движений мы восстановили синхронность, при которой Фрэнки тыкался в такт моим движениям вверх-вниз по его раздувшемуся коку. Я увидел, как его живот сжался, почувствовал, как напряглись его бедра подо мной. Он наполнил мой рот серией струек подростковой спермы, которая оказалось слегка слаще, чем Сондерсовская.

Надо придумать, как устроить, чтобы он сделал это у меня в ректуме.

Кок Фрэнки даже и не думал смягчаться.

– Пора назад, – сказал Митчелл, – скоро звонок.

Я бы не отказался сейчас пообниматься, но это, видимо, не предполагалось.

На обратном пути, идя посередине, я заметил какое-то движение над головой и, быстро подняв взгляд, заметил, что Фрэнки передал Митчеллу долларовую банкноту. Они ужасно смутились, что я заметил. Я переводил подозрительный взгляд с одного на другого, не понимая, в чем дело. Фрэнки ляпнул, считая, что я и сам догадался:

– Подумаешь, маленькое пари. Ты не думай, мы никому не скажем.

Я остановился, пораженный непрятным открытием.

– Так вы это на спор! А сами… черт!

Фрэнки смутился еще сильнее, а Сондерсу стало смешно.

– Митч, ты дурак! – сказал Фрэнки с досадой. – Черт! Не зря я не хотел. Митч, это была твоя идея, скажи ему.

– Сказать?

– Ага, скажи ему всю правду.

– Ну, Малкольм, понимаешь, поскольку ты немного это…

– Что? – рявкнул я.

– Ну, это, немного похож на чудика, я подумал, что ты мне отсосешь, если попросить, а Фрэнки сказал, что это чушь. Мы поспорили на доллар. Да ты не волнуйся, никто ничего не скажет.

Ну вот, опять. Почему меня считают гомосексуалом? То есть, я, возможно, и вправду такой, но с виду-то я нормальный мальчик!

И они дураки, что спорили, захочу ли пососать красивый кок.

– Могли бы просто спросить.

– Прости, – сказали они хором.

Тут меня ужалила еще одна мысль.

– А этот доллар вы должны отдать мне. Я делал всю работу.

Митчелл остановился и посмотрел на Фрэнки.

– Отчасти он прав. – Митчелл полез в карман, вынул пригоршни мелочи и отсчитал пятьдесят центов. – Но я тебя отчиркал, это тоже считается.

Я принял деньги. Мы вернулись в школьный дворик перед самым звонком.

Мне оставалось надеяться, что они не обманут и никому ничего не скажут. Но я не жалел о сделанном и надеялся на продолжение, особенно, чтобы Фрэнки оказался у меня сзади.

За размышлениями о том, как оказаться с Фрэнки наедине и с его диком в тылу, я совсем забыл, что надо попытаться стащить ключи из отцовского туалетного столика и проверить их на замке сарая.

Во вторник я не забыл, но мать всю вторую половину дня торчала в гостиной около венецианского окна. В среду надо было пораньше сделать домашнюю работу, так что операцию с ключами пришлось отложить на четверг.

В среду ночью я благополучно пробрался к Фредди и обратно. Я рассказал ему, как мне не везло с ключами, и пообещал не сдаваться.

– А че' ты не смог в понедельник?

Действительно, я описал только незадачи во вторник и в среду. Не хотелось признаваться, что я просто забыл, но соврать Фредди я не мог. Пришлось рассказать о Фрэнки и Митчелле.

– Те' траха'шь прямо в школе? Макм, те' точно застука'шь.

– Меня не трахали, я только сосал.

– Без разницы.

– И потом, у них есть место, куда монахини не ходят, и никто там нас не застукает.

– А ребята, дума'шь, об этом месте не зна'шь?

Вообще-то я так думать не мог: площадка за кустарником была хорошо утрамбована.

– Знают, но мы бы услышали, что кто-то идет, и просто чиркались бы, как все.

Фредди не был этим успокоен, но у него кончилась передышка между оргазмами, и он снова начал двигаться во мне.

Даже ложась спать на два часа раньше, я все равно клевал носом к концу уроков. Монахиня спросила, когда я вчера лег. Я ответил, что как всегда, в девять.

– Тогда тебе надо ложиться еще раньше, – сказала она.

Проблема была в том, что мне не удавалось толком заснуть до восьми. Потом наступал перерыв в сне с одиннадцати тридцати почти до двух тридцати. Получалось, что я спал только восемь часов вместо обычных десяти. Я решил, что попробую ложится пораньше каждый день. Посмотрим, вдруг поможет.

В четверг на перемене Митчелл Сондерс предложил пойти с ленчем в укрытие за школой, «будет тебе сперма на десерт».

Я не возражал.

Когда мы уже снимали штаны, я спросил:

– А сюда и другие ребята ходят?

– Ага, – ответил Митчелл, – но мы услышим, как они лезут сюда, и они увидят обычное чирканье, за каким сами собрались, если только не ведут с собой девчонку. – Он почти слово в слово повторил то, что я сказал Фредди. Я почувствовал себя реабилитированным.

Чирканье у нас имело место только со стороны Митчелла в отношении меня.

– Сегодня мне не придется платить пятьдесят центов? – спросил он на обратном пути.

Я нахмурился и пихнул его локтем.

Мать высадила меня у дома и поехала отвозить оставшихся двух мальчиков, которые жили по другую сторону большого моста через железную дорогу и ручей. Я знал, что если меня отвезли первого, она теперь вернется не скоро. Кухарка прибиралась в отцовском кабинете. Я отправился за ключами в его туалетном столике. Там было три кольца с ключами.

Я уже начал нервничать, пока нашел нужный ключ – он попался посреди последней связки. Мне пришлось сбегать за плоскогубцами в подвальную мастерскую, чтобы открыть кольцо и снять ключ. Запомнив, на каком кольце он был, я вернул все три кольца в их ящичек.

В пятницу утром я объяснил Фрэнки, что мне нужно. Он согласился сделать дубликат и принести ко мне домой на следующий день, в субботу. Он спросил, в какое время моего отца не будет дома.

– Он уезжает примерно в девять тридать и возвращается после трех. Матери по субботам обычно дома нет, но ты увидишь ее машину, если она не уедет. Она, наверно, знает, что ты был со мной тогда в кабинете, так что тебе лучше не попадаться ей на глаза.

Я дал ему пятьдесят центов и обнял, чем, кажется, удивил.

Утром отец велел мне оттереть пол и перила на передней веранде. Он вручил мне ведро и щетку и принес из сарая шланг. Это была работа дня на два. Отец злорадно улыбался.

Мать уехала еще до отца, захватив коробку печенья, которое кухарка приготовила накануне. Фрэнки появился на подъездной дорожке чуть позже одиннадцати.

– Их нет? – спросил он полушепотом.

– Только кухарка.

Он вручил мне ключи.

– Зайдешь?

– А твоя кухарка ничего не скажет?

– Если станет возникать, я просто скажу, что ты из моей школы. Если она спросит, скажи, что тебя зовут Пэт.

Кухарка пылесосила задний холл. Я провел Фрэнки через столовую, кухню и заднюю лестницу, которая вела в мою комнату; мой дик уже отвердел от мыслей, что я сейчас раздену Фрэнки и запихаю к себе в задницу.

Я показал ему свое радио и включил его:

– Давай, покрути его, найди станцию, какую хочешь.

Он нашел станцию, которая передавала песню в стиле «джиттербаг»* в исполнении сестер Эндрюс.

Я так завелся, что не мог ходить вокруг да около, и схватил Фрэнки за пах.

– Хочешь?

– Ты что! Ваша кухарка в любой момент поднимется сюда!

– Она никогда не заходит ко мне, когда я дома. Она сегодня вообще весь день будет внизу. Давай, я тебе что-то покажу.

– Что?

– Увидишь. Раздевайся. – Я начал расшнуровывать туфли.

– Малкольм, сначала скажи, что ты задумал.

– Это будет лучше, чем когда я тебе сосал. Давай, раздевайся. – Я стащил туфли и уже расстегивал рубашку.

– Может, ты запрешь дверь?

– Не могу, отец забрал ключ. Но ты не волнуйся, никто не войдет. – Я снял рубашку и потащил майку.

Он вздохнул и взялся за пояс.

– Скорее, Фрэнки, надо догола. Так интереснее. Никто сюда не заходит, не бойся.

– Но ты скажи, что делать.

Я стянул сразу штаны и трусики и встал перед ним на колени, чтобы развязать шнурки. Фрэнки не сопротивлялся и позволил себя разуть. Я положил ладонь ему на пах и нащупал стояк.

– Ага, ты тоже хочешь. Давай, раздевайся, совсем.

Я в првый раз увидел его полностью голого. У него было длинное, стройное, загорелое тело с прекрасными линиями живота, притягивавшими мою руку. Пенис торчал почти под прямым углом.

– Ложись на кровать, – скомандовал я.

Я пристроился рядом и провел руками по его торсу. Один сосок торчал, как у девочки в раннем подростковом возрасте. Я поцеловал его и легонько пососал, потом сел на Фрэнки верхом и облизал ему грудь до второго соска. Он заложил руки за голову, потом вернул одну руку мне на плечо. Я пролизал дорожку черз его плоский живот до маленькой щеточки лобковой растительности. Фрэнки подпихивал мою голову ниже, к своему коку. Я не дался и пролизал дорожку в обход, а потом пососал его лишенные волос шарики. Я спорил сам с собой, не стащить ли у матери вазелина, или попытаться заправить эти четыре с лишним дюйма при помощи слюны. Победил вазелин. Я приободрил Фрэнки, заглотав весь его кок и сделав несколько движений вверх-вниз, и насилу остановился.

– Я сейчас, – сказал я, встал и поцеловал его в щеку.

Я распахнул дверь, пробежал по коридору в родительскую ванную, схватил баночку и прибежал обратно, тихонько притворив дверь за собой.

– Зачем это? – спросил Фрэнки, глядя на вазелин.

– Погоди, – сказал я, поспешно взбираясь на кровать и снова беря его кок в рот. Ноги Фрэнки напряглись, когда я спикировал на него.

Я открыл баночку, взял вазелина на палец и нанес себе на дырочку в заднице. Я следовал сценарию, который рисовал в мечтах всю последнюю неделю. Не выпуская кок из рта, я положил открытую баночку и крышку на пол. Отдав все запасы слюны, я приподнялся и пополз вперед, пока моя задница не оказалась точно над его пахом.

Фрэнки наконец догадался, что я собрался сделать.

– Ну ты даешь, Малкольм. Тебе же будет больно!

– Не-а.

Я присел на обрезанную головку, направив ее в дырочку своим намазанным пальцем. Закрыв глаза, чтобы отдаться удовольствию, я начал спуск. Головка зашла внутрь с легким дискомфортом. В то же время я испытал великолепное ощущение, которое распространилось во мне до головки моего кока. Я выпрямился и продолжил спуск. Двигаясь по прямой кишке, кок Фрэнки надавил на мою простату и освободил восхитительные искорки. Лобковые волосики успели пощекотать мне задницу, после чего их придавило. Я положил ладонь себе на живот, как будто у меня был шанс нащупать спереди великолепного гостя в моем нутре. Я открыл глаза, чтобы посмотреть в глаза Фрэнки. Они были закрыты, как будто он спал.

Я начал медленные движения вперед и назад, смакуя полноту его кока, перемещающегося по моему ректуму. Фрэнки подался вперед. Его руки схватили меня за бедра. Он отодвинулся, погладив коком мою простату, и снова воткнулся, погладив ее еще раз. Я представил себе, как он скользит позади моего мочевого пузыря. Фрэнки еще потрахал и сказал:

– Давай делать лежа.

– Погоди, – сказал я и стал поворачиваться на его коке, пока не сел спиной к нему. Я лег на спину.

– Сначала еще немного поделай так.

Он потрахал, прижимая меня за бедра, чтобы получалось как можно глубже. А потом попросил:

– Давай перевернемся, чтобы я был сверху.

Во время переворота его кок остался в моих недрах. Оказавшись наверху, Фрэнки подтянулся повыше и ухватил меня сзади за плечи. Сначал он тыкался деликатно, медленно, но скоро набрал скорость и интенсивность. А потом он вломился с максимальной силой и задергался, накачивая меня юной спермой.

– Почиркай меня, скорее, – взмолился я и приподнял бедра. – Только не вынимай.

Фрэнки залез рукой и помастурбировал мои два с половиной дюйма.

– Подвигайся еще немножко, – потребовал я.

Он повиновался. Я кончил. Он начал вытаскиваться.

– Нет, еще рано. Давай так полежим. Второй раз лучше.

Он осел на меня.

– Вряд ли у меня получится, Малкольм.

– Подожди, сам увидишь. Не вынимай пока.

Я завел руку назад и обнял его за голову. Через несколько минут я почувствовал, что его кок смягчается и выскальзывает.

– Подвигайся немножко.

Он послушался. Я почувствовал, как Фрэнки растет внутри меня. Он подвигался еще.

– Знаешь, я, кажется, могу еще. Надо же.

Теперь получилось намного дольше, чему я был несказанно рад. Фрэнки вытягивал полностью, оставляя в дырочке только головку. Потом втискивался обратно, тоже на полную, гладя по дороге мое сладкое место. Я вцепился в его мягкие сдобные места, провожая их движение. Мой кок уже несколько минут балансировал на грани оргазма, когда Фрэнки, пыхтя как штангист, кульминировал и впрыснул в меня новую порцию соков. И, хотя он перестал качать, я тоже достиг пика. Хватило пары движений, сделанных его рукой, и я выстрелил.

Фрэнки полежал на мне, пока его кок не съежился и не выскочил.

– Ну и ну. Скажи, а можно Митчу тоже?…

– Нет, он слишком большой. Я поэтому не хотел при нем. Не говори ему ничего, а то он будет обижаться, что тебе можно, а ему нет.

Фрэнки пообещал.

Мы быстренько помылись и пошли к сараю. Кухарка была в столовой, откуда не могла нас видеть. Ключ подошел идеально. Мы вошли и отправились изучать дверцу в свинарник. Фрэнки согласился, что она будет удобнее с точки зрения безопасности, чем ключ.

– Тебя могут застукать за отпиранием двери, а если залезать оттуда, никто не заметит.

Квадратная деревянная дверца была забита четырьмя гвоздями квадратного сечения. Мы потратили полчаса времени и прибегли к ломику и большим поскогубцам, но в конце концов вытащили все четыре. Когда мы отодвинули задвижку, пришлось еще как следует пнуть эту дверцу, чтобы она открылась. Петли заскрипели. Ворвался холодный воздух.

Фрэнки придумал, как изобразить, будто дверца заколочена, а на самом деле ее можно было открыть снаружи. Эти гвозди ломались, чуть их согнешь. Фрэнки обламал все четыре гвоздя и вставил в прежние дырки. Мне пришлось сбегать в подвальную мастерскую за отверткой, чтобы отвинтить задвижку. Потом мы вернулись с ней в подвал, пользуясь задней подвальной дверью, которую я отпер изнутри, и распилили задвижку ножовкой.

Когда мы вернули ее на место, дверца выглядела заколоченной и запертой на задвижку. Но ее можно было открыть снаружи отверткой. Я предложил смазать петли.

– Не-а, – сказал Фрэнки. – Если она будет легко ходить на петлях, она может случайно открыться сама. Наоборот, надо расклинить чем-нибудь снаружи для верности.

Мы нашли старый ржавый гвоздь и вколотили его снаружи под углом. После того, как мы несколько раз вытащили его и загнали обратно, я уже мог вынуть его самостоятельно при помощи плоскогубец. Вот Фредди обрадуется, как мы все устроили.

Я сказал Фрэнки, что мне пора снова браться за мытье веранды, я и так потерял два часа. Он вызвался помочь.

– Тебя увидит кухарка.

– А ты скажешь, что меня зовут Пэт.

Она накормила нас обоих ленчем.

Потом я сказал матери, что приходил мальчик из шестого класса, которому я помог писать доклад по книге, которую я уже читал.

– То есть ты сделал за него домашнюю работу.

– Нет, я только помогал. А он мне помог с дробями.

Похоже, ложь сработала.

Я сделал домашнюю работу тем же вечером, а на следующее утро попытался уклониться от церкви под предлогом недомытой веранды. Мне не хотелось оставлять ее на понедельник. У меня намечалось много других дел. Мою просьбу отклонили. Мессу проводил отец Линденхал. Одним из алтарников был Стюарт. Мой отец, как всегда после мессы отца Линденхала, следил, чтобы я оставался рядом по пути к машине.

Я закончил все, кроме двух лестниц, до сумерек, быстро съел обед и лег спать. В одиннадцать тридцать прозвонил будильник под одеялом. Фредди ждал меня у своего дома со спальным мешком. Пока мы шли к нашему новому секс-месту, я рассказал, как мы переработали дверцу в сарае.

– Только завтра не получится, в смысле, сегодня, потому что надо закончить веранду, а во вторник можешь приходить.

В понедельник на перемене Митчелл Сондерс позвал меня в тайное место для чирканья. Скоро выяснилось, что Фрэнки все рассказал.

– Митчелл, ты слишком большой. Мне будет больно.

– Откуда ты знаешь, пока не попробовал.

– Один мальчик, как ты, попробовал, и было очень больно, – соврал я.

– Окей, – вздохнул он, – но тогда отсоси меня, хотя бы, на совесть, раз ты такой вредный.

Пока я ему сосал, он засунул смоченный слюной палец мне в дырочку.

– Не так уж и туго. Надо просто помедленнее.

Я помотал головой, не выпуская его кок изо рта. Митчелл так завел себя, что кончил в рекордно сжатые сроки. Меня помаструбировать он не предложил, а я не стал просить.

За ленчем Фрэнки принялся извиняться.

– Он понял, что я что-то скрываю, когда я рассказал про ключ и про дверцу. Я бы ему вообще ничего не стал рассказывать, но он спросил, почему я не смог придти к нему в гости в субботу. Я для него как открытая книга.

Я выразил понимание. У нас с Фредди было так же.

В понедельник днем, прежде чем взяться за веранду, я вернул оригинал ключа на кольцо в туалетном столике отца. Мать сидела в гостиной с двумя гостями.

Я успел покончить с обеими лестницами и даже искупаться перед обедом.

– Веранда готова, – сказал я отцу за обедом.

– Более или менее, – сказал он между двумя вилками картофельного пюре с горохом.

Я бросил на него негодующий взгляд за столь сдержанную оценку.

– Ты чем-то недоволен? – спросил отец, делая вид, что не понимает.

– Что значит более-менее? Веранда вымыта. Я оттирал ее два с половиной дня. При чем тут более-менее… – Я сам испугался своей речи, но одновременно гордился, что выступил против надменной недооценки.

– Ты пропустил некоторые места под перилами. Это и называется более или менее, – сказал отец, отрезая кусочек ростбифа и не глядя на меня.

– Где? Я все проверил, все было чисто.

– Покажу после обеда. Тебе будет чем заняться завтра, умник.

– Покажи сейчас, пока не стемнело!

– Это еще что за тон! – Отец бросил на меня сердитый взгляд. – За этот тон ототрешь все перила по новой. А еще раз тявкнешь, будешь перемывать всю веранду!

Я почувствовал, что мой внутренний котел закипает. Надо было это остановить, пока не поздно. Я взял свою тарелку и направился на кухню.

– Куда это ты собрался? – не унимался отец.

– Ухожу, чтобы не подраться. – Я не остановился.

– А ну вернись, пока задница цела! Давно не драли?

– Дорогой, – заговорила мать, – по-моему, он прав. Он столько работал, и сейчас он просто пытается избежать… э… проблем. Пусть идет.

Я оглянулся на мать, удивленный ее рискованному вмешательству. Она впервые встала на мою защиту.

– Тогда сама проследишь, чтобы он отдраил перила завтра!

Я скрылся на кухне с ощущением, что едва избежал порки. Я бы точно не вернулся за стол, не смотря на приказ.

Надо будет сказать матери большое спасибо. Я надеялся, что мне удастся одолеть свою глупую гордость и сделать это. Но до конца вечера она оставалась рядом с отцом, так что у меня не было возможности.

Утром за завтраком я выдавил из себя:

– Спасибо за вчерашнее.

– Ничего, дорогой, но в будущем будь осторожнее, когда говоришь с отцом. И постарайся, чтобы сегодня все было чисто.

Углубляться в эту тему никому из нас не захотелось.

Днем после школы я начал с перил на задней стороне веранды, чтобы Фредди меня увидел. Мать была в гостиной, но далеко от венецианского окна. Я помахал Фредди и несколько раз проартикулировал губами слово «завтра». Фредди кивнул и убежал. На кустарнике уже пробились листья, так что Фредди почти не было заметно, пока он бежал по соседскому участку.

В среду после школы меня отвезла домой мать двоих третьеклассников, с которой, и еще с матерью одной первоклассницы, моя мать создала развозной пул. Матери дома не было. Фредди ждал меня в бывшем свинарнике. Я взял плоскогубцы из отцовской мастерской и побежал к нему. Через считанные секунды мы были в сарае. Я отвел его со спальным мешком на второй этаж. Там была комнатка, в которой было что-то вроде стола – точнее, старая деревянная доска, как стойка бара, сужавшаяся на конце. Я решил спрятать спальный мешок под коробками, стоявшими под этой доской. Эти коробки поселились там три с половиной года назад, сразу после нашего переезда, и было маловероятно, что отец переставит их или просто на них посмотрит.

Мы позанимались сексом – лениво, как сибариты, – и поговорили о том, как умно мы все придумали, и для чего могли служить эти комнатушки полвека назад. Потом я оделся и сходил домой – чтобы выпить воды и, главное, попасться на глаза кухарке, пока она не решила, что я куда-то пропал.

Фредди ушел в районе пяти. Я пошел к себе в комнату и послушал радио.

Мы организовали дальнейшие визиты Фредди в те дни, когда матери не было дома, плюс в середине дня в субботу. Было два воскресенья, когда родители уезжали на целый день, заперев меня в доме. Я легко выбирался через подвальное окошко, которое было заперто на две задвижки. Эти дни мы провели в играх и ввинчивании у ручья.

Митчелл Сондерс продолжал давить на меня, чтобы я впустил его с заднего хода, но я отказывался. Фрэнки так обожал меня трахать, что изобретал для этого все более смелые места. Само собой, мы использовали для этого дела чиркательное место за школой, но мы также освоили кладовку в школьном подвале, ключ от которой Фрэнки добыл, вызвавшись руководить утренней уборкой во дворике. Однажды после ленча мы устроили свидание в туалете для мальчиков: Фрэнки сидел на унитазе, а я сидел на его коке лицом к нему, обхватив его коленями и положив ступни вокруг смывной задвижки. Нам так понравилось, что мы стали это делать раз в неделю. Фрэнки хорошо меня мастурбировал, и даже позволял немножко целовать в губы.

Мы все ждали летних каникул с надеждой на новые, еще более широкие возможности.

главы 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

© COPYRIGHT 2008 ALL RIGHT RESERVED BL-LIT